22 февраля - Вселенская родительская суббота
В православном календаре есть особые дни для всецерковного поминовения усопших. Эти дни называются родительскими субботами, они были установлены еще в первом тысячелетии.
Посвящая Неделю мясопустную воспоминаниям о Страшном суде Христовом, Церковь установила ходатайствовать не только за живых членов, но и за всех умерших, во благочестии поживших, особенно же за скончавшихся внезапной смертью.
«Святые отцы узаконили совершать поминовение о всех умерших, ведь многие умирают неестественной смертью: гибнут от голода, на пожарах, на войне, замерзают. И все они лишаются узаконенных заупокойных молитв.
Вот почему святые отцы, движимые человеколюбием, установили, основываясь на учении апостольском, совершать общее Вселенское поминовение, чтобы никто, — когда бы, где бы и как бы ни окончил земную жизнь, — не лишился молитв Церкви».
Торжественное всецерковное поминовение усопших в эту субботу (а также в Троицкую субботу) приносит великую пользу и помощь умершим отцам и братиям нашим. И нет большей радости для усопших там, на небе, когда мы молимся за них здесь, на земле.
Святитель Иоанн Шанхайский и Сан-Францисский писал: «Каждый же из нас, желая проявить свою любовь к усопшим и оказать им действительную помощь, лучше всего это может сделать через молитву о них, в особенности поминовением их на Литургии, когда вынимаемые за живых и усопших частицы опускаются в Кровь Господню со словами: «Отмый, Господи, грехи поминавшихся зде Кровию Твоею честною, молитвами святых Твоих».
Насколько важно поминовение за Литургией, показывает следующее событие.
Перед открытием мощей святого Феодосия Черниговского в 1896 году совершавший их переоблачение священник, уморившись, сидя возле мощей, задремал и увидел перед собой святителя, сказавшего ему:
- Благодарю тебя, что для меня потрудился. Еще прошу тебя, когда будешь совершать Литургию, помяни моих родителей, - и назвал их имена (иерея Никиту и Марию).
-Как ты, святитель, просишь у меня молитв, когда сам стоишь у Престола Небесного и подаешь людям милости Божии?! – спросил священник.
- Да, это верно, - ответил святой Феодосий, - но приношение за Литургией сильнее моей молитвы».
«Накануне Великого поста — времени нашей сугубой молитвы, — перед Неделей о Страшном Суде мы совершаем поминовение всех от века усопших православных христиан, - говорит протоиерей Александр Шаргунов. - Церковь учит нас молитве. Чтобы никогда она не была у нас отвлеченной. А всегда — перед лицом той реальности, которая есть смерть наших близких и нас самих. Такой молитвой молился наш Господь в Гефсимании накануне Крестных страданий, призывая Своих учеников бодрствовать и молиться с Ним. Мы все помним слова преподобного Силуана Афонского, что «молиться за других — кровь проливать».
Молитва — это сражение любви. Каждый из нас в меру своих дарований призван быть на первых рубежах в этом сражении любви против греха и смерти. Чтобы стали живыми все чада Божии — алчущие, жаждущие, больные, заключенные в темницы здесь на земле и в вечности. В этом сражении молитвы мы остаемся немощными — мы никогда не умеем, не знаем, как молиться. Сами мы не можем любить так, как заповедует нам Христос. Но мы знаем, что Бог есть любовь. И любовь Божия, как свидетельствует апостол, излилась в сердца наши Духом Святым, Которого Отец наш Небесный дает не мерою и без конца.
Если у нас нет любви, то, что мы совершаем, — еще не молитва. Молитва — это любовь, всё отдающая. Только даром этой любви мы сможем узнать Христа в каждом из Его братьев, в каждой из Его сестер здесь на земле и в вечности.
За литургией мы слышим эти слова: «Господи, когда мы видели Тебя?» Мы думаем о Христе, как если бы Он был далеко или что встреча с Ним произойдет гораздо позднее, в то время как Он здесь и сейчас. Самые благочестивые из нас ищут Его в сокровенности сердца, в молитве, но порою так, как если бы мы должны были непременно избежать общения с другими, чтобы найти Его.
