По дороге домой

Я дремала в электричке. Нетворчески дремала. Ни тебе грез акварельных, ни осеняющих разум мыслей.

Нарочитое движение прямо у меня перед носом вынудило приоткрыть глаза. Между коленями – моими и того, кто сидел напротив, – пыталось протиснуться нечто бесформенное. Зрительное ощущение от представшей картинки – будто я заглянула в дырочку громадного калейдоскопа, который, тяжело ворочаясь, перемешивал в себе треугольные куски мягкого каучука размером с пару ладоней, выкрашенные в охру всех оттенков, плюс черный.

Снова закрыла глаза. Звук плюхнувшегося слева от меня тела был тоже бесформенный.

Вдруг через пару минут с той стороны раздался надтреснутый тенор:
«Але, Никитка, позови маму...
Привет, любовь моя...
Я все-таки заболел.
Это ужасно романтично, но очень неприятно.
Сижу в электричке на Казанском вокзале.
Через час с небольшим буду у вас».

И – швырк носом.

Потрясающий ритм. Как будто у говорившего в отдел Брока (лобная часть левого полушария мозга, отвечает за организацию речи) вживлен метроном. И нет разницы, репетировалось сообщение (я, например, перед трудными телефонными звонками всегда репетирую) или это был экспромт.

Сижу с закрытыми глазами и думаю: вот сейчас открою и посмотрю. Если рядом человек в черном велюровом пальто и черной шляпе, умру на месте. Моя душа не вынесет столь совершенной песни песней от подобного господина.

Разжмуриваюсь. Коричневая кожаная куртка с меховым воротником – и кожа, и мех искусственные. Никакого головного убора.
Сгорбился, голова сильно втянута в плечи. Подперев ухо кулаком (на положенном пальце узкое обручальное кольцо – ну конечно!), уставился в окно, поэтому из его лица взгляду доступен разве что самый краешек скулы.
Рассматриваю затылок. Шатен. Довольно молод – седины или лысины нет. Волосы средней длины, лежат свободно.

И тут я представила, что ему случайным образом попались эти мои записи. Как воспримет, что почувствует?

Ну а я – доведись мне оказаться в такой же ситуациии? Имеется в виду не тот случай, когда читаю и прикидываю – будто про меня, ну просто полное(!), стопроцентное(!) попадание. А когда вдруг возникает точное знание – это могу быть только я и никто иной из всех семи миллиардов, живущих на Земле.
(Семь – цифра условная. Я перестала отслеживать количество землян после 11 июля 1987 года. Мне в тот день исполнилось NN лет, а по телевизору объявили, что население Земли теперь пять миллиардов. Такой именинный подарок мне точно больше никогда не перепадет.)
И никто из десяти в бог-знает-какой-степени лирических героев, которых напридумывали писатели и поэты.
Думаю, если я обнаружу в чьем-то дневнике подробное описание собственного затылка, мое большое красное сердце мгновенно превратится в белый карлик. На несколько секунд.

А потом этот человек-метроном повернулся ко мне в профиль – массивные надбровные дуги, длинноватый вздернутый нос, светлые ресницы, щека аккуратно зарощена бородой, под носом опять же аккуратно топорщатся усы – и вынул из сумки толстую книгу в черно-красной обложке. Он почти уткнулся в нее лицом, поэтому что там было на страницах, мне неведомо, зато из рукава его куртки выглянула светлая манжета, по виду которой можно было определить, что сорочку наш герой носит не из франтовства, а по привычке или из необходимости. Нет-нет, умоляю, франтить можно и в дешевых сорочках. Этот не франтил.

А! Том переложен из руки в руку, и я успела ухватить взглядом два заголовка: Из «Эдинбургского обозрения» Январь 1815 – на одной странице, Два волшебника Февраль 1815 – на другой. Вернувшись домой, выяснила благодаря Гуглу, что это была за книга – Сюзанна Кларк «Джонатан Стрендж и мистер Норрелл» – про английских магов указанного в заголовках времени.

Ну и все, я уже больше не знала, что еще рассматривать в этом человеке, чтобы не вызвать его подозрений.
Романтический герой не слишком роскошной наружности. Предан Прекрасной Даме, уважает высокий слог, застенчив, не прочь поактерствовать, но в очень узком кругу, лишен лоска и прагматизма, хотел бы верить в волшебство. Будь я мужчиной, возможно, это оказался бы и мой портрет.

Я снова закрыла глаза.

