По-прошествии более четверти века я вернулся домой.
В какой момент пришло решение? Уж точно оно не было обдуманным. Оно пришло нежданно, как яркая вспышка молнии озаряет вечерний мрак, выхватывая на малый миг очертания уснувшей природы.
Нищему собраться – подпоясаться. Нехитрый скарб сложил в рюкзак и отправился на железнодорожный вокзал.
Стоя у окошка кассы поездов дальнего следования пропустил не одного человека. На удивлённые вопросы и непонятные взгляды пожимал плечами и отвечал, мол, жду товарища. Запаздывает.
В итоге с билетом в руке уселся на свободное кресло и закрыл глаза.
Я представлял себе свой приезд в родной город. Своё возвращение рисовал цветными красками. Вот центральная улица, она, наверно, и сейчас носит имя вождя мирового пролетариата. Интересно, деревья растут те же или высадили новые? Приедем – увидим. Рисуя картины виртуального путешествия по родному городу, я не обошёл вниманием улицу, где расположен дом, где я появился на свет. Трёхэтажное здание старой, наверняка, постройки первых послевоенных лет. Большие светлые окна. Бетонный козырёк над входом. Двустворчатая деревянная дверь, впоследствии обитая листовой жестью и выкрашенная в бардовый цвет, никелированная скоба ручки, на округлой поверхности которой в солнечные дни отражались солнечные лучики и всегда почему-то норовившие попасть именно в глаза. Деревья во дворе… Нет, вот их-то почему-то уверен, давно пустили под пилу. Некоторые вишни и яблони уже в мои детские и отроческие годы были старые, с толстыми комлями, корявыми ветвями, по ним всегда хотелось лазать. И балансируя на грани сорваться или не сорваться с ветки и упасть носом в пыль, срывать зрелые ягоды и тут же съедать.
Ох, как же сладостны грёзы!.. Вот обстояло бы всё так на самом деле. Конечно, не стоит зря драматизировать, ведь не вернусь же я в самом-то деле к городским руинам. Что-то да осталось от прежней жизни. От той, когда самый главный праздник распознавался по ароматнейшему запаху цитрусовых, волнующими обоняние волнами плававшему по всей квартире. От той жизни, когда в школе с уважением относились к учителям и с уроков не стремились сорваться, а старались после занятий ненадолго задержаться. От той прежней жизни много чего осталось нетронутым. Например, воспоминания, уж на их святость никто не смеет посягнуть, потому что они находятся внутри каждого из нас. И никому не придёт в голову кощунственная мысль, совершить святотатство и лишить нас этого маленького островка надежды, куда непроизвольно устремляются мысли и думы в вечерний час заката под неторопливый шёпот осеннего дождя…
И вот я вернулся… Но вернулся ли в тот самый город, который покинул в спешке, на ту самую улицу, на пыльный тротуар которой не ступала четверть века моя нога, в тот самый двор, утопающий в изумрудной зелени густых крон разросшихся за прошедшее время новых насаждений лип и тополей? Стою ли сейчас возле того самого дома?..
Так и хочется сказать, что время наложило свой нестираемый отпечаток, но не скажу.
Да, я вернулся… И, к сожалению, ничего не узнаю.
Где мой прекрасный старый город, запечатлевшийся в памяти с опрятными фасадами домов, с блестящими стёклами окон, с чистыми тротуарами и проспектами; где стройные ряды древних вязов и тополей; где цветы на клумбах; где неторопливый и негромкий разговор прохожих и детский смех?
Всё изменилось: улицы задыхаются от выхлопных газов автомобилей, выросших количественно в геометрической прогрессии за короткое время, вместо деревьев уродливые стойки рекламных плакатов и растяжек, клумбы – как пережиток старого строя – убраны и выложены тротуарной плиткой с неприхотливыми неодекоративными узорами лишёнными полёта творческой фантазии рабочими-укладчиками.
И повсюду нескончаемый людской поток. Реки, ручьи и струйки людские, перемешиваясь, вступая в противоречия с вытекающими соответственно ссорами и бранью, идут навстречу. То здесь, то там возникнет человеческий водоворот. Выплеснется наружу копившаяся отрицательная энергия. Всколыхнётся воздух, придут в движение высшие сферы и снова всё как прежде.
Большая редкость увидеть на лице улыбку. В основном они сосредоточены и серьёзны, словно несут на голове хрустальный поднос с хрустальной посудой. И не лица живых людей даже, а карнавальные маски с застывшей на века эмоцией или лица театральных кукол. Им через уста вдохнули жизнь, вложили в игрушечные тельца игрушечные сердца и они зажили своей обособленной жизнью. Люди-куклы…
А дети где?..
Я вернулся… Вернулся в город, в котором должна была жить память о моём прошлом, жить в любом закутке и в любой детали экстерьера, но её нет. Её вытравили. Вымыли. Выжгли. Стёрли. Нет её! куда податься? Где найти приют? Если нет памяти прошлого, кто вспомнит меня, узнает, пустит на ночлег?
Я вернулся… Но вот вернулся ли я в тот самый город, на ту самую улицу, в тот самый двор, утопающий в изумрудной зелени древесных крон, возле того ли дома стою?..
- Извините, с трудом вас узнала… - от грустных мыслей отвлекла невысокая, с симпатичными чертами лица, в молодости наверняка, погубила не одно мужское сердце, старушка в летнем платье и плетёной шляпе на выкрашенных в оранжевый цвет волосах. – Вы так изменились… Я бывшая соседка, жила в третьем подъезде. Ну да, вы же тогда в пору юношеской влюблённости мало на что обращали внимания…
Я узнал её, жену городского прокурора. Поздоровался.
- Вы ищете её?.. – спрашивает она. – Вы, что же, ничего не знаете?.. Ах, да, конечно же, вы, помнится, к тому времени уехали…
И снова падение в пропасть. Тёмную и сырую. И навстречу летят чёрные сгустки пространства.
В старом районе города снял комнату в четырёхкомнатной запущенной квартире. Навёл порядок. Перетащил кое-что из мебели, диван, стол и несколько стульев.
Ночью долго не мог уснуть. Казалось, мысли бьются в черепной коробке, ищут выход. Ближе к утру – всё равно не уснуть! – походил по пустым комнатам, нашёл в книжном шкафу школьную тетрадь в линейку. Стеклянную баночку с чернилами и ручку с набором перьев.
***
Удивительная вещь воспоминания.
Чем больше исписано бумаги, тем меньше кажется проделанная работа. Чем больше вложено экспрессии в слова, тем скуднее готовый текст. Чем больше работаешь над задуманной мыслью, тем менее значимой оказывается она.
Удивительная вещь воспоминания!
Сидишь, корпишь, думаешь, вызываешь в памяти картинки прошлого, всплывают из заархивированных глубин сознания забытые слова. Следом за ними нанизанными бусинами на нить выстраиваются предложения, фразы, монологи и диалоги.
Удивительная вещь воспоминания?
Усомнюсь в своих словах. Где, правда, где вымысел? Где неискажённый факт истины, где неопровержимый аргумент лжи? Где все и всё, что помнилось, да позабылось вдруг? Нарочно али по злому умыслу? Где знакомые улочки памяти, по которым любил прохаживаться в одиночестве, погружённый в раздумья? Где шумные проспекты и кишащие авто шоссе?
Удивительная вещь воспоминания…
Чем ближе к завершению труд, тем дальше кажется его окончание. Ощущаешь себя ловцом радуги: как ни приближайся к ней, она всегда недостижима.
Удивительно всё это, впрочем, как и жизнь, что лежит раскрытой книгой с чистыми страницами…
***
Гипнотическое воздействие грядущего и минувшего на настоящее можно признать состоявшимся фактом. Есть ли безупречные устные или письменные свидетельства очевидцев? Так ли важно обязательно иметь под ногами твёрдую почву, чтобы уверенно двигаться?
В наш город она приехала ранним летним утром. Дождило. Здание вокзала доисторических времён со стеклянным куполом центрального строения с огромным циферблатом часов скрывал зыбкий туман. От лёгкого бриза он приходил в движение. Отчего создавалось впечатление перемещения вокзала относительно перрона.
Словно фантастические механизмы, издавая протяжные стоны измученных старостью свистков, убывают по своим направлениям поезда дальнего следования. Звуки печальной тоской расставаний гасли и вязли в тумане, оседая на листьях деревьев и на скульптурных деталях зданий крупными каплями матово-прозрачными каплями.
Как впоследствии утверждали очевидцы, она прибыла в наш город утренним скорым поездом. На его купейных вагонах празднично красуются эмалевые таблички. На них лаконично обозначены два пункта: отправления – «Метрополия», и конечный маршрут – широко известный курорт на берегу южного моря.
Она вышла из купейного вагона в белом ситцевом сарафане в синий и зелёный горошек, слегка расклешенном внизу. Летние туфли-лодочки на ногах, на голове широкополая соломенная шляпа с белой атласной лентой, свободными концами её резвился утренний бриз.
Солнце к тому времени взошло, и туман ночными кошмарами скрылся с чистого лица города.
Проводник помог ей сойти на перрон. Вокзальный грузчик, обыкновенно всегда в подпитии, на этот раз оказался трезв, выбрит и благоухающий туалетной водой, название которой говорило об утре зарождающегося дня, взял её багаж, небольшую плетёную сумку и, исполняя роль гида, повёл через центральный вход – дерзкий полёт архитектурной мысли – вокзала в город.
Высокие резные деревянные двери вывели её на привокзальную площадь.
Три машины местного автохозяйства наводили на площади лоск: из раструбов тугие струи воды смывали ночную усталость с заспанного асфальта.
Увидев её, солнце стыдливо укрылось за луной.
Тучи сиротливо разбежались по равнодушному небу.
В цветочных киосках лепестки искусственных цветов увяли и скукожились.
Позавчерашние лужи от дождя, прольющегося неделей позже испарились.
Лето приняло её за равную.
И выбросили деревья вверх в радостном приветствии ветви с листвой, и вышла из берегов мелководная река, оголив покрытое толстым слоем тины просторное речное ложе.
Осмотревшись, она удовлетворённо улыбнулась, лёгкой поступью сошла по гранитным ступеням, сопровождаемая строгими взглядами мраморных львов, держащих лапу на большом каменном шаре.
Об её приезде узнал позднее со слов друга, подвозившего её по названному ею адресу.
***
Все мои эпистолярные старания сведены к одному: хронологическое восстановление воспоминаний и событий последних дней; дней, с высоты прожитых лет кажущимися более важными, чем тогда, в пору юности, про которую говорят, мол, если бы молодость знала…
В том и вся прелесть в юности, что в неё окунаешься без раздумий, как в омут. Минуту назад радостное солнце грело лучами лицо, сейчас эти же лучи, преломленные водой, освещают искривлённый подводный мир, одновременно родной и чуждый для тебя.
Солнце. День. Луна. Ночь. Не важно, какое время суток на дворе, когда накрывает с головой трудно-передаваемое словами чувство, желание взять в руки перо и писать пересиливает все остальные.
Что излагать на бумаге?
Часто мысли сами льются с кончика пера чернильной вязью. Еще чаще над самой простенькой фразой зависаешь на полчаса или час. Дело вовсе не в отсутствии воображения. Вся соль заключена в том, что сказанное легко слово трудно переносится на бумагу. Так же, как и прекрасному рассказчику трудно изложить на бумаге поведанную историю со всеми нюансами и тонкостями речи.
Итак: день, солнце, шторы слегка прикрывают стекла. Стол, бумага, чернила. Ручка и перо.
***
Сейчас, когда пишу эти строки, мысленно переворачиваю страницы дней книги памяти.
Проносятся перед глазами факты и даты, вспоминаются забытые истории. Кое-что помнится отчётливо, будто оно произошло вчера или третьего дня. Вижу яркие картины событий; рассматриваю каждый штрих и мельчайшую деталь. Мне совершенно не нужно напрягаться, чтобы всколыхнуть инертную гладь пруда воспоминаний, чтобы они пробудились ото сна. А кое-что…
Многие события просматриваю, как фильм. Одни мелькают, как при быстром просмотре; другие тянутся медленно, затормаживая движения и растягивая гласные.
Кадры меняются, накладываются, смешиваются. (Они похожи реку, струи которой, свиваясь и развиваясь, бегут в общем стремительном течении.) Полученный коктейль выплескивается в окружающее пространство дикой визуально-вербальной мешаниной.
Я смотрю этот фильм.
Чтобы запомнить некоторые моменты, нажимаю мысленно кнопку «стоп» и перематываю плёнку назад. И тогда я вижу себя молодым. С косой чёлкой обесцвеченных волос, по меркам тогдашней моды шик, тонкая ниточка усов, весёлый взгляд ясных глаз. Кожа лица молода и румяна; острые грани бритв не оставляют губительных кровавых порезов. Первый в жизни юбилей, всего лишь шаг по лестнице, ведущей в Бесконечность. Кое-где волос припорошен сединой; морщинки мимические и посеянные временем; не редкая гостья – ночная бессонница. И по-прежнему, всё хорошо, всё прекрасно. Но… Есть что-то трудно определимое, не имеющее чётких семантических привязок и определений; что-то трудно постижимое, от стремления к идеализму, от которого кружится голова, плывёт под ногами земля и небо тянет окунуться в его леденящую бездонность с головой. Даже с риском для жизни. Для абсолютизированной активности не без определённой опасности для существования одного конкретного биологического индивидуума с последующим перениманием опыта группой лиц.
Всё это прекрасно осознавая, признаю, что в отличие от прошедшей действительности, прошлое ушло и не оставило никаких предметных воспоминаний, но в способности мысленно восстанавливать целостность события или определённую яркую часть есть индивидуально независимая функция каждого человека – функция стоп-кадр. Воспользовавшись ею можно понравившееся место просматривать повторно или возвращаться к просмотру через определённый период времени.
В бесконечной череде кадров фильма жизни можно заскочить вперёд. Узнать некоторые тонкости, от знания которых зависит предыдущее существование.
Или пройти вперёд, чтобы вернуться назад к началу начал. И с зарегистрированного факта соединения двух генетически здоровых клеток увидеть процесс зарождения жизни. Свои первые шаги в грядущем земном существовании.
Возможно благодаря этой удивительной способности человеческой психики, мне легко перевоплощаться, окунаться в минувшее и переносить события прошлых лет на бумагу.
До сих пор слышу её слова о том, чтобы я начал писать. Что у меня это получится; что не все поймут написанное, не все проникнутся, не все воспримут; в самом начале творческого пути большинство пройдёт мимо. Но найдутся и те, кто в прочитанных строках найдёт для себя нечто родное, кровно-близкое, до генетически неотъемлемых величин бытия; те, в самом начале немногие, кто проникнется катастрофической уникальностью текста, от чего предательски увлажняться глаза. Я тогда ей возразил, что одно дело писать в школе сочинение, совершенно другое – профессиональное сочинительство.
И вот, день, за днём корпя над текстом, мне, каюсь как в самых смертных грехах, приходится прибегать к уловке, кое-что кое-где домысливать; скрашивать некоторые эпизоды, выводить из тени забвения самые прекрасные качества и, пряча гнусные. Хотя и за первые и за вторые можно одинаково по прошествии многих лет с гордостью стыдиться и стыдливо гордиться одинаково.
***
Воспоминания…
Я страдал бесконечными воспоминаниями, воспоминаниями, которых не было, но которые вполне могли быть.
Из таинственной глуби мрачной неизвестности подсознания они непроизвольно всплывают… нахлынут внезапно и отступают… набегают… захватывают в призрачный плен и исчезают…
И льются, льются, льются стройные цепочки из ярких образов и цветных картинок.
И как определить, где ложные, где правдивые, где фальшивые, где истинные? Как отсортировать, отсеять как, чтобы убрать шелуху, избавиться от ненужного? Кого взять в непредвзятые судьи, кто проведёт линию, кто разложит воспоминания, вызванные игрой воображения, впечатляющие фейерверком красок, от настоящих, прошедших через сердце с радостью и болью, но тусклых и бледных? И кто укажет верный путь днём, собирающимся под покровом ночи в укромном месте, ждущих утра с боязливым нетерпением?
Воспоминания…
Бесконечные воспоминания, вызывающие нескончаемые страдания. Страдания, в некоторой степени приносящие утоление успокоением через мучение, и, до определённой грани неприятные, дарующие облегчение несчастья посредством отягощения торжества.
Воспоминания…
Молниеносные и мрачные, струящиеся серыми тенями днём из тайных мест, ледяным дыханием убивающие благие порывы души.
И всё же они были воспоминаниями. Воспоминаниями, которых не было, но, которые вполне могли быть и иметь право на существование в противоречивой метафизике бытия.
***
Холодный воздух, лёгкий, как яблочный мусс, неподвижными слоями повис над землёй; он вобрал в себя все отображения, присутствовавшие вокруг: предметы, тени предметов; мысли, их астральную и метафизическую материализацию; звуки, их звонкое и радостное, печальное и грустное звучание; свет, он растаял в холодном воздухе; тьма – соединилась и расползлась, и растворилась без остатка.
Холодный воздух, лёгкий, как яблочный мусс, неподвижными, отличаясь по цвету и плотности тона слоями повис над вечерней землёй, готовой окунуться в бессонную бездну ночи. В этой пучине перестанет существовать всё: предметы и наряды, столь любимые нашему сердцу безделицы и мелочи, и их тени, тень – как звёздная пыль памяти и дорожная пыль забвения; мысли, не дававшие спать по ночам, мысли, пронзавшие воображение яркими образами, мысли, орнаментально оформленные и дополненные музыкальным сопровождением чувств; звуки, их звонкое, фортиссимо и синкопы, и радостное, вызывающее восторг в душе звучание, подобное рокоту штормового океана, печальное, меланхолическое состояние, сродни осенней природе, и грустное, размеренное и монотонное журчание весеннего ручейка; свет, растаявший бесследно, без надежды на возрождение в стремительно остывающем, сгущающемся воздухе; тьма – вечный и верный спутник ночных татей, соединится в бездне со всем остальным и растворится в общей массе без остатка.
Холодный воздух – вдыхаешь, жжёт гортань ледяным пламенем, - лёгкий, невесомый, как яблочный мусс, с любовью приготовленный матерью для обожаемых домочадцев, неподвижными серо-фиолетовыми слоями повис над землёй, плотно обняв её шёлковой накидкой приближающейся ночи, со всеми необоснованными страхами и беспричинными ужасами, вызванными, либо растревоженным рассудком, либо разгорячённым воображением. Над ним, сокрывшим землю с её прекрасными видами и шокирующими язвами, над ним, прослойкой из лазурно-ультрамариновых тонов утвердилась непроглядная темень ночного неба. На угольном его полотне, равнодушно смотря на происходящее внизу, высветились редкие звёзды, далёкие маяки, уснувшая надежда для потерявшихся кораблей и заблудившихся душ.
***
«Моё заветное желание?.. Ну… Любить и быть счастливым». «Ты серьёзно?» «Вполне». «Да ты не фаталист ли случаем?» «И фаталист, и футболист». «Шутишь, да?» «В нашем мире серьёзно прожить тяжело, нелегко всем даётся его ремесло». «Рубаи решил писать? Стяжать славу Хайяма?» «Гафиза. В сосуд тончайший наливай бальзам, дай усладиться моим горестным очам». «Не люблю, когда умничаешь». «Сам не люблю». «Тогда зачем всё это?» «Дуракаваляние». «?» «Нет, шучу, конечно же». «Мне становится на сердце тревожно, когда ты так ведёшь себя». «Прости. Простой кураж». «Как нелегко добыть в земле алмаз, он не сравнится с блеском твоих глаз». «Я – пас». «Легко сдаётся трус или хитрец, но, всё равно, у всех печален их конец». «Теперь мне впору промолчать». «Я повторю вопрос?» «Валяй!» «Каково твоё заветное желание?» «Ты предсказуема, как туман в преддверии жаркого дня». «Ты просчитываем, как теорема Пифагора». «Какая?» «Самая известная». «Сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы?» «Бинго». «Ты видела испепелённое место?» «?» «Оно сейчас перед тобой». «Как преуменьшено много ты хочешь из себя представлять!» «Мой белый флаг не поражение гласит; снегами белыми мой путь укрыт». «Приятно болтать с грамотным человеком». «Это полбеды». «А остальная часть?» «Она остаётся в неведении. Самое распрекрасное ощущение биологического тела, обладающего разумным поведением». «И каким же?» «Разумным». «Повторяешься». «Разумным». «Ты настойчив». «Разумным». «Фу! Какая ты бяка!» «Не обидно». «Хочешь обид?» «Да кто же их жаждет?» «Не знаю…» «Выскажись стихами». «Рифмуя «ять» и «ать» труда не стоит потерять связующую нить, что б под водой дышать, на суше задыхаться, но о любви спокойно говорить». «Нет повести печальнее на свете…» «Ты удручён». «Угу». «Вернёмся к нашим памятным баранам». «Чего желаю?» «Да». «Моё заветное желание?.. Ну… Любить и быть счастливым». «Любить и быть счастливым одновременно нельзя. Одно взаимно исключает одновременно другое». «Но хочется же!»
***
Минуло более четверти века со дня разлуки, но до сих пор чувствую тепло её объятий, чистый запах кожи, луговой аромат волос.
Стоит закрыть глаза, как из темных вод прошлого всплывают на поверхность светлые призраки воспоминаний, тревожа дремлющие чувства. И вот она передо мной: разливается вокруг серебристый колокольчик голоса или волнующий с хрипотцой шёпот сообщает по секрету нечто важное; азартно блестят серо-зелёные глаза; очаровательная улыбка украшает уста с тремя родинками в левом углу рта над верхней губой и приятно щекочет лицо золотистый шёлк каштановых волос.
Едва смежу веки, и она бросается ко мне навстречу из серого тумана минувшего. Её порыв решителен, как осенняя буря, и мягок, как южный ветерок.
Чем дальше отдаляет меня время от мига расставания, тем чаще стараюсь убедить себя в правильности аксиомы – время лечит. «Подожди, - убеждал себя, - вот пройдёт ещё один год, затянется рана, восстановится внутреннее равновесие, - при этом прекрасно давая себе отчёт, что этот аутотренинг не даст результата. – Сотрёт из памяти решительным мазком кисти, не тускнеющие воспоминания художник-время, на холст жизни наложит свежие краски и заиграет она новыми цветами».
В маниакальном стремлении забыть всё или забыться, с каждым годом менял место проживания, всё дальше удаляясь от того места, где появился на свет и впервые огласил его громким здоровым криком, где повстречались, так некстати, мы…
Ни время, ни расстояния не облегчали и не притупляли боль.
Зато всё чаще обращал взор на ручку, чернила и бумагу. Вспоминал её слова, что мне следует взяться за перо и, что меня будут читать. Столь же часто и колебался. Пока однажды не перешагнул Рубикон нерешительности. Купил перья, несколько ручек, пачку бумаги. С того памятного дня ежедневно совершал, ставшие ритуалом действия. Вставлял перо в ручку, окунал его в чернила и изводил не один бумажный лист одним предложением. Повторял его, правил до тех пор, пока оно не начинало звучать так, будто она из далёкого прошлого говорила со мной настоящим. «Вся прелесть и красота слова понимается тогда, когда с волнующим скрипом пера его выводишь на бумаге».
***
Не помню, с чем было связано, но однажды она произнесла: «Умная мысль не посещает скорбные руины». Я похлопал в ладоши, похвалил и сказал, что со временем она будет говорить одними афоризмами, что будет очень радостно для окружающих. Взор её на мгновение погрустнел. «Утоление сердца печалью, вот истинная радость. Остальное дым над костром».
***
В окружающей его картине происходящего не было полноты. Отсутствовала одна-единственная малозначительная, но полновесная деталь, без которой разворачивающееся действие похоже на мираж в пустыне. Он прислушался к себе, стараясь отыскать хотя бы малейший намёк на то, что отсутствует. Он переворошил внутреннее состояние, привёл его в смятение, нарушил гармонию в попытке найти подсказку. Всё тщетно.
Нечто, придававшее силы, осталось глухо к мольбам и равнодушно.
Паника пускала ядовитые стрелы в его душу и стремительно наполняла неуверенностью.
Он снова и снова, в который раз попытался проанализировать внешнюю среду в прямом контакте с внутренним миром. Уверенное чувство неполноценности не покидало, как воздушный шар, теряющий форму, когда из него выходит воздух.
Что же это? Недостающее? Что?
И вдруг его будто окатили ледяной водой.
Запахи! Отсутствовали полностью запахи. Было всё: и звуки, лающие и чавкающие, был свет, слепящий глаза и уводящий во тьму, был цвет, ласково-устрашающий чёрный и отстранённо-успокаивающий белый, и все оттенки, тона и полутона, сопутствующие ему. Но не было запахов.
И вот они проявились.
Внезапно, словно вынырнули из глубоких пенистых вод, из жидких бессердечных оков, крепостью превышающих сталь.
Они заструились отовсюду. Тонкими иглами белошвеек. Нежнейшими шелками ткачей. Грубыми словами площадной брани. Невыделанными шкурами кожемяк. Одни толпились, сродни безродной массе, жаждущей зрелищ. Другие скромно стояли поодаль воспитанными на чистоте души застенчивыми девами. Третьи предпочитали одиночество, насыщенное толкотнёй улиц. Четвёртые старались втиснуться в плотную массу событий, чтобы побыть с собой наедине.
Сладчайшие ароматы распустившихся цветов. Гнилостные запахи продуктов разложения плоти и переваренной пищи. Удручающе-тончайшие миазмы прели и кислоты. Каждый из них в отдельности был прекрасен и восхитителен, был слащаво-утомителен и изнеженно-гадок, до отвратительного превосходства как желателен, так и отторгаем. За каждым из них скрывалась огромнейшая гамма чувств и ощущений. Но совершенно иначе зазвучали запахи и ароматы, соединившись в общем пахучем звучание в единую песню. Появилась густая насыщенность звука, обескураживающая простота исполнения сложных форм, гадливость вкупе с застенчивостью зазвучали на новый лад. И каждый раз новые ароматы взрывали консервативное пространство новейшими запахами и благовониями. Сбивали с ног удушливой пряностью ванили, возвращали с горних высот пронзительной вонью немытых тел.
И только сейчас в окружающей его картине происходящего была полнота. Та, существующая отдельно от нас, и живущая по своим правилам. Именно она дополняла отсутствием присутствие натуральности, не кичливо выставляя себя напоказ.
Он облегчённо вздохнул. Расправил плечи. Выпятил грудь колесом. И вдохнул самый прекрасный букет запахов в мире.
В этот момент он почувствовал себя независимой частицей всего этого разнообразия, находясь в полной гармонии с окружающими его ароматами.
Помимо его воли и стремления, бесконечный коридор, являвший собой образец безысходности существования, вдруг стал для него колыбелью, устланной внутри мягчайшими тканями. Стал прочнейшей защитой, крепче стальных лат и каменных стен. И впервые за многие дни он почувствовал себя в полном покое, чего давно с ним не было.
Он сам, всё его окружающее, его мысли свернулись в маленькую точку. Отныне он счастлив. Да будет так!
***
«Кто ты?» «Не уходя возвращающийся». «Кто ты?» «Не глядя видящий». «Кто ты?» «Не говоря молчащий». «Кто ты?» «Не явившись существующий». «Кто ты?» «Не обучённый ведающий». «Кто ты?» «Ты, существующий во мне меня не во мне меня находящийся». «Кто ты?» «Видящий скрытое за видимым». «Кто ты?» «Тревожно звучащий во множестве единично обозначенных множеств». «Кто ты?» «Не вне тебя себя пребывающий за тобою себя не зовущий». «Кто ты?» «Существующий зримо вне видимости зрения видимость наблюдением не источая». «Кто ты?» «Ты спрашиваешь одно и то же. А кто же ты?» «Я не зеркальное отражение осенних луж раннего ненастья, укутанного в плащ из опавших листьев и обутого в сапоги из вывяленных стеблей трав и тонких проволок паучьих паутин. Что скажешь?» «Идя вслед тем, кто самоотверженно жертвует собой, не понимая, что ждёт впереди, и что оставляют позади, трепетно ожидая ритуального самопожертвования. Не воды, разошедшиеся перед растрескавшимися ступнями, и не источник, забивший из подножия зноем испепелённой скалы, удивляя свежестью далёких северных равнин, утоляя неутолимую жажду». «Кто ты?» «Твоё тёмное отражение твоего светлого я».
***
Бессердечная доброта близких, неимоверно дружелюбна к докучающей ненависти чужих.
***
«Ты можешь помолиться за меня?» «Да; для меня это честь». «Вслух». «Что?» «Молись, пожалуйста, вслух». «Обычно это делается незаметно для окружающих, чтобы никто не мог узнать твоих мыслей; твою молитву должен слышать только один Господь». «Вслух… Только вслух… Чтобы никто не мог обвинить в неискренности ни меня… ни тебя…» «Неискренность… необычные слова для верующего… Всё, чтобы им ни говорилось и не делалось, делается во имя его…» «Я прошу… это же такая малость – произнести несколько слов вслух». «Вслух… Это противоречит моим убеждениям». «Это же такая малость… Пустяк… Сущий пустяк, мелочь… Мелочь: помолиться обо мне вслух. Чтобы все ненавидящие меня, чтобы все любящие меня, чтобы все, не знающие обо мне и все, кто хотя бы как-то что-то слышал обо мне, узнали, что я есть я». «Это для меня табу. Я могу для тебя сказать или сделать всё, что угодно. Усечь палец на руке, прижечь тавром лицо, вскрыть вену и пить во имя твоё собственную кровь, как кровь, пролитую во имя твоё, но не проси меня молиться вслух. Это для меня табу». «Так ты можешь помолиться за меня?» «Да; для меня это величайшая честь. Но есть единственное условие: слова молитвы моей услышу только я. Произнесённое про себя слово звучит громче тысячи залпов орудий». «Нет; ты их произнесёшь обязательно и только – вслух. Каждое слово выделяя интонацией. Каждую точку и запятую выделяя голосом. Ты обязан молиться вслух и возвеличивать имя моё». «Кощунствуешь… Святотатство есть каждая буква в слове твоём… Что есть ты, чтобы смертные прославляли имя твоё? Кто есть ты? Дщерь кого и чья дщерь, чтобы во имя твоё уста слагали песни радостные и, не умолкая, благословляли существование твоё?» «Ты так и не узнал?» «Нет… Кого?» «Меня… Ты меня так и не признал … Моё сердце воспламенилось и тотчас угасло. Ты можешь помолиться за меня?»
***
«Мне очень жаль, у нас нет будущего».
Я опешил и от неожиданности поворота сюжета промолчал. С её стороны не было никакой реакции. Будто произнесла отвлечённую реплику в сторону и забыла напрочь.
«Мне, действительно, очень жаль, - она говорит не чувствуя моего присутствия, она сейчас где-то далеко находится. За пределами взаимного понимания. Я и мои чувства ей индифферентны. – Я вынуждена констатировать – будущего у нас нет».
Я поражён. Как нет? Почему? Кто решил? Ты? Почему одна принимаешь решения? Одно понимаю – бессознательное сознательное моего внешне-внутреннего эрго совершенно не сопротивляется её словам.
А она говорит. Говорит – нет! – пророчит, любуясь – нет! – явно наслаждаясь собой.
Каждое её слово иглой входит в ткань моей души, сшивая клочья, увлекая за собой дефектную нить, усеянную узелками. Они проходят сквозь плоть и оставляют болезненные раны. «Где я и что происходит со мной? Неужели это и есть то самое трансцендентальное состояние души, когда…»
«Нет признаков, которые могут указать, на какое приблизительное соответствие неким правилам, не противоречащим определённо-установленным устоям и обычаям».
Нет же, сто раз нет! Я отказываюсь её понимать! Что с нею происходит? Откуда эта идиотская идея, что наши отношения лишены лишены будущего? Или она знает нечто такое, что, действительно, является непреодолимой преградой?
«Это тщательно обдуманное и взвешенное решение. Ты, мне искренне жаль, с самого начала не мог предугадать и почувствовать определённые знаки и предпосылки, подаваемые жизнью».
Её никогда нельзя точно и определённо воспринимать такой, каковою является она в этот момент. Она непостоянна, как река, гибка, как лоза, и непосредственна, как дитя.
«Знаки, посылаемые жизнью, нужно уметь читать и разгадывать. Смысл большинства пророчеств сокрыт мраком, но и того, что дано раскрыто и явно, достаточно для осведомлённых и знающих».
Такие вот дела… С наскоку не определиться, по какую сторону баррикад комильфотнее находиться. Исходя из конкретной ситуации комфортнее может быть наличествующее по обе её стороны.
«Мне очень жаль…»
А каково мне? Меня хоть кто-то спросил, поинтересовался, каково мне-то?
«У нас нет совместного будущего».
Если нет совместного, будет ли оно врозь? Многие прекрасно сосуществуют порознь ведя совместный образ жизни. Это их не тяготит. Но мне было не по себе. Ведь я не знал, чем руководствуется она…
Неделю спустя я сделал попытку вернуться к этому разговору.
«Эти слова принадлежат мне? – в её искренности нельзя не усомниться. – Я перед этим пила?» «Минеральную воду, - перечисляю, - апельсиновый сок» «Глупости! – задорно смеётся она, - эти напитки не могут способствовать релаксации вербальных центров. – Она остановилась и с хитринкой в глазах посмотрела на меня. – Признавайся, баловник, это ты придумал сейчас? Только что? чтобы немного озадачить меня?»
Вот уж, в самом деле, не знаешь, чему верить.
Ночью приснился странный сон. Мы стоим по разные стороны небольшой промоины в земле. Она увеличивается с каждым мгновением.
Она стоит на самом краю, ветер треплет золотистый шёлк каштановых волос, губы изогнуты в горестном молчаливом крике. Она протягивает ко мне руки. Силится что-то сказать…
Расстояние между нами растёт. И вот нас разделяют десятки метров. Увеличивается глубина. Оттуда доносятся жуткие звуки, которые складываются в фразу: «Мне бесконечно жаль, но у нас нет совместного будущего».
***
Находясь в постоянной конфронтации с прошлым, понимаю, это сражение проиграю. И, тем не менее, продолжаю сопротивляться, предпочитая, чтобы Рок громогласно возвестил горячим свинцом фактов и раскалённой сталью доводов, что я побеждён.
Надеюсь на его рассудительность.
А на что остаётся уповать, пока не побеждённому, но ещё не победившему?
Ежеминутное стремление находиться на вершине грозит падением. И тогда останется лишь признать поражение.
Но что делать с собою? Уйти, убежать, скрыться? От посторонних – не трудная задача. Тяжелее сделать это в отношении себя. Куда бы ни ушёл, будешь рядом. Куда бы ни убежал, остаёшься с собой. Где бы ни скрылся. Обязательно столкнёшься с тем, от кого прятался.
Тупик? Или новая цель – пробить брешь и выбраться наружу? Сотворение очередного подвига, о котором не прознает никто?
Или всё же тупик? И снова возвращение к исходной позиции? Вновь льстиво-заискивающие лица и надетые маски улыбок? Куда уж проще… Впрочем, куда уже сложнее. За любым усложнением простоты следует ответное упрощение сложности. Чем ближе миг откровения, тем растянутее кажется время. Замедляется его ход и вот сердце стучит со скоростью передвижения улитки.
Это сопротивляющееся прошлое высылает в авангард опытных бойцов – мимолетные воспоминания. Они окружают сознание, как мотыльки лампу, и полупрозрачная завеса искажает до неузнаваемости мир. Поди разбери после всего сотворённого, какой кистью каллиграфически выводить символ жизни, предварительно окунув её в чернила смерти?
Уткнулся в стену? Куда ни кинь, всюду – клин. И опять бестолковое метание между этим и тем, между надо и нужно, между альфа и омега, чтобы, наконец, понять, всё – тлен. Всё – суета. Суета и томление духа. И тотчас отступает на задний план оказывающаяся не так уж нужной конфронтация с прошлым. Можно вполне мирно сосуществовать с ним и грядущим, талантливо удерживаясь на тонкой нити сегодня, искусно совмещая все понятия, смешивая в одном сосуде и быть довольным.
А что до прочего…
***
На этот раз, обычно весело щебетавшая как птичка-певунья после посещения ресторана, сказывалось растормаживающее действие вина, она молчала. Она шла, взяв его под руку, склонив голову к плечу, погрузившись в размышления. Лёгкий утренний бриз играется с выбившимся из причёски прядью золотистого шёлка каштановых волос. Локон то и дело норовит застить взор и она, резким выдохом сквозь сжатые губы через щель между губ, сдувает его.
Весь вечер она веселилась, смеялась его шуткам и остротам друзей; неуклюже старалась шутить и сама. Позже заявляла, что это мастерство не для неё. Она увлечённо танцевала. Под гневные взоры своих спутниц, мужчины выстраивались в очередь, чтобы исполнить танец с ней.
Он всем видом скрывал ревность. Что было очевидно. Но было и иное.
Они вошли в ресторан, когда он был практически полон. Звучала лёгкая музыка, несколько пар, приглашённые артисты кружились на танцплощадке. Внезапно музыка смолкла. Остановились танцоры. Взгляды присутствующих устремились в одном направлении.
К дверям, где на пороге остановились они.
Взгляды присутствующих были прикованы к ней. Обворожительные взгляды мужчин и ревнивые женщин; они на подсознательном уровне чувствовали, что их красота рядом с нею меркнет.
Перемена в её поведении произошла после заключительного номера развлекательно-музыкальной программы.
Однако, вопреки хронологии, следует вернуться в предыдущий день.
Выходные дни они распланировали заранее.
Намечалась развлекательно-экскурсионная поездка за город в компании таких же любителей спонтанного отдыха. После возвращения, посещение кинотеатра, шёл новый фильм, смесь индийской мелодрамы и американского боевика, знаменитого европейского режиссёра, а затем, вне графика, но судя по обстоятельствам.
Любой, тщательно составленный план корректируется временем. Так вышло и сейчас. Он ждал её звонка. Пронзительная телефонная трель застала его врасплох. В груди поднялось волнение. Сразу подумалось, что что-то случилось. Он резко поднял трубку и почти выкрикнул в неё, знакомый всему миру телефонный позывной. Чего ты так раскричался, удивилась она. Он извинился, оправдался, что на звонок бежал из кухни. Ты перевесил аппарат в спальню, резонно спросила она. Конечно, нет, возразил он; тогда почему спокоен голос, снова поинтересовалась она. На минуту он замешкался. Она не заметила задержки и продолжила. Постараюсь в пять минут уложиться, радостно заверила она, надеюсь, ты не очень обидишься, если наша завтрашняя программа кардинально изменится. Сердце в его груди, конечно, биться не перестало, но дыхание он затаил, стараясь не выдать охватившего его волнения. Безусловно, уложиться в пять минут она и не собиралась. Зато рассказала историю, в сравнении с которой индийские мелодрамы фабрики грёз с полуострова Хиндустан, не идут ни в какое эмоционально-уравновешенное сравнение.
Напряжённость в сюжете выдавала еле заметная ажитация в голосе. «Угадай, что у меня в руке?» Он хотел ответить, да что угодно, от коробка спичек до стакана с вермутом (догадка о последнем внезапно озарила его). «Ни за что не догадаешься!» Куда уж нам, простым смертным, тягаться с вами богами. Следующий вопрос, прозвучавший интригующе, поколебал его домыслы относительно вина. «Ну, что совсем ни капельки не?..» Что «совсем ни капельки не» было трудно представить. В трубке послышалось досадное сопение. «Что ж, если ты сегодня лишён воображения, - это как раз в её духе, напустить туману, - то слушай!» И она поведала жутко интересную историю в духе мастера детективного жанра с незначительным намёком на фантастику. Ты, конечно, помнишь, она назвала имя одной из своих подруг, ну, та, которая полгода тому, уточнила день и месяц, уехала с будущим мужем покорять столицу. Так вот, ничего из этой затеи хорошего не вышло. Представляешь, он, будущий муж подруги, неблагодарное животное, сразу же переметнулся там, буквально из одной тёплой постели в другую, к одной страшненькой, но с огромными связями в мире искусства, столичной аборигенке, оставив её, подругу и несостоявшуюся жену мыкать горе. Да уж , действительно, поддакнул он, полгода мыкать горе, это вам не тут, срок приличный. Она не пыталась вернуться в родные пенаты, развивал он мысль, в до боли родной отчий дом, до слёз знакомые ступени, которого ведут к теплу домашнего очага. «Ты что, - совсем не наигранно выплеснула она цунами удивления в телефонную трубку, - ты её плохо знаешь! Она осталась в столице, назло своему, ты понимаешь, о ком я, прошла через неимоверные тяжести и неестественные трудности и вышла триумфатором из этой незримой схватки». Короткая пауза послужила поводом задать вопрос. Что же сия триумфаторша делает здесь, в городе, далёком от насыщенной событиями жизнью метрополии. «Вот к этому я подошла в своём повествовании, - послышалось в трубке, - но ты несколько бежишь впереди паровоза. – Это прозвучало как обвинение. – И не надо извинений. Пожалуйста, выслушай до конца». Ему очень хотелось съязвить по поводу последнего слова, сравнение так и напрашивалось само на язык, а он чесался, чтобы его сбросить, но сдержался. Всё-таки не каждый день приезжают подруги-триумфаторы из столицы, уехавшие оную покорять. «Она вручила мне два пригласительных билета. Через трубку чувствую твоё горячее желание узнать, куда; наберись терпения. – Пространство между телефонами так и звенело-пело на все лады. – Так вот, открылся новый ресторан на колёсном пароходе. К слову сказать, единственный, сохранившийся до наших дней. На пароходе поменяли всё, кроме двигателя и колёс. Отремонтировали каюты, воссоздали первоначальный вид, организовали места отдыха, палубы для моциона. Один ресторан на первой палубе, ресторан с панорамным окном и баром на второй. Восстановили и оборудовали по последнему слову техники сцену для артистических номеров».
Прошло время после совместного посещения парохода, когда ему не без труда удалось ознакомиться с документами, пролившими свет на постройку пароходов (он-то думал, пароход существует в одном экземпляре).
Довольно богатый купец, в дореволюционное время его фамилия часто мелькала на страницах газет, один из основателей городской народной библиотеки и общественного этнографического музея, решил увековечить своё имя.
Доходная торговля продуктами, мукомольное производство, крупные вложения средств в разные финансовые проекты, лесоперерабатывающая фабрика, весьма прибыльные заводы по производству свечей и душистого мыла казались ему недостаточным подтверждением фундаментальности его существования. Хотелось незыблемого и вечного, как пирамиды в песках междуречья.
Счастливый в браке, он прижил с супругой пять дочек. Желание иметь сына, продолжателя дела, пришлось похоронить. Рисковать здоровьем супруги, которой пятые роды дались с большим трудом, не решил. Рассуждая здраво, что рано или поздно, дочери выйдут замуж и одному богу известно, сохранится, о преумножении речи не шло, хоть что-то из созданного и организованного им, купец решил построить теплоходы. Заразившись идеей, перво-наперво, он изучил всю имеющуюся в городе техническую литературу, кое-какие книги и брошюры доставили с родины сосисок и пива.
Строительство пароходов производилось на верфях отечественными кораблестроителями. Все пять судов строились одновременно. Единственный немаловажный штрих – двигатели, их купец выписал из страны, прославившейся на весь мир изготовлением высококачественных хронометров и большим наличием банков.
Каждый из пароходов получил имя одной из дочерей купца.
Ровно год спустя, плицы новеньких судов пенили чистые воды одной из могучих рек нашей родины.
Все суда предназначались для экскурсионных прогулок, длящихся от одних до пяти суток с причаливанием на промежуточных пристанях для отдыха пассажиров на лоне прекрасной, воспетой поэтами родной природы.
Круизы начинались с первых дней навигации и заканчивались с появлением на воде шуги.
Внутреннее оформление пароходов было однотипно. Каюты только первого и люкс классов. Инкрустация орехом, дубом, берёзой и каштаном. О ресторанах упоминалось ранее. Для развлечения состоятельных пассажиров приглашались танцовщицы варьете, артисты цирковых жанров, борцы и силачи, рвавшие руками цепи и завязывающие вокруг шеи бантиком толстые пешни. Присутствовали и модные столичные певцы и певицы, их купец через антрепренеров выписывал на месяц-другой, не жалея денег. И, конечно же, присутствовали цыгане. Огромные голосистые хоры, чистое, берущее за душу пение под аккомпанемент шестиструнных гитар и скрипок. Согласитесь, какая великосветская пьянка тех пор когда-нибудь обходилась без этих свободолюбивых степных кочевников. Многие наши классики и писатели, и поэты не единожды воспевали в своих нетленных произведениях цыган, это когда подвыпивший герой вдруг погрустневшим голосом выдавал, а не поехать ли нам, друзья, к цыганам! За город, в табор, туда, где расстилается зелёным покрывалом бескрайняя степь, полная таинственных звуков и пьянящих ароматов, в приятном обществе пить водку и лечить душу, слушать песни и гнать прочь – прочь от сердца и ума! – тоску и неумело выделывать кренделя под зажигательные музыкальные мелодии.
Пришедший мировой кризис продолжился мировой войной и окончился революцией.
Новая власть суда экспроприировала. Перепрофилировала их под пассажирские перевозки, развлекательные круизы вместе с классом богатеев канули в лету, как пережиток позорного прошлого. В итоге, в третьей четверти двадцатого века на плаву остался один теплоход, название на его борту выводилось красной краской каждый раз новое, в строгом соответствии с линией общественного мнения, какое имя носил пароход первоначально, никто не помнил, даже старожилы. Большую часть времени стоял он на приколе как музейный экспонат. Потихоньку время делало свою настоящую работу, результат корой налицо виден на многих архитектурных памятниках, заброшенных человечеством. Облупливалась и отслаивалась краска, ржавел корпус, тускнели медные и латунные детали. Вандалы в лице ребятни и размножившихся бесприютных перебили стёкла в окнах и иллюминаторах; цветной металл перекочевал в скупку; деревянная обшивка, частично уцелевшая за время эксплуатации, и добротные полотнища дверей пошли на разведение костров.
Так и ржавел бы, понемногу умирая, теплоход, если бы вдруг им кто-то не заинтересовался.
Новейшая история сохранила в строгой тайне тот факт, кто на кого вышел, крутые столичные бизнесмены на местных деляг, или наоборот, но теплоход взяли на буксир одним поздним осенним вечером и отвели, как послушного дитя, в неизвестном направлении.
Первыми пропажу заметили бомжи, в глухих каютах на нижней палубе обжившие себе помещения и забили тревогу.
Следом взволновалась общественность, мгновенно возбудилась и окрепла гражданская позиция горожан. Пошли они стройными колонами к мэрии, неся в руках транспаранты с требованием вернуть городу историческую реликвию.
К демонстрантам вышел мэр, истинный блюститель законности и большой любитель старины, успокоил взволновавшуюся общественность избитыми клише, блеснул парочкой неоидиом, чем и успокоил ту же общественность, утихомирил горожан, сообщил по великому секрету, что пароход находится на реконструкции. После всех восстановительных работ вернётся в город в прежнем качестве, будет возить пассажиров во время речных прогулок.
Весной следующего года, едва сошли льды и, не ушла вешняя вода, обновлённый пароход, теперь гордо носящий имя нашего города, пришвартовался у пристани речного вокзала под торжественные звуки марша, написанного местным композитором, и аплодисменты встречающих.
В конце последнего месяца весны, для эксплуатации транспортного средства необходимы некоторые формальности, приёмка комиссией и выдача сертификата соответствия, в выходные, выпавшие на последние дни, новый, белый, сияющий свежей краской пароход ждал своих гостей.
Пригласившая их подруга как раз и оказалась счастливой женой одного из столичных бизнесменов-инвесторов, вложивших немалые средства в реконструкцию судна.
Размах восстановительных работ потрясал. Раздобыли в архиве техническую документацию, чертежи и схемы и с точностью до последнего медного гвоздя в обшивке воссоздали внутреннее убранство. Провели необходимую модернизацию. Соединили несколько кают, из простого первого класса получились просторные помещения экстра-класса для очень состоятельных пассажиров.
Деревянная обивка внутри блестела лаком. Сияли надраенные медные части дверных ручек и латунные накладки на окнах и иллюминаторах.
Ресторан на второй палубе, как и в первые дни существования парохода, панорамным окном выходил на корму. Был и сюрприз – сцена. Она больше всего подверглась переделке.
Он заехал за ней вовремя, но по укоренившейся в каждой женщине привычке находить недостатки в причёске, в наряде, в макияже или в обуви в последнюю минуту, они чуть не опоздали к отплытию.
Таксист гнал на предельной скорости, уверенно ведя автомобиль, ловко маневрируя в плотном потоке машин и, всего пару раз дал сигнал клаксоном зазевавшимся водителям двигающихся впереди машин. Во время крутого виража объяснил пассажирам, чтобы не беспокоились, всю жизнь за рулём.
С разворотом, перед самим трапом, таксист лихо остановил машину и произнёс, весело улыбаясь и задорно блестя карими глазами «вуаля!».
С поспешностью, но не торопясь вышли они из машины. Первым он, затем она, взявшись за протянутую им руку своей изящной кистью.
Вахтенный матрос едва не упал, кинувшись помочь ей пройти танцующие под ногами деревянные сходни с верёвочными леерами.
Ступив на палубу, которая мелко вибрировала, дрожь передавалась от работающего мотора, она стала лицом к городу и вокзалу, опёрлась руками на планширь, глубоко вдохнула пахнущий влагой воздух, и произнесла: - Прелесть!
Тот же вахтенный матрос вместе со старшим вахтенным и дежурным помощником капитана проводили их на второй этаж к дверям ресторана. И матрос, и старший вахтенный, и помощник всё время стремились обратить на себя её внимание, расточали комплименты. Она благосклонно улыбалась, отвечала кратко, не сводя глаз со своего спутника.
Перед дверью стоял огромный, крупный швейцар в бардовой ливрее, расшитой золотыми галунами, в тон брюках и фуражке с чёрным лакированным козырьком.
Сопровождавшие их члены дежурной команды удалились, пожелав приятного отдыха.
Издав продолжительный гудок, многократно эхом разнёсшийся в вечернем воздухе акватории, пароход отчалил от пристани, после того, как трижды густой медью пропела судовая рында.
Круглое, добродушное лицо швейцара расплылось в улыбке. Он слегка наклонился, приложил руку к козырьку, затем открыл обе створки двери. Почти беззвучно пропели металлические петли, и деревянные полотнища со вставками из стекла разошлись в стороны.
Они вошли в ресторан. Он был полон.
Свет хрустальной люстры с подвесками, тонкие радужные лучи, слегка резанул по глазам. В воздухе чувствовался аромат женских духов и мужского одеколона, смешанный с дымом дорогого табака. Звучала музыка, она перекрывала стойкий гул голосов, доносившаяся из глубины сцены, которая располагалась левее входа. Под мелодию на танцплощадке кружились несколько пар приглашённых артистов.
Музыка внезапно смолкла. Остановились танцоры. Взгляды артистов и посетителей ресторана устремились в одном направлении.
Он старался держаться естественно. Она же несколько смутилась, не каждый день купаешься в море глаз и уделённого внимания. Нежный румянец украсил стыдливо ланиты. Незаметно для себя она сделала полу-книксен, взявшись за края платья и разведя их в сторону, одновременно немного склонив голову. В лучах хрустальной люстры, преломлённых гранями подвесок, с новой силой вспыхнул золотистый шёлк её каштановых волос. Скромная улыбка украсила уста с тремя родинками в левом углу над верхней губой.
Зал взорвался аплодисментами.
Мужчины всех возрастов, присутствующие в зале, приветствовали её стоя. Женщины, настороженно имитировали хлопки, ревниво следя за своими кавалерами, на подсознательном уровне чувствуя, как померкли они при её появлении.
В это же время его взгляд привлёк жест руки. Столичная подруга, стяжательница далёкого счастья показывала, куда идти.
Ведущая разрядила обстановку. Сказала несколько приветственных слов. Прозвучал туш. Началась развлекательно-музыкальная программа и пир.
Повара потрудились на славу.
Вот то немного из ассортимента блюд, сохранившееся в памяти.
Молочный поросёнок, запечённый с гречневой кашей и грибами; фаршированная тремя видами орехов и изюмом речная щука; утка, тушённая с мёдом и ананасом; неимоверные по приготовлению индивидуальные блюда из мяса и рыбы; кокиль из морепродуктов; традиционный жульен из грибов с сырным соусом и немного непривычный из кальмаров, мидий и курицы. На блюдах лежали закусочные булочки с орехами, семечками и черносливом, с тмином и кориандром, расстегаи с цыплятами, с осетром, с птичьими потрохами. Десерты от лучших кондитеров города.
Вся эта снедь поглощалась, обильно запиваемая вином, шампанским и крепкими напитками, сравнение – рекой текли, не говорит ни о чём.
Не зная устали, играл духовой оркестр, его сменял струнный квартет, и трогательные мелодии классической камерной музыки уводили в мир прекрасного, танцевали артисты. Ведущая меняла наряд перед объявлением каждого номера. Зажигательное латиноамериканское танго, будоражащая кровь самба, вальс, круговые славянские хороводы, сопровождаемые пением старинных народных песен. Составитель развлекательной программы постарался на славу.
Были и сольные выступления.
Известный городской бард исполнил несколько новых лирических песен, а на закуску спел несколько своих хитов, не выходящих из моды пару лет.
Время летело незаметно.
Артистов на площадке сменяли посетители. Кружились парочки в медленных танцах. Под «Утомлённое солнце» кружились парочки посетителей определённой возрастной категории, под заграничные мелодии корчилась, изображая танцевальные па, молодёжь.
Столичная подруга-триумфатор, закружила своего муженька в вальсе, и видя его усталость, раскрасневшаяся, наконец, села за стол и сообщила, что самое интересное впереди, что песни-танцы на сцене и на площадке – прелюдия. Толкнула локтем зазевавшегося мужа, тот повёл бровью и резонно подтвердил слова жены, наклонившись над столом громким шёпотом сообщив, что это будет нечто…
Слова столичной подруги и её мужа попали в подготовленную почву и дали ростки интриги. «Время близится к завершению показательного круиза,- доверительно сообщил столичный гость-бизнесмен, - друзья, приготовьтесь!»
Минуту спустя после массового танцевально-выразительного подражания восточноафриканским ритуальным круговым хороводам, когда обессилено-счастливые танцоры разбрелись и расселись за столиками, на сцену вышла ведущая.
На этот раз на ней ладно сидел брючный костюм-двойка из шерстяной коричнево-бардовой ткани-букле; воротник сорочки скрывал воротник-стойку пиджака. Изменилась и причёска. Пышные волосы собраны сзади во вьющийся локонами пучок, скреплённый атласной лентой в тон костюму. Шпильки высоких бардовых туфель прибавили ей росту.
Она сообщила уважаемым гостям, что программа сегодняшнего мероприятия подошла к концу. В зале раздался пьяно-протяжный капризный гул. Улыбка ещё больше украсила лицо ведущей. Она стоически дождалась тишины. «В заключении прозвучит романс в исполнении автора слов и музыки», - медленно, с расстановкой, повышая голос, крещендо в каждом слоге, в начале речи, чуть затягивая гласные, произнесла она, намеренно не сказав ни имени, ни фамилии исполнителя, оставив слушателей в прострации недоумения, к концу объявления постепенно перейдя к диминуэндо на пониженных тонах.
После её слов наступила такая тишина, что через толстые витринные стёкла панорамного окна слышался отчётливый плеск плиц по речной воде и визгливо-недовольный крик чаек.
Постепенно, один за другим, погружая сцену во мрак, погасли огни освещения.
Сцену, поглощённую темнотой внезапно пронзил тонкий красный луч, раздробившийся в её глубине о полированную крышку рояля. Раздался тихий, затихающий струнный звук. Пианист, контурно высвечиваемый размытым светом, неуверенно и робко нажимал на клавиши.
На четвёртом звуке мелодии жёлтый луч света пересёк сцену сверху справа в левый крайний угол, частично обозначив силуэт женской фигуры; она развернулась навстречу свету, блеснул гриф скрипки, взмах смычком породил соскальзывающее в пропасть беззвучия стремительное глиссандо. Тотчас, из глубины сцены в правый верхний угол устремился фиолетовый луч, обозначив виолончель, руку, застывшую над струнами и смычок в нервной руке. И следом, следом, словно из старой музыкальной шкатулки потекли грустные густые звуки.
Не освещённой оставалась середина сцены.
К ней было приковано внимание заинтригованной публики.
Неожиданно для всех, кроме музыкантов, из центра сцены снизу и сверху, контратакуя и, проникая друг в друга, ударили два ярких неоновых луча. По залу прошелестел возбуждённый шум волн взволнованных голосов, который разбился о берег сцены.
И тут началось само представление.
Под уверенные звуки инструментов, исполнявших ритмичную мелодию, над полом сцены медленно вырастал невысокий, освещаемый светом рампы, округлый тёмный предмет, озаряемый по контуру ярко-радужным свечением. Он увеличивался в размере вместе с напряжением в музыке, дробившей часы застывшей атмосферы весёлого вечера на ментально-загадочные минуты.
Из образовавшегося холма стремительно выросла, выкинув руки вверх, тонкая грациозная женская фигурка в чёрном с блёстками облегающем платье.
Поначалу зрители подумали, что им это кажется, но сцена пришла в движение. Совершая встречное круговое движение, виолончелист и скрипач поехали, не меняя позы и не прерывая исполнения, к визуальной середине сцены. К моменту их пересечения, пол двигался по орбитальным встречно пересекающимся траекториям, и дальнейшего расхождения друг от друга точек расположения музыкантов послышался в замирающем звучании инструментов голос певицы.
Каким удивительным по чистоте и глубине звучания голосом обладала она!