Но речь идет о Христе. Не об образе Его, который мы сами создаем. Речь идет о воплотившемся Возлюбленном Сыне Божием, реально воплотившемся, то есть облекшимся в наше человечество — в твое и в мое. Это человечество воспринял и не перестает воспринимать Сын Божий. И никто не может познать, что Иисус есть Христос без Его братьев и сестер. Он присутствует с нами во всякой человеческой личности. Апостол Иоанн Богослов, возлюбленный ученик Христов, которому дано было созерцать тайну Воплощения Сына Божия, не перестает повторять в своем Послании:
«Не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» (1Ин.4,20).
По отношению к умершим эти слова можно было бы перефразировать так: «Не любящий брата своего, которого видит, как может любить брата, которого не видит?» И здесь мы слышим ответ, что мы можем сделать, чтобы помочь нашим усопшим. Да, мы можем помочь им только Самим Христом, и потому без конца говорим, что впереди всего должно идти их поминовение за Божественной литургией.
Но надо чтобы мы по-настоящему поняли, что означает это поминовение и как оно связано с тем, что говорит о Страшном Суде Христос. Святой Иоанн Златоуст свидетельствует, что признаком истинного причащения Христу является наша способность видеть после этого в каждом человеке «другого Христа».
В Евангелии о Страшном Суде Господь отождествляет Себя со всяким человеческим от него. Мы не в силах смотреть смерти в лицо. Хотя без страданий и без смерти не живет никто. А Господь отождествляет себя с каждым человеческим существом, именно потому, что мы все находимся в этом состоянии. В состоянии нашего человечества.
Господь требует от нас стать перед тем, что неотступно окружает нас: этот человек голоден, он испытывает жажду, он наг, он бездомен, он болен, он в тюрьме. Как если бы речь шла о высшем последнем суде в каждое мгновение нашей жизни. Всякий человек, которого мы встречаем, близкий нам или незнакомый — вот что мы должны увидеть — таков. Всякий человек нуждается в том, чтобы он был узнан Богом и нами, и был любим. В этом и заключается вся подлинная духовность, все опрокидывающая правда Христова:
«Кто видел своего брата, тот видел Бога».
Самое потрясающее здесь — это то, что речь не идет об исключительных случаях. Например, о таких страданиях, которые переживает сегодня наш народ. Исключительными случаями Господь призывает нас к исключительному ответу на то, о чем Он говорит.
Но речь не идет только об исключительных действиях, речь идет о наших каждодневных отношениях с каждым человеком. Мы могли бы сказать, как те, кто оказались ошуюю Господа: «Господи, я не делал никакого особенного зла. Почему я не могу войти в Царство Небесное?»
Но Господь говорит о чем-то более глубоком. Он говорит о том, что мы безвозвратно упустили. Он не обвиняет тех, кто находится ошуюю, что они кого-то убили или кого-то оклеветали. Он упрекает их за то, что они ничего не сделали, когда видели своего брата голодным, жаждущим, нагим, заключенным в темницу, бездомным, больным.
Вот что должно нас потрясать. Наша жизнь банальна, пуста, прежде смерти мертва, потому что она вся — бесконечный ряд упущенных возможностей. Наше сердце слепо — мы не видим ни Бога, ни человека — ни здесь на земле, ни в вечности. Как научиться нам исполнить завет преподобного Серафима Саровского о стяжании Духа Святого, чтобы прозреть?
Через неделю мы вступим в Великий пост. Что нам делать, какое принести покаяние, чтобы стать живыми? И снова скажем: наше покаяние не заключается в чрезвычайных действиях. Речь идет об изменении сердца, о Пасхе, о переходе от смерти к жизни. Апостол Иоанн Богослов говорит:
«Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев; не любящий брата пребывает в смерти» (1Ин.3,14).
Мы должны задуматься сегодня о двух вещах. О том, что многие из наших умерших оказались ошуюю Бога прежде Страшного Суда. И что нашим участием в их судьбе определяется и наша судьба. Сила нашей молитвы зависит от того, как мы реально воспринимаем тайну Воплощения Христова. Верою мы призываемся начать видеть каждого человека, как Бог видит его. Надо, чтобы свет Отчей любви коснулся наших сердец, и мы увидели рядом с другими здесь на земле и в вечности присутствие Христово. Чтобы мы стали верующими людьми — теми, кто побеждает смерть верой, которая «действует любовью» (Гал.5,6).
