Чужая смерть как чужие стоптанные башмаки, ее брезгуешь примеривать на себя. Ты не обращаешь внимания, но что-то заставляет тебя передергиваться, когда зарываешь свое исступленное лицо в снег, чтобы прийти в себя от вида развороченной сущности, вылезшей кашей наружу поверх вполне приемлемого трупа. Все, что скрывает жизнь, – обратная сторона вдохновения. Просто чужая смерть не своя; умер близкий, связывают воспоминания, что-то еще. Это не чужая смерть, это мама твоя больше на наберет тебе по телефону, не побеспокоит твою занятую особу. Читатель живет вместе с героем рассказа в его доме, наблюдает взросление его. Не так ты пишешь, сволочь, все не так.
История кончилась, читатель снимает тапочки, выданные ему заботливым писателем, покидает дом, где на пятидесяти страничках вырос и возмужал герой, пережил прыщавый переходный возраст, первую любовь, муки одиночества; разобрал по косточкам мать и отца, съел с дерева жизни жирный, налитый соком плод; чуть не подавившись, выплюнул вовремя самый толстый кус и зашвырнул огрызок в кусты, навсегда разочаровавшись в людях и будущем. Сутулый, он сидит на ограде своих совершений, грезит и грызет яблоки из ее сада. Таким оставляет его читатель, переобуваясь в свои не лирические говнодавы и отправляясь на улицу месить грязный снег и натыкаться на взгляды, распознающие в нем признак неизвестного в здешних местах настроения. Снегом кончился и рассказ. Но там еще чистый. Засыпает снег плечи и голову героя. И герой засыпает в голове читателя.
(По прочтении «Плача по луне» Кэндзи Маруяма)