Готова ждать и год, и сотню лет.
Жизнь предо мной платком дорогу выстлала.
Ночь тёмная становится светлей,
Когда к тебе я обращаюсь мысленно.
Чтоб там ни говорили, - я люблю.
Подруги пусть насытятся расспросами.
В тиши полуночной я об одном молю:
- Мою весну возьми у лета осенью.
Певица оставалась на месте, исполняя песню, а вокруг неё разворачивалось музыкально-феерическое представление.
Извлекая густое легато, виолончель совершала круговые движения; рассыпая бисер нот, крошила смычком струны скрипачка. Клавиши рояля роняли искренние синкопы в бесконечную глубину неба.
Не разлучат нас холода дождей;
День засверкает чистотою искренней
Ночь звёздная становится светлей,
Когда к тебе я обращаюсь мысленно.
Чтоб там ни говорили, - я люблю.
Гроза украсит небо странной росписью
И в полдень хмурый об одном молю:
- Мою весну возьми у лета осенью.
Протяжный крик улетающих журавлей разрезал осенний холод, тонкими принизывающими лезвиями потянувший со сцены. Женщины поёжились, втянули головы в плечи; мужчины удивлённо закрутили головами, стараясь обнаружить источник свежести. Панорамные стекла окон покрылись мелкой сеточкой морозного рисунка, и хруст тонкого льда под ногами прозвучал где-то под потолком, растаяв в жарком огне горения ламп хрустальной люстры.
И всё же мне на сердце спокойней…
Худая весть встревожит громким выстрелом.
Средь ночи мне становится светлей,
Когда к тебе я обращаюсь мысленно.
Чтоб там ни говорили, - я люблю.
На травы пал туман хрустальной россыпью.
В рассветный час я об одном молю:
- Мою весну возьми у лета осенью.
Домой они добирались пешком.
Обычно весело щебетавшая, как птичка-певунья, она на этот раз задумчиво молчала. Шла, взяв его под руку, склонив к плечу голову, погрузившись в размышления.
Лёгкий утренний бриз игрался с выбившейся из причёски прядью золотистого шёлка каштановых волос.
Обнявшись, они немного постояли перед закрытой дверью подъезда. Первые солнечные лучи румянцем украшали стены домов.
Уткнувшись в его плечо лицом, она спросила, помнит ли он последнюю строку, рефрен каждого куплета. Он окунул лицо в её волосы. Она истолковала его молчание по-своему. Обдавая ухо горячим дыханием, она страстно прошептала:
- Мою весну возьми у лета осенью…
***
С первых моментов вербалистических экзерсисов, когда перо окунается в чернила и слова стекают на безукоризненную девственность бумажного листа с потенциальным безукоризненным откровением, начинает брать страх. Не оттого, что белоснежность бумаги бросает в оцепенение, а от того, что с некоторых пор каждое новое слово в предложении кажется заранее виденным на бесконечном пространстве листа. Слово, сродни великому средневековому замку или старинной крепости, начинает играть разными красками, как вечерний закат, пылающий на всё небо. Слово – лабиринт Минотавра, загадка Сфинкса. Кому отгадать не отгаданную тайну? Кому найти связующее звено? Кому идти в полной темноте, держа в руке нить Ариадны?
Первые попытки перенести на бумагу свои ощущения оказались путанными и бессвязными. Конечно, я подозревал, что связанная со словом работа намного сложнее переноса тяжёлых грузов. Конечно, было бы наивно полагать, что задуманная работа, как податливая девка ляжет под меня и разведёт лядвеи. Нет, простота сложности заключается в том, что не нужно искать ответ в глубине, когда он лежит на поверхности. Пусть и обмывают его тёплые тропические волны, и ласкает вечерний бриз ланиты загорелого лица, и льётся незатейливая туземная песня о безответной любви смелого юноши к прекрасной деве, которая ждёт его у родового костра в окружении сотен родственников и льёт безудержно горькие слёзы.
Да, как и многих первооткрывателей в начале пути, меня занимали тревожащие думы, вдруг не оправдаю надежд, надежд, возложенных на себя, куда хуже выглядеть обгадившимся перед самим собой, чем перед кем-то незнакомым. Себя лицезреешь каждый день, не обязательно смотреться в зеркало, достаточно зрительной памяти. А посторонние, как утренний туман, тающий под натиском солнца, сегодня одни, а завтра – другие. И, как правило, их необъективное мнение не всегда является таковым, потому что необъективная объективность не всегда является таковой.
Это сродни тому непередаваемому запаху детства, от которого не в силах избавиться на протяжении жизни. От трогательной любви бабушек и дедушек, их пронзительного и безответного служения во имя внуков, потому что дети не заслуживают того искреннего внимания. Да… Искреннего внимания, которого зачастую так не хватает всем нам. Вроде бы и купаемся в море любви и ласки, но это всё наигранно и неестественно. И оно настойчиво лезет в глаза своею неискренностью, колющей каждой клеткой вранья и лжи.
Каждому по заслугам. Если разобраться, заслуги у всех, не зависимо от ранга, одни – прожить жизнь так, чтобы не было стыдно на смертном одре перед лицом собравшихся родственников сказать, а вот жизнь-то я прожил не зря. Не обязательно при этом возжаждать и попросить стакан воды. Чушь! Не пережив смерть нельзя однозначно утверждать, что обязательно захочется пить перед лицом Вечности.
Каждому по заслугам. И бредут длинные тени воспоминаний в тумане завтрашнего дня. Или это завтрашние воспоминания тонут в мареве вчерашних событий? Где грань, острая, как лезвие бритвы, отсекающая лишнее от необходимого? Только стружки слов и необузданной брани. А что там, за горизонтом? И как тут не вспомнить монаха, утверждающего, что не стоит, соблазняя соблазняемое, создавать сущности сверх необходимости?
Что же создаёт сверх необходимое? Перо! Чернила! Чернильница!
Окунается в чернила перо и, возникающий соблазн уводит в сопредельное царство свободных вербальных изъявлений.
Окунается в чернила перо… Как приятно дрожит рука!..
Окунается в чернила перо… Мерцает сознание на грани падения в бессознательность.
Окунается в чернила перо… Что происходит далее? Не очерняется, а осветляется чья-то жизнь, чья-то судьба выходит на передний план, чьи-то потайные думы выставляются на всеобщее обозрение, чьё-то сокровенное желание вдруг исполняется…
Вот как оказывается велика сила простого действия – окунания пера в чернила. Затем следует долгая история, претерпевающая в процессе изложения множество метаморфоз. Положительное приобретает черты отрешённости. Отрицательное приобщается ко всеобщему роднику мудрости. Зло перерождается в добро. Добро настойчиво ищет способы очищения на тяжёлом пути познания отрицания через признание оного.
Перо окунается в чернила. Всё становится с ног на голову. Пятки пронзает острота множества игл, которое является простецким познанием сути жизни. Возопить бы от обиды да боли, да что толку?! Коли ветер осенний с холодами колючими наступает с дальних территорий. Тут не одно перо заставит мысль двигаться быстрее. Тут всё предыдущее ставит остро вопрос перед очевидным фактом, что нельзя отрицать очевидного.
Нашедшийся противник оказался забытым другом.
В густых ветвях осыпавшихся кустарников прячется тень тени, соприкасающаяся с действительностью нежными и тонкими лепестками ароматных роз. Сокрытая в них таинственная составляющая прячется днём в ярких сполохах солнечного света и выползает наружу в вечерний мрак улиц, прячась в густеющих тенях домов, особенно не маскируясь от посторонних. Зачем? Чтобы укрыться от тех, кто с ними знаком? Они сами ищут общения. А чтобы не попасться на глаза незнакомцам, достаточно ловко маневрируя, исчезнуть в свете фар проезжающего мимо автомобиля.
Вернёмся к вербалистике.
С тех пор, как впервые окунул перо в чернила, почувствовал не только страх перед неизвестностью, таящейся в белизне бумажного листа, я ощутил нервное покалывание в подушечках пальцев. Верный признак того, что сталкиваюсь с тем, что искал, напряжённо и с большим приложением сил на протяжении многих лет. Мне одновременно страшно и до жути интересно, что же ждёт меня за новым словом, пролитом с кончика пера. Что таит в себе обычная точка или запятая. Они столь часто встречаются на поединках словесной дуэли, что молишь часто всех богов, что были и что будут, чтобы поединок закончился благополучно.
Превозмогая страхи, я пишу. С каждым новым словом, с каждой новой строчкой мои литературные изыскания становятся всё лучше. Не нужно, как прежде, биться со словом, чтобы найти ему его место в предложении. Слова теперь сами выстраиваются в нужном порядке, отпадает необходимость корректировать и поправлять. Текст с самого начала смотрится стройно и красочно. Как законченная художником картина или ваятелем скульптура.
Я пишу. Каждый день. Слово или десяток слов. Или сотню десятков. И не всегда ими доволен. И не всегда они довольны мной. Но я доволен. Радость овладевает сердцем, когда читаю легко лёгшие строки на бумаге, будто покрытые золотистой вечерней позолотой, но от этого не теряющие своей первозданной красоты и притяжения.
Слово… Пред ним преклоняюсь и его же не возвожу в ранг божества. Соблюдаю с ним паритет. Мы оба на равных условиях. Один равен другому. Без купюр.
***
День плача.
Другого слова выразить своё состояние не нашёл.
День плача.
Время горя и скорби. Час глубоких размышлений о бытие, о Роке, о жизненных перипетиях, о своём месте в пёстром калейдоскопе дней.
День плача.
Это не пресловутая стена в выжженной вечным солнцем восточном городе, куда стремится придти каждый с наболевшим на душе и на сердце. Для каждого из нас она находится несопоставимо далеко в физическом понимании, но намного ближе в духовном. Не видя её, даже не зная об её существовании можно выполнять некие сакральные обряды, облекать в сложную многогранную тогу мистики; упрощать сложное, усложнять мелкое, манипулировать понятиями и вещами.
День плача – замок, зиждящийся на высоком месте, взирающий с немыслимых высей, как великан на копошащихся у ног лилипутов, с загадочным философским молчанием на зелёную цветущую долину.
День плача.
С этого дня, с минуты внезапного прозрения, понял, что за этим последует коренное изменение образа и смысла жизни. Отголоски дня плача неустанно будут преследовать меня на всём жизненном пути, пробиваясь через плотную защиту посторонних вполне агрессивных и миролюбивых шумов.
Слёз я не лил. Как-то не получилось прослезиться. Даже предательски не увлажились глаза. Не шевельнулось что-то робко в груди. Обычное состояние покоя, пришедшее через осознание его второй половины.
***
Любое воспоминание о ней выдрал с кровью из своего сердца.
Выдрал с болью. С невыносимой, которую ещё никогда прежде не доводилось пережить. Образовавшуюся пустоту нужно было чем-то заполнить. Ибо, чем дольше пустота остаётся не заполняемой, тем большее пространство занимает она. Захват происходит медленно, но быстрее, чем на циферблате часов Вечности движется секундная стрелка. И снова открывается новое дыхание, и снова продолжается движение. Нескончаемый ход Бесконечности. И ничто не продолжается дольше Бесконечности. Всё тонет и растворяется в её коварных водах. Без остатка. Никакого намёка на что-либо произошедшее ранее. Есть факт, нет доказательства. Есть действие, нет последствий. Есть испытание, нет результата. В любом случае, непредвиденное препятствие - след, ведущий к цели.
С тех пор, куда бы ни шёл, куда бы ни направлял стопы, был свободен. Абсолютно свободен. Совершенно свободен. Беспредельно свободен! Без ограничений и условностей.
Свобода! Что слаще может быть?! Свобода! Волнующее головокружение, слабость… Свобода! Лёгкое недомогание от нахлынувших, не свойственных прежним рефлекторным ощущениям чувств.
Но беспокоит одно. И всегда. И повсюду. Беспокоит только одно. И всегда. И повсюду. Беспокоит настолько, что о нём непроизвольно думаешь всегда и повсюду.
Беспокоит то, что любое воспоминание о ней вырвал с кровью из своего остывшего сердца.
Вырвал навсегда…
***
Трижды проверенное ставит в тупик перед явными обязательствами не проверенного, убеждая прямолинейно думающих адептов в неисправимой искренности, убеждая оных, что в сгущающемся тумане разума ничто не переворачивает с ног на голову, кроме того, что постоянно остаётся зиждущим колоссом на глиняных ногах, упирающимся в непостоянные танцующие почвы разрушающимися стопами.
Трижды проверенное никогда не поставит в тупик перед не явными не обязательствами не проверенного, не думающего не прямолинейно, в не исправимой не искренности других не убеждая посторонних, что в не сгущающемся тумане не спящего крепко разума ничто не переворачивает не с ног на не голову, не кроме не того, что постоянно не остаётся колоссом, не зиждущимся на глиняных ногах, упирающимся в не постоянные не стабильные почвы не разрушающимися глиняными ногами.
***
Осеннее солнце октябрьским полднем щедро расплёскивало по листьям последнее летнее тепло.
Не смотря на то, что по утрам, когда весь город был погружён в полумрак мятежных ночных грёз, чувствовалось приближение холодов, общее настроение природы уверенно держалось в рамках положительных эмоций. В густой тени глухих углов и закоулков ледяная ночная прохлада стойко держалась до обеда и, в конце концов, капитулировала.
Днём, также как и летом, солнечно, но тепло было иного характера, от него даже на открытом месте пробирала дрожь.
Вечерами небо частенько затягивала лёгкая сизо-пепельная с пурпурно-лилово-малиновыми краями прозрачно-сиреневая облачная зыбь. Это сказывалось на настроении. Едва уловимая грусть, как щекочущий обоняние аромат сигарного дыма, незримой вуалеткой опускалась на дремлющее сознание.
Дни становились короче. Темнело рано. Сумерки с катастрофической скоростью сгущались до непроницаемой фиолетовой темени так рано, что создавалось ложно-уверенное впечатление полного отсутствия вечера. Наличествовали яркий день и тёмная ночь.
Поневоле, глядя на ускользающую и угасающую красоту, вспоминались жаркие летние деньки, насыщенные теплом, и весенняя круговерть зелёного царства.
В полночь небо усеивали звёзды, крупные, как фонари, и бесконечно далёкие, как розовые мечты детства. Они постоянно мигали, словно ведя с кем-то живой диалог на своём закодированном звёздном языке. Звёзды отчётливо смотрелись в безоблачные ночи. Когда же грозовые мрачно-свирепые тучи оккупировали небо, из безразличного чрева влажных чудовищ на землю сыпал мелкий колючий непродолжительный дождь.
Все дни, как на подбор, были скопированы друг с друга, солнечные и тёплые.
В свободные минуты природа так и звала выйти и прогуляться, насладиться кратким волшебством и непродолжительным блаженством.
В один из таких романтично-энигматичных дней случайно встретил её в городском парке. В обеденный перерыв решил сходить в книжный магазин, и решение срезать путь возникло спонтанно.
Её признал издалека.
И как обычно, сердце уколола ледяная игла ревности: что она здесь делает? Когда схлынула ослепляющая волна злости, и сознание прояснилось, почувствовал жар, разлившийся по телу и сильное, до боли под лопаткой, биение сердца.
Она шла, плотно укутавшись по плечи в огромную живописную шаль с необыкновенными футуристическими узорами. Длинные ярко-оранжевые кисточки на углах свисали до земли.
По одной аллее мы шли навстречу друг другу.
Она шла, ничего не замечая, чем-то увлечённая. Листья опадали с веток золотисто-рыжим снегопадом. Некоторые ложились ей на плечи, застревали в волосах, но она их не замечала. Она была погружена в свой выдуманный мир. Сквозь прикрытые веки, не мигая, смотрела перед собой, охватывая взглядом всё сразу: и осеннее небо, и пустую парковую аллею, и деревья в траурном осеннем убранстве…
Заметив впереди скамью, уселся и решил подождать её приближения.
За несколько шагов до меня, она протянула руку в моём направлении. Неизвестная сила подняла меня со скамьи и я, побуждаемый толчками в спину, сделал шаг вперёд.
Мы встретились. Она ко мне прижалась всем телом.
- Хочешь спросить, что я здесь делаю? – спросила она меня моими словами. – Ловлю солнечные лучи сонными глазами. – Мгновение спустя добавила: - Осенью так хочется спать…
***
Это произошло студёной осенней порой, которая в пределах северных территорий является синонимом свирепой зимы. Кружила пурга и завывала вьюга, снег летел непрекращающимся снежным покрывалом и устилал землю и всё, её наполняющее.
Это ещё запомнилось тем, что услышанная история, как калька была списана с моей, хоть и существовали коренные различия, нашлись и точки соприкосновения.
Да, в то время я старался, как можно далеко убежать, ускользнуть, скрыться, затеряться от самого себя. Все мои стремления заканчивались фиаско, так как невозможно априори от себя куда-то скрыться. Простая истина, казалось бы, лежала на поверхности, но чтобы её постичь, пришлось пройти через определённые испытания и лишения.
Первый год побега заставил бросить якорь в одном лесхозе, куда устроился работать обыкновенным разнорабочим. Состав бригады, в которую определили, был разнороден по национальности и по возрасту. Вывезли нас в самом начале осени в такую глухомань, что в первые дни пребывания хотелось от тоски и отчаяния выть ночью на луну. И таким, желающим повыть, я был не одним. Жёсткая дисциплина – ни капли спиртного, того, что могло хоть как-то снять нервное напряжение, раздражала. Но и в какой-то мере способствовала образованию конфликтов. Они, конечно же, возникали стихийно, и быстро гасли, благодаря всё той же стихийности своей природы.
Жили мы в балках. Это, для несведущих, поставленные на сани из крупных стволов лиственницы деревянные домики, примерно два на пять метров, часто из не ошкуренных стволов сосны или ели. С одним оконцем, маленьким, с решёткой из крупной арматуры снаружи. Под оконцем всегда стоял стол для еды, за ним же писали письма или играли в настольные игры, лидировали игральные карты, затем по убыванию домино, шахматы и шашки. У противоположных стен – двухэтажные нары из толстой доски. Минимум удобств и комфорта скрашивали сами: фантазия в условиях крайне стеснённых начинает работать в режиме форсажа.
Работать начинали с первыми лучами солнца, с каждым осенним днём оно вставало всё позже и позже, и прекращали трудовую вахту с наступлением густых сумерек. Быстрый завтрак и короткий обед компенсировался затяжным ужином. Готовили по очереди – несли дежурство, наводили в балке порядок, следили за чистотой, - поэтому приготовляемая пища была разнообразной, но не всегда съедобной. Готовить учились по ходу дела. У некоторых наличествовал явный прогресс, были и такие, от услуг готовки оных отказались, их таланты распространялись на иные области сурового скучного нашего бытия.
Освещение предполагало быть электрическим, однако в ходе формирования рабочих бригад какой-то светлой голове пришло в голову сэкономить на соляре для дизель-генераторов и их как таковые не эксплуатировать в новом рабочем сезоне. Дескать, благоразумнее с точки зрения экономии будет снабдить рабочие бригады керосиновыми лампами с максимально-минимальным лимитом керосина и выдать без счёта свечи. Предоставили расчёты. Их изучили и решили провести эксперимент. Вот, значит, мы и выступали в роли подопытных кроликов.
Подружились вскоре после того, как в самые первые дни основательно переругались. Без мордобоя, бугор наш оказался мастером спорта по боксу, и на пальцах, как сам любил выражаться, объяснил, что дисциплина в бригаде будет железной. Без перегибов, но и без лишней расслабленности. Испробовать на вкус его кулаки дураков не нашлось и предъявленные им незатейливо-бесхитростные требования приняли за аксиому.
Связь с миром очень быстро кончилась. Выданные кладовщиком на базе батарейки для транзистора оказались нерабочими. Всего-то пару недель слушали новости мира и родины, сопереживали чьим-то страданиям, танцевали, дурачась, под эстрадные мелодии и песни.
И вдруг – тишина…
Только вековое шуршанье сосновых крон; острые пики елей пронзали низкое хмурое небо, и с него сыпал мелкий и нудный дождь.
В один из таких дней, когда по стеклу струились волнисто-кривые дорожки воды, словно дождь пытался что-то написать прозрачными чернилами на стеклянной доске.
В балке витал сизый сумрак. Субботний день ещё можно было бы как-то развеять от скуки наплывшей и в позе вычурной в балке застывшей, если бы не «но». Развеять было нечем. Каждый веселился, как мог. В основном лежали и дрыхли на нарах.
Только он сидел возле столика, низко наклонившись, и что-то писал. С ним были те же отношения, что и с другими – считай, ровно-безразличные. Он не приставал ко мне с дурацкими расспросами, я не докучал ему с вопросами. Смеялись над шутками и анекдотами и на этом заканчивались все тесные отношения.
Я заинтересовался, чем же это так можно увлечённо заниматься, предпочтя занятие, сну. Приблизился, осторожно ступая по полу, половицы всегда выдавали услужливым скрипом ходока, и остановился. Он не заметил изменения, настолько был захвачен делом. Я постоял несколько минут, приблизился почти вплотную и заглянул через плечо – он писал. Писал по-польски и кое-что из написанного в первой строке сумел разобрать. Он пытался узнать жизнь сердца или что-то в этом роде.
И на этот раз он не обратил на меня внимания. Яростно черкал текст, правил, снова возвращался к написанному, переписывал и снова черкал.
Наконец, меня выдало дыхание. Он резко обернулся, глаза вспыхнули злобой, черты лица обострились и тут же разгладились, он улыбнулся.
- А, это – ты! – тихо проговорил он.
- Кого ожидал увидеть? Деда мороза? – неуклюже сострил я.
- Не ожидал просто, вот и соответствующая реакция.
На нарах кто-то пошевелился, и раздалось пожелание, чтобы точить лясы убирались на улицу. Так вышло, что мы одновременно сделали тот же жест – приложили к губам палец, молчаливо улыбнулись и, одевшись, вышли на улицу, под дождь.
Он протянул руку из-под навеса и произнёс, что дождь не прекратится ни к ночи, ни к утру и будет идти дня три минимум. Я поинтересовался, уж не колдун ли он; в ответ он рассмеялся, заметив, что не надо быть колдуном, чтобы отслеживать природные явления, нужно всего лишь быть чуточку внимательным. И описал якобы подразумевающиеся признаки, которые нужно знать любому человеку.
- Ну, ты даёшь, синоптик! – восхищённо ответил ему, - вот только как-то раньше не видел надобности все эти тонкости замечать.
- А надо бы, - то ли укорил, то ли просто сказал он, - брать нужно всё, что лежит не только в пределах вытянутой руки, но и немного дальше.
Что он хотел этим сказать, бог весть; внезапно дождь усилился, намного сильнее застучал по жестяному козырьку над входом в балок, и из-за двери снова раздалось пожелание убираться к чёртовой матери, хватит бубнить под дверью.
Я указал на навес, укрывавший сложенные дрова, защищавший их от влаги.
- Пойдём туда и поговорим.
Он согласился.
- Вперёд.
Сидя на нарубленных дровах, кутаясь в ватники и куря папиросы, мы просидели за разговором до глубокой ночи. Дождь не думал прекращаться. На лес опустилась промозглая сырая серая взвесь. А нам казалось, что темы для разговора не исчерпаются никогда. Сон не шёл. Мы признались друг другу, что возникло взаимное чувство, будто знакомы не одну тысячу лет. Наверно, так оно и было. За много вёрст от родных мест мне, и ему, удалось встретить родственную душу.
Я старательно не касался темы письма. Он тоже уходил от неё. Но как бы ни пытались её не затрагивать, всё же пришлось начать.
Начал первым я. Рассказал о причине, приведшей сюда, в вот этот лес, обвёл рукой окружающий нас сосняк, о ней, обладательнице золотистого шёлка каштановых волос с тремя родинками над верхней губой в левом углу рта; рассказал о том, каким было потрясением, когда узнал о том, что… Но в этот момент он остановил меня, попросил не раскрываться полностью, пусть хотя бы что-то останется неприкосновенным, закрытой территорией, куда только самому себе разрешён вход. И поделился своею тайной со мной.
- Я пишу письма, но не отправляю, - признался он. – Почему так поступаю, спросишь? Ответа найти не смогу. Да и не хочу. Боюсь ли узнать в ответе что-то, что послужит некоторой отправной точкой необратимых событий? Нет. То, что привело меня сюда, имеет почти те же основания, что и у тебя; что стараюсь найти, что забыть останется при мне. Я не боюсь потерять себя, это невозможно. Я не лезу из кожи вон в желании убежать от самого себя. Я просто пытаюсь жить так, как на этом отрезке времени хочу. Получится, увидим в скором будущем.
Затем он показал письмо, прочитал поначалу по-польски, потом перевел.
- Вот только я не пишу пока писем ей, - сказал я после некоторого молчания. – Может, не созрел. Может…
Он перебил.
- Начнёшь. Не сейчас. Намного позже, - протянул мне исписанные листы неровным почерком. – Возьми. Возьми это письмо и сохрани. На память обо мне. Ведь не будем же, мы всю жизнь трудится на одном месте в одном коллективе. По-любому когда-нибудь расстанемся.
Это произошло три дня спустя. После затяжного дождя наступило вёдро. Солнце светило ярко, даже припекало по-летнему. Его отсутствие заметили ближе к вечеру. Всполошились. Сразу возник вопрос, где искать. Бросились в лес. Час спустя собрались возле балка. Бригадир спросил, что будем делать. Тут я сказал, что догадываюсь, где он может быть. Как же я раньше-то не догадался, ведь он писал в своём письме, что часто ходит на реку. Она, действительно протекала в получасе медленной ходьбы от балка. Сказал, и все вместе бросились туда.
Он стоял на самом краешке обрыва. Стоял, запрокинув голову, руки немного разведя в стороны. Ватник валялся в трёх метрах.
Солнце заходило и касалось краем кромки леса.
Мы остановились метрах в десяти от него, тяжело дыша, весь путь проделали бегом. Бригадир почему-то шёпотом поинтересовался, а, что, мол, дальше-то. И посмотрел на меня. Я только пожал плечами.
Дыхание выдало наше присутствие. Он развернулся и посмотрел на нас, улыбаясь.
- Вот и всё, - обратился он ко мне.
- Что – всё? – крикнул я, - всё только начинается!
Он покачал головой.
- Не для меня, - в его словах сквозила неземная грусть. – Не для меня.
Он снова повернулся лицом к реке.
- Не дури! – крикнул я, угадав его намерение.
Он взмахнул рукой.
- Не приближайтесь! Сделаете шаг, я шагну вперёд. Я не шучу.
Что он не шутит, было ясно, как божий день.
- Вот и пришёл конец… изгнанию. – Он сделал паузу. – Такое необычное состояние, вроде бы когда-то это уже было со мной. Не знаешь, как оно называется?
- Дежа вю, - подсказал я.
- Именно, дежа вю, - сказал он и повторил по слогам. – Де-жа-вю…
Бригадир порывался действовать, и только я мешал ему, упираясь руками в грудь.
- Всё это уже было и закончилось так же печально, как и на этот раз. Это круг, порочный ли или нет, не важно. Мне-то уж точно никогда не выбраться за его окружность. – Он повёл руками вокруг. – Невидимая стена, которую нельзя преодолеть.
Стремительно темнело. Вечер опускался и сумерки сгущались.
- Вернись, - попросил я его. – Не валяй дурака. Не поддавайся сиюминутным желаниям. Действительно, есть точки невозврата в жизни, которые перейдя, ничего нельзя вернуть. Не глупи. Не делай этого.
- Не повторяйся, - произнёс он, повысив голос, ветер поднимался, и кроны деревьев встревожено шумели.
- Повторюсь хоть тысячу раз, если это заставит тебя не делать глупостей, - уже почти кричу ему. – Возвращайся!
Внезапно с неба полетела мелкая снежная колючая крошка. Одна попала мне в глаз.
И тут произошло непредвиденное. Берег обрыва пришёл в движение. Послышался протяжный глухой стон. Нелепо взмахнув руками, он обернулся, я увидел его улыбку, которая сказала больше сказанных слов.
Когда мы подбежали к краю обрыва, то нашим глазам предстала обычная картина. Свинцовые воды реки поглотили его тело.
Письмо храню. Храню бережно. Иногда читаю, пришлось выучить польский. И сейчас привожу его полностью, написанное его рукой…
«Chc; dowiedzie; si;, czym ;yje serce twoje, kiedy cierpi; w banicji.
S;ysz; twoje sprawiedliwe oburzenie, widz; p;sowe policzki, przepi;kne oczy, co miota b;yskawice. Tak. Ty absolutnie prawa, te cierpienia w banicji s; wybrane przez mnie dobrowolnie.
Warto by;o mi zaj;kn;; si; o odje;dzie, natychmiast o;wiadczy;a;, ;e szczero;; i twierdza uczu; sprawdzaj; si; roz;;k;. I przytoczy;a przyk;ady z ;ycia niekt;rych znanych i s;ynnych ludzi.
;yj;c tu w;r;d aborygen;w, cudzych po duchu i edukacji, przekona; si; na w;asnym przyk;adzie, ;e sw;j smutek jest wa;niejszy za cudz; rado;;. Przejaw kondolencji i rozumienia w ich zachowaniu postrzega si; przedstawicielskim aktem. Mo;liwie, jestem nie prawy, przez niekt;re negatywne cechy mojego charakteru.
Za oknem teraz sro;y niepogoda. Czwarty dzie; po kolei Boga b;g zrzuca na grzeszn; ziemi; potoki wody. Za kt;re takie przyn;ty ta kara, ciekawie mi? Za czas, co przesz;o po ka;ni Rzymianami Jezusa Chrystusa i jego dziwnego zmartwychwstania, na ziemi nie doda;o si; w katastroficznej masie ani grzesznik;w, ani ;wi;tych. I jak tu w;a;ciwie wspomnie; s;owa ksi;dza Paw;a : «Za grzechy nasi»!
Od jego kaza; zawsze wpada;em w zachwyt, chocia; siebie nie zaliczam do liczby wprawdziwie wierz;cych. Jego improwizacje w trakcie obcowania, on nie czyta; z listu, ca;; informacj; zachowywa; w pami;ci. J;zyk jego la; si; jak czysty ruczaj. Tym kazania jego r;;ni;y si; od rozm;w innych ksi;;y. Energiczne, gor;ce, emocjonalne. On zawsze naprowadza; przyk;ady z ;ycia parafian; jego kole;anki - z episto; ojc;w ;wi;tych. Ksi;dz Pawe;, je;li nie zdradza pami;;, jest by;y wojskowy. Zapewne, to na;o;y;o odcisk na jego manier; obcowania.
Moi ojcowie jako; w rozmowie z s;siadami wspomnia;y, ;e jego cia;o pokrywaj; rany w tych;e miejscach, gdzie naszemu Wybawcy bezduszni rzymscy legioni;ci zabili metalowe gwo;dzi i sprawili dzid; ciosu do dzia;ki serca.
Figura ksi;dza Paw;a, jak i jego imiennicy Aposto;a Paw;a, zawsze przyci;ga;a swoj; mistyczn; i zagadkowo;ci;.
Oderwa; si;. Wr;cimy do naszych baran;w.
Niechaj czas za nas rozstawi rozdzielcze znaki w naszych d;ugich rozmowach bez zatrzymania si;.
Wi;c.
Mi chce si; dowiedzie; si;, czym ;yje serce twoje? ;e jego niepokoi? Czym ono trwo;y si;? ;e dla niego s;u;y pociech;? Czy jak m;wi; medycy swoim strasznym fachowym humorem: «;e dla was wa;niej: pozbawiony perspektyw pocz;tek albo optymistyczny koniec»?
Tak, moje serce, jego m;czenie, rado;; i bicie! W;a;nie tak!
Przedstawiam twoj; reakcj;! Samo nieszkodliwe to, na przyk;ad, taki wariant: - Jak wszystko u ciebie popl;tane!
I b;dziesz prawa. Istnienie, nie ;ycie, ostatnich lat - to labirynt, nie ten mityczny Minotawra, jest prawdziwy. Labirynt zagadek, szarad i rebus;w.
Ile jeszcze nale;y mi nie;; ci;;ki ci;;ar banicji? Rok, dwa, trzy albo wi;cej? W jednym pewny, trzyma; si; na wodzie pomo;esz. Bez ciebie nie ma i nie b;dzie mi spokoju, ratunku; nie b;dzie rado;ci i szcz;;cia. Razem z t; emocjonaln; niepe;nowarto;ciowo;ci; pozbawi; siebie ;alu, smutku i smutku. Ich wiernych braci albo si;str.
W miejscowo;ci, gdzie teraz mieszkam, przecieka szeroka i pot;;na rzeczka. W dniu niepogody lubi; chodzi; i patrzy; na o;owiane, szare fali. Wychodz; na wysoki urwisty brzeg, staj; na kraj i patrz;. Patrz; naprz;d na powolny nurt rzeczki, na niepokoj;ce, mroczne wody. Na d;; patrzy; wystrzegam. Boj; si;, pojawi si; odczucia zaci;gania rzeczk; do swoich okrutne объятья w takim razie, podporz;dkowywany ni;, zrobi; krok naprzeciwko Wieczno;ci. Tak samo niebezpiecznie patrzy; do odm;tu, poniewa; przez czas ona zaczyna patrzy; do ciebie.
Ca;y czas id; dok;d;. Jak i teraz.
Cz;sto, znajduj;c si; sam na sam z sob;, ;api; siebie na tym, ;e opanowuj; mnie rozwa;ania. W te momenty poczuwam si; gdzie; za ;cian; ;wiadomo;ci. Niedawno doszed; jednego wniosku: wszystko, co nie jest w naszym ;yciu, jest prostym przejawem jej nieprzystosowania do gwa;townych, nie zaplanowanych, wojskowe m;wi; do nieetatowych sytuacji.
Przedtem nie podejrzewa;, ;e daleki od Ojczyzna drastycznie zaostrzaj; si; emocje i uczucia. Ods;aniaj; si; do nerwowego zerwania wszystkie centra podatno;ci i postrzegania. Zaczynasz patrzy; na wszystkie rzeczy przez pryzmat nowych odczu;.
Czy pogodzisz si; z mn;?
Zreszt;, odleg;o;;. Co rozdziela nas i to, ;e by;o mi;dzy nami, robi; wszyscy mizernym i nieistotnym. Wyznaj; oto w czym, tu powr;ci;em do zdrowia od gigantomanii, precz posz;o ;yczenie du;o ;e hiperbolizowa;. Nauczy; si; znajdowa; rado;; i pociech; w najnikczemnym okruchu.
Nawet teraz, kiedy z pi;ra lej; si; rz;dki, стараюсь powstrzymywa; si; od nacisku s;;w, ;ycz;cych w du;ej ilo;ci zerwa; si; z koniuszka pi;ra na papier.
Tak, przelecia;y lata, niby ich nie istnia;o, lecz oni byli.
Nie chcia; dotyka; tematu ojc;w, lecz par; dni temu raptem wspomnia; s;owa twojego ojca, powiedziane na jakiej; rodzinnej uroczysto;ci : - Z ciebie, synek, wyjdzie dobry zi;;, i pi; umiem i w ramach siebie trzyma;. I matka te; wt;rowa;a jemu, co ;yczy widzie; w mnie syna.
To wszystko w przesz;o;ci. Zmieni;em si;. Mo;liwie, niewidocznie zewn;trz, je;li nie liczy; siwych w;os;w, i bardzo mocno doustnie. Biegunowy zamieni; si; pogl;d na wiele rzeczy, co otacza nas.
Ale i to nie wszystko, jednak, b;d; uwa;a; za lepsze uko;czy;.
Przemy;liwanie ;ycia doprowadzi;o moj; ;wiadomo;; w wyniku do tego, ;e do domu nie wr;c;. I za to chc; przeprosi; u ciebie. Mo;liwie, to nie wchodzi do twoich plan;w albo ca;kiem przeciwnie, za czas przesz;y zmieni;a si; i ty - w ;adnym wypadku nie odpowiedzia;a nie na jedno m;j list. Wychodz;c z ca;ego tego, zrozumia;em, idziemy z tob; w jednym kierunku, lecz w r;;ne strony. Mi dmie pomy;lny wiatr do ;agli; ci - szkwa;owy huragan do oblicza. Chc; przeprosi;, lecz co; utrzymuje, stopuje, jakie; czujne i niepokoj;ce odczucie. To - niepokoi.
Tu, w kraju niskich temperatur i go;ych do rozlewu krwi ludzkich stosunk;w, wszystko zbudowano na zasadzie postrzega; to, co otacza wyra;niej i pro;ciej. I raptem, niespodziewanie dla siebie, zaczynasz odczuwa; otaczaj;c; rzeczywisto;; jak co; irrealne. Poczuwasz si; nieod;aczn; jego cz;;ci;.
Wci;; przed;u;am nudzi; si; po tobie. Brzmi;, jak mantra, twoje s;owa, powiedziane w dzie; odjazdu : - Pozosta; z mn;. Nie porzucaj mnie! Nie trac; nadziei, ;e czas mnie wyleczy, przecie; pomaga;o ono innym i nie bezskutecznie.
Czy spotkamy si;? Tak, nie w najbli;szym czasie.
Musz; przej;; lata, ;eby nieszybkie spotkanie przesz;o dla nas obu bezbole;nie».
(Я хочу узнать, чем живёт сердце твоё, когда я страдаю в изгнании…
Слышу твоё справедливое возмущение, вижу алые ланиты, прекрасные глаза, мечущие молнии. Да… Ты совершенно права, эти страдания в изгнании выбраны мной добровольно.
Стоило мне заикнуться об отъезде, ты тотчас заявила, что искренность и крепость чувств проверяются разлукой. И привела примеры из жизни некоторых известных и знаменитых людей.
Живя здесь среди аборигенов, чужих по духу и воспитанию, убедился на собственном примере, что своя печаль важнее чужой радости. Проявление сочувствия и понимания в их поведении воспринимается показным актом. Возможно, я не прав, в силу некоторых отрицательных черт моего характера.
За окном сейчас лютует непогода. Четвёртый день подряд Господь бог низвергает на грешную землю потоки воды. За какие такие прелести эти кары, интересно мне? За время, прошедшее после казни римлянами Иисуса Христа и его чудесного воскрешения, на земле не прибавилось в катастрофической массе ни грешников, ни святых. И как тут уместно вспомнить слова ксёндза Павла: «За грехи наши!»
От его проповедей я всегда приходил в восторг, хотя себя не причисляю к числу истинно верующих. Его импровизации в процессе общения, он не читал с листа, всю информацию хранил в памяти. Речь его лилась как чистый ручей. Этим проповеди его отличались от речей других ксёндзов. Энергичные, пылкие, эмоциональные. Он всегда приводил примеры из жизни прихожан; его коллеги – из писаний святых отцов. Ксёндз Павел, если не изменяет память, бывший военный. Видимо, это наложило отпечаток на его манеру общения.
Мои родители как-то в разговоре с соседями упомянули, что его тело покрывают раны в тех же местах, куда нашему Спасителю бездушные римские легионеры вбили металлические гвозди и нанесли копьём удар в область сердца.
Фигура ксёндза Павла, как и его тёзки Апостола Павла, всегда привлекала своею мистичностью и загадочностью.
Отвлёкся. Вернёмся к нашим баранам.
Пусть время за нас расставит знаки препинания в наших длинных речах без остановки.
Итак…
Мне хочется узнать, чем живёт сердце твоё? Что его беспокоит? Чем оно тревожится? Что для него служит утешением? Или как говорят медики своим жутким профессиональным юмором: «Что для вас важнее: бесперспективное начало или оптимистичный конец?»
Да, моё сердце, его томление, радость и биение! Именно так!
Представляю твою реакцию! Самое безобидное это, например, такой вариант: - Как всё у тебя запутанно!
И ты будешь права. Существование, не жизнь, последних лет – это лабиринт, не тот мифический Минотавра, настоящий. Лабиринт загадок, шарад и ребусов.
Сколько ещё предстоит мне нести тяжкое бремя изгнания? Год, два, три или более? В одном уверен, держаться на плаву поможешь ты. Без тебя нет, и не будет мне спокойствия, спасения; не будет радости и счастья. Вместе с этой эмоциональной ущербностью лишу себя горести, печали и скорби. Их верных братьев или сестёр.
В местности, где сейчас проживаю, протекает широкая и могучая река. В дни ненастья люблю ходить и смотреть на свинцовые, серые волны. Выхожу на высокий обрывистый берег, становлюсь на край и смотрю. Смотрю вперёд на медленное течение реки, на тревожные, мрачные воды. Вниз смотреть остерегаюсь. Боюсь, появится ощущения затягивания рекой в свои жестокие объятья и тогда, подчиняемый ею, шагну навстречу Вечности. Так же опасно смотреть в бездну, потому что время спустя она начинает смотреть в тебя.
Всё время ухожу куда-то. Как и сейчас.
Часто, находясь наедине с собой, ловлю себя на том, что овладевают мною размышления. В эти моменты чувствую себя где-то за гранью сознания. Недавно пришёл к одному выводу: всё, что ни есть в нашей жизни, является прямым проявлением её неприспособленности к внезапным, не запланированным, военные говорят к внештатным ситуациям.
Прежде не подозревал, что вдали от Родины резко обостряются эмоции и чувства. Обнажаются до нервного срыва все центры восприимчивости и восприятия. Начинаешь смотреть на все вещи через призму новых ощущений.
Согласишься ли ты со мной?
Впрочем, расстояния. Разделяющие нас и то, что было между нами, делают всё мизерным и несущественным. Признаюсь вот в чём, здесь я излечился от гигантомании, прочь ушло желание многое гиперболизировать. Научился находить радость и утешение в самой ничтожной малости.
Даже сейчас, когда с пера льются строки, стараюсь сдерживаться от напора слов, желающих в обилии сорваться с кончика пера на бумагу.
Да, пролетели года, словно их не бывало, но они были…
Не хотел касаться темы родителей, но пару дней тому назад вдруг вспомнил слова твоего отца, сказанные на каком-то семейном торжестве: - Из тебя, сынок, получится хороший зять, и пить умею и в рамках себя держать. И мать тоже вторила ему, что желает видеть во мне сына.
Это всё в прошлом. Я изменился. Возможно, незаметно снаружи, если не считать седых волос, и очень сильно внутренне. Полярно поменялся взгляд на многие вещи, окружающие нас.
Но и это не всё, однако, предпочту закончить.
Переосмысление жизни привело моё сознание в итоге к тому, что домой не вернусь. И за это хочу попросить у тебя прощения. Возможно, это не входит в твои планы или совсем наоборот, за прошедшее время изменилась и ты – ни разу не ответила ни на одно моё письмо. Исходя из всего этого, я понял, мы идём с тобой в одном направлении, но в разные стороны. Мне дует попутный ветер в паруса; тебе – шквальный ураган в лицо. Хочу попросить прощения, но что-то удерживает, останавливает, какое-то настороженное и тревожное ощущение. Это – беспокоит.
Здесь, в краю низких температур и обнажённых до кровопролития человеческих отношений, всё построено на принципе воспринимать окружающее отчётливее и проще. И вдруг, внезапно для себя, начинаешь ощущать окружающую действительность как нечто ирреальное. Чувствуешь себя неотъемлемой его частицей.
Всё ещё продолжаю скучать по тебе. Звучат, как мантра, твои слова, сказанные в день отъезда: - Останься со мной. Не покидай меня! Не теряю надежды, что время меня излечит, ведь помогало оно другим и не безуспешно.
Встретимся ли мы? Да, не в ближайшее время.
Должны пройти годы, чтобы нескорая встреча прошла для нас обоих безболезненно…)
***
Три весны подряд были полны сюрпризов. Ранняя оттепель. Бурные паводки. Дождь с мокрым снегом тогда, когда казалось, что землю, покрытую зелёным ковром молодой поросли травы, ничто потревожить и потрясти не в силах – далеко не полный список чудачеств.
«Я часто дрейфую на льдине бессонницы по океану сна. Когда поверхность спокойна и матово отсвечивает свинцово-перламутровыми блёстками чьих-то сновидений, мне тревожно. Беспокойство усиливается с каждой волной образов и сюжетов, выплёскивающихся из переполненных чаш чужих грёз».
Были редкие весенние дни, наполненные раскалённым зимним морозом. Промёрзшую пыль гнал сильный порывистый ветер: она поднималась невесомой тканью от земли и терялась высоко в облачном небе.
«Льдина бессонницы велика. От продолжительности бодрствования прямо зависят её границы. Когда бездремотное состояние краткое, тогда ландшафт льдины безупречно прям и безукоризненно гладок, как настенное зеркало. От её поверхности отскакивают лучи разыгрывающихся драм и слепят глаза».
Шутки ради ветер норовил ею исколоть лицо, ослепить, сбить дыхание – высушенная пыль с запахом прошлогодних прелых листьев с привкусом вымерзшей земли и испарившегося весеннего дождя – всё это он делал с одной целью, заставить спрятать в воротник лицо или прикрыть глаза ладонью.
«Когда же глазами, утомлёнными бессонницей я встречал первые лучи рассвета, пейзаж моего временного пристанища изменялся. На льдине возникали холмы с густой растительностью и текли неширокие реки с ручьями, в воздухе над нею летали птицы и насекомые. По холмам и долинам бегали и паслись животные».
Случались дни, наполненные неимоверной жарой. Она влажными струями стекала с расплавленного неба на землю. Воздух казался раскалённым добела и звенел туго натянутой струной, звонко и протяжно. Приятная мелодия разливалась по сторонам тревожно-штормовыми волнами безукоризненного глиссандо и волшебных трелей. То она звучала тихо, то взрывалась ураганом, и звучание забиралось настолько высоко вверх, что отчётливо сыгранные ноты резали слух. Слух, радуясь этому непредвиденному разнообразию, качался на этих импровизированных качелях. На них же держалась и природа.
«В эти прекрасные моменты затяжного бодрствования я с удовольствием бродил с познавательной целью по своей льдине. Пил из чистого ручья прохладную воду с едва заметным привкусом малинового варенья. Срывал с дикого куста крупные сиреневые ягоды, не знакомые мне, без страха и поедал их вкусную сочную мякоть. Ко мне безбоязненно подходили животные. Не те, что знакомы по родной фауне нашей планеты, а те, которые рождаются в наших снах, рождённые необузданной и раскрепощённой фантазией. Их вид внушал приязнь, и я гладил их короткую лоснящуюся и блестящую под солнцем шерсть. Животные с удовольствием принимали мою ласку и подставляли головы и тело под нежность моих рук».
Волны чудесной мелодии выплёскивались за реборду неохватной взором чаши и опрокидывались вниз необыкновенно звучащими водопадами. Вокруг распространялись тонкие вибрации. От них чаша раскачивалась, и чем сильнее становилась амплитуда, тем более увеличивалась вероятность опрокидывания. Достигнув в один момент крайней точки, откуда невозможно вернуться в прежнее состояние, чаша опрокидывается. Оглушает взрывной волной какофонией, почувствовав отсутствие преград, звуки устремляются вперёд. Вместе с ними, то обгоняя, то отставая, неслись лёгкие и фантастически-невероятные фиоритуры.
«Бури и грозы не обходят мою льдину стороной. Штормовые волны с ослиным упрямством раскачивают моё хлипкое судёнышко. Ураганный ветер вырывает с корнем кусты и деревья. Безжалостные смерчи уносят с поверхности животных и птиц. Ослепительные молнии пронзают фиолетово-чёрное небо, гремит оглушающее гром, крупные градины измельчают поверхность льдины, откалывают от неё мелкие и средние куски, которые тотчас же исчезают в бушующих водах. Матово-белые гребни на волнах, пенясь, летят на меня, обдавая мириадами солёно-прогорклых и тухлых брызг, не приснившихся снов. Дикий первобытный ужас пронзает меня, и в тот момент я катастрофически хочу проснуться! Тело моё корёжит судорога не вспомненных воспоминаний. Сквозь кожу сочится кровь оборванных сюжетов, прерванных нарочно чьею-то властной рукой и брошенных мне немым укором. Сквозь панику, спеленавшую моё тело и дух, крик отчаянья прорывается наружу из моего, сжатого спазмами горла!»
Это не отнять…
«Вырваться крику не значит вырваться из цепких лап не приснившегося ужаса. На мою убывающую по площади льдину вскарабкиваются отвратительные чудовища, порождения не одного моего буйного воображения, но и присутствующих поблизости шизофренических сновидений. Они, перебирая подвижно-суставчатыми конечностями, приближаются ко мне, издавая омерзительными пастями гнусные крики. С раскрытых челюстей на льдину капают вязкие слюни, разъедая и расплавляя её своим ядовито-разъедающим составом».
Были дни, сотканные из мокрой ткани нудного бесконечного дождя. Дождевые нити тянулись со всех сторон, под разными углами. В итоге они переплетались странным образом. Получалась подвижная влажная материя. Местами плотная, местами в ней зияли бреши брака. И тогда я, - о бессилие разума перед мощью стихии! – сдавался. Деваться было некуда. Дом являлся единственным местом спасения.
«Внезапно помощь приходит оттуда, откуда не ждёшь. В моих руках появляется сияющий огненно длинный меч, сотканный из яркого света. В этот момент понимаю, что в моё бессонное состояние благополучно проник такой же бедолага. И он, вооружённый, становится рядом со мной. И начинается сеча. Безжалостная и бесконечная. Нельзя победить и одолеть снящихся монстров и чудищ. Их можно на время ликвидировать или удалить силой волшебного оружия в тёмные территории, откуда они появляются по чьёму-то зову. Во время внезапно образовавшейся передышки разглядываю его. Это она в чистых и светлых одеждах с золотистым блеском каштановых волос…
Я часто дрейфую на льдине бессонницы по океану сна. Когда поверхность спокойна и матово отсвечивает свинцово-перламутровыми блёстками чьих-то сновидений, мне тревожно. Беспокойство усиливается с каждой волной образов и сюжетов, выплёскивающихся из переполненных чаш чужих грёз».
***
Ночь, в отличие от дня, насыщенна более светом. Днём он теряется в блистающих потоках солнечных лучей, этой величайшей жизненной энергии, дающей право на само существование жизни, теряется в её зеркальных отражениях. Иногда чувствуешь себя слепым, ощущаешь дискомфорт от окружающего величия сияния.
Ночью – наоборот.
Ночью, при всей её скупой освещённости в феерическом лунном свете заметен каждый мелкий штрих, видна мельчайшая деталь, теряющиеся днём. Ночью на большое расстояние передаётся тихий звук, днём тонущий во всеобщей какофонии.
На первый взгляд ночь тиха. Ах, как обманчиво это! Ночь, как и день, насыщена жизнью. Её соками, ритмами, звуками. Нужно всего-то внимательно прислушаться. И тогда на слух, на зрение, на обоняние обрушатся лавина звуков, палитра сочных красок, цунами ароматов.
Не спящий ночью – бодрствует.
Томящийся молчанием – говорит. Или поёт. И мелодичная песня слышна ночной порой отчётливей и яснее.
Днём альтер эго теряется в сотнях тысяч своих братьев-отражений, исходящих от посторонних, окружающих на каждом шагу. Но стоит сумеркам сгуститься, как эго тотчас высвобождается от оков дня и устремляется в фантастический полёт над пространством внутренних переживаний.
Вход, бдительно охраняющийся днём, с приходом света звёзд, становится свободным. Распахиваются настежь невидимые врата, украшенные затейливой вязью фиоритур. И освобождённое от пут дня сознание легко и свободно ступает на сопредельную таинственно-запретную территорию. И уж там-то без кандалов и вериг, сознание реализует себя.
***
Кого в произошедшем винить? Себя? Её? Время? Жизнь? Случайное стечение обстоятельств?
«Зная наперёд, как будет течь река собственной жизни. Следует остановиться у истока и умереть от жажды».
Я стою в длинном коридоре, по внутренним расчётам где-то в середине. Он купается в сизом, мерцающем тумане. Густая клубящаяся масса плещется впереди, серая подвижная колеблется – сзади.
Влажная субстанция с обеих сторон подбирается ко мне. Из неё осторожно выползают длинные щупальца змей. Одни стелются по полу, сливаясь с туманом; другие вползают на стены с обеих сторон и тогда отчётливо проявляются их размытые контуры; третьи скользят по потолку, сливаясь с его поверхностью цветом и раскраской. Свистящее шипение наполняет тяжёлую атмосферу помещения. Змеи медленно, очень медленно, проявляя осторожность, приближаются ко мне.
Снизу, сверху, с боков тянутся тонкие серовато-свинцовые щупальца-тела.
Проходит мгновение. Ещё одно, ещё… Мгновение растянуто в вечность.
Щупальца застывают. Воздушно-капельная фиолетово-тёмная составляющая приходит в движение, внутри щупалец видны переплетающиеся линии и слои, мельчайшие капельки влаги превращаются в жидкость и следом, происходит невозможное – она плотнеет и сгущается до консистенции желе. Эта новая фаза метаморфоза совсем иначе выглядит. Другие цвета, более жизнерадостные, ядовито-жёлтые и красно-коричневые, с вкраплением изумрудно-пурпурных фракций преобладают в нём. Сквозь шипение пробиваются новые звуки, визгливое скрежетание.
«Зная наперёд, каким получится полотно будущей жизни, благоразумнее уничтожить ткацкий станок и сжечь нитки».
Желе внутри щупалец подвижно. Прослеживается пульсация вещества, она и заставляет эти щупальца-змеи шевелиться, извиваться…
Мгновение… растянутое в бесконечность соединяется, как книга.
Щупальца-змеи, резко выпрямившись, агрессивно бросились вперёд. Злость атакующим валом катила впереди.
Оглядываюсь, вертясь на месте. В глаза бросаются мельчайшие детали. Одно щупальце, увеличившись в размере, раскрылось цветком и выпустило десять. Деление происходит в геометрической прогрессии. Одно щупальце – десять; десять – сто. И вот ко мне устремляется усеянная острыми смертоносными иглами влажная стена тумана.
Раскалённый холодок соскользнул вверх по позвоночнику. Достигнув затылка, мелкой огненной сеткой покрывает и затем стягивает голову. Тело рефлекторно дёргается в ответ на панический озноб.
Раз, два, три. В коридоре слышны сухие удары метронома. Чему он ведёт отсчёт?
Дистанция между мной и игольчато-туманным валом катастрофически сокращается.
Визуально отмеряю расстояние. Промежуток отпущенной жизни равен расстоянию вытянутой руки.
Раз, два, три – не устаёт считать метроном.
Незаметно вокруг меня образовалась игольчато-туманная, пульсирующая радужно стена влажной взвеси. Нас разделяют уже не метры, сантиметры. Жалкие сантиметры катящейся к закату жизни, но тут происходит необычное.
Ринувшись вперёд по чьему-то властному приказу, эти тысячи тысяч игл вдруг замерли перед моим лицом. Заметно их мерзкое и жуткое шевеление; вижу острые, почерневшие бисеринки-глаза окончаний; слышу исходящий от них шёпот, переходящий в отвратительный свист. Что-то заставило эту агрессивную массу, направленную на уничтожение, замешкаться и остановиться перед целью на какое-то мгновение…
Мгновение, показавшееся мне вечностью.
«Зная наперёд, чем окончится жизнь, у какой пришвартуется пристани её корабль, проще выкопать канал и пустить в обход по тихим водам утлый челн, что впрочем…»
Пауза оборвалась диким, устрашающим стоном.
Щупальца-змеи, щупальца-черви резко отскочили назад, так отдёргивают руку, прикоснувшись ненароком пальцами к раскалённому утюгу. Стон следом перерос в вой. Стена медленно ретировалась. Втягивались щупальца-змеи и щупальца-черви в плотную массу тумана. Освободилось некоторое пространство для манёвра. Не более двух-трёх шагов вперёд или назад.
Клубящаяся воздушно-капельная масса, будто обладающая разумом, активно отреагировала на чьё-то приказание. Делаю шаг вперёд, на расстояние отпущенной свободы. Граница тумана отодвигается в том же направлении, соблюдая осторожность, надвигается стена, находящаяся сзади.
Свобода… Дай узнику испить глоток, он опустошит чашу!
Свобода… Её у меня в избытке. Свобода смотреть вперёд, видя происходящее сзади. Свобода дышать чистотой загрязнённой атмосферы. Свобода, думать не думая, о последствиях предоставленной свободы. Свобода быть свободным от освобождения себя. От количества свобод рябит в глазах и кружится голова!
Сколько можно свободно обманываться и подвергать сомнению реальность происходящего? Строить воздушные замки, возводить из песка дома?
Между тем, одна и та же мысль периодически всплывала в сознании: где она? где золотистый шёлк каштановых волос? где её три волнующих родинки в левом углу рта над верхней губой? Где в этом устрашающе-пугающем коридоре безвременья затерялся я и, где она потеряла путеводную нить? Одни вопросы, как в выбраковочном учебнике по арифметике. Стройная цепочка вопросов, где один тянет за собой следующий. Они наслаиваются друг на друга, громоздятся, стараются принять и сохранить бесформенную форму разрушающего созидания.
Кого винить в случившемся? Виновата она или я? Или наши совместные усилия привели к предсказуемому итогу? Есть ли в этом положительные стороны или осенним пронизывающим ветром сквозит отрицательный ответ? Было ли это обычным тестированием на выживание или на отторжение любой формы совместного проживания?
Снова вопрос. Снова он без ответа. Один тянет за собой следующий и так до бесконечности. Цепная реакция, сродни горной лавине, накрывает сознание плотным полем из вопросительных знаков. И повисающая следом за оглушительной симфонией грохота продолжительная пауза коды.
Кого винить: себя или её?
Непредсказуемость общих поступков совершаемых незнакомыми людьми порознь, нарушает стройную гармонию мира. Можно обвинить Время, так безразлично и отстранённо ко всему относящееся, что в своей обезличенно-избирательной фантазийной мечтательности сводит счёты со всеми подряд? Рубит головы направо и налево?