***
«Одно из самых тягостных зрелищ на свете — поминки, совершаемые атеистами, - говорит протодиакон Андрей Кураев. Вот все пришли домой от свежей могилы. Встает старший, поднимает рюмку… И в этот момент все просто физически ощущают, что что-то могут и должны они сделать для того, с кем только что они простились.
Молитва об ушедших — это потребность сердца, а не требование церковной дисциплины. Сердце требует: помолись!!! А рассудок, покалеченный еще школьными уроками безбожия, говорит: «незачем, молиться некому и не о ком: небеса полны разве что радиоволнами, а от того человека, с которым мы жили еще три дня назад, не осталось уже ничего, кроме того безобразия, которое мы только что засыпали землею».
И вот даже на лицах людей отражается эта внутренняя ошибка. И звучат столь ненужные слова: «Покойный был хорошим семьянином и общественным работником»…
Что люди выносят с кладбища? Что сам ушедший смог обрести в опыте своего умирания? Сможет ли человек увидеть смысл в последнем событии своей земной жизни — в смерти? Или и смерть — «не впрок»? Если человек перейдет границу времени в раздражении и злости, в попытке свести счеты с Судьбой, — в Вечности отпечатлеется именно такой его лик…
Поэтому-то и страшно, что, «миллионы людей не просто умерли, а умерли не своей смертью, т.е. такой, из которой никакого смысла для жизни извлечь нельзя и научиться ничему нельзя». В конце концов, то, что придает смысл жизни, придает смысл и смерти… Именно ощущение безсмысленности смерти делает столь тяжелыми и неестественными похороны атеистов.
Для сравнения сопоставьте Ваше ощущение на старом кладбище, где покой людей, сторожат могильные кресты, с тем, что чувствует Ваше же сердце при посещении советских звездных кладбищ. Можно с мирным и радостным сердцем гулять — даже с ребенком — по кладбищу, скажем, Донского монастыря. Но не чувствуется мира на советском Новодевичьем…
В моей же жизни был случай прямой такой встречи. В 1986 году в пожаре в Московской духовной академии сгорели пятеро семинаристов. Хоронили их на городском кладбище Загорска. И вот, впервые за десятилетия на это кладбище пришли священники — не таясь, в облачениях, с хором, с молитвой.
Пока студенты прощались со своими однокурсниками, один из монахов отошел в сторонку и тихо, стараясь быть максимально незаметным, стал ходить среди соседних могил. Он кропил их святой водой. И было такое ощущение, что из-под каждого холмика доносится слово благодарности. В воздухе как бы растворилось обещание Пасхи…
Или вот иной пример неуничтожимости человека. Попробуйте, взяв в руки книгу, помолиться об ее авторе. Берете в руки Лермонтова — скажите про себя, раскрывая нужную Вам страничку: «Господи, помяни раба твоего Михаила». Прикасается рука к томику Цветаевой — вздохните и о ней: «Прости, Господи, рабу Твою Марину и приими ее с миром». Все будет прочитываться иначе. Книжка станет больше самой себя. Она станет встречей с человеком.
Пушкин (упокой, Господи, раба Твоего Александра!) среди обстоятельств, которые человека делают человеком, называл «любовь к отеческим гробам». Каждого человека ждет отправление «в путь всея земли» (Иис.Нав.23,14).
Не может быть вполне человеком тот, кого никогда не посещала мысль о смерти, кто никогда в тайнике своего сердца не повторял те слова, которые произнес преподобный Серафим Саровский: «Господи, как мне умирать будет?»
Событие смерти, ее таинство — одно из важнейших событий во всей жизни человека. И потому никакие отговорки типа «некогда», «недосуг» и т.п. не будут приняты ни совестью, ни Богом, если мы забудем дорогу к родительским могилам. Надеюсь, мы никогда не доживем до тех лет, когда исполнится мечта Елены Рерих: «кладбища вообще должны быть уничтожены как рассадники всяких эпидемий».
Для восточного мистицизма тело человека — лишь тюрьма для души. По высвобождении — сжечь и выбросить.
