- Встарь-то? И встарь, Вовша, всяко-разно годовали, како ишшо различье? Штоб до оскомы медово - ентаво отродясь не случалось, не-не. Смородно да горько. Горько годовали, горькой запивали… Городишко-то ентот с кабака зачинался, голь же по землянкам всё боле отиралась да по сарайкам косым. Сарынь, однем словом ежели. А кады терем кабацкий срубили, с оконцами, слышь-ко, да с дверьми дубовыми, тута жисть-от и зашаяла. Загоношился люд, ежеден кто с грошиком, а кто и с гривною поспешает, странные - и те не гнушатся. Грят, прям с ведмедями шары заливали, в обнимку. Голдели да песни базланили цельны ночи напролёт. А опосля ведмеди ташшили ярыжек до землянок иха. Сами ж навколо сараек непотребными складывались. Ни дать, ни взять - половик власяной. Оно бы и ничё, молодухи токмо пужались. Очи продерут поутру, глядь - подле порога бирюк таёжнай валятся, пузыри пускат. Або сдох, або хворат - чугунком мается, враз-от и не разобрать, спросонку-то.
Слышь, а на подворьях тады косых держали. В караулках, знамо, где ишшо? Ох, и нравны тогдашни заицы, злючи. Хозяева иха сшибки ладить извадились на пустошах. Экой русак одолеет, враз крыжовником обсып, яблочьём обтык, опосля в печь и за добру трапезу. Отчего этак? Да ты што, Вовша, не смекашь, што ль? Оттого, што верх-от брал завсегда самый сбойливый и наваристый заиц.
А ну, брысь! Вовша, гля-ка, внове, зараза, к сметане подбираится. Зла не хватат - што за вредна тварь? Ране заместо кошаков всё больше лисы чёрны по землянкам муркали. Пошто лыбисся, грю - лисы, знамо - энтак оно и было! Щапливы твари, к тому ж мыша знатно изводили, даром што докуки.
Тута на грех в городишке Железоржавельный завод изладили. Люд-то, враз охолонув к кабаку, зачал бражничать да шалить прям в заводе, даром што робить туды напросились скрозь челобитные. Бражничать цельной артелью, зря на пламень из мартелевской печи, видать, приятственней. Имя чугун пускать, а по дланям трясца, да в башке ктой-то прядает. Ведведям и протча зверью скушно стало, иха вотчего-то не пущали, и тады токмо оне в леса убёгли…
А ишшо скрозь сотню-другу годин городишко и впрямь городишкой прослыл - кривы улочки да косы домишки, а тамока прусаки, слышь-ко, ордой да пасюки гурьбой. Кабаков ажно три объявилось… Али пять, хто считал-то иха? Топотня да хохотня до зорьки. И немудрено - тамока, в кабаках-от, блудни баские шушунами цветастыми трясут. Полно блудней-то, хучь отбавляй. И откель взялись?
О ту саму пору кликнули интальяшку сановитого, Дурачелли, што ль. Давай-ка, мол, мил человек, робь. Избы каменны возводи да штоб не тяп да ляп, не пнём-колодой, а лепно штоб, мол. А интальяшка хваток оказался, в одноден тюрьму, слышь-ко, сварганил, за лазарет принялся да за блуданарий…
- Лупанарий?
- Чигой? Дык я и грю – блуданарий. Не кончил, бросил энто дело, сбёг интальяшка. С тех пор и тюкаются до ора – ихде лазарет должон быть, а ихде ентот… И ни того, ни другого, вишь, как оно быват… Усё, Вовша, сморило мня от бражки-от, ядрёна, зараза. Айда сны глядеть да в пух сопеть. Завтрева дорасскажу.