Жизнь – параллельная чьей-то линии прямая. Нас старательно учили и убедительно заставляли верить, что параллельные прямые не пересекаются. Но это в абстрактной проекции геометрии. Скопируй ситуацию в жизнь, а она штука коварная и ехидная, получишь обратный результат. Перпендикулярные линии расходятся; параллельные прямые пересекаются. На этом пересечении и происходит завязка и развязка людских судеб. Большей частью замешанных на ненависти и крови, в меньшей – любви и согласии. Высеченная при соприкосновении искра оппонентов соединяет, единомышленников разводит по сторонам. Враг становится другом, брат брату вырывает сердце.
Одна искра – две судьбы.
***
В её глазах осеннее ненастье.
В её глазах дым осенних костров.
В её глазах хмарь осеннего неба.
В её глазах осенняя печаль.
В её глазах…
В её глазах…
В её глазах…
***
Однажды она поинтересовалась, какое чувство сильнее любовь или ненависть. При этом в устах её таилась загадочная улыбка, в глазах прятались хитрость и коварство. Подвох кричал о своём присутствии в каждом слове.
Я не опешил и не растерялся.
Признаюсь, от неё ожидал любого вопроса. Думал, готов ко всему. Подозревал, быстро найду точный и короткий ответ.
Моё правило: любой вопрос – готов ответ. Но, почему-то, этот вопрос застал врасплох. Мимолетная растерянность вкупе с неожиданностью – я свержен с трона своей незыблемой самоуверенности.
Буря незапланированных эмоций отразилась на моём лице, с коими совладал тотчас.
Но она, - она, непревзойдённый гений женского коварства! – уловила этот психологически тонкий момент. Малый миг моей обескураженности. Затем она неожиданно касается своих губ указательным пальцем, затем моих. При этом загадочная улыбка не сходит с её уст.
«Что хочешь узнать, - произношу я, конь невозмутимости мною оседлан, и я могу совершенно рассудительно говорить о многом. – Что над, чем преобладает: сила любви над мощью ненависти или наоборот?» Улыбка теряется в уголках её губ. Зелёные глаза подозрительно вспыхивают таинственным огоньком. «Да! – едва заметно срывается с её уст. – Что сильнее?» «Вопрос, конечно, глубоко философский, - тяну резину, ведь, чем больше тумана непонятностей, тем доступнее произнесённая речь. – Уверен, на протяжении всего осмысленно-разумного существования, не один индивидуум из большого отряда гомо сапиенс приходил к такому вопросу. Ответ на него может быть похожим на поиски философского камня». Слежу за её реакцией. Она заинтересованно слушает, прикусив нижнюю губу. «Но как до сих пор не найден, сей мистико-эзотерический обломок от неведомой скалы познания, - ветер моей фантазии несёт меня дальше и дальше на своих крепких крыльях. – Так и нет, не могу однозначно утверждать, точного ответа на твой вопрос. Если предположить, что это любовь, обязательно найдётся оппонент, готовый предъявить много аргументов за ненависть. Помнишь историю со стаканом воды?» «Наполовину полон или пуст?» «Да, – киваю головой, не сводя с неё взгляда. – Тут яркий образец дуализма полученного ответа. Один считает, полон, другой – пуст. Но моё личное мнение: сильнее любовь», - заканчиваю я, считая, что победоносно. «А вот и нет! – она громко хлопает ладонями. – Как можно изобразить любовь? – загибает поочерёдно пальцы: - Правдиво, фальшиво, наигранно, деланно, но никогда, как ненависть, честно и открыто. Ненависть – чувство сильное, яркое и эмоциональное. Намного крепче любви. Её нет надобности изображать, скрывая за фальшью, за красивыми структурами речи. Если ненавидишь – то по-настоящему. Без прикрас. Без фейерверка захлёстывающих ощущений. Без красивых цветов лицедейства. Ненависть, вот настоящее, искреннее чувство. Всё остальное: умелая и не очень игра».
***
Пересматривая записи, обнаружил, что описываемые события почти всегда происходят осенью.
Задался вопросом – почему?
Уж не потому ли, что в это время года происходят изменения не только с природой, но и каким-то образом они затрагивают человека. Не потому ли так радуется сердце и душа, смотря на сбрасывающие летний наряд деревья, что сопереживает внутренне и непроизвольно этому акту самоочищения? Не потому ли весело встречаешь листопад и следишь за опадающей листвой, в задумчивом кружении летающей над землёй, что какай-то малой частичкой своего сознания и сам хотел бы оказаться порыжелым опавшим листом и упасть кому-то под ноги? Самоочищение… Оно не только в природе в это прекрасное время, оно происходит и с нами. И потому так тонко и неоднозначно-нервно реагирует душа на малейшее дуновение ветерка, несущее с севера первые признаки приближающегося зимнего ненастья. Что ожидает вслед и за самой природой перемен.
Природа меняется не по сезонам. Изменения происходят каждый день, и если вдаваться более углублённо, каждую секунду. Но эти трансформации особо заметны на более длительном этапе. Так и с человеком. Как выразился поэт-классик, что большее видится на расстоянии, так и изменения зримы по прошествии определённого периода.
Но не одну радость вызывает осеннее представление.
Времена накатывает нешуточная грусть. И тогда тоска, как морской прибой, накатит на берег сердца, и погрузишься в неё с головой, и ничего не останется на поверхности плещущегося моря, кроме ярких солнечных бликов.
Тоска… Тоска по лету. Грусть по теплу. Скорбь по несбывшемуся. Это всё осень. С её метаморфозами, замечательными всплесками эмоций, вызванными, казалось бы, одними и теми же впечатлениями. Нельзя время воротить вспять. Бурные воды реки текут в одном направлении. И только вперёд, даже если иногда ловишь себя на мысли, что что-то застопорилось. И тут некстати придёт на ум изменённое выражение из одного вечного поэтического творения: - Остановись, мгновенье, ты прекрасно!
Наблюдая за увядающей природой, за золотисто-багряным листопадом, за косыми струями дождя, срывающими последнюю надежду на продолжение жизни, понимаешь, насколько правы были древние, говоря, что движение это жизнь.
Движение к угасанию – это продолжение жизни.
Движение к концу – это начало нового пути.
Движение вверх не обязательно постижение горних высей, а углубление в недра, не есть ли воспарение.
Осень…
Все мои воспоминания о ней связаны с этим временем года. Но есть кое-что, что категорически не вписывается в рамки поневоле сложившегося моего мадригала. Вот об этом и хочу написать ниже.
Летом того года она сняла в отдалённом дачном посёлке, образованном на месте одной покинутой деревеньки со старинной церковкой с обрушившимся сводом и разрушенным алтарём. Об этой церквушке упомяну немного ниже, пока что заострю внимание на нас.
Так вот, немного предыстории.
Февраль оказался богат на сюрпризы, которые сыпались словно из ящика одной мифической богини в самом щедром излиянии. Мало того, зима больше походила на раннюю весну со всеми вытекающими последствиями в виде снега с дождём и последующим резким похолоданием, что тотчас приводило к гололёду. Тонкая скользкая корочка льда покрывала не только дороги, но и тротуары. Тонкие хрупкие ветви деревьев повисали почти до земли, обёрнутые в кокон прозрачного льда. Эти сосульки с вкраплением веточек и листьев напоминали янтарь. Они ярко светились на солнце, отражали свет, тонкие яркие лучики, отражаясь от зеркальной поверхности, больно слепили глаза. Иногда с коротким хрустом более тонкие ветви обламывались, и несовершенное совершенство природного чуда с громким звоном разбивалось об землю. И летели по замерзшей почве крошечные кристаллики льда, неся в себе остатки былой летней роскоши.
Где-то во второй декаде февраля, я, уставший от работы и забывший думать обо всём на свете кроме продолжительного отдыха и крепкого сна, вспомнил, что давненько не слышал завораживающего голоса и заразительного смеха своей подруги. Порылся в записной книжке памяти. Отыскал её номер и набрал его, крутя диск телефона. Каково же было моё удивление, когда на другом конце провода мне ответил мужской голос. Первые секунды ошеломления прошли быстро, и я попросил пригласить её к телефону.
- Она занята, - ответил голос со спокойными баритональными нотками, ни диминуэндо, ни крещендо. Ровный однотонно-музыкальный ряд.
Извинившись, я всё же попросил повторно пригласить её к телефону.
И снова спокойный баритон ответил мне, не меняя интонации, хоть бы какая-нибудь фиоритура ненароком проскользнула:
- Она занята.
Первое пришедшее на ум, это её новый поклонник, отпало сразу. Внутренний голос молчал, как партизан на допросе, и ничто не выдавало подозрений. Второе несколько показалось экстравагантным, бывший друг разыскал её каким-то непостижимым образом и заявился в гости, как татарин. Но и это попахивало паранойей. Откуда бы вдруг взяться другу бывшему другу? Не отрицаю факта, все мы люди взрослые, у всех были в недалёком прошлом приятные минуты сердечных увлечений; одни мимолётные, как весенняя гроза, другие продолжительные, как штиль на море. Все они закончились без взаимных сердечных скандальных разрывов с причитаниями о коварстве и предательстве. Никто не бросал в лицо упрёка, мол, я-то что, лучшее время ты провёл (провела) со мной, так пусть же другой (другому) достанутся объедки с барского стола. Мы с самого начала договорились, о прошлой жизни вспоминать как можно реже и, желательно, никогда. Я придерживался правила, потому что старые знакомые иногда ныряли в тёмный омут моего сердца; и она, как полагаю, догадывалась о моих приключениях, никогда не заводила пластинку на патефоне ревности. Сдерживающие рамки не устанавливали, давая тем самым друг другу свободу действия. Чтобы был простор для эротико-эмоционального маневрирования. Как сейчас принято говорить, границу личного пространства не пересекали без заранее озвученного желания.
А третье почему-то в голову не шло. Варианты отсутствовали. Вот как раз это больше всего и встревожило. Заставило сердце учащённо биться в тесной камере груди.
Пауза невозможно затянулась. Молчал я, стараясь собраться с мыслями, молчали и на другом конце телефонного кабеля. Электрическое пространство наполняли посторонние шумы, плохо идентифицируемые с внятной человеческой речью. Слышался резкий свист, шипение и сипение, кряхтенье и надрывный кашель, сквозь треск доносились отрывистые хрипы заядлого курильщика и надсадный вой сидящей на цепи дворовой собаки.
- Кх-м! – раздалось на другом конце провода, как бы призывая меня к действию.
- Да! – отвечаю и снова говорю, чувствуя, как начинает знакомое чувство шевелиться в груди: - Пригласите, пожалуйста, к телефону…
Как не хотелось говорить вслух, но придётся признаться самому себе, даже спустя годы разлуки, ревность в тот момент посетила моё сердце.
Конфликт разрешился ею же. Я услышал в трубке её голос, она спрашивала мужчину, с кем это он так увлечённо молча разговаривает по телефону. И он ответил, что какой-то (я не разобрал сравнения) домогается общения с нею.
- Да? – вопросила она, и я почувствовал, трубка телефона перешла в её руку. – Алло, это ты… - она не спросила, она сказала.
- Это я.
- Господи, знал бы ты, как ты позвонил вовремя! – увлечённо крикнула она, - ко мне пришла подруга с будущим супругом, мы выбираем платье мне. Ей уже выбрали.
Червь ревности вырос до размеров ужа.
- Ты слушаешь меня?
Червь ревности увеличился до удава и начал сдавливать круги.
- Что с тобой случилось? – голос её внезапно осёкся, - ты подозрительно молчишь.
Червь ревности принял форму вселенной, и я ответил, ответил спокойно, умиротворённо и отрешённо:
- Свадьба – дело хорошее.
На том конце провода послышался вдох облегчения.
- Фу! Как же ты меня напугал! – в голосе снова послышались нотки весёлости и радости, - пригласили тебя и меня.
Меня несколько обескуражил тот факт, что она первым перечислила меня, а потом себя.
- Это что же, - у меня прорезалось волнение, - костюм надо шить и мне?
- Конечно! Ты думал пойти на свадьбу в потёртых джинсах и застиранной футболке?!
- Ну, да! – отвечаю, - чтобы было легче…
Она перебила:
- Легче – что?..
- Драться, - уверенно говорю и добавляю: - какая свадьба обходится без драки!
Минутная пауза.
- А без этого никак?
- Никак. Иначе пара совместно проживёт недолго. Примета такая.
Обошлось без драки. Жених, примерно моих лет мужчина атлетического сложения с окладистой русой шкиперской бородкой и вьющимися русыми волосами, с утверждающей жизненной целеустремлённостью во взоре светло-карих глаз, оказался сотрудником закрытого института и, соответственно приглашённая публика вела себя комильфотно. Было в меру весело (тогда ещё не вошло в моду по кавказскому обычаю приглашать для проведения свадьбы тамаду); ведущая, разбитная тётка бальзаковского возраста и с фигурой рубенсовской Данаи, в облегающем люрексовом сине-зелёном платье, не давала гостям засохнуть от жажды и переусердствовать с деликатесами; проводила с выдумкой различные конкурсы: кто дольше всех на вытянутых руках удержит башмачок невесты с налитым почти до краёв редким галльским шампанским, или, например, играя в ручеёк, постараться как можно больше раз присесть перед женихом и невестой, каждый раз произнося новое, никем до этого не произносимое поздравление. Да много чего было! За давностью лет ил прожитых дней занёс если не всё, то почти половину. И слава всем древним забытым и почитаемым ныне аборигенами неизвестных островов в Тихом океане богов, я хоть что-то да выуживаю, как настойчиво не пытающуюся ловиться плотвичку из тихой реки, из памяти.
Во время очередного перерыва между танцами-играми и принятием на грудь отрицательно-полезных крепких и виносодержащих напитков в предельно разрешённых малых дозах в частом повторении, она прильнула к плечу и, улыбнувшись, спросила, благо, музыканты ушли на перерыв, и тихо лился из настенных динамиков ручей хрустальных звуков саксофона:
- Не скучно?
Я потёрся об её волосы.
- Загрустишь тут. Ни выпить толком, ни закусить.
- Правда?
- Клянусь.
- Чем?
- Чем предпочтёшь, тем и поклянусь! Хочешь, мамой, как кавказцы, или хлебом, как азиаты.
- Нет! Давай как-нибудь попроще.
- Юпитером, что ли, как древние греки?
- А что, давай!
Поднимаю раскрытую ладонь на уровень плеча.
- Клянусь Юпитером!
В этот момент вернулась из недолгого небытия ведущая, раскрасневшаяся безмерно, успела влить в себя для раскрепощения духа и плоти известной огненной жидкости (раскрепоститься вином-водкой она предлагала всем гостям, чтобы не чувствовали себя стеснёнными в первые минуты), в компании трёх мужичков, пришедших на торжество в полном супружеском одиночестве. Каждый ей галантно поцеловал ручку, поцелуй, сопровождая многозначительным взглядом и медленным шагом возвращаясь на своё место.
Своё возвращение из мест, где не только пудрят нос дамы и мужчины наводят на причёску лоск, ведущая отметила очередным финтом: она предложила невесте пройтись по распростёртым на полу мужчинам, задрав высоко свадебное платье. Не только свободные от уз Гименея, но и состоящие не один десяток лет в браке бросились на пол, устроив небольшую давку. Когда же все мужчины приняли послушно прямолинейное положение животом вверх, ведущая крикнула, мол, а не остался ли ещё желающий подвергнуть себя сией восхитительной экзекуции, ведь когда ещё тому везунчику выпадет шанс почувствовать на своём теле лёгкую тяжесть изящных женских ножек. Говорит, бестия, и рыскает пьяненькими глазищами по залу и натыкается взором на меня. Протягивает в мою сторону перст с ярко накрашенным лаком ногтем и громко, перекрикивая бодренький туш оркестрантов, вещает:
- А что это скромно сидящий вьюнош, стыдливо прячущийся за прекрасные плечи своей возлюбленной, не покидает своего, не постесняюсь ярко выразиться, насиженного местечка! Женщины (ведущая, широко разведя руки, повернулась в сторону второй половины разумного человечества, нарочито обращаясь с пафосом к ним), давайте аплодисментами поддержим нашего скромнягу!
Честно, я ожидал совсем иной реакции от женщин, полагаясь всею душой на их благоразумие (хотя на свадьбе какое может быть благоразумие!) и от своей подруги. Они дико завизжали, закричали, требуя, чтобы я немедленно присоединился к мужчинам и не отрывался от коллектива. От сотрясаемых руками волн воздуха мне почудилось, пришёл в движение зал: заколыхались тяжеленные шторы на окнах, фальш-колонны из стройных тополей-девиц превратились в безобразных пузатых старух, выгнулась центральная часть потолка, откуда свисала медная люстра с сотнями хрустальных подвесок, которые начали петь противными визгливыми голосами, мраморный пол, выложенный в стиле неоавангардизма прошлого века, превратился в обыкновенный плиточный пол затрапезной забегаловки. Нашедшее на меня наваждение смахнул обычным встряхиванием головы. Сидевшая рядом подруга спросила, дескать, что, так и будешь сиднем сидеть, или удостоишь дружную компанию своим вниманием.
Неведомая пружина, скрытая в кресле, подбросила меня в воздух. Я тотчас воспарил под дружный мужской хохот и женский смех. Сразу почувствовал, что теряю вес и превращаюсь в какое-то аморфное создание, творение чьего-то злого гения.
Удивляться было нечему, коли уж она, моя несравненность, азартно хлопала в ладоши и кричала что-то, весьма похожее на похабство или сальные шуточки.
Коли уж не получилось отвертеться от сомнительного удовольствия быть растоптанным женскими каблучками, хотел схитрить и улечься в конце невестиной полосы препятствий, полагая, что сил у невесты не хватит пройти длинный ряд мужских тел с плоскими, как доска, прессами, или выпуклыми, как мыльные пузыри, животами, но хитрющая ведущая раскусила мой план и уложила меня в начале.
Не пуританин, но и не развратник, но когда невеста, задрав платье выше колен, обнажив прекраснейшие ножки в тонких телесных шёлковых чулках, ступила на меня, и, замерев на месте, приподняла подол выше, я на минуту пожалел, что не встретился с её подругой до свадьбы. Не встретился второй раз, так как остро восемнадцатым чувством ощутил, что первая встреча, как и последующие, состоялась бы обязательно. И в довершение всему природа сыграла со мной злую шутку, едва я узрел, что на матерчатом море брюк моментально вздыбился одинокий парус плотских желаний.
Потом стало ещё веселее, но я категорически отказался принимать участие в сих скромных шалостях, так ненавязчиво предлагаемых ведущей, но которые так охотно воспринимались приглашёнными гостями, родителями жениха и невесты, да и самими молодожёнами.
Она всё-таки сказала, что хотела.
- Я приготовила для тебя сюрприз, - медленный танец позволял склониться к её устам. – Не интересуйся раньше времени, иначе всё пойдёт наперекосяк.
- Хорошо, - успокоил её. – Сюрприз, значит сюрприз. Надеюсь, не как этот? – кивнул в сторону стола и танцующих.
- Ты действительно боишься семейной жизни?
- Пока не готов.
- Или – временно, - поправила она.
- Или временно.
- Всё зависит от поведения?
- Моего? – спросил с тайным смыслом.
- И моего в особенности, - уточнила она. – Но пока хватит об этом. Будет время, поговорим.
Поговорить не получилось. Работа, работа и ещё раз работа – свободного времени катастрофически не хватало. Рвался к ней всей душой, но не мог вырваться из замкнутого круга работы. Кто-то однажды сказал, мол-де, труд облагородил обезьяну. Но человека труд уморил.
Встретились в конце апреля, когда весна вовсю шагала по планете. Текли ручьи, распускались почки, зеленела трава, высокое небо радовало прозрачной голубизной свода.
- Я сняла на лето небольшой домик, - сообщила она при встрече. – Недалеко, в тридцати верстах отсюда.
Выехали сразу после майских праздников.
Небольшая деревенька, некогда одно из подразделений большого и богатого колхоза, доживала свои дни. Старые красивые кирпичные домики, оштукатуренные и беленные мелом, а некоторые и крытые терракотовой черепицей смотрелись как картинка из прошлой жизни. Сразу волна необъяснимых воспоминаний накатила и не отпускала первое время. Повсюду казалось, что встречу давнего и хорошо знакомого друга. Скажу ему «Привет!» и он ответит тем же. Дома утопали в зелени. Цвели деревья и в воздухе плавала изумительная, плохо поддающаяся конкретному описанию смесь цветочных запахов.
Дом, снятый ею, несказанно нас удивил. Она тоже приехала посмотреть на него и остаться жить в первый раз. До этого держала в руках не очень хорошего качества цветные снимки.
Невысокое крыльцо, пять или шесть ступеней, крашеная не в один слой густого зелёного цвета деревянная дверь. Отполированная металлическая ручка, щель замка с рельефной пластиной защиты от влаги. За дверью большая летняя веранда. На мелких квадратиках и ромбиках стёкол пожелтевшие и выгоревшие от старости гардины. Продавленный диван, плетёный стол, два плетёных стула и кресло-качалка. Она мигом уселась в кресло и закачалась, при этом полозья удивительно музыкально запели знакомый музыкальный мотив.
- Представляешь, - мечтательно говорит она, заворожено блестя глазами, - вечерний чай на веранде. Самовар, запарник, чашки, колотый сахар, варенье в креманках. Красота!
Проникаюсь её настроением.
- Лучи заходящего солнца красят гардины в багровые тона, падают длинные тени по двору, поют в траве цикады, слышны трели птиц.
- Видишь, видишь же, - вдруг вскрикивает она. – Ты тоже почувствовал магическую ауру этого дома!
Снаружи казавшийся небольшим, внутри дом оказался приличных размеров. Гостиная, две спальни, кладовая, кухня, помимо летней кухни, стоящей особняком во дворе. Большой погреб, видно, что хозяева, жившие ранее, любили запасаться на зиму консервацией. Несколько небольших комнат на чердаке, перестроенном в мансарду.
Была и мебель. Кожаный старый диван с высокой спинкой и длинным узким зеркалом поверху в резной деревянной рамке, круглый стол, стулья на гнутых ножках, камин, в спальнях кровати и печи-голландки.
Но больше всего меня поразило другое. То, на что сразу не обратил внимания. Густые заросли сирени. Она ещё цвела и, склоняясь к земле, висели на тонких ветвях крупные соцветия белых, красных, сиреневых цветов. А вокруг разливался упоительный терпкий дразнящий обоняние аромат.
- Нравится? – спросила она.
- Я полюбил бы и безжизненную пустыню, если бы рядом была ты, - ответил я.
***
Как человек, тоскующий по родине в изгнании, я тосковал по ней.
Стремление лететь на крыльях с ума сводящих чувств, сдерживал, как опытный возница обуздывает запряжённых в повозку коней. Генетический опыт предков, обжегшихся не раз, подсказывал, можно быть желанным, нельзя – докучающим.
Постоянный аутотренинг над собой сводился к поиску отвлекающего занятия. В поисках увлечений заходил не так далеко, чтобы сразу же броситься в заманчивое вязание крючком или вышивание крестиком. Откровение, как утренний дождь с вспышками молний и раскатами грома, пришло, откуда и не чаял.
В тот день запозднился на работе и, находясь под грузом дум о незавершённом деле, сел в автобус не моего маршрута, о чём заметил довольно долгое время спустя. Бить себя в лоб и выходить на ближайшей остановке не решился, подумал, будет перекрёстный маршрут, и там пересяду. Это приключение в преддверии выходного дня сильно позабавило и, успокоенный, принялся смотреть в окно, рассматривая проплывающий городской пейзаж, порядком подзабытый, в этот район не ездил добрых три-четыре года. Мелькали за окном автомобили, проносились ракеты мотоциклов, важно следовали по проложенным рельсам, гремя колесами на стыках, трамваи, троллейбусы проползали близи кромки дороги, не отрывая пуповину держателя от питающего электричеством кабеля. Редкие и частые прохожие, большими и малыми группками, весело беседуя и радостно гогоча, текли по широким тротуарам в разных направлениях.
Я сидел возле задней двери, место не всегда любимое пассажирами из-за тряски, и случайно стал свидетелем разговора двух юношей. Они горячо спорили, не обращая внимания (есть такое качество у юности) на окружающих. Суть спора сводилась к необходимости владения стрелковым оружием. Тот, что повыше и похудощавее, убеждал приятеля, того, что пониже и толще, что умение мужчины обращаться с оружием любого вида обоснованная природой необходимость, защита дома и добыча пропитания. На очередной выемке автобус встряхнуло. Подкинуло на кресле меня; подскочили и спорщики. Тот, что пониже и толще, сильно стукнулся головой о поручень, что отчётливо читалось на лице. Скривившись, он возразил, что время дискуссий, когда последнее слово за товарищем маузером прошло. Слава богу, сейчас не средневековье, банды лиходеев не шастают по дорогам, а ловить нынешних, существуют органы правопорядка, да и охотиться куда приятнее возле стеклянного прилавка в магазине, нежели продираться через густые разросшиеся заросли, выслеживая добычу, как далёкие предки. Тот, что повыше и похудощавее, стоял на своём, проявляя образец упорства, убеждая, не стоит расслабляться. Завистников, зарящихся на чужой каравай во все времена в избытке. Умение кулаком сбить с ног противника неоспоримо, но настичь его на расстоянии полёта пули предпочтительнее. Он и ещё что-то добавил, что-то, что убедило его товарища, но этого не расслышал, поскольку на остановке в автобус влилась орущая радостно орава школьников. Отвлёкшись на них, вернулся к подслушиванию товарищей, гадая, чем же закончится спор. Тот, что повыше и худощавее, видимо, добился-таки своего, сказал нечто сверхъубедительное. Тот, что пониже и толстый произнёс тоном, делающим одолжение, где, мол, находится эта распрекрасная кузня, где куются опытные стрелки.
Так я узнал адрес тира. В следующий выходной, с утра, стоял возле крепких, выкрашенных свежей коричневой краской деревянных двустворчатых дверей с большими деревянными ручками в латунных гнёздах.
Приятно быть первым.
При входе меня встретил среднего роста мужчина в годах, по фигуре чувствовалась военная выправка. Короткий ёжик тронутых сединой волос. Строгий, цепкий, изучающий взгляд тёмно-карих глаз.
Я поздоровался. Он сдержанно ответил, наклонив слегка голову. Выложил свою просьбу. Он представился и назвался тренером, сказал, что я пришёл по адресу. Поинтересовался, служил ли в армии. Конечно, легко сорвалось с моих уст, но вы же сами знаете… Тренер иронично улыбнулся, мол, кому не знать-то, как не мне. Позднее я выяснил о нём кое-что; он оказался мастером боевых единоборств, мастерски владеет всем стрелковым оружием и одно время занимался подготовкой бойцов спецназа.
Любая учёба в радость, когда приносит удовлетворение. Я был на вершине счастья!
Пневматика. С неё начались первые шаги обучения.
С того дня начался отсчёт времени, когда я считал часы и минуты, чтобы сорваться с работы и ехать почти через весь город на занятия. И так три дня в неделю.
Спустя пару недель тренер заявил, что у меня природная способность и хватка, если к тому же добавить тренировки и упорство, а его у меня не занимать, через полгода можно смело выставить свою кандидатуру на районных и областных соревнованиях. Выслушав, и едва не попавшись в заманчивые сети, мягко отклонил его предложение. Зачем же тогда занятия, если не подтверждать своё умение в процессе состязания с противником, недоумевал тренер. Как можно обтекаемее, объяснил, что это внутренняя потребность, а систему координат векторное стремление стать чемпионом не вписывается. Он задумался на короткое время и заключил, что это моё личное решение и, как мне показалось, потерял ко мне всякий интерес. Дал мне новый адрес, где я мог бы дальше заниматься просто стрельбой, иногда за деньги.
Я сменил место прописки. Новый адрес тира оказался не намного ближе предыдущего.
Как человек, тоскующий по родине, так и я тосковал по ней, убивая грусть-печаль, посылая одну за другой пули в мишень. Легче становилось на время.
Одними пулями тоску не одолеть.
***
О том, что он у неё не один, знал точно. Не делал из этого трагедии и позволял развиваться ситуации, согласно сценарию, написанному не им. «Лодку бытия течение жизни куда-то да вынесет», - любил иногда повторять про себя он.
Иногда она пропадала. Её исчезновение не проходило бесследно. Покой и сон терял не он один, чувства спокойствия лишались и другие, о тайном существовании которых подозревал. Однако, при вдумчивом рассуждении на них, существовавших для него абстрактно, соответственно живших в соседнем измерении, ему было наплевать. Хоть с бессмертного творения французского гения инженерной мысли металлического пика, пронзившего небо острым шпилем, хоть с той башни, пол ресторана которой движется по кругу.
В те дни, горестные дни её отсутствия, он не находил себе места. Терял спокойствие. Мучился бессонницей. Пропадал аппетит: вся пища становилась сразу безвкусной и пустой.
Иногда его преследовали видения. Немного знакомый с психиатрией, читал популяризированные брошюры известных в мире психиатрии светил и ходил на лекции, он определил их как зрительные галлюцинации. Впоследствии добавились слуховые.
В моменты душевного пароксизма, внезапно посещавшие его картины, приводили в хладнокровное равновесие разгорячённый ум и растревоженное сознание. Но исключительно тогда, когда в его видения не врывалась она.
Эмоциональный натиск, приходивший извне, заставлял нервно звучать струны души. Извлекаемые звуки, разные по звучанию, то тихие и мелодичные, то громкие и резкие окутывали сознание, не привыкшее к таким неожиданным экзерсисам, тонкими нитями мелодий в глухой кокон беззвучия.
Что оставалось делать? Гнать её прочь? Как, если она с первых дней знакомства прочно вошла в жизнь? Как можно прогнать от себя её образ, если при одном воспоминании о золотистом шёлке каштановых волос на кратчайший миг останавливалось сердце, а затем начинало биться в груди с устрашающим ритмом? Каким образом , если не выжечь раскалённым железом все воспоминания, забыть её интригующую улыбку, её вишнёвые уста и три родинки над верхней губой в левом углу рта?
Он смог бы справиться с этой задачей, да только был уверен, ему это ни к чему. Смысл терять её не потерянной, когда она находится, пусть и в горячечных грёзах, рядом? Ему было приятно от её фантомно-осязательных прикосновений. Он приходил в неописуемый восторг от нежных рук, чувствительных пальцев, мягких, как шёлк, нежных, как персик.
Обаяние… Он ощущал её запах, аромат чистого тела, не сдобренный наскучившим искусственным ароматом лилии и ванили. Это всё, так прочно вросшее в память, помогало жить в часы разлуки. Преследовало с первых горьких дней исчезновения до счастливых минут возвращения.
Как драгоценная пропажа, она возникала из ниоткуда, которую ничем не компенсировать. Незапланированная пропажа скрадывалась внезапной находкой.
Обычно это происходило так: ранним утром, в час, когда волк не лёг спать, а собака не проснулась, звонил телефон. Пробуждался он сразу, будто выныривал на поверхность озера сна с трезвой головой, не опьянённый ночным видением. Острый взор пронзал густой туман, окружающий плотной блёкло-сиренево-серой стеной. Никаких лишних расслабляющих мозг посторонних эмоций, никакой потери пространственной ориентации спросонья; рука сама отыскивает кнопку включения ночника. Тело садится на кровати. Ступни находят тапки. Та же рука берёт трубку. А он разрывается от рассерженного звона. Мелодично-настойчивые трели так и крошат острыми гранями плотную ткань сонного пространства комнаты. И повисают в принуждённо пробуждающейся атмосфере стружки-звуки яркой завесой.
И он просыпался. Он не спал, будучи пленённым сном. В узком объёме комнаты плотным роем кружатся его и чужие воспоминания. Его и чужие надежды на лучшее. Его и чужие щедрость и расточительность неистраченных чувств. Его и чужие холодная любовь и испепеляющая ревность. Тяжёлые и тонкие нити желаний.
Его воспоминания ничем не лучше чужих, потому, как и он, ничем не хуже прочих. Единственно, кого это не касалось, это была она. Она была вне подозрений. Она была вне ничтожных рассуждений. Она была выше слухов и сплетен, потому что была…
Рука подносит трубку к уху. Из неё, немного искажённый расстоянием и количеством помех доносится её голос.
- Ждёшь? Тревожишься? Ревнуешь? – спрашивает она и неожиданно завершает: - Сердце побеждает красота; ревность – разрушает.
***
Стыдно признаться, сам стыдом это не считал, от нахлынувшего чувства полагал себя одним из избранных. Входивших в круг. Это было счастье. Иногда – мимолетное. Временами – полное. Редко – продолжительное. Чаще – сиюминутное. Этого было достаточно, чтобы встряхнуться, вдохнуть полной грудью и продолжать жить.
Стыдно признаться… Нет, это не стыд. Это – счастье. Счастливая возможность – безмерно короткая! – скользнуть взглядом по профилю любимого лица, встретиться глазами, паче чаяния, прикоснуться кончиками пальцев и умереть – не физически – от восторга!
Может быть, по младости лет во многих вещах плохо разбирался и в большинстве вопросов заблуждался, но недостаток опыта сглаживался душевным ликованием. Слёзы не стыд, если это слёзы радости.
Тень на земле – облако на солнце.
Раны душевные больнее физических и заживают несравнимо дольше.
На сегодня всё, что хотел, и сказал, и написал. Перечитал. Кое-что удалил, кое-что дополнил. Перечитал повторно. Придраться не к чему. Нет главного – совершенства. А оно, как сказал кто-то, враг красоты. Не буду вредить красоте.
Стыдно признаться…
Иметь бы опыт прожитых лет мне тогдашнему, молодому и полному сил, глядишь, и полюбовался бы ею издалека, понаблюдал из укрытия. Насладился золотистым шёлком её каштановых волос и пошёл домой, сдерживая внутри рвущиеся наружу эмоции…
***
Иногда он не хотел ложиться спать. Его сковывал страх перед постелью, которая в его воображении ассоциировалась с бездной, и лечь в неё означало то же самое, что рухнуть в бездну, раствориться в ней. Пропасть без следа.
Тот же страх возникал перед подушкой. Перед ним она представала большим капканом, с крупными острыми шипами, готовым с хищным азартом сомкнуться, едва он коснётся прохладной ситцевой наволочки головой. Сразу же послышится стальное клацанье металлических челюстей, и жизнь тотчас разделится на две части: «до» и «после». При условии существования пресловутого «после».
Он не помнил точно, с какого момента его начали преследовать страхи.
Они упрямо напоминали о себе, когда он старался о них не думать. Они сокрушали возведённые им барьеры и вторгались в его жизнь. Невидимые страхи держали в своём гнетущем повиновении, и он ломался. Падал духом. Но, время спустя, воскресал и начинал бороться.
Частенько казалось, они капитулировали. В действительности, они принимали другой вид, меняли окрас, трансформировали запах, но суть оставалась прежней.
Едва зачуяв его расслабленность, они снова возобновляли деятельность, возрождались, напоминали о себе вторжением в мысли, думы и сны.
Что поделать, страхи, как сорняки, весьма живучи. Они пускают длинные крепкие корни. Как ни старайся, избавиться от них невозможно и нельзя категорически избежать его, того жуткого панического состояния, берущего в плен.
Жить со страхами, ходить по натянутому канату меж двух берегов пропасти. Постоянно балансировать и идти вперёд, сохраняя равновесие. Идти вперёд, зная, что достичь противоположного края – пустая затея, как и вернуться назад. Вот и идёшь, блокируешь любую мысль о том, что канат может произвольно лопнуть по независящим от тебя причинам. Запрет думать, тот же страх, страх страха перед страхом.
Бессонница казалась верным выходом из положения. Зыбкой надеждой, хрупкой, как полевой цветок. И тогда он старательно изнурял себя ночными бдениями, возведя их в ритуал, обосновав всё и придумав нужную атрибутику, думая, этим обезопасит себя от падения в жутчайшую пропасть сна. В пропасть, наполненную сновидениями. Сознательно жертвуя сном, он внезапно оказывался внутри не снящегося сна. Вокруг него роились и проносились бесконечной вереницей разные по содержанию сны самых ярчайших и мрачнейших раскрасок. Преодолевая сопротивление, он прорывался через толстые слои сновидения наружу, выныривая в серую действительность бесподобного бодрствования.
Пробуждение на смятых, скомканных простынях не приносило облегчения. Голова со слипшимися волосами покоилась на мокрой от пота подушке. В ушах чистый медный звон, далёкий отзвук звенящего липкого страха, преждевременный привет от него, прочно поселившегося в сознании.
***
Любопытство в отношении неё проявлял крайне редко. Чтобы ненароком не разделить участь пресловутой Варвары. Но всё же оно брало верх. Любопытство, как и алкоголь, в малых дозах организм держит в тонусе. И тогда через её подруг закидывал удочку, надеясь хоть на какой-то улов. «Что тебе интересно из её прошлого? Чем оно так зацепило? – спрашивал сам себя бессонными ночами, наблюдая за безумной игрой теней на стене. За окном ветер раскачивал фонарь. – Узнаешь – полегчает?»
Своими мыслями делился с близким другом; с ним, как говорят в народе, прошёл Крым, Рим и медные трубы. Он прямо в лоб бил моим же: «Узнаешь – полегчает?» И приводил два примера. Первый – меньше знаешь, крепче спишь. Народную мудрость нельзя не брать в расчёт. Второй, слова Екклесиаста: «Многие знания, многие скорби. Умножая познания, умножаешь скорбь». И здесь, правда! Обложили со всех сторон. Куда ни кинь, всюду клин. Друг успокаивал, как мог. Он рассудительно советовал принять всё, как есть и не забивать голову пустяками. «Если бы моя вторая половина узнала чуть больше обо мне, что ей наплёл перед свадьбой или меня какой-нибудь дяденька добродетельный посвятил в тёмные аспекты её прошлого, думаешь, жизнь дальнейшая текла в прежнем русле? – дело было летом, и мы пили в его гараже, уединившись под предлогом, будем чинить машину; иначе его благоверная встала в позу категорического отрицания возможности ухода мужа из дому. Водка плескалась в гранёных стаканах и грела сердце, калеча нечувствительно печень. – Как считаешь, сказал бы «спасибо!» тому добродетелю? Нет! Отрихтовал бы для профилактики бампер лица, не пощадив обе реборды губ. По мне, пусть прошлое останется в прошлом. Чего его зря ворошить?»
После очередной лекарственной дозы С2Н5ОН, которую очень скоро будут рекомендовать все прогрессивные медики для профилактики психосоматических заболеваний, друг, как и я, изрядно захмелевший продолжил свою импровизированную лекцию для благодарного слушателя в моём лице. «Прекрасно помнишь, какой бурной, активной и насыщенной была первая четверть нашей молодости. До моей встречи с супругой. А? али забыл? По глазам вижу, ишь как загорелись-то, вижу, помнишь!» «Такое не забывается, - говорю ему и чувствую, приятное тепло воспоминаний, помноженное на благотворное влияние алкоголя, греет сердце. – И вольности, и шалости». «Иногда прошлое полезно поворошить! – друг на мгновение выпал из реальности, странная улыбка осветила лицо, будто он пригубил чашу с вином воспоминаний, с годами набравшего крепость и вкус. – Да, приятно поворошить. К тому же мы не были выпускниками духовной семинарии».
В гараже засиделись до позднего вечера.
Бредя неустойчивыми ногами по тротуару, я пытался втолковать другу. Что иногда складывается впечатление, будто мы знакомы тысячу лет. «Брось! – не уточнял, что именно, друг, и сильно хлопал меня по плечу. – Я тоже частенько ловлю себя на мысли, что мы с моей половиной похожи, как сицилианские близнецы». «Сиамские, - поправляю его, понимая, он пропустит слова мимо ушей. – Сиамские близнецы». «Да?! – удивляется друг. – А разве есть разница?»
Долго курили на лавочке возле подъезда, не обращая внимания на мелкий тёплый летний дождик. «Пойми ты, дурья башка, - пытался в который раз за вечер втолковать другу свою мысль, - мне кажется мы с нею брат и сестра!» «Однояйцевые близнецы? – друг икнул и засмеялся. – Не замечал сходства».
На том и расстались. За ним вышла жена и сообщила нам мировую тайну. Что на сегодня для нас достаточно и увела друга, взяв его под руку, домой.
В полной тишине, не принимая во внимание шум дождя по листве, выкурил пару сигарет и отправился домой. Шёл, выбирая намеренно тёмные улицы. Из-под ног шарахались коты с визгом и мяуканьем. Долго нёсся вслед собачий незлой лай. А я шёл и думал, откуда у меня возникло подозрение о родстве с нею…
***
«Ты никогда не задумывался над тем, что происходит с нашими жизнями в конце пути?
Что есть наши жизни? Последовательная цепочка из событий, интересных и скучных. И неужели всё? я не о том, как они были прожиты, чтобы было о чём вспоминать в глубокой старости. На что похожи наши жизни, с чем их можно сравнить? Никогда не задавалась таким вопросом, вероятно, не пришёл час, а вот сейчас задалась. С чем можно сравнить жизнь? Ты будешь смеяться, ну, да, ладно; наблюдая осенний листопад, вдруг пришла мысль, ты только не смейся, что наши жизни – это листья, растущие на необыкновенно высоком, наивысочайшем, задери голову, увидеть вершину, не получится, дереве. Да! именно, на дереве! Ведь лист древесный имеет те же стадии существования, что и человеческая жизнь: зачатие, рождение, расцвет и увядание. Представь себе: вот оно перед тобой это высокое-превысокое древо, которое не обхватить и сотне-другой человек, взявшись за руки, и на нём листья-жизни. Много. Неисчислимо много. Прошло бурное лето бытия и пришла осень… И что? что затем? тогда они отцветшие, наши жизни, они отрываются от веток, теряют живительную связь с деревом и летят вниз. Под ноги тем, кто стоит под деревом. Они, заинтересованные или беспечные зрители, смотрят вверх и, точно так же, как и мы сейчас, наблюдают листопад чьих-то жизней. Следят за листьями-жизнями как они, плавно кружась в медленном танце, падают им под ноги; долгим и пристальным взглядом провожают улетающие чуть поодаль листья. Когда надоедает им это безмятежное созерцание, когда они устают стоять под деревом в немом ожидании чуда, они начинают чудотворствовать сами: собирают опавшие жизни. Одни желтые. Другие багряные. Третьи совсем ещё зелёные, но уже отмершие. А на дереве в это время на месте опавших, свято место пусто не бывает, появляются на ветвях новые почки, из них прорезаются наружу – к солнечному свету вперёд устремляясь! – чьи-то новые, свежие, светлые, молодые жизни. Наивные и робкие. Хрупкие и жёсткие. Ожесточённые сердцем и добрые душой!.. И они, эти новые жизни, неисчислимый выводок новых жизней, гармонично уживаются со старыми, наблюдая их постепенное увядание, дряхление и последующее прощание с деревом, когда в последний раз испив чудесный нектар благодати, отрываются и летят к долу навстречу новой Судьбе, оставляя после себя пространство для растущих и прорастающих новых листьев-жизней.
Так вот, может быть эти созерцатели, назовём их таинственные незнакомцы, как и мы, точь-в-точь копируют наши поступки. Хорошие, плохие, положительные и отрицательные… Да мало ли какие ещё!.. Мало ли способов выразить словом действие!.. О чём это я говорила – да! эти самые таинственные незнакомцы, как и мы, с целью ли, бесцельно, собирают листья в гербарий. В персональный гербарий. Гербарий жизней людских. Жизней с нелёгкой и трудной биографией; жизней, наполненных негой и счастьем; жизней с беспутным и грустным концом; наконец, жизней, ещё не прожитых, но кем-то оборванных, эти кто-то дерзновенною и злою рукой с худым намерением изменили ход чужой судьбы, жизней, не взятых напрокат, но во вечное пользование!
У тебя странный взгляд… Я кажусь тебе глупой? Безмозглой и наивной девчонкой со своими этими бессмысленными и причудливыми рассуждениями? Нет? Признайся!.. Ах, как ты лукав! Как вероломен! Как коварен! Но этим ты и хорош!.. Смотри, какой замечательный экземпляр! Видишь, как он удивителен, как прекрасно сохранилась форма листа, ножка ещё гибка, приятный его цвет, больше близкий к охре и матово-янтарным внутренним светом. Ой! Смотри, он шевелится… Нет, это мне не кажется, и не рука дрогнула, не ветерок взыграл. Он действительно живой, это он ответил мне на моё внимание, мою чуткость и нежность. Вот я его сейчас поцелую!.. сейчас, вот только вытру помаду… Мой любимый лист опавший, моё божество, мой идол, моя тонкая связь с миром света! Но что это?.. Что? почему он тотчас же сморщился, пожух, истлел и осыпался? Почему? Что послужило поводом? Мой поцелуй? Он его убил? Он его убил! Я знаю что это, это знак! Да! да! это вещий знак, знак свыше…
Знать бы тогда, то что знаешь сейчас, не натворил бы… Нет, всё равно, ход жизни неподвластно никому изменить. Никто не в силах изменить прошлое и повлиять событиями нынешними на грядущее. Не с нею, пленившей многих золотистым шёлком каштановых волос и тремя родинками в левом углу рта, так с другой случилось именно то, что должно. Можно на время отсрочить, но полностью исправить конечный результат труда нельзя.
Прошло столько лет, а я до сих пор в пору осеннего листопада вспоминаю её слова: «На что похожи наши жизни, с чем их можно сравнить?»
***
«Мне приснился шум дождя и шаги твои в тумане».
Почему-то именно эти строки пришли на ум, когда в час пополуночи проснулся от глухого шума падающей с неба воды.
Подойдя к распахнутому – вечер обещал быть удушливым и жарким – окну, убедился в обратном: дождь не приснился. Не ливень, но и не морось, дождь средней интенсивности. Небольшая лужица, как подарок за нарушенный сон, натекла на подоконнике. Дождинки изредка попадали в неё и, мне казалось, что при очередном попадании капельки, она озорно мне подмаргивает. Улыбнулся, моргнул её в ответ.
Дождь…
Мне не приснился шум дождя.
Близкие строения скрыты вуалью белёсого тумана, дальние предметы утонули в загадочном флёре преломленного света редких уличных фонарей. Огромные матово-жёлтые монгольфьеры с размытыми границами, покачиваясь, висят над землёй.
И шаги твои в тумане…
Я прислушался. Обострил слух. Как ни старался, но за шумом дождя, доминирующего над всеми другими звуками, я так и не расслышал твоих шагов в тумане.
Воображение рисовало красочные картины. Но в них имелся недостаток – там не было дождя, и не слышались твои шаги.
Сразу же сердце схватила костлявой высохшей рукою тоска. То ли от отчаяния, то ли неизбежное приближение чего-то не желаемого встревожило душу. Я разволновался. Участилось дыхание. Сильнее заколотилось сердце. Кровь прилила к лицу: лоб и щёки запылали внутренним сжигающим огнём.
Цунами воспоминаний накатили на безжизненный каменистый берег сознания.
Волны ярких моментов вынесли из мрачной глубины забытья забытый, пахнущий тиной и прелостью мусор прожитых лет.
Возле раскрытого окна, дыша дождём и туманом, простоял до рассвета. Вслушивался внимательно, стараясь распознать через звуки дождя другие, знакомые, но не различал. По лицу, жар которого не остудила уличная свежесть, текли капли воды. Слёзы или дождинки? Всё равно… В это время я находился далеко в прошлом, в котором ненадолго встретились мы с тобой. Эта встреча, как солнечный свет, до сих пор согревает меня, когда вдруг схватит цепкими пальцами сердце тоска и печаль прокрадётся в думы…
И – главное, пожалуй, самое главное: как и прежде, расставаясь с тобой, так и сейчас, находясь от тебя далеко, не будучи уверен, что встретимся вновь, я не говорю «Прощай!», я говорю «До свидания!»
***
«Ты обозналась». «Нет. У меня прекрасная память». «Отлично». «Знаю».
В соседней комнате, отчётливо слышно через тонкую кирпичную стену, раздаётся пронзительный звон воды, капающей из крана, чьи-то шаркающие шаги, хлопанье дверью, шум передвигаемой мебели. С улицы доносятся, как эхо, затихающие отголоски грозы: деликатное покашливание грома, беспокойный шелест листвы. Изредка серый край горизонта пронизывают фиолетово-электрические вспышки молний.
«Утверждаю, ты обозналась». «Я говорю об обратном. Случайно увидела твоё фото в альбоме в одной компании … ну, ладно, запомнила навсегда». «Не верю фантазёрам». «Хочешь досадить?»
В форточку, жужжа как вертолёт, влетела толстая чёрная жирная муха. Совершив облёт комнаты по периметру, вернулась к окну и стала биться об оконное стекло.
«Рядом открыта форточка. Неужели она не видит?» «Может, в этом смысл её жизни, как насекомого». «Биться о стекло?» «Таранить прозрачную преграду, не замечая очевидного».
Муха настойчиво бьётся, жужжит, машет крылышками.
Залетает стрекоза. Повисает недалеко от окна.
«Ещё одна гостья». Молчание. «Почему молчишь?» «Утверждая очевидное отрицаешь…» «О-о-о! неиссякаем быстрый ручей умных слов!»
В помещение ворвался ветер, ожили пришли в движение тяжёлые шторы. Воздух наполнился ароматами послегрозовой свежести и влаги.
«Идти против ветра – разговаривать с зеркалом. Не буду разубеждать тебя в твоей неправоте». «Хм!» «Хоть хмыкай, хоть нет, это не поможет». «Как можно больше хочу узнать о тебе». «Стучите, и вам отворят. Спрашивайте, и вам ответят». «Кто ты?» «Некто, идущий за всеми впереди всех», - отвечает он. «Стоит одному сбиться с шага, нарушится строй», - закончила она.
***
Я знаю, к концу жизни, где бы и с кем бы я ни была, я буду одинока. Не по моему желанию жизнь и судьба избавят меня от нежеланных брачных уз. Природное стремление, свойственное человеку, продолжить род, не оставит на мне печати. Как пришла в этот мир тайком, и уйду также никем не замеченная, никем не оплаканная и впоследствии не вспоминаемая.
Я знаю, к концу жизни, где бы и с кем бы я ни была, останусь самой собой. Не бриллиант в оправе, но и не булыжник с краю дороги. Отточенный резец времени-ваятеля оставит на челе следы, но они не изменят его. Огонь моих глаз будет полыхать так же, как и прежде. Как и прежде, со скидкой на годы, мужчины будут мной увлекаться. И, конечно же, поверю, что большинство из них, увивавшихся за мной, расточая речи сладкие, будут разносить слухи и сплетни о пикантных моментах общения со мной, бахвалиться совершёнными подвигами.
Не мне судить, у них свой судья. Слова всегда останутся словами. Никто из хвастунов, прижатый обстоятельствами и привлечённый к ответу, не скажет, где на моём теле зеркально расположены ещё три родинки, красующиеся в левом углу рта над верхней губой.
Я знаю, к концу жизни, где бы и с кем бы я ни была, золотистый шёлк каштановых волос не засеребрит инеем время. Уж в этом-то я буду властна над ним.
***
Мне бы за тобой лететь, да обломали крылья. Мне бы за тобой идти, да выбили почву из-под ног. Мне бы тебе песни петь, да северные ветра забрали мой звонкий голос. Мне бы увидеть тебя, да раскалённым песком выжгли зрение. Мне бы услышать тебя, да слух мой заглушили барабанные трели.
Мне бы… мне бы ещё много чего, да иссякли-поистрепались жизненные стяги желаний.
***
После паузы взрывается новым бодрящим ощущением жизнь. Всё, оставшееся позади, кажется сном, и всё то, что призрачно маячит впереди, кажется тем же самым сновидением. Без остановок прокручиваемым фильмом где-то внутри тебя. Ты одновременно видишь себя, убаюканным матерью ранним дождливым вечером, её, склонившуюся над колыбелью, свет её улыбки освещает тебя на протяжении всей последующей жизни. В это же самое время ты идёшь об руку с папой в школу, плечи тяжелит набитый учебниками ранец, его наставления пронёс через всю жизнь и передал своим детям.
После непродолжительной паузы жизнь взрывается новым бодрящим чувством, охватывающим твоё внутреннее состояние в купе с внешними признаками. Ты уже повзрослевший подросток первый раз в компании верных друзей делаешь первую затяжку тайком стащенной у отца сигареты. В тайну посвящены все и от этого процесс, в тот судьбоносный момент кажущийся ритуально-эзотерическим, становится решающим, с того самого момента будет проведена черта, отсчитывая шаги от которой кто-то будет курить до гробовой доски, а кто-то поперхнувшись удушающим дымом, обоссавшись и обосравшись от страху перед родителями, навсегда забудет вкус табачной палочки, в большинстве своём взявшей в своё ненавязчивое рабство большинство подростков.
Последующая жизнь будет насыщена впечатлительными и менее запоминающимися моментами. Но старт им дан тогда, когда стащенная тайком от отца бумажная палочка с табаком отечественных сигарет будет раскурена в школьном туалете, под восторженные взгляды мелюзги младших классов, с не передающим словами уважением следящих за тобой. За твоими манипуляциями, вселяющими в них благоговейный ужас, сродни почитанию рабов своего властного и жестокого властелина.
***
Печально думать, глядя на фотографии людей, что их нет; но, тем не менее, смотря на их лица, вспоминаешь радостные моменты жизни.
***
Как бесконечно-бессердечна доброта близких, так злобно-дружелюбна ненависть чужих.
***
Длинный коридор. Воздух насыщен туманом. В клубящемся мареве впереди скрывается будущее; в тревожном зареве сзади прячется прошлое. Наше настоящее столь же туманно. Ноги по колено увязли во влажной мороси; голов касается мокрыми щупальцами аморфная бесформенная масса. На волосах повисли капельки влаги. Кожа лица покрыта холодным потом. Он тяжёл и густ, как масло; его капельки матово сияют в неопределённом свете, льющемся отовсюду.
Сверху. Снизу. Спереди. Сзади. Свет обволакивает нас матово-инертным полотном. Оно неприятно, оно статично, оно сковывает наши движения. Оно плотным коконом спеленало нас. Затекают руки; немеет тело; шея наливается свинцом; подошвы ног горят холодным огнём. Она смотрит на меня влажными глазами. В её взоре вопрос, что делать. Затрудняюсь ответить; неправильное слово может войти в резонанс с окружающей средой. Придёт в движение сумрак; вздрогнет судорожно влажная взвесь. Вода польётся отовсюду. И никуда от неё не спрятаться.
Я молчу. Говорит откровенно мой взгляд.
Она прочла всю историю в моих глазах. Страх покинул её очи. Она доверчиво прижалась ко мне всем телом. Я окунул лицо в золотистый шёлк её каштановых волос и вдохнул морской аромат с примесью йода и гниющих водорослей.
Думаешь, это запах смерти, прочёл её мысли; напротив, возражаю ей, не раскрывая губ, аромат возрождающейся жизни.
Тишина, наполненная влагой, повисает тяжёлым грузом; давит на плечи, старается наклонить к земле, но мешает матерчатый кокон. Звуки тонут в ватном пространстве, как в болоте, в воздухе проносятся обрывки слов. Где-то слышатся начала слов, откуда-то доносятся окончания. И шелест. И шум. И шуршание. Как ты думаешь, что это, читаю её мысли; что ответить, думаю я, чтобы это ни было, оно было до нас, есть при нас и будет после нас.
Неизвестного происхождения природная константа.
Не узел вервием, не разрубить мечом.
Остаётся слабая надежда на очищающий огонь и всепобеждающий меч. И реки крови. Пролитые до нас, пролитые нами и которые будут пролиты после нас во имя той самой природной константы неизвестного происхождения без оглядки на внутреннее самоощущение соответствия гуманным способам уничтожения себе подобным.
Я окунаю лицо в золотистый шёлк её каштановых волос и вдыхаю пропитанный морскими ароматами терпкий запах с примесью йода и гниющих водорослей.
«Приближается шторм». «Надвигается буря». «Обостряются нервы и обоняние». «И?» «Приближается шторм». «Ты повторяешься». «Приближается буря». «Ты повторяешься». «Ты – повторяешься».
«Ты думаешь, это запах смерти». «Постараюсь тебе возразить». «Ты становишься краше, когда нервничаешь». «Думаешь, с моих не раскрытых губ сорвётся необдуманное слово». «Слово – аромат возрождающейся из морской пены жизни». « На гребне волны в морской раковине, как морской владыка с трезубцем в руке». «Бушует море – приближается шторм». «Вскипает море – надвигается буря». «Чайки резко пикируют вниз из свинцовой синевы небес и крылом касаются волн». «Буруны пенные на брег песчаный набегают и оставляют за собой лишь мокрый след, скрываемый, смываемый бегущей следом неумеренной и ненасытною волной».
Длинный коридор опоясывающей лентой обвивается вокруг нас. Воздух насыщен промозглым, тяжёлым туманом. В клубящемся тревожном мареве впереди скрывается не приобретённое будущее; во всклокоченном сиреневом зареве сзади прячется кое-как прожитое прошлое. Наше хрупкое настоящее столь же задумчиво-туманно. Ноги, сотрясаемые едва ощутимой дрожью, по колено увязли во влажно-неприятной мороси; волос касается своими скользко-мокрыми щупальцами-пальцами аморфно-бесформенная инертно-подвижная субстанция. На мокрых масляно-блестящих прядях повисли прозрачно-матовые бисеринки-капельки хрустально-чистой влаги. Насыщенная лишней водой обвисшая кожа моего лица покрыта холодно-обжигающим потом. Он свинцово тяжёл и медово густ, как ароматное масло; его капельки матово сияют в неопределённом свете, льющемся отовсюду.
***
Страшен взор, тёмный взор. Молнии блещут. Громы рокочут.