И поплыли в мои глаза грезы из слов. Они просачивались извне, но не вагонного вне, а какого-то другого, местоположение которого я не могла определить, сквозь сомкнутые веки и струились к зрачку, а потом растекались по глазному яблоку, нежно омывая его... Слова были неостановимы и я не могла разобрать ни одного. Это были именно слова, а не образы. Но они не состояли из букв. Впрочем, наверное, все же состояли, но из-за большой скорости течения буквы сливались в серую полосу.

Я резко открыла глаза. Стоп-кадр: «Глаза подернулись моросью...».

Сомкнула веки, опять потекли буквы-слова.

Хоп! открыла – еще один стоп-кадр: «Никому из нас не дано совершить чуда».

Откуда это взялось? Я так не формулировала. Этим словам наверняка предшествовали какие-то другие – течение было непрерывным, но куда те другие делись? Почему я не запомнила их?

А потом слова кончились и потекли образы, один за другим, один за другим, все так же – сквозь веки к зрачку и потом по глазу. Они разворачивали передо мной волшебную историю, от которой хотелось глубоко дышать.

Остановка вагона вынудила меня открыть глаза, и история рассеялась, осталась только последняя картинка и несколько кадров до нее: большая деревянная ложка, выкрашенная в темно-синий цвет, положена в деревянную же синюю плошку, круглую, которую удобно держать в двух ладонях, и они медленно (ложка в плошке) разворачиваются – или это я меняю угол зрения – до тех пор, пока ручка ложки не оказывается нацеленной мне прямо в глаз. Из-за прямого ракурса, самый конец ручки кажется мощным, агрессивным.

В то же мгновение вспомнился муж, упрекавший вчера в том, что иногда я, разговаривая с ним, поднимаю вверх указательный палец правой руки. Он усмотрел в нем фаллический символ, а во мне, соответственно, скрытую агрессию: «Я тебя боюсь всю жизнь». Но палец я поднимаю в шутку, сопровождая этим жестом не такие уж частые у меня шуточно-назидательные речи. Черт бы подрал этих фрейдистов с их тягой к популяризаторству чего ни попадя. И следом за этим воспоминанием пришло другое – о деревянной ложке Андре Бретона из «Безумной любви», которую (ложку, а не любовь, хотя чего уж там, и любовь можно было бы) тот тоже связывал с фаллосом.
А синяя плошка подобна той, что есть у нас на кухне. Она того же цвета, но глиняная.
Но я точно знаю, я могу поклясться в этом, в волшебной истории с синей ложкой, которая происходила за шторками моих век, ни мужа, ни Андре Бретона, ни сыновьей любимой плошки для супа не было. Что было? Не знаю.

Получается: греза длится, пока веки сомкнуты, в ней один эпизод вытекает из другого, каждый последующий обоснован предыдущим, есть взаимосвязь, но стоит расплести ресницы – и все утрачивается, кроме последнего видения. Как будто некто хрустальным ножом делает тончайший срез с моей грезы, все остальное выкидывая в глухую темноту. Так биолог делает наносрез с ткани, чтобы потом изучать его в микроскоп. И потом выводит из своих наблюдений свойства едва ли не всего организма. А у моего микроскопа сбились настройки, сколько я ни наворачиваю муфту резкости, ничего четко не вижу.

Человек-метроном вышел примерно остановок за пять до меня. Зато в моем купе расположились сразу двое мужчин. Они сели лицом к лицу, колени к коленям, один, тот, что рядом со мной, уперся в колени локтями, подался вперед, к визави, другой - напротив - откинулся на спинку лавки. Заговорили. Сидевшего рядом со мной я не смогла рассмотреть даже боковым зрением, второй был велик фигурой, во всем серо-черном, вплоть до бейсболки, на расстегнутой до живота куртке надпись Snowboard. Слышала я в основном его, хотя инициатором и лидером разговора был первый. Абрис тем: психология, вера, христианство, мы искупаем свое греческое наследие.

Вот некоторые фразы мужчины в бейсболке.
«Нам внушали: все материальное – зло, все духовное – добро. Но материя создана Богом, она не может нести в себе зло. Зло – искажение материи».
«При таком подходе моя самооценка повышается: если зло – это искаженное добро, то все еще поправимо, можно материю опять вернуть к гармонии».
«Нам привычно черно-белое мышление: хорошо – плохо. Но «плохо» не есть противоположность «хорошо». «Плохо» – это искаженное «хорошо»».
«Мне понравилась молитва одного парня: Господи, убереги меня от излишеств и извращений».

Ну-у-у... Так глубоко мыслить, трясясь в прокуренном вагоне, я не умею.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 25.01.2007. Международная независимая премия "Читатель"
• 23.01.2007. По дороге домой
• 17.01.2007. Об аллюзиях
• 11.01.2007. О профессиональном
• 09.01.2007. Вести с книжных полей 2