Гулаг и театр.Н.Эйдельман ЭЙДЕЛЬМАН Яков Наумович, год рождения — 1896. Арестован 4 ноября 1950 г. (ст. 58-10, срок — 10 лет, место заключения — Воркутлаг; освобожден 12 июля 1954 г. Умер в 1978 г. Неизвестный мне художник в воркутинском лагере запечатлел товарища по заключению N И-I-758, которым был мой отец — журналист, театральный и музыкальный критик Яков Наумович Эйдельман (1896-1978). Когда-то П.А.Вяземский доказывал, что не в состоянии писать мемуары о друге-родственнике Карамзине: «Ведь не напишешь же биографии, например, горячо любимого отца». Позже всякое бывало между предками и потомками. Отец любил цитировать «Конармию» Бабеля — о том, как сын (красный) расправляется с белым папашей: «В этом эпизоде, — восклицал мой отец, — уже запрограммирован будущий Павлик Морозов. Впрочем, герой Бабеля действует более открыто и честно...» О театре мои родители и их сверстники рассказывали так, как теперь никто не рассказывает. Не было телевидения, но уже существовало и набирало силу кино. И тем не менее, театр занимал совсем особое место в жизни поколения. С раннего детства я постоянно слышал: Лесь Курбас, МХАТ, Мейерхольд, Таиров, «Рычи, Китай», «ГОСЕТ», «Турбины», «Турандот». Отца и мать сверх того влекло в театр национальное: многие близкие, хорошо знакомые остались в театре «Габима», уехавшем сначала в Европу, а затем в Палестину (откуда до недавних пор еще шли приветы). Оттого, что любил и знал «Габиму», был вахтанговцем (абсолютно не подошла бы формула — «хотя любил “Габиму”, поклонялся Вахтангову»). В концлагере, в первый же день (рассказ приятеля-очевидца), отец проходил мимо группы бандеровцев: Время бежало. От 1937-го спасла, наверное, беспартийность. «У нас с тобой была счастливая молодость», — напишет он матери из лагеря. Это правда: жили хорошо, ибо очень любили друг друга; добавим — счастливая молодость в жуткие времена — при частичном даже понимании той жути... Война. 46-летний, мучимый ревматизмом отец уходит добровольцем. Служивший с ним вместе замечательный человек, яркий самородок из города Павлова на Оке Нижегородской области Анатолий Николаевич Карочистов (о нем еще вспомним) записывал все деревни и городки, встретившиеся на военных дорогах: от Синявских высот и болот на Волховском фронте, через донские степи (внешнее кольцо Сталинградского котла), затем Смоленщина; при Корсунь-Шевченковской операции особенно отличились и чудом спаслись от гибели, а оттуда со 2-м Украинским фронтом (маршала Малиновского) — на юго-запад, через Украину, Молдавию, через Бухарест, Будапешт, Прагу; а в Праге погрузились в теплушки и на Дальний Восток — в Маньчжурию, Порт-Артур. Декабрьским днем 1945 года капитан танковых войск, увешанный пятнадцатью орденами и медалями, вернулся домой. Надеялся, как и многие, что теперь будет хорошо: террор не нужен, ибо главный враг разбит; можно жить богаче и счастливее, ибо война кончена... Фронтовика, да еще с 1942 года члена партии (под Сталинградом принесли партбилет, что как бы само собой разумелось), ждала карьера: радиокомитет, вещание на Запад — опять же об искусстве, театре. Надежды... Пройдет немного времени — и грянут удары по театральным критикам-космополитам, начнется новый «ледниковый период». Отца быстро исключат из партии за «недопустимые разговоры» о слабости многих официально признанных произведений. Изгнанный с работы (при жене — учительнице, сыне — студенте), отец полтора года пытался устроиться без всякой удачи. В ту пору в гостях у опального стал появляться «товарищ по несчастью», тоже изгнанный с работы Сергей Григорьевич Лещинский. Один на один отец отводил с ним душу