Страшен разъярённый взор, тёмный необузданный взор. Молнии дикие блещут. Громы далёкие рокочут.
Пригибаясь под тяжестью времени, идёт он, истязаемый невзгодами.
Ему нипочём тёмный угнетающий свинцово-матовый взор небес. И пусть развлекаются молнии, вспарывая жидкое подбрюшье неба, выпуская наружу из жидких стен многие тысячи молекул жидкости, стремящейся исступлённо прибиться к земле, вызвав ответное стремление, необузданное желание сокрушить небеса разжиженными почвами.
И грянул гром!
Разверзлись небеса!
И грянул гром!..
Сорвалась с ветки стрекоза.
Сорвались с веток тысячи пылинок.
Соединившись с влажной сущностью, они, вобрав в себя всё множество неповторимое не их, сумев воссоздать неповторимое смотрение нежного материнского взгляда на любимое чадо.
И грянул гром!
Разверзлись небеса…
А что потом?..
Сожжённые огнём дождливым старые леса, что явь, что иноземные да чудеса.
Но похоть что-то где-то рассмешит.
Но прихоть где-то что-то удивит.
Не так. Всё здесь и где-то там не так.
Шумит листва и хвоя, заглушая шаг.
***
Вспоминая наши отношения, всякий раз пытаюсь охарактеризовать их одним словом.
Никогда это не удавалось раньше, не получается и сейчас. Как и тогда, мысль билась птицей в клетке черепа, но выхода не находила. Как и тогда, так и сейчас выстраивается чёткая цепочка слов-определений, не имеющих ни прямой, ни косвенной семантической привязки. Но они установлены в обусловленной последовательности, в строгом порядке тем, кто умеет ценить чужое время, но небрежен к своему. Им, загадочным незнакомцем, были установлены жесткие правила.
Я бился над этой задачей не один день.
Засыпая, мучимый мыслью я просыпался среди ночи, терзаемый одним и тем же вопросом. Ограничивал себя излишествами, чтобы уберечься от лишних раздумий, но ни полная, ни частичная абстиненция не давали результата.
Отягощённый думой, снова забывался тревожным сном.
Непонятные страхи, вызванные ночными грёзами, с пробуждением уходили. Утреннее внутреннее состояние отличалось от ночных неопределённостей. В теле ощущалась необычайная лёгкость и эйфория, сродни лёгкому опьянению выдержанным вином и необыкновенная невесомость. Изящный полёт мыслей, окружающих одну, настойчиво бьющуюся внутри. Иногда сердечный пульс обманчиво принимал за это, что впоследствии вызывало саркастический смех. Я начинал бояться и, угнетаемый боязнью, подавливал это чувство смехом.
Дни отвлекали от тягостных раздумий. Сознание, отвлекаемое каруселью рутинных событий, освобождалось от непомерной тяжести невидимых пут. Нечто возвышенное и светлое проникало внутрь, и таинственный неземной свет лучился изо всех щелей и брешей, проникая сквозь плотную вязь энергетических нитей тончайшими лучиками.
Увлечённость мимолетным, таким пустяшным и ненужным, придавала уверенности в неуверенном состоянии.
Голоса птиц, уличная какофония, беседы с попутчиками и шушуканья с сослуживцами, этот благоприятный фон, это то чудесное лекарство, временно излечивающее от навязчивости.
Но стоило туманной стопе вечера перешагнуть порог комнаты, всё тотчас возвращалось. Оно было сродни лавине в горах. Спокойствие обрушивалось разом, и мерк свет.
Но однажды, в вине ища утешение, меня посетило озарение. В мозгу блистательно засверкала мысль, и пришёл ответ на мучивший вопрос: как охарактеризовать наши отношения? Это было одно единственное слово – отвлечённость.
Наши отношения носили отвлечённый характер.
***
То, что она своими внезапными вопросами, ставящими в тупик, частенько радовала, привык, и когда она сказала, что страшно тоскует по северу, я не удивился. «Тоскуешь по северу? – переспросил я, - с чего бы это?» Она пожала плечами и произнесла: «Не знаю. Просто чувствую. Как ощущают отсутствие близкого человека в его отсутствие». Пришла моя очередь ломать голову над не заданным вопросом. Что мог ей сказать, ведь до моего поспешного бегства оставались считанные часы. Если их перевести в систему мер космического времени. На этом вечер закончился и к теме севера и испытываемой ею к нему тоске мы вернулись спустя несколько дней.
Её подруга, страстная поклонница всяких интересных штучек, пригласила к себе, пообещав, что мы будем приятно удивлены, дескать, для нас приготовлен сюрприз.
Сюрпризом оказался дальний родственник подруги, недавно вернувшийся из продолжительной научной экспедиции на Северный полюс.
Мы немного задержались. Всё из-за обычной в таких случаях оплошности, когда женщина на вопрос мужчины, когда будешь готова, спокойно отвечает, что уже на протяжении часа объясняет, что будет готова через десять минут.
Она долго не могла решить, в чём идти. Сам факт того, что она лицом к лицу столкнётся с полярником, проведшим среди льдов и белых медведей восемь месяцев, приводил её в состояние ажитации.
В итоге, остановилась на шерстяном брючном костюме терракотового цвета с мелкими вкраплениями синего и красного цветов.
В обществе она щеголяла и затмила всех остальных женщин, чем вызвала явную зависть и ревность. Каждая желала вильнуть хвостом и построить глазки великому покорителю северных просторов. Хоть на самый малый миг привлечь к своей особе капельку внимания. А тут нашлась какая-то вертихвостка и приковала к себе взгляды всех мужчин. Мне льстило такое внимание.
Persona incognito появился последним.
- Ах, это он! – воскликнули разом женщины и пустились наперегонки знакомиться со знаменитым легендарным полярником.
Она стояла в стороне под руку со мной и терпеливо ожидала своей очереди.
Причина переполоха наперекор моим ожиданиям оказался весьма тщедушным молодым человеком. Поясню, моё воображение рисовало этих отважных людей крепкими, приземистыми, с густыми бородами на пол-лица. Загорелой кожей лица и блестящими умными глазами. Наш же тип мало напоминал покорителей севера. Высокий, худой, слегка утомлённое лицо с морщинками в уголках глаз, капризная линия рта, вздёрнутый нос, заострённый подбородок. Жидкие волосы зачёсаны назад.
Он обвёл присутствующих дам и их кавалеров скользящим взглядом и кивнув прошёл сразу в гостиную.
- Боже мой! – запричитала какая-то экзальтированная особа, - сколько ума во взгляде! Нет, вы только посмотрите, какая глубина мысли отражается на высоком челе!
Небольшая квартира в одно мгновение превратилась в подобие закрытой вечеринки какого-нибудь VIP-клуба. Сразу в воздухе появились тонкие флюиды незнакомых доселе слащаво-интригующих сплетен и в воздухе повис аромат сопричастности к недозволенно-дозволенному, то, что прежде лежало на столе раскрытой книгой, теперь мозолило глаза потрёпанной засаленной обложкой.
Гул голосов, казалось, перерос по мощности звучания колонки старенького бобинного аппарата и довлел над всеми остальными звуками.
- Что будем делать? – спрашиваю её, - чем тебя решила соблазнить твоя подруга? Неужели лицезрением одного этого довольно-таки непримечательного типа.
- Ты несправедлив, - она толкнула меня легонько в бок локтем. – Человек…
- Знаю-знаю-знаю, - перебиваю её не начавшийся патриотично-вдохновлённый монолог с фанатичным блеском в красивых зелёных глазах. – И про крайний север, и про белых медведей, и про то, что кроме одиночества есть ещё много чего интересного, лежащего за пределами возможностей человека.
Может она и желала возразить, оставить за собой право на последнее слово, но поднявшийся гвалт прервал логический ход её мыслей, что несказанно меня обрадовало, а её, наоборот, ввергло в гнев, так как категорически не любила когда её перебивают или не выслушивают до конца.
Бог ты мой, что творилось в квадратном помещении с плотно занавешенными окнами! Посреди зала стоял продолговатый стол с закруглёнными углами. Главным украшением были бутылки с вином и крепкими напитками, графины с соками и бокалы-фужеры со стаканами.
Везунчики, те, кому удалось занять места за столом, сидели впритык. Остальные стояли вокруг плотной стеной.
Образцу для подражания внимали с раскрытыми ртами. А он, немного растягивая слова, временами картавя или шепелявя, был такой симпатичный изъян в его речевой стилистике, приводивший прекрасную половину человечества в необъяснимый восторг и трепет.
Как на всех мероприятиях, независимо, проводятся ли они перед большим собранием или в маленькой такой уютной тёплой компании, слово предоставляется в первую очередь виновнику торжества.
Виновник торжества монотонно рассказывал о своей работе. Слова лились ручьём, продирающимся через лесные завалы. Атмосфера комнаты погружалась в тягуче-пространный туман разглагольствований, который невольно вводил слушателей в вербальный гипноз.
Иногда он увлекался, вспыхивали глаза, речь становилась быстрой и импульсивной, в эти моменты он слегка приподнимался над стулом, непроизвольно жестикулировал. И тогда атмосфера освежалась яркими всполохами северного сияния, в комнате дули свирепые ветра, жестокие морозы сковывали дыхание и одевали его в ледяные панцири. Снежная позёмка мела между ножек стульев и ног посетителей.
Её рука покоилась в моей. Увлёкшись рассказами, она сжимала мою ладонь.
Я переводил взгляд с неё на рассказчика и наоборот. Старался ухватить нить его рассуждений, когда он входил в роль и начинал откровенно фантазировать. Ведь никто не мог проверить истинность его слов, потому как от одного его пожелания проехаться дальше средней полосы нашей родины и углубиться чуть дальше шестьдесят девятой параллели у некоторых волосы на затылке вставали дыбом. Ложь, нет, вымысел в его словах прослеживался и выискивался быстро. Чтобы лгать, нужно иметь отличную память, чтобы не попадать впросак на одних и тех же вопросах. А он скользил по гладкой поверхности россказней, не утруждая себя придерживаться стройной линии повествования.
Ей и остальным слушателям нравилось категорически всё из услышанного.
Когда речь заходила об охоте на полярного медведя, повадившегося шалить в лагере, тяжёлое дыхание дикого зверя каждый слышал за спиной. А когда рассказчик начинал баять о рыбной ловле, то в лицо летели мелкие холодные брызги соленой воды и к рукам прилипала серебристо-жемчужная чешуя и гибкое, сильное тело рыбы билось в ладонях, стараясь вырваться и вернуться в родную стихию.
Признаюсь, частично и я увлекался героем дня, когда он, это чувствовалось, говорил о вещах, знакомых досконально ему. Тогда он не уходил в пространные и широкие поля фантазии, а говорил уверенно и чётко.
Внезапно холодный огонёк коснулся моей ладони, в которой держал её руку. Опустил взгляд и увидел свои стопы, утопающие в снегу. Быстро поднял голову и осмотрелся. Вокруг простиралась бескрайняя снежная равнина. Блёкло-жёлтый маленький шар солнца висел над горизонтом. Тонкие лепестковые облака, сиренево-багровые и лилово-изумрудные веером рассыпаны по выбеленному морозом северному небу. Воздух празднично искрится от взвешенных мелких снежинок. Необыкновенная торжественность проникла и в меня. Ничто не беспокоило и не волновало, волны успокоенности медленно накатывали на берег моего сознания.
Очарованный снежной пустынею, дальними дюнами, близкими барханами, снегом, змейками струящимся меж ног, шагал я медленно и не чувствовал холода. Казалось в тот момент, что вокруг меня заброшенная декорация к какому-то фантастико-ирреальному фильму.
Затем внезапно нечто таинственное начало тревожить и беспокоить. Привела в смятение показавшаяся вдали маленькая чёрная точка. Я бессознательно увеличил шаг. Что-то тянуло вперёд, подталкивало в спину. Чем ближе была моя цель, тем более она отдалялась. Я всё время бежал, бежал и бежал, увеличивая скорость, и с увеличением темпа бега удалялся объект вдали, внушивший мне тревогу. Дыхание сбилось, испарина выступила на лбу и волны жара катились по телу. Пару раз я падал, и снег стекал с раскрасневшегося лица липкими струями страха. Я не знал, что находится впереди, в недосягаемом отдалении, но чувствовал непередаваемую словами связь с ним. Мне казалось, моё существование прочно связано с этим предметом.
Внезапно я остановился, будто ударился телом в прозрачное препятствие. Еле видимые пульсирующие волны пошли в разные стороны и я…
Это была она. Стояла ко мне спиной, нагая. Руки свободно опущены вдоль тела. От матово-белой кожи исходит загадочное пламя с тонким ярко-синим мерцающим сиянием.
В горле моём пересохло. Зову её, но имя с трудом продирается наружу через нагромождение и завалы безжизненных звуков.
В бессилии опускаюсь на колени. По щекам текут слёзы. Протягиваю в её направлении руки, и происходит чудо! Она поворачивается. Лицо светится от счастья. На ней белоснежное платье. Стоячий плетёный воротник, украшенный сверкающими каменьями, платье с широким низом. Узоры, украшающие ткань, при движении начинают переливаться и сиять. Создаётся впечатление, они оживают и начинают плавно перетекать один в другой.
- Иди ко мне! – протягивает она руки, с кончиков пальцев срываются маленькие блестящие алмазы. – Не стой! Посмотри, как вокруг прекрасно!
Она крутится на месте. Подол платья прекращается в огромный тканевый купол. По нему скользят снежные змейки, перебираясь на него с заснеженной поверхности. Змейки играются, резвятся на снежном бархате платья. Им весело и радостно.
Приближаюсь к ней, не веря своим глазам. Мне всё время кажется, что всё происходит во сне. Сон и эта зимняя тундра, и висящее низко над горизонтом небо, и фантастические по окраске облака, рассыпавшиеся перьями по ослепительно-яркой лазури небосвода.
Она берёт меня за руку. Чувствую тепло ладони. Идём вперёд. Она молчит. Не прерываю молчания и я. Незаметный ветерок гонит впереди нас искрящуюся позёмку.
Восхитительный вид неожиданно обрушивается на нас: огромное серо-свинцовое море хищно набрасывается на каменистый берег ледяными валами; крупные капли жидким металлом оседают на прибрежных валунах, покрывая их матово блестящей коркой льда. В опасной близости от бушующего моря сидит в меховой одежде человек и что-то делает: руки его поочерёдно поднимаются и опускаются.
- Чем он занимается? – спрашивает она, - давай посмотрим!
Она вырывает свою ладонь из моей руки и устремляется к сидящему .
Внезапно поднимается ветер и до моего слуха долетает грозное рычание океана.
- Стой! – кричу ей вслед, но она не слышит.
Догоняю её, когда она почти достигла цели. Вместе заходим спереди и видим мужчину, то ли эскимоса, то ли чукчу, зябрящего рыбу. Плоское жёлтое лицо, узкие щели глаз, крупные ноздри, над тонким разрезом рта жидкая щётка усов, покрытых маленькими сосульками. Меховая парка покрыта сизым налётом инея. Не раскрывая губ, мужчина мычит, видимо, напевает знакомую мелодию.
- Что он делает?
- Потрошит рыбу.
- Потрошит?
- Да. Тебе известен один способ потрошения, а их существует несколько.
Несколько минут она следит за действиями мужчины. Монотонное мычание понемногу начинает гипнотически действовать на неё. Глаза её прикрываются, и она начинает мерно покачиваться на месте.
- Именно таким представляла себе крайний север, - не открывая глаз, произносит она с блаженной улыбкой на лице. – Бескрайнее белое безмолвие, заполненное снегом бесконечное пространство, категорический минимализм цвета и его доминирование над всем остальным, существующим с ним рядом.
Она продолжает покачиваться, но начинает подвывать мужчине, сопровождая его мычание тихим воем. Вижу, она потихоньку втягивается в ритм и, наблюдая за нею, задаюсь вопросом, раз произошёл этот спонтанный дуэт двух миров и двух цивилизаций, значит, она, в самом деле, человек, тоскующий по северу?
Маленький, едва различимый предмет отвлёк моё внимание, и кто-то почти в самое ухо крикнул, мол, не пора ли перейти от высоких материй слов к не менее высоким материям танцев.
Кто-то обратился к покорителю полярных холодов с вопросом, может ли он оставить пару.
Он приятно пошёл пунцовыми пятнами, зардели щёки, покраснел лоб, заблестели глаза. От его честного признания все женщины впали в эмоционально-психологический осадок:
- Отказать даме не могу, не позволяет воспитание, но танцор из меня никудышный. Полярные мишки хорошему не научат, разве что оттаптывать ноги!
***
Как человек, тоскующий по Родине, я тосковал по ней.
***
Мой лучший друг, врач-психиатр, пытался меня ободрить. Он, как и все остальные, попал под её обаяние, испил сладкий яд её чар, но в силу своих профессиональных качеств, сумел себя перебороть, освободиться. Происходило это с ним крайне сложно. Однако сказалось полученное образование. Пара сеансов парапсихологии у лучшего доктора и итог налицо.
На пару месяцев, мой друг выпал из общей орбиты интересов и тем интереснее и впечатлительнее оказалась встреча.
Мы встретились на выходе из почтамта, на большой широкой гранитной лестнице. Лицом к лицу столкнулись возле высоких стилизованных под старину деревянных, с резьбой и стеклянным витражом дверей. Я выходил, он – входил.
Я опешил. Он остолбенел. Растерянность читалась на наших лицах. Он первым пришёл в себя и поинтересовался, как мои дела. Я поправил его, ты хочешь узнать, не женился ли я. Друг рассмеялся, конечно же, и это тоже я имел ввиду. Поспешу тебя расстроить, состроил я скорбную мину, как и прежде, бобыльствую. Неужели, неподдельное удивление отразилось на его лице. А как же… Мой жест он истолковал правильно. Умолк, потеребил кончик носа и предложил встретиться, поболтать, как прежде и дал номер рабочего телефона.
Встреча состоялась, но с самого начала пошла по не намеченному ранее сценарию.
Мы шли по улице широко, шагая. Ветер трепал, как прекрасные знамёна юности, наши густые шевелюры. (Это немного позже его палевый окрас волос быстро покрылся густым инеем; мой прекрасный череп с точки зрения антрополога, друга выражение, украсил короткий ёжик волос, тоже со временем впитавший в себя прелесть снежной равнины.) Он внимательно выслушал мой немного сбивчивый рассказ. По старой не переменившейся привычке потрепал коник носа пальцами.
Официант предложил нам нижний ярус заведения, как более подходящую для конфиденциальных бесед территорию. Он не обманул. Верхний этаж занимали двухместные столики, рассчитанные явно на молодые влюблённые парочки. Неприхотливая инструментальная музыка. Неназойливый интерьер, крашенные в густую охру стены, расписанные пересекающимися тонкими и толстыми бело-каре-оранжевыми линиями. С высокого потолка свисали точечные светильники с ярко горящими лампами. Тёмно-бардовая деревянная стойка, за которой суетились бармены, варя кофе и готовя алкогольные коктейли и аперитивы. Зеркально-стеклянная бесконечно-обрывающаяся полка с хромовыми стояками заставлена всем ассортиментом спиртного, выпускающегося на родине и за её пределами.
Нижний этаж мягко окутал нас туманно-бархатной атмосферой полумрака.
Невысокий стеклянный подиум посередине занимали две танцующие под медленную мелодию парочки. Территория возле стен утопала в темноте. Именно там, где невысокие деревянные ширмы разделяли место на небольшие кабинки мы и уселись за продолговатый деревянный стол на кожаные диваны с высокими спинками, по верху которых тотчас загорелись маленькие светильники. Официант извинившись, щелкнул клавишей и над столом, выделяя размытый круг света, загорелся на тонком чёрном шнуре длинный матовый светильник. Две папки меню лежали наготове на краю стола. Не раскрывая, сделали заказ. Кофе, коньяк, шоколад, пара крепких сигар с острова свободы.
Выцедили медленно тягучий ароматный напиток из больших бокалов и закурили не спеша сигары.
Попытайся посмотреть на ситуацию со стороны, посоветовал друг. Свежим посторонним взглядом. Абстрагируйся от неё. Представь, что вы никогда не встречались (но мы-то встретились!) в этой жизни. Каждый из вас по отдельности существовал где-то рядом, но не догадывался о существовании друг друга. Вы могли ходить по одной и той же улице, совершать покупки в одном и том же магазине, смотреть новинки кино в кинотеатре, но не встретиться.
Моё лицо горело, благо мы сидели в темноте, и размытый свет светильника захватывал в свой круг стол, руки, костюмы. Но не лица. Они смутными пятнами виделись нам обоим.
Мне было нечем возразить.
Ты слишком близко воспринял всё к сердцу. Отнесись проще. Согласись со мной. Я возразил, нет, нет и нет. Вот видишь, не унимался друг, в слове «нет» две буквы согласных, соответственно, ты принимаешь мои условия. Да нет же, воскликнул я, видимо очень громко, чем привлёк к нам внимание. Друг приподнялся над столом и успокоил немногих посетителей. Постарайся больше не поднимать голос, попросил он меня, лишний интерес обострит обстановку. Да-да-да, согласился я, буду сдержан.
Друг снова ступил на скользкую дорожку психотерапии.
Он предложил посмотреть на него и взять с него же пример. Как видишь, я нашёл силы порвать порочный круг (я поднялся, но жестом руки он осадил меня), да, продолжил друг, порочный круг знакомства и ничего, жив. Думаешь, странные мысли, сумбурные сновидения не посещали ночами мою бедную голову? Сколько слёз впитала подушка… Да, он заверил меня, именно слёз и тебе советую, дать свободу слезам. Потому что слёзы очищают душу и не нужно их стесняться. Но нет нужды показывать их посторонним. Они, как личные отношение между влюблёнными, дело сугубо личное. И не надо никого впускать на территорию своих ощущений. Нарушат стройную гармонию твоего мира, вытопчут траву бескрайних полей, дымами костров загрязнят небо. Скроется солнце в дыму и на землю опустится ночь.
У меня в голове немного заиграло. Сказался коньяк, выпитый натощак, с утра не было во рту маковой росинки, сигара. Сказанное другом понимал с трудом. Казалось, понятные простые слова, не облечённые в пространно-философскую личину туманно-расплывчатых семантик. Но слова о слезах проняли больше всего. И почувствовал влажный след на щеке. Не вытирай, остановил движение руки друг, пусть течёт. Пусть следом прольются остальные. Облегчение и понимание придёт не сразу. Со временем. Иногда это наступает моментально, в большинстве случаев это происходит на протяжении длительного времени. Причина в чём, он прочёл во взгляде мой вопрос и сразу ответил, наверняка кроется в глубине чувства. Чем оно сильнее, тем продолжительнее процесс.
Я спросил его, сколько маялся он; на что друг ответил, что не больше статистической погрешности. И рассмеялся. Ты в эту погрешность тоже впишешься легко. Наполнил бокалы почти наполовину и жестом приказал следовать его примеру.
Дно бокала я не увидел.
***
Всё прочитанное раннее всего лишь логическое подтверждение истинного опровержения правдоподобия лжи.
***
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
То и дело он терзал старый кассетный магнитофон, только вот настроение в отличие от названия чудо техники нельзя назвать романтичным. Он слушал не вникая в смысл звучащей песни. Просто тупо смотрел перед собой и совершал с завидным постоянством одни и те же операции.
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Было в этом занятии что-то отупляющее. Что-то, что заставляло уйти в себя, оставив снаружи оболочку. Обычное белковое тело, лишённое эмоций.
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Думающая кукла. Был ли ею он. Был ли кем-то ещё. Тем, кто скрывается за тёмной занавесью сознания, дёргает за ниточки, руководит и внушает нужные мысли и поступки.
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Песня звучит. Слова проносятся мимо. Он даже не пытается вникнуть в их смысл. Мелодия, как отражение внешнего мира, заданной цели не достигает, но как фон, довольно приемлема.
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Отупляющее состояние понемногу проходит. Окружающие предметы расставляются на привычные места. Зеркало отражает солнечные лучи. Яркие бойкие зайчики скачут по стенам. Ветер колышет портьеры. Они похожи на паруса, когда сильный порыв врывается в комнату. Огромные пузыри ткани опадают, облегчая проникновение свежего воздуха в комнату.
Освежающие волны ободряют его. Он встряхивает головой, энергично растирает руками лицо. Кожа раскраснелась, кровь прилила, ушла болезненная бледность. Он осмотрелся. Стол. Две пустые бутылки из-под водки. Опрокинутая рюмка. Магнитофон. Музыка. Песня.
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Рука сама совершает действия; пальцы двигаются независимо от хозяина. Утапливается кнопка пуска.
Весь мир стал серым, серым, серым,
Как тюремная стена,
Ведь рядом стерва, стерва, стерва,
И она моя жена.
Я не последний и не первый,
Кто несёт свой тяжкий крест.
Кто знает, как выходят стервы,
Стервы, стервы, стервы, стервы
Из хорошеньких невест.
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Нет, она не… язык не поворачивается так её назвать. Но почему тогда зацепила песня? Почему пришлась очень кстати? Задела за живое?
Нет. Ответ кроется в другом. Он рядом, как стакан с водой, протяни руку и утоли жажду. Трудно передаваемое чувство внутренней неопределённости заставляет окунуться ненадолго в мир прошлого дня.
Нет. Здесь отгадка не кроется. Всё гораздо хуже. (Для меня? Для неё? О-о-о!.. это невыносимо!) Ничто нас так не унижает, как участливое безразличие близких.
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Вслушиваюсь в смысл слов. К ней никакого отношения. Ни косвенного, ни прямого. Красивая формула речи. Но почему тогда рука тянется нажать кнопку перемотки, чтобы снова слушать, слушать, слушать… Почему?
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Внутренняя пустота ничем не заполнить. Чем заменить золотистый шёлк её каштановых волос? Осенней охрой прелых листьев? Мимолётная красота, отцвела и увяла. Остался горький осадок воспоминаний. Дальше куда?
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Что дала водка? Пока пьёшь, легко. Наутро придёт разочарование. И вопрос без ответа – зачем. Продолжить самоуничтожение? Прок? Следующая остановка… Кассетный магнитофон хрипит динамиками.
Весь мир стал серым, серым, серым,
Как тюремная стена…
Стена… Солнечные зайчики не ведают устали. Нашла тучка, исчезли. Прогнали её облака и снова незатейливый танец.
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Безразличие. Равнодушие.
Абсолютное безразличие. Полное равнодушие.
Полное безразличие к себе. Абсолютное равнодушие себя. Безразличное равнодушие. Равнодушное безразличие.
Игра слов. Игра мыслей. Игра сознания. Постоянный фактор участия в игре.
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Магнитофон умолкает. Кассету заело. Обычное явление – плёнку зажевал прокручивающий механизм. Он аккуратно открывает крышку. Вынимает кассету. Длинная тонкая коричневая блестящая змейка магнитной ленты. Нехитрый носитель информации. С тонкой деликатностью освобождает намотавшуюся плёнку с валика. Раунд первый выигран. Раунд второй – вставляет карандаш в кассету и, крутя его в колёсике, возвращает плёнку в корпус. Раунд третий и последний, он вставляет кассету в магнитофон, прежде протерев производящую головку смоченной в водке ваткой, накрученной на спичку.
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Он закрывает глаза и погружается в прослушивание.
Он закрывает глаза и растворяется в мелодии.
Он закрывает глаза и видит её, стоящую возле распахнутого окна, фигура растворена в солнечном свете, но он видит её размытый контур, видит золотистый шёлк каштановых волос, отражающий солнечный свет, слышит её голос…
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Она смеётся. Весело и беззаботно. До того печального дня, как пешком до луны. Всё лучшее впереди и кажется, ничто не может помешать их счастью. Но…
Пуск. Проигрывание. Перемотка.
Пуск…
Проигрывание…
Перемотка…
Пауза…
***
Прошлое иногда проще забыть и не вспоминать. Вычеркнуть из жизни все прошедшие события. Отречься от него, абстрагироваться, удалиться. Принять как аксиому, что существует только настоящее в некой временной константной составляющей. Всё остальное, как говорится – от лукавого. Но куда деться от самого себя? Не спрятаться, не скрыться. Ни за снежной пеленой, ни за завесой проливного дождя. Как бы ни пытался дистанцироваться от него, оно будет неотступно преследовать тебя как ночной кошмар или мираж в пустыне.
Прошлое…
А, может, вся прошедшая жизнь не более как игра возбуждённого воображения, где все грезящееся кажется реальным, где наполовину полный стакан не кажется наполовину пустым. Спящий разум рисует животрепещущие картины твоей несостоявшейся жизни, полные эмоциональные восторга. В той, им придуманной и показанной тебе жизни, ты существовал, жил, любил, радовался и печалился, встречался с интересными людьми. У тебя была семья: любящие жена и дети. Ты учился, работал, сдавал экзамены. Волновался и нервно прохаживался под окнами роддома, ждал, когда жена с первенцем выглянут в оконце. Ты ходил в походы с семьей и друзьями на природу; варил уху из свежевыловленной рыбы или жарил карасей, нанизав на вертел из раздвоенной лозы. Все это было… Было ли?.. Или, все же привиделось в самый час пробуждения, когда и вспомнить нечего, да и, в сущности, незачем. Ведь этого как бы и не было, так что чего зря переживать о том, чего нет?
Как смириться с тем, что прошлого нет, когда оно было? Как забыть и стереть из памяти картины жизни, если они были, когда вдруг невзначай просыпаешься среди ночи и до утра не в силах уснуть, терзаемый тяжкими думами?
Как смириться с не существованием той, чей золотистый шёлк каштановых волос слепил глаза, и сводила с ума загадочно-блуждающая улыбка на вишнёвых устах с тремя родинками в левом углу рта над верхней губой?
***
Тот день, когда осознал, что теряю её, отчётливо помню.
Не заладилось всё с самого утра. Едва встал под горячие струи воды в ванной и намылился, отключили горячую воду; напор холодной тотчас упал – из крана сочилась тонкая прозрачная водная нить. В итоге, битых полтора часа просидел в ванной, трясясь от озноба, облепленный, как коростой, засыхающей мыльной пеной.
Дальше – больше.
Полез в карман, а в кармане мышь на аркане. Что делать? – вопрос, всегда мятежно мучающий не одну интеллигентскую часть прогрессивно мыслящего и ностальгически положительно настроенного народа. Идти в сберкассу. Ближайшая к дому оказалась закрыта по техническим причинам. На листке неровным почерком администрация выражала извинения и указывала адрес ближайшего отделения. В следующем отделении картина повторилась полностью. Видимо, был день технического перерыва. Пройдя четыре четверти круга мытарств хождения по сберкассам, вернулся домой. Не в расстроенных чувствах и скверном настроении. Знал, к кому можно нырнуть в случае экстренной нехватки наличности. Ну, кто скажите ради бога, в молодости говорил, что денег всегда хватает от зарплаты и до зарплаты?
Выручил сосед по лестничной площадке. Правда, пришлось оприходовать с ним литр крепкой домашней сливовой наливки, тёща соседа работала на ликёроводочном заводе и частенько разнообразила ассортимент казённой водки домашними заготовками, не без участия государственного безграничного потенциала. Пили медленно, - кто же торопится налакаться в стельку с утра, заходя с деловым предложением к соседу в гости? – и вели пространный философско-размытый разговор о смысле жизни, куда мы идём, в итоге, придём ли к чему-то, и что с нами будет там, в конце нашего не лёгкого тяжёлого жизненного пути. Не всегда безрадостного, но часто довольно весёлого. Закусывали наливку по старинной студенческой привычке – «курятиной», курили, впуская густые сизо-фиолетовые клубы дыма, отечественные папиросы с ядрёным пахучим табаком.
Есть в математике правило, когда минус на минус даёт плюс, так вышло и у меня, только с оглядкой на простую обыденную жизнь.
С парой средней тяжести купюр в денежном эквиваленте в кармане, с лёгким хмельным безрассудством вольности в голове я пошёл бродить по городу.
Субботний день – время, располагающее к релаксации определённых частей органов тела и невостребованных в будни чувств, эмоций и прочего джентльменского набора.
В полуподвальном кафе, имеющем определённую скользко-устойчивую славу в театрально-светских кругах и среди пишущей богемы, тёмном и прокуренном, с редкими лампочками в металлическом каркасе под низким сводчатым потолком, больше похожим на загородную забегаловку, я поправил приличной порцией водки с пельменями пошатнувшееся у соседа здоровье.
Редко, да метко выпадают минуты, когда хочется побыть одному и желание это исполняется.
Думал, сегодняшний день – именно та черта, которая будет отправной точкой не назревающих, но имеющих место быть в жизни государственно-собственнических интересах.
Светило ярко весеннее солнце. Последние серые кляксы снега, - прощай, веский довод прошедшей зимы! – сохранившиеся в тени домов и старых деревянных покосившихся заборов, таяли под мягким агрессивным напором солнечного тепла, расписывая тонкими влажными нитями в абстрактно-странный узор высыхающее серое полотно асфальта дорог и тротуаров.
Необыкновенное, неопределённое внутреннее состояние, лёгкий хмель, выветривающийся теплым ветерком и невозможность определить точно, в силу алкогольной неуравновешенности, время года – то ли весна, то ли осень.
Мне неестественно легко. Я невесом. Внутри пусто. Внутри пространно. Внутри… невероятно-радостное ощущение торжествующего одиночества.
Другу позвонил из первого попавшегося,- о, боги Олимпа! – исправного телефонного аппарата. Позвонил спонтанно, чем нарушил благостное внутреннее состояние, чего совершенно не собирался делать.
Друг несказанно обрадовался, как ребёнок долгожданной красивой игрушке, сообщил, что собирается на дачу и сразу же, не давая времени на раздумье и не делая пауз, вставить слово, попросил помочь вывезти мебель на дачу и там расставить; тоном опытного заговорщика шёпотом добавил, что это не всё, что нас ожидает.
Дача, крепкий деревянный рубленый дом, на три комнаты с кухней, с флигелем и мансардой. Он бросился говорить о том, что я знал уже давным-давно, но, тем не менее, выслушал его эпическую сагу о педанте тесте, который каждый год осенью из соображений безопасности вывозит из дому весь скарб, вплоть до тарелок-мисок и граблей-лопат в пустой гараж. И с той же педантичностью, едва первые тёплые весенний лучи растопят зимний снег, мебель и всё сопутствующее ей следует из гаража в обратном направлении на дачу.
На этот раз терпения моего не хватило. Прерываю его лирический бесконечный опус о чудачествах тестя-педанта, сообщением, что мой друг незаметно для себя, но заметно для окружающих перенимает все его привычки-приколы («Ну, да, - кряхтя и тяжело вздыхая, признаётся друг. – Сам ведь знаешь, с кем поведёшься».) и поинтересовался, где встретимся.
Друг забрал меня на углу центральной площади, возле старого кинотеатра, расположенного напротив массивного здания муниципалитета.
Всю дорогу он без умолку трещал, как сорока, о семейных узах, о тихих радостях и светлых печалях, вечных спутниках семейного быта. Пару раз неуклюже намекнул, когда же я решусь на столь ответственный шаг, на что получил прямой ответ, что такой решительностью как он, я, - не постыжусь признаться – к сожалению, не обладаю.
Понятливо кивнув, он переключился на другую волну новостей.
Рассказывая, как прекрасны прелести семейной жизни, он, нет-нет, да и соскальзывал с наезженной дорожки разговора в кювет разглагольствований и неподдельно восхищался, дескать, как всё-таки повезло мне, живу один. Сам себе хозяин. Хочу налево иду. Хочу – направо сворачиваю. И так далее.
Слушая его незатейливый трёп, в итоге похлопал его по плечу и сказал, что ж ты, дружок, то лопаешься от счастья, как мыльный пузырь, что женат. То сокрушаешься, что устал нести вериги Гименея и завидуешь мне. «Хочешь совет?» (Сколько мудрости в этих словах!) «Хочу!» (Сколько силы вложено в это слово, сколько мощи вместе с надеждой услышать очередное откровение с претензией на состоятельность.) Посоветовал освободить душу и тело, обрести, так сказать, оперативный простор для мелких холостяцких шалостей.
Друг на полуслове поперхнулся, покраснел, раскашлялся. Остановил машину, вышел на свежий воздух. Я выбрался следом. Друг трясущимися руками вставил в зубы сигарету. Спички не зажигались, одна гасла за другой. Забрал коробок, зажёг спичку, поднёс огонёк к сигарете. Друг закурил. Часто и быстро делая затяжки, выкурил до фильтра.
- Эка тебя развезло! – посочувствовал ему.
- Надеюсь, ты говорил не серьёзно? – в вопросе чувствовался страх, проползающий чёрными щупальцами через каждую букву его речи.
- Да нет, конечно, - как можно мягче говорю и обнимаю друга за плечи, трясу легко. – Так, пошутил.
Друг внезапно затряс головой, затем растёр энергично подушками ладоней виски и пальцами помассировал переносицу. Минуту спустя запрокинул голову и громко чихнул.
- Чихну три раза подряд, - произносит он повеселевшим голосом, - обязательно выпью. Есть такая примета.
- Конечно, выпьем, - в том же фарватере идя, поддерживаю его. – Расставим мебель, разожжём камин, накроем стол. Закусь взял? – спрашиваю шутейно строго друга, он кивает. – Выпьем и закусим. Вместе.
- Ну, да, ну, да, конечно! – друг на глазах посветлел лицом, приободрился, подтянулся. – Делу время, потехе – час.
Мебель разнесли и расставили в удивительно быстрый срок. Каждый раз, когда заносили очередной гарнитур, друг наливал в стопочки водки.
- Сыро, бр-р! – так комментировал он свои действия и взглядом приглашал следовать ему.
- Prosit! – по старой привычке на латыни произношу короткий тост, поднимаю стопочку и выпиваю.
Таким образом, к концу работы мы опустошили две поллитровки из пяти и пребывали весьма в прекраснейшем расположении духа. Расслабленность в теле и замедленная плавность движений вернулись к нам из дальнего далёка.
Растопили камин с первой попытки. Предварительно прогрели дымоход – сожгли несколько скомканных газет. Выложили сухие наколотые дрова, приготовленные и сложенные в сарае, решёткой, внутрь положили опять же бумагу и щепу. Огонь быстро занялся. Яркие язычки пламени побежали бойко и весело по дровам, и очень скоро приятное тепло из камина потекло в дом. Воздух прогрелся. Ушла сырость, застоявшаяся за долгую дождливую осень и морозную зиму.
Весенние сумерки сгустились резко. Минуту назад за окном пламенел, угасая закат, сейчас – окно тёмным провалом смотрело на улицу.
Друга развезло и он задремал. Я, слушая тишину в доме, слушая неторопливый говор пламени в камине, сидел, не нарушая покой и смотрел на огонь; было благостно и спокойно. Никуда не хотелось спешить, не было желания двигаться, одиноко светила под потолком тусклым светом лампочка. Тени ожили и попрятались по углам, перешёптываясь меж собой на незнакомом языке шуршания мышей в подвале и шорохом ветвей за окном.
Внезапно друг подскочил на стуле и, глядя вокруг бешеным взором, кричит, мол, ё-моё, тесть, да что там, тёща меня убьёт!
Первый порыв, спросить, что же случилось, затушил, как окурок в пепельнице и предпочёл подождать продолжения. Друг тем временем, изменившись в лице, суетливо шевелил руками и вертелся на стуле.
- Что случилось? – выждав, спросил я.
- А-а-а! на чердаке осталась одна важная вещь! – крикнул и высочил на улицу.
Выскочив следом за ним, увидел. Как он лихо карабкается по приставной лестнице на чердак. Поспешаю за ним. Становлюсь ногой на перекладину. Она, как и остальные мокрые, ощущаю кожей рук. Вверх поднимаюсь осторожно. Нога срывается с очередной перекладины, подошва ботинка скользит по мокрому дереву. Руки разжимаются. Непродолжительный полёт. Лежу в куче обрушившихся досок. Небо меркнет в глазах. Размытая сумрачная тень нависает надо мной. Это друг, он разбрасывает по сторонам доски, горбыль, связки дранки, сопровождая криком, всё ли у меня хорошо и чтобы я подал голос, мол, жив ли я.
Боль в спине не даёт возможности разжать рот. Что-то мычу в ответ, хотя стараюсь говорить членораздельно. Я сильно ушибся спиной и крепко приложился затылком об упавшее на бок жестяное ведро.
Сквозь экспансивный крик друга слышу совершенно другие звуки. Раздаётся где-то внутри меня, доносясь снаружи мелодичный и спокойный голос. Это говорит она. Чувствую на волосах её прикосновение. Она говорит, но я не разбираю слов и прошу говорить чётче. Она же, напротив, стала говорить тише.
«Я ухожу, - разбираю с трудом её речь. – Скоро». «Надолго?» «Навсегда». «Нет! Не уходи! – крик застывает ледяным комом в горле. – Постой!» «Я пока не прощаюсь…»
Перед внутренним взором опустилась мгла.
Через острую боль хочу спросить, куда и…
***
- Я как этот лист, - она повертела пальцами лист клёна, минуту назад висевший на ветке, а теперь, после падения, нашедший приют в её руке. – Обыкновенный древесный лист.
Пытаюсь выяснить, куда клонит.
- Чего ждёшь от меня? – ответной реакции нет, - на аплодисменты сегодня не рассчитывай.
- Ты предсказуем, - сколько раз она говорила мне эти слова, что воспринимаю их как некий рефрен, когда хочешь сказать одно, но боишься словом обидеть. Посмотрела на лист сквозь солнечный свет. – Хотя мне это не кажется странным.
- Почему?
Морщинки появились на лбу.
- Ты ещё спрашиваешь почему?
- Да.
- Ответы на вопросы лежат иногда на поверхности, только распознать, их не каждому дано.
Пришлось похлопать в ладоши.
- Браво! Брависсимо! А ты та, кому доступны тайны. Или я ошибаюсь?
Она снова увлеклась исследованием кленового листа.
- Вернёмся к нашим баранам, - по истечении нескольких минут задумчиво произнесла она.
Бараны – некое подобие мысли – бродили поблизости, щипали зелёную травку незатейливых размышлений. Делились меж собой своими травоядными новостями. Блеяли радостно, когда одобряли что-то, или грустно, если были не согласны. Тёрлись жирными боками, нагулянными на тучных пастбищах, стукались крутыми лбами, завинчивались в спирали от усердия рога, соглашались, в итоге, что, как ни крути, а справедливости в жизни нет.
- Я продолжу?
Машу рукой:
- Валяй!
- Хочу высказать мысль, пока не ушли в сторону стройные колонны логики, - и замолчала.
Растрещалась на ветке сорока. Вспорхнула стайка воробьёв невдалеке, перелетела на новое место и принялась там исследовать содержимое урны и разбросанных вокруг объедков. Рыжая с белыми боками кошка с подругой неопределённо-серого окраса спрятались за кустами, внимательно следя за поведением птиц. Мимо протрусил бездомный пёс, опустив голову к земле, что-то вынюхивая. На воробьёв ему наплевать, а вот кошек он заметил и бросился с радостным лаем победителя в кусты. Переполох в животном царстве…
- Я как этот лист, - продолжая вертеть пальцами, предмет исследования, говорит она. – Всегда подозревала некоторые совпадения, существующие параллельно в нашем мире. Есть общее между всем живущим на земле.
- Обязательно, - поддакиваю активно, поглаживая ладонь. – Не замерзла?
- Отвлекаешь, - с едва проявленными нотками каприза произносит она и сразу же виновато улыбается. – Наши жизни – листья на большом дереве. Как жизнь дерева состоит из циклов, так и человеческая жизнь распределяется на этапы. Почки на ветвях – младенчество, заря будущей жизни. Молодые зелёные листочки – детство или отрочество, начало формирования отличительных черт характера. Сформировавшиеся листья – взрослая жизнь с вытекающими отсюда последствиями. Напрашивается вопрос, для чего мы живём? Жухлые, невзрачные – старость. Как увядание человеческой жизни. Пропажа интереса к прежним увлечениям. Полная абстиненция к любимым напиткам. Отрицание влечения к приключениям. Одно желание – спокойствие и тишина. Разница небольшая между растением и человеком. Срок жизни их известен, а человеческий – лежит за семью печатями. Живём, как в пословице, хлеб жуём. Живём, радуясь, а, сбросив с глаз шоры, маемся. Преодолеваем трудности, нами же создаваемые, стремимся в неведомые дали в поисках невероятных приключений. Думаешь в какой-то краткий миг откровения, ну, наконец, всё, достиг черты, за которой тебя никто не достанет. И, что в итоге: выше только звёзды, дальше – благоденствие? Ан нет, идти по ровной дороге, пить чай без заварки. И создаёшь по наработанной схеме препятствия: леса-болота, степи-горы.
И снова стремишься вперёд. Надеешься, ужо сейчас-то возьму новые высоты и покорю заоблачные вершины. Как ушат холодный воды на голову, понимание, силы-то на исходе, что конец вот он, как рукоять кнута в руке… Падаешь обессиленный, хватая воспалённым ртом горячий воздух… Отдыха нет. Но пора в путь. Отсутствие сил аккумулирует ничтожный запас целеустремлённости. Появляется второе дыхание. Снова рвешься дальше и дальше, подгоняемый собой и только по ночам, на грани яви и сна, посещает шальная мысль: зачем всё это? Жизнь дольше не становится. Свет вечности в конце тоннеля недосягаем. Сколь ни соревнуйся с другими в беге на длинную дистанцию ворваться в светлое фантастическое завтра, оно им и остаётся. Таким же фантастическим, таким же недосягаемым. Не думать нельзя. Коли думаешь, то – живёшь. Думаешь, почти живёшь, продлевая в грёзах сочтённые при рождении дни. «Зачем?» «Хороший вопрос». «Знаешь ответ?» «Сомневаюсь». Она отвернулась. «Я тоже», - она повернулась ко мне своим прекрасным задумчивым лицом. Ветер играет золотистым шёлком каштановых волос. Из увлажнившихся глаз скатилась по щеке слеза…
***
Осенний парк утопал в багрянце. В том фантастическом великолепии, на которое способна только осень. Разнообразная палитра красок радует глаз. Можно встретить различное сочетание, колеры от бледно-жёлтого до огненно- багряного сочными кляксами изукрасили листья. Не портит красоту и хмурый день. В лёгкой сиреневой дымке тонут кроны деревьев, будто писаные красавицы скрылись за полупрозрачными вуалетками, кокетливо наблюдая за происходящим вокруг.
Ярко, вызывающе ярко горят кисти рябин. Крупные матово-оранжевые ягоды налились соком. На одной-двух видны отметины – это птицы поспешили побаловать себя долгожданным лакомством.
С утра моросил дождь. Мелкая водная взвесь серой плёнкой затянула окрестности, смазала и размыла очертания домов и деревьев. Звуки, доносящиеся печально-отрешённо откуда-то из несоразмерного далека, слышались хлюпающими, будто напитавшимися влагой.
К обеду распогодилось. Пронизывающую сырость прогнал метлой солнечный свет, на малый миг вернувший веру в сказку и в то, что чудеса иногда происходят. Вместе с исчезновением серости вернулись интенсивно-сочные краски. Природа преобразилась. Прихорошилась, как девица, собравшаяся прогуляться среди знакомых мужчин. Подвела бровки окон синей лазурью неба, наложила едва заметные алые мазки на ланиты домов. И пошла по бескрайности луж, не обращая ни на что внимания.
Пару часов спустя пронзительный колючий ветер нагнал ажурные кружева сиреневых туч. Небосклон в этот час был похож на опрокинутую свинцовую чашу, по выпуклому основанию её медленно перемещались тени будущих событий и отголоски давно прошедших гроз лиловыми туманами стелились по гладкой поверхности.
Солнце тускло пробивалось через это мерцающее препятствие и висело тускло-оранжевым задумчивым мячиком.
В городском парке по аллеям безнаказанно хозяйничал ветер: опавшие листья он заставлял стелиться прямо по шероховатости асфальта, и они, безропотно шурша, в попытке слабовольного сопротивления взлетали вверх, навстречу гибели пёстрым покрывалом.
С севера настойчиво тянет морозным холодком. На горизонте иссиня лиловые тучи в постоянном движении, будто совершают таинственный танец, тон окраса резко меняется и уже тёмно-ультрамариновые они расползаются медленно в стороны длинными плоскими щупальцами. Что-то тяжёлое, гнетущее, давящее на психику кроется в этих хмурых далях.
Навстречу нам попадаются редкие посетители: семейные или влюблённые парочки, также как и мы, они снисходительно-отстранённо относились к капризам природы.
Чтобы лишний раз не зябнуть, застегнул бежевый реглан на все пуговицы и поднял воротник, вокруг повязал в тон пальто кашне. Шляпу нарочно оставил дома. Следуя совету держать ноги в тепле, а голову в холоде. Для ясности мысли и приятного будоражащего ощущения. И хотя уши покалывает холодом, и щёки горят от стылого ветра, мне всё нипочём. Ведь рядом – она!
Она укуталась в длинное просторное демисезонное пальто кремового цвета. Слегка сутулясь, прячет нос в высоком ворсе искусственного меха, он вызывающе контрастирует с цветом материи оранжево-зелёным окрасом. Она пальто гордится, ведь приобрела его, выстояв бесконечно длинную очередь, в которую загодя записалась, в универмаге.
В тот же день связалась со мной и. не объясняя причины, попросила срочно приехать. Я выехал немедленно, потому, как она в голос напустила столько страху, что мне поневоле и самому стало немного боязно. «Что случилось? – вопрос остался без ответа. – Что-то непреодолимо важное?» Она лишь прошептала почти серым беззвучным голосом, мол, приедешь – увидишь.
Сломив голову, бросился через весь город к ней, ничего не объяснив другу, с которым собрался провести этот вечер с пивом и сушёной воблой в гараже, переоборудованном под рекреационное помещение с камином, креслами-качалками и раздобытыми бог весть где старинными бронзовыми канделябрами.
Не успел перешагнуть порог её квартиры, как она огорошила меня. Выйдя ко мне в старом затёртом пледе, она его скинула и оказалась в обнове, в кремовом демисезонном пальто с воротником вызывающего оранжево-зелёного окраса.
- Впечатляет? – сверкнула она радостно глазами, в них читалась гордость за приобретённую вещь.
- Это? – указываю пальцем на пальто.
- Да.
- Ради вот этого беспардонного безвкусия я летел по осенним холодным улицам?
Она меня не слушала.
- Тебе не нравится? – наивный ангельский голосочек только почему-то злит. – По-моему очень симпатичное пальто.
- Неужели?!
- Тебе можно простить дремучесть, ведь ты не следишь за модой, а эта расцветка меха считается ультрамодной находкой дизайнера для фасонов нынешней осени!
Это было выше моих сил.
- Ах, вот даже как! – медленно-медленно, не разуваясь и не снимая одежды, обхожу вокруг неё, поглаживая рукой то ткань, то ворс искусственного меха, - действительно, какая же я тупица, дремучий, безграмотный медведь, не узрел такую неземную красоту! Но, милая моя, вот моё суждение: эта расцветка как нельзя, кстати, подходит для газонов и лужаек.
Я был с ней не то что груб. Я откровенно и цинично старался бравировать грубостью. Нечто огромное и сильное, неподконтрольное моим эмоциям и ощущениям разрывало изнутри на части. Была ли то досада от отказа предвкушения прекрасно провести вечер наедине с другом, не отвлекаясь на болтовню жены и расспросы детей, они уехали отдыхать. Скорее всего это был зверь, таинственный и могучий, крепко спящий внутри каждого из нас. Он внезапно просыпается, напрягает мускулистое тело, выпускает острые когти, скалит хищно клыки…
Раздираемый виной, добравшись, домой, долго ходил вокруг спящего здания. Ходил и курил сигареты одну за другой, пока не запершило в горле.
Утром, чуть свет, трясущимися пальцами, в час волка, приснился странный сон, набрал на диске её номер и успокоился, услышав тихо сонное «алло!». От сердца отлегло. Только заикнулся о прощении, она мягко прервала, сообщила – вот чудеса! – что в моей вчерашней вспышке агрессии есть и её доля вины. Она сделала выводы, из них не стоит делать трагедии, что радостью нужно уметь делиться умеючи. Не нарушая планов других.
На какое-то время лишаюсь слов. А она продолжала говорить, что вчера ей обзавидовались подруги, узнав о приобретённой обновке.
- Воротник ослепил тебя, - подходила она к финалу своей короткой повести. – Ты не заметил овальных перламутровых пуговиц.
И тут же, без перехода, предложила вечером погулять в парке. «Там сейчас так красиво. Аллеи похожи на сказочные дворцы, стены которых украшены драгоценными камнями».
Встретиться договорились возле арки центрального входа.
Мне пришлось отпроситься с работы на час раньше. С коробкой шоколадных конфет знаменитой кондитерской фабрики, они в то время были редкостью и большим дефицитом, ожидая её медленными шагами, измерял площадь перед воротами.
Её приход, как обычно, прокараулил.
Она подошла сзади, обняла за спину, прижалась всем телом.
- Давно ждёшь? – хотел сказать, что её готов ждать вечность, но она ответила за меня: - Вечно ждать не логично. Вечность не объективная величина, поэтому лучше сказать… - она остановилась, думая, молчал и я, ожидая, чем она удивит на этот раз. – Поэтому, лучше сказать… - она притопнула и рассмеялась: - Всё равно, что ни говори, а ждать придётся!
Мы поцеловались, потом стояли обнявшись и шепча на ухо друг другу нежности, опаляя горячим дыханием кожу шеи.
- Как осень гармонична в себе и дисгармонична лету и зиме. Это проявляется во всём: в погоде, в неустойчивости ветра и первых холодов, утренних заморозков и укрытых инеем ветвей голых кустов и деревьев. Я люблю осень, а ты?
Отвечаю сразу, что, как человек родившийся осенью, не любить её не могу. Тем более, заставший её самую суровую пору – последнюю треть перед самыми студёными морозами и затяжными снегопадами. Она отреагировала оригинально, покачала головой, мол, ей известна дата моего рождения. После всех этих вербальных этюдов, взявшись за руки, вступили в царство осени – в городской центральный парк. На его территории особенно заметно её присутствие.
Прогуливались молча. Говорить не хотелось. Было одно желание, слушать голос осени. Разнообразные звуки окружали нас плотной подвижной стеной. Иногда они складывались в загадочные мелодии, звучали то тихо, то громко, внезапно крещендо на пике звучания обрывалось диминуэндо. Можно было наугад назвать танец, исполняемый невидимым оркестром – полька, вальс, менуэт… Эти мелодии ласкали слух. Прерывать их – кощунствовать над самым святым. Иногда в плавность звуков врывалось отрывистое сухое стаккато и отчётливые стуки невидимых кастаньет разнообразили импровизированный концерт.
- Ты никогда не задумывался, что происходит с нашими жизнями в конце пути? – странный вопрос вывел меня из дум, увлёкших за собой в дальний край. Я остановился, чтобы собраться с мыслями. Она потянула за руку, предлагая рассуждать на ходу. – Меня иногда посещают эти странные мысли. особенно ночью, когда долго не удаётся уснуть. В голову приходит много разных мыслей. Что остаётся делать? Размышлять… Не буду перечислять варианты предположений, чтобы ты не смеялся надо мной. – Мою очередную попытку ответить пресекла нежным прикосновением тёплой ладошки к губам, к ней сразу же прикоснулся губами. – Мне знакома версия реинкарнации, рассуждения индусов о многоступенчатости миров, по которым путешествует душа после смерти физического тела, пока не найдёт приют в новом теле. Мне она не нравится. Слишком красиво и романтично проживать семь или восемь раз жизнь, воплощаясь в разные предметы. Что, впрочем. Свойственно многим восточным повествованиям. Тексты изобилуют излишествами, цветастостью слога. Это уводит от сути. И логически оправданно, в те годы, когда они создавались, уровень технического прогресса был равен нулю, соответственно, семантически отсутствовали многие названия и определения, в итоге, минимум лексикона как-то необходимо было компенсировать…
С неба, с пугающей высоты низовых хмурых туч прилетел тяжёлый тягучий низкий звук. Сильные вибрации наполнили атмосферу, следом через грунт и растения передались и нам.
Мне показалось, сосуды ног наполнились мельчайшими воздушными шариками. Пугающая лёгкость несколькими волнами прошлась по телу и успокоилась в области темечка, связав прочной невидимой нитью с копчиком. Когда прошла пугающая невесомость и вернулась способность ощущать мир, посмотрел на неё. Её лицо увиделось мне светящимся изнутри необыкновенно ярким светом. По дрожанию век, белки глаз постоянно двигались, понял, она переживает всё тоже сродни мне.
- Видишь, ещё одна загадка, - не открывая глаз, почти шёпотом произносит она. – Есть пугающая прелесть в том, чему не можем дать логического объяснения. – Она открыла глаза и неловко наклонилась, три дня тому оступилась и подвернула стопу. Внезапная волна нежности и жалости захлестнула меня с головой, а следом всплыла вина прошедшего дня и накрыла тёмным облаком, а вчера, высказываясь не в лучших словах об обнове, совсем забыл об её травме. – Не стоит, я подвернула ногу, а не сломала все кости. – Она подобрала с земли несколько опавших листьев разных деревьев с неповторяющимся окрасом. «Вот идея, посетившая меня, пока не сформировавшаяся чётко. Наша жизнь – дерево. Листья – родословная каждого человека. Сколько листьев, столько и людей, столько и родословных». Она перебрала листья. Внимательно, чуть ли не прикасаясь к ним лицом, рассмотрела. Несколько небрежно обронила, ослабив хватку пальцев, более истлевшие и жухлые, оставшиеся сжала кистью. Их осталось три. «Вот три листа: кленовый, берёзовый и рябиновые. Три разных листа, не похожих один на другой. Три листа – три чьих-то внезапно оборванных жизни. Оригинальных, прекрасных и неповторимых. Каждой присущи свои индивидуальные черты характера. Набор врождённых и приобретённых привычек. Наружное отличие: рост, фигура, цвет волос и глаз, форма черепа; кто-то прям, как учительская указка, кто-то сутул, как знак вопроса, кто-то ходит вразвалочку, как матрос. Ни одной общей черты, пугающий контраст жизненных приоритетов. Один при разговоре чешет нос; второй нервно бьёт ступнёй по полу; третий – смотрит поверх головы сидящего напротив, пытаясь рассмотреть что-то его заинтересовавшее». «Здорово же ты развила мысль! – восхищению не было предела. – Выстроить стройную идею из обычных опавших листьев. Мне ни одна версия в голову не пришла!»