Для христианства тело — храм души. И верим мы не только в безсмертие души, но и в воскресение всего человека. Потому и появились на Руси кладбища: семя бросается в землю, чтобы с новой космической весной взойти. По слову апостола Павла, тело — храм духа, живущего в нем, а, как мы помним, «и храм поруганный — все храм». И потому тела дорогих людей у христиан принято не бросать в огненную бездну, а класть в земляную постель…
Перед началом и в дни Великого Поста, перед тем, как мы сделаем первый шаг навстречу Пасхе, звучит под сводами храмов слово нашей любви ко всем тем, кто прежде нас шел дорогой жизни: «Упокой, Господи, души усопших раб Твоих!» Это — молитва обо всех, ибо, по замечательному слову Анастасии Цветаевой, «тут только есть верующие и неверующие. Там — все верующие».
Теперь они все видят то, во что мы только веруем, видят то, во что когда-то они же запрещали веровать нам. И, значит, для всех них наше молитвенное воздыхание будет драгоценным даром.
Дело в том, что человек умирает не весь. В конце концов, еще Платон спрашивал: почему, если душа всю жизнь борется с телом, то с гибелью своего врага она должна сама исчезнуть? Душа пользуется телом (в том числе и мозгом и сердцем), как музыкант пользуется своим инструментом. Если струна порвалась, мы уже не слышим музыки. Но это еще не основание утверждать, что умер сам музыкант.
Люди скорбят, умирая или провожая умерших, но это не есть свидетельство о том, что за дверью смерти только скорбь или пустота. Спросите ребенка в утробе матери — желает ли он выходить оттуда? Попробуйте описать ему внешний мир — не через утверждение того, что там есть (ибо это будут реалии, незнакомые ребенку), а через отрицание того, что питает его в материнском чреве. Что же удивляться, что дети плача и протестуя, приходят в наш мир? Но не таковы ли скорбь и плач уходящих?
Лишь бы рождение не сопровождалось родовой травмой. Лишь бы дни подготовки к рождению не были отравлены. Лишь бы не родиться в будущую жизнь «извергом».
Мы вообще, к сожалению, безсмертны. Мы обречены на вечность и на воскрешение. И как бы нам не хотелось прекратить свое существование и не нести наши грехи на Суд — вневременная основа нашей личности не может быть просто унесена ветром времени…
«Хорошие новости из Иерусалима» состояли в том, что качество этого нашего приснобытия может стать иным, радостным, безсудным «Слушающий слово Мое на Суд не приходит, но пришел от смерти в жизнь» (Ин.5,24).
Или непонятно, что такое душа? Есть ли она? Что это такое? — Есть. Душа — это то, что болит у человека, когда все тело здорово. Ведь говорим же мы (и ощущаем), что не мозг болит, не сердечная мышца — душа болит. И напротив — бывает, что при муке и скорби что-то в нас радуется и чисто поет (так бывает с мучениками).
«Смерти нет — это всем известно. Повторять это стало пресно. А что есть — пусть расскажут мне…» — просила Анна Ахматова. О том, «что есть», и говорят родительские субботы, восходящие к празднику Успения. Праздник… Но это ведь день кончины Богоматери. Почему же — праздник?
А потому, что смерть не есть единственный способ кончины. Успение — антоним смерти. Это, прежде всего — не-смерть. Два этих слова, различающихся, в языке любого христианского народа, означают радикально противоположные исходы человеческой жизни.
Взращивает человек в себе семена любви, добра, веры, всерьез относится к своей душе — и его жизненный путь венчается успением. Если же разрушение он нес себе и окружающему миру, раной за раной уязвлял свою душу, а грязь из нее, неухоженной и заросшей, выплескивал вовне — конечный, смертный распад завершит его прижизненное затухание.
Отныне (в смысле — со времени воскресения Христа) образ нашего безсмертия зависит от образа нашей любви. «Человек поступает туда, где ум имеет свою цель и любимое им» — говорил преподобный Макарий Египетский.
На иконе Успения Христос держит на руках младенца — душу Своей Матери. Она только что родилась в Вечность. «Господи! Душа сбылась — умысел твой самый тайный!», — можно было бы сказать об этом миге словами Цветаевой.
Душа «сбылась», исполнилась — и в слове «успение» слышатся отголоски не только «сна», но и «спелости» и «успеха».