насчет космополитизма, антисемитизма и прочих прелестей тогдашней политики, а Лещинский все аккуратно передавал, куда следует... В ночь с 3-го на 4-е ноября 1950 года — Увижу верх фуражки голубой Вместе с перепуганной дворничихой Верой Ивановной — майор Коптелов, капитан Шмельков, младший лейтенант Лебедев. Бывалые люди, с лицами очень усталыми от обычной ночной работы. Предъявлен ордер, отец быстро собирает вещички, прощается: «Наверное, никогда не увидимся». Мать в слезах: «Он не виноват!» (наверное, более распространенный в ту пору российский вопль, чем цветаевский: «Мой милый, что тебе я сделала!»). 54-летний человек отправлен на Лубянку, через 8 месяцев — в Бутырки, получает 10 лет по статье 58-10 и отправляется в лагерь, «студентом Воркутинской академии имени И.В.Сталина». Позже отец скажет, что, если бы существовала невозможная гарантия выйти живым и здоровым, обязательно следовало бы посидеть. Объясняя, отчего он больше не пишет о театре, Я.Н. много лет спустя воскликнет: «Какой там к черту театр по сравнению с тем, что я видел в Воркуте!» ...Теперь можно взглянуть на бесконечное представление. Для высшего начальства устраивались спектакли-концерты с участием неплохих сил всесоюзного и международного класса. На одном лагпункте начальник приказал, чтобы конферансье (естественно, тоже каторжник) объявлял номера так: «Рахманинов. Полька. Исполняет Иванов, международный шпион, статья такая-то... Маяковский. Стихи о советском паспорте. Исполняет Рабинович, статья 58-10... Моцарт. Турецкий марш. Исполняет фон Экке, штурмбанфюрер войск СС, статья такая-то...» Лагерные «развлечения»: Молодой, но довольно уже опытный вор, находившийся в одном со мною бараке, предложил мне пари (в присутствии многочисленных свидетелей): он утверждал, что ему удастся днем, когда я прилягу после работы, снять с меня ремень, даже если я буду лежать на спине. В случае удачи я обязуюсь отдать ремень навсегда, а сам обвязывать себя какой-нибудь веревкой, чтобы «не падали штаны». Ну а он, в случае неудачи, мне ничего не даст. Воры, мол, таких пари не принимают. Я согласился. Гордость заговорила. И вот на следующий же день состоялась первая попытка «разременить» меня. Я прилег. От усталости вздремнул. Но каким-то чутьем угадал приближение вора: он подполз на коленях. Как только он приподнялся, приподнял руку, я, не открывая глаз, произнес: «Ну ладно, ладно, катись, братишка!» В бараке грянул хохот. Вор был немного смущен, но сказал: — Вот крест святой, в один из ближайших трех дней ремень перейдет ко мне. А на третий день все же задремал. Открыл глаза, когда услышал хохот. Воришка стоял возле моей нары и, победоносно улыбаясь, демонстрировал мой ремень. Не могу понять, как он вытащил его из-под меня, но вытащил. Я признал себя побежденным и сказал: — Нет, батя, — сказал он, весь сияя от удовольствия. — Раз ты не стал торговаться, сразу признал себя побежденным, возьми свое добро. Вот кабы ты стал юлить, не видать бы тебе ремня. У нас своя психика! Театр слухов: например, клялись, что сами слышали, как радио передавало, будто американцы сбросили на Корею маршала Жукова. Оказалось — колорадского жука. Театр одного актера: начальник вызывает отца и отправляет его надолго в БУР (кажется, за то, что получил из посылки меньше, чем рассчитывал). БУР в том лагере состоял из множества секций, «пеналов», так что можно было через верхнее крохотное окошко услышать соседнюю секцию. Вскоре оттуда донеслось: По вечерам над ресторанами... Горячий воздух дик и глух, Вслед за первым стихотворением второе, третье. «Еще, еще!» — требовали секции, и отец читал, читал. «Девушка пела в церковном хоре», «Скифы», «Я закрою голову белым...» И снова требовали: «Давай “По вечерам над ресторанами...”» У костра бешено спорят «твердокаменные» с троцкистами, все уверены в своей правоте, хотя каждый сидит не меньше семнадцати лет. Пожилой еврей, послушав, говорит отцу: «Яков Наумович, наконец я понял, в чем разница между Сталиным и Троцким. Вот вы сколько имеете право посылать писем домой?» — «Два письма в год». — «Так вот, я вам скажу, что если бы победил Троцкий, то вы посылали бы три письма в год: все-таки Лев Давыдович был образованный человек. Кстати, об этих письмах. Некоторые приходили неофициальными каналами: за взятку выносила за зону охрана или блатные, иногда нас достигали удивительные треугольнички «фронтового типа», чудом на ходу где-то сложенные и брошенные. Как-то в одном из них читаем: «Просьба прислать голубую сорочку-безрукавку, это мне нужно для одного человека, которому я кое-чем обязан». После этого в тексте карандашом, подделываясь под почерк отца, пояснение: «Шолковую, синяю» (именно так!). Отец жалел мать, выбивавшуюся из сил на работе, опасавшуюся, что вот-вот заберут опечатанную комнату, собиравшую из последних средств посылки в Воркуту. Отец писал бодрые послания, лишь изредка расслабляясь: «Вспоминаю почему-то нашу последнюю прогулку в Александровском саду, заходили есть мороженое на улицу Калинина, медленно брели по Арбату... Как мало таких минут было в нашей жизни...» Всего лишь третий лагерный год. Продуктовые посылки из Москвы посылать нельзя — только с загородных почт. Спасибо, огромное спасибо чиновнику почтамта, которого нам показали бывалые люди, и который за десятку соглашался принять на улице Кирова. Как не вспомнить Герцена, заметившего, что если б в России не брали взяток, жить было бы совсем невозможно! Сын за это время окончил университет и с «такой биографией» с трудом устроился в отдаленной школе; отец в письмах желал ему в будущем «только творческих страданий» и справлялся, как там «Спартак» идет в первенстве СССР? В очередную новогоднюю ночь, 1 января 1953-го, в бараке вспомнили, кто и где был ровно десять лет назад. Отец довольно точно назвал Дубовое и Нестерки в донских степях, во время сталинградской операции. Эсэсовец на соседних нарах оживленно перечислил те же места, сопоставляя топографию, пейзаж: друг против друга, почти как сейчас. ...Последняя запись в дневнике (1978): «И лишь изредка ощущаю в себе все приметы нормального человека: вспышки ярости, ненависти, боевой страсти, любви, пылкой веры во что-то, желания действовать...» Умирал мучительно — рак желудка, — стараясь как можно меньше беспокоить столь привычную к горестям жену; не допускал внучку, чтобы она, не дай бог, не запомнила его таким, а не прежним. Выходя из забытья, пытался острить: «Видно, мало пьете за мое здоровье!» Я спросил: Дня за два до смерти вдруг прошептал (говорить уже было трудно) любимые строки из Саши Черного: Есть горячее солнце, наивные дети, Когда его молодые приятели, уехавшие в Израиль, узнали о смерти друга — учителя, — они посадили в заповедной роще десять деревьев в память умершего и прислали о том документ, хранящийся у моей мамы. Рядом с сотнями тысяч деревьев, единственных памятников тем, кто сожжен в Треблинке и убит в гетто, — растут, ширятся десять деревьев, маленькая рощица «Яков Эйдельман». Он был доволен, мой отец, веривший в природу, в живое и мечтавший, как один давно умерший единомышленник, строками Лермонтова: Надо мной чтоб, вечно зеленея, http://www.memo.ru/history/teatr/ © Copyright: Майя Уздина, 2016.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