Она подбросила вверх эти три листочка – кленовый, берёзовый и рябиновые. Ветер их подхватил и, кружа, понёс, пока они, соединившись со своими собратьями, не исчезли в осенних густо-сиреневых сумерках. «Если кто-то собирает гербарий, коллекционирует листья, сохраняя в засохшем виде уснувшую красоту, следовательно, кто-то посторонний, собирает наши жизни в собственный гербарий человеческих душ, опавшие листья наших жизней».
Зажглись редкие фонари, скупо освещая пустые аллеи.
Она поёжилась и сказала, что просто ужас как хочется сладкого. Вспоминаю про коробку конфет.
- Не актуальная попытка подкупа. Я давно сменила гнев на милость, - смеясь, говорила она с набитым ртом конфетами. – Долго серчать на тебя не в силах.
***
Долгое отсутствие отца бабушка на пару с мамой объясняли очередной затяжной командировкой. Мама при этом, отчего плакала. Бабушка долго сердито бурчала под нос на кухне, неестественно громко гремя тарелками и кастрюлями. Свирепый свист воды из крана не мог побороть её жестокий бубнёж.
Сколько ни донимал маму позже расспросами, она уклонялась от ответа или прижимала к себе в каком-то сильном родительском порыве, горячо целовала в макушку и говорила что-то невразумительно. Её красивые глаза всегда сразу же увлажнялись. По щекам текли слёзы. Она немедленно бросала всю домашнюю работу. Будь то шитьё или вязанье. Подходила к зашторенному окну и подолгу смотрела в щель на улицу, будто кого-то высматривая. Плечи её, укутанные в старую шаль, мелко подрагивали.
В эти трагические минуты мне становилось, очень жаль маму, потому что я не понимал причины её горя. Мне казалось весь мир ополчился против неё. И тогда я становился на её защиту. Подбегал к ней, обнимал за пояс, утыкался лицом в тёплый живот и старался утешить добрыми словами. Клялся ей в своей любви, обещая никогда-никогда в жизни не бросать её и не оставлять одну. Божился, что буду всегда заботиться. «Защитник! – улыбалась мама сквозь слёзы, ещё сильнее прижимая к себе, - мамин защитник!» Потом поток моих заверений прерывался громким всхлипыванием. «Вырастет такой же, как и он, - в сердцах однажды произнесла сурово бабушка. – Ни защиты, ни помощи от него не будет. Все мужики одинаковы». Мама как-то возразила робко и неуверенно, что нельзя всех мерить одной мерой.
В ту пору мне было невдомёк, какую эмоциональный отклик находили в сердце взрослой женщины слова маленького мальчика. Мама становилась на колени, обнимала снова с нескрываемой нежностью и силой, покрывала лицо горячими поцелуями. Когда накал страстей спадал, мы, обнявшись, сидели на диване. Торшер с сочувствием обнимал нас своим тёплым золотистым светом. Мама постепенно успокаивалась, улыбалась, глотая слёзы, срывающимся голосом говорила мне, мол, всё в порядке, просто ей отчего-то вдруг взгрустнулось. И я шестым или другим по счёту чувством понимал, что больше не стоит её донимать расспросами об отце, чтобы не вызвать новую волну душевного потрясения.
Бабушка, битый крепко жизнью человек отрезала и отрезвляла меня быстро. «Не докучай, внучок, - строго говорила она сухим, как пески Сахары, голосом. – Всё равно ничего не поймёшь, пока не вырастешь!» Лицо её всегда становилось, будто вырезанным из камня. Сжимались плотно губы, обострялся подбородок, щурились близоруко глаза, и глубокая морщина поселялась между бровей.
Если бы только она могла догадаться, как мне хотелось за одно мгновение повзрослеть, чтобы понять не понятное сейчас, в отрочестве. Она даже не подозревала, какие бури бушевали в моём детском воображении!..
Все остальные расспросы бабушка с безразличным видом игнорировала. Начинала тотчас суетиться, мол, внучок, не приставай, родимый, аль не видишь, сильно занята.
Однако с её губ иногда слетали слова, смысл которых мне был непонятен.
И всё равно, время от времени, с надоедливым постоянством, я прилипал банным листом то к маме, то к бабушке с разными вопросами, ответы на которые всегда сводились к одному знаменателю.
Реакция обеих моих самых любимых женщин оставалась перманентной.
Время шло. Обстановка в доме постепенно накалялась. В воздухе раскалёнными стальными спиралевидными фигурами распространялось внутренне напряжение. Я, маленький, ощущал её колкую комковатую холодность всеми порами тела.
Присутствовало чужеродное ощущение, что квартиру завалило крупными глыбами горячего льда. От этого обжигающего холода мама и бабушка грубели душой и ожесточались ко всему на свете.
Всё чаще меня беспричинно ставили в угол, угрожали насыпать на пол горох и выключить в комнате свет. Слава богу, угрозы никогда не приводились в исполнение. Что-то живое и трезвое наверняка сохранялось в их сердцах и умах и брало вверх.
Однажды я прозрел. Я понял, праздник вместе с папой ушёл из нашей жизни, как уходят навсегда любимые и близкие люди. На смену веселью пришла скука и отчуждение друг к другу.
В садике воспитательница резко изменила ко мне своё отношение, я это никак не связывал с тем. Что она была лучшей маминой подругой. Появилось больше внимания и заботы со стороны нянечек. Только сверстники, мальчики и особенно девочки, те, в чьих семьях тоже не было отцов, ожесточили свои сердца. Открыто тыкали пальцем в мою сторону. Обзывали обидными словами, старались исподтишка ущипнуть или больно ударить.
Всё переменилось в одночасье.
Из садика домой привела воспитательница раньше положенного времени. Она туманно улыбалась, гладила по голове, говорила странно, что все мои страдания закончились.
Ещё на улице обратил внимание на то, что шторы на окнах нашей квартиры были раздвинуты и в комнатах горел свет.
Дома царило оживление и веселье. Громко вещал телевизор. Надрывалась музыкой радиола. И пахло вкусно-вкусно табаком, как при папе!
Не раздеваясь, с порога, оставляя на чистом полу следы грязи, оставшейся после дождя, влетел в зал. Увидел его и громко, что есть мочи, крикнул «Папа!» и от радости заплакал…
***
Это было для меня неожиданностью.
Она позвонила среди ночи. Телефонный звонок расплескался на ветру тревожным набатом, приводя в нервное состояние основы мироздания. Не успел снять трубку, послышался её взволнованный голос. Она говорила быстро и сбивчиво. Из всей несвязанной речи понял, что она хочет со мной увидеться. «Срочно!» это слово подхлестнуло и прогнало сон. Пешком, какое такси в то давнее время, направился почти на другой конец города.
Бежал, мимо мелькали фонари и завлекали неоновым огнём вывески магазинов. В голове настойчиво вертелся вопрос, что с ней случилось. Когда рядом остановился грузовик и водитель обратился с вопросом, ничего не понял. Придя в себя, сообразил, ему надо проехать туда же, куда и мне; можно было доехать и быстрее, но мне нужно было добраться до неё как можно скорее.
Два окна её квартиры казались огненными глазами на тёмном фоне спящего дома.
Она меня ждала. Только поднёс руку к звонку, дверь открылась.
Никогда прежде не видел её такой. Трагедия рвалась сквозь неё наружу: отчаяние во взоре, отчаяние во взоре влажных глаз, тоска и скорбь в облике.
- Мне страшно, - прошептала она. – Мне очень страшно. Мне кажется, я повторю судьбу своей мамы. Сегодня обнаружила первый признак заболевания.
Она попросила провести пальцами по горлу. Провёл. Спрашивает, что почувствовал, отвеваю, что ничего. Как всегда: кожа тёплая и нежная. Она резко дернула плечом, сказала раздражённо, что мог бы отнестись к ней с большим сочувствием.
Чай с лимоном и коньяком прекрасное успокаивающее средство для импульсивных женских натур. К ней вернулось спокойствие, даже некоторая игривость.
- Хочу поделиться одной идеей, - сообщила она. – Смеяться не будешь?
- Не-а, - качаю головой.
- Точно-точно? – говорит она, поднимается с дивана, идёт к шкафу. Возвращается со швейной иглой.
- Будешь пытать? – шутливо сжимаюсь в комок. – Вставлять иголки под ногти?
Она с серьёзным видом попросила не дурачиться и протянуть руку. От укола в указательный палец громко ойкнул и выдернул руку. Пока смотрел заворожено на увеличивающуюся каплю крови, она проделала тоже с собой.
- Это что за обряд кровопускания? – не на шутку встревожился я.
Она улыбается. Прикладывает свой палец к моему.
- Теперь мы брат и сестра по крови, - говорит она. – Я давно чувствовала… ощущала между нами какую-то связь… Теперь она точно есть…
Уснуть не удалось. Она, свернувшись калачиком, спала, положив голову мне на колени.
Бодрствуя, встретил рассвет. И когда первые лучи солнца позолотили верхушки деревьев, от пришедшей мысли меня бросило в жар. Не с этой ночи мы стали братом и сестрой по крови. Наше родство с ней генетического свойства, это интуитивно чувствовал на подсознательном уровне, а сейчас появилось материальное подтверждение.
***
Мне этот день не забыть никогда.
Что может поссорить раз и навсегда лучших друзей? Деньги. Что может подвести черту под отношениями между влюблёнными? Чрезвычайное любопытство.
- Расскажи о своих родителях, - снова обратился к ней с вопросом, не ожидая реакции, какую он вызовет.
Она нахмурилась.
- Раз уж так тебе приспичило, - она сделала паузу. – Тогда слушай.
«Отца я не помню, не видела никогда. Мама говорила, он пропал в археологической экспедиции. Она же меня и воспитывала до шести лет. Ей помогал в моём воспитании его лучший друг. Он иногда приезжал к нам и подолгу гостил. Месяц, иногда – два. Помню его плохо, но есть фотографии с ним, на них мы все втроём. Под новый год, мне едва исполнилось шесть, маму положили в больницу, у неё сильно болело горло, иногда пропадал голос, задыхалась от кашля. Неделю спустя она ушла, оставив меня на попечении бабушки. Ну, ты пока рассмотри фотографии, у меня сохранился альбом, а я приму душ. Подруга заждалась».
Она ушла в ванную.
Я повертел в руках объёмный альбом, старый, помню по своей семье, покрытый сиреневым плюшем. Постоял возле окна, смотря на вечерний город. Затем сел в кресло и принялся рассматривать снимки.
Вот она с мамой, вот с бабушкой в парке на аттракционе, вот с мужчиной сидят в коляске на колесе обозрения. Перевернул страницу и … вернулся назад. Что-то знакомое показалось в облике мужчины, очень плохого качества была фотография. Вынул снимок и внимательно всмотрелся. Знакомый изгиб бровей, подбородок с едва заметной ямочкой, шрам… шрам над левой бровью… Очень знакомый шрам, похожих не бывает. Папа рассказывал, что его появлением обязан одному случаю, приключившемуся на срочной службе. Ловили солдата, дезертировавшего из части. Когда папа его настиг, он ударил папу наотмашь заострённым штык-ножом. Он еле увернулся. Всплеск адреналина от такого открытия меня бросил в жар. Придя в себя, продолжил просмотр. И уже пристально всматривался в каждый снимок. Всюду был он – папа. В городе, он нёс её, трёхлетнюю, на шее, идя по тротуару. Вот они вместе в кафе-мороженое. Вот они… Теперь я понял, спустя много лет и совершенно случайно, причину длительных папиных отсутствий. Он жил на две семьи. Он крал себя у моей мамы и оставлял сиротой её, ту, которая сейчас плескалась в душе, я слышал громкий плеск струй.
Перед глазами возникло громадное чёрное пятно, и я на какое-то время выпал из реальности. «Она моя сестра, - билась в голове мысль, - она моя кровная сестра. А у нас с нею…» Мне стало ещё хуже. Волна злости к себе поднялась в груди и повторно чёрная волна застила взор. «Что делать?» Меня будто приковало к сиденью. Сидел и сжимал кулаки. Она продолжала мыться и громко распевать знакомую мелодию. «Что делать?»
Трусом не был, но именно бегство в тот момент, - выйди она раньше на минуту, я не смог бы это сделать в её присутствии, промолчать и считать дальше, что всё идёт хорошо, видя золотистый шёлк каштановых волос и три родинки в уголке рта над верхней губой, - посчитал лучшим средством. «Прочь, прочь, прочь!» – гнал себя от любимой женщины…
Ночью того же дня в сильной спешке покинул город…
***
С недавних пор кладу её фото под подушку, надеясь тайно, что она приснится. Хотя бы такой, какой запечатлена на снимке.
Прошёл год со дня знакомства. Минула суровая зима, отцвела буйно весна, заканчивалось жаркое лето. Близилась осень. Август баловал последними тёплыми деньками. Мы выехали за город, далеко, на речку, провести выходной день без докучливого общества друзей и знакомых. За два дня до этого она поинтересовалась, есть ли у меня фотоаппарат. Я отрицательно покачал головой и спросил, зачем ей. «Очень просто, - пояснила она, загадочно улыбнувшись, - мы столько времени вместе, а фотографий, где мы запечатлены вдвоём нет. Вот и пришла мысль сфотографироваться, но не в интерьере квартиры или фото-студии. Где-нибудь на пленэре». Я, помнится, сразу вдохновился этой идеей, заверил, что фотоаппарат смогу взять у друга. Это сообщение она восприняла с восторгом. Если есть фотоаппарат, значит, есть аксессуары для проявления снимков. Конечно же. Видя, как она загорелась при этих словах, как на лице отразился волшебный свет, поддержал её, хотя точно не был уверен, занимается ли друг всем процессом, то есть, проявка и печатание снимков или просто снимает, а отснятую плёнку отдаёт в мастерскую. Не хотел её огорчать.
На следующий день, вечером придя к ней, домой, с торжественным видом водрузил на стол коричневой кожи портфель, небрежно пальцами отомкнул застёжку, положил сверху руки. Весь мой облик говорил, ну, что, готова к сюрпризам, лёгкий тремор кистей выдавал волнение. И она, чей золотистый шёлк каштановых волос сводил меня с ума, сама едва сдерживалась, догадываясь о содержимом портфеля, не сводила глаз с меня, и взгляд говорил, достаточно, не томи!
Я раскрыл портфель и положил на стол, укрытый белой льняной скатертью чёрный блестящий кожаный кофр с тиснением на лицевой стороне названия знаменитой азиатской фирмы, специализирующейся на выпуске бытовой звуковой и видеотехники. Видели бы вы тогда, как широко распахнулись её глаза! В те дни в страну отличного качества импортные вещи привозила небольшая группа населения, имевшая возможность бывать за границей м более-менее регулярно. «Посмотри, какая оптика, - воскликнул я, весь на нервном взводе, - вот, хромированные кнопочки, плёнка на тридцать шесть кадров! Правда, чёрно-белая». Она понемногу пришла в себя, взяла аппарат в руки, рассмотрела, посмотрела в глазок. «Чёрно-белые снимки со временем выцветают или выгорают, - успокоившись, произносит она, - покрываются патиной времени. Появятся прозрачные разводы, что придаст фотографиям колорит и шарм».
Затем она проявила бешеную активность. Я ещё пошутил коряво, уж не капнули ей кое-куда скипидару, на что она промычала что-то нечленораздельное, прервавшись, чтобы взять в руки, уж и не припомню, то ли фетровую шляпу с большими краями, то ли приложить к груди цветную сорочку. Мне нравилась её ажитация, потому как в последнее время изредка наблюдал за ней резкую смену настроения: то весела и щебечет без умолку, то вдруг загрустит, усядется в кресло с ногами и молчит, надувшись.
На моё предложение, позировать для съёмок в стиле ню она категорически отказалась.
«Не будь ханжой! – рассердился я, - зачем скрывать красоту своего тела!» «Я вовсе не ханжа, - спокойно возразила она. – Будь я профессиональной натурщицей, оголилась бы перед тобой спокойно, снимай! Мне было бы всё равно, кто и с какой целью будет рассматривать моё обнажённое тело. С эстетической точки или… - она неопределённо повертела кистью в воздухе, - но я обычная женщина, воспитанная в строгости, моё мировоззрение сформировалось на определённых предрассудках, поэтому хочу, чтобы красота моего тела доставляла удовольствие одному мужчине – тебе! Представить невозможно, что эти снимки могут попасть в чужие руки!» «На пляже ты раздеваешься без каких-либо предрассудков». «На пляже тело обнажено не полностью; присутствуют элементы декора, скрывающие от посторонних глаз некоторые части тела и не оскорбляющие эстетический вкус посторонних». «Но…» «Никаких но, - резко оборвала она, - на тридцати шести кадрах, не все получатся отличного качества, ты запечатлеешь меня такой, как я хочу».
Сборы были недолги.
В воскресенье, ни свет, ни заря, первым рейсовым автобусом с южной автостанции мы, запасшись провизией, поехали за город на отдых.
Это нынче переняли привычку у англосаксов говорить, в воскресенье ездили на пикник. Тогда это слово только входило в моду, и большинство людей употребляли в разговоре привычные слова.
Отъехав от города километров на сорок, попросили водителя остановиться на просёлочной дороге. Выйдя из душного салона, мы испытали необыкновенное чувство радости от того, что с головой окунулись в непередаваемую палитру запахов природы: стлалась пыль по грунтовой дороге, поднимаемая лёгким бризом, пели птицы в небесной синеве, в скошенных полях среди стерни стрекотали кузнечики. В воздухе ощущались явно первые признаки приближающейся осени: пронзительная свежесть воздуха, летящие паутинки, серебрящиеся в солнечных лучах и много чего такого, что «ни словом сказать, ни пером описать». Внезапно поднявшийся ветер разогнал создавшуюся иллюзию.
Речка блестела вдали, медленно неся свои воды, отражая солнечный свет. Прикинув на глазок расстояние до неё, сообщил, добираться придётся минут сорок. На это она весело ответила, а хотя бы и всю жизнь. Бросила сумки на землю, задрала вверх руки и, крича громко, запрыгала на месте. «Посмотри, разве это не прелесть, окружающее нас! Не то, что в городе, совсем не то. Здесь и в воздухе присутствуют новые нотки запахов».
Идти нам не пришлось. На наше счастье нас догнала телега с сеном, в которую была запряжена серая кобыла. Возница, ещё не старый, но уже седой с проплешиной мужчина в рабочей спецовке и кирзовых сапогах поинтересовался, куда держим путь. «На речку, дедушка, - ответила она, сделав акцент на последнем слове. – Отдохнуть от городской суеты на природе». Дедушка расплылся в улыбке, которая украсила выбритое обветренное, загорелое лицо. «Далековато вы забрались, - с теплотой в голосе сказал он и похлопал по лавке ладонью. – Садитесь, внученька, с дружком на телегу. Подвезу, что зря ноги бить». Повторять дважды приглашение нам не надо. Я улёгся на пахучем сене; она уселась рядом с возницей и тотчас завязала с ним беседу. То, что она обращалась к мужчине «дедушка», очень ему нравилось, это трудно скрыть. Он весь засветился лицом, сел прямее и так ласково называл её внученькой, что тоже приносило ему радость, уж не говоря о ней. За время в пути, под скрип колёс, она много чего выпытала у дедушки: возница оказался словоохотлив. Поведал, что, не смотря на то, что вышел на пенсию, продолжает работать в колхозе, что живёт один, третий год вдовствует, супруга ушла в такую же пору. Дети выросли и разъехались. Навещают раз или два в год. Нынче совсем не приезжали, в голосе мужчины послышалась неприкрытая тоска и обида. Раньше хоть внуки приезжали, но когда старуха преставилась, забыли к деду дорогу.
Попрощались с милым дедушкой в полукилометре от реки. Он угостил нас яблоками, подсказал хорошее место для отдыха. «Там старая ива в воде ветви полощет, - поэтично выразился мужчина, - небольшая заводь, место для купания неглубокое. Река там замедляет ход и вода почти неподвижна». После указал на виднеющиеся вдали крыши, утопающие в густых кронах деревьев, и предложил, если вдруг нам вздумается, прийти к нему в гости. «Дом мой узнаете по особой примете, - добавил он, - у меня единственного во дворе «журавль» стоит».
Обнаруженное место точь-в-точь соответствовало описаниям мужчины.
С невысокого берега, заросшего диким шиповником и боярышником, открывался приятный вид: небольшой песчаный пляж перед нами, слева старая ива, справа густой камыш, беспокойно шепчущийся меж собой, тихие воды реки набегали на песчаный берег маленькими волнами. Река действительно в этом месте казалась неподвижной. Это кажущееся впечатление развевали колеблющиеся отражения облаков в речной воде.
Прямо перед нами противоположный берег вплоть до горизонта покрывал густой покров леса. Она мне перечисляла названия, да я запамятовал. Названия деревьев знал по песням. Рябина – что стоишь, качаясь, тонкая рябина. Клён – клён ты мой опавший. Знал также, что есть дубы, вязы, тополя, акации, да значения особого не придавал – дерево и дерево. Только берёзки бросались в глаза, уж их-то тяжело не заметить и в песне они упоминаются: «А берёзки, как девки босые, на прощанье мне машут листвой».
Расположились на берегу. Я насобирал хворост для костра, чтобы греться после купания и кипятить воду для чая. Разобрали сумки, в тени поставили провизию. После всего этого, я разделся, спрыгнул на песок и пошёл в воду, преодолевая сопротивление плотной среды, поднимая волну, и пеня воды. Место для купания было изумительным. Отойдя от берега на пятнадцать метров, вода все ещё едва достигала мне груди. Оттолкнувшись, проплыл небольшое расстояние, сделал круг, остановился, выискивая её взглядом.
Она появилась, внезапно выйдя нагой из густых ветвей ивы, покрутилась под солнечными лучами, игнорируя моё присутствие, заложив руки за голову и только после этих дразнящих движений, пустилась вплавь. Плавая, резвились, брызгая водой, друг на дружку; играли в догонялки в реке, она меня всегда обыгрывала, пловец-то я был и есть никудышный. В очередной раз, когда я кинулся за ней, она поддалась. Догнав, крепко обнял, почувствовав обворожительную плавность линий тела. Прервав долгий поцелуй, заметил, что она очень отчаянная девушка, рискнувшая нагишом купаться вместе с мужчиной, который, к её сведению, ещё не утратил способность возбуждаться при виде обнажённых молоденьких и прекрасных женщин. Прижавшись ко мне плотнее животом, она повертела тазом, не сводя с меня прищуренных глаз. «Холодная вода на темпераментных мужчин, - смеясь, проговорила она, между слов быстро целуя меня в губы, - оказывает отрезвляющее действие».
В полдень солнце стало в зените. Температура воздуха поднялась по моим личным ощущениям градусов до тридцати.
Одеваться, выйдя из воды, она не согласилась, предложила и мне убрать последнее препятствие для прямого диалога. Наговорившись, лежали на одеяле и следили за проплывающими облаками. Внезапно она села, поджала ноги, обхватила руками и, прижавшись к коленям левой щекой, чтобы видеть меня, произнесла: «Наверно, это очень страшно, остаться на старости лет одному. Забытым детьми и внуками». Я погладил её по спине. Она протянула руку, взяв её за кисть, поцеловал сначала запястье, потом каждый палец и притянул к себе. Мерно посапывая, она лежала на моей груди, а у меня в голове вертелась одна и та же мысль, не дававшая покоя на протяжении последних месяцев. В который раз порывался сделать ей предложение, - глядя сейчас на её, дремлющую, думал о том же, считая сегодняшний день подходящим – но внутреннее чётко не обозначенное препятствие мешало сделать решительный шаг. Вот и сейчас, кто-то удерживал меня и сам я чувствовал мучительность ожидания, томившую меня, но в то же время знал, что всего одно слово может разрушить хрупкую идиллию счастья. Я чувствовал помимо всего себя робким и застенчивым юнцом, но в то же время ловил на себе её взгляд, отчетливо дававший понять, какие бури происходят в моей душе и отчасти это сдерживало от смелого поступка. Он говорил, не стоит спешить. Долгими бессонными ночами, ворочаясь в постели, пытался разобраться в себе, в наших отношениях, нужны или нет, они, стоит ли их дальше продолжать. Чем объяснить робость. Почему, где не надо, смел да отважен, а в некоторых вопросах проявляю малодушие. Все эти душевные мытарства относил к тайне, которая окружала её, и отсутствие разгадки было этим препятствием. Забегая вперёд, скажу, что некоторое время спустя, в один ненастный день, когда метель засыпала снегом улицы и дома, она с печалью в голосе произнесла, больше никогда впоследствии не повторяя: «Очень жаль, но у нас нет общего будущего». В голосе скорбь, во взгляде пустота. Такой увидел тогда её впервые. Но это впереди. Сейчас же, по дыханию определив, что она бодрствует, предложил заняться съёмками.
После моих слов она преобразилась.
Дрёма и нега сошли с лица.
«Конечно же, конечно, лежим тут, валяемся, - азартно засуетилась она, создавая больше видимости, чем действия и игриво посматривая на меня, ожидая ответной реакции, - а натура-то, натура уходит!» Покрутившись на месте, она невообразимым способом надела купальник и ни слова не говоря скользнула в заросли боярышника, ничего не объяснив. Пока соображал, что да к чему, она вернулась с охапкой полевых цветов. Бросила на покрывала, сама опустилась на колени на землю и начала сортировать: ромашки к ромашкам, васильки к василькам, и ещё какие-то степные цветики-лютики. Справившись с задачей, на моих глазах сплела венок и водрузила себе на голову. «Нравлюсь?» – вопрос застал меня врасплох. Пока думал, что ответить, она скомандовала, чтобы начинал снимать.
Фотоаппарат быстро извлёк из кофра и навёл на неё объектив.
Она меняла позы. Поворачивалась боком. Становилась спиной и оглядывалась, дразня высунутым языком или дерзкой усмешкой. Вот это кадры, думал я тогда, ловя её образ на плёнку и успевая нажимать на кнопку спуска. Приказ «стоп!» прозвучал неожиданно, и она спросила, сколько осталось кадров. Отвечаю, если верить счётчику, шестнадцать. Она задумалась и начала тереть кончик носа пальцем, смотря под ноги. Когда её взгляд наткнулся на оставшиеся цветы, она звонко вскрикнула «вот!», надела мне на голову свой венок, стала рядом, обняв за талию. «Снимай!» аккуратно освободившись от приятного плена тёплых рук, окинул взглядом территорию и нашёл искомое: в зарослях боярышника лежал старый деревянный ящик. Она спросила, это зачем; не говори, вспугнёшь вдохновение, отвечаю. Поставил ящик на попа, сверху установил сумку, проверил надёжность конструкции и после этого на устойчивое место, определил нажатием руки, поставил фотоаппарат и попросил её отойти, навёл резкость, установил автоматическую съёмку и быстро подбежал, успев обнять подругу, как прозвучал щелчок. «Снимок готов!» «Ещё один, вдруг этот неудачный», - попросила она. На этот раз тщательно выбрал место, чтобы солнце не слепило глаза, и не было тени. Повторный щелчок сообщил, что снимок сделан. Какие будут дальнейшие распоряжения, поинтересовался без задней мысли, но вопрос озадачил её, и она сказала, что нужна моя помощь. Схватила за руку и поволокла в кусты. Ну, думаю , помощь такого рода оказать не грех. Вышло всё гораздо прозаичнее. За кустами шиповника и боярышника простиралась неширокая полоска некошеной земли с сохранившимися цветами. «Рвём!» - решительно произносит и срывает первый цветок. «Сколько?» - уточняю. Она соединяет руки кольцом перед собой: «Столько!»
С поставленной задачей справился быстро. Видя мою ретивость, она иронично наблюдала за мной и покрикивала, чтобы проявлял больше усердия.
Вернувшись назад, она уже не сортировала цветы. Быстро сплела второй венок, который тотчас водрузила на голову. Из оставшихся мастерски сплела, ловко работая пальцами, шаль из цветов, метр длиной и шириной примерно с локоть. Накинув шаль на плечи, спросила, буду глазки ей строить или снимать.
И снова с не напускной живостью она позировала. Заворачивалась в шаль, поднимала высоко её на руках, делала ласточку, положив на плечи цветочное покрывало. Увлёкшись, чуть не израсходовал все кадры. Остановился вовремя. «Осталось два кадра, - поставил её в известность, - поэтому давай откинем смех и отнесёмся к процессу серьёзно». Весёлость как рукой сняло. «А и правда, - посерьёзнела она, - всё кручусь, всё верчусь…» Поникла сразу же, наклонила голову, плечи опустились, руки безвольно повисли, во взгляде мелькнула растерянность. Пожав плечами, призналась, чуть не плача, что ничего придумать не может.
От её резко изменившегося настроения и мне самому внезапно стало не по себе. Этот прекрасный милый берег показался неуютным и чужим, песчаный пляж, старая ива, сонная река, августовское солнце предстали в ином свете, потеряли красоту и привлекательность. Слёзы навернулись на глаза, ком горькой обиды подкатил к горлу. Она почувствовала моё состояние, шагнула вперёд, крепко стиснула руками, прижавшись всем телом.
Сколько вот так простояли, не помню. Очнулся, почувствовав на груди влагу. Прижавшись левой щекой к груди, она тихо плакала. Непередаваемое ощущение нежности к ней наполнило мою душу. Взяв её лицо в ладони, начал губами собирать слёзы. «Солёные?» - шмыгнула она носом. «Сладкие», - отвечаю, целуя в уголки глаз. «Обманщик, - говорит и тут же спрашивает: - Значит, осталось два кадра?» Отошла и, вытирая слёзы, огляделась. «Возле ивы? – я подумал, обращается ко мне, но она спрашивала себя и себе же отвечала: - Нет». Зашла в воду по колени. «В речке? – задаёт вопрос и отвечает: - Нет». Походила в задумчивости по песку, зарывая в него ступни. «Два кадра, - потерянно повторила она. – Два кадра».
Наконец она уселась на берегу, приняв прежнюю позу: переплела пальцы на согнутых коленях, прищурила глаза, слегка приподняла подбородок, чуть отвернув вправо лицо, не отводя от меня взгляда. Волосы украшал венок, на плечи накинута шаль из цветов.
Выглянувшее из-за набежавшего облачка солнце бросило на неё золотой луч. Как заиграл он, слившись с золотистым шёлком её каштановых волос! Как чудно отразился на лице, убрав ненужные тени и загадочно блеснул в синих, с серо-зелёным оттенком глазах. Важно не упустить мгновение, твержу про себя и быстро нажимаю на спуск затвора, зная наперёд, лучших кадров не будет.
Встретиться договорились в четверг. Объяснил, другу нужно время проявить плёнку и сделать фотографии. Но вот что ей сказать, хоть убей, придумать ничего не мог.
Друг показал засвеченную плёнку; два последних кадра получились относительно хорошо: один снимок отличный, второй – с разводами по сторонам. «Может, ты неправильно зарядил плёнку», - знаю, что несу чушь, говорю другу. «Может, ты нажимал не ту кнопку, - съязвил друг, протянул два удачных снимка, - держи… Здесь она вышла… как ты сумел поймать момент?»
По пути к ней не раз смотрел на удавшийся снимок. С него на меня чуть насмешливо, немного серьёзно смотрели её глаза. Загадочная улыбка застыла на устах, лёгкий поворот головы. Съехавший на левое ухо венок из полевых цветов.
Печальное известие её не огорчило. Тогда показалось, она ждала именно такого результата. Мы прошли в зал. Она распрямила плёнку и просмотрела на свет, встав возле окна. Задержалась на уцелевших кадрах. Сильно прищурилась, будто стараясь что-то не проявленное рассмотреть. Протянула руку за фотографиями. Лицо немного оживилось. Мелькнула и погасла улыбка. Поднялись в недоумении брови, округлились глаза, приоткрылся в удивлении рот. Что она рассмотрела, так удивившее, посетила в тот момент меня мысль. Я стоял, затаив дыхание, ожидая вердикта. «Пойдём! – вдруг произносит она, хватает за руку и увлекает за собой на кухню, - да поторапливайся!» Сколько в голосе было нетерпения!
Знать бы наперёд, что она задумала, то предпринял бы меры.
Придя на кухню, она зажгла горелку и бросила плёнку на конфорку. Огонь жадно набросился на пластик, он скукожился, задымил, затрещал, вспыхнул, сильно чадя ярким пламенем. Удушливый дым забил лёгкие, заслезились глаза. Пока прокашлялся и вытирал слёзы, она в мелкие клочья истово разорвала удачный снимок и принялась за второй. Успеваю его спасти, выхватив из цепких пальцев, она успевает разорвать его на несколько сантиметров.
С недавних пор этот спасённый снимок, подклеенный с обратной стороны плотным пергаментом, кладу под подушку. Перед этим несколько минут рассматриваю любимые черты и задаюсь вопросом, что послужило толчком к уничтожению снимка, бог с ней с плёнкой, что и наверняка, ответа никогда не узнаю. С фотографии на меня смотрят чуть насмешливо, чуточку серьёзно её глаза. На лице замерла интригующая улыбка. Лёгкий поворот головы, украшенной букетом из полевых цветов, слегка вправо и чуть-чуть приподнятый подбородок. Замечаю после стольких рассматриваний выбившийся из причёски локон золотистого шёлка её каштановых волос. И снова, как и тогда, внезапное чувство безграничной нежности внезапно нахлынет на меня, увлажнятся глаза и, сквозь набежавшие слёзы продолжаю смотреть на снимок, надеясь тайно, что она приснится именно этой ночью и именно такой, какой запечатлела её фотоаппарат в тот августовский солнечный день. Я очень хочу, чтобы она приснилась. Хотя бы раз. Один-единственный. Отблагодарила за бесконечно долгие бессонные ночи, наполненные необъяснимой тревогой и беспокойным ожиданием. Взбиваю подушку, кладу под неё фото, сажусь на кровать. Старое изделие из металла с железной сеткой, с фигурчатыми спинками, украшенными медными шишаками и шарами. Они отливают магическим мерцанием в лунном свете и матовом горении ночника. Сажусь, опираясь руками на матрас, чтобы избежать излишнего шума, в последнее время маниакально полюбил тишину. Всё равно сетка выразит недовольство металлическим звуком. Отзовётся каркас, покачнутся, недовольно взвизгнув, стальные ножки. Стараюсь сидеть неподвижно. Выпрямившись. Спина как линейка. Не шевелюсь. Стремлюсь сохранить инертность тела, пока не затекут свинцовой тяжестью мышцы и не заноет противно, отдаваясь резкой уничтожающей сознание болью в затылок, позвоночник.
В эти моменты мню себя нечто большим, чем просто человек. И даже после возникшего неудобства, продолжаю хранить неподвижность окаменевшего лица, неподвижность затёкшего тела, продолжаю истязать мученически до тех пор, пока тонкие нити нервов не оборвутся, отозвавшись по периферийным участкам диким спазмом, пока не взорвут затылок, ворвавшись разрушительной силой в мозг.
Как я её берёг! Как я её берёг, эту фотографию! Господь один знает, чего мне стоило сохранить её табуированность, сохранить от посторонних, любопытных взглядов. Берёг как зеницу ока! Хранил, лелеял. Сохранял бережно память о ней, чей золотистый шёлк каштановых волос через препятствия прожитых лет будил воображение. Боже мой, чего мне это стоило! Сберегал и помнил, как тихий свет очей нежной весны в бездонных колодцах её голубых глаз, с серо-зелёным оттенком. Её глаз, со смешинками во взоре, задорными и радостными искорками, которые так и сыпали из глаз.
Я её берёг. Один только Господь знает, как я её берёг! Эту память. Эту хрупкую память о ней. Этот хрустальный букет превосходной работы! Этот высохший цветок неземной красоты! Заботился и хранил память, невесомую, как пух, лёгкую, как дыхание любви. И плакал. Каждый раз горько плакал. То тихо стеная, то скуля навзрыд. Скрытно плакал, плакал, стараясь утаить слёзы радости. Рыдал. Стенал. Взахлёб. Открыто. Не стесняясь. Ни родных, ни незнакомых. Не заботясь, как выгляжу со стороны, среди других извне себя за собой наблюдая. Подмечая зорким оком отвлечённо-радушное внимание родных и чужих; их задумчиво-отстранённое понимание. Их чуткость, лишённую тёплого света участия. Лишённое лишением лишение. Прозрачно-воздушное, никем не востребованное лишение. Ажурно-феерическое, окутывающее всё.
Это фото, сохранённое чудом от уничтожения, с которого она суть насмешливо, чуточку серьёзно смотрит на меня бездонными колодцами синих, с серо-зелёным оттенком глаз, это фото являлось связующей нитью между мной нынешним, лишённого ненужных предрассудков, и тем, прошедшим, воспитанным на примере других великих людей. Героизируя, подражал им, но в итоге, пройдя через череду бед и горнило потрясений, сохранил себя для будущей неё. Моего земного воплощения внеземного идеала женщины, чей золотистый шёлк каштановых волос, чей чудный лик с тремя родинками над верхней губой в левом углу рта, этот образ преследует меня на протяжении стольких лет.
От Времени ничего не утаишь. Снимок с годами ещё более выцвел, подвергаясь губительному воздействию солнечных лучей.
Обзаведясь собственным жильём, извлёк её фотографию на свет, вставил в самодельную рамочку из сосны. Поставил на прикроватную тумбочку. Ложась спать, желал спокойной ночи и ей, смотрящей на меня из глубины исчезающего снимка бездонными колодцами синих глаз, смотрящей серьёзно или иронично; смотрящей насмешливо или строго.
Иногда вскакивая среди ночи от внезапно нахлынувшего тревожного чувства, проникшего в сон без сновидений, брал в руки снимок и молча с нею беседовал, до тех пор пока туманное волнение полностью не исчезало, тогда ему на смену приходила тихая нежность и светлая печаль. Сердце замирало, как тот августовский день, ком вставал поперёк горла и, не имея возможности продохнуть, раскрывал в немом смятении рот, пока не схлынет это чувство и не вернётся покой. Тогда вновь повторял придуманный ритуал: взбивал подушку, клал под неё фото и забывался тяжёлым мрачным сном без сновидений.
Как великую святыню храню её фото, чувствуя незримую связь с нею, зная, что в тот день, когда со снимка исчезнут, растворятся последние её черты, перестанет существовать золотистый шёлк её каштановых волос. Загадочная улыбка уст с тремя маленькими родинками над верхней губой в левом углу рта, корабль моей Судьбы поглотит разбушевавшийся шторм в безграничном океане Жизни.
***
Часто задаюсь вопросом: какова она была в жизни? В быту? Какова она была на людях и когда оставались наедине?
Задаю вопрос и затрудняюсь ответить. Слёзы тотчас увлажняют глаза, и шершавый ком встаёт поперёк горла. Отчего бы? Я списываю эту излишнюю впечатлительность и сентиментальность на годы. Как ни крути, полвека осталось за плечами и каждый день, предстоящий прожить, считаю последним. Я не фаталист. Мне противна сама идея фатальности и давления Рока на жизнь человека. И категорически подвергаю сомнению существование Высших Сил, и что они вмешиваются в происходящие события, наполняющие существование человека. Отвержение отвержением, но иногда происходящее ставит под сомнение моё сомнение…
Итак, каковою она была…
Проще сказать, какой не была: не была посредственной и серой, невзрачной и неинтересной, не была скучной и негостеприимной. Боюсь дальше продолжать из-за вероятности повторения. Остаётся лишь надеяться на память.
Память не объективна. И крайне выборочна. Одно, крупное и значительное, что должно помниться постоянно, к сожалению, забывается. Другое же, наоборот, мелкое и незначительное навязчиво болтается ярким шариком на нити перед глазами.
Память… Если уповать на неё одну, можно запросто, без суетливой рефлексии перечеркнуть прожитую жизнь и написать новую, моделируя её по своему усмотрению, с чистого листа. От первых дней и до… Полагаясь на свободный полёт фантазии и, раскрепощённое дыхательными упражнениями йогов воображение.
Мне она запомнилась обычной.
Но её обычность заставляла меня смотреть на мир через призму её зелёных глаз и слышать нотки оптимизма в безнадёжно пессимистической музыке текущего дня. Что же. Есть ли в этом плюсы или минусы, судить не мне; не из воображаемого суда, тем, которым будут судить по тому, как сам судил. Из других, пространственно-нравственных соображений.
Она была. Она просто была. Существовала и своим существованием наполняла смысл моей жизни. И в то же время, она не была олицетворением эпохи, потрясшей нашу страну необдуманностью навязанных перемен. Она не была символом, зовущим лезть под пули и штурмовать баррикады. Недостатка эксцентричных особ женского пола от низа и до верхов общества никогда не ощущалось.
Она была тою, кем была.
Если мы смогли избежать потрясений общественных, то от собственных уйти не удалось. Здесь снова вмешался Рок, чья тяжёлая длань иногда опускается на плечо, прекращая полёт средь прекрасных небес, возвращая на грешную землю.
Несколько проведённых вместе лет окрасили в яркие цвета последующие годы разлуки…
***
Жалел ли о том, что было или нет?
Жалел ли о потерянном, но не произошедшем?
Жалел ли о случившемся, но не совершившемся?
Жалел ли о неизведанном, но не познанном?
Можно ли вообще сокрушаться о чём бы то ни было? Жалеть, страдать и каяться? Можно ли строить планы на прошедшую жизнь, зная, годы не воротить? Как не вернуть вчерашний снегопад, обернувшийся весенней грозой? Как не вернуть пропавший навсегда среди ненужного хлама вдруг однажды понадобившийся документ? Как не вернуть запечатленное на порыжевшем фото лицо горячо любимого человека, который так и остался навсегда там, в той бесшабашной юности и беспечной молодости?
Призраки не совершившегося встают плотной стеной каждый вечер и исчезают с наступлением утра. Они вернутся, как возвращаются к нам через годы потерь и разлук наши мысли, не дающие покоя.
Попробуйте зайти в закрытую дверь, раскрытую настежь и поведать миру свои ощущения…
***
Годы, годы, годы…
Пёстрое покрывало жизни, сшитое из мелких лоскутков событий, лоскутков фрагментов мыслей, лоскутков образов прожитых дней.
Годы, годы, годы…
Наши прекрасные учителя. Наши опытные наставники. Наши грамотные кураторы. Наши верные друзья и преданные враги.
Годы…
Трудно представить без вас свою жизнь. Вокруг вас вертится всё: вселенная интересов и безразличия, вселенная привычек и вкусов, вселенная приобретений и потерь.
Истинную вашу цену начинаешь понимать, когда из впустую растраченных лет в обойме остаётся несколько патронов-годов. Но и это не всё.
Внезапно вернувшись в город своей молодости, проведя в сознательном самоизгнании много лет, вдруг ловишь себя на мысли, что в этом городе – вот тебе, бабушка, и дежа вю! – оставленном в спешке, ничего за прошедшее время не изменилось. От пароксизма прозрения внутренний жар прокатывается по нервным окончаниям огненным цунами, сотрясая тело. На какое-то время, кажется, реальность ускользает из рук невидимой нитью. Окружающая действительность теряет чёткие очертания, все предметы вокруг расплываются и теряют форму. Только голос, знакомый голос из того прошлого, что осталось в туманной дали, голос любимого человека, интересуется, можно ли пройти и называет адрес. И снова устойчивое ощущение повторения прошлого. Придя в себя, вижу перед собою симпатичную незнакомку средних лет. «Вам плохо? – расширенная орбита её интересов сужается до максимального минимума, - может вызвать карету скорой помощи?»
Улыбаюсь ей, уже отпустило, легко и непринуждённо, соображая на ходу, что же ответить, и выдаю первое, пришедшее на ум: - Бывает, знаете ли, эдакое спонтанное состояние, когда от неожиданности нахлынувших впечатлений…
Незнакомка тотчас же подтверждает, мол, да, ей это знакомо и, против правил любого мелодраматично-детективного жанра, не я – пень осиновый! – а она, - руководствуемая не одними спонтанными движеньями души – предлагает зайти, при условии, что мне значительно лучше (Простите, я не доктор, но, по-моему, вам полегчало.), во-он в то чудесное кафе. «Уточняю, в то, что напротив мебельного салона, возле входа в которое разросся каштан. Уверяю, - мило улыбается незнакомка, - там варят отличнейший кофе и предлагают удивительные – просто шедевры кондитерского искусства! – на вкус десерты!»
Дежа вю и ещё раз сто дежа вю…
Мозг разрывают на части всплески воспоминаний. Кто-то бросает камешки на гладкую поверхность его пруда. Ведь именно так и было тогда, в той замечательной прошлой жизни, когда она непроизвольно взяла инициативу в свои руки. Я, как всегда, оплошал, и она предложила зайти в кафе. Именно в это кафе. И тогда, много лет назад, напротив него располагался в кирпичном здании, выкрашенном в синий цвет, мебельный магазин, и у входа рос этот же каштан. Только тоньше в талии ствола.
Чёрт меня дери! – вот же загвоздка. Передо мною незнакомка, а я вижу её!
Я соглашаюсь. Соглашаюсь не с незнакомкой, а с ней. И предлагаю руку, изогнув калачиком не незнакомке, а ей. И она, не незнакомка, она берёт меня за руку, и мы прогуливающимся шагом неспешно идём в кафе. Идём знакомой улицей. Тротуар сохранился с тех пор. Давние мастера, чьи имена никогда не были знакомы публике, выложили его обработанной гранитной плиткой с округлыми гранями и плотно подогнанными друг к другу.
Мы идём мимо витрин магазинов. Тогда здесь располагался обычный гастроном с отделом кулинарии и домашней кухни, сейчас – мини-маркет; тогда в подвал с торца здания вёл узкий вход и деревянная дверь в галантерейный магазин, сейчас – широкий ход, гранитные ступени, стеклянная дверь и вальяжный охранник несли бдительную вахту между двумя мирами: миром рутины и трамвайного звона и миром ночных грёз и скрипом тормозов дорогих автомобилей.
Мы шли мимо домов, штукатурка которых впитала в себя всю положительно-отрицательную ауру города, её неприхотливо-изысканное воздействие на строительный материал вместе со всеми изменениями в погоде, происходившими за последние четверть века. Зеркальные стёкла окон безучастно смотрели не только на нас, но и на всю окружающую суету; неприветливо ворчали металлическим голосом пружины стальных дверей, пришедших на смену простеньким деревянным дверям с незатейливой резьбой и латунными ручками.
И только встречные прохожие, точь-в-точь, из моего прошлого были те же.
Молодые мамаши с детьми в колясках, бабушки с подросшими внучатами. Небольшие стайки подростков в одежде с прорехами, в каковой в те годы было бы стыдно выйти за порог дома. И автомобили – их ныне прибавилось на проезжей части – выдавали своё присутствие, громко заявляя о себе урчанием моторов и резко-мелодичным пением клаксонов.
Мы шли, и что-то подсказывало мне, стоит завернуть за угол старинного купеческого особняка, с колоннами, с фиоритурой лепнины и барельефами на фасаде, утопающего в буйном цвете черёмухи, как обязательно что-то из давнего прошлого оживёт, обретёт живые черты и настойчиво застучит медным молоточком в дубовое полотно двери, ведущее в архив памяти…
Годы, годы, годы…
Ничто не властно над вами. Лечащий жестокие недуги время-врач шествует с вами рука об руку. Ни годы не спешат обогнать время, ни время не торопится соревноваться в скорости с ними.
Пришло время, и сыпанули годы щедро морщин вокруг глаз. И вот окружающие смотрят на тебя с неким сакрально-почтительным уважением. Подошёл срок, и время жемчужным снегом седины припорошило виски. И уже молодая поросль уступает место в общественном транспорте, суеверно-тихим голосом предлагая присесть.
И не от переполнения чувств и расстройства нервов временами, нет-нет, да и скатится по щеке скупая слезинка, оставляя на трёхдневной щетине незамысловато-бесхитростный влажный след.
Прогуливаясь по старым знакомо-незнакомым местам прошлой жизни, заглянешь ненароком в старый дворик, окружённый полуовальным периметром невысоких домов с покатыми крышами и слуховыми оконцами, где прошло детство, и сразу же учащённо начинает биться сердце, застучит кровь в висках, на лбу выступят капельки пота, чувствуешь, как приливает к щекам огонь.
С удовольствием замечаешь, на прежнем почётном месте посреди дворовой площадки стоит, радуя взор, ещё более разросшийся кряжистый дуб. Вокруг разбросаны осыпавшиеся коричнево-светлые жёлуди, напоминающие использованные гильзы от патронов. Тайком, как в малолетстве, подкрадываюсь к дубу, озираясь, как и тогда в детстве, чтобы не заприметили взрослые и не разгадали намерений, и рассматриваю свою надпись, сделанную острым перочинным ножичком, подаренным ко дню рождения. Она не заросла. Можно без труда разобрать и имя, и дату.
Над всем всесильно время, а надпись-то, творение рук мальчишеских, не тронуло; не затянула кора. Не справилось время. Правда, и моя метка тот же шрам на теле дерева, что и шрамы на моей душе, оставленные жизнью.
Но время то бессильно… А может, как раз, наоборот, таким образом дало понять, что власть его безгранична и мой варварский поступок ему безразличен?
Выхожу со двора и сворачиваю на знакомую до слёз и боли щемящей в сердце узкую улочку, мощённую грубым булыжником, и словно окунаюсь в то памятное прохладно-жаркое беспокойно-абстрактное лето, когда впервые поцеловал, неумело ткнувшись губами в её плотно сжатый рот, нравящуюся девочку-восьмиклассницу из параллельного класса, живущую в соседнем дворе.
В знак этого события, окрылённый удачей, на бледно-серебристой коре тополя – улочку так и называли тополиной – они росли по обе стороны от дороги, - уже другим перочинным ножиком, крупнее и лезвием серьёзнее, оставил памятную надпись. Было в этом акте что-то первобытно-дикарское, что-то от росписей на стенах пещер, где древний человек старался оставить отметину о своём здесь пребывании любым доступным неорганизованно-культурным способом.
Вот и согласная буковка в имени – как и сейчас, пишу, так и тогда писал, - с явным каллиграфическим дефектом. По этому непроизвольно-укоренившемуся изъяну в письме узнаю свой шедевр из множества других, оставленных много позже следовавших по моим стопам последующих поколений. А моё, скажем так, древесно-наскальное откровение, впрочем, не отличалось оригинальностью. Всё те же, набившие оскомину среди всех человеческих страт от первобытнообщинного строя до времён развитого буржуазно-демократического предела, от скромных крестьянских мальчиков до целомудренных феодальных баронских сынков сексуально-эротические экзерсисы: «Я плюс Она равно Любовь» с обязательным графическим изображением сердца со стрелой амура, пронзающей беспощадно, сей важный орган.
Стыдно ли мне сегодняшнему за меня вчерашнего? Нет. И, не вдаваясь в объяснения, поясню, случись вот так вдруг повториться – отступаю от предрассудков, не наступая на грабли – заново моей жизни, - если это случится – с самого начала, я прожил бы её точно так же без изменений. Точь-в-точь. И встретился бы обязательно с нею, с той, что заставляла учащённо биться сердце, когда ловил взгляд её зелёно-синих глаз, и лишала сна. Ту восьмиклассницу, что крепко сжала губы и прищурила глаза, но не отказалась от грубого проявления любви (откуда мне было знать в те отроческие годы о других способах?), от моего неумелого поцелуя.
И точно так же острым лезвием перочинного ножичка вырезал бы эти же самые слова. И сердце, пробитое стрелой. И всё, ничего лишнего, за что можно было бы зацепиться предположительным исследователям моего творчества и жизни. Моим биографам. Точь-в-точь…
Интересно, где она сейчас? Помнит ли меня, вспоминает ли, как я её? впрочем, зряшная суета.
После окончания школы жизнь разбросала нас, как горошины, по белу свету. До слезливых ли воспоминаний о том, что было?!
Много чего было в моей жизни. И что не грех вспомнить, смеясь, и за что откровенно стыдно. И была в моей жизни она, чей золотистый шёлк каштановых волос до сих пор снится. И встрече с нею в те революционно-смутные неопределённо-географические времена способствовала та, ответившая на поцелуй крепко сжатым ртом, и последующий автограф на тополе; именно она была тем зерном, попавшим в благодатную почву из которого взросло сильное чувство к той, чья улыбка светит мне через годы, мне, заплутавшему в штормовом океане жизни и три родинки над верхней губой в левом углу рта.
***
В прошлое вернуться невозможно, как и нельзя заставить течь реку Времени вспять. Всё подчинено одному закону – движение только вперёд.
Но иногда… Иногда, когда душу стремительно берёт в полон печаль, мысленный взор непроизвольно устремляется в недавнее прошлое. Накатывает волна и …
Так хочется вернуться в определённую точку отсчёта в день и час и, имея опыт прожитой жизни, постараться, хоть незначительно, но как-то изменить ход её течения. Однако, как бы ни было горячим желание, стремительным побуждение, это не исполнимо.
Никак не изменить, ничем не заменить огромную пропасть прожитых лет между точками А и Б и не исправить. Приятно осознавать, что от одной мысли об этом внезапно охватывает тревожное волнение, ошеломляющее виденьями воображение колышет учащённо грудь, ускоряет пульс, пьянит мозг.
Восприятие окружающего мира шатко.
Смутное чувство пребывания между чем-то и кем-то размыто. Нет чёткой грани, разделяющей мир и бытие на две половины. Совокупление этих ощущений не даёт положительного успеха.
Тем не менее, это сопровождают соответствующие моменту эпизоды мировосприятия. Пограничное состояние разума, парение в горних высях, удваивание контуров окружающих предметов. Лёгкое головокружение и эмоциональное восприятие обостряется настолько, что начинаешь слышать звуки, доносящиеся издалека. С порывами ветра доносятся обрывки прекрасных мелодий; неясный шум морского прибоя. Отрывки фраз – беседа нескольких неизвестных – кажутся разговором о твоей участи. И как триумф – отовсюду льется, плачь скрипок, взвинченные жалобы виолончелей и горделиво-напыщенное брюзжание альта.
За этим всем скрывается она.
Она, причина рождения мелодии. Она – пауза. Она – всплеск. Она – тишина. Она же и милосердие и уничтожение.
***
Невозможным было отрицание существования; оно взаимоопределяющим свойством находилось рядом в строгом соответствии с нынешним, не ограничивая возможностей.
Нельзя и малейшим намёком указать на мельчайшее несоответствие, как всё сразу же приходило в движение. Пучились мысли, вздувались намёки, горбились звуки…
Где были мы? А вы не догадываетесь… Мы неустанно находились рядом. Мы мелкой щёпотью мели просторный двор от листьев рыжих оный освобождая… Мы тихой сапой проникали в каждый двор, стремясь нарушить устоявшееся счастье… Когда никто не озаботится о мирном сосуществовании двух диаметрально расположенных в пространстве плоскостей, другим на ум приходит скользкое решенье, взять, да урезонить, да остепенить… Плевать на кровь, на вопли, на стенанья… Где будем мы в тот час, когда за нами придут… Как приходили прежде мы, не пряча лиц за машкерой нарядной. Но всё равно не смыть ни вам, ни нам с рук своих кровь, она впиталась в поры и срослась…
Где ветер странствий?
Где свежий аромат океанических волн?
Где волн тревожный всплеск и дымный горизонт упрятавшихся в сумрак островов?
Где всё, что надобно бы было нам, чтоб отучиться от всенадоедливых и скучных фраз…
Плюньте в глаза тому, кто скажет, что будущее впереди.
Нет впереди, ни позади, ни слева нет и справа нет указующих нам знаков. Это тоже из далёких сказок сны, прильнувшие вдруг к нам на грудь спасительною сагой. Мы не живём. Мы только лишь осознаваем действие, которое никто нам не вставит в упрёк. Но всё же, всё же…
Сознайтесь самому себе, хоть раз, вы думали…
***
Оговорюсь сразу, всё время, проведённое с нею, рядом ли мы находились, врозь ли, не было простым.
Чудеса и волнующие моменты подстерегали едва ли не на каждом шагу. Для чего это упоминаю? Да чтобы не сложилось превратное мнение, что только тем и занимаюсь, что сглаживаю углы и приукрашиваю события. Хотя любая правда сродни вымыслу, ложь – дитя истины.
Тот год изобиловал сюрпризами.
Жаркий меженный день вдруг помрачнел. Небо со всех сторон затянуло кучевыми облаками всех мрачно-серых оттенков, вплоть до цвета утренней зари. Потянул пронзительный, пронизывающий до костей северный ветер, острыми ледяными ножами распарывая упругую знойную атмосферу.
Находящиеся на улице горожане, старушки на лавчонках перед подъездами, нежащиеся в тени мамаши и резвящиеся в песочницах детишки, невольно захотели укрыться в помещении. Найти защиту в каменных стенах своих жилищ, предпочитая наблюдать за развивающимся ненастьем из окон.
Совсем не дождь, снег крупными хлопьями повалил с неба. Оно, затянутое плотным покрывалом обильно исторгало из себя снежинки. Тотчас всё вокруг скрылось за белоснежной пеленой; зелёные деревья, газоны, клумбы с цветами покрыл рыхлый слой искрящейся воздушной ваты.
В тот миг, казалось, замерла, остановилась жизнь, застигнутая врасплох необычной игрой природы.
Едва сквозь тучи пробился солнечный луч, разорвав угрюмое полотно туч, волшебство зимней сказки исчезло и только лужи, зеркала, отражающие в небо, были свидетельством необыкновенного чуда.
День в день, начало природной осени совпало с календарной.
Тихая летняя ночь, лунная и звёздная сменилась утром. Ожили звуки, проснулся ветер, дремавший в зарослях сирени, зазвучали радостные рулады птичьих песен, хлопки дверей говорили о том, что любители встречать рассветы вышли с домашними любимцами на утренний променад. Никто не обратил внимания на то, что редкие облака, украшавшие тусклым монисто прозрачную бирюзу неба, стали плыть над землёй ниже. Их плавный ход выглядел немного грустным и торжественным одновременно. Мгновение спустя сменился их окрас; теперь доминировали перламутрово-кобальтовые и сиренево-серые цвета. Изменилась форма облаков. Округлые и воздушные, они вытянулись длинными листьями остролиста, заострённой частью, как стрелкой компаса, указывая на запад. Нижняя кромка сурово засияла свинцовой свежестью приближающихся осенних ненастий; налетевший северный ветер разрывал мелкие облачка в мельчайшие размытые, бесформенные клочья и они, подгоняемые тревожным чувством, летели вслед за грустной песней дуды небесного пастуха.
Облака наполнились влагой, готовой вырваться из тесных резервуаров и пролиться холодным ливнем.
Не полностью проснувшаяся земля, увлажнилась туманами, украсилась бисеринками росы, застывшей на кончиках травинок, кое-где раскисла, готовая к ежегодной сезонной распутице.
Солнечные лучи на месте не задерживались. Как кисти в руках художника, они скользили по окружающим предметам, щедро окрашивая их золотом и багрянцем. По-новому смотрелись деревья в золотисто-рыжих и медно-бардовых одеждах. И только тихий шелест опадающей листвы огорчал торжество наступившей осени.
Пора увядания, не время цветения…
Произошедшие изменения затронули не одну природу. Они коснулись всего, её составляющего.
Осень вызолотила город и горожан. С заспанными лицами, спросонья многие из них почувствовали, как их мысли и думы посвежели, что ночные ужасы кошмарных снов ушли с рассветом. На смену им пришли свои заботы нового дня.
Новое утро нового дня, обновлённое и осветлённое, оно, вдобавок ко всему, требовало дождя, чтобы полностью освободиться от хандры мятежных ночных грёз.
Осень шла по земле в ярком платье, расшитом цветными узорами.
Вспомните, волновали вас когда-нибудь иные времена года, вплоть до бессонницы? Хватит пальцев на руке пересчитать эти моменты. Но Осень, это другое развитие сюжета! Осень, с её предсказуемой непредсказуемостью, с её кокетством и изворотливой прямолинейностью заставляла учащённо биться сердце, вскакивать средь ночи с постели и подолгу стоять возле тёмного окна, наблюдая за происходящими снаружи изменениями.
И только Осень, по верному замечанию одного поэта-классика, злая тётка на сносях, окунала с головой в мир невыдуманных фантазий, во вселенную необозримых галактик, наполненных странными жителями, чьи поступки и судьбы оказывались зеркальным отражением, неразрывно связанных с людскими.
Вы помните то тревожно-щемящее состояние нереальной пространственной неопределённости, когда следите за опадающей листвой? Что вспоминаете в этот стремительно-откровенный момент, своё предыдущее ощущение потерянно-обретённой новизны?
Вряд ли, так как все эти минорно-отрезвляющие состояния прогоняю через призму собственных ощущений.
А вот мажорно-светлые, бодрые воспоминания потайной тропинкой пробираются в кунсткамеру сознания и преспокойненько укладываются на полку, стараясь шумом не потревожить остальных.
Мы не спеша брели по пустым, облитым холодным пламенем осеннего солнца аллеям парка.
Сверху густо осыпалось застывшее золото увядших листьев. Они ненадолго задерживались на наших плечах, путались черенками в волосах. Застилали взор, щекоча лицо.
Последняя ночь лета первого утра осени оказалась щедра на урожай. Плотный багряно-рыжий ковёр застлал землю. Укрыл аллеи. Часть опавших листьев задержалась на плоских кровлях летних беседок и павильонов, мгновенно опустевших и осиротевших.
Мы медленно шли, мысками обуви загребая и разбрасывая при каждом шаге листья по сторонам.
Мы молчали. Мы внимали торжественной песне осени, слушали непрерывно звучавшую мелодию, грустную и радостную.
Мы скользили взглядами по знакомым предметам, неуловимо изменивших очертания и старались найти отличия.
Вот и ещё один кленовый лист оторвался от ветки и прямо перед нами кружась, спланировал под ноги. Она резко вскрикнула, остановилась, посмотрела на меня. В глазах проходящий испуг. Задумалась, объяснила она, грустно улыбнулась, затем наклонилась, взяла кленовый лист за длинную ножку и повертела между пальцами. Я молчал. Она моё молчание истолковала по-своему. «Я действительно задумалась, - слова были похожи на оправдания ученика, не выучившего урок, - вспомнила кое-что из детства. К нам приезжал изредка друг моего отца, и мы втроём шли гулять. В тот раз тоже была осень. Парк погрузился в меланхолическую задумчивость, стояла такая же тихая, тёплая, светлая погода». Она смолкла на полуслове. Глаза увлажнились. По щеке, оставляя длинный тонкий след, скатилась слеза. Я, было, поднял руку, чтобы погладить её по плечу. Она быстро отшатнулась. Глаза блестели матовой влагой слёз. «Не стоит! – решительно отрезала она, вытерла лицо тыльной стороной ладони. – Всего лишь минутная слабость».
Мой порыв произнести что-то прервал громкий треск.
Позади нас протяжно застонав, качнувшись пару раз то вверх-вниз, то вправо-влево, будто кто-то невидимый озорничал, вися на ветке, резко обломилась толстая, с руку толщиной ветвь и, разбрасывая листву. Упала на влажный потрескавшийся асфальт.
«Мне кажется, это знак, - осипшим голосом проговорила она. – Надо только узнать, что он предсказывает». «Глупости, - пытаюсь отрезвить её, - вера в суеверия…» «Нет, ты не понимаешь, - в её голосе прибавилось хрипоты. – Это знак!» «Хорошо. Знак, - мягко говорю я, - объясни, какой». «Не знаю, - еле шевеля губами, произнесла она, - но точно не хороший». «Наоборот, - подбадриваю её, - всё будет хорошо. Повтори!» Она минуту постояла в задумчивой растерянности, переживания отразились мгновенными сомнениями на лице, следом произошло необыкновенное. «Всё будет хорошо! – улыбнулась она. – Я обещаю!»
Подул ветер. Сыпанул в глаза пригоршню листьев. Закричала тихим криком высохшая трава, сгибаясь под ветром. Тревожно заскрипели нагие ветви, придя в движение и соприкасаясь и трясь, друг о друга. Задрожали стволы и, посыпалась кора то мелкими чешуйками, то серо-коричневой пылью.
Мы продолжили прогулку. Шли, погрузившись снова в молчание, взявшись крепко за руки. За нас говорила природа. И мы внимали этим звукам. Рассыпая золотое звучание нот волшебной мелодии, пели солнечные лучи, словно струны небесной арфы.
Метаморфозы происходили каждый миг.
Небо, удивительной белёсо-бирюзовой чистоты. Осенний ветер разогнал облака. Его весёлая трель сменялась глиссандо тревожно шепчущихся крон деревьев. Резкие форшлаги опадающих листьев и непрекращающееся легато бегущей ряби по чистому зеркалу луж. Оглушительная синкопа коды, безболезненное падение-отражение неба в глазах её, моей подруги, золотистый шёлк каштановых волос магнитом притягивал мой взор, и пленила улыбка уст, с тремя родинками в левом углу рта над верхней губой.
Мы молчали и слушали внимательно, что за нас говорилось.
Мы молчали, ловя ловушками взглядов отлетающие от нас флюиды, разлетающиеся беззаботно в остывающем пространстве.
Тепло душ и тел, скрытых покровами тёплой одежды, мы заменили теплотой взглядов. Нечастых, быстрых прикосновений, смущённых улыбок, брошенных исподтишка и ямочек на её щеках.
Вот так, в молчании бродя не первый час по аллеям, мы добрели в итоге до летней танцевальной площадки. Совсем недавно здесь взлетали вверх, в изумительно-синюю высоту неба волшебные звуки городского оркестра.
Почему-то здесь, в этой части парка, удалённой от его центра и ещё дальше от главной городской площади, осенний ветер больше всего намёл жёлтые сугробы опавших листьев.
Она разжала пальцы, встряхнула руками, будто сбрасывая с них капли воды. Раскинув руки, закружилась на месте, говоря, какое это счастье, какое блаженство. Покружившись, она остановилась. Театрально приложила правую кисть тыльной стороной ко лбу. «Не поверишь, мне кажется, я пьяна, - пропела она и снова закружилась. – Нет, я, в самом деле, пьяна!» Лёгкий румянец украсил её лицо. Прекратив танец, она пошатнулась, сделав мне предостерегающий жест рукой, чтобы не беспокоился, прошла вперёд. Села перед наметённой кучей листьев, сгребла руками, сколько смогла, большую охапку, резко встала, бросила листья вверх. «Смотри, как прекрасен снегопад из листьев!» Листья падали вниз, взлетали вверх, подхватываемые порывами ветра, играя матовой желтизной в золотистом тумане солнечного света.
«Ты чувствуешь… - в словах послышалась неуверенность и неопределённая недоговорённость. – Ты чувствуешь…»
Она стояла ко мне спиной. Лёгкая дрожь сотрясла её фигуру. Она обернулась, во взгляде царила полная растерянность.
Мне было невдомёк, чем вызвано её состояние, но оно вызывало во мне тревогу.
Она прошла к очередной куче, образовавшейся в густых переплетениях сучьев высокого куста боярышника. Наклонилась, взяла охапку листьев, прижала к груди. Внезапно скрывшееся за набежавшей тучкой солнце проглянуло и мне показалось, она исчезает, тает в солнечном свете.
Я крепко, до боли, сжал веки и открыл. И – вздрогнул.
Она стояла, почти нос к носу, рядом.
От овладевшего мимолетного страха холодный пот потёк по спине.
«Чувствуешь?» Я недоумённо пожал плечами. «Нет? Неужели ты не чувствуешь её?» Я пытался на ходу сообразить, что пытается она донести до меня. От произнесённых следом слов меня сковал ужас. «Неужели ты не чувствуешь, как в воздухе разлилась… стылая… кладбищенская изморозь…»
***
Воспоминания…
Как пыль с буфета, их не сотрёшь. Не сметёшь, как опавшие осенние листья с мостовой.
Не успеешь оглянуться, они нападали и продолжают падать бесконечным дождём.
В одних слышатся звуки весенней капели. В других – злобный вой метели и пурги. В них преобладают мажорные и минорные, положительные и отрицательные составляющие. Всё находится в постоянном движении. Сегодня одно доминирует над другим. Завтра вступает в силу третье. И так без конца.
Воспоминания напоминают затейливый узор, вывязанный искусной мастерицей, перенёсшей на творение хаотично-упорядоченную составляющую личных впечатлений и восприятий мира.
Воспоминания…
Их много. Разных. Всегда ярких. Одни короткие, ёмкие, как миниатюры. Другие длинные и наполненные пространных рассуждений, как романы, когда только к концу чтения начинаешь понимать суть происходящего.
Воспоминания…
Весёлые, как трели птиц. Приятные, как звон монет в кармане. Слух тешит и то, и другое. Не донимая своим постоянством. Эти звуки нельзя сравнить с занудством. Они не приедаются и не надоедают.
Воспоминания…
Лиши их и тотчас вокруг себя почувствуешь отчуждающий холод, заполняющий образовавшееся пространство. Это безукоризненная константа, как и утверждение молвы, что свято место пусто не бывает…
***
Фильм не понравился с первых кадров.
Когда она пять минут, героически выдержав мелодраматическую пытку, шёпотом старалась рассказать, о чём эта заокеанская слезливая опера, на нас зашикали сразу со всех сторон. Зашипели, как змеи, не замечая, что говорят громче нас; предложили по-народному «заткнуть хлебальники, пока не помогли заткнуть» или «взять ноги в руки» и валить отсель, не портить, как выразилась пахнущая дешёвыми духами пышнотелая дамочка слева «цивильным людям» культурный вечер.
Перспектива продолжать визуальную пытку просмотром пошловатого по сюжетцу фильма, не прельщала.
Спотыкаясь в темноте об чьи-то ноги, сопровождаемые лучшими пожеланиями в наш адрес, прошли к зашторенной тяжёлым бархатом двери выхода из зала. Вышли под осуждающий взгляд контролёрши, явной поклонницы сентиментальной каши, на улицу и замерли: осенний резкий воздух перехватил на время дыхание, после спёртой атмосферы зала, где она насыщена дыханием сотни ртов и испарением сотен тел, уличный воздух показался целебным нектаром. В общем звучании осенней мелодии слышались нотки дождя, от луж, сохранившихся от позавчерашнего дождя, тянуло синкопами сырости. Редкие капли, летящие из поднебесья, попали мне на руки и лицо, вызвав приятные ассоциации из далёкого детства. Издалека доносились глухие барабанные отзвуки расшалившегося грома, мрачную серо-свинцовую кромку горизонта озаряли всплески-форшлаги молний. «Знаешь что, - озадачила она меня, - а ведь вечер удался. Посмотри, как загадочно смотрятся улицы, погружённые в туман, какой-то иной, потусторонний, мистический свет льют фонари, будоража фантазию и распаляя воображение. Ой! – вдруг она вскрикнула и вздрогнула, - представила себе кое-что и мурашки поползли по коже!» Голосом наставника посоветовал на ночь, глядя не играть с воображением в кошки-мышки, а лучше зайти в кафе и выпить шампанское. Его недавно открыли после реставрации местные арендаторы-кооператоры. Подумав, она возразила, упирая на то, что в первые дни после открытия таких общественных заведений публика валом валит. Лучше обождать недельку-другую, спадёт ажиотаж и тогда можно будет оценить и ремонт, и кухню, и развлекательную программу. «Мне подруга рассказала, из Прибалтики хозяева кафешки привезли танцовщиц варьете». «Да ну! – искренне удивился я, - в нашем городе можно будет без купюр посмотреть качественный европейский стриптиз?!» В несколько слов она сообщила разницу между варьете и стриптизом, но если вдруг тебе вздумается попялиться на голых девок в компании друзей, то она найдёт развлечение с подругами не хуже. А сейчас, резко переменила она тему, выпить шампанское за силу и торжество кинематографа, сохранившего для нас этот вечер в девственно-хрустальной чистоте можно и дома. «Завалялась бутылочка красного», - немного в развязной манере произнесла она, ожидая, чувствовалось по напряжённому тону, ответной реакции. Она последовала незамедлительно. «Где же это у тебя есть такое заветное место, куда так удачно завалилась бутылочка шампанского? – интересуюсь, немного ёрничая, - коробки шоколадных конфет случайно рядом не обнаружится?» «Не обнаружится! Вино ждёт нас в холодильнике!» - и показывает язык. «Ах, так!» - думаю и отвечаю тем же. «Нет! Так нечестно! – закричала она внезапно, вспугнув проходящую мимо пожилую семейную чету, совершавшую вечерний моцион, и ускорившую тотчас шаг, - я была первой! А ты повторяешь! Знаешь, ты кто после этого? Повторялкин, - вот кто!» Произнеся «повторялкин» она засмеялась, оно ей отчётливо понравилось, так как его повторила несколько раз, прыгая на месте и показывая язык. «Повторялкин, повторялкин!»
Смирившись с тяжким гнётом чужой воли, о чём заявил, артистично обратив взор к суровому судие – мятежному небу – и говорю, что иду на великие жертвы, что наступаю на горло собственной песне, что поступаюсь собственными принципами, что… и так далее.
Она терпеливо выслушала импровизированный экзистенциальный монолог и сухо, заметно было, с каким трудом давалась сдержанность, чтобы не разразиться смехом, похлопала. «Браво! – срывается с уст похвала, - на «брависсимо» не хватает профессионализма». Безотлагательно соглашаюсь, что, да, роль принца датского не по вставным зубам любителя, но тень его отца исполню отличнейше. Наконец, рассмеявшись, - долго оставаться серьёзной такая скука! – она становится на носочки, чмокнула в щёчку и предложила-таки поспешить домой, иначе шампанское придётся грызть, давясь замороженными пузырьками, а не пить, как все нормальные люди. После этого задала вопрос, вполне в своей манере, ведь мы нормальные, да? на что отвечаю, что да, бесспорно, как и все теплокровные с комфортной температурой тела тридцать шесть и шесть.
Прекрасной идее пройтись пешком часть пути не удалось воплотиться в жизнь. Внезапно разразилась сильнейшая гроза и, мелкий нудный дождик перерос в мощный ливень, такой силы, что струи воды едва-едва не валили с ног.
Возле нас остановился старый автомобиль, подняв невысокую волну в образовавшейся быстро луже. Распахнулись дверцы и водитель, пожилой мужчина с густыми седыми усами и добродушной улыбкой на выбритом лице, крикнул нам, наклонившись в нашу сторону, мол, чего тормозим, молодёжь, быстро ныряем в салон. Два раза приглашать нас не надо, не тот случай.
Внутри автомобиля было тепло, работала печка, сухо и комфортно. Едва за нами захлопнулись дверцы, машина тронулась с места. Водитель непринуждённо поинтересовался, куда и по какому адресу ехать (я, соблюдая учтивость, выразил сомнение, что вряд ли нам по пути, на что мужчина только рассмеялся, погладил приборную панель ласково и с теплотой в голосе сказал, что его Инцитатосу десять вёрст не крюк).
Автомобиль стрелой пронзал насыщенную влагой ночь. Свет фар вырывал из темноты упругие струи дождя, с безжалостным остервенением лупившие по корпусу машины вызывая гулкий металлический звук как из мембраны большого барабана.
По проспектам, которых дождь превратил в городские каналы, мы на утлом челне-автомобиле быстро добрались домой, тупой кормой разбрасывая миллионы брызг, сверкавших ярко в матовом свете фар неотполированными алмазами.
Мою руку с деньгами водитель отвёл, бросив непринуждённо «лишнее» и с невысказанной грустью поведал, что сам в пору бурной молодости бегал на свидание к своей будущей женушке, не взирая ни на льющий дождь, ни на валящий с ног ветер, ни на лютый мороз – романтика. Улыбнувшись, заметил с грустью, что это было, к сожалению, так давно; пожелал нам здоровья и удачи, сообщил напоследок, чтобы даденной молодостью распоряжались с умом, мол-де, у неё много достоинств, но есть один существенный недостаток – она быстро проходит.
Ливень прекратился тут же, едва мы вышли из машины. С неба продолжали срываться редкие капли. Я взял её на руки и понёс к подъезду, она только и шепнула, дыхнув горячо в шею: «Увидеть могут». На полпути остановил окрик водителя, он заметил мою выходку, окрик, наполненный теплом: «Цените молодость!»
Под бетонным козырьком подъезда она попросила поставить её на землю. «Ну, наконец-то, дома!» - произнесла она. Но не тут то было, гроза преподнесла припрятанный подарок: градины, величиной с крупную фасолину, посыпали густо с неба, заскакали по асфальту дороги перед домом и по тротуару, украшая ледяным жемчугом мрачный экстерьер осеннего города.
Под встревоженное «ты куда?», выскочил под град, взял полные пригоршни градин, тающих от тепла рук и вернулся под навес. «Тебе, моя принцесса, - с пафосом говорю, - сей дар небесный подношу!» она сделала книксен и ответила, что сими дарами нынче завалены все владенья и, не смотря на мои увещевания остаться немного на улице, подышать озоном, категорически возразила, напомнила слова пожилого водителя о том, чтобы ценили молодость.
В это время зарокотал гром, блеснула молния, как показалось обоим, в опасной близости от нас. Схватив меня за локоть, она попросила, не мешкая, идти домой, и я заметил в её глазах отразившиеся далёкие блики. «Молнии испугалась?» - спрашиваю её и она ответила, что на время вдруг стало очень жутко и, почувствовала себя беззащитной. «Домой, в квартиру, под надёжное укрытие каменных стен!» - быстро проговорила она, увлекая меня в подъезд.
Потрескивая, горела свеча в бронзовом подсвечнике в форме распустившегося цветка тюльпана на высокой ножке. Разбуженные ярким пламенем, по стенам плясали обеспокоенно тени. Шампанское искрилось в бокалах. Мы пили его маленькими глотками. Пузырьки газа приятно щипали в носу. Вино подействовало расслабляюще, и я задремал, сидя на стуле. Пригрезилось что-то большое, пустое, бесформенное, наполненное страхами из детства, когда под впечатлением от услышанных сказок снились разные ужасы, и шелестом сухой травы. Длинная аллея, голые деревья скрюченными пальцами цепляются за небо, листья плотным покрывалом укрыли дорожку и пружинят шаг. Слабый ветерок издалека донёс знакомый запах. Пытаясь определить его источник, принюхиваюсь, носом сильно втягиваю воздух и просыпаюсь. Но, уже сидя на диване. (Не мысль даже, а простая думка пронеслась в голове, когда это я переместился?) Она лежала рядом, положив мне на колени голову и пристроив мою правую ладонь вместо подушки, своей левой рукой взявши мою левую руку и ею обнявшись. «Я тоже вздремнула, - не меняя позы, сонно бормочет она, и я чувствую, как она начинает потягиваться, извиваясь телом. – Ни за что не угадаешь, что мне приснилось… Вижу маму, она меня убаюкивает в кроватке и поёт …» Вдруг она стиснула крепко мою ладонь. «У меня к тебе просьба, - разволновавшись, горячо произносит она, - спой мне колыбельную». Думаю, чего это её так развезло, неужели шампанское так подействовало, хотя бывает от бокала пива так поведёт, как от стакана водки, выпитого натощак. Уловив возникшую паузу, она истолковала её правильно и развеяла мои сомнения, от чего стало перед ней неловко. Она сказала, что нисколечко не пьяна, просто хочет, чтобы я спел ей колыбельную песенку. «Мамы всем деткам поют колыбельные, - жалостливым голоском произнесла она. – Тебе тоже ведь пела?» «И мама, и бабушка». «Значит, помнишь хоть один куплет». «Ну, что-то да». «Спой, пожалуйста!» «У меня голоса нет». «Не все мамы певуньи и тебе не надо блистать ни басом, ни сопрано. Я же не прошу весь дом усыпить. Ты спой. Тихонько-тихонько. Как можешь». Лёгким кашлем прочистил горло; вспомнил слова одной некогда популярной песни: «Листопад, листопад, если женщина просит».
Спи, сыночек, баю-бай…
Ущипнув за руку, остановила и сказала, что если я забыл, то напомнит – она девочка. Искренне возражаю, что пели-то мне, а я – мальчик. Она снова легонько ущипнула. «Я – девочка!» Ладно, говорю, сейчас спою для девочки, только слова подкорректирую. Набрал в лёгкие воздух.
Спи, дочурка, баю-бай,
Поскорее засыпай…
Внезапно в этот момент в комнате что-то преобразилось. Исчезла часть левой внутренней стены, словно растворилась и стала прозрачной. Моим глазам открылся интерьер чужого жилища. Угол комнаты освещён скупым размытым светом ночника. Возле стены детская кроватка, рядом сидит, немного сутулясь, женщина – сердце моё ёкает, сквозь полутьму узнаю знакомый золотистый шёлк каштановых волос – и ритмично покачивает её рукой. Откуда-то сзади возникает мужской силуэт – меня продирает мороз по коже! – я узнаю его, и знакомым голосом – ощущение озноба только усиливается и в груди появляется тревожное волнение – интересуется у женщины: «Что, дочурка так и не уснула?» Женщина приложила указательный палец к губам: «Тс-с! Только что задремала!» Мужчина (жгучее желание раздирало меня встать, приблизиться и рассмотреть его, внутренне догадываясь, кого увижу, пусть и со спины, но не хотел беспокоить ту, что мерно посапывая, спала на моей ладони, подложив её вместо подушки под щеку) аккуратно сел на соседний стул. Отозвавшийся противным звуком. Женщина, грозно соединив брови, но глядя любя (сердце моё грызла жгучая ненависть вкупе с ревностью) попросила соблюдать тишину. Мужчина положил свою руку поверх её (я в этот момент шевельнулся, извлекши из дивана скрип пружин) и повернул голову, будто что услышав в мою сторону. Как бы ни был смутен размытый свет ночника, я узнал много раз виденный профиль, внутренности мои свело, будто в них вонзили свои острые жала сотни ледяных змей и противный тяжёлый снежный ком появился в желудке.
Они вдвоём качали кроватку, попеременно смотря то друг на друга, тихо и счастливо улыбаясь, то на спящего ребёнка (волна неописуемой злости перехватила горло, спазм свёл мышцы шеи, пароксизм разыгрывающейся для меня трагедии сковал тело и разум, мысли мои, как старая заезженная пластинка, повторяли одно и то же: «Как же так! Как же так! Как он мог!»; жгучая ярость от него перескочила на кроватку, где мирно спало, посапывая носиком, ни в чём не повинное дитя, плод любви, как, впрочем, и я и мои братья, но испепеляющий огонь неистовства внезапно исчез, когда всхлипнула она, та, спящая у меня на коленях). Также тихо всхлипнула девочка в кроватке, лица женщины и мужчины на миг застыли, так иногда резко вскрикивают дети, вдруг проснувшись и снова засыпая. Женщина увеличила амплитуду колебаний кроватки, подпевая в такт «а-а-а! а-а-а!», затем попробовала петь, но зашлась кашлем, сухим и резким. Я увидел, как тотчас побледнело её лицо, болезненно скривилось, как беспокойно полыхнули от нарастающей боли в груди синие, с серо-зелёным оттенком глаза, как пришёл в суетное беспокойное движение золотистый шёлк (я уже знал, кто она, эта женщина) каштановых волос. Она с трудом проглотила появившийся в горле ком и жестами попросила мужчину пением убаюкать ребёнка. Он с не прошедшей тревогой во взоре посмотрел на неё, взял и поцеловал её руку и, не выпуская из своей, запел.
От первых слов колыбельной, от интонации в его голосе, жестокий мороз вновь прошёлся по коже, оставив после себя неприятное, жуткое ощущение. А мужчина, тот, которого я любил больше всего в своей жизни, пел тихо колыбельную девочке, как когда-то пел, убаюкивая и меня…
Люли-люли, люленьки,
Где вы, где вы, гуленьки?
Прилетайте на кровать,
Начинайте ворковать.
Люли-люли, люленьки,
Прилетели гуленьки!
Сели в изголовьице…
Спи-ка на здоровьице!
Люли, люли, люли,
Прилетели гули.
Стали гули ворковать,
Тихо детку усыплять:
- Спи, малютка, почивай,
Глаз своих не открывай!
***
Она закурила длинную тонкую сигарету.
Перед этим, чисто по-мужски, помяла пальцами табачную гильзу, задумчиво глядя перед собой прищуренными глазами. Затем вставила сигарету золотистым фильтром с чёрным теснением текста названия по окружности в изогнутый ясеневый мундштук, выполненный в виде виноградной лозы. Повертела в руках импортную бензиновую зажигалку, находясь всё в той же задумчивости. Отложила её, взяла коробок спичек, чиркнула спичкой, прикурила.
Закрыв глаза, сделала подряд, сильно втягивая щёки, при этом черты лица её обострялись, не выдыхая, три глубоких затяжки. Задержала дыхание. Тут я заметил, как учащённо забилась, запульсировала височная тонкая синяя вена.
Почувствовав мой взгляд, она приоткрыла веки, одновременно с этим выпуская дым носом. Дым, клубясь, сизо-молочными прозрачными клубами медленно выплывал из ноздрей. На миг задержавшись, обволакивая крылья носа, он, прилегая к лицу, невесомой вуалью струился вверх, путаясь в длинных ресницах и густых соболиных бровях. Тающие остатки скрывались в золотистых прядях каштановых волос, скользнув по гладкому челу.
Наши взгляды пересеклись. Воздух всколыхнулся, будто от электрического разряда. Что-то внезапно изменилось в обстановке комнаты. Сквозь стекло закрытых окон просочился стылый осенний ветер; от резкого порыва пришли в движение тяжёлые шторы; мелодично зазвенел хрусталь подвесок потолочной люстры, по стенам побежали разноцветные всполохи. Пронзительно запахло, вытеснив все прочие комнатные ароматы, осенним ненастьем, затяжным ледяным дождём, болотной тиной разлёгшихся луж и раскисшей грязью.
Или мне показалось, или, в самом деле, с высоко потолка вдруг упала влажная пыль небес.
Я, как можно добродушнее, ей улыбнулся. Она ответила тем же, наклонив голову, с влажных прядей, дерзко сияя, сорвались капли воды. При этом она вынула мундштук изо рта. «Осуждаешь?» «Нет». «Осуждаешь, - мысленно продолжила она. – Я чувствую». «Каждый вправе самостоятельно решать, как распорядиться своею жизнью». «Лукавишь?» «Да избави бог!»
Она пожала плечами, сделала очередную затяжку и выпустила дым; на какое-то мгновение её лицо снова спряталось за дымной вуалью.
«Лукавишь». «Утверждаешь?» «Чувствую, - она положила руку на сердце. – Да-да-да! увы. Мне самой кажется категорически вредной эта привычка». «Хорошо, когда понимаешь». «Увы, увы, увы! – повторилась она, произнося почти шёпотом слова, так что мне приходилось напрягать слух. – Но что поделать, я ею пленена». «Кем?» «Я раба этой, - она показала на мундштук с недокуренной сигаретой, - тонкой, набитой табаком палочки». «Из этого плена вырваться легко». Она поцокала языком. Покачала отрицательно мундштуком; с кончика сигареты сорвался пепел и осыпал подол платья серой пылью, с верхней части обрывками флага растрепался и разлетелся по сторонам дым. Немного помолчав, она продолжила, перед этим легонько, артистически прокашлялась в кулачок. «Она сильнее более, нежели я». «Устоявшееся заблуждение по поводу приобретённых привычек». «Красиво». «Про привычки?» «Сказано, - она выпустила длинную тонкую струю дыма, отвернув от меня лицо, и я непроизвольно полюбовался её красивым профилем. – Но, чёрт возьми! – резко выкрикнула она, от чего я невольно вздрогнул, - какая это приятная привычка! И пусть ты меня осуждаешь десятки, сотни, тысячу раз, могу ведь я однажды совершить неприличный поступок?» «Можешь», - улыбаюсь ей.
Дождь за окном сыпанул щедро горсть крупной водной шрапнели. Обиженно отозвались стёкла, сухо застонав. Погасла люстра. В комнате повисла непроглядная темнота, которая вскоре рассеялась уличным светом. Смутно смотрелись размытые контуры комнатной утвари.
Она стояла возле окна, повернувшись ко мне спиной, и быстро курила, делая жадные затяжки. Красный огонёк на малый миг вспыхивал, освещая раму, её отражение в стекле.
«А вы лжец, - сказала она, неожиданно в уважительной форме обратившись ко мне. Последняя затяжка утонула в фильтре. – Тонкий, изысканный и хитрый».
***
Вначале было слово. Всё всегда начинается со слов.
Так и у нас всё начиналось с одного слова.
Слово за слово, мы приходили к общему решению. Слово за слово, мы чуть не передрались. Слово за слово, шутка разряжала острую ситуацию. Слово за слово, мы едва не вцепились в глотки друг друга. Слово за слово. Мы онемели, заледеневшие уста застыли. И нет больше слов.
И так всегда.
Вначале было слово.
Всё всегда начинается со слов.
Слово за слово.
***
Однажды застал её за интересным занятием.
Но… всё по порядку.
Мы не встречались около недели. То я был занят допоздна на работе, то она загружена какими-то неотложными делами (представляешь, некогда голову поднять, свет божий увидеть!). И так изо дня в день.
Пару раз за это время лил сильный дождь; старожилы говорили, что на их веку это второй раз такое необыкновенное водоизлияние с неба; некоторые проповедники христианских сект сравнивали с библейским потопом (по правде говоря, масштаб всё же не тот!) и на полном серьёзе предлагали кинуть клич и найти нового Ноя и приступить к строительству ковчега.
Тему потопа по горячим следам обсуждали в городском сплетнике, ежедневных ведомостях, популярные журналисты. Каждое их слово, каждая строка были насыщены драматизмом ситуации и трагической интонацией.
В раскалённую топку новостной атмосферы подкладывали дровец и всюду существующие вечные сплетницы-бабули, проводящие всё световое время на деревянных лавчонках, с неизменными кулёчками из газеты с семечками в руках, ведущих меж собой высокоинтеллектуальные диспуты с привлечением тяжёлой артиллерии – мне моя лучшая подруга поведала по большому секрету, а ей на ушко сообщила еёшняя дальняя родственница, сын (или дочь) которой приближены к хорошо охраняемым государственным секретам.
Да, весёлое было времечко!
Помимо ливней тропический ураган ошибся маршрутом и со всей экваториальной свирепостью обрушился на город, его окраины и близлежащие посёлки-спутники.
Ветер, необузданная человеком стихия, срывал крыши с домов, выдавливал стёкла в окнах, как игрушечные, переворачивал автомобили и тяжёлые грузовики; с лёгкостью вырывал из земли старые кряжистые деревья, вместе с корнями, извивающимися как змеи, вздымал горы грунта, который тем же ветром смешивал с прочим мусором и, соединив в упругий всесокрушающий вал, гнал перед собой, сметая на пути, возникающие спонтанно преграды.
Как ни крути, весёлое время!
И я, и она оценили его по достоинству. Находясь по разные стороны векторной системы жизненно-необходимых координат, мы были душой одновременно рядом, а телесно – врозь.
Это постоянное ощущение её присутствия скрашивали моё существование.
Я очень старался. Я сдерживался изо всех сил. Я сжимал кулаки, пока из-под ногтей не начинала течь кровь, и стискивал до скрежета зубы. Считал верблюдов, овец, обезьян – лишь бы не сорваться. Присваивал порядковые номера дуновениям ветра, картечи дождевых капель, норовивших изменить рельеф моего лица.
Я крепился.
До разноцветных кругов перед глазами сжимал веки, пока не начинали выплывать из ниоткуда фантастические по своей реальности картинки, насыщенные однотонным разнообразием красок.
Как проходит час ненастья, это всё минуло.
Как вслед за дождём наступает вёдро, так и я решил, довольно терзаться, ментально-астральный садомазохизм полезен в меру. Так крепкий алкоголь в мелких дозах безопасен в большом количестве.
Признаюсь, руки дрожали, коленки тряслись, пальцы вибрировали, когда набирал номер её телефона.
Как я молил всех мне известных святых, чтобы её в этот момент не оказалось дома!
Как умолял я всезнающий слой ноосферы, чтобы она вышла из дому, хотя бы за булочками в пекарню напротив.
Я крутил диск, а перед глазами плясали бесконечные вереницы цифр. Двоичными группами, группами по три, четыре, пять цифр.
Мозг внутри черепной коробки вибрировал так, что голова, вот-вот, готова была расколоться на части. Сам мозг кипел, пузырился, дымился.
Все мои мучения сгладил её спокойно-уравновешенный, с бархатными нотками голос:
- Думала, мне придётся позвонить первой…
А дальше, как любил говаривать один мой лепший кореш, поезд движется там, где проложены рельсы.
Как ни стремился я всей душой, всем своим нетерпеливым эго к ней, я, всё же держал ситуацию под контролем.
Кто знает, тот поймёт, как сладостен миг желанной встречи, когда остался последний этап, за которым лежит, раскрыв свои объятия Валгалла!
Вызов такси отмёл напрочь!
Самоуничижительное самопоедание себя, вот истинное наслаждение!
Возражаете?
Увольте…
Апогей пройден и можно снова бросаться камнями.
Совершая длительно-изнурительные прямо-искривлённые передвижения по городу, по его узким замусоренным улочкам, по его широким, вылизанным до золотистого блеска проспектам, по его щелям-переходам, пахнущим сладко-гнилостными разложениями мертвецкой, по его необъятным, пропитанным восточными ароматами авеню.
Их целью был я. Конечный результат – моё уничтожение.
«Иди за мной, - влекли глухими шепотками щели-улицы, - и ты пропадёшь в моих заповедных зловонных глубинах».
«Следуй за мной шаг в шаг, - звали призывно широкие проспекты, - и твоё личное «я» без следа растворится во многих бесчисленных безликих «я», которым станешь ты».
«Ступай рука об руку, - хрипели немые переходы, - и куда ни свернёшь, потеряешь себя».
«Стремись вперёд, - нагло смеялись в лицо бездонные авеню, - званных много, но мало избранных. Горницы светлы, столы уставлены яствами».
Маршрутное такси… Автобус… Троллейбус…
Автобус… Троллейбус… Маршрутное такси…
Троллейбус… Маршрутное такси… Автобус…
В итоге игр на скрывание я оказался в роли того помещика, который сам себя обманул.
Вместо знакомого ориентира, сросшиеся вместе берёза и клён, причудливым образом перевившиеся стволами, кроны наклонены в противоположные стороны, росли перед её домом, я оказался где-то на окраине. Настолько глубокой и лишенной облагораживающего света цивилизации, что, поначалу оробел. Подозрительно и хитро, с прищуром посмотрели на меня две бабули, два божьих одуванчика, вышедшие передо мной из автобуса и наблюдавшие за моим выходом.
Их острый и жгучий взгляд сопровождал меня до ближайшего поворота, краем глаза заметил, как одна быстро кинулась в телефонную будку и набрала номер, куда я свернул от их испепеляюще-ненавидящего взгляда.
За углом меня уже ждали.
Рассредоточенная грамотно группа местного хулиганья окружила меня и вожак, с угрюмой улыбкой на худом сером лице, весьма недвусмысленно предложил, вертя перед собой ножом-бабочкой, освободиться от отягощающего человека груза, сделать дарственный взнос в некую благотворительную фирму, представители оной сейчас мозолят мне глаза. Я мысленно соображал, что ответить. Истолковав моё молчание как непонимание торжественности момента общения с доблестными благотворцами, вожак, цыкнул мне под ноги слюной, и изъяснился просто, не прибегая к помощи выспреннего слога классиков: - Гони бабло, котлы, рыжьё…
Этот язык мне пришёлся более по нраву, чем предыдущее предложение.
Как есть капля влаги, переполняющая чашу, как есть точка невозврата, откуда перед тобой открывается просторная, заросшая высокой зелёной травой равнина, так есть момент усталости, после которого или пан, как говорят, или пропал. И количество противников роли не играет.
Рука, потянувшаяся к карману, вселила неистребимый оптимизм в души грабителей. Кисть сжалась, собрав всю мелочь. Протягиваю кулак вперёд и разжимаю. Весело звеня и подпрыгивая, покатилась и мне и грабителям под ноги звонкая монета. Некоторые совершили глупость, свойственную людям, управляемым разумом толпы, на радость мне они бросились поднимать деньги, не слушая предостерегающий окрик вожака.
Следующий мой жест, снятие часов.
Металлический браслет быстро соскочил через сложенную лодочкой левую кисть в правую ладонь. Браслет с часами (котлами на языке шпаны) сам обернулся вокруг кулака, образовав подобие кастета.
Дальнейшее, не обученный спецназовец, помню смутно.
Намеренно пропустил один скользящий удар в левую скулу, чем придал противнику оптимизма. Послались издёвки и комментарии. Они не распознали игру; сдав противнику три шашки, я получил дамку.
Наступление… вот чего они не ожидали. Блеск стекла, ослепил рядом стоящего и поверг на землю. Удар кулака впечатал со всей мощью в тщедушное тельце хулигана. Раздался хруст костей и стекла, мелкая сеточка разбежалась по поверхности. Следующим ударом постарался достать вожака, он оказался проворнее, спрятался за спиной сотоварища. Удар в пах согнул и вывел из строя ещё одного. Вожак только подзадоривал своих клевретов, сам старался быть в стороне.
Остальные пропущенные удары приходились вскользь и в основном сзади.
Плечо. Локоть. Блок – выворачиваю кисть упрямца до хруста костей; крик, разрывающий тонкую ткань пространства.
Снова пропускаю удар.
Бедро. Правое; левое. Захват ступни любителя восточных боевых танцев; резкое скручивание против часовой стрелки, разрыв связок. Испепеляющий вопль рассыпается, звеня на атомы.
Спина беззащитна. Сзади нет глаз. Поворачиваться не всегда успеваю вовремя. Кровоточит губа. Солёный вкус крови. Тонкие алые струйки сочатся из носа.
Бровь рассечена. Ссадина на лбу.
Сквозь застилающий слух туман драки доносятся крики, готовить заточки.
Новый уровень сюрреалистической игры; новый этап погружения в существующую ирреальность.
С окровавленными руками, лицо в синяках и размазано-грязных потёках крови, в разорванной на спине рубашке, левый рукав держится на ниточках, если бы не брючный ремень, джинсы где-нибудь давно бы потерял, иду.
Шагаю напряжённо-танцующим, подпрыгивающим шагом не разбирая куда и где. Бросает из стороны в сторону. Земля то приближается к лицу, мельчайшие песчинки превращаются в крупный камень, то удаляется, булыжник на глазах исчезает из виду.
Редкие встречные прохожие шарахаются в сторону.
Провожают испуганным взглядом.
Провожают удивлённым взглядом.
Провожают ненавидящим взглядом.
И слышу… слышу… Слышу в спину назойливое жужжание голосов, желчное бурчание, истеричный шепоток…
Перепрыгивая через одну-две ступени, взлетел на пятый этаж, не обращая внимания на странную боль в теле.
Остановился перед дверью её квартиры, обитой чёрной кожей, бронзовыми гвоздиками с узорчатыми шляпками, со стеклянным кругляшом глазка. Перевёл дыхание. Поднял руку, надавил указательным пальцем на кнопку звонка. Внутри раздалась мелодичная трель.
В ответ молчание.
«Ушла?»
Повторно утопил кнопку в пластиковый белый корпус и задержал давление.
Из глубины квартиры послышался её голос. Она сообщила, что дверь открыта.
Потянул ручку на себя.
Нашёл её в спальне. Она сидела в ситцевом однотонном халате за столом ко мне спиной; золотистый шёлк каштановых волос собранных в пучок на макушке смешно покачивался в такт движению головы. Ступая осторожно, приблизился, она не отвлеклась от занятия, посмотрел через плечо. Она писала, водя по бумаге пером, окуная его в бронзовую чернильницу.
Подождать минутку попросила она, почувствовав моё дыхание, повернула голову, улыбка украсила её лицо с тремя родинками в левом углу рта над верхней губой, радостью загорелись глаза, вот закончу письмо, объяснила она и тогда полностью в твоей власти, озорно закончила короткую речь.
Я так и не понял, увидела ли она мой внешний вид, или постаралась не заметить, по крайней мере, испуга или удивления в глазах не прочёл. Тогда сказал, что пойду на кухню, сварю кофе; она попросила сварить и на неё порцию.
Сизая рябь перед глазами мешала рассмотреть себя и, идя на кухню, свернул в ванную, дверь в неё вела справа по коридору. Открыл кран, сполоснул лицо водой, не вытирая, посмотрел в огромное зеркало. Осмотр привёл в замешательство. Я отчётливо помнил прошедшие события, но увиденное говорило об обратном. Лицо и руки без порезов и ран, одежда в полном порядке.
«Случившееся сон? – подумал я, - или нет. Или странным образом попал в соседнее измерение и стал участником одного события, не имеющего в моём мире никаких последствий? Стоп! Часы!»
Они, как обычно, на левом запястье. Чистые. Однако стекло… в мелкой сеточке трещин…
Кофе разлил по чашкам; себе добавил немного коньяку.
«Мне тоже, - раздался за спиной её голос, - маленькая встряска организму просто необходима».
Влил несколько капель.
«Не скупись, - попросила она. – Чем крепче напиток, тем острее работает ум».
Резко наклонил горлышко; золотисто-коричневая ароматная жидкость выплеснулась наружу, подняв в чашке волну, кофе перелился через край.
«Хватит, - сказала она, - вижу, не жадный».
Звонко ответила столешница на удар донышка бутылки.
С чашками дымящего напитка переместились в зал, сели на диван. Сделали по глотку.
«Почему?» «Что почему?» «Почему пишешь пером. Сейчас совершенно другое время, эпоха шариковых ручек. Пора «вечного пера», как и переносных чернильниц, давно минула. Нас окружают новые вещи». «Всё новое, хорошо забытое старое». «И, всё-таки, почему перо?» «Мне нравится сам процесс письма. Скрип пера по листу бумаги, как песня, ласкает и завораживает слух. Есть магическая составляющая, когда перо окунаешь в чернила. Мне радостно и приятно; в ходе письма невольно погружаешься в мир грёз и фантазий. В эти мгновения чувствуешь, что соприкасаешься с чем-то давно ушедшим и надёжно забытым; но оно не прошло совсем. Метафизически прикасаясь к нему, ощущаю прямую материальную связь. Сами буквы при письме чернилами получаются не бесформенными, как при написании шариковой ручкой, надавливанием на перо буквам придаётся полнота, объём. Они становятся разными, тонкая талия украшает букву «в», руки упирает в бока «ф», «у» и «д» упираются в бумагу округлыми вёслами, «р» словно старается её проткнуть…»
Сейчас, по прошествии лет, работая над записями, вспоминаю её слова, изредка беру в руки прозрачно-янтарный пластик ручки, вставляю перо-жабку, открываю купленный фланкончик с чернилами. Совершив эти приготовления, на минуту замираю, сосредотачиваюсь, закрываю глаза. Дышу глубоко и равномерно. Подстраиваю дыхание под сердца пульс. И вот он, апогей, дыхание и пульс – одно. Всё соединяется вместе: чернила, бумага, перо, слова. И слышу её голос: «Они становятся разными, тонкая талия украшает букву «в», руки упирает в бока «ф», «у» и «д» упираются в бумагу округлыми вёслами, «р» словно старается её проткнуть…»
***
Плюнь тому в лицо, кто утверждает, что мне всё даётся легко. Он либо дурак, либо слепо-глухо-немой. И не верь россказням, сопутствующим мне. На чужой роток не набросишь платок. Язык устали не ведает, мелет и мелет. Верь себе. Доверяйся своему внутреннему компасу. Он тебя не подведёт. Когда же услышишь обо мне что-либо, рассказчику не пытайся противоречить. Ложь зачастую более востребована, нежели истина. Правда всегда скрывается где-то там. А ложь – она всегда на виду.
***
«Пожалуйста, два кофе-гляссе, парочку фирменных пирожных, молочный коктейль с вишнёвым сиропом и коньяком».
«Яблочно-банановый мусс с зернами граната и сливочным кремом – блюдо дня».
«Пожалуй, два мусса».
«Прекрасный выбор!»
«Если он на самом деле, как вижу по вашему виду, он пальчики оближешь, рассчитываете на чай».
«Безусловно! Желаете…»
«Позже».
«Послушаемся даму и, вероятно, этим не ограничимся».
«Заказ будет готов сию минуту!»
«Полноте! Мы не торопимся».
«Как думаешь, с муссом не прогадали».
«Закажем коньяку, съедим и не заметим».
«Что это звучит?»
«Очередная попса».
«Да нет же! прислушайся! Очень красивая мелодия!»
«Постой!.. Да это же фокстрот… «Цветущий май».
***
«Приходи, когда освободишься». «Свобода личная идёт в разрез со свободой общества». «Приходи, если свободен». «Свобода внутренняя не соприкасается ни одной округлой гранью с чёткими выверенными формами общественной свободы». «Приходи, в любом случае». «Свобода быть свободным от ощущения свободы в итоге приводит к незримому заточению и подчинению тому, чего так остерегался». «Приходи, воспользуйся свободой». «Соприкосновение внутренней и внешней составляющей свободы, заключается в разнице её восприятия». «Приходи. Просто». «Когда освобожусь от освобождения свободы».
***
Были моменты, когда он себя ненавидел. Люто. С присущей природной жестокостью, просыпавшейся в нём в эти мгновения. Единственным способом найти успокоение – это спрятаться. В первую очередь от себя. Скрыться в укромном месте. И не дышать. И не слышать. И не произносить ни звука. Жестокость разрывала его существо на мелкие клочья; она пила его кровь; насыщалась ею и пропорционально выпитому росла. Увеличивалась с каждым глотком. И чем больше было это чувство, тем больнее становилось ему и, тем сильнее он начинал себя ненавидеть. Ненависть наполняла его и становилась единственным смыслом существования; ненависть соединяла клочья его души, сшивала мелкими незаметными стежками; полученная заново душа пестрела шрамами; но он ничего не мог с собою поделать. Ненависть к себе разрушала и без того хрупкий мир, в котором он жил и делала невозможным дальнейшее существование. В те минуты он не становился перед классическим выбором – быть иль не быть. Он и был и не был одновременно. Одноминутно пребывал в двух ипостасях, чувствуя дуализм.
Были моменты, когда он себя ненавидел. Люто. С присущей природной жестокостью, просыпавшейся в нём в эти мгновения.
Прячься, не прячься, от себя не уйти. И ненависть плохой советчик.
***
«Мы встретимся?» «Когда спадёт жара». «Когда спадёт жара – наступит осень». «Ты говорила, нравится весна». «Но лето, безусловно, краше». «Уверена?» «Сомнений нет». «Сомнений нет, когда во всём уверен». «Уверенность моя, мой крест». «Мой крест – отягощение сомненьем». «Что хочешь для себя открыть?» «Когда открыта дверь, что может быть закрытей?» «В словах, в поступках, в действиях – загадка». «Что для тебя туман, то для меня – долина, уснувшая под натиском пурги». «Ты слышишь вой метели?» «Да». «Ты чувствуешь напор бурана?» «Да». «Ты лжёшь… намеренно сместив вектор мироощущенья… сейчас же для тебя весна, внезапно пробудившаяся средь лета поздней осенью». «Ты хочешь взять весну в разгар лета осенью?» «В пору угасания воскресает вопреки всему пришедшее к черте последней в траурных одеждах». «И что из этого?» «Из этого». «Что следует?» «Вопрос туманен». «Так повторю». «Не тяни резину». «Мы встретимся?» «Когда спадёт жара». «Когда спадёт жара – наступит осень». «Наступит осень и уйдёт в малиновый закат последний окрик лета». «Мы встретимся?» «Мы – встретимся».
***
Разница между просто жить и существовать – ничтожна.
В том и другом случае входящая информация разительно отлична от той, что на выходе.
Три держим, два – в уме.
Самый подходящий случай.
Просто жить – не интересно.
Существовать – удел амёб.
Просто жить – идти на компромисс с самим собой.
Существовать – медленно гнить, презирая себя.
Просто жить – в редких случаях, прекрасная возможность воспарить к небу.
Существовать – в очень частых случаях, стать основным блюдом на пиру червей.
Три держим, два – в уме.
Ты не один, даже с собой наедине.
Просто живо существуешь простой жизнью существования.
Никто, даже самый любознательный, не в силах разгадать, что же главнее: просто жить или существовать.
Разница между ними ничтожна. Но в то же время, между сими берегами лежит бескрайняя пропасть.
Застать врасплох просто живя невозможно, пролонгируя существование.
***
Бездонный омут чувств. Короткие фразы. Незатейливые пустяковые вопросы; аналогичные ответы.
«А что ты хочешь? – взрыв во вселенной эмоций, рождение новой звезды, - какие вопросы, такие ответы!»
Сдержанность, стыдливость, стеснительность – несуществующая материя ощущений обретает форму, размер, вес, плотность; как итог, пробуждение нового чувства – баснословная скромность, неописуемая робость.
«Чёрт возьми! – внутри меня всё кипит и стремится наружу, - да сделай же первый шаг! Видишь…» «Не вижу!» «Так и будем сидеть, играть в молчанку, отводить застенчиво глаза, пряча взор в складках несуществующих ниш пространства?» «Ты себя слышишь?.. Не перечь мне!»
В процессе замедленного раскрепощения предвкушаешь без исключения всё, что связывает невидимыми нитями – принципиальная взаимная искренность.
«Поставь тебя перед выбором: ложь или искренность, чему отдашь приоритет?»
«Что ты хочешь узнать? – шептала она завораживающим голосом и зимняя позёмка мела по спине нервным ознобом, - скажи, открой своё сердце!»
Наступает пора перелома ситуации.
Мой дух воспрянул. Я приободряюсь. Мысленно река моего экспромта свободно и широко льётся наружу. Стоит приоткрыть рот, всё куда-то исчезло. Красиво построенные фразы, как безупречные морские лайнеры. Безупречные вербальные конструкции, похожие на шедевры древних архитекторов, язык слов выразивших простой сложностью каменного орнамента.
Начинаю говорить. Речь путана, скомкана. Теряюсь в словесных окончаниях, как в густых зарослях дикого плюща. Обрываю фразы, лезущие одна впереди другой, глотаю слова, как горькое лекарство. Не речь, сплошная имитация и инсинуация момента.
«Мой милый мальчик! – восхищается она, и нет в ней и доли игры и капли артистизма; она в данное время такая, как есть от природы, естественная. – Как ты прекрасен, возлюбленный мой! Чудесен и любезен в своей непосредственности! Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы её – стрелы огненные».
Она нежно касается пальцами, едва дотрагиваясь подушечками моих волос, и моё сознание обрушивается в пропасть наслаждений. Едва заметные вибрации проходят по телу.
«Какая прелесть! – умиляется она, - какая ты непосредственная прелесть!»
(Прошло столько лет с тех пор, - не одна осень срывала золотой наряд с деревьев, не одна зима заметала снегами пути и дороги, не одна весна распускала цветы и расцветала в красе, - и я иногда ловлю себя на мысли, а было ли всё это на самом деле? Не игра ли это моего воображения? Не само успокаивающее желание придать, где надо пестроты или напустить туману? Ведь не могу же я помнить все наши встречи до самой последней минуты, до самого последнего слова?)
Справляюсь с волнением. Спрашиваю, зная ответ, но чтобы убедиться в очередной раз, я, я эта прелесть. И она отвечала, загадочно улыбаясь, ослепляя жемчугом зубов, кивая головой, и тотчас приходит в движение золотистый шёлк каштановых волос, что никогда не оставляло равнодушным, подкрепляя вопрос.
«Конечно же, ты, - слетает нежный звук с её уст, и звучат невидимые серебряные колокольчики хрустальным переливом, развешенные в тайных нишах пространства. - Ты сомневался?»
Мог ли я сомневаться? Ответа нет по сию пору. Многое мешало оценить по достоинству её и моё отношение, препятствовало дать правильно оформленное определение. Известные не мне одному чувства, разрывали на части, лишали покоя, доводя порой до маниакального преследования и обретения фобий. В одном уверен, опьянение ею не давало воспринимать её той полноценной, гармоничной натурой, наделённой достоинствами; в моём видении её образ всегда был окружён аурой слепого восхищения и поклонения. Очарование ею превращало меня в слепо-глухо-немого. Но и оно не мешало в редкие часы прозрения. Когда чары сбрасывали пленительные путы, возвращаться на орбиту собственных трезвых ощущений. С её стороны не было ни малейшего намёка на подавление даденной от рождения естественности моей натуры. Она непроизвольно подчиняла меня себе и, как верная собачка на длинном поводке, следовал всюду за нею. То же самое происходило и с другими её поклонниками, великим множеством, кто пал, сражённый её чарами.
Всякий раз, будучи наедине с самим собой, я проклинал своё безволие и малодушие, но сразу же приходило понимание – без неё так одиноко…
***
Запах печёной в печи картошки навсегда врезался в его вкусовую память.
Вместе со вкусом бочковых помидоров и огурцов, отдалённым ароматом укропа и петрушки.
Многое в нашей жизни подконтрольно нашим сиюминутным настроениям. Лишний пучок укропа в бочке с помидорами изменит всю будущую линейку вкусов; заставит полюбить или возненавидеть данный продукт.
Ничто не может существенно повлиять на вкус картофеля. Корочка сохранит все самые сокровенные вкусы.
Хрусткость. Ломкость. Мягкость. Нежность.
Однако в купе с остальными сверхсознательными совокуплениями сиюминутных предпочтений можно предположить, ничто не чуждо.
Хрусткость мыслительного процесса – путь, ведущий в огненные дали.
Ломкость предпочтений, вызывающая зрительную диффузию осязаемого объекта, сжимает расширяющееся пространство до мнимых величин.
Мягкость характера не всегда путь, ведущий к источнику жизненных наслаждений. Противопоставление одного другому есть истинный способ познать ошибочность собственных заблуждений.
Нежность восприятия тонких структур окружающего мира воспрепятствует тончайшему мироощущению, противопоставленному тому, с которым каждый день приходится иметь дело. Нежность, оно же – лёгкость; оно же – необыкновеннейшая сверхчувствительность, присущая разве что некоторым особям биологического белкового тела. Нежность… Тонкость… Восприимчивость…
Точка невозврата неизвестна.
Шаг ли вперёд, два ли – назад.
Точка невозврата как нечто несуществующее в этом мире, но имеющее прямую связь со всем окружающим.
Куда ни кинь взгляд, увидишь то, с чем прежде не приходилось сталкиваться.
Оно до боли в сердце знакомо.
Оно, как крик, привлекающий к себе внимание.
Оно – невидимая сеть, связывающая нас прочными узами.
Оно – пронзительная безмолвность, звучащая сотнями непередаваемых звуков.
Оно…
Как бы ни хотелось тебе, да и кому другому, взять под полный контроль существующее помимо нас, всё обернётся полным пшиком. Так пыль под ногами не привлекает нашего внимания. Она остаётся за пределами порога дома. В дом вместе со стопами входящего вносится истина истинного взаимопонимания существующего мироощущения; никуда от него не деться. Скорбящий обретает скорбь. Молящийся – прозрение в молитве.
Незнание вдруг за собою повлечёт бессчётные толпы уверовавших поклонников.
Аннигилированное самопознание отвлечённости бренности дня насущного – энтропия соединённых вместе антагонизмов, ведущая к саморазрушению личности или ряда персон, непроизвольно ставших свидетелями данного эксперимента.
***
Найденные древнейшие свитки в долине N свидетельствуют о наличии в доисторические времена высокоразвитой цивилизации, имеющей палеохронические контакты с внеземными цивилизациями.
Многочисленные лабораторные анализы и эксперименты с материалом показали внеземное происхождение данных свитков.
Состав материала свитков может позволить предметно заявить, что в далёкие, хронопатриальхальные времена, планету неоднократно посещали представители внеземных цивилизаций.
Не обнаружено прямых свидетельств вмешательства в течение событий, имеющих прямое историческое влияние.
Разрозненные свидетельства монахов католических монастырей, их якобы правдивые сношения с объектами, имеющими явно внеземное происхождение. Полученные факты будущих катаклизмов и природных флуктуаций предполагают, что некоторые свидетельства являются несомненно истинными. Не имея возможности проверить в будущем достоверность информации, можно лишь полагаться на интуитивное ощущение каждого индивидуума.
Во время транспортировки свитков из долины N, они странным образом исчезли. По свидетельствам охранников из частной охранной структуры «Brightheaven» их всю дорогу преследовали смутные предчувствия, будто кто-то незримо присутствует рядом. Контролирует переговоры, принимает участие в принятии решений. Неотступно даёт понять, что нужно делать, что – нет. В определённый момент, в воздухе повисла сумрачно-туманная субстанция (похожая на туман); когда она исчезла так же, как и появилась, обнаружилась пропажа найденных в долине N свитков.
До сих пор не дано полного разъяснения, имели ли они какое-либо сакральное или эзотерическое значение.
Тем не менее, причастные к свидетельству обнаружения данных свитков очевидцы в течение непродолжительного времени странным образом прекратили своё земное существование.
***
Вокзалы на меня наводят грусть.
Ждёт впереди простор туманных расстояний.
Я уезжаю и, возможно, не вернусь,
Не оправдав ничьих напрасных ожиданий.
Вокзалы на меня наводят грусть.
В душе печаль; сплин среднерусских настроений;
Возможно, где-то там тебя дождусь.
С поправкою на то, что справлюсь с русской ленью.
Вокзалы на меня наводят грусть.
Перрон. Плафон. В руке зажат купон билета.
Мне возразят, скучаешь, ну, и, пусть,
Весной ты едешь в зимний край, где нету лета.
Вокзалы на меня наводят грусть.
Что «ах!»; что «ох!»; довольно метких междометий.
Стопарь для храбрости; огурчик – хрусть –
В буфете… Дальше – мудрость прожитых столетий…
***
Стыдно признаться, ночами изредка плакал.
От счастья. Простого человеческого счастья. От нахлынувших внезапно эмоций. А они, как известно, бывают двух типов: положительные и отрицательные. Если от вторых впадаешь в депрессию, грусть-тоска гложет, что впору волком выть на луну от отчаяния, то первые… Петь-плясать хочется каждую минуту. Поделиться приятным с первым встречным. Не для того, чтобы с тобой разделили радостное состояние. Просто возникала необходимость направить выделенную энергию энтропии, возникшую в момент самопроизвольной астральной имплозии.
Вот так я представлял тогда, что на противоречивой игре антагонизмов и заключается счастливое существование человека.
Комната, пуховая подушка, перина и одеяло с ночником – непроизвольные свидетели проявления моих эмоций. Они славились умением держать язык за зубами в любой критической ситуации. Поэтому тайной моею не обладал посторонний.
Сам же, посвященный в собственный секрет, был заинтересован его сохранностью.
***
Любовь к старине, здоровый интерес в отличие от загибов к клинике, у неё прослеживалась во всём.
Он часто замечал, с каким неподдельным вниманием она пристально рассматривала никчемную, с его точки зрения безделицу, возрастная шкала которой терялась за отметкой «сто». «Какое сейчас она может иметь применение? – постоянно задавал он один и тот же вопрос, - посмотри на великое разнообразие более удобных спутников нынешней цивилизованной жизни!»
Всё всегда проходило по одному сценарию.
Она сердито сжимала губки, три родинки в левом углу рта над верхней губой приходили в движение, незаметно для глаз меняя расположение. Взгляд красивых светлых зелёных глаз менял глубину окраса роговицы и уже бездонный колодец очей терялся в густой непроницаемой темноте. Изменялась мимика лица. Принимались за работу не задействованные мышцы. На удивительно красивое лицо набегала серая тень от тучки на солнце. Сгущались грозовые облака, стремительно свинцовел авангард и, вот-вот, должна разразиться буря. Однако последствия оказывались иные.
«Ты правильно заметил – спутники, - возбуждаясь, начинала она и, указав на предмет в руках, продолжала: - А это часть жизни, фрагмент биографии неизвестного белкового тела, с ним относимся и мы с тобой, но со своей спецификой. Со своей Судьбой!» Она ударением выделила последнее слово. Затем её понесло. «Разнообразие взглядов на одну и ту же деталь отдельно взятыми парой десятков созерцателей и создаёт вокруг нас стройную мешанину образов, гармонично составляющих окружающее пространство, - она запыхалась, азартно, с нажимом начав. – Далее. Атмосфера наших, не нас, человечества в целом, вкусов и ощущений столь велика, разномастная, крупно- и мелкокалиберная, что уложить в ящичек строгих геометрических форм предсказуемых поступков весьма непристойное занятие. Находятся умники (здесь она выпятила нижнюю губу), с всякими степенями заслуг, пытающиеся это сделать. Записать аккуратным почерком в толстый журнал, внести в реестр, наклеить бирочку, присвоить инвентарный номер, разложить по полочкам в папках, в ящиках, ларцах, сундуках и в стеклянных баночках с формалином. Глиняные таблички с клинописью. Пожелтевшие свитки папируса с египетским письмом. Толстые листы пергамента с причудливой готикой. Всех цветов нити с кипу. Высушенные цветы и листья, незаконченный гербарий. Газетные вырезки с непримечательными статьями и очерками. Странные образцы животного мира Природы, над которыми она провела неудачные эксперименты. Для выбраковки место нашлось в архиве, не где-нибудь на заброшенной свалке Истории, приятно попахивающими гнилостными останками рассуждений. Грядущим потомкам на обозрение и изучения для».
Внезапно она остановилась.
Он воспользовался случаем и поднёс стакан воды, пока наступила желанная пауза. Она поблагодарила, перевела дух. «Пара глотков утолит жажду». Он хотел добавить, и обязательно остудят необузданную фантазию, зальют пламя пылкого воображения холодным гидронеустойчивым дождём душевного хладнокровия. Однако, промолчал. Одно лишнее слово могло вызвать новый вербальный набег софистической орды. Испив воды, она и сама угомонилась, посчитав, на сегодня достаточно, и дальнейшее течение жизни нынешнего дня вернулось в привычное русло, не оставив напоминания о прошедшем лингвистическом половодье.
Пожалуй, отвлёкшись, это следовало назвать более красочно, но, не видя семантической привязки, ограничимся, ergo, вышесказанным.
Итак.
Любая вещь, непреднамеренно снятая с полки забывчивости и аккуратно освобождённая от пыли забвения, имевшая по происхождению быть именуемой «мастодонтом» по отношению к нынешней атрибутике, катастрофично привлекала её внимание.
Он видел, как руки била мелкая дрожь, когда она трогала ими корешки старинных книг в кожаном переплёте. Как увлажнялись глаза, что было далеко не игрой на публику, он это чувствовал душой, как начинала нервно подёргиваться нижняя губа, и приходил в движение с неглубокой ямочкой подбородок.
Чувства её были искренними. В чём он убеждался не раз.
***
Как нелепо терпение, так образцова спешка.
***
«In vino veritas, - энигматично проговорила она; он впервые услышал в её голосе новые тембральные синусоиды. - In vino veritas».
Нет бы, ему прекратить не начавшуюся провокацию, так нет! Чёрт его дёрнул подыграть. «А почему бы и нет». Нервы подвели, и голос дал петуха.
Она сузила глаза и, уверенным движением вкрутила (да что там – вдавила) штопор, полетели кусочки пробки, едва не раздавив синего стекла горлышко. Быстрым движением она с громким звуком – чпок! – извлекла пробку и бросила за спину. «In vino veritas, - смелый прищур зелёных глаз. – In vino veritas».
Хрусталь бокала покрылся инеем. Вино несколько остудили в ведёрке со льдом.
Мы выпили.
Она бережно, мелкими глотками скупо пила красный, тягуче-терпкий напиток. И смотрела, смело устремив биссектрису взгляда ему в глаза. Её взгляд, издеваясь (по-другому – экзотично-нравственно глумясь) открыто повторял её слова «In vino veritas». Моё раздражение мгновенно гасилось алкоголем. «Да! да! да!» Не имея культурно-приобретённых навыков пития вина, залпом, как рюмку спирта на спор, задержав дыхание, опрокинул фужер в себя. Чудесная жидкость сложно-вкусовой гармонии с терпко-приятными нотками и неопределимо-отличительным послевкусием, просто, как вода, влился в него. Не произвело вино впечатления, не вызвало оно и синусоиду вкуса, не возбудило резонансное колебание рецепторов, а что впусте говорить о векторном котангенсе альфа-дифференциала гармонии? Знаток с умным видом, наверняка, пренебрежительно заверил, что в сложном букете явно доминируют скрытые умелым купажированием нотки…
В общем, чушь собачья…
Хотя, для кого как.
Такое бывало, но крайне редко, чтобы слабоградусный «сухарь» с одного фужера торкнул, да так, чтобы земля поплыла под ногами. В голове помутилось. Сквозь туман в голове донёсся искажённый её голос, волшебная мантра, произнесённая самыми прекрасными устами, которые украшают три маленьких родинки подряд в левом углу рта над верхней губой: «In vino veritas».
Первое опьянение быстро прошло.
Разум снова чист и светел. Мысли льются легко. Срываются с языка остроты, приличные и, чего греха таить, с изюминкой.
Она заливается серебряным смехом, непринуждённо звучит колокольчик, она качает головой и вьётся вслед, ослепляя и лишая воли золотистый шёлк каштановых волос. «Ещё?» Она не спрашивает. Она молчит. Просто он читает её мысли; не все, а настроенные в унисон ему. «Ещё вино в бутылке, но слышен плеск в бокале». Постепенно пьянею не столько от вина, сколько от несформированного определённо предвкушения. «In vino veritas».
Он не удерживается на пике блаженства; пальцы разжимаются. Он летит вниз, в бездонную пропасть, пробивая ногами голубую твёрдость хрупкого льда небосклона над головой. «In vino veritas».
Жадно выпиваю фужер, второй, следующий, затем ещё один…
Пропасть сужается до ширины щёлок между её век. изучающий прищур зелёных глаз выбивает из колеи.
«Куда дальше? Дальше – куда?»
Его слова тонут в общем потоке разноголосой речи. Но слышит отчётливо в ответ: «In vino veritas».
Соединяются веки. Смыкается пропасть. Сжимаются губы.
Уста её – сладчайший виноград; её слова – отрезвляющее вино.
«К чему стремишься? Какова цель? Когда добьёшься, что – дальше?»
Мои объятия крепки (мышечная память абсолютно независима от умственной); но она, скрутившись, ловко выворачивается, выскальзывает змеёй, оставляя на моих руках радужную кожу шёлкового платья.
«In vino veritas, - дразнит она, показывает язык, моргает поочерёдно глазами, гримасничает, паясничает. - In vino veritas».
Срываюсь с тихого крика на громкий шёпот.
Мой разум оккупирован хмелем. Вино – вода, - им утоляю жажду. Жажду эротического пресыщения; жажду интимного обнищания; жажду…
И что… И что?.. И – что?..
Осыпается почва под ногами. Она меняет структуру. Плотный грунт приобретает свойства зыбучих песков. Меня засасывает. Стараюсь спастись. Совершаю глупые, спонтанные движения. Знаю (откуда-то), этого делать нельзя. Увязаю по грудь. Подбородок неприятно кольнул острой гранью колотый лёд. Парок срывается с губ, оседает зеркальными льдинками на бровях, ресницах, усах. Дыхание затруднено. Позванивают хрустально льдинки при движении груди.
«In vino veritas, - тает снег, разделяющий нас. - In vino veritas».
Веки его смежились; думы растаяли; слова размазались по нёбу; мысли – кристаллизовались.
«In vino veritas, - воркует нежно она. - In vino veritas».
Кивает головой, глаза сонны. Клюёт носом, челюсть громко клацает. Зубы выбивают дробь. Ему больше, чем хорошо. Ему меньше, чем ничего. Ему всё ровно, чем как-то.
«In vino veritas, - грустно улыбается она; рука роняет на пол фужер, разлетаются, раня пространство, осколки; льётся кровь-звон, глуша. - In vino veritas».
Он допивает остатки вина. Сознание виляющей походкой уходит из зоны видимости.
Теряя опору, он падает, успевая подумать, а язык-то я не развязал, и подтверждает:
«In vino veritas».
***
Любопытства в отношении неё проявлял крайне мало. Чтобы ненароком не разделить участь знаменитой кошки.
***
Я запретил себе думать о ней. Этим запретом обрезал нити, связывающие нас. Освободился от вещей, роднящих нас.
Разрушил мосты, сжёг леса, вспахал поля и засыпал солью. Над пепелищем некогда светлого чувства кружили вороны отчаяния, и ветер скорби нёс, поднимая до неба сизо-пепельные облака уничтоженных пламенем воспоминаний.
Я возвёл вокруг себя высокую стену. Не оставил ни окон, ни дверей (что зря поддаваться искушению?); соорудил неприметную калитку, умело замаскированную под общий вид строения.
Я постепенно привыкал к одиночеству. Я оглох. Намеренно, чтобы больше не слышать её мелодичный, хрустальный, как серебряный колокольчик голос.
Окружившая меня тишина научила слышать и слушать другие звуки, старательно прежде игнорируемые.
Я стёр из памяти мысли, как тропинки, ведущие к ней моё существо.
Замазал чёрной краской её образ.
Всё! нет её больше! Нет, и не было никогда!
Сознательно лишил себя всего, отрёкся от прежней жизни. В итоге недолгих размышлений, направил стопы в единственно верном направлении – осознанного одиночества. Как монах, принявший самое жёсткое послушание: не видеть, не слышать, не говорить. Никого не видеть, ничего не слышать, ни с кем не говорить.
В новом неизведанном долгом пути тщился найти счастье, как усталый путник пристанище после утомительного дня путешествий, прекрасно осознавая, счастливые дни остались позади.
Они прожиты рядом с ней (с другой себя не представляю), чей золотистый шёлк каштановых волос слепил мой взор (другие рядом меркли), улыбка, трогательная и робкая, топила лёд в моём сердце и три маленьких родинки в левом углу рта над верхней губой…
Дни беззаботного, до головокружения веселья, как опавшее золото листьев в осиротевшем парке, сметены посреди пустующих аллей среди нагих стволов деревьев в большие кучи и подожгли. Только вот никак не хотят они запылать прощальным ярким приветом, а всё коптят-дымят, пуская из сырой, прелой глубины скупые сизые струйки, как напоминание…
Эти дни прожиты.
Их не повторить. Ни в какой самой распрекрасной реинкарнации, вплоть до мельчайших деталей и незаметных штрихов.
Если я и купался в целебных прудах вечнозелёных, благоухающих ароматами садов Нирваны, то бесконечности давно, сам того не подозревая. Кундалини шмыгнуло от меня боязливой мышью, испуганной тенью грозного кота…
***
Старые фотографии – свежий взгляд на прошедшие события, с одной лишь разницей, ничего нельзя исправить.
***
Её беспокойство становилось моим. Каким образом оно передавалось мне, вопрос интересовавший меня менее всего. Это происходило внезапно. Волнение наполняло грудь, слышался монотонный звук, переходящий в тонкий свист, на короткий миг мерк свет в глазах и исчезали запахи.
Также внезапно всё возвращалось.
И тогда я…
Она не редко интересовалась, может ли между близкими, не родственными людьми устанавливаться ментальная связь. Например, идёшь ранним утром по знакомому месту и словно на секунду пропадаешь, будто погружаешься в светозвуковую не проницаемую даже для запахов капсулу.
Вернувшись, обнаруживаешь себя в совершенно другом районе.
Тревожно шелестит листва, ведя беседу с ветром, с бутонов роз опадают лепестки, высушенные солнцем, на тротуарах растеклись масляно блестящие зеркала луж и тысячи золотистых пылинок кружатся в закатных солнечных лучах.
Выскажется. Посмотрит искоса через прищур потемневших зелёных глаз и, выдержав паузу, весело засмеётся!
***
Я вернулся на Родину.
Не против своей воли; не вопреки чьей-то. После долгих лет разлуки. Она показалась мне Вечностью. Разрыв с родными местами – рана, заживающая постоянно; малейшее воспоминание бередит её и снова она сочится болью, болью от невосполнимой утраты. И кипящую кровь воспоминаний ничем не остановить. Спасала вера. Единственное утешение. Вера в светлое грядущее давала силы жить в мрачном настоящем. (Здесь я лукавлю. Не всё так уж мрачно и было. Хватало в избытке эмоциональных будней, перечёркивающих тихие праздники. События просеивались через грохот Судьбы. Маленькие пролетали через мелкие ячейки, они вскоре и забывались. Крупные застревали. Их замечали. Аккуратно отбирали и сортировали по размеру. Определяли категорию важности и с любовью сохраняли в архиве.)
Вера… Не то религиозное чувство, подвигающее многих пересматривать собственную жизнь и переосмысливать собственные поступки. Просто вера, производное от «верить» или «доверять». Вера вкупе с доверием позволяла незашоренными глазами смотреть вокруг. Смотреть серьёзно и насмешливо; смотреть с добром или с ненавистью; смотреть, ласково или лукавя. В равной степени видеть счастливые лица детей, радующихся внезапной нежности незнакомого прохожего; видеть счастливые лица взрослых, веселящихся в сердце своём тёплому весеннему дождю. Наблюдать за детьми, с увлечением играющих во взрослую жизнь, полностью копируя её с поведения знакомых персонажей. Наблюдать, с каким умилением пожилые бабушки, мужчины в этом вопросе более строги, глядят на внуков, с пронзительным удивлением замечая в их поступках свои в их возрасте. Изумительная взаимосвязь поколений, непрерывающаяся цепочка традиций, основ быта, своеобразного семейного ритуала. Священное действо, сакральная мудрость, видимая одновременно всем и в то же время незаметная никому.
Поэтому, моё возвращение домой, итог не ночных бессонниц, с сотрясанием воздуха громкими всхлипываниями и рёвом, а вполне взвешенное, обдуманное решение. Взвешенное и обдуманное, но пришедшее спонтанно.
И я вернулся.
Ночь встретила моё появление ужасным ливнем и страшной грозой. Мрачные и угрюмые тучи, чёрные, как покрывающий ад непроглядный мрак, неслись низко над поверхностью, исторгая из своих бездонных резервуаров неимоверное количество влаги, проливающуюся жутким ливнем. Застывшие в оцепенении деревья, вырываемые из сгустившейся уродливой темноты слепящими вспышками ярких молний, казались застывшими безобразными гигантами, несущими свою нескончаемую вахту, с безжизненным безразличием взирая на сумасшедшую суету мира сего.
Я вернулся.
Я вернулся и пал на колени. И, обливаемый беспрерывными потоками воды, остужающими струями ливня моё воспалённое воображение и жаром пылающее тело, целовал разгорячёнными устами разжиженную землю Родины. Вместе со струями дождя, стекающими по пылающему челу и пламенеющим ланитам, пил эту благородную жидкость, действующую целебно на моё нездоровое тело и израненную скитаниями душу.
Впечатления последних лет в изгнании, в самовольном самоуединении от наскучившего общества, находясь внутри, в котле всех эпохальных событий, эти впечатления, связанные с другими, мало впечатляющими, истощили вконец моё сердце, разорвали душу на клочья. Эти впечатления настолько завладели мной, что непроизвольно сами послужили детонацией чувств, приведших к определённым последствиям.
Годы разлуки с родными краями, годами же счастья и веселия закруглённые, внезапно обострились. Лопнула ткань, потрескалось основание, искрошилось полотно, и пропала целостность.
Не спящий я проснулся и узрел иным взором, взглядом новорожденного дитя то, что проспал не дремля. Именно погружаясь в сон, на самом деле бодрствовал.
Ошибки прошлого показались, не столь грубы и неисправимы. Грехи, как стало ясно издалека, глядя в глубокое тёмное прошлое из бесконечно далёкого будущего, не так уж и важны. И захотелось обратиться к целому миру с единственной просьбой: ежели найдётся не ошибающийся за всю жизнь ни разу, забросайте меня камнями.
Я вернулся.
Нет, отчего дома. Нет старого сада. Заросли бурьяном и репейником руины и ветер, тоскливо воющий бездомным псом, упрятался подальше от посторонних глаз.
***
С первого взгляда он мне приглянулся.
В то воскресенье я без определённых намерений шатался по городу. Отобедав в кафе возле дома винегретом и пельменями с бульоном, выпив два стакана вкуснейшего ароматнейшего малинового киселя, озадачился, чем себя занять. Так как ничего путного в голову не пришло, доверился спонтанному чувству – двинулся, куда ноги несут.
Центр города казался вымершим.
Огненное солнце, с безоблачного неба безжалостно жаля раскалёнными лучами, выгнало горожан на окраины и за город. В густую тень парков, поближе к прохладной проточной воде, к речной свежести, прячущейся в камышах и прибрежных полянах.
Безусловно, чувствовать себя героическим персонажем футуристического постапокалиптического боевика немного странновато. Время не то и ситуация другая.
Удивительное ощущение дискомфорта. Это как второпях одетый чужой костюм: размер не тот и движения сковывает. Но время спустя обвыкся с этим новым чувством и лёгким, непринуждённым шагом начал измерять центральный проспект.
Встречавшиеся магазины и лавки не удостаивал вниманием. Продукты, одежда, мебель и бытовая техника не интересовали. Проходил мимо стеклянных аквариумов витрин, провожаемый отвлечённо-скучающими взглядами дремлющих продавцов.
Антикварный магазинчик мог и не заметить (ни указателя, ни рекламы), пройти.
Но, что-то видимо, существует в нашем мире, невидимыми нитями связывающее нас. Вероятно, общий центр общечеловеческих ментальных интересов всё же существует. Возможно, в моём сознании было нечто такое, пункт, на котором стояла метка – не активирован, - дремавшее до поры, до времени, с которого в определённый момент запрет снялся, и мои стопы направили меня вглубь прожаренного летнего двора через высокую арку между домов. В стене справа располагалось трёхстворчатое деревянное со ставнями, крашенное в тёмно-коричневую краску окно с зеркально чистыми стёклами, с глухой деревянной дверью в тон окну с медной ручкой в виде полуовала, начищенная до блеска. Правая ставня скрывала стрелку-указатель на стене, находящуюся на уровне глаз. Заметив её, удивился, почему она не на улице, а внутри тёмного провала арки и со стороны двора.
Но, тем не менее, ведомый неизвестным внутренним поводырём остановился перед витриной.
Он прыгнул в глаза, крикнув немо, возьми меня!
Шкафчик мне приглянулся сразу же. Едва мой взор проник через идеальную чистоту окна с логотипом «Антикварный магазин братьев … и Ко». Густой ореховый цвет мебели, потемневший от времени. Резные высокие ножки. Нижний плоский ящик на всю ширину, медная ручка с узорчатым основанием накладки. Что ещё бросилось в глаза? Большое количество ящиков. Резьба. Инкрустированная. Ею украшена лицевая сторона, боковые стенки корпуса. Завитки, лепестки, переплетающиеся линии, образующие сложный замысловатый узор. Выступающие элементы декора: розочки, усики, удлинённо-гипертрофированные резные листья.
Внутренняя магия предмета (на языке вертелось слово, но вспомнить не мог) приковала к себе.
И я уже представлял себя хозяином этого замечательного шкафа, пока не купленного мной. Я видел себя хозяйничающим, открывающим дверцы, слышал мелодичный скрип латунных петель. Выдвигал ящички, видел поточенную жучком-паразитом древесину в мелких редких точках. В ящичках бумага, конверты, другие принадлежности для письма, перьевые и шариковые ручки, стопки фотографий и так далее.
В своих фантазиях я унёсся далеко-далеко…
И пребывая в них, видимо, незаметно вошёл в приятно-прохладное сумеречно-прозрачное помещение магазина. Воздух внутри оказался удивительным! Он насыщен не современными химическими запахами, в нём распознавались устойчивые ароматы твёрдых пород дерева: терпкий дуба, слегка вяжущий бука, щекочущий нос акации, густой ореха; отдельными нотками звучали вереск и вишня, а также яблоня и груша. Лёгкая примесь книжной пыли, как кратковременная пауза в мелодии, привлекал обоняние и слышался характерный звон старинного столового серебра, мелкая россыпь хрустальных бокалов, смягчённый ритмичным отчётливым боем полуторавековых напольных часов в массивном, с барельефом со сценами из древней мифологии. И уж как-то незаметно для моего слуха, нитью Ариадны в лабиринте сознания, переливчато запел колокольчик над входной дверью.
Табличек «руками не трогать» нигде не наблюдалось.
Поэтому, приблизившись, погладил крышку шкафчика, закрыл дверцы, отдаляясь на шаг, полюбовался общим видом предмета. В душе сладко заныло…
Приятный ровный голос, с едва заметной хрипотцой, свидетельствующей о хроническом ларингите, раздался сзади:
- Здравствуйте! Я хозяин и заодно и продавец этой антикварной лавки. Что привело сюда, праздный интерес или увлечение. Вижу, вас заинтересовало бюро?
Я развернулся вокруг, как учили на срочной, на левой пятке, приставил, со стуком каблука о каблук, правую. Представился в ответ и осмотрел хозяина.
Передо мной стоял высокий, немного сутулящийся мужчина на вид шестидесяти пяти лет, с грустным выражением огромных серых глаз с большими тёмными кругами. Копна абсолютно седых, с серебром волос всклокочена. Белая рубашка с расстёгнутым воротом; костюм-тройка чёрной шерсти.
- А… - протянул я, указывая на шкафчик.
- Именно так его называют – бюро.
- Ага, - наконец, выговорил я. – Бюро… ну, да… запамятовал, что-то…
- Что ж, - шаркая, чего не мог подумать, мужчина обошёл меня, стал позади бюро; я снова развернулся. – Отличная работа. Орех, орнаментальная резьба, тройное покрытие лаком, медные ручки. Вторая половина девятнадцатого века. Впрочем, - он остановился. - Всё на виду.
Я промолчал, соображая, что спросить или сказать, чтобы не выглядеть полным дураком. Хозяин пришёл на выручку, увидев моё внутренне состояние, красочно разрисованное румянцем на лице.
- Прекрасный функциональный предмет мебели, как для дома, так и для кабинета, где-нибудь на предприятии. Но, - он поджал губы, прищурил веки, окинул меня оживившимся взглядом: - Вам он очень подошёл в первом варианте.
Тут уже я нашёлся, что сказать. Воспрянул, расправил плечи.
- Думаете? – переспрашиваю его, - полагаете дома? Но у меня нет кабинета. Две комнаты. Кухня не в счёт. Просторная прихожая.
- Будь у вас всего одна комната, бюро органично впишется в домашний интерьер.
И хотя я уже рассмотрел бюро, мне снова захотелось к нему прикоснуться.
- Можно? – указал я на шкаф.
- Безусловно! – улыбнулся хозяин.
Я глубоко вдохнул. Взялся за ручки, открыл. Содержимое не изменилось. Ящички. По обе стороны. Посередине большое пространство, поделенное двумя полками. Потянул на себя ближайший ящик и обнаружил в нём бронзовый колокольчик с вязью по краю, венчала ручка из лакированного дерева.
- Видите, первый сюрприз.
- Можно сказать, предсказуемо. Скажите прямо, подложили?
Хозяин указал движением подбородка на нижний ящик.
Выдвинул его. Он оказался внутри пуст.
- Отделение для бумаги, - пояснил хозяин, - пустое.
Я постучал по днищу ящика и почувствовал взгляд продавца.
- Как насчёт тайника? – вдруг озадачил его вопросом.
Я почувствовал нутром, он ждал, когда я задам этот вопрос. Левая бровь слегка поднялась; разгладились морщинки в углу глаза.
- Полагаю, есть. – Он сложил руки на груди и оттопырил нижнюю губу. – Что касательно сего бюро, не знаю. Прежний владелец не информировал.
Разочарование отразилось на моём лице.
Продавец стал рядом со мной, весь вид говорил, что, мало колокольчика. Едва различимый запах знакомого одеколона пощекотал ноздри.
Молчание длилось недолго.
- Знаете, молодой человек, - заговорил он первым. – Прочитаю вам небольшую лекцию по данному предмету.
Хозяин сел в глубокое кожаное кресло, накрытое красным клетчатым пледом; сложил руки домиком и заговорил.
- Когда заказывали такие предметы, о размещении тайника заказчик договаривался с мастером отдельно. В процесс этот мастер вступал на заключительном этапе изготовления. Как правило, ученики и помощники участия не принимали. Во время сдачи с рук на руки бюро, мастер показывал тайник заказчику. В случае продажи, хозяин мог и не ставить в известность нового владельца. Повезёт, найдёт.
- Именно в этом бюро, где может находиться тайник?
- Да где угодно!
Я прокашлялся; горло снова засыпало песком. Продавец посмотрел на меня испытующе.
- Как погляжу, колокольчиком вы не удовольствуетесь.
Я замялся.
- Не тщусь. Но надежду имею.
- Это хорошо.
- Что?
- Что есть надежда.
Хозяин выдавил подобие улыбки или мне так показалось в сумраке помещения.
- Молодость… Когда я был приблизительно в вашем возрасте, тоже был одержим поисками кладов. Облазил и обшарил все пыльные и захламлённые чердаки всех старых особняков, доходных домов. Видел в каждом предмете старины ждущий меня тайник с загадочным содержимым.
- Начитались романов классиков?
- Мы с вами читали одни и те же книги, - он назвал широко известный роман.
Согласно кивнул головой.
Хозяин снова подошёл ко мне. Постучал пальцами по крышке бюро. Она ответила ровным звонким звуком.
- Ну, что ж, удачи вам в ваших поисках. Найдите камни, монеты, что-то ещё… Именно для таких целей изготавливали тайные полости и отделения. И в домах, и в предметах мебели.
- Спасибо на добром слове. Знаете, ведь это так интересно, быть причастным к чужой тайне. И материальные ценности… пока ещё никто не отменял.
- Старина всегда в цене.
- Я подразумевал иное.
- Полноте! Что сказали первым, то и подразумевали. Меня же, повторюсь, одни документы, дневники, расписки, письма и прочие свидетельства прошедших эпох. И, увы, разочарую вас, за столь долгую мою жизнь, удача так и не улыбнулась мне, не позвонила даже колокольчиком. – Он рассмеялся. – И, как вы, молодой человек, правильно выразились, «прикоснуться к чужой тайне» не удалось. Что ж! – оптимистично закончил хозяин магазина, зачем-то похлопал себя по карманам пиджака, будто что-то искал и внезапно закончил: - Итак, оформляем покупку?
- Да! – говорю на той же мажорной ноте. – Бюро мне приглянулось с первого взгляда. Оплату картой принимаете?
Хозяин тотчас кивнул в ответ, пришла в движение седая прядь, упала на лицо. Он откинул её назад небрежным, привычным жестом руки.
- Как наличным так и безналичным расчётом.
Протягиваю карту.
Продавец взял её и удалился в кабинет. Минуту спустя вернулся, протянул скреплённый скрепкой товарный и кассовый чеки.
- От всей души поздравляю с прекрасным приобретением. Адрес, по которому доставить покупку.
Называю улицу (решил схохмить, спросил, город, надеюсь, называть не стоит? Он ответил, мол, отчего же, можно и обновить память!), подъезд, номер квартиры. Хозяин записал информацию на плотном светло-бежевом квадрате бумаги и положил на стол.
- Уточните время, пожалуйста.
- Ближе к восемнадцати.
- Отлично! В шесть пополудни.
Я сердечно поблагодарил хозяина магазина. Положил чек в карман рубашки и вышел на улицу.
На выходе из арки меня окликнули. Оглянулся. На пороге магазина, одной ногой на асфальте стоял взволнованный хозяин, что-то смутно белело в его руке. Он жестом руки попросил вернуться.
Он протянул мне плоскую прямоугольную книжицу.
- Возьмите! Это чековая книжка, она выдана центральным отделением одного банка, к сожалению, уже не существующего. Такие давно не в ходу. Берите. Просто берите! на память. – Он махнул простетующе рукой: - И не возражайте!
***
Разрывы снарядов преследовали на каждом шагу.
Земля под ногами качалась, как палуба корабля в шторм, вибрировала, как мембрана барабана.
Осколки с назойливостью мух, противно гудя и жужжа, плотным роем мелькали в воздухе, не давали ни времени, ни шансов на поиски укрытия. Часто им служили глубокие воронки от взрывов. Чаши с крутыми склонами исходили жаром, сизый дымок вился по краям.
Не передаваемо-красивые, не похожие друг на друга песчано-бурые цветы поднятого вверх грунта, созданные бурной фантазией выпущенной на волю необузданной силой динамита ненадолго украшали пленэр. Букеты цветов вырастали один за другим, стряхивая с хрупких бутонов пахнущую смертью пыльную росу.
Повсюду слышен свист металла. Скрежет металла. Вой металла.
Со всех сторон раздаётся пронзительный свист раскалённого железа, уничтожающий скрежет обжигающего железа, резкий вой горячего железа.
И всюду Смерть.
Она многолика и многогранна. Она растиражирована в тысячах тысяч наполненных убийственного милосердия осколках; её свинцовой свежестью окроплено пространство.
Смерть пахла свинцом. Кровь пахла свинцом. Свинец пах свинцом. Тяжела лёгкость сурового металла.
Землю опутали серые силки, сплетённые из толстых нитей и тонких канатов.
Земля пропиталась свинцом.
Земля пропиталась Смертью.
***
Пали на травы свинцовые росы;
Пал на долины свинцовый туман.
Смерть заплетала свинцовые косы,
Хлопцев красивых сводила с ума.
И целовала, даря поцелуи,
Всем, не дошедшим в рассветный дурман.
Мы вспоминали Отчизну святую,
Связанный с юностью лёгкий обман.
Что нам атак мимолётные миги.
Росчерк в письме. Аллилуйя. Прощай.
И тишины раздирающей крики,
С пряником мятным соломенный чай.
***
Он молчит. Она безмолвствует. Он скован. Она зажата. Воздух хрупок, как стекло. Шевельнись неосторожно или резко выдохни, он раскрошится на мельчайшие осколки.
Он упорно молчит. Она настойчиво безмолвствует. Копья безразличных взглядов направлены в одном направлении. Они остры. Дотронься пальцем, выступит кровь. Прикоснись взором, хлынут потоки воспоминаний.
Он беспрепятственно скован. Она непринуждённо зажата. Они похожи на ожившие скульптуры. Ещё мгновение назад они стояли, застывшие в задуманных позах. Что-то внутри них произошло. Структура тел изменилась. Заработали мышцы. С кожи слетела легчайшая пыль неподвижности. Они быстры в покое; но инертны – в движении.
Он продолжает молчать. Она всё также безмолвствует. Они не немы. Вместе с возможностью менять положение тел, передвигаться с места на место, они, неосознанно для себя научились говорить. Оглушённые этим открытием, они затягивают молчание, опасаясь, что произнесённое слово, сказанное ими слово, слово, способное всколыхнуть неподвижный мир тишины нарушит ту, едва видимую грань кажущейся гармонии. Единства тел, душ, взглядов, желаний. Оборвёт тонкую нить ещё не сформировавшегося согласия. Разрушит не существующее соответствие координат вновь приобретённого мира с точками расположения в нём его и её. Сиюминутность потерянно-приобретённого ощущения не призрачного счастья висит Дамокловым мечём, грозя последствиями.
И поэтому…
Он молчит. Она безмолвствует. Он скован. Она зажата.
***
Сидя перед бюро, внимательно глядя на лакированную ореховую поверхность, он старательно пытался восстановить последовательность действий, которые привели к обнаружению тайника.
Первое…
Он закрыл глаза и мысленно представил себя около часа тому.
Вот он входит в комнату. Зачем? Зачем большинство из нас совершают передвижения по квартире или по дому? Просто так. Вот он входит. Первым делом подошёл к занавешенному окну и через узкую щель, сквозь неё надает луч света, делящий запыленный серебристо-медный с золотистым отливом полумрак помещения задымлено-прозрачной перегородкой, посмотрел на улицу. Так. Далее. Что за окном? Всё тот же вид летнего города без изменений. Вторая половина августа. Бойко шелестит листва. Лениво колышутся ветви. Густые кроны разросшихся клёнов, тополей и акаций дарят защищающую от зноя прохладу.
Уже позднее принял как факт, определённой цели не было. Спонтанное движение.
Как себе доступно объяснить, желания раздвинуть шторы не было, чтобы впустить в комнату всю прелесть солнечного дня, согретого теплом. Какой убедительный довод привести. Но, всё-таки, остановился возле штор, пахнущих густонасыщенным солнечным светом. Рука застыла в движении.
Что-то абсолютно постороннее, что-то очень чужеродное привлекло (или отвлекло) моё внимание. Взгляд упал на бюро.
Ага! Вот оно!
Краем глаза уловил ослепительную вспышку. Судя по углу отражения, источник находился за дверью, если проследить биссектрису, точнее, где-то на улице. Крыше соседнего дома. Но не сам блик был виной. Его непостоянство. Яркая точка постоянно двигалась. Хаотично, не имея последовательности.
Блик, маленькая яркая крапинка, то совершала круговые движения, будто по орбите, которое резко сменялось скольжением по «восьмёрке» и, достигнув в хаотичности движения апогея в любой, не предусмотренной точке, снова возвращалась к круговому вращению.
Весёлый всполох вился по орнаментальной резьбе бюро, нырял, исчезая ненадолго в неглубокие впадины, и тотчас выскакивал наверх.
Рисунок простых геометрических фигур сменялся сложными.
Тетраэдры, октаэдры, многогранно-упрощённые на плоскости, они чередовались. Овал. Круг. Ромб. Они плавно перетекали одна в другую; они незаметно перерастали, меняя форму. Пространственно развенчанные нонаэдры распускаются красивыми бутонами бесформенных нагромождений пересекающихся прямых, теряющихся в перспективе, прекрасные загадочные цветы, ласкающие взор закруглённой остротой зигзагообразных линий.
Хвала всему присутствующему, отсутствующему здесь!
Он протёр глаза тыльной стороной кисти. От трения тонкая кожа век загорелась. Зажгла. Защипала. Белки будто засыпали раскалённой солью. Что за чёрт?! (Mea culpa, люблю иногда сочно выразиться).
Точка не исчезла.
Не сон.
Он больно ущипнул себя за мочку уха. От пронизывающей боли внутренний взор запылал вечерними зарницами.
Раз… Два… Три…
Открыл глаза…
Подвижная крапинка продолжала выплясывать на безразлично-равнодушной абстрактно-глянцевой поверхности бюро.
Не галлюцинации.
Его внезапно озарило – она, точка, ждёт его приближения.
Скорым акробатическим шагом он пересёк золотисто-пыльное пространство комнаты между наглухо зашторенным окном и раритетным шкафом.
Высветившись в последний раз на медной матовости ручки дверцы, огонёк угас.
Чудеса, - протянул он и погладил рукой боковую стенку бюро. Ассоциации? Прохладная (прелесть). Приятная (невероятно). Гладкая (абсолютно). Тёмный лак, покрывающий бюро, таил внутри своих тонких глубин множество чудес и загадок. Но, никакого таинственного огонька, снующего в беспорядочном движении, не было и в помине. Отстранённо-равнодушное отражение окружающей реальности в сверкающей глянцем поверхности. Он повторно внимательно осмотрел шкаф и, в который раз, с момента его приобретения сказал себе, что такой старинный предмет мебели не может не иметь a priori секретов или тайников. Заказчики таких предметов мебели, каковым является бюро, на своё усмотрение, загодя обговаривают с мебельщиком в строжайшей обстановке такие тонкости, в круг которых посвящены они оба. За определённую плату, скрытый от посторонних глаз тайник помещали от полостей в ножках до двойных пространств в боковых стенках, днище или внутренней поверхности крышки. Оговаривались и определённые фрагменты украшений, служащие проводниками к тайнику.
Погладив со всех сторон бюро, обстучав пальцами, в надежде обнаружения пустот, он успокоился на мгновение…
Должна… обязательно, должна где-то быть незаметная кнопочка, надавив на которую открывается Сезам.
«Может, эта накладная розочка, выступающая над поверхностью?»
Пальцы обхватывают цветок. Он сжимает его и старается прокрутить. Надавить. Напрасно.
Цветок вырезан из отдельной заготовки и надёжно приклеен к корпусу. Вокруг цветка, если присмотреться, видны тонкие ломаные линии потрескавшегося от воздействия времени лака.
Или… или эта чересчур углублённо вырезанная резцом линия. Кажется, она более вытерта, будто её часто потирали. Отличается цветом от общего тона окраса.
Указательным пальцем он провёл по впадине несколько раз, каждый раз сильно надавливая. Пусто. Обычная линия, фрагмент инкрустированного рисунка. Но он уже увлечён, как это обычно с ним происходит. Он орудует двумя руками. Пальцы скользят по двум боковым поверхностям, исследуют знакомую поверхность, в поисках terra incognito. Там надавливание. Там – поглаживание. Там побарабанят. Там – постукают. И всегда один и тот же ровный, приглушённо резонирующий звук. Витые ножки бюро чуть ли не обслюнявил губами. Где ты, тайник? Повторно прошёлся дробью по днищу. Результат неизменный.
Постепенно движения его стали автоматическими.
Стук. Поглаживание. Надавливание.
Пауза.
Стук. Поглаживание. Надавливание.
Снова пауза.
Стук. Поглаживание. Надавливание.
Пауза… пауза… пауза…
В третий… пятый… десятый раз одно и то же: стук, поглаживание, надавливание.
Совершенно новый диапазон звучания. Стоп!
Скрип. Скрежет.
Боковые стенки бюро медленно разъехались в стороны. Лицевые планки выдвинулись вперёд и опустились.
Ну, вот и всё…
Левой рукой вынул из неглубокого ящичка лист плотной белой бумаги.
Почему спокоен? Где приятный тремор рук первооткрывателя? Где волнение души? Или это состояние, результат подтверждения правоты его предположений?
Это за спиной бурные овации и не прекращающиеся аплодисменты; восторженные крики «Браво! Брависсимо!».
Он спокоен. Внутренне и внешне.
Итак, лист бумаги.
Белый лист плотной бумаги (непроизвольно всплыло слово – гербовая, - наверняка слышанное ранее в фильмах). Он исписан крупным разборчивым почерком. Текст на немецком. В глаза бросились «der» и «das». Отчётливо выписаны высокие буквы «l», «h» и «t», также сердито кололась «i», в написании «c» угадывалось далёкое прочтение «e»; но спутать нельзя.
Сердце учащённо забилось. Текст выступления Бисмарка перед офицерами генштаба и группой убывающих на фронт солдат. Откуда знание, что этот документ написал Бисмарк. Откуда-то из прошлого.
«Дежа вю, - констатировала она. – То, чего не было, но, при определённой ситуации и в силу сложившихся обстоятельств могло быть в прошлом». Он вспомнил, что спросил её, почему именно прямая связь с прошлым; потому, что о будущем у тебя нет никаких воспоминаний, в отличие от прошлого. Грядущее предстоит прожить. «Ага, - чувствую, как заглатываю крючок с наживкой, - в тот момент, когда будущее становится прошлым, добро пожаловать дежа вю». «Видишь, - улыбнулась она, - сам прекрасно разобрался».
Сейчас он понял одно: будущее в прошлом настоящего, это лист с текстом выступления Бисмарка.
Почему именно Бисмарк, поинтересовался он; она всхохотнула коротко и предложила на выбор Короля Солнце или Львиное Сердце.
Почему всё-таки Бисмарк, настаивал он; потому что это – дежа вю.
«K;hne deutsche Soldaten und Officiere. (Отважные немецкие солдаты и офицеры)».
Никогда не верил в бога. Не оппонировал себя перед верующими ярым атеистом. Как древние предки, считал богом окружающую меня Природу. По крайней мере, не богохульствовал и уважал чувства искренне верующих людей.
«Staat anblickt auf euch Hunderte der Abertausende der Augen euerer M;tter, Frauen und Geschwister, Augen euerer kleiner Kinder (государство смотрит на вас сотнями тысяч глаз ваших матерей, жён и сестёр, глазами ваших маленьких детей)».
Скорее всего, это конфабуляция. Ложные воспоминания. Навязчивые и липкие. Ничего этого нет. Я сплю. Вижу сон и себя во сне, в котором сам себе снюсь.
«Господи, чушь какая-то!»
Снова пробегаю текст. Вспоминаю некоторые слова; начинаю улавливать смысл. «Господи, - вдруг встревожено всколыхнулось во мне что-то, - прости мя грешного».
«K;hne deutsche Soldaten und Officiere. Staat anblickt auf euch Hunderte der Abertausende der Augen euerer M;tter, Frauen und Geschwister, Augen euerer kleiner Kinder. Ihr ihre Hoffnung auf helle Zukunft. Zu der Zeit harte Versuche Daheim niederlegte auf euere Achseln Riesenverantwortung und hineinlegte in Arme Waffe der Verheltung. Auftritt voran, furchtlose S;hne des Vaterlandes! Voran, vernichte Feind. Nicht all aus euch heimkehren, zu heimatlichen Herden. Vieler finden ihrige allerletzte Armenanstalt in fremdem Boden. Aber bleiben in lebende an Spitzen Kopien herholen verweichlichten K;rper des Siegs zu Beinen ihrigen Gro;en Volkes
(Отважные немецкие солдаты и офицеры. Государство смотрит на вас сотнями тысяч глаз ваших матерей, жён и сестёр, глазами ваших маленьких детей. Вы их надежда на светлое будущее. В годину суровых испытаний Родина возложила на ваши плечи огромную ответственность и вложила в руки оружие возмездия. Ступайте вперёд, бесстрашные сыны Отечества! Вперёд, уничтожайте врага. Не все из вас вернутся домой, к родным очагам. Многие найдут свой последний приют в чужой земле. Но оставшиеся в живых на остриях копий принесут изнеженное тело Победы к ногам своего Великого Народа)».
«За него, - однажды она сказала, держа в руках обращение немецкого канцлера, - тебе дадут приличные деньги. Останется даже внукам».
В правом углублении в лунках размещались царские червонцы из червонного золота.
Он неловко повернулся, стукнулся коленом о ножку, монеты ссыпались на пол и раскатились по комнате, озорно блестя в лучах солнца.
Минуту назад в руках он держал старый лист с обращением Бисмарка к немецким солдатам. Со звоном монет он превратился в свежий выпуск городского еженедельника.
«Тебе дадут приличные деньги. Останется даже внукам».
Дежа вю.
«Господи, прости, ибо грешен».
***
Как безжалостно милосердие, так благообразно зло.
***
Увы!
Таковы, мой милый друг, издержки академического воспитания: никогда не говорить правду; никогда не возвращаться, идя вперёд; никогда не потворствовать добродетели; никогда не смотреть никуда; никогда не слышать что-либо; никогда не чувствовать ничего.
Запомни!
Окружающие – твоё зеркальное отражение.
Их пылкая речь – твои потаённые мысли. Их раскрепощённая скованность – твоё не обременённое бремя. Их куражное ретирование – твой спокойный бег на месте.
Заметь!
Окружающие – необдуманно расрепликантированный ты. Их слащавый хохот – твоё ехидное смущение. Их атакующая дрёма – твоё умиротворяющее бодрствование. Их неуверенная бравада – твоя самоуверенная скромность.
Увы!
Таковы, мой идеализированный друг, незначительные издержки воздержанно-строгого духовного обучения: никогда не говорить правду, глядя в глаза собеседнику; никогда не возвращаться, идя вперёд, двигаясь назад; никогда не потворствовать добродетели неблаговидными поступками; никогда не смотреть никуда, всматриваясь пристально во всё; никогда не слышать ничего, улавливая где-то под нос бубнящую тираду; никогда не чувствовать ничего, проникаясь отдалённо прозвучавшим нечто.
Увы!
Таковы, мой друг, издержки воспитания.
***
Как скупа мягкосердечность, так расточительно отвращение.
***
Моя недостижимая цель – быть рядом с ней.
Дышать одним воздухом, смотреть вокруг её глазами, слушать её голос.
Моя цель недостижима. Всё остальное блеф. Лишённое красок, лишённое звуков, лишённое смысла существование. Прозябание под солнцем.
Моя цель недостижима.
Она рядом. Чувствую аромат её тела, запах золотистого шёлка каштановых волос. И в то же время она бесконечно далеко, виден только свет, как звезда по имени солнце.
***
Прогуливаясь как-то знойным полднем в парке в тени тополиных аллей, увлечённые пустой болтовнёй, углубились незаметно в дальнюю, заброшенную его часть. По обе стороны дорожек и аллеек стояли деревянные скамьи и беседки, старые чугунные ограды неработающих аттракционов пестрели чешуёй облупившейся краски, между ними клочьями выпирала жёлтая ржавчина. Тихо поскуливая, скрипели железные качели и, издавая глухой звон, бились друг о друга металлические косы цепей карусели. Внимание привлёк покосившийся киоск, в котором в прежние времена его ностальгической молодости весёлый и улыбчивый продавец продавал, выкрикивая скороговоркой поговорки-частушки, мороженое и сладкую воду с соками. Теперь же он зиял чёрным провалом разбитого окна, сквозь прогнившую кровлю пробилась к небу стройная поросль молодой рябины: тонкий ствол, хрупкие ветви-руки, грозди не вызревших плодов, застенчивый шёпот зленной листвы.
Не передать словами, какое умиротворённое забытьё царило на каждой пяди земли.
Среди травы проглядывались трухлявые пеньки, служившие стульчиками, разбросанные, повсюду лежали плакаты с выгоревшими рисунками, пластиковые лодочки, самолёты, игрушечные автомобили, вагончики с паровозом: всё, что когда-то служило людям. Теперь оно ненужное лежало валом здесь.
Ужаснул вид старого фонтана.
Выполнен он в виде огромной чаши с орнаментальным украшением по всей площади внешней стороны – листки растений, цветы, грозди винограда и вьюна, замысловатые узоры. Первоначальный цвет фонтана, ослепительно белый, скрывался под грубой мазнёй масляной краской. Какой-то неизвестный вандал от искусства, возомнивший себя неоавангардистом, жуткой смесью тонов и цветов разукрасил жемчужно-скромный белый цвет чаши. С момента окончания эксплуатации фонтана местами обвалились фрагменты, и миру предстала тонкая металлическая сетка, армированная основа чаши. С таким же усердием был расписан и бортик фонтана. Осыпавшаяся штукатурка снаружи и внутри обнажила красную кирпичную кладку. Частично кирпич выщерблен. Потрудилась трава и мелкие веточки прижившегося кустарника, поселившиеся в трещинах. Внутреннюю стену фонтана по кругу опоясывала тройная нить труб с сосками, из которых в своё время летели, искрясь брызгами водяные струи на радость детворе и взрослым. Цементное дно, развороченное корнями той же травы и кустарников, устилали груды мусора.
Она сказала, потрясённая увиденным, что когда-то на этот фонтан приходили смотреть отдыхающие семейные и влюблённые парочки. И вот результат, что бывает, когда… Она замялась но, в итоге не смогла подобрать нужного слова. Я решил промолчать.
Больше, чем сказано Временем, - не скажешь.
Давно не стриженные заботливой рукой садовника кусты разрослись, образовали плотные непролазные заросли. Кроны постаревших деревьев поредели, высохли ветви и, обломанные, выбеленные непогодой и солнцем сучья, как кости доисторических животных лежали бледным напоминанием о былом великолепии в изумрудной сочности высоких трав.
Щебет птиц, пение кузнечиков, стрёкот стрекоз – это всё, что нарушало покой этого заброшенного места. Утомлённые зноем, не прекращающегося вторую неделю июня, божьи твари искали защиту в сем укромном и забытом месте.
Странное чувство посетило меня тогда.
Одновременно знакомое и нет. Мне в ту минуту показалось, что этот эпизод из моей жизни однажды был мною прожит. В той обстановке, в то же время года и дня. И спутница была она – та, стоящая сейчас рядом.
Я поделился с ней своим переживанием. Взглядом, немного странным она продолжительно посмотрела на меня, не сводя внимательного взора зелёных глаз. И внезапно осипшим голосом произнесла – дежа вю. Что, переспросил я. Она повторила – дежа вю. Странные воспоминания того, чего не было, но которые кажутся, что были. Она подошла к низкой деревянной скамеечке, укрытой в полукружии кустарников и села, держа напряжённой ровную спину. «Знаешь, меня посетили те же волнующие ноты, что и тебя. – Она обвела рукой вокруг. – Однажды в моей не прожитой мною жизни это было. Или моя жизнь была прожита не мной. Сидя в тени кустарника, я начинаю понемногу вспоминать. Странно, - она застенчиво улыбнулась. Пожала плечами, будто озябла от внезапно налетевшего ветерка. – Но в тех моих не моих воспоминаниях моим спутником, как и сейчас, то же был ты».
Что-то неуловимо осязаемое, чему нельзя быстро найти семантическое определение, связующей нитью моментально связало нас.
Сев рядом с нею, высказал своё предположение. Она положила голову мне на плечо. Взяла мою кисть и переплела пальцы. Видимо, магнетизм этого места вызывает колебание струн памяти, и она начинает звучать внутри нас в унисон друг с другом. Как стук сердец. Как дыхание.
Непроизвольно мои глаза закрылись. Лёгкая ли дрёма полонила, но её ровное, спокойное дыхание слышал через призрачную завесу или купол, укрывший меня.
Тишина. Спокойствие.
Сколько прошло времени, бог весть, но из состояния безмятежной эйфории вывел её громкий крик. Открыл глаза. Она стояла поодаль, посреди небольшой поляны и протягивала ко мне руки. На них сидели разноцветные бабочки. Одни вспархивали и улетали, другие садились на их место. Она вся была окутана сверкающим радужным ореолом из летающих бабочек.
«Как ты думаешь, - поинтересовалась она, - это добрый знак или худой?»
Я откровенно рассмеялся, вытянув затёкшие ноги и потягиваясь. «С этим вопросом тебе лучше обратиться к какой-нибудь вещей кудеснице или прорицательнице Кассандре». Она перебила, возразив, что она не гречанка. Я тоже ей возразил, что разницы не вижу; будь ты хоть потомком древних ариев, любительниц подёргать за сосцы будущее с вопросом, что значит то или другое превышало во все эпохи количество тех, кто за определённую мзду давал ответы. «А всё-таки, - снова задала она вопрос, начав медленно кружиться на месте, чем ещё больше создала вокруг своей фигуры мистичности и энигматичности происходящего, - твоё мнение каково». «Ты уверена, что хочешь узнать ответ». «Да». «Отлично. Но сначала проведём один эксперимент». «Хорошо», - согласилась она, то поднимая, то опуская руки с сидящими на них бабочками. «Есть ребус с числами. Ты загадываешь число. Угадываю его, не отвечаю на твой вопрос. Нет – будет по-твоему». «Давай! - ей не терпелось, и весь вид говорил об этом. Она вытянулась в струну, развела руки в сторону, бабочки встревожено зашевелили крылышками. – Давай!» «Загадай число между единицей и тройкой». Прошло несколько минут. «Загадала?» «Да! – прозвучало как вызов. – Можно подумать?» «Валяй, - говорю и подстёгиваю: - Готова?» «Не угадаешь вовек!» – сколько было сверхчеловеческой гордости в этом вызове. Имитирую глубокий мыслительный процесс. «Два». Она остановилась и удивлённо уставилась на меня. «Как это у тебя получилось? – сколько было в голосе обиды. – Как?» Отвечаю, что как-то так, спонтанно. «Слушай, - протянула она и направилась ко мне, за нею следом радужный шлейф из бабочкиных крыльев. – Поделись секретом, в чём изюминка». Думаю, не нужно было открывать тайну, но… Указываю на бабочек и говорю, что на вопрос, чтобы это значило не отвечаю. Она нетерпеливо соглашается – да! да! да! «Ответ тебя расстроит». «Говори». «Что ж, хозяин барин… Точно, хочешь знать, в чём фокус?» «Говори же», - она начинает нервничать. «Твоя взяла. Считать умеешь до трёх?» «Да хоть до ста!» «Лучше до трёх». Она морщит лоб, пытаясь найти подвох. «Вслух!» - говорю я. «Один, два, три… - лицо её вытягивается. – Ах, ты, мерзкий лгун и обманщик! На самом деле фокуса нет!» Лицо её вспыхнуло, как вечерний закат. «Ты воспользовался… - она топает ногой, - воспользовался положением», - и с кулаками набросилась на меня.