«Время умирать» (Эккл.3,2). Может быть, самое разительное отличие современной культуры от культуры христианской — в неумении умирать, в том, что нынешняя культура не вычленяет в себе это время — «время умирать». Ушла культура старения, культура умирания.
Человек подходит к порогу смерти, не столько стараясь всмотреться за его черту, сколько без конца оборачиваясь назад и с ужасом вычисляя все разрастающееся расстояние от поры своей молодости. Старость из времени «подготовки к смерти», когда «пора о душе подумать», стала временем последнего и решительного боя за место под солнцем, за последние «права»… Она стала временем зависти.
У русского философа С Л. Франка есть выражение — «просветление старости», состояние последней, осенней ясности. Последняя, умудренная ясность, о которой говорят строки Бальмонта, списанные «современностью» в раздел «декадентства»:
День только к вечеру хорош.
Жизнь тем ясней, чем ближе к смерти.
Закону мудрому поверьте -
День только к вечеру хорош.
С утра уныние и ложь
И копошащиеся черти…
День только к вечеру хорош.
Жизнь тем ясней, чем ближе к смерти.
Здесь приходила к человеку мудрость. Мудрость — это, конечно, не ученость и не энциклопедичность, не начитанность. Это — знание немногого, но самого важного. Потому-то к монахам — этим «живым мертвецам», при постриге как бы умершим для мирской суеты и потому ставшим самыми живыми людьми на земле, — и ездили энциклопедисты за советом. Гоголь и Соловьев, Достоевский и Иван Киреевский, лично беседовавший с Гегелем и Шеллингом, своих главных собеседников нашли в Оптиной пустыни. Потому что здесь разговор шел «о самом важном».
Самым важным Платон — отец философов — называл вот что: «Для людей это тайна: но все, которые по-настоящему отдавались философии, ничего иного не делали, как готовились к умиранию и смерти».
В середине нашего века константинопольский патриарх Афинагор I так говорил о времени умирания:
«Я хотел бы умереть после болезни, достаточно долгой, чтобы успеть подготовиться к смерти, и недостаточно длительной, чтобы стать в тягость своим близким. Я хотел бы лежать в комнате у окна и видеть: вот Смерть появилась на соседнем холме. Вот она входит в дверь. Вот она поднимается по лестнице. Вот уже стучит в дверь… И я говорю ей: войди. Но подожди. Будь моей гостьей. Дай собраться перед дорогой. Присядь. Ну вот, я готов. Идем!..»
Помещение жизни в перспективу конца делает ее именно путем, придает ей динамику, особый вкус ответственности. Но это конечно, лишь, если человек воспринимает свою смерть не как тупик, а как дверь. Дверь же — это кусочек пространства, через который входят, проходя его.
Жить в двери нельзя — это верно. И в смерти нет места для жизни. Но есть еще жизнь за ее порогом. Смысл двери придает то, доступ к чему она открывает. Смысл смерти придает то, что начинается за ее порогом. Я не умер — я вышел.
И дай Бог, чтобы уже по ту сторону порога мог я произнести слова, начертанные на надгробии Григория Сковороды: «Мир ловил меня, но не поймал»».
ПОМЯНИ, ГОСПОДИ, ДУШИ УСОПШИХ ВСЕХ ОТ ВЕКА ПОЧИВШИХ РАБ ТВОИХ, И ПРОСТИ ИХ ВСЯ СОГРЕШЕНИЯ ВОЛЬНАЯ И НЕВОЛЬНАЯ, ДАРУЯ ИМ ЦАРСТВИЕ И ПРИЧАСТИЕ ВЕЧНЫХ ТВОИХ БЛАГИХ И ТВОЕЯ БЕЗКОНЕЧНЫЯ И БЛАЖЕННЫЯ ЖИЗНИ НАСЛАЖДЕНИЕ. ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ…
Составлено по материалам:
http://predanie.ru/lib/book/86548/#toc7
http://www.verav.ru/common/mpublic.php?num=2549
http://ust-uda.prihod.ru/publicationscat/view/id/34361
© Copyright: Галина Николаевна Николаева, 2018
Свидетельство о публикации №218021000724
Другие статьи в литературном дневнике:
