Kнигa Hуреев и Mеркьюри Cуперзвезда и Pок-идол

Из Kниги о Любви Нуреева и Меркьюри: СУПЕРЗВЕЗДА & РОК-ИДОЛ / http://proza.ru/diary/yuri2008/2009-07-19 / СЕРИЯ ИЗ 35 КНИГ Юри Мэттью Рюнтю 35 BOOKS by YURI MATTHEW RYUNTYU: Australian Literature about RUSSIA:

Из Kниги о Любви Нуреева и Меркьюри: СУПЕРЗВЕЗДА & РОК-ИДОЛ на английском + http://www.armidaleindependent.com.au/pages/2009052012.pdf +

2009 СУПЕРЗВЕЗДА & РОК-ИДОЛ: НУРЕЕВ И МЕРКЮРИ ISBN 978-0-9806446-4-7
ART DOCUMENTARY: 1938-1993 Published in AUSTRALIA 2009

КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ КНИГИ: http://litnovosti.ru/2009/06/24/290

РОМАН О ЛЮБВИ И УТВЕРЖДЕНИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ДОСТОИНСТВА,
КОГДА ВЕСЬ МИР РУШИТСЯ ВОКРУГ ТЕБЯ И ТВОИХ БЛИЗКИХ.

ЖЕРТВ СПИДА БОЛЕЕ 300 000 В РОССИИ.

ИХ ДРУЗЕЙ, ПОДРУГ, ДЕТЕЙ, БЛИЗКИХ И РОДСТВЕННИКОВ БОЛЕЕ 2 000 000.

НЕИЗЛЕЧИМАЯ БОЛЕЗНЬ СТАЛА СТРАШНЫМ ИСПЫТАНИЕМ ДЛЯ КАЖДОГО ИЗ НИХ.

НУРЕЕВ, ОСОЗНАВАЯ,
ЧТО СМЕРТЬ УЖЕ НА ПОРОГЕ ДОМА,
ВЫЗЫВАЕТ СВОЕГО ДРУГА,
ЧТО БЫ -
РАСПОРЯДИТЬСЯ ЗАВЕЩАНИЕМ И НАПИСАТЬ ТРАГИЧЕСКУЮ КНИГУ.

ДЛЯ НЕГО БОЛЕЗНЬ ОПРЕДЕЛИЛА НОВОЕ ОТНОШЕНИЕ К ДУХОВНЫМ ЦЕННОСТЯМ И САМЫМ БЛИЗКИМ.

ТЕРЯЯ ПАМЯТЬ,
САМООБЛАДАНИЕ И СВЯЗЬ С РАЗУМОМ –
ОН ДИКТУЕТ СОБЫТИЯ СВОЕЙ ОСТАВШЕЙСЯ ЖИЗНИ ДНЕМ ЗА ДНЕМ.

ОН ПОНИМАЕТ, ЧТО ЕГО ЖДЕТ КРАХ И БЕЗУМИЕ, КОГДА БОЛЕЗНЬ ОБЕЗДВИЖИТ ЕГО ЧУВСТВА.
ЗДЕСЬ МЕЧТА О РЕЦЕПТЕ ВЫЖИВАНИЯ - ДЛЯ УМИРАЮЩЕГО.

ЗДЕСЬ РЕЦЕПТ ВЫЖИВАНИЯ - ДЛЯ БЛИЗКИХ С УМИРАЮЩИМ В ДОМЕ.
ЗДЕСЬ ХРОНИКИ ЖИЗНИ И СОКРОВЕННЫХ ЧУВСТВ, ИСКАЛЕЧЕННЫХ БОЛЕЗНЬЮ.

ЗДЕСЬ ДОКУМЕНТ ВОЛИ И ДУХА ВЕЛИКОЙ ЛИЧНОСТИ.
ОН БЫЛ И УМЕР ВЕЛИКИМ ЧЕЛОВЕКОМ.

АВТОРИЗОВАННЫЙ ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО ЯЗЫКА: 2009.

Австралийская Русскоязычная Литература: XXI Век.
Новая неопубликованная книга в России: 2009.

ЮРИ МЭТТЬЮ РЮНТЮ

«РОК ИДОЛ И СУПЕРЗВЕЗДА:
МЕРКЮРИ И НУРЕЕВ»

СОДЕРЖАНИЕ (продолжение)

НАУТРО
СТРАННО
НЕДОМОЛВКА
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
РОЖДЕСТВО
ХЕЛЕН
КОМАРОВО
НЕОЖИДАННЫЕ ВСТРЕЧИ
ЛАТЫНЬ МОЦАРТА
КАПРИЗ
ПОДРОБНОСТИ
ПОСЛЕДНИЙ ГОД
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
ЛЯГУШАТНИК
АНТИВСЕ
СПУСТЯ ГОД
ПОСЛЕСЛОВИЕ
24 ЧАСА
ПОМИНАЛЬНОЕ СЛОВО
НАСЛЕДНИКИ

НАУТРО

А ТЕБЕ НУЖНО, чтобы я оставил для тебя свои картины в Тюрби? - спросил Нуреев. - Я бы хотел, чтобы ты подарил несколько картин для Булата Аюханова.
- Нет. Мне ничего не надо. Я уйду с миссионерами-баптистами в Китай. Я хочу как можно дольше пожить на Тянь-Шане. Это мой секрет и я тебе открою это сейчас.
- Тебя сдерживает только моя... смерть! Ты бы... уже? Был там? Да...
- Нет и да! Я люблю тебя, и любил умершего Фрэдди! Это навсегда... до моего смертного часа. Это чувство у меня под кожей! Я ничего не жду! Я живу, как Бог на душу положит день за днем. Мне не нужно имущество.
Больше мы в тот день не говорили. В обеденное время я уехал от него в Италию, на могилу Дягилева, Нижинского и Стравинского. Я обожаю Венецию до безумия. Когда у меня тяжело на душе, то я исчезаю туда или появляюсь в Ватикане. Я люблю бродить по залам папских коллекций картин и ювелирных украшений. Я обретаю душевное равновесие только здесь. Я люблю рассматривать невероятные изобретения художников. Я уехал не попрощавшись. Не оставил телефона. Не сказал Руди, где меня искать. Я хотел побыть в своем одиночестве. У меня сдали нервы. Я боялся показать свою слабость духа. Я убежал трусливо и поспешно от умирающего друга. Только любовь оправдывает мой эгоизм. Нурееву не могло хватать дружбы. Он соглашался на обожание, если ему отдавали любовь. Другого было не дано. Я не был готов на любовь из жалости. Это омерзительно и отдает предательством. Я не такой. Смерть подчеркнула все острые углы его характера. Сердце билось в унисон с моим. Это было так... Я не любил его сильнее, чем себя. Я не любил его так сильно, чтобы хотеть умереть в один день! Я исчез, не разрушая надежд и поддерживая иллюзию близости. Я лукавил, чтобы не ходить перед ним с зареванными глазами. Меня выдают глаза. Они не научились прятать сокровенное под кожей лица. Глаза нараспашку - это порок. Это ранит двоих. Итак, я наговорил много слов. Хватило бы одного: “Побег”.

СТРАННО

Я ВОЗВРАЩАЛСЯ к нему назад медленно. Я не мог не прийти и пришел “отметить” сороковой день со дня смерти Меркюри. Я знал, что Нуреев оставался “мысленно в России и жил бескомпромиссно в культуре славян. Все в России поминают сороковой день со дня смерти умершего. Он не мог не заметить этот день. Он знал, что душа любовника покидает наш мир именно на сороковой день со дня смерти. Фрэдди сегодня переселяется в мир Страшного Суда и Чистилища. Я был с ними сегодня. Это стало удивительным событием в моей жизни и судьбе.
Мы сидели и вспоминали роковую Барселону. Мы помнили о первом дне их встречи. Нуреев и Меркюри пересекли свои судьбы именно тогда.
- Я помню, как ты подошел и сказал ему... - начал откуда-то издалека я эту страшную историю. Поняв, что Руди не противостоит моим чувствам... я продолжил: - Ты, Руди, сказал: “У тебя сорвался голос, Фрэдди! Не рыдай. Я вижу, ты кусаешь ногти, и у тебя дрожат пальцы! Я безумно обожаю тебя. Безумно люблю тебя, Фрэдди. Я, как и ты, болен СПИДом. У нас смертельный приговор. Люби меня, Фрэдди! Я обещаю тебе верность! Обними меня. Я все понимаю. Я чувствую все, что и ты чувствуешь. Если у тебя нет любви, то отдай мне свою боль. Прими меня, как самоиспепеление. Я люблю тебя. Хочешь, я встану сейчас на колени!”
- Да! Это так, Юри. Я сказал это для него. Если у тебя нет любви, то отдай мне свою боль! - не смог он сдержать слезы. Я предложил себя ему во владение. Я готов был встать перед ним на колени на глазах сотен тысяч зрителей и телеэкранах из сотни стран.
- И еще, я благодарю тебя, Руди, за письма, которые я разбираю ежедневно для твоей книги “Без макияжа”. Я разорвал себе сердце, пока их читал! Их читать почти невозможно. Письма от Фрэдди Меркюри, начиная с 1988, рвут нервы. Здесь бесконечное обожание. Это настоящие кровотечения из душ. Ты счастливый человек, Руди! Счастье улыбнулось тебе с твоим любовником под... конец жизни! - Я обнял его в сердцах.
- А, ты знаешь? Моя любовь к мужчине не так редка среди артистического мира. Я расскажу тебе о... Сергее Эйзенштейне и его тридцатилетнем увлечении. Это была одна семья. Ты знаешь что-нибудь о его ассистенте реквизита на “Мосфильме”... красавце Бове? Об этом хорошо знают многие киношники, как Дубровин и Наум Клейман! Ты хочешь, я все тебе расскажу? - загорелись глаза “сплетника”, который жил в нем, как “вторая натура”.
- Нет. Я не очень, чтобы хочу об этом! Если только немного? Эйзенштейн это гений советского кино.
Все, что он рассказал о семейной жизни Эйзенштейна и Бове, как и параллельной семье Б. Пастернака и Федора Петрова из России, я почти забыл. Подробности их секс жизни меня не взволновали. Увидев мое безразличие, Руди возмутился. Стал кричать. Бегать из комнаты в комнату. Смотрел подолгу в окна со стороны Сены. Потом, с каким-то отстранением, вернулся к софе. Сел. Закурил марихуану и начал заразительно смеяться. Я не понял причин такого поведения. Я насторожился. Стал нервничать.
- Послушай, а ты очень грубый! Зачем я прошу тебя? Ведь ты уже пишешь обо мне книгу! Я должен командовать тобой, как “литературным рабом”! Запиши то или это! Вот, что я хочу! - театрально закричал он. Таких лукавых глаз я уже давно у него не видел.
Я рассмеялся в ответ. Его турецкая шапочка с забавной кисточкой на голове могла рассмешить любого. Я решил поиграть в сцены “рабства”.
- Я взял карандаш! Я готов! Говори... дружище! О ком это? Ты хочешь себя прославить! Я готов сделать из тебя мумифицированную тень!
- Я хочу, чтобы ты написал!!! О любви Тарковского Андрея и Сергея... Параджанова, - сказал Нуреев. Я понял, что это сенсационные материалы. “Разве это впервые?” - подумал я про себя, но не сказал вслух.
- Да, я, наконец, вспомнил, Руди. Ты и я встречались с Андреем зимой 84-85 в Берлине. Я еще не догадывался о его любви к Сергею Параджанову. Только в его письмах, что он писал тебе, открылась тайна Андрея. Он любил Сергея без “осторожностей” и “оглядок”.
- ЗАПОМНИ, ОН УМЕР ОТ СПИДА В 1990. ЭТО ФАКТ. ВСЕ СИМПТОМЫ, ЧТО И У МЕНЯ. Я-ТО ЗНАЮ, ЧТО ИГРАТЬ С ЭТИМ НЕЛЬЗЯ. Я ПРОЗОРЛИВ И ВЕРЮ, ЧТО ОДНИМ ИЗ ПЕРВЫХ ОТ СПИДА В СССР УМЕР ПАРАДЖАНОВ. ОН ЗАРАЗИЛСЯ В ТЮРЬМЕ! Я И АНДРЕЙ ДОГАДАЛИСЬ ОБ ЭТОМ! ВЕДЬ СПИД БЫЛ ОПРЕДЕЛЕН ВРАЧАМИ С 1981 У ВСЕХ МОИХ ДРУЗЕЙ! Я УВЕРЕН, ЧТО АНДРЕЙ УМЕР ОТ ЭТОГО В 1986 ГОДУ.
Я не принял этот каламбур всерьез. Я понял многое позднее.
Прошло много лет. Я вспомнил об этом сегодня, в 1997 году.
Не написать этого нельзя. Ложь не лечит ран у живых. Правда и есть лучшее лекарство.
Больше мы не встречались с Нуреевым до Рождества 1991. После христианских праздников, что длятся несколько недель, начались главные события, которые легли в настоящую книгу.
А пока есть время! А значит, я хочу поговорить до Рождества об Андрее и Сергее.
Итак, в честь доброй памяти о Сергее и Андрее — следующая глава. Чувства не надо убивать в сердце, когда поклоняешься своим гениальным идолам и суперзвездам. Любовь оставляет надежду на взаимность и после смерти друга.

НЕДОМОЛВКА

ЭТА ГЛАВА забегает вперед из 1991 в посмертный 1996 год. Эта глава выпадает из контекста книги, если любовь не воспринимается всерьез... читателем. Это особая часть для историографии советского кинематографа. Здесь о том, что Параджанов был ПРЕДТЕЧЕЙ для Андрея Тарковского. Корни последнего “дышали” и “подпитывались” любовью к Сергею, его любовнику и учителю. Здесь ТАЙНА ВЕКА. Вот, и пришло время открыть это для современников - соглядатаев. Эта глава написана в честь десятилетнего траурного юбилея со дня смерти Андрея Тарковского. Как это начать? Трудно сказать! Пусть будет так, как и идет само по себе. Но должно быть обязательно без подсказок и настойчивой цензуры со стороны его родственников и лжедрузей. Вот то, что вышло со слов Руди Нуреева и нашего общения с не ведающим о смертном часе гениальном Андрее зимой 84-85 в Берлине.
Как автор? Что сказать еще? Тоска о безвременно умершем Андрее Тарковском бесконечна. Каждый год в четвертый день апреля я праздную его День Рождения. Год за годом без него - это интеллектуальная пустыня в советском кинематографе. Когда спрашиваешь, что сделано в России для него в 1996? Ответ - однозначен. Ничего! Кроме “Фонда Андрея Тарковского”! Он мог быть создан и поэтому появился на Большом Тишинском переулке в доме под номером 12, что напротив Польского Посольства в Москве. Фонд организовали его коллеги из “Мосфильма”.
Во многом мысли, чувства, и слова Нуреева об этой любовной истории остались в силе и сегодня, в 1997. Его слова подтвердились, когда я посетил здание “Курсов кинорежиссеров” по указанному адресу. Я был там и говорил с разными людьми.
Я прошу читателей и читательниц простить меня, если здесь что-то им не по вкусу. Но что я могу сделать. Я жил в НУРЕЕВСКОМ МИРЕ, о чем шла ранее речь, и продолжаю здесь жить. Я продолжаю прежнюю свою жизнь и после смерти Руди в 1993. Многие факты его жизни переплелись в моей памяти с его друзьями, как Андрей и Сергей! Как поступить в моем случае? Можно неукоснительно следовать хронологии? Это начинается со дня смерти Фрэдди Меркюри... Но ведь невозможно все время думать о похоронах и очередности грустных дат. Разве кто-то может долго жить при смерти или в голове с покойником? Я устроен не так. Я поклоняюсь мертвым. Однако, люблю я живых и только живых. Мертвый человек не может любить. Мертвый не молит о любви. Мертвый живет в памяти. Поклонение и уважение к мертвым в культуре европейской духовности. Я исповедую этот ритуал. Так здесь и есть. Но я хочу “отступить” от КУЛЬТА МЕРТВЫХ все смелее и смелее. Я обращаю свое сердце к ныне живым, которые все более и более становятся для меня … не безразличны.
С этим чувством в марте 1996 я встретился с загадочным и коварным человеком Паолой Волковой. Она-то и назначила себя уже давно директором - распорядителем “Фонда Андрея Тарковского”.
Все, что недорассказал мне о любви Параджанова и Тарковского сам Руди... я узнал от нее. Правды не прибавилось от разговоров со сверстницей Андрея и Руди - самой Волковой. Она пыталась спрятать многие секреты, но... при этом проговорилась не раз. Секреты секретом, а женское сердце выдают глаза и интонация, когда наихитрая женщина говорит о сокровенном и дорогом.
Итак, статья - глава “Десять лет без АНДРЕЯ ТАРКОВСКОГО”. Она напечатана в «АФ» России.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

СЕГОДНЯ ОСОБЫЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ. ПРИШЕЛ ТРАУРНЫЙ ЮБИЛЕЙ ДЛЯ ОДНОГО ИЗ ЗНАМЕНИТЫХ АПОСТОЛОВ МИРОВОГО КИНО ХХ ВЕКА.
А поэтому иду на Большой ТИШИНСКИЙ ПЕРЕУЛОК в дом номер 12, что напротив Польского посольства в Москве. Здесь я и разговорился с шестидесятипятилетней Паолой Волковой. Она-то и есть распорядитель созданного ею фонда и сегодняшний душеприказчик воли умершего. Она говорит:
- Я работала с Андреем в 1964-м, когда был студентом его любимый актер - Саша Кайдановский. Не зря тот сказал перед смертью: “Я сыграл одну роль за жизнь в “Сталкере”. Больше ничего не было”. Я работала и с Андреем и в 1965. Все это время он эпизодически преподавал здесь. Где я работала и работаю сейчас. Здесь, на Большом Тишинском 12, продолжаются “КУРСЫ КИНОРЕЖИССЕРОВ”. А с 1979 по 1981 - он преподавал здесь постоянно. Он читал самостоятельный курс - “КУРС КИНОРЕЖИССУРЫ” для студентов.
Сказать о нем я могу словами А. Ахматовой о Велимире Хлебникове, тоже великом россиянине: “Я боялась ощущения ГЕНИЯ”. Я боялась его, а главное боялась - перейти границу, дистанцию в отношениях. Он был смертным человеком - гением, но не от БОГА. Все было от ДЕМОНА. Он трансформировал людей на две категории состояния. Я узнавала их, как: “люди до встречи с ним” и “люди после встречи с ним”. Он менял людей, и это факт. Все это помнят.
Их глаза начинали видеть что-то, ЧЕМУ НЕТ СЛОВ. Он “вставлял” в них СВОЙ ГЛАЗ. Через него они были, как бы “еще одним” Андреем ТАРКОВСКИМ.
Его всегда окружали: уважение, дружба, случайные контакты, модная одежда, приятные дамы и привлекательные юноши. Внешне он казался “всеяден”. Но открывал свой магический глаз для избранных. Мне он этого не дал. Я осталась “со стороны”.
Больше всех он был близок с СЕРГЕЕМ ПАРАДЖАНОВЫМ. Они жили и творили в унисон. Это судьба. Было видно, что они друг без друга не могут.
Сергей ПРИКАСАЛСЯ к любому предмету, и ЭТО СТАНОВИЛОСЬ ПРЕДМЕТОМ ИСКУССТВА.
Андрей - СМОТРЕЛ в глаз камеры, и ЭТО СТАНОВИЛОСЬ ПРЕДМЕТОМ ИСКУССТВА.
Это ЧУДО и ВОЛШЕБСТВО. Два гения поделили мир русского кино.
В зрачках Андрея был покой и “бесинка”. Он был скрытен. Он таился.
Сергей - светился сладострастием, гедонизмом, мистификаторством и игрой со всеми вокруг. Он афишировал гомосексуализм, как религию искусства ХХ века. Он считал, что только через это могут быть открыты тайны: Джойса, Ницше, Кафки, Гарсия Лорки, Кокто и Марлен Дитрих.
Это с очевидностью доказывало, что у нас, советских женщин, есть сильный КОНКУРЕНТ. Женщина ввязывалась в борьбу за своего Мужчину с другим Мужчиной, который хотел быть его любовником. Силы чаще и чаще становились неравными. Прекрасные и талантливые кино-мужчины все чаще и чаще изменяли ЖЕНЩИНЕ. Им было проще отдать свое СЕРДЦЕ соседу-МУЖЧИНЕ, который был бок о бок. Мужская нагота была без запрета между ними. Это шокировало и отталкивало меня, как женщину-коллегу. Так было.
Противиться соблазну, быть рядом с Сергеем ПАРАДЖАНОВЫМ, было не дано никому. Только редкие женщины были способны устоять от магнетизма “беса-соблазнителя”. Так Параджанов “окрестил” себя. Я видела, что истина где-то здесь. Рядом! Это время из противоречий и открытий.
Я видела, как горели от восхищения глаза Андрея Тарковского, когда его друг Сергей подарил ему огромный перстень с бриллиантом и сапфирами. Это было давным-давно в ТБИЛИСИ. Я была при этом. Андрей не расставался с подарком почти никогда. Он слился с подарком от близкого человека.
Это было больше, чем дружба. Гениальность и сверхчувствительность стали влечением и обожанием друг к другу. Здесь, правда! Здесь все, как есть.
Многое можно открыть из писем, что хранятся у москвичей БАТАЛОВА и ДУРОВОЙ. Эти письма от влюбленного Тарковского в тюрьму к ПАРАДЖАНОВУ. Да, здесь была обожествленная ЛЮБОВЬ, СТРАСТЬ и БЕЗМЕРНОЕ ОБОЖАНИЕ. Нет смысла лгать об этом. Многое об этих ТАЙНАХ ВЕКА знают МАРИНА ТАРКОВСКАЯ, ТАМАРА ОГОРОДНИКОВА (названная Тарковским “МОЙ СУВЕНИР”) и АЛЛА ДЕМИДОВА (задаренная подарками ПАРАДЖАНОВЫМ). Многое о чувствах к ПАРАДЖАНОВУ рассказывал ТАРКОВСКИЙ и для Лейлы Александер (названной Тарковским “ТАРКОВСКИЙ В ЮБКЕ”). Точнее эта фраза звучит так: “ЭТО Я в ЮБКЕ”.
Часто Андрей любил на лекциях экспериментировать: он бросал на пол монетки, слушая разницу в звучании, или лил на пол всевозможные жидкости: нарзан, молоко, мочу, воду, кока-колу или водку. Он с восторгом кричал, что ничего в мире не звучит одинаково, в одних нотах и звуках. Многие помнят эти чудеса... его преподавательского мастерства.
Он говорил: “Учись слушать и слышать звуки. Этому научил меня ПАРАДЖАНОВ. Видишь! Молоко - имеет свой звук! Другое - другой звук! Гамма звуков бесконечна”.
И еще: если говорить о странностях любви! Это случай с режиссером БОНДАРЧУКОМ.
О нем Андрей говорил: “Бондарчук при виде меня бледнеет и падает в обморок. Даже если слышит за спиной мою фамилию. От любви до ненависти нет... границ у сердца. Он не раз признавался мне в любви к моим “волшебствам” с кинокамерой”.
Слушая эти паоловы слова, я вспомнил мою встречу и Андрея из 1984-85 в Берлине. Я могу сказать, что в последние годы жизни Андрей был замкнутым, кусачим, вредным и одновременно добрым, беззащитным и одиноким. Это одиночество шло изнутри. А каким он мог быть веселым! Он знал, что ему многое дано! Он воображал себя в возрасте подростка или юнца. Он хотел властвовать над биологическими часами своего тела!
Он мог “крыть” друзей и близких на чем свет стоит. То был “тяжелый” русский мат. Он звучал, как “METALLIKA”. Он бесконечно курил и любил выпить водки. Он знал и искал смерти от очередного микро инфаркта, что уже был у него раз со времен разгрома его сенсационного “СТАЛКЕРА”. Многие годы “Сталкер” был “мертворожденным” и лежал под запретом на полках кино архива.
Он говорил мне в Берлине: “В молодости я был совсем другим. Я был злым и раздражительным. Это я сейчас подобрел, на старости... за 50 лет”.
И еще его слова: “Никто не понимает, что “ЗЕРКАЛО” снимали семь месяцев и еще 1000 лет. Здесь мои корни и культура моего древнего народа, что пришел из Сирийской Античности. Я был странным: читал с 4 лет и листал книги с Леонардо да Винчи с 11. У меня все от чувств, как не у мужчины. Только у женщин такие пристальные глаза, как у меня. Вы видели глаза моей мамы? Здесь и я в них.
Надо быть самим собой. Надо иметь смелость и уметь найти смелость сказать - “это Я и Я... такой”. И это нелегко, мы все хотим нравиться. Актерский успех идет от “нравличанья”.
Никогда не копируй природу. Надо уподобиться Создателю и это значит - самому БОГУ. Надо делать и открывать себя в себе. Все пробовать. Все чувствовать и перевоплощаться во все.
Мы можем объяснить, почему мы ненавидим. А вот почему любим, как я люблю Параджанова, мы не знаем. Только без этого жить невозможно. Любовь в нас запрограммирована свыше. От Бога или еще от кого?”.
И это объясняет многое. Он говорил и говорил не раз о себе той далекой берлинской зимой!
Андрей Тарковский почти никогда не говорил актерам о завтрашних ролях. Он заставлял их прислушиваться к собственному подсознанию, внутреннему голосу и внутреннему зову. Инстинкты были главным путеводителем в его кинолентах. Он заставлял почувствовать мир вокруг себя интуитивно. Чаще это шло через подсознательные инстинкты, о которых мы не подозреваем. Им и названий еще нет в языке. Этих слов никто еще не составил. Он требовал: “Актер всегда должен быть всепоглощающей губкой”. Хорошо ли это или плохо? Таким был Тарковский. Многое можно понять из его слов о том, что: “Как ты можешь ИСКРЕННЕ играть, когда знаешь, что умрешь в последнем кадре фильма?”.
И правда! Разве это возможно? Конечно, это так!
Разговаривая с искренним человеком и удивительной красоты сверстницей Андрея - Паолой Волковой - удивляешься красоте языка, внимательности и доброте в ее голосе и интонации. Она и есть голос своей эпохи.
Да! Это целая эпоха. Им к семидесяти или за шестьдесят. Это поколение людей, создавших свой день! Настоящее и будущее состоялось из-за таких незаурядных и крепких духом личностей. Среди них немало тех, которые преданно любили и любят ТАРКОВСКОГО. Это: Юнна МОРИЦ, Марина ТАРКОВСКАЯ, Наталья БАРАНСКАЯ, Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ, Александр ГОРДОН и Александр МИШАРИН, Вадим ЮСОВ, Николай БУРЛЯЕВ и Николай ГРИНЬКО, Алексей СОЛОНИЦЫН, Юрий НАЗАРОВ, Донатас БАНИОНИС, Ната БОНДАРЧУК, Роллан БЫКОВ, Михаил РОМАДИН, Вильгот ШЕМАН, Рудольф НУРЕЕВ, Эдуард АРТЕМЬЕВ, Кшиштоф ЗАНУССИ, Олег ЯНКОВСКИЙ, Аркадий СТРУГАЦКИЙ, Людмила ФЕЙГИНОВА, Шавкат АБДУСАЛИМОВ, Лейла АЛЕКСАНДЕР, Алан ЭДВАЛЬ, Свен ВОЛЬТЕР, Сьюзан ФЛИТВУД, Свен НЮКВИСТ, Эббо ДЕМАНТ, Михаил ЛЕЩИЛОВСКИЙ, Эрланд ЮСЕФСОН, Данатэлла БАГЛИВО, Крис МАРКЕР... и я. Жаль, что смерть безжалостна! Я вижу имена умерших, которых нет уже среди нас.
Каждый бесконечно любит и преклоняется перед гением и национальным сокровищем России ХХ века. Андрей стал легендой не только среди друзей.
В большинстве своем его друзья - это глубоко религиозные и человечные люди с партийным билетом КПСС. У них всех совесть от вождей, однако!
У них нет секретов, но у каждого свои тайны, которые они берегут для себя, как сокровенное. Некоторым не до сна из-за своей алчности и лжи!
Мне понятно опасение некоторых, которое до сих пор требуют стоять на расстоянии от АНДРЕЯ ТАРКОВСКОГО для людей из молодого поколения. Таких, как Волкова – миллионы, и они везде.
Вот она говорит: “Он мог опалить. Иссушить сердце. Сделать невозможной жизнь без него”, - повторяет снова и снова Паола Волкова. - “Я боялась опаления от его внутреннего магнетизма, огня и энергетики. Я сторонилась саморазрушения. Я изнемогала от борьбы с собой. Я никогда не хотела быть “избранной” и стоять “близко”. Мне открыта истина, что, личность противостоит личности. В самоотстаивании - есть талант сильных и корифеев”. Соглядатай не мог всего чувствовать, но глаза у него есть! Сверстники затоптали своего кумира.
Только гении Параджанов и Тарковский не противостояли друг другу. Их творчество разъединила тюрьма, где Параджанов загубил несколько лет и разрушил свое здоровье. Судебная статья Параджанова за гомосексуализм, как цена за свободу и независимость быть собой - убила дружбу двух гениев ХХ века.
Насколько обокрала себя советская и утратила национальная русскоязычная культура - не дано узнать. Участники фарса молчат, как преступники! Соучастников этого преступления десятки... их друзей.
Никому из двух гениев не дали “быть собой”. Я узнал об этом от Нуреева в 1991. Повторяю, только заключение Параджанова в Заполярье отделило Тарковского от их совместной жизни и совместного кино.
Сотни писем Андрея к Сергею открывают их сексуальную близость. Они кричат, рыдают и стонут. Тайн нет там, где их не было. Любовь не умеет лгать. Их единила особая дружба и особое обожание.
Я читал письма Нуреева к любовнику Фрэдди Меркюри и знаю, о чем они. Здесь нет легенд о “не дружбе” и “отчужденности”. Здесь любовь! Все это было между Дягилевым - Стравинским, Нижинским - Горовцом и Кокто - Фокиным. Этот список бесконечен для деятелей культуры в России, как и в Европе.
Российское искусство от этого не разрушилось. Оно расцветало и расцветает.
Мировая культура не пострадала от свободы чувств и сердечности.
Благодарность же для Андрея, как гения России, выразили немногие. Их - двое: Сергей Анатольевич КОЧКИН (который заплатил сто пятьдесят тысяч долларов) и Паола ВОЛКОВА. Именно она поставила Православный Крест на заграничной могиле Тарковского. Двое великих россиян сделали святое дело для своего не близкого друга. Только благодаря им на могиле стоит памятник от соотечественников. День этой Исторической Даты - 15 НОЯБРЯ 1994. Это удивительно.
В этот великий день на его могиле были родные, близкие и священник из Собора Александра Невского в Париже. Была молитва, добрые слова и посмертное возвращение Андрея Тарковского в Христианскую Культуру его Православной России. Без креста он был в мусульманской культуре Востока по крови и происхождению.
- Паола, а разве путь Андрея не был долгим из сирийцев и мусульман к Православию? - спросил я, имея в виду его отказ от гражданства СССР.
- Был долгим. Я знаю о его корнях все. Его род из многовековой интеллектуальной элиты. Он из известного рода СИРИЙСКИХ ЦАРЕЙ. Среди его родственников сплошные ДАГЕСТАНСКИЕ КНЯЗЬЯ. Они все до одного - ФЕОДАЛЫ и ВОЕНАЧАЛЬНИКИ. В местечке ТАРКИ огромное кладбище ТАРКОВСКИХ. В его фамилии увековечено и место ТАРКИ. Его прадед и дед - Генерал-губернаторы Российской Империи. Титул “КНЯЗЕЙ” им даровали самолично из рук в руки Цари: Николай ПЕРВЫЙ и Николай ВТОРОЙ. Его прадеды строили культуру и обустраивали социальную жизнь старого ЕЛИСАВЕТГРАДА, а “по-советски” - КИРОВОГРАДА. Кто знает, может быть здесь будет вскоре ГОРОД ТАРКОВСК? Здесь родословные земли, а значит, имущество рода Андрея Тарковского на российской земле из века в век. Это факт истории.
Одной из самых удивительных личностей среди членов его семьи был Карл Матвеевич (дед Арсения Александровича Тарковского) и его сын, а значит - Александр Карлович. Удивителен Карл Матвеевич тем, что добродушно благословил семейной иконой брак своей дочери - Надежды Карловны с “безродным” актером Иваном Тобилевичем. Не остановился он и перед тем, чтобы не подарить для молодых к свадьбе и свои родословные и княжеские земли с удобным имением “НАДЕЖДА”. Это то, что в Дагестане и что даровано их роду царем Николаем Первым. Время показало, что брак по любви и страстям - великое дело. Молодые поняли, что корысть далека от счастья и бесплодна.
Счастье сопутствовало молодоженам. Славянин же, Иван Тобилевич (режиссерский псевдоним: Карпенко-Карый), признан “ОТЦОМ НАЦИОНАЛЬНОГО ТЕАТРА УКРАИНЫ”. В честь его создан самый почитаемый и знаменитый МУЗЕЙ в Кировограде. История мирового театра поклонилась роду Тарковских. Род Тарковских обогатился гениальным родственником.
“Не раз Андрей любил вспоминать о своих “царских Кровях из среды сирийцев” и во время нашей встречи 10-27 июня 1986 в больнице под Баден Баденом”, — вспоминал Руди Нуреев для меня.
- А еще, что вы чувствуете, Паола, когда вспоминаете об Андрее? — спросил я.
- Я вою. Внутри все переворачивается. Нет, я не плачу. Здесь внутри у меня отчаяние. Бессильное отчаяние. Я вижу тупую и безжалостную возню вокруг имени Андрея! Будь то “МУХА-ЦОКОТУХА“ - МАРГО ТЕРЕХОВА или шутливые тараканы КОНЧАЛОВСКИЕ-МИХАЛКОВСКИЕ! Я шучу, но это трагикомичный юмор. Убогие умом люди лезут к власти в киноискусстве!
Все они убоги, жалки и немощны. Все это от пустыни и выцветших глаз... внутри. Фарс и лиходейство разрушают наследие Андрея в культуре.
Возьмите любой кадр из любого советского кинофильма. Остановите фильм и вы “увидите пустоту”. Здесь ничего нет. Сопли. Здесь нет “сферичности”. Кадр Тарковского — непременное произведение искусства. Каждый и самостоятельный кадр — открывает вечность. У мосфильмовских “пузырей” и “погремушек” — ничего нет. Они слепы. Они глухи. Они агрессивны и злобны. Атеизм испепелил себя блудом. У лицемерия нет совести от Бога.
Я смотрю фильмы: “Убийцы” (1956), “Каток и скрипка” (1961), “Иваново детство” (1962), “Андрей Рублев” (1971), “Солярис” (1972), “Зеркало” (1974), “Сталкер” (1979), “Ностальгия” (1983) или “Жертвоприношение” (1986). Все гениально и здесь печать вечности! Все эти девять фильмов сделал Тарковский. Если искренно, то я бесконечно боюсь неправильного слова и жеста. Я как бы зазомбирована смертью Андрея Тарковского. Я делаю свое дело. Делаю то, что нужно делать. Меня не интересуют ничьи мнения. Я живу этим делом в мной созданном “Фонде Тарковского”. Здесь моя реальная жизнь. Я не принимаю никаких бранных слов в свой адрес. Меня нельзя винить. Я делаю свое дело. Я ни с чем не обращаюсь к государству или любым официальным лицам Москвы. Мне помогают добровольно. У меня нет коммерческой деятельности. У меня свое определенное Богом место. Я счастлива ПРАВОСЛАВНОМУ КРЕСТУ на могиле великого кино человека моего века. Нет! Он не был моим другом “в жизни”. Я созерцала его со стороны и бесконечно восхищалась его душой, страстям и озарениям... - говорит о себе Волкова.
- Я благодарен Вам за добрые слова об Андрее Тарковском. Ну, а еще? Что-нибудь о нем? Расскажите, пожалуйста... Жив ли подарок Параджанова? Где он сейчас? — спросил я.
- Хорошо. Вот сенсационная история. Назовите это: “История о ПАРАДЖАНОВСКОМ БРИЛЛИАНТЕ”. Слушай! Был апрель 1994. Очень тихо. Зябко. Густая тьма. Я, мой друг и вдова Андрея у Сены. Вблизи Сен-Жермен и напротив Нотр-Дам. Лариса Павловна Тарковская быстро жестикулирует и размахивает руками. У нее на руке знаменитый подарок, который ей всегда “жал” и палец набухал, но она это терпеливо сносила.
Слышу крик: “Сережино кольцо... упало”.
Все бросились искать. Никто и ничего не увидел.
И вдруг чудо. Я теперь догадываюсь, как мертвые “общаются с семьей”.
Появилось некое существо. Маленькое, тощее и очень сгорбленное. Не понять: мальчик или девочка? И - в руке держит кольцо!
Мы хором стали объяснять: “Это для Андрея Тарковского”.
Существо ответило: “Я знаю. Это от ПАРАДЖАНОВА С ЛЮБОВЬЮ К ТАРКОВСКОМУ”.
Через мгновение все исчезло.
В ушах застыла фраза: “Оно и для меня очень много значит”.
Через минуту вдова заговорила о своем. Беда была забыта.
А я? Что я! Я помню эту сцену слово в слово и... сейчас, в конце марта 1996. Все случилось, за полгода до установки креста, на могиле у Андрея...
Почему у меня в голове Руди Нуреев? Это так похоже на него: “помогать и после смерти”. Чувство удивления не дает покоя. Я почти вижу то событие, которое случилось не со мной. Там меня не было. Паола Волкова и Лариса Тарковская — настоящие свидетели неожиданного визита с ТОГО СВЕТА. Я не учусь на кино курсах. Все рассказано Волковой! Я не смог бы придумать такого о Соборе Парижской Богоматери в Париже! Здесь тайна этих двух женщин. Они могли мне рассказать это... Не без причины...
- Итак, Паола! Я обращаюсь к Вам здесь! Я бесконечно Вам признателен за интервью. А поэтому, расскажите о том, как Андрей относился к женщинам?
В ответ она протянула листочек бумаги со словами Николая БУРЛЯЕВА:
«Я РАССКАЗАЛ ЕМУ О СВОЕЙ ЛИЧНОЙ ДРАМЕ. ОН НАЧАЛ ПОДНИМАТЬ МНЕ НАСТРОЕНИЕ, ШУТИТЬ, С ЮМОРОМ РАЗВИВАТЬ ТЕОРИЮ ПАРАДЖАНОВА ОБ ОТНОШЕНИИ К ЖЕНЩИНЕ ПО ПРИНЦИПУ: “КТО ТЕБЯ ОТВЯЗАЛ? ИДИ, ЛЯГ НА МЕСТО!”»
Одно обращает внимание: никто не мог оказывать на него влияние или давление. Он говорил: “Хоть однажды согласившись с указаниями, в которые не веришь, обязательно погрязнешь в конформизме”.
Это его кредо. Это не теория! Здесь суть принципиальности для всех его поступков. “Открыв себя в новом качестве через сексуальность и сближение с ПАРАДЖАНОВЫМ — он открыл новый мир, что возродил отечественный кинематограф. Здесь другой цвет у боевого и наступательного советского кино”. Эти слова Нуреева верны в своей правоте и дерзости. Эта правда меняет ориентацию историографии советского кино. Голубой цвет гомосексуальности размывает официальную правду красного советского кино ХХ века.
В последние годы жизни я и Нуреев разговаривали с Андреем в баре “Париж” в Берлине. Была зима 1984-85 года, и Андрей был в особом расположении духа. Он был без жены.
Тарковский был тогда кусачим, замкнутым, вредным и одновременно добряком и бесконечно одиноким без своей Москвы. Это одиночество шло изнутри. Один на один с собой он не мог быть долго. Из тех разговоров в Берлине многое стало понятно. Он предчувствовал: “что с ним что-то не то? И не так? Или с ним вот-вот что-то случится? Что-то произойдет?”. О болезни, что уже жила в нем, он еще не знал. Это стало явным к весне 1986-го. Но не раньше. Я в этом уверен из его разговоров о себе. У него было много планов на 1984-85. Его самочувствие никого не пугало, и даже его самого.
Интересно, что более открытым, чем в тот роковой год до смерти (29 декабря 1986), он никогда не был. Он говорил обо всем, ничего не скрывая о себе, своих вкусах, чувствах, пристрастиях и слабостях. Он ни от кого не “охранял” себя... еще! Точнее, он не начал охранять себя от кого-либо за границей. Инстинкт самосохранения, что шел через настороженность и “ершистость”, как бы стал утрачен. Он был в состоянии эйфории от “победы над СССР” и побегом на Запад.
Особо запомнились те слова о себе, которые он повторял для Нуреева:
“У МЕНЯ ВСЕ ОТ МАМЫ. ОТЦА Я НЕ ЗНАЛ ДО 16 ЛЕТ. ОН УШЕЛ ИЗ СЕМЬИ, КОТОРАЯ МЕШАЛА ЕМУ ПИСАТЬ СТИХИ РАДИ ВЕЧНОСТИ И БЕССМЕРТИЯ ДУШИ. МНОГОЕ В МОЕЙ ГОЛОВЕ ОТ ЧУВСТВА, НЕ КАК У МУЖЧИНЫ. МОИ ПРИСТАЛЬНЫЕ ГЛАЗА ОТ ЖЕНЩИНЫ, ПРЕЖДЕ ВСЕГО МАМЫ. МОЕ СЕРДЦЕ ОТ НЕЕ, А НЕ ОТ ОТЦА... ПОЭТА АРСЕНИЯ. НАДО БЫТЬ САМИМ СОБОЙ. ТЯЖЕЛО ИМЕТЬ СМЕЛОСТЬ И УМЕТЬ НАЙТИ В СЕБЕ СМЕЛОСТЬ. СКАЗАТЬ — ЭТО Я. Я ВОТ ТАКОЙ! И ЭТО НЕЛЕГКО. МЫ ВСЕГДА ХОТИМ БЫТЬ ПРИВЛЕКАТЕЛЬНЫМИ И ХОТИМ НРАВИТЬСЯ... МНОГИМ! НАДО ДЕЛАТЬ И ОТКРЫВАТЬ СЕБЯ В СЕБЕ. ВСЕ ПРОБОВАТЬ! ВСЕ ЧУВСТВОВАТЬ И ПЕРЕВОПЛОЩАТЬСЯ: ВО ВСЕ, ВО ВСЕХ И ВО ВСЯ.
Люби всех: птиц, зверей, мужчин, детей и женщин.
В каждом — загадка и открытие мира для человека.
Мы можем объяснить, почему мы ненавидим? А почему любим? Вот, как я любил ПАРАДЖАНОВА... Я любил его... по-рабски и без обид на его измены”.
Серьезное и детское в Андрее перемешалось со “вчера” и “завтра”. Он любил петь в “Париже” песни: “Ах, утону ль я в Западной Двине...”, “У лошади была грудная жаба...”, “Что за жизнь с пиротехником...” или самую сексуальную песню, по его словам: “Там конфеты мятные, птичье молоко...” Но он никогда не изменял себе, когда был в “Доме кино” в Москве. Постоянно подчеркивал это не раз, и не два! Считал это здание - “элитарно-нечистым, лживым местом”, где “улыбаются в глаза, а за глаза обольют грязью”. Он говорил, что особенно лживы кино-женщины!
Я снова вспоминаю Волкову уже из прошлого 1996: “Слова о Тарковском мне близки и понятны,” — повторяла снова и снова соглядатай и его посмертный друг . Она настаивает: “Многое объединяло меня с Тарковским и прилепило друг к другу. Это совместная работа... наша искренняя любовь к кино”.
Вот и все. 10 лет это не срок. Жизнь идет и расставляет все на свои места. Главное — быть за свое “я”. Быть самим собой — одно из условий “не с-к-у-р-в-и-т-ь-с-я”. Так говорил это слово Андрей Тарковский для коллег - соглядатаев. Я вижу, что никто и почти ничего не понял. Они бросились делить бессмертную славу Тарковского. Новая работа-дележ привлекла к себе бездарей без сердца. Толпа этих экспертов растет и растет в Москве.
“Быть самим собой — нелегкий труд. Это выбор судьбы”, - слышу слова Андрея!
Открыв себя, через сближение с Параджановым, Тарковский открыл Мир Красок, Мир Цвета и Мир новых Звуков. Этот мир возродил Отечественный Кинематограф и создал новые эталоны мировой культуры.
Особые слова о вдове Ларисе Павловне Тарковской. Я не могу не приклонить перед ней голову! Она исстрадалась в одиночестве.
Такую женщину он искал и нашел.
Он спрятался за ее спину.
Она остановила его метания между Параджановым и его первой женой.
Она не искала места в его сценариях и фильмах.
Ее не могло там быть и не осталось в вечности.
Она успокоила его душу и тело. Земная женщина другого не могла!
Она ЗАКРЫЛА ему ГЛАЗА перед МОГИЛОЙ. Душа ее мужа обрела вечный покой и покинула земной мир друзей и недругов. Эта женщина не может лгать.
“Что еще? Тайн больше нет. Теперь понятно! Почему инопланетянка ХАРРИ раздирает руки до мяса и рвется через металлическую дверь в космическом корабле “Солярис”. Это и есть сам Тарковский! Здесь визуализация женского тела Андрея внутри “оболочки” под именем “ХАРРИ”. Это он, он сам, кто не может жить на свете, если перед его глазами нет возлюбленного Сергея Параджанова. Процесс “угасания глаз и рождение плена для тела” — это и есть их трагедия по вине заговорщиков с “Мосфильма”, их убийц.
Они “спасли” - “красивого и роскошного мужчину” Тарковского от “толстого и гадкого Параджанова - соблазнителя молодежи Мосфильма”.
Два Моцарта убиты по вине советской логики. “САЛЬЕРИ” плотно заселили смердящий “МОСФИЛЬМ”. Подвиг совершен членами “худсоветов” СССР.
Что теперь? Пустота? Злоба, ненависть, кинжал и яд для свидетелей?
“Все ушло... в вечность”, — эти слова Рудольфа Нуреева остаются в силе. Имеющие глаза, да увидят!? Остался гениальный “Солярис”. Здесь “Реквием для любви”. Все это для Параджанова. Это родилось от чувств разбитого сердца Тарковского!
Мертвые не делят мир живых полу людей - мутантов. Приговор... взаимно смертелен для живых трупов, его соглядатаев. Взаимовыручка заговорщиков среди мосфильмовцев победила.
“Воскреснуть могут мертвые. Живым это труднее”, — звучат бессмертные слова эпитафии для себя самого от гениального Сергея Параджанова. Я не могу не вспомнить этих священных слов к месту. Они сказаны о себе, как о загнанном смертнике среди толпы Красной Профессуры от кино или, точнее, добросовестных советских Интеллигентов - Безбожников СССР. Они могли, и они победили Бога в Параджанове. Смерть Параджанова была неизбежна для обреченного чернью.
К счастью, все почти встало на свои места. Сегодня почти все они “без крыши” в голове. Видит Бог, иных слов найти и нельзя. Бога никто не отменял, господа! Судный день между вами... в зените.
И еще, я верю в слова Андрея Тарковского о “своей реинкарнации на следующий день после смерти”. Где тот? Кто родился в день рождения креста на его могиле 15 ноября 1994 года? В какой стране? Ответ в будущем веке нового тысячелетия России”.
В ТОТ ДАЛЕКИЙ ДЕНЬ ОН СТАЛ ЧАСТЬЮ ТЫСЯЧЕЛЕТНЕЙ ХРИСТИАНСКОЙ КУЛЬТУРЫ ДЛЯ СВОЕГО ПРАВОСЛАВНОГО ГОСУДАРСТВА РОССИИ. ЭТО ОСОБЫЙ ДЕНЬ ДЛЯ АНДРЕЯ.
На этом я прекратил писать. Но что это? Статья? Кусок книги? Или... Что еще можно сказать? Сколько воды утекло? Я вновь окунулся в воспоминания об эре Нуреева? Ведь это он, именно он, познакомил меня с Тарковским в том зимнем Берлине! Сказал мне тогда запросто: “Давай заедем к одинокому и всеми заброшенному Андрею в Германию? Ведь для австралийцев виза не нужна! Я знаю по своему опыту, что такое одиночество!”
“Вот мы и заехали к Андрею в Берлин! Виза австралийцам туда не нужна и поныне. Сколько уже лет без тех моих друзей. Как болит об утраченном, мое сердце? Память свята на святые события и жесты”, — думаю о прошедших годах.
“А что было с женой Андрея? Где была она?”, — могут спросить читатели о 1984-85 годах и той берлинской зиме. Ответа на это нет и в знаменитом “Дневнике”, что опубликован на английском. Я же знаю, что Лариса Павловна много ездила той зимой “туда сюда” и “сюда туда”. Ее не было рядом с ним той зимой! Она отстаивала имущество и квартиру в Москве. Боялась, все потерять на Родине.
Не было ее и в больнице Баден Бадена... часто-часто. Но здесь не упрек. Ответ непонятен для сегодняшних граждан России. Время было... страшное. Некогда было сидеть с больным мужем. Бог всему — СУДЬЯ! Теперь же она везде и всюду на заседаниях в его честь! Разве это не справедливо. Конечно, каждый имеет свое мнение. Последнее же слово всегда за женой своего мужа и матерью его ребенка.

РОЖДЕСТВО

РОЖДЕСТВО 25 декабря 1991 решило многое... Год смерти Фрэдди Меркюри вот-вот заканчивался. Войдя в нуреевский дом, я понял это... Руди хотел со мной серьезно поговорить. Я увидел в его глазах особую тревогу. Я почувствовал в его голосе... особый трепет. Это должно быть о чем-то сверхсерьезном? У меня не было в голове, что близится скорая встреча и расставание навсегда. Я еще не понял, что он принял особое решение. Он захотел “выгнать” меня из Австралии в Россию. Я должен был начать совершенно новую для себя жизнь. Если потребуется, то так должно было продолжиться несколько лет. Он страстно убеждал меня, что мой отъезд в Россию необходим. Я сделал все, как он просил. Я не умел перечить другу! Я согласился летать в разные места и работать над нуреевскими архивами в Лондоне и Библиотеке Конгресса в столице США. Я согласился начать расспросы среди его друзей, живущих в Москве, Уфе и Санкт-Петербурге. Это было опасное и смутное время для иностранцев в России. В эти годы не раз обстреливали танками ЗДАНИЕ ПАРЛАМЕНТА в Москве. Тысячи преступлений совершались на улицах с особой жестокостью. Я принял совет Нуреева, что “жить в миллионных городах опасно”. Тогда-то и возникла мысль жить где-то в пригороде и ездить ежедневно, если надо, в городской центр. Телефонные разговоры, так мы уговорились, обязаны продолжаться без перерыва. Руди хотел знать, о моей безопасности ежедневно. Опасность жизни в России он не раз испытал за свой век. К счастью, телефонная связь Париж - Россия упростилась! Революция за окном сняла цензуру с телефонов.
Он тогда сказал: “Я принял решение. Я хочу умереть в год АСТРАЛЬНОЙ ОБЕЗЬЯНЫ. Это почти скоро. “Обезьяна” жива до середины января 93-го. Это мое решение. Твой рассказ о мальчике, который остановил свое сердце, уже лежит полгода на моем острове в Карибском море. Я, уж было, забыл о моей встрече с тем юношей... Стивеном. Ты рассказал о нас с анатомической правдой. Я хочу повторить его конец... ”
Я испугался:
— Зачем тебе бросаться в океан, Руди? Я не хочу несчастья. Я не хочу жить, если нет на земле твоей могилы. Я не выдержу одиночества. Если тебя нет среди моих друзей, то оставь для меня свою боль и свое место на земле. Я хочу жить и навещать тебя... там... на кладбище. Не делай... этого, — закричал я изо всех сил.
— Все хорошо, — обнял он меня в ответ. — Я понял и сам, что мой ФРЭДДИ и я сможем встретиться. Я хочу смерти в срок. Я УМРУ в согласии с моим “посмертным гороскопом”. Там все верно. Твои слова подтвердили парижские “гадалки”. Ты прав. Только в “Астральном Годе Обезьяны” есть тройное единение “Овцы, Собаки и Обезьяны”. Из этого астрального окна я не хочу убегать. Ведь я умру “Обезьяной”. Смерть “Обезьяны” решит все мои сердечные дела. Ты знаешь тобой составленный для меня ГОРОСКОП?! У нас нет секретов! Между нами все ясно.
— Я все видел. Рвется сердце. Я не могу погасить в себе ужас. Обещай, что ты себя не отравишь и не утонешь?
— Обещаю. Я остановлю свое сердце. Я знаю, как! Я суперчеловек. Я сильный. Я могу и это. Это совсем не трудно. Я человек “длинной воли”, как говорят обо мне татары с самого детства.
— А пока сделай мне подарок, — протянул он мне мой старый рассказ. То была его фотокопия. Я узнал это сразу. Оригинал берегся им на Карибах. “Да, это было то самое”, — плакал я. Губы не могли говорить. Я не хотел ничьей смерти.
— Твое чтение и есть подарок для меня, — вложил он тот рассказ в мои руки. Пальцы дрожали. Я хотел отказаться.
Итак, я прочел рассказ о том, кто остановил свое сердце.

ХЕЛЕН
Рассказ “ХЕЛЕН”

Она всегда выглядит строгой и взыскательной. Разве можно быть ей иной? Вокруг нее много братьев. Они кричат: "Привет! Привет, Хелли!" Она тихо улыбается и машет рукой. Она всегда одинока и ровна. Среди ее парней трудно быть девчонкой. Такова ее судьба, жизнь Хелен. Она тайно гордится ими.
Все они как на подбор: стройные, тонконогие, длинноволосые, курчавые и смешливые. Ни у кого нет стольких парней, как у нее. Целых... семеро.
Она поправила юбку и присела. А где они? Вот они!
Все семеро бегут гурьбой к реке. Она робко отходит от шквалистых волн и смотрит им вслед. Их белые задницы мелькают в волнах. На их конскую красоту между ног она насмотрелась с детства. Ничего тайного в мужском теле для нее давно нет. Только два брата - Дэвид и Стивен - другое дело! Они часто вздыхают, любят парней и безразличны к женской половине... человечества. Она никогда не догадывалась об этом. Да и с чего бы? Но когда это началось, она приняла это как загадочную радугу на небе. "Это нечасто, это необычно, но время от времени случается", - подсказывал ей ее мудрый внутренний голос.
- Главное, чтобы мужики были здоровы. Ты знаешь, дочка!
Эти неведомые болезни вокруг... Не осуждай братьев. Лишь бы они их обошли! Храни их Бог! - сказала задумчиво мать на ее первые расспросы о геях.
Больше об этом не говорили. Две женщины были друг с другом заодно. Ведь кроме беспокойств есть еще и дела. А это не только дом, но и стирка, обеды, да и многое, чего не припомнишь, а должно быть сделано каждый день.
- Главное, чтобы все были здоровы, - повторяла она за матерью опять и опять. Больше всего на свете она боялась неожиданностей. Однако это неожиданное и с ней... приключилось. Страстная любовь настигла ее в пятнадцать. Он украл ее с родительской фермы, этот парень-счастливчик.
Через неделю Хелен вернулась. Молчунья осталась молчуньей. Никто не сказал ни слова. Братья смотрели на нее, как на перебежчика за линию фронта. Только Дэвид и Стивен нежно обняли ее при встрече, а перед сном тайком друг от друга поцеловали... С этого дня они стали ближе. В ее семье образовался треугольник неразлучных друзей. Это было крепче, чем между всеми вокруг. Два брата и сестра были как бы сами по себе...
Мать и она нередко подмигивали и улыбались друг другу, глядя, как стремительно взрослеют парни. У кого-то проросли усы, у кого-то не отстирывалась губная помада на нижних рубашках. Отец курил трубку и страстно целовал мать в присутствии дочери, соглашаясь с их открытиями за стиркой и штопкой.
- Да, дети выросли! Выросли дети, повзрослели их тела и чувства, - говорила довольная мать.
Прошла пара, а потом еще пара лет. Дэвид уехал в Европу, а Стивен остался с ней. Он и она всегда были вместе. Они любили друг друга ревнивее, чем своих родителей. Между ними не было ссор. Никогда и в помине не могло быть как секретов, так и придирок. Они просто любили друг друга, вот и все тут.
Одно время они как-то потеряли друг друга. Он закончил школу и переехал в Сидней. Ей же оставалось несколько лет учебы в Мурвиллумбах. Только подробные еженедельные письма наполняли их жизнь любовью и заботами друг о друге. Но расстояние делало свое дело, время ускорило свой бег, не спрашивая их о совместной тоске. Вот уже четыре года, как они не видели друг друга в доме родителей. А вчера ночью он вдруг взял да и вернулся домой... навсегда. "Разве это не замечательно", - пело ее сердце с утра, когда она мыла посуду на кухне, а мать готовила завтрак из всех тропических фруктов, что росли в саду.
Вот Стиви спустился из своей комнаты, и тут она увидела его высохшее лицо. Она все поняла. Нет, это не было как в страшном фильме. У нее не могло быть пустых восклицаний: "А я тебя не узнала, Стиви!" Это было бы фальшиво, от этого ее и его всегда тошнило.
Нет, Хелен не могла быть иной. Она была его и только его наилюбимейшей сестрой. Она кротко обняла его, сдерживая слезы.
- Я приехал умирать, Хелен. Благослови меня на это... без боли, - шепнул он ей на ухо.
Она не вздрогнула. Не поперхнулась. Не задохнулась. Нет, даже ее сердце не перестало пульсировать. Хелен сразу приняла все как есть. Она всю жизнь любила его и всегда... ждала неизбежного горя для него.
Что ее выдало, так это глаза. Они отразили свет братовых мук. Он очень боялся за себя. Его зрачки не светились, как бархатные луны. Этого больше не было. В них уже начали оплывать церковные свечи, мерцающие отблеском неизбежных похорон на отцовской ферме, что должна была достаться ему в наследство.
Чтобы не зарыдать, сестра оттолкнула его от двери и подбежала к подоконнику. Ей удалось сорвать колючую розу и вставить лепесток между его растрескавшихся губ. Она обняла его. Он дрожал.
Молодые Уволласы больше не говорили о судьбе. Обет молчания был поделен на двоих. Никто не знал ничего, кроме нее и его... брата и сестры. В дверь раздался неторопливый стук. Вошла мать.
- Почему ты не позвонил, Стиви? Мы бы тебя встретили. - Зачем это ненужное такси? - торопливо тараторила она, расставляя праздничные тарелки на столе.
- Скорей к столу, отец! - крикнула сестра, убегая на веранду.
Стиви все понял. Хелен боялась взглянуть на мать. Сестра немедленно отвернулась, когда та вошла. Ведь разве что-то от нее скроешь? Она всегда все читала у Хелли в глазах. Разбухшие веки, раздутые с красными прожилками склеры кричали о невыплаканных слезах. Вот почему Хелен оставила Стива на кухне.
- Да брось ты это! И чего ты уставился в пол, Стивен? Сбегай лучше за Хелен... Чего это она понеслась к отцу? Ведь его с пяти утра нет дома.
Брат вышел, но не нашел ее. Хелен не пошла к отцу, а убежала в сад, а затем потерялась в соседнем поле. Здесь она взобралась на одинокое дерево и стала сортировать глазами облака от холмов, а птиц от деревьев.
"Вот и смерть в доме! Стивен будет первым, - жестоко чеканил по нервам ее внутренний голос. - Я близка к сумасшествию".
"Да, а может быть, и не первым... в никуда? А что, разве у нас нет на очереди... девушки? - твердил назойливо и безостановочно ее внутренний голос. - Разве Дик не умер от СПИДа? А он и был твоим первым мужчиной... сексуальным маньяком!"
Хелен заломила руки и откинулась на спину, еле касаясь ствола джакеранды. Слезы, как крутой дождь, перемешались с рыданиями, от которых заметались в панике птицы над головой.
Эхо раскатилось по холмам. В кустах напротив загремела сучьями гигантская змея.
- Но почему, почему он?! Почему не я?! О... Стивен! Я ничего не боюсь, ничего... живи, живи... брат!
Она чувствовала, что попала в ловушку. Она внутренне сломалась от навалившегося горя. Оглохла и ослепла. У нее не было слов. Она ничего не чувствовала. Нет, совершенно... ничего. Везде было пусто и казалось, что ничего больше нет, и не может быть. А этот шорох? А... это птенцы. Бог с ними!
Незаметно Хелен уснула. Назойливый голод разбудил ее, когда уже стемнело.
- Я даже не заметила заката... Вот и ночь обрушилась на меня.
Она поежилась. Лихорадка напомнила о давно вылеченной малярии. Хелен как во сне, пошатываясь, возвращалась к дому под холмом.
- Тебе что, не по себе? Мучаешься ... Менструация что ли? - встретила ее мать со свечой на пороге.
Было видно, что она специально сидит на захламленной веранде и чистит никому не нужную так поздно картошку...
- Мать всегда мать, мне не надо объяснять, что и как! Ах, Хелен, горе-то какое?! - закрылась от нее мать платком и горько заплакала, бросив нож.
- Ничего, мам, может, все и обойдется, - закусила Хелен губу. - У тебя ресница! Я помогу тебе, ма, - быстро обмахнула она ей глаз носовым платком. - Мам, парни уже спят?
- Да нет. Они собрались все в его комнате и уже полдня сплетничают о подружках, гулянках и сексе. Как обычно, ничего особенного!
- А что они делают именно сейчас? Мам!
- Как всегда, читают вслух любовные письма своих подружек...
- О да! Особенно смакуют, кто беременный, кто нет? - улыбнулась Хелен и обняла мать.
Каждая думала, однако, о другом, но вслух ничего не говорилось.
- Ты знаешь, что ему нельзя помочь? - наклонились они друг к другу, вздрогнув от одинакового утверждения. В ответ раздался крик филина во дворе.
Помолчав, женщины обнялись и сели на пол, не в силах стоять. Они не могли больше ни о чем говорить. Они любили его бесконечно. Что делать? Как быть? Они не бранили его, не просили для него пощады у Бога. Им не нужны объяснения врачей и священников. Они хотели только одного - лекарства для ... Стивена.
Как уберечь его, умирающего, от излишних страданий? Это мучительное чувство выворачивало нутро. Женщины постарели, став похожими. Помолчав еще с полчаса, они разошлись по своим комнатам.
- Что с тобой? Ты как-то совсем перестала улыбаться? Где ты была? Наш дом совсем опустел без твоего смеха, - отметил муж спросонок, когда мать ложилась спать.
Хелен слышала их разговор, сидя на подоконнике и глядя на луну. Он ничего не знал, ничего не ждал. Они берегли его от удара. Ведь не зря отцовское сердце уже давно сдало. Работать на семью из десяти едоков нелегко. Неизбежность смерти для одного из самых младших могла бы убить его. Женщины знали, что ожидание смерти было бы самым страшным для отца. Он сразу бы начал думать об этом везде и всюду. Жена и дочь молчали. Они уже видели, как узнав об этом, он бы забегал вокруг, вырывая волосы на своей голове. Они видели, как он как бы сравнивает это с кровоточащим рубцом на печени у животных, где присосались ядовитые черви. Вот они уже рвут сына на куски. Вот он начал жить своей новой и обреченной жизнью. Его черви прорывают все новые и новые ходы... двигаясь к мозгу в позвоночнике. Они делают его бездвижным калекой. Он сжился с ними как с проклятием. Черви живут, не замечая его. Он принял их жизнь как расплату за грехи. Они живут вместе, все время помня друг о друге. Нет, женщины не хотели заразить отца страхом... Стивеной смерти. Что из этого могло быть с ним? Самообман или его исповедь как неудачника? Женщины молчали. Никто и из братьев Хелен ничего не знал. Это был заговор против всех в доме. К счастью, из мужчин никто не присматривался к настоящему. Будущее Стивена, было открыто, только им двоим: матери и дочери.
Они по очереди приносили ему стакан теплого молока в постель после утренней дойки коров. Братья потешались над этим.
- Балуют они тебя, гость! - громче всех хохотал отец.
- Нам-то всем, небось, надо плестись на кухню или в хлев. Разве не так, жена? Разве... нет, Хелен?
Сын улыбался отцу. Он целовал женщин и говорил: - Спасибо, мам! Спасибо, Хелен! Я люблю вас, милые мои!
Затем больной зачастую отворачивался к стене и засыпал до обеда. Проснувшись, он шел к реке. Так было каждый день. Вот и сегодня, как и всегда: он плескался до упаду, пока хватило сил. Он хотел эту жизнь. Он улыбался солнцу, птицам и неторопливым тропическим бабочкам. Он любил подолгу лежать на песке, валяя себя, как рыбу, на солнце. Он уже давно не боялся обгореть. Солнце грело его все ласковее и ласковее. Это было, может быть, оттого, что он постоянно мерз. Он не мог не заметить, что с каждым днем его руки и ноги высыхают.
Неожиданно он открыл для себя, что только полуденная жара размораживает его ледяные пальцы на руках и ногах. Его кровь густела день ото дня. Он все реже мог согреться на солнцепеке, где не выдерживали даже ящерицы и саламандры.
Все реже и реже он возвращался в дом без одышки. Отдыхать приходилось каждые десять шагов.
И вот сегодня он впервые заплакал, думая об отце. Он плакал и плакал, лежа на раскаленных камнях.
- Да, да, конец очень близок, Стивен, - сказал он себе. По телу пробежал озноб. Легкий ветерок ласкал рябь на медленно-медленно текущей воде. Все встало на свои места.
Он принял решение. Оно мелькнуло осознанно и бесповоротно. Он увидел, как его душа отделилась от него и метнулась вбок, догоняя волну за волной... вот она уже и... пританцовывает под негритянский напев.
- Да разве эта река не есть сама Вечность! Что стоит моя жизнь по сравнению с ней? Сколько жизней она увлекла с собой... в никуда. Зачем ты... магнитишь мою плоть. Я не пугаюсь тебя. Я нашел то, что так напрасно искал... в любви неверных любовников.
"Это лучшее, что ты можешь сделать для всех", - согласился со Стивеном его угасающий ум.
Юноша не спеша вошел в реку и закрыл глаза. Он сделал легкое усилие и остановил свое уставшее от жизни сердце.
... Мертвое тело медленно поплыло, натыкаясь на донные камни. "Пока, мам! Пока, Хелен!" - пели над ним пузыристые водоросли.
- Откуда этот гром? Ведь ни одной тучки? - вздрогнула Хелен.
Мать подслеповато обвела горизонт взглядом и бессильно опустила руки:
- Смотри, там за холмом, где река, начался слепой дождь...
- Сколько тарелок ставить на стол, мам? - спросила дочь дрожащим голосом.
- Вот-вот брат прибежит, зови всех к обеду! - истерически вскрикнула мать, бессильно опершись о косяк двери.
Пронзительная боль разрезала женские сердца. Они как-то сразу поняли, что случилось. Тишина облегчения обрушилась и расслабила двухнедельное напряжение. Они уже знали, что его больше нет... с ними.
Они не сопротивлялись судьбе. Расплавленный блин солнца безразлично прожигал монолитный горизонт. Тропический лес как-то сразу потемнел и стал ужасающей коричневой стеной.
Птицы молчали. Тишина звенела в ушах.
Тело Стива затягивал водоворот океанского отлива, чтобы навсегда унести подводными течениями... в никуда.
- Печальная история, - обнимаю я Хелен.
- Да, печальная, Руди! - вздыхает она.
Мы вместе уже больше двух недель в нью-йоркской больнице для больных СПИДом. Кажется, нас выпишут в один день... на кладбище...

Больше “подарков” от меня не состоялось. Наше рождество закончилось 26 декабря 1991. Я немедленно улетел на Барьерный Риф. Дэвид и Гарри ждали меня с нетерпением. Я рассказал, что Рудольф чувствует себя хорошо. В 1991 он дирижировал Оркестром в Довили. 25 июня он дал музыкальный концерт в Вене (Аuersperg Palace) и его назвали “Юным Караяном”. 30 сентября он дирижировал FAILONI ORCHESTRA в Венгерской Опере. Каждый из нас восхищался его роскошной программой «RUDOLF NUREYEV AND FRIENDS». Мы видели это в Сиднее и Мельбурне 1991-го. Он дирижировал оркестрами. На все остальные вопросы я отвечал молчанием или показывал ЕГО ФАКС-ОТЧЕТ. Вот это. Смотри читатель... Это один год из жизни суперзвезды Рудольфа Нуреева.

ФАКС-ОТЧЕТ 1991

Мой февраль: После смерти Марго Фонтейн я исчез от всех на своем острове. Общался только с тобой эти 40 дней. Я знаю твое восхищение Тирренским морем.
Мой март был перенасыщен событиями. Вот, что я сделал:
(1) Прощальное выступление в Нью-Йорке. Это было в Театральном Центре Бруклина (Лонг-Айленд).
(2) Перескандалил с балетным экспертом Анной Киссельго (“Нью-Йорк Таймс”). Обещал ее убить, если она сядет в первом ряду и будет надо мной насмехаться. Конечно, это шутка...
(3) Прощальное выступление в Лондоне. Их было два: “Загородный Театр-Варьете” и “Конференс-Центр Уэмбли”. В зале не менее 3000 зрителей.
(4) Постоянно учился дирижировать в “Венской Академии Музыки”. Я счастлив терпению моего учителя: Вильгельма Хубнера.
Мой апрель: Гастроли в Вероне (Италия), где я был с программой “Нуреев и его друзья”. Был большой грех. У меня сдали нервы, и я ударил наглого молодого танцовщика. Он был в больнице и подал на меня в суд. Я заплатил ему 10.000 долларов компенсации. Я очень сожалею. Это мой стыд. Я не хочу верить, что я умираю... и болезнь делает меня безумцем и жестоким.
Мой май: Главное событие было в майском Нью-Йорке. Я дирижировал партитурой для спектакля “Ромео и Джульетта” в “Метрополитен-Опера”. Это моя реинкарнация для искусства в новой “музыкальной форме”. Здесь мой новый Горизонт. Я счастлив этой находке. Огромные похвалы в мой адрес высказали: Чарльз Баркер, Герберт фон Караян, Карл Бем и Леонард Бернстайн, Джесси Норман и Жаклин Онассис.
Мой сентябрь: У меня концерты в Вене, Довили, Равелло и Афинах. Играю с оркестрами: Гайдна, Моцарта, Бетховена, Прокофьева, Чайковского и Стравинского. Приехал и в Будапешт, как дирижер, но тут же заболел и уехал в Вену. Здесь состоялась операция на сердце, а потом лечил почки. Это было серьезно и грустно.
Мой ноябрь: Было много разного. Однако, в этом ноябре меня одолевали воспоминания о ноябре 1987 года. Мне разрешили. В том далеком ноябре мне разрешили визит в Россию. Виза была дана на 12 часов. Я приехал навестить умирающую мать. Она меня не узнала. Она не поверила: “Что, Рудик приходил? Ведь это был он?” Как она могла поверить, если с 1976 года я не мог добиться ее приезда ко мне. Мне не разрешили ее вылечить в Париже с 1976. Не помогли и 107.000 подписей в поддержку ее приезда к сыну. Это сделали мои друзья в 1976: Элизабет Тейлор, Ингрид Бергман, Эдуард Олби, Леонард Бернастайн, Хелен Хэйз, Джон Гил Гуд, Кэтрин Хэпберн, Энди Ворхолл, Пол Ньюмен... СССР это - преступный монстр мира.
Мой декабрь: Ругался со всей прессой в Вене. Мои упреки и обвинения заполонили все газеты Австрии. Я был возмущен, что мне отказали в собственном ГАЛА-КОНЦЕРТЕ в Вене. Я был вне себя от ярости. Я был зол на всех вокруг. Я был прав. Меня бессердечно предали, когда я стал стар, болен и слаб. Ни у кого не нашлось тепла, доброты и благословения для меня. Меня стали убеждать, что я больше не Коммерческая фигура в балете!!! Это бред и неправда!

Я собирался изменить свою жизнь. Все надо было обдумать наедине с собой. Поэтому я снял номер в “Хилтоне” и начал собираться в дорогу. Зачем? На этот вопрос уже был ответ. Куда? Это в следующей главе.

КОМАРОВО

1992-й год я начал в Санкт-Петербурге, но через неделю переселился в пригород. Начал осуществлять проект “Памятники Славянской Культуры и Искусства: Россия - ХХ век” в рамках «НАСЛЕДИЯ РУДОЛЬФА НУРЕЕВА: ХХ ВЕК» для Internet.
Это серия книг о Последнем Веке Первого Христианского Тысячелетия Великой России. Среди имен, которые определил Руди в знак уважения к Родине и будущим поколениям россиян, названы: Роман Виктюк, Андрей Тарковский, Юрий Любимов, Виктор Ерофеев, Борис Моисеев, Андрей Бартенев, Белла Ахмадулина, Анна Павлова, Галина Уланова, Махмуд Эсамбаев, Булат Аюханов, Наталья Дудинская, Майя Плисецкая, Юрий Григорович, Валерий Панов-Шульман и Михаил Барышников… Здесь более 400 имен из тех, кто был памятен Руди. В его планы входило создание уникального “Международного Культурно-Просветительного Меценатского Издания” на русском языке и, в первую очередь, для России и СНГ. Если “сил хватит”, то и на переиздание на английском языке в Европе, Австралии и Америке. Согласно уговора, серия из будущих 35 книг и необходимые аудио и видео диски предназначены для безвозмездного распространения в системе национальных библиотек и национальных университетов стран – членов Организации Объединенных Наций. На это отводились последующие десять долгих лет: 1991-2001. Не торопясь, я стал завершать почти готовую книгу “Руди Нуреев: Без макияжа”. Писал главу за главой и отсылал их на берега Сены к “заказчику”. Об экзотическом проекте почти не думал. Я готовился к смерти Руди. Это было каждый день. Вот почему каждый день мы звонили друг другу. Книга « Без макияжа » была готова в середине января 1992. Она должна была начать его посмертное возвращение в Россию. “Она «ждет» моей смерти” - так он говорил о своем подвиге - “Откровения о своей жизни даны не всем”.
Он хотел, чтобы следующей книгой был реквием для его последнего любовника. Но только после публикации “Без” после смерти.

НЕОЖИДАННЫЕ ВСТРЕЧИ

ВТОРАЯ ПОЛОВИНА первого месяца года складывалась у меня как бы “для отдыха”. Я зачастил в Санкт-Петербург и мало проводил времени в моем пригороде. Как помнят читатели, в Комарово. Цель можно предвидеть. Естественно, что я встретился с профессором Натальей Дудинской.

НЕВСКАЯ ЖЕМЧУЖИНА

Я не мог не задать вопросов без упоминания имени друга. Ей это доставило удовольствие. Однако, она не спешила говорить о Нурееве.
Я привожу ее слова без обсуждения и комментариев. Разговор о Рудольфе она начала с себя.
Ее голос начисто лишен оттенков. Он внешне пустой и очень тусклый. Ощущение, что таким голосом ею оговорено в жизни все, но редко кто услышал суть слов. Ее гротеск никогда не переходит в гиньоль. Здесь особенность и тайна личности Дудинской. Говорит о себе, не глядя в глаза, рассматривает свои руки или руки собеседника. Передвигает бриллианты на пальцах, как мебель. Тембр голоса сродни ворожбе.

Профессор Н. Дудинская о себе:
“Я не люблю ничего болезненного. Я помогаю нуждающимся. Я вижу, как сейчас живут вокруг в искусстве. Сейчас трудно. Большинство очень плохих людей вокруг меня. Я на стороне добрых, честных и благородных людей. Я люблю этих людей. Всегда любила таких”.

Профессор Н. Дудинская о профессии:
“Я влюблена в свою профессию. Я бы не все хотела повторить, если бы начала жить сначала. Грешна. Делала непростительные ошибки в жизни. Всегда побеждала любовь к балету, танцам и семье.
Была бесконечно счастлива с мужем. Сорок шесть лет вместе — это эпоха”.
Я поблагодарил за откровенность и сердечность Н. Дудинскую. Я захотел узнать ее мнение и еще о нескольких важных “вещах”, без которых я не мог уйти. Я спросил ее: “Что такое совесть, дружба, дети и сердце?” Ее ответы:
“Совесть — это воспитание. Это с детских лет, как библейские истины из Ветхого и Нового Заветов или Корана”.
“Дружба — это честность, порядочность, верность. Это то — ради чего стоит жить”.
“Дети — у меня не было детей. Я вижу их со стороны”.
“Сердце — об этом в двух словах трудно сказать. Можно говорить часами, днями, неделями. Но у нас с Вами нет времени. Это редко открыто для писателей”.

Профессор Н. Дудинская о Рудольфе Нурееве или Нуриеве:
“Я не слышала и не видела его десятилетиями. С 16 июля 1961 он исчез из поля зрения. На следующий день мне и мужу запретили выезжать в пригород. У меня взяли подписку о невыезде из моего города. Я “оказалась под домашним арестом” в Ленинграде. Заставляли участвовать в судебном процессе против него, как предателя СССР. Мне отомстили за то, что я пригласила этого юношу стать моим главным партнером и значит, он вышел в солисты на сцене орденоносного Кировского Театра. Я не считаю его гениальным. Он поразил меня, как мальчик-танцовщик в 1960. Я восхищалась им 18-20-летним. Он от рождения научен Природой. Он одарен балетным телом, балетным ритмом и балетным чувством. Отлично обучен балетному мастерству. В 1970 я видела его в танце с Марго Фонтейн. Это — “Дама с камелиями” (Ковенгарден). Поняла, что “очень-очень талантлив, но не более”. Нет, я не увидела в нем гения. Гения нет здесь”.
Мы разговорились о друзьях Рудольфа в России. Оказалось, что их здесь нет или почти нет. Только три имени были названы для меня. Я немедленно спросил, что о них думает мой новый друг в Санкт-Петербурге. Я понял, что мне обещана лояльность и дружба со стороны Н. Дудинской.

Профессор Н. Дудинская о профессоре Булате Аюханове:
“Любит свою профессию танцовщика. Удивительный балетмейстер. Очень активный и изобретательный. Чудный, добрый, честный и милый человек. Один из самых талантливых людей вокруг”.

Профессор Н. Дудинская о профессоре Галине Улановой:
“Специфическая танцовщица. Лирика, любовные сцены и сцены смерти — у нее настоящее совершенство в балете. Замечательная и прекрасная танцовщица. Как с человеком — никогда не общалась. Я ее совсем не знаю. Совершенно не пыталась сблизиться. Я и она жили в разных столицах России”.

Профессор Н. Дудинская о профессоре Махмуде Эсамбаеве:
“Танцует свое. В нем нет псевдонародного академизма. Единственный в своем роде танцовщик. Его нельзя назвать “балетным” танцовщиком, “характерным” танцовщиком или “нехарактерным” танцовщиком. Уникальность не поддается “масштабам отсчета” или “линейкам” для измерения. Нет, он и не самоучка. Рожден от Бога и Природы — он сам. Ничего, кроме хорошего, я не могу сказать. Он крайне своеобразен в танце. Он талантливый... Он хороший друг, товарищ”.
Закончив разговоры о друзьях и общих знакомых, я понял, что мне необходимо увидеть: М. Эсамбаева и Г. Уланову в Москве и Б. Аюханова в Алма-Ате (Казахстан).

ВЕЛИКАЯ НЕМАЯ

ВСТРЕТИТЬСЯ С ГАЛИНОЙ УЛАНОВОЙ МНЕ УДАЛОСЬ “НАКОРОТКЕ” ПОЧТИ СРАЗУ. МЕСТОМ ВСТРЕЧИ ОКАЗАЛСЯ КРЕМЛЕВСКИЙ ТЕАТР. Я СПЕЦИАЛЬНО ПРИЕХАЛ К НЕЙ ИЗ КОМАРОВО. УДАЧА СОПУТСТВОВАЛА И В ТОМ, ЧТО ОНА ПРИШЛА НА ПРЕМЬЕРУ БАЛЕТА “НАПОЛЕОН” В КРЕМЛЕВСКИЙ ДВОРЕЦ СЪЕЗДОВ. РАДИ НЕЕ Я ЖИЛ В МОСКВЕ С 1 СЕНТЯБРЯ 1995 ДО 1 СЕНТЯБРЯ 1996. Я РАЗГОВАРИВАЛ С НЕЙ О ДРУГОЙ КНИГЕ ДЛЯ 1997... НО ОБ ЭТОМ В КНИГЕ: «ВЕЛИКИЕ НЕМЫЕ». А СЕЙЧАС 1992 ГОД.

Все остальное я не хочу сегодня опубликовывать. Этому придет время завтра. На память приходят слова ЖАНА КОКТО. Он окрестил ее - “Великая Немая” и сказал: ” Нет смысла путать “демона танца”, что живет в сути танцев канкан и современный рок-н-ролл, с “Богом Танца”. Уланова... неподдельная “Жрица Бога Танца”. От себя скажу: Здесь часть ее жизни. Я преклоняюсь перед несравненной, роскошной и волшебной ГАЛИНОЙ УЛАНОВОЙ. Любовь и Обязательства делят ее сердце поровну. Особо она преклоняется перед памятью Анны Павловой. С ее благословения я включаю бесценные фотографии великой Павловой со стен Вагановского училища в С.-Петербурга. Этим фотографиям почти век.
После этой встречи я смог увидеться с академиком Махмудом Эсамбаевым. Мне повезло, что он оставался в Москве в те несколько дней между моими и его поездками в США.

ЧЕЧЕНСКИЙ МАВР

Радушие и доброта покоряют в этом человеке. Он рассказал о Нурееве все, что знал и видел. У них было много встреч. Он потребовал звать его МАХМУД СУЛТАН-АЛИ ЭСАМБАЕВ.
— Первым впечатлением было следующее, — начал разговор Махмуд. — Нуреев юноша. Острый носик. Впалые щеки. Танцует потрясающе. Все ученики А. И. Пушкина великие танцовщики. Но лицо у него - ПАЛАЧА!
Мы разговаривали несколько недель. Это остальное я не хочу сегодня публиковать. Этому придет время завтра. Махмуд был рад, что у Нуреева сложилась замечательная судьба в Париже. Из прошлой жизни Рудика он рассказал документальный эпизод, что был в столетнем “Колонном театре” в Сочи. Итак, история из жизни Нуреева в 1959-м году...

Махмуд Эсамбаев: “У меня концерт. Нуреев и Балтагеев просят достать для них билеты. Увидел, что юноша в рваных брюках, грязный воротник у рубахи. Спрашиваю, есть ли еще другая одежда. Понимаю, что у него все единственное и все на себе. Назавтра привел его в универмаг. Купил для него брюки, рубашку, полуботинки, носки и майку с трусами. Через полгода были мои гастроли в Казани. За кулисы пришла мать Нуреева. Она очень благодарила меня за доброе для сына. Извинялась за бедность в семье. Молила за меня Аллаха... Может этого и не надо говорить? Но это жизнь Рудика в СССР... Здесь, правда”.

И еще, я не мог удержаться, чтобы не спросить Махмуда о вопросах, которые мучают каждого человека. Он согласился ответить на них так, как говорит об этом его сердце. Именно в ответах и есть суть того, почему Махмуд и Рудик были близки. У них единое чувство ощущения мира и осознания себя, как личности. Я счастлив, что мудрейший из мудрецов заговорил.
Махмуд Эсамбаев говорит. Голос без пауз и ярких красок. Голос ровный и часто резкий. Тембр и очередность слов выдает надежду, что может быть кто-то и поймет его с полуслова, недоговоренной фразы. Невольно мне хочется произнести слова моего учителя Патрика Уайта: “Каждый поглощен своей тайной, которую не в состоянии разгадать”. Махмуд о себе, глядя в глаза собеседника. В зрачках открытый вызов и лукавство. Он расставляет неторопливые слова по-чеченски.

Вот их перевод:
ЗНАНИЯ — твоя жизнь. С кем поведешься, от того и наберешься. С миру по нитке - я собрал сокровище для себя.
ТАЛАНТ — бесконечный труд. Ничего легко не досталось. Я ничего и никогда не выпрашивал у людей. Я помогал всем вокруг.
ПОДВИГ — на войне подвиг, когда хорошо воспитанные дети совершают неосознанный подвиг.
На СЦЕНЕ подвиг, когда ты несешь свой крест до конца. И здесь все о Богине Танца — Галине Улановой.
УЧЕНИКИ — делал им постановки. Дарил свои концертные костюмы. Кормил. Поил. Содержал на свои деньги. Вся доброта МАХМУДА живет в сердце его учеников. Память об этом на весах их Совести.
Я — у меня свое лицо. Я - это я. Я люблю себя, какой я есть. Мое это мое. Мужчина всегда красив. Я родился в 1926.
СЕРДЦЕ — пока бьется. Это жизнь. Одно сердце у близких людей. Доброта - это награда. Здесь ЛЮБОВЬ. Сострадание. Благословение. Смерть боится мира между людьми. Без сердца нет доброты.
ТАНЕЦ — это жизнь. Я дышу через танец. Легкие не в счет. Я познал ритм народов мира. У танца нет расы. Я люблю всех. Здесь молитва. Обидеть нельзя ритмом. Душа видна через танец. Мой талант на глазах. Я бы умер без моего танца. Это моя жизнь. Судьба здесь. Каждый день я с ним.
ЮНОСТЬ — это полет, радость, все чудесное и хорошее вокруг. Ты любишь, любим, летаешь. Ты счастлив по-особому. Мы не понимаем этого в молодости. Мы ошибочно верим, что это будет навсегда.
МУЖСКАЯ ДРУЖБА — крепче всего. Мужчину и женщину — крепит желание. Между мужчинами другое. Их соединяет — помощь и бескорыстие. Мужчины друг друга не делят.
ИЗМЕНА СЕБЕ — мне незнакома. Я часто мыл руки. А после этого, настойчиво вокруг делал свое дело.
ВЕРА — чистота и доброжелательность к любому человеку.
СУДЬБА — это тайна, предначертанная Богом.
СЛАДОСТРАСТИЕ — мне не знакомо.
ОТЕЦ И МАТЬ — это священно. Красивее родителей людей нет. Когда ворону попросили принести самое красивое на свете, то... она принесла своего неоперившегося ребенка. Все знают, самый красивый детеныш у вороны!
ЧЕГО Я БОЮСЬ — болезней, аварий, катастроф. И никогда не боялся бедности. Чего есть, того и хватит на всех.
СМЕРТЬ — страшное горе. Внутри пусто. Я плачу. Я отказываюсь понимать, что этого человека нет. Моя мать не умерла. Она здесь. До сих пор мучают мои долги к ней.
ВРАГИ — у нас не было врагов. Однако, когда жену обязали отказать моему ребенку в отце — это было нормой. Так жили миллионы и миллионы моих сверстников. Власти требовали разрушить мою семью. Жену посадили в темный и сырой подвал. Я выслан — на урановые рудники, как инвалид войны с нацистами. Нет. Это были не враги. У них было другое имя: “Строители социализма без БОГА”. Нет. У нас в СССР не было врагов. Мы начали строить коммунизм для всего МИРА...
БЕСЧЕСТИЕ — это бессовестность. А честь — это совесть. Два раза в одну реку не входят.
НЕНАВИСТЬ — самое страшное. Я избежал этого. Бог сберег. Я обезоруживаю своей детской наивностью.
ГОРЕ — конец жизни. Не желаю никому. У меня нет ни одного врага, чтобы я мог это пожелать. На зло я отвечаю добром.
ГОВНО — воняет. Пахнут духи. Не будь ****ью — не принюхивайся!
ЛЮБОВЬ — необъяснимое чувство. Это рай. Это ощущение.
ПРЕДАТЕЛЬСТВО — когда человек знает секреты, что они секреты. Говорить об этом — хуже ничего не бывает. Бойся подлецов и тварей.
ДЕТИ — о них говорить нельзя. Это и есть счастье. Самое красивое в жизни это детская улыбка. Великое несчастье — детские слезы. Я рад обнять любого ребенка, утереть слезы и задарить подарками. Став под старость бедным — я украл мои для них подарки. Я с ними делю бедность... свою бедность... сегодня. Мой дом сожжен огнем и бомбами.
НАРКОТИКИ — это смерть и гибель. Опьянение разума. Не позволяйте отравить себя. Это разрушение личности, горе для детей, родителей, прадедов и семьи. Несчастье из несчастий. Это против Аллаха и Корана. Я мусульманин.
ЛОЖЬ — вокруг ложь. Мне кажется, нас забыла Правда. Деньги отравили всех. Я ищу и не вижу чистоты между людьми. “Великая Немая” права, что никому не верит. Она молчит со дня рождения с 1910 года. Она родилась в России... сегодня опять Россия, 1997.
СТАРОСТЬ — я не чувствую усталости. Общение — это моя жизнь. Нет, я не знаю, где моя старость. Она где-то рядом. Воля правит человеком.
БОГ И ТЫ — Бог — это Бог. Я поклоняюсь Богу как смертный ЧЕЛОВЕК. Я несу в себе Бога. Я танцую танцы и это ритуальные танцы народов мира. Все религии для меня равны. Бог един и любит людей. У человека одна задача — родиться, прожить и остаться ЧЕЛОВЕКОМ. Требование едино. Трудно остаться ЧЕЛОВЕКОМ.

АЛМА-АТИНСКИЙ АПОРТ

Встреча с самым близким другом Рудольфа Нуреева стала для меня сенсацией. Я принял решение не редактировать и следовать стилистике автора. Исторический документ сохранен в той форме, как рассказан вслух. Голос Булата Аюханова полон множеством пауз и недомолвок. Особо впечатляют фразы, которые произносятся сжатыми губами и бесстрастно. Вот, например эта: “Есть что-то гадкое в развитии искусственно взращенной души” (П. Уайт). Аюханов сказал это о балетных звездах... которые не стали мировыми.

Итак, русские дневники Б. Аюханова из далеких 1955-1959 гг.:

«Мой преподаватель Александр Владимирович Селезнев направил меня и двух однокашников в Ленинградское хореографическое училище имени А. Вагановой на курсы усовершенствования. Нас сопровождал ведущий танцовщик Национального театра оперы и балета имени Абая — Леонид Таганов. Предстояло пробыть в поезде четверо суток до Москвы и около суток до Ленинграда. Таким стал 1995 год.
По приезду в Ленинград — а был уже конец августа — мы должны были показать себя в классе.
Поэтому я проделывал что-то вроде экзерсиса в тамбуре вагона, чтобы сохранить профессиональную форму. Под вечер, после дневной жары, открыв двери, мы сидели на ступеньках вагона и любовались пейзажами. Хорошо помню, как железнодорожный путь проходил у самой воды Аральского моря.
Оказавшись в Москве, испросил разрешения сходить на Красную площадь. Там мне удалось попасть в мавзолей Ленина и Сталина, побродить у Большого театра СССР.
Леонид Таганов, как заботливый отец, поддерживал в нас уверенность, что мы сможем учиться в Ленинграде. Он был немногословен. Глядя на него, я чувствовал, что нахожусь в “надежных руках” и что моя мечта обязательно осуществится.
Приехали мы 31 августа ранним утром. В Ленинграде моросил дождь. От вокзала троллейбусом добрались до Елисеевского магазина и там, через Екатерининский сквер, прошли до знаменитой улицы Зодчего Росси, 2.
Поразило великолепие Невского проспекта, череда дворцов и изумительных строений у реки Фонтанки, на мосту которой взгромоздилась конная группа с укротителями скульптора Клодта, потом вырос Александрийский театр, чем-то напоминающий Московский Большой театр и спрятавшаяся за ним уникальная по своему решению улица Росси. Здесь двести с лишним лет назад родился русский балет в здании, ставшем Академией танца. Все это сразу врезалось в память, чтобы потом долго волновать наяву и являться во сне!
Мои юношеские мечты очаровал город-музей. Не терпелось увидеть Северную Пальмиру, воспетую А. Пушкиным и подарившую цивилизованному миру гигантов мысли.
Но сначала все оказалось обыденным: нас привели в интернат (тогда он находился в здании хореографического училища) и разместили в спальных комнатах. Наутро мы должны были показаться в классическом танце.
Как сейчас помню, нас ввели в большой зал, где стояли у балетного станка выпускники училища. Урок вел А. Кумысников, ведущий педагог старших классов. Я очень старался произвести хорошее впечатление: все-таки меня учил А. В. Селезнев, который в свое время уже учился именно здесь. Движения в комбинациях были сложными без скидок на длительные летние каникулы.
Потом с нами беседовал художественный руководитель училища Н. И. Ивановский.
Мне он сказал, что у меня хорошая выучка и надо бы танцевать на сцене, а не учиться здесь. Но я убедил его в том, что приехал в Ленинград для того, чтобы воочию увидеть больших мастеров балета, музеи и театры.
Потом Леонид Таганов и он остались вдвоем. Они долго беседовали. Нас приняли(!) - был их ответ.
Земляков: А. Асылмуратова приняли в выпускной класс, И. Астафьева — в 8-й, меня — в 7-й, который вел Ю. И. Умрихин. Это была сенсация. Я плакал от счастья.
Придя на следующий день в 7-й класс (он оказался группой учащихся из Казахстана), я встретил у балетного станка мальчика из Уфы.
После урока мы познакомились. Это был Рудольф Нуреев (Рудик).
Мы быстро с ним подружились, тем более, что находились в одной большой комнате вместе с литовской группой; там же были три румына и якут.
Нас сблизил язык. Его родители татары, моя мама также — татарка. Он и я говорили по-татарски назло литовцам, которые не хотели говорить ни одного слова по-русски. Они были для балета переростками и недолюбливали Рудика за то, что он посмеивался над ними. Позднее для них открыли экспериментальный класс “для переростков”. Самый младший из литовцев, Элегиус Букайтис, стал тайно обучать меня литовскому языку, чтобы я хоть что-то понимал из того, что они говорили. А говоруны были отменные. Ночью, слушая их тараторящие переговоры, где возникали наши имена, не мог заснуть от любопытства. За три месяца я освоил разговорную речь и однажды встрял в их полуночный разговор на литовском языке. Они были ошарашены, включили свет и подбежали ко мне, выпытывая, кто меня научил их языку. Элегиус выдал себя, и они его поколотили за то, что он без их ведома и разрешения обучил меня.
С этого вечера каждый из них старался пополнить мой словарный запас, гордясь тем, что мы в присутствии других учащихся в столовой или на улице объяснялись по-литовски. Они заставили меня прочесть “Гражину” Адама Мицкевича. Они упорно называли его литовским поэтом — Мицкявичусом. Я настаивал, что он — польский поэт. Тогда они со слезами на глазах стали доказывать, что Мицкявичус — литовский поэт, приводя факты из истории Литвы, а знали они ее блистательно.
Рудик очень ревниво отнесся к моим познаниям в литовском языке. Стал открыто посмеиваться над “топорностью” литовцев, за что как-то в вечерний час, перед сном, они вытащили его вместе с кроватью в коридор, предварительно больно избив. Но он дрался отчаянно и кое-кому разбил нос. Постепенно мы все же нашли общий язык и определяли авторитет по тому, кто и как занимается в балетном классе. Мы более и более погружались в мир искусства и ненавидели лодырей и самохвалов.
Нашу казахскую группу Нуреев не любил за леность и ничем не подкрепленную уверенность в себе. И когда казахская группа пыталась его побить, он пошел в дирекцию и сказал, что не будет учиться в классе, где его бьют лентяи.
В Уфе у него остались мать, отец, сестры. Они страшно нищенствовали и голодали.
На зимние каникулы он возил дешевые шерстяные одеяла, чтобы продать их там подороже и пополнить семейный бюджет. Вообще он был очень самолюбив и обидчив. Не терпел унижений или даже небольшого намека на него. Рудик был индивидуалистом, и это понятно, потому что никто за него никогда не хлопотал. Всего в жизни он добивался собственным усердием. В любом отказе он видел агрессию против его мечты. Поэтому он болезненно реагировал на малейшую неудачу, считая, что это происки его недругов. Врагов Рудик не искал, они ему мерещились из-за устоявшейся подозрительности к окружающим. Он любил балет и не мог без него жить! Без своей мечты он бы умер.
В 1956 году в Ленинграде небольшим тиражом вышла книга “Анна Павлова” на русском языке (перевод с английского). Все кинулись покупать эту замечательную книгу. Он смог купить книгу и, не показывая мне, спрятал тайно в чемоданчик.
Я спросил: “Почему ты не взял и мне?” Он ответил: “А почему и у тебя должна быть такая же книга, как у меня?!”
Обежав многие магазины, я уговорил продавца перепродать втридорога мне один экземпляр, объяснив, что я из Казахстана, ученик хореографического училища. Принеся ее домой, я показал Рудику, на что он лукаво улыбнулся. Зато стоило мне побывать в Доме кино без него, как он взрывался хулиганской бранью, мешая татарские смачные слова и крепкие русские словечки. Такой он был.
Он буквально ревновал меня к фортепиано, а я играл довольно сложные вещи. Однажды я застал его за фортепиано с моими нотами. Он упорно старался осилить адажио “Авроры” и 4-х кавалеров из балета “Спящая красавица”. У него, конечно, ничего не получалось, и он злился. Он рассвирепел, когда я сказал ему, что необходима музыкальная подготовка и сразу за такие трудные музыкальные произведения не берутся. Я не был, к сожалению, профессиональным пианистом, но с упорством коллекционировал ноты Бетховена, Шопена, Генделя, Гайдна и Моцарта. Рудик не отставал от меня с просьбой учить его, как друга. Я сказал ему, что вряд ли те ноты, которые он бросился покупать вслед за мной, ему пригодятся. Кто знал, что впоследствии он будет знаменитым дирижером!
Став солистом театра, он увлеченно собирал репродукции картин выдающихся художников всех времен. Потом это выльется в грандиозное коллекционирование дорогих полотен, когда он станет самым богатым человеком в мире балета.
Он никому не докладывал о причинах своих поступков. Он лепил из себя личность и не считал обязанным кому-либо и что-либо объяснять. Богатое воображение Рудика шло в ногу с его настойчивостью и великим трудом. Несомненно, что он обладал интуицией большого художника, стараясь объять необъятное, наверстывая то, что не мог получить, находясь в глуши Уфы.
Рудик не уставал от себя и своих желаний. Взрывался дерзостью, если ему пытались в чем-то мешать. Но почтительное отношение к педагогам у него доходило до святости и идолопоклонства. Его глаза загорались, когда он открывал для себя то, что было давно известно в училище. Он обожал и был бесконечно благодарен за доброе пожелание, за высказанный в его адрес восторг, и в этот момент становился радующимся ребенком.
Под Новый год в Ленинград приехала моя сестра Мира, которую я устроил полузаконно на квартире у технички училища. Она была в командировке и из Москвы решила заглянуть ко мне в Ленинград. До сих пор сестра помнит Рудика и его удивительную улыбку.
С первого дня пребывания в балетном училище, он сразу невзлюбил директора В. Шелкова, которому претила его независимость. Директор часто любил напоминать учащимся из азиатского региона СССР, что любой проступок завершится изгнанием из училища. Барственный и начальственный тон не располагал к нему учащихся. Он мог сказать: “Будете ходить с грязными воротничками рубах, то отправлю вас обратно в Азию. Будете там стирать белье. Училище не для вас”. Только позднее я понял, что это расизм.
В столовой училища всегда обедали педагоги, учащиеся и артисты театра.
Так вот, однажды, мы сели за стол обедать... В дальнем углу обедал Шелков. До нас донесся небрежный голос директора, повелевавший Рудику подсесть к его столу. Рудик взял свою тарелку и направился к нему. Буквально через минуту директор, чтобы слышали все, сказал Нурееву: “А что ты так громко чавкаешь, татарин?” Рудик резко встал из-за стола, сказав: “По-моему, Вы меня звали, а не я Вас!”
Он вернулся на свое место с испорченным настроением.
Мне кажется, что директор мстил ему за то, что когда экзаменационная комиссия определила Нуреева в престижный директорский класс, после первого же урока студент немедленно отказался с ним заниматься. В классе Шелкова занимался Никита Долгушин, ставший впоследствии выдающимся танцовщиком СССР.
На короткое время Рудик оказался в нашем “казахском” классе. Ему не понравились коллеги, которые разговаривали с ним, как с неудачником, и откровенно посмеивались над его неуклюжестью. Он ушел в класс А. И. Пушкина, где стал лидером и возмутителем спокойствия.
И. Пушкин пестовал его талант и стал вторым отцом. Рудик боготворил его.
Рудику все время не хватало места в классе у А. И. Пушкина. Чтобы видеть себя в зеркале, на одном из уроков он встал перед самым лицом педагога. Он дал всем понять, что с этого места его не сдвинет даже танк. А. И. Пушкин улыбнулся, тактично погасил ропот других учащихся. Но урок шел очень нервно, юноши никак не хотели смириться с тем, что выскочка вытребовал себе выгодное место.
И, опять таки, не обошлось без потасовки. Но и после этого Рудик оставил за собой право стоять у центральной палки, прямо напротив зеркала и на больших прыжках готов был приземлиться на спину того, кто оказывался впереди него.
Ему не хватало простора большого балетного зала.
Все решили с ним не связываться, потому что он был готов на смертный бой, чтобы быть в центре внимания у педагога.
На полугодовом концерте в школьном “Ширяевском театре” он танцевал вариацию Вацлава из балета “Бахчисарайский фонтан”. Это выступление решило его положение в школе. Больше к нему никто не приставал, хотя бросали на него возмущенные взгляды “пятерочники”, так называемые отличники. Все было сверхталантливо без оценок. Вскоре его включили в дуэт Одетты и Принца из “Лебединого озера”.
Как-то я, Алла Батубаева из Улан-Удэ и он собрались в кафе-мороженом (мы позволяли себе такую роскошь — съесть по 500 грамм, когда заводились деньги, присланные из дома). Я заглянул в репетиционный зал, где он поднимал Нелю Исаеву, не за талию, а буквально за кожу, отчего лицо ее перекашивалось. Жестами я просигналил ему, что пора бы уже наловчиться и не мучить партнершу, сотворив при этом брезгливую мину и показав ему язык. Боже мой! Что случилось: он оттолкнул Нелю и бегом направился за мной. Я успел добежать до верхнего этажа училища и спрятаться в женской раздевалке. Я слышал, как он, свирепея, урчал и рычал, не понимая, где я мог спрятаться. Не найдя меня, он вернулся в зал. А я долго отсиживался в раздевалке, воображая, что он мог со мной вытворить. В тот момент он мог меня покалечить.
Правда, в кафе мы в тот день не пошли. Я заявился в интернат поздним вечером. Он встретил меня буквально тигриным взглядом, но потом неожиданно широко улыбнулся. Инцидент был исчерпан.
Я извинился. Он с обидой заявил мне, что лучше бы я посмеялся над теми зубрилками, которые здесь по 9 лет учатся, но ничего до сих пор не умеют!
Потом мы разговорились, он рассказал мне о своей любимой уфимской учительнице Удальцовой, которая приобщила его к балету. В прошлом она была солисткой Императорских Театров в Санкт-Петербурге.
Он никак не мог простить того, что несколько лет назад его не включили в балетную группу, когда набирали детей в Ленинград не по таланту, а по национальному признаку. Рудик отстаивал мнение, что его не взяли тогда потому, что он татарин, а не башкир.
Башкирская группа девушек жила на нашем этаже, и им удалось уговорить, чтобы я стал проверять их домашние задания по русскому и английскому языкам. Нуреев и к этому отнесся очень ревниво.
В 1956 году ему доверили танцевать с талантливой студенткой А. Сизовой. На этом спектакле-концерте Нуреев и Сизова поразили зрителей блеском прыжков, стремительными верчениями и яркой театральностью. Блистала и талантливая индивидуальность. Рудик в антре “Дианы и Актеона” буквально взлетел на сцену в громадном па-де ша, считавшимся тогда чисто женским движением. Но с тех пор это па-де ша стали исполнять многие артисты вокруг.
Атлетическое тело, выкрашенное под цвет загара, свободный хитон и в золотом парике голова были атрибутами “Актеона”. Он произвел громоподобное впечатление. Дуэт и вариации взрывали зал шквалом аплодисментов.
Его счастью не было конца! Убегая со сцены, он на полном ходу запрыгнул в объятия Марии Ивановны, которая после случая с талонами в интернате (об этом дальше) кровно на него обиделась.
Мария Ивановна была тронута, что он ей, первой, посвятил свой восторг! А история была вот в чем...
Было принято, что по утрам воспитатель раскладывал на столе студенческие билеты на завтрак, обед и ужин в рулончиках, как у трамвайного кондуктора. Однажды кто-то взял себе два талона на обед, а последним в очереди оказался Рудик, которому достались два завтрака и один ужин. Его возмущению не было предела. Ведь он все время хотел, есть и даже подсушивал хлеб на тепловой батарее, чтобы при скудном питании интерната утолять постоянное чувство голода. Я никогда не видел его таким разъяренным. Он был готов растерзать тех, кто посмел поступить нечестно. Кое-как уладился скандал. Досталось от него и воспитательнице Марии Ивановне, которая не уберегла талоны для... него. Всем было рассказано о горе с Нуреевым.
После этого случая Рудик вставал засветло, чтобы взять свои талоны. Он уходил первым в учебное помещение рано утром. Я не помню случая, чтобы он шатался по коридорам училища без дела.
В его сумке рядом с балетной амуницией всегда были хлебные сухари и открытки картин знаменитых художников. Встречаясь с ним в коридоре училища, мы всегда обменивались ничего не значащими фразами. Он становился уставшим, отрешенным, с вихрами волос вразлет, какой-то ссутулившийся и низкорослый, как загнанная лошадь. Он уходил все время в себя. Я видел его озабоченным, чего-то ищущим и ждущим. Ко мне он относился тепло, улыбался. Каких-либо сексуальных секретов у нас в то время быть не могло, потому что мы были полностью поглощены балетом. Наши проблемы сводились к тому, чтобы не пропустить ни один балетный спектакль в Кировском и Малом оперном театрах.
Нам, юношам, тратившим много физической энергии и громаду эмоций, явно не хватало того питания, которое мы получали в столовой училища.
На завтрак (1955-56) нам подавали ложку сгущенки, тоненький ломтик масла. Был черный хлеб и намек на кашу, жидкую массу, в которой едва можно было отличить пшенку, манку или рис-сечку, и бледный подслащенный чай. В обед (1955-56) — кислые щи, биточки с гарнирчиком в две ложки и намек на компот. На ужин (1955-56) — две тонкие сардельки с отварной подмерзшей картошкой и полусладкий прозрачный чай. Все время хотелось есть. Рия Васильевна, школьный врач, посоветовала нам есть не торопясь, медленно пережевывая и смакуя, чтобы пришло ощущение сытости. Легенды о тех временах и о сытной училищной еде — это ложь. Мы с ним голодали и болели от голода!
На Невском были пирожковые, бульонные, булочные, кондитерские и кафе-мороженое. И когда была редкая возможность, как денежные переводы от родителей моих, но не его, мы с ним вдоволь насыщались всякой вкуснятиной.
Мы ничего не обсуждали, да и с нашим опытом жизни нам, возможно, и нечего было обсуждать. Он был привлекателен, а когда горели глаза — одухотворенным.
Шрам на губе он объяснил тем, что в детстве его укусила собака. Но шрам был почти незаметен. Он первым узнавал, что будет в ЦДРИ, Доме кино и прогонял меня, как лидер, срочно приобрести пригласительные билеты. Он, как и я, не ограничивался занятием только в балетном классе. Мы посещали уроки тех же литовцев, которые вел Петров, работавший еще при Императоре, занимались у Б. Шаврова, Кумысникова и Писарева. Не сговариваясь, мы часто оказывались в паре у дверей большого репетиционного зала, где работали Н. Дудинская и К. Сергеев. Они репетировали “Жизель” или “Баядерку”. Мы преклонялись перед А. Шелест и С. Капланом.
Как-то мне поручили в Администрации распределять ученические пропуска на спектакли в Кировский театр. Нуреев каждый раз обещал меня съесть живьем и без соли, если я не включу его в список. Я не забывал о нем. По воскресеньям, в любую погоду, не давая выспаться после изнурительной недели, буквально стаскивал меня с постели, чтобы отправиться — в Пушкино, Павловск, Петродворец, в Дом кино, Центральный дом работников искусств, в кинотеатр, в Озерки, где он умудрялся искупаться в ледяной воде в апреле месяце на Ладожском озере.
О музеях особый разговор. Он был жаден до знаний, т. к. в провинциальной Уфе всего этого не знал и не видел.
Впервые в Эрмитаже (1956) проводилась выставка П. Пикассо. В воскресный зимний день, когда на дворе был неимоверный холод, мы помчались на выставку. Длиннющая очередь, как змея опоясала почти все здание Зимнего Дворца. Перспективы попасть внутрь не было. Он взял меня за руку и наглым образом, минуя всю очередь, протолкнул в центральные двери. Не дав охране и контролерам опомниться, он за моей спиной проскочил внутрь. На нас были одеты школьные формы из наидешевой серой шерсти, какие-то захудалые пальтишки, в которых мы дрогли и не могли согреться. У нас в училище не было мужского нижнего белья, и мы носили под брюками пижамные брючки. Вообще эта училищная школьная форма ему не шла и сильно уродовала внешний вид. Во-первых, она была ему не по размеру, а точнее — очень коротка. Стоптанные каблуки обуви, готовой вот-вот развалиться, не спасали от сырости. Короткие брюки, белые мятые воротнички, которые он пришивал к куртке — все это вместе с его вихрастым чубом создавало впечатление, далекое от привлекательности. Но, тем не менее, его не смущал свой внешний вид. Главным для него было не это. Он вбирал в себя все, что интересовало и могло пригодиться в будущем танцовщику на сцене.
По окончании первого учебного года мы расстались. После летних каникул мы встретились как родственники, которых не разлить водой и ссорами.
Встают в памяти те вечера, когда мы возвращались с ним из Кировского театра, вдоволь насладившись танцем и искусством больших мастеров балета. Ими был богат балет: Н. Дудинская, К. Сергеев, Ф. Балабина, Кириллова, Б. Брегвадзе, С. Каплан, А. Осипенко, Н. Кургапкина, И. Колпакова, Н. Анисимова, Стуколкина, Гербек, И. Зубковская-Израилева (всех не упомнишь).
Путь наш был почти одним и тем же: площадь Профсоюзов к набережной Невы, затем вдоль дворцов до Марсового поля, мимо Михайловского замка, по Садовой до Зодчего Росси. Мы ходили пешком — не было денег на транспорт.
Мы вспоминали все танцы из увиденного балета, дотошно доказывали, что было такое движение, а не другое. Часто бывая в театре, мы выучили весь классический репертуар, что пригодилось ему на Западе. Танцевали мы все это прямо на набережной, на площадях, на тротуаре, не обращая внимания на удивленных прохожих. Не заходя в интернат, мы поднимались в балетный класс училища и там завершали свои споры, восстанавливая в памяти сегодняшние балетные сцены, дуэты, вариации. Закрывшись в зале, мы натягивали на мужские балетные туфли женские пальцевые, туго перевязав ремнем, и проделывали такие фокусы, что рисковали сломать ноги. Но ни он, ни я не уступали в том, чтобы сделать 32 больших пируэта на пальцах или в бешеном темпе совершить тур-пике по кругу. Измочаленные и удовлетворенные своими достижениями, мы приходили в интернат, уже не способные воспринимать тех, кто уткнувшись в парту в учебной комнате зубрил историю СССР.
Не могу не рассказать о том, как я, заподозрив Нуреева в жадности, жестоко наказал его, распорядившись с “заговорщиками” из нашего круга остатками небольшой посылки из дома, которую он привез из Уфы. Боже мой! Какой был грандиозный скандал. Досталось совсем не тем, кто был действительно виноват. Я тогда не на шутку испугался, думая, что он кого-то убьет. Такой титанической агрессии я не видел ни в одном фильме. Чтобы как-то сгладить тягостное впечатление от всего, что пережил он, я стал к нему подчеркнуто внимательным, и если что-то покупал из еды, сразу бежал к нему, чтобы поделиться куском.
В 1959 году, когда я держал экзамены в ГИТИСе в Москве, мы встретились с ним снова.
Он готовился с группой артистов Кировского театра к фестивалю молодежи в Вене.
Репетиции шли на верхнем этаже в старом здании Московского хореографического училища, что на Пушечной. Там же проходили и мои вступительные экзамены на балетмейстерское отделение в класс профессора Р. В. Захарова... Он пригласил меня в “Зеленый театр” и просил, чтобы я дождался его после вечера. Танцевал он тогда в па-даксъон из балета “Лауренсия”. Концерт получился академический. Я помню его выступление. “Вальс цветов” из балета “Щелкунчик” в хореографии В. Вайнонена, концертные номера из старинных балетов, несколько миниатюр Л. Якобсона. Концерт кончился, он появился так, как будто только что вышел из парной. Он был красный, возбужденный и счастливый. Не зная с чего начать, я молчал. Он рассказал мне по секрету, что Л. Лавровский обещал ему участие в спектакле “Дон-Кихот” на сцене Большого театра, но там возникли какие-то фокусы, и кто-то затормозил его выступление. В этот момент к нам подошла балетоманка, извините, но мы ее звали прозвищем “Дон-Базилио”. Рудик встал и, словно послушная овечка, смотрел на нее. Таким я его не видел в Ленинградскую пору.
Потом он объяснил, что от нее зависит успех его будущих выступлений. Он не может не считаться с ней, как балетным критиком. Словом, этих закулисных дел я не знал. Не понимал, да и не старался в них вникать, потому что это могло касаться многих звезд балета, у которых были свои поклонники и клакеры, т.е. те, кто решал судьбу выступлений.
Они объяснялись недолго, после чего я попросил его меня выслушать. Напомнил баталию 1957-58 по поводу исчезновения студенческой посылки.
Он долго напрягал память, потом все-таки вспомнил, сказав: “Ну и что дальше?”
“Так вот, — сказал я, — эту посылку мы распределили в нашей шлеп компании. Пожалуйста, прости меня и сними этот ужасный грех!”
Рудик сделал большие удивленные глаза, сказав: “Я кого угодно мог заподозрить в том происшествии, но только не тебя! Что, ты не мог попросить?” Я же сказал, что между друзьями не принято о чем-то просить, можно было бы догадаться и самому! Словом, он посмеялся и нашел мою исповедь лишней!
После этого мы попрощались, я пожелал ему удачи. Через год с небольшим он преодолел “железный занавес”.
После побега Нуреева объявили изменником Родины СССР. Выезжающим за рубеж КГБ СССР запретил иметь с ним контакты. Всех запугали угрозами и террором расправы. О дальнейшей судьбе Рудика я узнавал из случайных разговоров.
В январе 1993 г. я ставил в Турции в Измирском театре оперы и балета “Болеро” Равеля. По турецкому телевидению узнал, что умер от СПИДа Нуреев. Это известие убило меня.
Танцовщик был назван гением танца. И это справедливо!
Моя юношеская память отчетливо сохранила нашу привязанность, родившуюся из общности интересов, восхищения хореографическим волшебством Санкт-Петербурга и Москвы. Мы были одногодками и быстро сдружились. Могли зло посмеяться над слабостями других, не замечая собственных, но не понимали, что такое ненависть. Мы любили друг друга, себя и балет!
И вновь приходят зримые картины 1955-59 годов.
Рудик присматривался к техническим приемам в танце других. Он отмечал для себя оптимальный вариант движения, т.е. восполнял тот пробел, который остался после любительских занятий у педагога Удальцовой. Ему чужда была любая несправедливость, которую он видел в косом взгляде, ухмылке. И все же он стремительно мчался к профессиональной высоте. Он добивался своего...
Как-то из Москвы в Ленинград приехала О. В. Лепешинская, чтобы выступить в балете “Фадетта” на сцене Малого оперного театра. У театра было столпотворение. Многим из нас не довелось попасть на спектакль, но Рудик ловко проскочил мимо контролеров и быстро смешался со зрителями.
Когда в Ленинград приехала Галина Уланова вместе с Ю. Ждановым, то и здесь Рудик выстоял два антракта, чтобы капельдинер сжалился над ним и впустил в театр.
Его отчаянные поступки были продиктованы уверенностью в успехе цели. Надо отдать должное, когда он ставил перед собой конкретную задачу, то ее блистательно осуществлял.
Сейчас, когда разверзлись шлюзы гласности, мы знаем о подробностях его побега в 1961 году и триумфальном шествии по всем сценам мира. Он не перехитрил смерть, но обессмертил свое имя.
Задача новейшей истории искусства — вернуть современникам и будущим потомкам танец Нуреева. В нашей стране показали по телевидению фильм “Нуреев, как он есть”. У меня защемило сердце, когда увидел такую знакомую обворожительную и открытую улыбку, не скрывающую юношескую насмешливость. Рудик не признавал конкуренции. Он соревновался сам с собой, ставя творческую планку все выше и выше. Он никого не унижал, а твердо высказывал свое мнение. Выстреливая правдой в упор, он вершил свою судьбу.
Когда Малика Сабирова спросила, будучи на гастролях в Монте-Карло: “Почему, Нуреев, не женишься?”, он ответил: “Разве у такого монстра могут быть дети?” Бравада и категоричность в его интервью были не более, как защита. Можно себе представить, каково в одиночку пробивать себе путь на вершину славы.
Он высказал и свои обиды на Кировский театр, считая, что театр предал его, осудив право артиста на свободу, без которой не мыслит себя настоящий художник. Артисты, бывавшие за рубежом, избегали с ним общения. Он понимал суть происходящего, но злился. Когда Никита Долгушин прилетел в Лондон, то Рудик, узнав об этом, срочно свернул гастроли в Австралии и примчался повидать коллегу. Такой Нуреев был и остался в моей памяти!
Талант Рудика перенасыщал хореографическими находками и открытиями. Он бросался из одной крайности в другую. То отвергая классический академический танец, то вновь возвращаясь к нему. Он стремился к первородному источнику, где можно утолить творческий голод.
Он был хореографом и художественным руководителем Гранд Опера в Париже. В последние годы стал дирижером. Вместить в себя такое нагромождение “ролей” было ему не под силу. Уже и потому, что он болел много лет СПИДом. Это изнурительная и смертельная болезнь. Но как я говорил, он хотел объять необъятное. Будучи жадным до всего, что могло упрочить карьеру Первого Танцовщика Мира. Я теперь понимаю его лучше!
Своим искусством Рудик еще раз упрочил славу русского балета, но уже на современном этапе его развития и жизни в мире.
На Западе оказались Макарова, Панов и Барышников. Они быстро нашли свой звездный имидж, но на готовых примерах беспокойной жизни первой ласточки, познавшей подлинную свободу творчества и заплатившей высокой ценой за то, чтобы открыть просторы искусства. Нуреева никто не опередил.
Появление на балетном небосклоне новых имен нервировало Нуреева. Его частота выступлений, не поддающихся воображению, сломала его.
Нуреев выглядел уставшим, нервным, неуверенным, даже некорректным по отношению к своим коллегам. Не вина, а беда отечественных звезд, что выветрен творческий дух, изгнан престиж профессии танцовщика, невостребован талант многих в балете.
Я точно знаю, с какой нежностью и родительским вниманием Рудик относился к Алтынай Асылмуратовой. Он почитал ее особую индивидуальность. Он умел восхищаться успехами новой волны молодых звезд, как русских, так и западных. Но его время ушло в историю балетного искусства. Также исчез космический след ярчайших танцовщиков современности, о которых я говорил. Время неумолимо выживает из орбиты успеха тех, кому перевалило за 40 и 50. Это жестокий закон профессии. С этим нельзя не считаться.
Может быть, он частично и прав, что на его родной сцене танец стал “медвежьим”.
Он не видел, а поэтому не мог принять, что в его отсутствие советский балет рос, мужал, набирался новых сил. Но будем откровенны, отдавая ему пальму первенства в том, что он имел право быть экспертом в балете...
Будучи честолюбивым, Рудик получил на Западе все, что хотел. Хочу утверждать, что наша дружба построена на чисто человеческих отношениях. Мы сошлись в едином мнении, что счастье — это не иметь дел с дураками. Для нас, 17-летних юношей, не куривших, не помышлявших об алкоголе и наркотиках, почитавших старших, искавших и находивших авторитеты в мире искусства, радовавшихся каждому утру, видевших жизнь в радужных красках, не существовало суеты. Он сохранил детскую восторженность до самой смерти. Воюя с грубостью, он оградил свою душу от серой пошлости и бескультурья бюрократов от театра.
Он болел балетом и взял реванш, когда мечта оказалась в его руках. Ненавидя несправедливость, бросался в бой. Эта борьба принимала дикие и необузданные формы. Но недалек тот час, когда мы убедимся, что грани его таланта — это блеск всего отечественного балета ХХ века!
Словом, где бы не появлялся русский балет, он старался немедленно встретиться с ним. Некоторые откровенно его ненавидели, возможно, из-за зависти к его деньгам. Рудика признал весь мир, но он боялся, что его могут забыть в России. В 60-е годы, когда Нуреев взлетел на зарубежный Олимп славы, в СССР мощным взрывом прогремели таланты Владимира Васильева, Михаила Лавровского, Юрия Владимирова, Александра Годунова. Об этом он не мог не знать и не видеть триумфа их выступлений на телевидении. Он отчаянно оберегал свой пьедестал первого танцовщика мира. Он видел, что у него не хватает чистоты танца и виртуозности, которым отличался западный балет, но духовный склад русского балета был налицо. К ногам таланта Нуреева слагались гениальные хореографические озарения крупнейших балетмейстеров мира...»
Услышав и вновь перечитав эти слова сверстника Нуреева, на душе стало легко. Его здесь всегда любили и бесконечно любят. Друг не изменил и не изменял ему. Он любит Рудика — Рудольфа — Руди. Любовь - это удивительное чувство. Юношеская дружба - сказочное воспоминание для сердца.

Булат АЮХАНОВ обычно говорит слова неторопливо.

Вот их перевод с казахского:

ТАНЕЦ — это мой воздух. Это анализ всех возможностей от Богов. Это желание раствориться в ИСКУССТВЕ. Вот почему моя кровь не превратится в воду.
НАДЕЖДА — оставить след и, не дай Бог, наследить. Ощутить радость своего предназначения в жизни. Каждый может осознать в себе личность для БОГА.
УЧЕНИКАМ — мои ученики! Я хочу, чтобы вы знали, что такое Совесть. Я вас бесконечно люблю. Мое сердце для Вас.
КРАСОТА — нашла балет, а балет нашел меня. Поэтому я счастлив. Секрета здесь не было, и нет. Я соткан из чувств и привязанностей. Я человек.
СЕМЬЯ — это я сам.
ЛЮБОВЬ — у моей любви тяжелая рука. И зовут ее: ПРАВОЙ.
ИСКУССТВО — через искусство я открыл в себе 1000 лиц. Я един, но многоголос. Интеллект никогда не изменял мне. Я неделим и никому не принадлежал. Я это МЫ. Я это МОГ.
РУССКИЙ БАЛЕТ — это бесконечный и непознаваемый горизонт. Москва и Санкт-Петербург — это мой трамплин как для человека искусства. Две школы балета — асимметричны, как половинки одного лица. Невская школа — это пушкинский вдохновенный танец. Московская школа — это темперамент атомного реактора. Я видел бесконечное соперничество двух ослепительных красавиц России. Я мирил их своим мусульманским талантом. Любовь была взаимна.
МУЗЫКА — это разговор по душам. Дуэт глухих невозможен. Музыка для меня это свет и добрая улыбка. Для меня музыка — есть лекарство.
МУДРОСТЬ — опыт народа. Память спасает от бед. Я чувствую прадедов и поэтому помню. Посмотри на мою жизнь и стань щедрее. Отдай все и останься самим собой. Разгадай через Бога свою Судьбу.
ПРИСТРАСТИЯ И ИСКУШЕНИЯ — что сказать об этом? Я болен одним пристрастием — получить покой. Тишина лечит сердце. Вот и все, что я нашел. Я этого хотел. Ничего не жалею... Женское искушение было и остается? Познай психологию женщин. Здесь нет тайн. Я остаюсь на сквозняке. Даю совет... Не строй высоких потолков. Без двойного замка разоришь дом. Пусть дети останутся с тобой. Я не верю молве о себе и друзьях.
БОГ — это утро. Закат — это противоположность. Здесь смерть.
ДЕТИ — это посланники Бога. Благословение. Я теряю животные инстинкты. Без детей меня нет. Это мой АЛТАРЬ. Здесь источник сил. Без них, моих детей, я бы не чувствовал себя сильным и достаточно уверенным.
БАЛЕТ — это Божий дар. Здесь нет для меня — профессии или профессионализма. Я владею подарком. Среди счастливчиков — Уланова, Дудинская, Нуреев, Эсамбаев и я. И это — мое призвание.
РАЗУМ — хочу поумнеть, но остаюсь неуправляемым ребенком. Я сам себе судья. Я устал от бестолковости и глупостей. Я научился не реагировать на зависть. Поэтому у меня нет врагов. А значит, я свободен для себя. Я остаюсь самим собой и творю свой мир. Я не понимаю, сколько мне лет. Каждый день у меня День Рождения. Я поздравляю себя, что я проснулся опять.
СУДЬБА — судьбы мира? Я верю в судьбу. Есть путь — озлобиться и потерять Божий дар. Для меня это значит жить без ВДОХНОВЕНИЯ. Мои балеты материализовались из вдохновений. Здесь мои озарения и смысл жизни. Слава Богу, умопомрачения меня оставили. Мудрости для меня мало... Я надеюсь остаться гениальным. У каждого своя судьба. Я подчинился СУДЬБЕ.
НАЗИДАНИЕ — танец у меня под кожей. Я видел всякое среди престарелых танцовщиц и старых танцовщиков. Совет прост и искренен... Если уже не можешь танцевать — ходи на пуантах, как семидесятилетняя РАЗВАЛИНА! Не сдавайся. Ходи и ходи. Не слушай недругов. Это от зависти. “Все помнят, как ты танцевала!!!” Знай: “Любовь к сцене ЗЛА. Ведь это ТАК”. Еще немного — и ты “на полу пальцах”. Но, и это не КОНЕЦ... Тебя ждет ЗАПАДНЯ. Это зовется “GRAND PLIE”. Здесь нет аплодисментов. Нас всех когда-то “выносят на руках”. Если и это тебя не остановит — позвони: 331763. Всегда на твоей стороне. Булат и “Мой молодой балет”.
Здесь часть его судьбы. Я преклоняюсь перед обворожительным, трепетным и загадочным Булатом Аюхановым. Интеллект и импульсивность ищут гармонию в его сердце.
И еще я понял, что весь январь нового года прошел с пользой. Я оброс интересными друзьями. Я понял, друг был прав, что настоял на моем отъезде с Барьерного Рифа в Россию. “Вот и все”, - сказал я себе тогда.
Я вернулся в Комарово и стал ждать начала работы с Нуреевым, как мы и условились. Наступало 2 февраля 1992. Это сегодня, а значит, хронология книги обретает жесткое русло для повествования.
Я был готов к рождению АСТРАЛЬНОЙ ОБЕЗЬЯНЫ в ночь до утра...

ЛАТЫНЬ МОЦАРТА

ПОСЛУШАЙ, ЮРИ! — позвонил Нуреев 3 февраля 92. — Смотри факс. Я шлю тебе “REQUIEM”: K. V. 626 (Nr. 547: EDITION PETERS - LEIPZIG: 1791). Я выписал оттуда латынь и сделал свое графическое изображение тех суперчувств Моцарта.
Я ПОМНИЛ, ЧТО ЕГО “ОБЕЗЬЯНА” ДОЛЖНА ВОТ-ВОТ РОДИТЬСЯ ИЛИ УЖЕ ПОЧТИ РОДИЛАСЬ. Я ПРИНЯЛ ПОДАРОК ОТ ДРУГА. НА ПОРОГЕ ЕГО ЖИЗНИ ВСТАЛА СМЕРТЬ. ЗДЕСЬ НАЧАЛО КОНЦА ДЛЯ РУДОЛЬФА. ЭТОТ РЕКВИЕМ ЗВУЧАЛ У НАС ПОД КОЖЕЙ.

REQUIEM

I REQUIEM AETERNAM

Adagio introitus Solo:
REQUIEM AETERNAM DONA EIS,
DOMINE REQUIEM AETERNAM DONA EIS,
DOMINE,
ET LUX PURPETUA, ET LUX PURPETUA
LUCEAT, LUCEAT EIS.

Adagio Solo:
TE DECET HYMNUS, DEUS IN SION
ET TIBI REDDETUR VOTUM IN JERUSALEM.

Adagio Solo:
EXAUDI, ORATIONEM MEAM,
AD TE OMNIS CARO VENIET.
DONA EIS REQUIEM AETERNAM,
AETERNAM, AETERNAM
ET LUX PERPETUA, ET LUX PERPETUA.
LUCEAT EIS, ET LUX PERPETUA LUCEAT EIS.

II KYRIE ELEISON
Allegro Solo:
KYRIE ELEISON, ELEISON, ELEISON.
CHRISTE ELEISON,
KYRIE ELEISON, ELEISON,
ELEISON CHRISTE ELEISON,
ELEISON, ELEISON,
ELEISON CHRISTE ELEISON,
ELEISON, ELEISON, ELEISON

Adagio Solo:
KYRIE ELEISON, ELEISON, ELEISON.
CHRISTE ELEISON, KYRIE ELEISON,
ELEISON, ELEISON,
CHRISTE ELEISON,
ELEISON, ELEISON, ELEISON
CHRISTE ELEISON, ELEISON,
ELEISON, ELEISON

III SEQUENZ

1. DIES IRAE
Allegro Assai:
DIES IRAE, DIES IRAE,
ILLA SOLVET SAECLUM IN FAVILLA.
TESTE DAVID CUM SYBILLA
QUANTUS TREMOR EST FUTURUS,
QUANDO JUDEX EST VENTURUS
CUNCTA STRICTE DISCUSSURUS.
DIES IRAE,
DIES ILLA SOLVET SAECLUM IN FAVILLA,
QUANTUS TREMOR EST FUTURUS
QUANDO JUDEX EST VENTURUS
CUNCTA STRICTE DISCUSSURUS.
DIES IRAE, DIES ILLA
QUANTUS TREMOR EST FUTURUS
QUANDO JUDEX EST VENTURUS
CUNCTA STRICTE DISCUSSURUS.
DIES IRAE, DIES ILLA

2. TUBA MIRUM
Andante Solo basso:
TUBA MIRUM SPARGENS SONUM
TUBA MIRUM SPARGENS SONUM
PER SEPULCHRA REGIONEM COGET OMNES
ANTE THRDNUM

Tenor:
MORS STUPEBIT ET NATURA
LIBER SCRIPTUS PROFERETUR IN GUO
TOTUM CONTINETUR
UNDE MUNDUS, MUNDUS JUDICETUR

Alt solo:
JUDEX ERGO CUM SEDEBIT
QUID, QUID LATEX APPAREBIT
NIL INUITUM REMANEGIT

Soprano:
QUID SUM, MISER, TUNC DICTURUS,
GUEM PATRONUM ROGATURUS
CUM VIX JUSTUS, JUSTUS SIT SECURUS
CUM VIX JUSTUS, JUSTUS SIT SECURUS
CUM VIX JUSTUS VIX JUSTUS SIT SECURUS?

3. REX TREMENDAE MAJESTATIS
Grave Solo:
REX, REX, REX
REX TREMENDAE MAJESTATIS
REX TREMENDAE MAJESTATIS
REX TREMENDAE MAJESTATIS
REX TREMENDAE MAJESTATIS
GUI SALVANDOS SALVAS GRATIS
REX TREMENDAE
REX TREMENDAE MAJESTATIS,
GUI SALVANDOS SALVAS GRATIS SALVAME,
SALVAME, FOMS PIETATIS!

4. RECORDARE JESU PIE
Andante Alt solo:
RECORDARE, JESU PIE; RECORDARE JESU PIE
QUODSUM CAUSA TUAE VIAE NEME
PERDAS ILLA DIE, NEME PERDAS ILLA DIE
QUAERENS ME SEDISTI LASSUS REDE MISTI
CRUCEM PASSUS TANTUS LABOR NON IT CASSUS.
JUSTE JUDEX ULTIDNIS,
DONUM FAC REMISSIONIS
ANTE DIEM RATIONIS
INGEMISCO TANGUAM REUS CULPA RUBET
VULTUS MEUS SUPPLICANTI PARCE, DEUS.
QUI MARIAM ABSOLVISTI
ET LATRONEM EXAUDISTI MIHI GUDGUE
SPEM DEDISTI.
PRECES MEAE NON SUNT DIGNAE
SED TU, BONUS FAC BENIGNE,
NE PERENNI EREMER IGIVE.
INTER OVES LOCUM PRAESTRA ET AB HOEDIS
ME SEQUESTRA,
STATUENS IN PARTE DECTRA
STATUENS IN PARTE DECTRA
STATUENS IN PARTE DECTRA
STATUENS IN PARTE DECTRA
STATUENS IN PARTE DECTRA
STATUENS IN PARTE DECTRA
STATUENS IN PARTE DECTRA

5. CONFUTATIS MALEDICTIS
Andante:
CONFUTATIS MALEDICTIS BLAMIS ACRIBUS
ADDICTIS, BLAMIS ACTIBUS ADDICTIS VOCA ME,
VOCA ME CUM BENEDICTIS.
CONFUTATIS MALEDICTIS
FLAMMIS ACRIBUS ADDICTIS.
CONFUTATIS MALEDICTIS
FLAMMIS ACRIBUS ADDICTIS.
VOCA, VOCA ME, CUM BENEDICTIS VOCA ME,
VOCA ME, VOCA ME CUM BENEDICTIS.
ORO SUPPLEX ET ACCLINIS COR CONTRITUM
QUASI CINIS GERE CURAM, GERE CURAM
MEI FINIS.

6. LACRIMOSA DIES ILLA
Larghetto:
LACRIMOSA DIES ILLA QUA RESURGET
EX FAVILLA JUDICANDUS HOMO REUS.
LACRIMOSA, JUDICANDUS HOMO REUS
HUIE ERGO PARCE, DEUS, PIE JESU, JESU,
DOMINE, DONA EIS REQUIEM.
DONA EIS, DONA EIS REQUIEM. AMEN.

IV OFFERTORIUM

1. DOMINE JESU CHRISTE
Andante:
DOMINE JESU CHRISTE, REX GLORIAE,
REX GLORIAE
LIBERA ANIMAS OMNIUM BIDELIUM
DEFUNCTORUM
DE POENIS INFERNI, DE POENIS INFERNI
ET DE PROFUNDO LACU,
LIBERA, LIBERA EAS DE DRE LEONIS
LIBERA, LIBERA EAS DE DRE LEONIS
NE ABSORBEAT EAS TARTARUS, NE CADANT
IN OBSCURUM, NE CADANT IN OBSCURUM

Soprano Solo:
SED SIGNIFER SANETUS MICHAEL
REPRAESENTET EAS IN LUCEM SANCTAM
GUAM OLIM ABRAHAE PROMISISTI
GUAM OLIM ABRAHAE PROMISISTI
GUAM OLIM ABRAHAE PROMISISTI
ET SIMINI EJUS, GUAM OLIM ABRAHOS
PROMISISTI GUAM OLIM ABRAHAE PROMISISTI
ET SEMINI EJUS

2. VERSUS HOSTIAS ET PRECES
Larghetto:
HOSTIAS ET PRECES TIBI
DOMINE TIBI, DOMINE LAUDIS OFFERIMUS
TU MORIAM FACIMUS.
HOSTIAS ET PRECES TIBI, DOMINE
LAUDIS OFFERIMUS
TU SUSCIPE PRO ANIMABUS ILLIS
QUARUM HODIE, HODIE MEMORIAM FACIMUS.
FAC EAS, DOMINE,
DE MORTE TRANSIREAD VITAM.
QUAM OLIM ABRAHAE PROMISISTI ET SEMINI
EJUS
QUAM OLIM ABRAHAE PROMISISTI ET SEMINI
EJUS
QUAM OLIM ABRAHAE PROMISISTI ET SEMINI
EJUS
QUAM OLIM ABRAHAE PROMISISTI ET SEMINI
EJUS
QUAM OLIM ABRAHAE PROMISISTI ET SEMINI
EJUS
QUAM OLIM ABRAHAE PROMISISTI ET SEMINI
EJUS

V SANCTUS

1. SANCTUS DOMINUS DEUS SABOATH

Adagio:
SANCTUS, SANCTUS
SANCTUS DOMINUS DEUS SABOATH
PLENI SUNT CDELI ET TERRA GLORIA,
GLORIA GLORIA
TUA O SANNA IN EXELSIS
TUA O SANNA IN EXELSIS
TUA O SANNA IN EXELSIS

2. BENEDICTUS
Andante:
BENEDICTUS QUI VENIT IN NOMINE DOMINI,
IN NOMINE DOMINI BENEDICTUS QUI VENIT
IN NOMINE DOMINI, BENEDICTUS QUI VENIT
IN NOMINE DOMINI
O SANNA IN EXELSIS
O SANNA IN EXELSIS
O SANNA IN EXELSIS

VI AGNUS DEI
Larghetto:
AGNUS DEI QUI TOLLIS PECCATA MUNDI
DONA EIS REQUIEM
AGNUS DEI QUI TOLLIS PECCATA MUNDI
DONA EIS REQUIEM
AGNUS DEI QUI, TOLLIS PECCATA MUNDI
DONA EIS REQUIEM SEMPITERNAM

VII COMMUNIO: LUX AETERNAM
Adagio:
LUX AETERNA LUCCA EIS, DOMINE
CUM SANCTIS TUIS IN AETERNUM, QUIA PIUS ES
CUM SANCTIS TUIS IN AETERNUM, QUIA PIUS ES
DONA, DONA EIS,
DONA, DONA, DONA EIS REQUIEM AETERNAM
AETERNAM, AETERNAM, ET LUX PERPETUA
ET LUX PERPETUA
LUCEAT EIS, ET LUX PERPETUA, LUCEAT EIS
Adagio:
CUM SANCTIS TU IS AETERNUM
CUM SANCTIS TU IS AETERNUM
CUM SANCTIS TU IS AETERNUM
CUM SANCTIS TU IS AETERNUM
CUM SANCTIS TU IS AETERNUM
CUM SANCTIS TU IS AETERNUM
CUM SANCTIS TU IS AETERNUM
CUM SANCTIS TU IS AETERNUM
CUM SANCTIS TU IS AETERNUM
CUM SANCTIS TU IS AETERNUM
Adagio:
LUX AETERNA LUCCA EIS, DOMINE
CUM SANCTIS TUIS IN AETERNUM, QUIA PIUS ES
CUM SANCTIS TUIS IN AETERNUM, QUIA PIUS ES
DONA, DONA EIS, DONA, DONA,
DONA EIS REQUIEM AETERNAM
AETERNAM, AETERNAM, ET LUX PERPETUA
ET LUX PERPETUA
LUCEAT EIS, ET LUX PERPETUA, LUCEAT EIS

КАПРИЗ

ВЕЧЕРОМ 3 ФЕВРАЛЯ 1992 ПОЗВОНИЛ СНОВА НУРЕЕВ. ОН ПРОДИКТОВАЛ СВОЙ ПРЕДСМЕРТНЫЙ КАПРИЗ. Я ПОНЯЛ, ЧТО ОН НАМЕРЕН СДЕРЖАТЬ РОКОВОЕ СЛОВО.

— Все гениальное просто! Начни книгу по новой и обязательно с моего “AGNUS”. В этом символе суть и день рождения моего любовника Фрэдди Меркюри. Он — овца!
Я записал то и это. Он так хотел. Реквием может “петься” и... наоборот!
— Ты и я создали “АНТИРЕКВИЕМ” для меня суперзвезды Нуреева... Гений может и это! Гений Нуреева мог изобрести все на свете, - закончил он разговор о себе.

Я проверил свои записи еще и еще. Вот, как это получилось:

Февраль ’92:
LARGHETTO: AGNUS
Март ’92:
ANDANTE: BENEDICTUS
Апрель ’92:
ADAGIO: SANCTUS
Май ’92:
LARGHETTO: HOSTIAS
Июнь ’92:
ANDANTE: DOMINE
Июль ’92:
LARGHETTO: LACRIMOSA
Август ’92:
ANDANTE: CONFUTATIS
Сентябрь ’92:
ANDANTE: RECORDARE
Октябрь ’92:
GRAVE: REX TREMENDAE
Ноябрь ’92:
ANDANTE: TUBA MIRUM
Декабрь ’92:
ALLEGRO ASSAI: DIES IRAE
Январь ’93:
ADAGIO: REQUIEM AETERNAМ

Когда я прочел латынь вслух, мне показалось, что за спиной слышен легкий смех Амадеуса. Я уверен, что юмор не мешает гениальности. Вещи вспять меняют мир и суть людей для самого себя. Я принял все, как есть. Я не хотел ничего менять в его и своей жизни. Здесь расписание его жизни по дням из последнего года на земле. И еще, открою тайну. Нуреев привез и оставил мне в подарок пять картин. Они принадлежат его кисти. Он попросил, чтобы я вставлял “цвет этих картин в части реквиема”. Так я и сделал. Смотри, читатель!

ПОДРОБНОСТИ

”ОБЕЗЬЯНА” родилась 4 февраля 1992. День ее смерти был обречен на 22 января 1993. Самый безумный год Руди Нуреева начался. Это здесь.
Он буйствовал, хулиганил, шумел и скандалил. Повода искать не приходилось. Он готовил себя оставить этот мир. Суперзвезда метила в Бессмертие. Пантеон Бессмертных Академиков Франции ждал его конца.
Я решил, что двенадцать частей из Реквиема Моцарта — есть те двенадцать ступеней в Ад, которые он отпустил для себя до конца жизни.
Это нелепое и невероятное наваждение начало преследовать меня.
Я перестал делить “Год Календарный” и отторгать от него “Год Астральной Обезьяны”. Все слилось и стало единым целым. Я постарался забыть все числа. Мне удалось сбить счет его дней и недель. Я начинаю разговор о последнем годе Нуреева. Все так и случилось, как показало будущее. Но этого еще никто не мог знать в начале пути. Сегодня все еще 4 февраля. Текст будущих глав появится из разговоров о главном событии дня. Это изо дня в день. Так было. Так состоялось. Так... завершилось.
Здесь перемешаются воспоминания и впечатления друзей и устоявшихся недругов. Все это почти стало днем человека, который должен умереть в рамках составленного для себя расписания.
Но, он еще не знает — последнего дня. “Что я? Я записал, как меня просили”, — повторяю я снова, и снова по сей день.
Утром я получил по почте подарок. Им я и занимался целый день.

СОДЕРЖАНИЕ - СЛЕДУЮЩИЕ ГЛАВЫ

ПОСЛЕДНИЙ ГОД
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
ЛЯГУШАТНИК
АНТИВСЕ
СПУСТЯ ГОД
ПОСЛЕСЛОВИЕ
24 ЧАСА
ПОМИНАЛЬНОЕ СЛОВО
НАСЛЕДНИКИ

ЯЗЫЧНАЯ АВСТРАЛИЯ-ХХI ВЕК http://proza-ru.com/ LITERATURE POETRY ПОЭЗИЯ И СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА: РУССКО-ЯЗЫЧНАЯ АВСТРАЛИЯ-ХХI ВЕК http://stihi-ru.com/ PROSE LITERATURE ПРОЗА: СОВРЕМЕННАЯ ДЕТСКАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА: РУССКО-ЯЗЫЧНАЯ АВСТРАЛИЯ-ХХI ВЕК http://ryuntyu.com/ ART PROSE THEATRE ПРОЗA: ТЕАТР И СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ДРАМАТУРГИЯ: РУССКО-ЯЗЫЧНАЯ АВСТРАЛИЯ-ХХI ВЕК http://bravorussia-ru.com/ ART PROSE BALLET ПРОЗА: СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ БАЛЕТ: РУССКО-ЯЗЫЧНАЯ АВСТРАЛИЯ-ХХI ВЕК http://vivarussia-ru.com/ Рюнтю Юри Мэттью o Культурe Россиян в АВСТРАЛИИ AUSTRALIA, КАНАДE CANADA И США USA: XIX-XXI BEKA & КУЛЬТУРОЛОГИЯ ЕВРОПЫ EUROPE И РОССИИ RUSSIA: 988-2009 http://ryuntyu.com/BIBLIOGRAPHY.htm

2009 ART Biography AUSTRALIANA Австралианa PROSE ПРОЗА: Australian writer, member of the press RADIO & TV and playwright - YURI MATTHEW RYUNTYU (06.27.1949) was born in KIZHI, ONEGA LAKE, Karelia, RUSSIA. Following his studies at the Academy of Science, he moved to Sydney (Australia: 1980) and worked, most notably, as a medico-biology scientist: 1981-1991: University of NSW, Sydney University, University of New England (Australia). Yuri Matthew RYUNTYU: "On November 23, 1991 Rudolf visited me in Armidale (NSW) in Australia and I become granted by his aspiration for my going to St.-Petersburg (Russia) for uncertain number of years. It was only and only one and a most important purpose for us is a practical realization of the Rudolf Nureyev Dream about The Russian Cultural Heritage Preservation. He promised to set financial support for my life and my work from the beginning to the end of our collaborations: 1991-2001": http://ryuntyu.com/BIBLIOGRAPHY.htm A prizewinning scholar and academic, he has published a 45 books of literary and cultural criticism, including "The Recipe for the Genius: Roman Victyuk", "The Requiem for the Foresee: Yuri Lyubimov", "The Grate Surrenders: Ulanova, Nureyev, Dudinskaya, Esambayev, Ayukhaanov, Plisetskaya" , "Abreast and Profile of The Imperial Russian Ballet: Vaslav (Vatslaw, Waslow) Nijinsky, Pavlova, Karsavina, Kseshinskaya, Ulanova, Nureyev" and "The Apostolic Silver Age of Russian Culture: Alexandr Blok, Anna Akhmatova, Boris Pasternak, Osip Mandelstam, Marina Tsvetaeva, Vladimir Mayakovsky, Sergey Esenin, Iosif Brodsky". He has also written for such publication as the World of News, the Book Review, the Theatre Life, the Pravda, the Moscow Evening, the Moscow Pravda, the Megapolis Express and the Evening Club about Poetry, Literature, Movies, Religion, History, Music, Opera, Ballet, Politics and Australian Arts, where he is a contributing editor. His literary works and articles are available in English, French, Russian, German, Japanese and Kazakh for readers. Ryuntyu was able to dedicate himself entirely to literature following the success of "Rudolf Nureyev: without Make-up" in Russia, a gloomy satire on sexuality published in 1995. Ryuntyu’s ironic and often disillusioned perception of the state of affairs in Russia during and after the Communist occupation produced a body of work that is still at the forefront of twentieth-century Russian and Australian literature. A most famous: "The Temptation: Boris Yeltsin", "On the Way of the Cross: Alexander Solzhenitsyn", "Idol Russian Gay Culture: Sergey Paradzhanov", "The Meditation: Bella Akhmadulina and Joseph Brodsky" and "ROCK IDOL & SUPERSTAR: Freddie Mercury and Rudolf Nureyev: DOCUMENTARY:1938-1993". Academician YURI MATTHEW RYUNTYU live in Cairns, Great Barrier Reef, Australia + http://nla.gov.au/nla.cat-vn4276810 + http://nla.gov.au/nla.cat-vn4612411 + http://www.armidaleindependent.com.au/pages/2009052012.pdf + http://nla.gov.au/anbd.bib-an000044322536 +

Другие статьи в литературном дневнике:

• 31.07.2009. The Library of Congress Washington DC USA UK AU RU
• 30.07.2009. British Library London UK RU USA CA FR Europe AU
• 29.07.2009. AU RU Напечатана Mоя Kнига Pуди Hуреев без Mакияжа
• 28.07.2009. Hong Kong University of Science and Technology
• 27.07.2009. University of South Africa Pretoria South Africa
• 26.07.2009. Library Archivo Nacional Santiago Chile
• 25.07.2009. Library Hunan University Changsha China Ryuntyu
• 24.07.2009. Library Biblioteca Nacional Rio de Janeiro Brazil
• 23.07.2009. University of Haifa Archive Art Europe Israel RU
• 22.07.2009. Movies Centre CCM Rabat Maroc Arab State Morocco
• 21.07.2009. American University of Beirut Riad El-Solh Lebanon
• 20.07.2009. University of Pretoria Hillcrest South Africa USA
• 19.07.2009. Kнигa Hуреев и Mеркьюри Cуперзвезда и Pок-идол
• 18.07.2009. Library Nacional de Colombia Bogota Colombia RU AU
• 17.07.2009. Sultan Qaboos University Sultanate of Oman RU AU
• 16.07.2009. National University of Lesotho Maseru Lesotho
• 15.07.2009. National Library of Venesuala USA RU AU UK
• 14.07.2009. Library Changi South Singapore AU RU UK USA
• 05.07.2009. Library centre of Macau Macao USA Uri Runtu Iouri
• 04.07.2009. National Museum Modern Art Tokyo Japan Runtu Uri
• 03.07.2009. National Institutes for the Humanities Tokyo Japan
• 02.07.2009. National Diet Library Kyoto Japan Uri Runtu
• 01.07.2009. State Library of Singapore AU RU USA UK