Справиться с ней, дело нескольких секунд; поборов сопротивление, обнимаю крепко, зарываюсь лицом в золотистый шёлк каштановых волос. Вдыхаю чистый аромат. «Я успокоилась». Объясняю, вся загвоздка во внимании. «Это же элементарно, какое число находится между единицей и тройкой?» Она стукнула легонько ладошкой по груди. «Ладно, - примирительно произносит она. – На сегодня прощаю». «А на завтра?» - интересуюсь. Она отвечает, что до завтра дожить нужно и что шансов у меня весьма мало. Обещаю, что постараюсь исправиться. «Уж постарайся!» - ехидно произносит она.
В это время ветер доносит до нас звуки той части парка, где вовсю кипит жизнь. Смеются дети, работают аттракционы, блестит в радужной завесе брызжущий прохладными струями фонтан, из репродукторов звучит музыка.
«А ведь мы здесь совсем одни, - говорит она и приподнявшись на носочки, быстро касается губами моей щеки. – У! – недовольно высказалась она и погладила подушечками пальцев щёку, - колючий! Не люблю!» «Погоди! – становлюсь в любимую стойку тигра и выбиваю пыль из земли ударом хвоста. – Определись с приоритетами. Не далее, как вчера сама заявила, что лёгкая небритость придаст моему образу античную брутальность». «Ну-у, - задумалась она, продолжая водить по щеке и внезапно улыбнулась: - Тогда отпусти бакенбарды!»
***
Как докучлива любовь близких, так ненавязчива разлука чужих.
***
Что известно нам о нашем прошлом?
Кроме сказочных бабушкиных рассказов и скупых дедушкиных разговоров.
Что мы представляем собой?
Мы – отдельная частичка огромного сообщества.
Часть семьи. Большой. С огромными корнями, уходящими в глубокое прошлое. С разветвлёнными ветвями родственников, разлетевшихся по белу свету в поисках лучшей жизни.
В деревенских семьях часто можно наблюдать большие застеклённые рамы с фотоснимками. На них в одиночку и группами запечатлены мужчины и женщины, малые дети и старики. Все без исключения улыбаются. Мужчины, юноши и мальчики в костюмах, рубашки или косоворотки застёгнуты под горло, сияют начищенные хромовые сапоги. На головах фуражки с лакированными козырьками. Женские наряды более разнообразны. Цветастые платки и шали. Яркие кофты и шерстяные жакеты. Бусы из янтаря или франкская бижутерия; ожерелья из ракушек и гранатовые браслеты на руках. Широкие юбки; праздничные, не на каждый день; с особой любовью шитые долгими осенними или зимними вечерами при свете лучины или керосиновых ламп. Добротные кожаные полусапожки или ботинки со шнуровкой на ногах.
Это – память.
Уснувшая память будущих поколений.
Память, шагнувшая за край, за которым начинается нравственное падение и деградация душ.
Жидкокристаллическая память будущего окаменевших событий прошлого.
В некоторых лицах можно рассмотреть и свои черты. Не важно, смотришь ли на женские или мужские очертания, размытые временем или съеденные солнечным светом. В них угадываешь себя. В прищуре глаз. В посадке головы. В ширине плеч и рельефности фигуры. Это мужчин.
Можно что-то углядеть и в прекрасных женских профилях.
Все мы без исключения продукт активного смешения. Сумасшедшего перемешивания игрек и зет хромосом. С неожидаемым итогом в конце.
И что можно от всего этого ждать? Каких положительных результатов? Каких сверхъественных откровений? Каких исключительных ответов на незаданные сакральные вопросы?
В каждом из нас всего поровну: от отца – мужского и от матери – женского.
В каждом из нас всего поровну: от неба – небесного и от земли – земного.
В каждом из нас всего поровну: от жизни – бессмертного и от смерти – вечного.
***
«Ритуальное кровопускание?» «Да». «Я не ослышался?» «Нет!» «Это шутка?» «Нет (решительно)!» «Не верю (слышится сомнение), я ослышался (звучит увереннее)! Повтори!» «Это было ритуальное кровопускание, необходимое кровопускание. Обычная практика». «Чушь! Вздор! Не верю!» «Твоё право». «Подумать только… ритуальное кровопускание и когда же?! В наш просвещённый век!» «В любом веке, при любом общественном строе, так или иначе, в прямой или косвенной форме приносились жертвы мирные и кровавые, и делалось ритуальное кровопускание». «Зачем?» «Затем, что таковы правила. Не мы их установили; не нам их устранять». «Зачем?» «Затем, что кровь – убедительный фактор жизни. Убери её, замени чем угодно, и жизнь прекратится». «Зачем это тебе?» «Нужно. Просто нужно: и всё!» «Чушь!» «Повторяешься». «Вздор!» «Повторяешься». «Не верю. Это розыгрыш». «Фома не верующий! Повторюсь – это было ритуальное кровопускание!» «Какой ритуал, в чём его суть?» «Не важно». «Что же важно?» «Кровопускание!» «Не кровосмешение?» «Мне очень импонирует твоя ирония, - нет, не кровосмешение; а именно – кровопускание. В ритуальном смысле». Не нравится « в ритуальном смысле» замени на «медицинских целях», если для тебя это принципиально важно!» «Кощунственно!» «Пустое; и ничего смешивать, ни понятий, ни определений не надо. Не ищи скрытый смысл, как иголку в стоге сена». «Скрытый смысл… иголка в сене… Не надо смешивать… А пускать нужно?» «В строго ритуальном смысле». «Ритуальное кровопускание… кровосмешение… кровотечение… - нет, ничего глупей и загадочней!» «Нет ничего проще». «Ничего проще нет». «Нет ничего». «Ничего – нет». «Зачем?»
Она протягивает левую руку. Два розовых шрама крестом на запястье выделяются на слегка загорелой коже.
«Жертва?» «Нет».
Он берёт руку и нежно прикасается губами к зажившим порезам.
«Ритуальное кровопускание», - шёпотом произносит она.
«Ритуальное кровопускание», - как заворожённый, повторяет он.
***
«Жизнь длинна, времени – мало».
***
«Это несправедливо, - завела она однажды разговор. – Полное безобразие! Жизнь до бесконечности длинна, а времени, воплотить задуманное – мало».
Он ей не перечил.
Вот когда она так, с его слов, проповедовала, было с его стороны благоразумнее не перебивать. Не отрицать. И не поддакивать. Ложь, равно как и искренность, она чувствовала интуитивно.
«Ты согласен?» - глаза её пылали торжеством справедливости. Я не сдержался (моя вина и мой крест, моя разъубеждённость и моё ритуальное жертвоприношение). «Несправедливостью, её невидимыми нитями, связывающими воедино, пронизано окружающее нас пространство, - вещал я, но внутренне содрогался, думая, дурень, что ты мелешь. – Метаморфозы бытия отдельно взятого индивидуума и определённой социальной группы в своей изначальной сути есть одно и то же. Торжественное тождество одного другому!»
Лёгкое электрическое потрескивание в воздухе остановило меня.
Глядя на неё отстранённым внутренним взором, отрешённым от каких либо метафизических величин уменьшенным телескопически взглядом, я понял, волны отрешённо-суицидального мышления относят утлый ялик моих размышлений от берегов родных отеческого спокойствия в бушующее море внешних событий, сотрясающих нас.
То же самое прочёл в её глазах. Изумительных серо-зелёных глазах.
Конечно же, я слегка преувеличил с метафизическим метаморфозом энтропии будущего, глядя в призму настоящего через зыбкую конфабуляцию прошлого.
Но, - увы!
В этом есть весь я.
С головы до ног.
От лысеющей макушки до бакенбард.
***
«K;hne deutsche Soldaten und Officiere. Staat anblickt auf euch Hunderte der Abertausende der Augen euerer M;tter, Frauen und Geschwister, Augen euerer kleiner Kinder. Ihr ihre Hoffnung auf helle Zukunft…(отважные немецкие солдаты и офицеры. Государство смотрит на вас сотнями тысяч глаз ваших матерей, жён и сестёр, глазами ваших маленьких детей. Вы их надежда на светлое будущее)».
«Что это? – он протянул ей лист с текстом, - как объяснишь?» Она мельком бросила взгляд на бумагу. «А! мелочь, - усмехнулась она. – Речь Бисмарка перед солдатами». Видимо, лицо его сильно изменилось, и она тотчас произнесла, что это обычная бумага и не стоит обращать внимание на такие пустяки. «Мелочь». «Мелочь? Как она оказалась у тебя?» «Ну чего ты придираешься к каждой букве?» «Но это…» «… обычная бумага. Представь, держишь в руках газету». Он перевёл взгляд на руки. Вместо плотного, белого листа бумаги с текстом, написанным от руки, он держал утренний выпуск городского еженедельника.
Но как, спрашивал его взгляд. Вот так, отвечал её.
***
Тот разрекламированный официантом мусс долго икался. И вспоминался.
Несмотря на ранний час, часы над входом в летнее кафе едва пробили три пополудни, но мы, как говорится, накушались коньяку по самую зюзю, потому что действительно, без крепкой анестезии яблочно-банановое воздушно-взбитое пюреобразное произведение молодого шеф-повара кондитера в рот не лезло.
Официант весьма обрадовался заказу спиртного; но изобразив на лице загадочный вид, сообщил, что спиртное разрешается только внутри заведения, то нам его вынесут в керамическом кофейнике.
Что ж, решили мы, хрен редьки не слаще, нельзя в бутылке, неси в кофейнике.
Мгновение спустя подручный официанта поставил на стол кофейные чашечки, молочник (оказавшийся пустым), сахарницу с кусочками шоколада (увидели, сняв крышечку), непосредственно сам кофейник, довольно непосредственное произведение, чуть ли не hand made, причудливо украшенный росписью золотом и тёмно-синей глазурью, с длинным изящно изогнутым носиком.
Официант пожелал приятного аппетита и удалился.
Я оглянулся по сторонам, желая убедиться, что ли, что мы не одни такие и оказался прав.
За столиком напротив довольно немолодая пара с счастливыми радостными лицами мелкими глотками осушали кофейные чашечки и парок на краешками совершенно не вился.
Она тоже посмотрела, но не так явно, как я, скосив взгляд, и тоже убедилась в своём открытии.
Мы были не одни.
Звучит, почти как, мы не единственные в космосе! Есть ещё сапиенсы! Мы не одиноки!
Мы же в отличие от прочих церемониться не стали и осушили сразу по полной чашечке. Приятное тепло разлилось по телу. Организм адекватно отреагировал на алкогольное вторжение. Лёгкий туман сразу же застил разум. Приятная невесомость внутри аккуратно перетекла наружу. Сотнями тысяч флюидов устремилась в окружающее пространство. Положительно настроенных. Запрограммированных исключительно на положительные эмоции.
Было в этом что-то мистическое. Что-то такое, напоминающее древне-ритуальный танец вокруг пылающего костра. Пламя бросает вокруг огненные блики, пугающие окружающую темноту и, прогоняющую её прочь, точно ударяя её аморфно-осязаемое тело обжигающими хлыстами.
Не одна мистическая составляющая прослеживалась в этом.
Постепенное наполнение энигматичностью и, вследствие этого, полное погружение в состояние, возможно и ошибусь (да простят меня сведущие), но древние называли его Кундалини.
Первая агрессивно-приятная волна возбуждения прошла быстро.
Не грех и выпить по второй, инициатором выступила она. Я поддержал, сказав, что против ничего не имею.
И вторые, полные коньяком до краёв чашечки мы выпили залпом. Не смакуя напиток, не определяя рецепторами языка и рта его вкусовые характеристики. Мы выпили его, как воду.
Меня пробрал смех.
Она от меня не отстала.
Вспомнил похабный анекдот и, не стесняясь в выражениях, рассказал. Из-за соседнего столика послышался осуждающий женский тенорок, мол, находитесь в приличном месте; её остановил сосед, вероятно муж, дескать, он ничего предосудительного в тексте не заметил и следом рассказал свою интерпретацию народного творчества.
Через минуту вокруг нашего столика организовалась приятнейшая компания. Уже открыто, - да что мы не у себя дома, что ли! – плескался в чашечки крепкий напиток, официанты, сияя как пятаки, не успевали приносить полные ёмкости, и залпом выпивался. Находились остряки, произносившие тосты, с острым цинизмом отражавшие людские пороки; был один бывший – такие бывшими a priori не бывают – военный, он каждый раз предлагал выпить то за женщин, то за прекрасных дам, то за удивительные создания, составляющие такую приятную компанию и всякий раз сопровождал свои слова, подключая к этому остальных мужчин, троекратным – Ура! ура! ура! Женщины, безусловно находясь в лёгком подпитии откровенно смело смеялись. Бросали откровенные взгляды на провозглашающих тосты и часто сами предлагали выпить за что-нибудь ещё.
Когда удушливый вечер, украшенный тяжёлым багрянцем туч, сменился не менее освежающей ночью, оставив пировать далее на глазах редеющую компанию, мы ускользнули. Официанту сунули, не считая, крупных купюр. Он с бесстрастным лицом упрятал их в кармашек светло-пурпурного жилета и пожелал приятной ночи.
Всю ночь громыхал гром. Сверкали вдалеке зарницы. Горячий ветер рвал листву, качал кроны, поднимал угрожающе-сизые облака пыли. Но мы не обращали на это внимания. Алкоголь постепенно выветрился, прояснились головы. На её предложение пойти домой ответил отказом, сославшись, что такой прекрасной возможности, вероятно, не будет в этом году, ведь всё сложилось так спонтанно, так что стоит встретить зарю и затем уже планировать день.
Она сочла доводы убедительными.
Мы вышли на набережную, нашли скамью, сели и стали наблюдать за происходящим.
Вскорости гром приблизился. Старческое ворчание давило на слух, распространяясь с неба. Зарницы изменили окрас. Из бледно-ярких превратились в пурпурно-малиновые. Вдалеке кривые судорожные пальцы молний царапали густо-фиолетовое подбрюшье неба, стараясь что-то через разрезы выдавить из него.
Внезапно поднялся сильный ветер. Прохладный. Меня всего передёрнуло. Я скосил глаз, она сидела неподвижно, вперив взгляд в далёкую точку далеко на горизонте. Неподвижность её тела изумила меня. Она показалась вдруг высеченной из мрамора скульптурой. Ваятель не пожалел мастерства. Вложил всю силу чувства и таланта. Новый порыв ветра разворошил её волосы. Дрогнули веки. Задрожали ресницы. Мелкие бисеринки слёз, словно капельки росы, украсили их.
Давно не испытанное смешанное чувство жалости и тревоги к любимому человеку вдруг всколыхнули внутренний мир. Мне захотелось её обнять. Прижать к себе. Поцеловать. Гладить и говорить нежные и ласковые слова.
Она почувствовала моё состояние.
Я ощутил на себе его воздействие.
Внешний атмосферный фронт, подогреваемый изнутри раскалёнными атомами разрастающейся стихии, искал выход наружу. Билась в немом смятении природа, каждым звуком поражая слух, неподвижность окружающих предметов обрела гибкость, чёткие строгие линии перспективы внезапно потеряли логическую стройность и переплелись между собой; переплетясь, орнаментально украсили горизонт, расходящимися нитями уходя с исчезновением в необозримые дали; образовавшийся рисунок не обладал постоянством, он постоянно менялся, трансформировался, из плоского становился объёмным и наоборот; тонкие линии превращались в выпуклые фигуры; фантастическая фееричность происходящего ввергала разум в коллапс.
Нам в спину ударил порыв ветра. Я чуть не слетел со скамьи. Она, напротив, грациозно поднялась. Выпрямилась. Выгнула вперёд грудь. Развела руки. Запрокинула голову, отчего её золотистый шёлк каштановых волос расплескался по ветряным струям; черты лица обострились.
Я увидел её со стороны. Будто находился в некоем партере театра, где давали фантастическое представление.
Я увидел её совершенно другой. Не той, которую привык наблюдать каждый день.
Она была другой. Не похожей на других женщин, которые бледнели, когда она появлялась в обществе. Она была… семантически ещё не придумано слов, чтобы описать её состояние.
Назревавший в природе катаклизм выплеснулся наружу.
Гром взревел, как стадо обезумевших быков.
И… на малейшую секунду воцарилась оглушающая тишина.
Она взорвалась дробью тысячи небесных барабанов. Молния, искажёнными болью суставами разодрала небо. Откуда-то сверху послышался протяжный тонкий стон, пронзающий душу, звук многократно усилился, размножился и рассыпался, наполняя собою всё вокруг.
Из разодранного неба сыпанула картечь обжигающе холодной воды. Одни водяные капсулы в полёте превращались в крупные градины и разрушали на излёте всё, что встречалось им на пути; другие объединялись в мощные торсионные струи, разрушающие поверхность земли и выбрасывающие кверху фонтаны чёрно-масляной грязи.
И в это время я заметил, как она необыкновенным образом поднялась на несколько демиметров над землёй; вокруг неё образовалась тонкая воздушная, сияющая радужно прослойка, отражающая в своей поверхности не сокрытые стеной дождя предметы; я увидел своё отражение, рассмотрел чугунное ограждение набережной, заметил плеск волны на берег, поднятой порывом ветра.
Она парила над землёй.
Я слышал необыкновенный звук, монотонный поначалу, он сменился какой-то внеземной мелодией, трудно воспринимаемой на слух. Но от этого красота музыки не искажалась. Я начал различать мелизмы. Стаккато капель дождя. Легато расплёскивающихся луж. Синкопы основной мелодии неизвестного автора вдруг совпали с моим внутренним звучанием.
Она парила над землёй. Украшенная природными спецэффектами. С каждым новым звуком она поднималась всё выше и выше.
Моё рассматривание со стороны переросло в нездоровый интерес, я почувствовал себя мельчайшей капелькой воды по сравнению с нею. Лёгкий озноб медленно перерастал в сильную дрожь. Меня всего сотрясало так, что я звенел как гонг, в который непрестанно бьют колотушкой. Желание совпасть в резонанс с окружающей средой выворачивало меня наизнанку. Внутренней стороной глаз я видел истинную суть происходящего и ничего не мог поделать. Сие лежало за пределами моих возможностей. Из безмолвно раскрытого рта исторгались немые звуки. Подхваченные струями дождя они обретали звучание, которое мне было не слышно.
На решительной доминанте гром выдал окончательный взрыв звучания. Воздух осыпался мелкими каплями битого хрусталя.
В завершающих аккордах коды молния неистовствуя исполосовала сведёнными судорогой пальцами фиолетовый ультрамарин неба. В образовавшиеся прорехи проглянули звёзды.
Она исчезала в бездонной пустоте моего отчаяния окружённая неисчислимым сиянием круговорота жизненных сил.
***
Снова и снова изо дня в день на протяжении многих лет постоянно возвращаюсь в прошлое и ворошу, ворошу, иногда доводя себя до исступления, ворошу воспоминания. Они ярко сохранились в моей памяти. Или это всего лишь кажется мне? Или они давно переросли в нечто более самостоятельное и живут отдельной, свободной жизнью? Так это или иначе, но они преследуют меня неотступно (или же, я ворошу их, переворачиваю, смешиваю, рву, затем соединяю); я нахожусь под постоянным контролем со стороны воспоминаний (или сам их ревизирую?). С первых моментов стараюсь дать оценку своим действиям. И захожу в тупик. Как назвать это? Мазохизм? Внутренний. Или садизм? Поедание себя изнутри или способ удержаться на плаву среди штормового моря жизни?
Снова и снова изо дня в день на протяжении многих лет постоянно возвращаюсь в прошлое и ворошу, ворошу, иногда доводя себя до исступления, ворошу воспоминания. Иногда предаюсь тихой радости. Редко – светлой грусти. Но никогда… что? что никогда?
Вот на этот вопрос никогда не мог дать сам себе утвердительный ответ. Это всё равно, что обращаться с мольбою к небесам. Они услышат, однако вряд ли ответят.
Снова и снова изо дня в день на протяжении многих лет, прошедших с того дня, постоянно, как преступник на место преступления, возвращаюсь в прошлое, из нынешнего оно всё без исключения видится хорошим, и ворошу, ворошу, иногда доводя себя до бессознательного исступления, усиленно ворошу воспоминания, смешивая их устоявшийся порядок и изготавливая сумасшедший коктейль из событий.
Под утро пролился дождь.
Окно на ночь оставил открытым. Первая свежесть, влажная и пронизывающая, с каплями ворвалась в комнату. Брызги попали на кожу и пробудили. Я выскользнул из-под одеяла и бросился закрывать окно. Напрасно сражаясь со шторами, которые пузырил ветер, они мешали закрыть створки, старался совладать с ознобом и мелкой дрожью рук.
Просьба оставить окно открытым становила мою героическую борьбу с проявлением стихии. Приподнявшись на локте, сонная и прекрасная, она повторила просьбу, щуря глаза спросонья. Опустил руки. Что ж, улыбаясь, отвечаю, если женщина просит… Новый сильный порыв ветра поднял тяжёлую ткань штор и укутал меня с головы до ног. В конце пеленания почувствовал, что я не один (как она сумела так быстро пробраться?). она прижилась ко мне; золотистый шёлк каштановых волос приятно щекотал лицо. На вопрос, приятно ли мне, промолчал, сильнее прижал к себе и поцеловал.
Под утро пролился дождь. Первый и долгожданный.
Крупная водяная картечь била по стеклу, стараясь вдребезги разнести его; крупная водяная картечь барабанила по жестяному отливу, пытаясь внести изменения в устоявшийся рельеф, приданный последним ударом жестянщика; крупная водяная картечь – сигнал горниста к побудке.
Под утро пролился дождь. Как сейчас любят некоторые говорить, без спецэффектов – грома и молний.
Обычный дождь. Возможно, тёплый. Вероятно, к хорошему урожаю.
Под утро. Пролился. Дождь.
***
Безвозвратность ушедших дней,
Деградация лучших чувств.
Постоянно скорбишь о ней;
Говоришь: - Прикоснуться хочу…
И уходишь прочь от людей,
Презирая блеск, суету.
Постоянно скорбишь о ней.
Говоришь: - Прикоснуться хочу…
Глаз не ранит беда прошлых дней,
Скоро утро. Сон – месть мечу.
Постоянно скорбишь о ней;
Говоришь: - Прикоснуться хочу…
***
«Ты вводишь людей в заблуждение». «Они сами рады обманываться». «Ты вводишь людей в заблуждение». «Коль кто-то рад обмануться, зачем ему мешать?» «Нет. Ты вводишь людей в заблуждение». «Как ты наивен. И в тоже время, умён. Но понять не можешь одного: ложь сопутствует удаче, правда – путь, ведущий в пропасть». «Ты изворотлива, как змея». «Есть пример для подражания, мой змей».
***
Памятная атрибутика, горькие слёзы минувших дней.
***
«Вокзалы на меня наводят грусть».
В тот день я провожал её, она ненадолго уезжала погостить к тётке в соседнюю область.
«Вокзалы на меня наводят грусть».
В тот день она не проронила ни слова, будто в рот воды набрала.
«Вокзалы на меня наводят грусть».
Продолжая хранить молчание, скрыв лицо со следами последствия бессонной ночи за чёрной вуалью, она растворилась в хищном чреве угрожающе-зелёного вагона.
«Вокзалы на меня наводят грусть».
Я смотрел на неё, застывшей в слепой раме вагонного окна. С замерзшим римским лицом, тусклым взором неживых глаз, с сиренево-землистыми ланитами, обескровленные губы что-то безмолвно шептали.
«Вокзалы на меня наводят грусть».
Прочёл я её прощальное послание.
***
Ничто нас не ранит больнее всего, как бессмысленная чуткость наших родных.
***
«Не впутывай меня ни во что». «Ты уже впутан». «Не впутывай». «Ты – впутан». «Не впутывай». «…».
***
По укоренившейся привычке, завожу будильник на предрассветные часы.
Она не любила просыпаться в постели с кем-то. Она любила встречать зарю одна.
***
«Ты меня любишь?» «Не знаю». «Ты меня хочешь?» «Не знаю». «Что ты знаешь, что не хочешь знать?» «Не знаю».
***
Среди миров в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя.
Не потому, чтоб я её любил,
А потому, что я томлюсь с другими
И если мне сомненье тяжело,
Я у неё одной ищу ответа,
Не потому, что от неё светло,
А потому, что с ней не надо света.
Закончив чтение, он подошёл к ней.
Она, откинувшись, полулежала на тахте, застеленной однотонным тёмно-шёлковым покрывалом тонкой работы с густо-жёлтыми кистями и бахромой по периметру. Они присел на низкий пуф рядом, взял её руку и поочерёдно поцеловал кончики пальцев, не сводя при этом с неё глаз.
Она нежно улыбалась, теплом светился взор.
Тебе понравилось, говорил весь его вид. Несомненно, отвечали её глаза.
«У меня есть мечта», - сказал он. «Какая?» - изогнулась в удивлении её бровь. «Когда-нибудь хочу вот так написать о тебе, - проговорил он, не выпуская её руку, - не бездарно скопировать слова, выразить также ёмко своё отношение своими, найденными только для тебя словами». Она освободила кисть, пошевелила пальцами. Сменила положение, укрылась лёгким пледом; из открытого окна тянул свежий ветерок. «Ты обязательно напишешь, - произнесла она, - я уверена». Он ненадолго опешил. «Я?» - не найдя что сказать, произнёс он; она подалась вперёд, провела ладонью по лицу. «Да, - не повышая тона, повторила она. – Уверена. Ты найдёшь и слова, и способ изложить мысли, не прибегая к помощи имён». «Не прибегая к помощи имён, - эхом отозвался он. – Но когда?» «Не сейчас». «Когда же?» - напряглось и побагровело его лицо. «Пройдёт время, и оно само заставит тебя взяться за перо, - не обращая внимания на его повышенный голос, тихо ответила она, снова переменив позу. Встала на тахте на колени, взяла его голову, прижала к груди и начала медленно гладить волосы, прикасаясь к ним губами. - Ты будешь у всех на слуху. О тебе будут говорить, смотрите, - смотрите! – идёт он, писатель, который…» «Да я ведь в последний раз в школе писал сочинение на выпускном экзамене!» - воскликнул он.
Она промолчала. Выждала паузу, продолжая запускать мрамор кистей в шёлк его волос, опуская гранат ланит в их глубину.
«Время само заставит тебя взяться за перо, - слово в слово повторила она. – Я это чувствую. И притом, ты прекрасный рассказчик». Закрыв глаза, он нежился в её ласках, однако последние слова вызвали у него усмешку. «Ты смеёшься, - глухо не спросил, а словно подтвердил он. – Прекрасный рассказчик! Знаешь ли ты, какая пропасть лежит между устным повествованием и начертанным на бумаге?» Она на длину рук отстранила его и пристально посмотрела ему в глаза. «Конечно, - в её голосе прозвучала такая уверенность, будто она только тем и занимается, что изо дня в день даёт добро новоиспечённому литератору. – Каждому даны непосредственно ему предназначенные способности. Дар штука коварная. Он может проявиться в самое непредсказуемое время. Дав о себе знать, он как инфекция, овладевает тобой. И, что удивительно, против этой болезни нет лекарства, кроме как ежедневно делать то, к чему открылись твои способности». «В чём же тогда его коварство?» «Не догадываешься?» «Нет». «В том, что проявляется в любом возрасте». «Ого! даже так?» «Определённо. Некоторым везунчикам счастливится больше, они родились на свет с отметиной, уже сызмальства они проявляют зачатки одарённости; у других это происходит в отрочестве или в зрелые годы. Независимо от момента появления дара, ты реализовываешься полностью. Хуже всего тем, кто, познав силу прожитых годов, успокаивается, проснувшись, вдруг чувствует в себе неистребимую тягу к новому, ранее не представлявшему интерес». «И тогда что?» «Тогда пиши «прощай!». «Не говори загадками, - попросил он, губами ловя её дыхание. – Решение ребусов нынче не мой конёк». «Загадки нет, - она вывернулась из его объятий, прошла к столу, налила в хрустальный стакан с фигурной резьбой воды из графина и подняла его, окунув в поток солнечного света. Содержимое заиграло всем спектром красок под его лучами. – Вот простейший пример. Само стекло прозрачно, прекрасно, играет светом. Но наливаешь в стакан воду, и стекло приобретает новые свойства. Двойное, тройное преломление лучей в изогнутых плоскостях, расширенный диапазон цвета, более яркая гармония тонов и уже по стенам пляшут солнечные зайчики любого оттенка». В подтверждение своих слов, она всколыхнула воду. Тотчас заиграли солнечной арфы струны-лучи на разные голоса-цвета. И полетели звуки-тона на стены. Забегали «зайчики» по обоям, догоняя, друг дружку. Он внимательно выслушал её, проследил развернувшуюся картину на стене, украсившую её, убедился в правоте слов. «Хм! – недоверчиво выразился он. – Эффективно. Какое это всё имеет ко мне отношение?» «Ты нервничаешь?» - она легко щёлкнула его по носу. «Нет!» - он не стал уклоняться от щелчка. «Ой! – вдруг вскрикнула она, будто увидала нечто, - да ты обстоятельно злишься!» «Да нет же!» - стоит он на своём. «Ой-ёй-ёй! – погрозила она пальчиком и протянула стакан. – Пей. Утоли жажду». «Не хочу!» «Пей! – требовательно повторила она, топнув ножкой, капризно надула алые губки. – Пей, говорю!» Он решительно, словно преодолевая грозовой атмосферный поток, приблизился к ней. Протянул руку за стаканом. Она его игриво отдёрнула, расплескав воду. Он приблизился более и повторил движение. Она снова отвела стакан в сторону и завела руку за спину. В игре противоположностей победителей нет. Всё же он взял стакан, расплескав почти всю воду и, быстро выпил остатки. «Вот видишь, - констатировала она кокетливо, - помимо своей воли однажды ты проснёшься другим человеком». Он попытался вставить слово, но она остановила его резким жестом руки. Раскрытая ладонь описала полукруг перед его лицом. «Чтобы ты сейчас не сказал, - продолжила она, - оно не будет иметь никакого смысла. Пока будущее таит в себе неизвестность, жизнь не станет пресной. Ты не потеряешь к ней интереса. Будешь стремиться лечь с наступлением ночи в постель после душного меженного дня, дабы проснуться ни свет, ни заря от стука капель дождевых об отлив жестяной подоконника; от далёких раскатов грома, от ослепляющей вспышки молнии, украшающей огненными росчерками свинцово-фиолетовый холст неба. Это – стимул. Ради него стоит жить. А то, что события нам не подвластны, не кручинься». «Да, но я… - он снова не нашёлся, что сказать, как и в предыдущий раз. – И когда придёт этот день». «Как любовь. Внезапно. Есть такие замечательные строки – она придёт, когда темно, когда в окно стучится вьюга…» «Это – лирика, - в его возражении чувствуется невысказанная двойственность неуверенности сказанного. – В стихах можно… э-э-э… гиперболизировать малое и дистрофицировать объёмное. Связать воедино разнородное. Даже термин есть – катахреза. Но на то она и поэзия… Полёт фантазии, всплески эмоций, фонтанирование чувств и прочая сопутствующая этому акссесуарная мелочь».
Она резка схватила его за руки и закружилась с ним по комнате.
«Ты слышишь музыку?» Сперва кружились на месте. «Вальс?» Следом увеличился радиус движения. «Да! значит, ты его слышишь?!» Вот они кружатся по всей комнате. Она заразительно смеётся. Голова запрокинута назад. Глаза закрыты. Золотистый шёлк волос развевается на ветру. «Слышу!» Он остерегался одного, что во время танца можно задеть стул или стол, опрокинуть этажерку с книгами или декоративную колонну с фаянсовой вазой с живыми цветами. «Ты слыши-и-и-ишь!» Он хотел высказать своё опасение. «Да, да, да! Слы-ы-ы-ышу-у-у-у!» Но она будто чувствовала наперёд, что он хочет сказать. И с решительной мягкостью предупредила его. «Ты слышишь музыку? Она звучит повсюду! Она во мне!»
Наконец она выдохлась.
Остановилась, разгорячено дыша. Вскользь пылающими губами обожглась о лёд его губ. Устало опустилась на тахту. Он остался стоять поодаль.
Едва они перевели дыхание, она, глядя на него исподтишка, виноватым голосом спросила, можно ли его попросить исполнить для неё одну-единственную малюсенькую просьбу. «Прошу, без напускной жертвенной галантности, - резким тоном остудила она зарождающийся огонь, - ради вас, хоть в огонь».
Он смутился. Эмоции отразились на лице пунцовыми пятнами стыда, будто его застали за неприличным занятием.
Он отвёл взгляд. Ведь первое, что пришло на ум и, готово было сорваться с уст – ради вас…
Но – промолчал.
«В чём заключается просьба? – хрипло спросил он, во рту пересохло, он, словно весь напрягся, - излагайте!» «Прочитайте ещё раз это стихотворение, - проговорила она, цепко ухватившись за его запястье, - пожалуйста!»
Он прочёл.
На время повисла пронзительная тишина. Словно удары молотом, послышался стук часов; от размаха маятника пошли кругами упругие волны, беспокойно шелестя и шумя, споря меж собой; заскрипел паркет под чьею-то тяжёлой поступью; тонко взвизгнула заржавленным металлом створка окна, потревоженная порывом ветра.
«Ты, в самом деле, томишься с другими?» «Да». «Сомнением одолеваем идёшь за ответом ко мне?» «Да». «Тебе, действительно, со мной светло?» «Да». «И что я значу для тебя?» «Всё!» «Это – обобщённо».
Не давая более возможности молвить, выпроводила его и в дверях, напоследок, повторила, что однажды он напишет о ней. Талантливо. Не все поймут и оценят. Одни отзовутся восторженно, другие – пролистают страницы, как календарь. Некоторые найдут в ней что-то родственное с ними самими. Одним она окажется близкой по духу, другие сочтут посредственной беллетристикой.
***
Однажды, роясь у себя в личных бумагах в многочисленных ящичках бюро, их, как ни чисти, всегда определённый промежуток спустя всегда скапливалось неприлично большое количество.
Всевозможные рекламные буклеты, вырезки статей, талоны на скидку при предъявлении при приобретении товара или услуги, подборки объявлений о купле-продаже недвижимости (одно время уберёг Господь от греха, едва не занялся риэлторством, поддался искусу друга войти в долю его бизнеса, да одумался вовремя); перелицовка верхней одежды по исключительно-правильным лекалам опытнейшим мастером своего дела портным Моисеем Рабиновичем; покупка лома ценных металлов и прочая бумажная суета, кажущаяся своевременной и болезненно нужной. Но таковы метаморфозы нашего бытия, актуально-необходимое ныне, на завтра теряет ценность и меркнет его притягательный блеск.
Так вот, совершая, сей священный ритуал чистки «Авгиевых конюшен», умильно утирая увлажняющиеся время от времени очи, ведь каждая бумага и каждый листочек, вырезка, буклет, талон, открытка скрывали за собой невидимую дверцу, ведшую в страну приятных воспоминаний, наткнулся на обычный почтовый светло-бежевый конверт. Что-то шевельнулось в сердце, участилось дыхание, заволновалась грудь. Пальцы дрогнули, и конверт спланировал под бюро. Кряхтя, сполз со стула, нагнулся, дабы определить, как далеко он залетел и сразу стал на четвереньки. Иначе конверт было невозможно достать. Да и то, честно говоря, пришлось попотеть. После давнего перелома нога сильно временами побаливала, сказывались барометрические силы природного воздействия.
С горем пополам, цепляясь кончиками пальцев за бумагу, в душе тайно матерясь, это послание никак не желало даваться в руки, подцепил его, ухватился цепко пальцами и сел на полу, отдуваясь.
Сердце сильно колотилось в груди, лоб покрыла липкая горячая испарина, в висках гулко звучали тамтамы и в ушах стоял тихий свист.
Отдышавшись, посмотрел на конверт. Дешёвые марки наклеены одна на другую. Имя отправителя не значилось. Только надпись почтамт номер такой-то. Дату на штемпеле не рассмотреть, алая краска выцвела.
В графе получатель мой адрес и фамилия. Выведены они крепкой рукой (у писавшего хорошая моторика) и печатными буквами.
Теряясь в догадках, когда и как письмо могло попасть в ящик, ведь кроме меня никто в бюро в моём доме забраться не мог, обнюхал его. Оно пахло бумагой. Старой. Впитало в себя посторонние запахи газетных вырезок и блеск рекламных буклетов. Оно пахло деревом – сухим ароматом ореха, с годами приобретшим специфический лёгкий запах, тонко действующим на обоняние, из которого изготовлено бюро (когда-то именно по причине натуральности изделия его и приобрёл). Оно пахло пылью, непроизвольно и старательно проникавшей внутрь шкафчиков во время открывания дверец. Оно пахло лаком, медью витых ручек, изяществом резных ножек и резьбы по поверхности бюро. Оно пахло Временем. Именно им. И именно с заглавной буквы – Временем. Этой странной субстанцией, которую не опробуешь на вкус – горько ли оно али сладко; не узнаешь, каково на ощупь – твёрдо иль мягко, бархатисто или шершаво. Тогда, когда почувствовал неопределяемый запах Времени, начал понемногу понимать, от кого адресован этот обычный бумажный конверт блёкло-коричневатого цвета.
«Неужели? – пронеслась в голове дерзкая мысль, - нет, нет, нет! И ещё раз нет!»
Взял конверт двумя руками и ещё раз изучил шрифт. Буквы все как на подбор: ровные, как шеренга солдат, безупречно прямые углы соединения вертикальных палочек с горизонтальными, уверенный нажим пера на бумагу, - совершенная архитектура письма!
«Да нет же, нет! – начал убеждать себя, - это чья-то злая шутка». Но вышло это коряво. «Розыгрыш? – продолжил думать и вдруг рассмеялся, тихо и визгливо, с яркими нотками истеричности. – Ну, да, конечно же, просто кто-то решил позабавиться или подурачиться, следя за моей реакцией!» Да только это смелости не прибавило. Открыть конверт заставить себя не мог. Пока он закрыт, лелеял думу, джин прошлого и неизвестного не даст о себе знать. А вдруг там такое, что… упаси бог узнать, что…
Сколько вот так просидел, прислонясь спиной к ножке бюро, не заметил, но в комнату, вытеснив свет солнечного дня, уверенно вошли вечерние сумерки приближающегося ненастья. Разбежались по углам, спрятались под кроватью и диваном, укрылись в складках штор, забились в щели.
Опираясь на стул, встал. Подошёл к раскрытому окну. Ветер тёплой ладонью потрепал по лицу. Вскрыл конверт. В свете угасающего алого зарева заката узнал её почерк. Закрыл на минуту глаза, стараясь представить её. Безуспешно. Открыл. Ничего не изменилось. Дух-волшебник на этот раз оказался бессилен. Ничего не произошло. А письмо было всё-таки от неё.
Письмо от неё ко мне; от неё далёкой мне сегодняшнему; от неё недосягаемой мне теперешнему. Она уложилась в пару строк. В несколько строчек-предложений коротенькое послание. Маленькое-премаленькое. Коротенькое-прекоротенькое. На самый малый миг на меня дохнуло тем временем, безвозвратно ушедшим. Туда, где кончается однажды детство дождливой осенью после жаркого лета наступившего плавно за быстротечной весной. Волнение быстро прошло. Не видя букв, просмотрел написанное, не вникая в смысл упорядоченного набора букв, построенных грамотно в предложения из коротких ёмких фраз. Смотрел и ничего не понимал.
Затем что-то всколыхнулось внутри. И утихло. Уже вполне осознанно начал чтение.
Как упоминал, письмо короткое.
«Вот, собственно, и – всё!» Так начиналось её короткое послание.
***
Она выглядит по-разному.
Смотря, с какой точки плоскости её созерцать. Снизу она выглядит чертой, пересекающей пространство, с обрывающимися краями. Слева ли, справа ли, - исключительно-неподвижная прямая, исходящая из заданного места. Сверху – тот же результат, что и снизу.
Более впечатляющий вид спереди или сзади.
Объясню почему. Только с этих двух позиций она видна в своей непредсказуемо-прекрасной раскрепощённой красоте. Заострённый овал, изящный узел, исчезающая нить Ариадны в возвышенно-утомляющей высоте бесконечно-конечная прямая. Смотрясь через овал можно увидеть многое, на чём заканчивается то, что начало движение вперёд. Спереди ли, сзади ли.
Профиль шара с любой перспективы: закруглённая дуга.
Дуга с точки зрения просвещённо-утончённого индивида, утомлённого знаниями, кои премного умножают скорбь, намеренно искажённая прямая. Согнутая линия пребывает в состоянии напряжения и всегда стремится вернуться в прежнее стабильное положение: в безупречную прямую или идеальный круг.
***
Ранняя, затяжная осень с её проливными дождями, хмурыми рассветами, мрачными закатами, плавно перетекла, минуя резкие перемены погоды, северные стылые ветра, вой вьюги, брань метели, затем редкие оттепели, - в тихую славную зиму. Необычайно тёплую, мягкую, с частыми снегопадами. Как нельзя провести чёткую грань между злом и добром, так и расплылась, размылась, стёрлась отчётливая линия раздела с весной. Такой же бесконечно долгой, промозглой и туманной.
Ранняя Пасха, последовавшие за ней сразу же несколько дней внезапно вернувшейся зимы – законспирированные приметы времени, которые необходимо немедленно расшифровать. Мелкая снежная крошка повисла плотным снежно-жемчужным полотном, соединив небо и землю, вечно тоскующих в разлуке друг за другом.
Сильный ветер длинными белыми змеями гнал позёмку. Встречая препятствие, снег временно скапливался, но тотчас же преодолевал преграду и снова, снова, снова белые толстые и подвижные снежные змеи, между собой переплетаясь, устремлялись вперёд.
Эти несколько дней показались мне насыщенными мистикой, таинственностью и загадочностью, так свойственными окружающему нас миру.
Воображение рисовало самые смелые, чудовищно-фантастические картины событий, тщательно скрытых за стеной снега.
Ненастье не вечно – и солнце воссияло.
Во второй декаде мая, меня, человека весьма далёкого от церкви, что-то повлекло в храм.
Ближайшая церковь находилась в получасе ходьбы от моего дома. В тот день мной овладела какая-то ажитация. На ходу выпив обжигающий кофе, быстро собрался, спустился, прыгая через две ступеньки с четвёртого этажа вниз, и нырнул в море солнечного света.
Несмотря на будний день, перед воротами храма собралось десятка полтора человек. Не седые бабушки-старушки, одинокие пенсионерки, стояли, а молодые женщины в светлых косынках; трое нищих сидели по обе стороны створок на корточках. Они бубнили что-то неразборчиво себе под нос, протягивали перед собой жестяные кружки, потряхивая мелочью в них, отчего слышался неприятный резкий металлический звук; другой рукой часто крестились. Этими движениями попрошайки побуждали в стоящих дать милостыню.
При моём приближении женщины организованно прошли в храм, крестясь и кланяясь.
Я же остановился у ворот и поднял взор на горевшие чистым золотом купола. Необыкновенное чувство возвышенного воодушевления охватило меня; на миг показалось, я воспарил к небу и сверху увидел блестящие маковки церкви с сияющими крестами; звонницу, звонаря и колокола; услышал удивительное пение колоколов и растворился в нём.
Безмятежность мою и полёт прервало чьё-то назойливое присутствие.
Рядом, опираясь на костыль, стоял нищий в большом, не по размеру, грязном, потёртом драповом пальто; из-под вытертой кроличьей шапки свисали пряди тёмно-седых волос; левый глаз скрывала бурая марлевая повязка, правый украшал фиолетовый подтёк. Мужчина что-то пытался произнести, широко раскрывая рот с парой гнилых резцов, теребил полу моего пиджака. Наверняка мой взгляд был красноречив, поскольку встретившись глазами, нищий прекратил нытьё, отпустил пиджак и убрал кружку.
Внутри у меня что-то шевельнулось. Рука непроизвольно полезла в карман. Кулак разжался. В кружку ссыпалась из руки вся мелочь и несколько смятых купюр.
Глаза нищего округлились. Отчётливо шепча «Храни тебя Господь», он быстро удалился, забыв лежащий на земле костыль.
Я же продолжил стоять, вспоминая побудившее меня желание придти в храм. И вспомнил, как проснулся среди прохладной ночи, форточку оставил открытой, с тяжёлым сердцем; как потом не смог уснуть до утра, сон не шёл в мои ресницы; как старательно считал верблюдов, пока не сбился со счёту; как пил на кухне густой крепкий кофе, рассматривая спящий город в окно. Что-то откровенно важное ускользало от меня, что-то чрезвычайно главное, находящееся рядом. Протяни руку и возьми.
Едва дождался рассвета…
Чириканье воробьёв за спиной вернуло в мир. Вспомнил о пакетике семечек и высыпал их поближе к птицам. Они сначала шарахнулись в стороны, но, осмелев, вернулись и принялись клевать крупное семя подсолнуха. Я подумал, что это тоже своего рода милостыня для них и пошёл к церкви.
Большая тяжелая, крашенная в тёмно-коричневый тон деревянная дверь легко впустила меня в обитель божию.
Меня встретили мягкое тепло воздуха, аромат горящих свечей, тонкий запах ладана. Тихий, завораживающий голос батюшки.
Остановился возле лотка с церковными принадлежностями. Опустил крупную купюру в ящичек для пожертвований. Заметил, как засветились тёплым огоньком глаза пожилой женщины, продающей иконы и свечи. Она широко улыбнулась, осенила себя крестом и произнесла, далеко, мол, не каждый состоятельный человек, она подразумевала под «состоятельным» меня, делает такие пожертвования и тотчас тихо вздохнула, да и ходят оне в церковь только ради имиджу. Последнее слово вызвало у меня ответную улыбку. Тут же испросил у неё совета, сославшись, что в церковь пришёл впервые, где ставить свечи за здравие и за упокой. Женщина, наклонившись вперёд, с удовольствием громким шёпотом объяснила последовательность действий.
Поблагодарив добрую женщину, пошёл к иконам, как вдруг что-то привлекло моё внимание. Это что-то лёгким дуновением весеннего ветерка пронеслось в насыщенном благодатью воздухе церкви.
Остановился. Зажмурился. Потряс головой.
Почувствовал робкое прикосновение к плечу. Следом раздался голос, от которого стало не по себе. «Вам плохо мужчина?» Не открывая глаз, подумал, что этого просто не может быть. Её нет. Её давно здесь нет. Она уехала. Уехала давно. Времени прошло до ужаса много.
Вопрос повторился. Открыл глаза и ослеп. То же лицо, слегка округлое, сужающееся к подбородку, немного вздёрнутый нос, густые, изогнутые брови, смелый взгляд зелёных глаз, золотистый шёлк каштановых волос. «Такого просто не может быть, это призрак?!» И, действительно, как у неё, три родинки в левом углу рта над верхней губой. Три маленьких родинки, расположенных одна за другой. «Вам полегчало?» - голос девушки вернул меня к жизни. «Да, спасибо, - отблагодарил я, - большое спасибо!» Она кивнула и подошла к группе женщин, беседующих со священнослужителем.
Я смотрел на неё. Изучал фигуру. Движение рук. Поворот головы. И замечал большое сходство с ней, с той, которая… Очень уж пристально рассматривал девушку. Она почувствовала мой взгляд и обернулась. Наши глаза встретились. Щёки её зарделись лёгким румянцем. Я немного наклонил голову; она ответила тем же и неохотно вернулась к беседе со священником.
Странное ощущение повторения забытого недалёкого прошлого. Та же эйфория. Тот же внутренний подъём.
На подрагивающих в коленях ногах приблизился к первой иконе. Зажег одну свечу, поставил, другую, вспомнил живых родных и друзей, помолился, как мог, своими словами, об их благополучии и долгих днях жизни. Затем подошёл к следующей.
Автоматически совершая движения – ставя свечи, крестясь, непроизвольно бросал рывком короткие взоры на девушку, тайно надеясь ещё раз увидеть нежный профиль и ланиты, украшенные румянцем.
Едва подошёл к иконе (названия просто вылетели из головы), чтобы поставить свечи за упокой, как почувствовал острые ножи ледяного ветра, проникшие в здание через украшенные фресками стены. Они остудили спину и загустили кровь.
Фатальное предчувствие чего-то необратимого вновь поселилось в душе. Паника стальными когтями разорвала плотную оборону уверенности. Всё вокруг завертелось, завертелось в бешеном темпе и слилось в одну разноцветную полосу. Иногда сквозь неё проступали фрагменты предметов, очертания детских, женских и мужских лиц, но, не успев появиться, они сразу же исчезали. Дикий бег увлёк и меня.
Движение прекратилось, как и началось – внезапно. Осмотрелся, стараясь заметить в редких посетителях, увидели ли они изменения, вдруг произошедшие со мной. Но им было не до меня. Каждый пришёл к богу со своим. Исчезла группа женщин, в которой была та, удивительно похожая на ту, которая…
Вихрь, холодный и резкий вновь пролетел по помещению. Всколыхнулось, пуская чёрные струйки чада, яркое пламя свечей. Затем послышался стон. Скорбные стенания встревожили душу. Зашлось в неукротимом ритме сердце. Капельки холодного пота покрыли лицо. Мелко задрожали руки. Непомерная тяжесть опустилась на плечи. «Прощай!» Это был её, той её, настоящей голос. Его бы узнал среди миллионов других. Он доносился издалека, приглушённый расстоянием, но отчётливо звучащий. «Прощай!» Этот звук шёл отовсюду. Он проникал сквозь стены, он отражался от них, отражение многократно усиливало звук и, он проникал в меня, продолжая звучать. Во мне неожиданно зазвучали на все голоса дремавшие доселе струны. Внутренний ритм вошёл в резонанс с наружным. И уже этот протяжный зов «Прощай!» звучал во мне. Он проникал наружу, соединялся со звучавшим во вне и, усиленный, возвращался назад.
Мой слух не мог более удерживать этот невыносимый звуковой напор. Колебание струн выросло и достигло опасной агрессивной точки. И вот я почувствовал, что рассыпаюсь на мельчайшие частицы. Исчезающим взором видел, как эти мизерные частицы меня соединяются с частицами пространства. С отупляющей радостью, наконец, осознал, что становлюсь неотъемлемой частью окружающего меня пространства.
На последнем выдохе-вдохе я услышал вибрирующее внутри меня рвущееся наружу это горькое «Прощай!».
Я стоял посреди церкви. На полу лежали оброненные разжатой рукой свечи. Окружали прихожане, глядя как-то мимо меня, но, не сводя с меня глаз.
Я стоял, видя всё сразу, объемля всё сразу, но, одновременно, не видя ничего.
Я слышал только это «Прощай!», прорывающее бессмысленную блокаду времени и пространства своим ускользающим умиротворением. Это был её голос, серебристый звонкий колокольчик.
Я видел её лицо, с тремя родинками в левом углу рта над верхней губой, расположенных одна за другой, золотисто-шёлковое сияние её каштановых волос. В то же время я окинул стоявших вокруг, чтобы увидеть её, ту, что так похожа на неё, которой…
Её нет, это признание ушатом холодной воды освежило меня. Нет, как нет многих других. Её нет со мной. Её нет среди нас. Она уже среди них, тех, кто находится за последней чертой, где жизнь, воплотившись в новую форму, продолжается в другом состоянии.
«Прощай!» - прошептал я.
И остался стоять, не сходя с места.
Я стоял и долго смотрел на икону. На ней Богородица с светлым нежным любящим ликом с тремя родинками в левом углу рта над верхней губой, расположенными одна за другой, держит на красивых изящных руках младенца. Христа. Мессию. Пришедшего в сей мир, чтобы спаси нас. Смотрел и думал. Ни о чём и о чём-то одновременно.
«Прощай! – еле двигались мои губы. – Прощай! Прощай!»
И слёзы текли из глаз.
***
Как бессердечна доброта близких, так дружелюбна ненависть чужих.
***
«Вот, собственно, и – всё…»
Так начиналось её короткое письмо.
Руки мелко дрожали от волнения, когда вскрывал пожелтевший от времени почтовый конверт без марки с картинкой, прекрасный вид на реку с высокого крутого берега, утопающего в пурпурном золоте осени.
В графе «от кого» написано её чётким каллиграфическим почерком коротко и ясно: «От меня». Графа «кому» заполнена лаконично: «Тебе!»
Бывшая её соседка по старому месту жительства, когда вручала конверт, немного прослезилась. «Знаете, - сказала она, поборов волнение и дрожь в голосе, - я до последнего дня надеялась, что вы обязательно приедете. Не смотря на смену адреса, найдёте меня. Разыщете. Сейчас это намного проще. Не нужно даже обращаться в справочное бюро. – Она снова замолчала. – Конверт всегда стоял за стеклом на полке в серванте. Проходя мимо, останавливалась, смотрела на него, вспоминала её слова. Она убедительно просила дождаться вас и передать письмо лично в руки. Я ответила ей, что годы мои не те, чтобы давать такое обещание. А она, знаете ли, грустно улыбнулась и сказала, что я её единственная надежда, и что уверена, что я вас дождусь. Не спрашивайте, молодой человек, - простите, все, кто моложе меня на двадцать лет для меня молодые люди, - куда она уехала. Убыла она в тот же вечер. Ни адреса, куда писать или искать в случае чего, ничего, что может помочь в поисках, никакой другой информации не оставила».
Женщина закончила и внимательно посмотрела на меня.
«Вы меня слушаете?» «Простите, задумался. Но могу повторить, - отвечаю, - последнюю строку точь-в-точь: - Ни адреса, куда писать или искать в случае чего, ничего, что может помочь в поисках, никакой другой информации не оставила».
Женщина облегчённо вздохнула.
«Понимаете, у вас было такое лицо, - она остановилась, ища сравнение, - странное, что ли. Мне показалось, вы находитесь где-то далеко».
А я, действительно, был далеко. В той моей юности, в том прекрасном возрасте, в который, как в реку, не ступишь дважды и не вернёшься. Весна или осень стояли тогда на дворе, не важно, что-то сохранилось в памяти хорошо, кое-что неважно: яркие или тусклые фрагменты картинок или бесед.
Тот день не отличался от предыдущих погодными сюрпризами. Тучки набегали на солнце. Резко холодало. Тёплый и ласковый ветерок тотчас становился холодным и злым. Уходила туча, и возвращалось тепло.
Мы шли по аллее парка и оживлённо беседовали на отвлечённые темы. Скажу сразу, к тому времени делал не единожды тонкие намёки на упрочнение наших отношений, предлагал ей подумать о совместной жизни. Прямо в лоб сказать, мол, давай поженимся, уже и кольцо загодя купил, не хватало духу не в силу стеснительности или робости, или в силу других обстоятельств. Этому обычно предшествовала тяжёлая бессонная ночь с непродолжительным окунанием с головой в глубокий омут короткого сна. И обязательно сон был наполнен осмысленным видением. Я уже упоминал о странном свойстве памяти, об её избирательности. Некие воспоминания лежат на поверхности, и стоит лишь задуматься, они тут как тут. До некоторых, как до надёжно упрятанных кладов, нужно добираться после приложения дополнительных усилий, напрягая сознание, забираясь в самые дальние его уголки. Так и сейчас. Из бесконечных фрагментов коротких сновидений в память врезались три. И все они связаны между собой смысловым подтекстом.
Сон первый являл собою базис последующих.
Я стою на обрывистом крутом, готовом обрушиться земляном берегу.
Внизу катит тяжёлые свинцово-мраморные воды широкая река. Пронзительный осенний ветер бьёт в лицо. кожа стынет, стягивает скулы. Щурю глаза, стараюсь хоть как-то уберечь от ледяных струй. Через плотное серо-молочное полотно туч, затянувших низкое небо, сиротливо смотрит вниз матово-блёклый диск солнца.
Необыкновенная грусть и печаль разлиты в воздухе.
Сколько времени неподвижно стою на обрыве, не знаю. Руки в карманах пальто, длинными волосами играется ветер, иногда бросая в лицо одну-две пряди, чему я удивляюсь, потому что на тот момент лет пять, как стригусь коротко.
Дальний берег реки упирается в сплошную чёрно-серую массу леса и растворяется в ней, вызывая унылый отклик в душе. Вдруг от верхней кромки леса отрываются мелкие чёрные точки. Они приближаются, растут в размере, я различаю ломаные линии огромных тёмно-фиолетовых крыльев необыкновенной формы птиц; они летят косяком в полном молчании.
Они пролетают в вышине надо мной.
Провожаю их взглядом и замечаю, что вожак стаи резко забирает вниз. Стая устремляется за ним. Они летят прямо на меня. Целя в лицо, как чудовищный птичий таран, озабоченный целью снести меня с места, разорвать в мелкие клочья. Непроизвольно закрываюсь скрещенными руками, отклоняюсь назад. Делаю шаг. Ноги теряют опору. Земляной берег обрушивается. Проваливаюсь вниз. Хочу закричать, но вместо крика раздаётся птичий клёкот. Раненной птицей с перебитым крылом по касательной к поверхности воды лечу к свинцово-мраморному монолиту подвижных вод.
Второй короче, но схож практически по содержанию.
Тот же высокий обрывистый берег. Раскалённое солнце выжгло всю растительность. Под ногами хрустят, словно пороховые выстрелы, высохшие до стеклянной ломкости трава и цветы.
Позади далеко бушует пожар. Полнеба заслонила жёлто-чёрная дымовая завеса. Огонь, жадно поедая высохшую траву, бешеным темпом, как обезумевшее стадо диких лошадей, приближается ко мне.
Между мной и огненной стеной не больше полукилометра, но я чувствую жар, идущий впереди неё. Понемногу теряю спокойствие и поглядываю на медленно текущую реку и решаю, что немного подожду и бросаюсь с обрыва в воду, спасаясь от пожарища.
Воздух от бушующего пламени раскаляется. Им, нагретым до раскалённого состояния, тяжело. Горячий ком проскакивает в горло, в лёгкие и выжигает всё внутри. Поднятые вверх могучей силой огня, летят, кружась, маленькие искорки и обугленные травинки.
До пламенной стены остаётся несколько десятков метров.
Отворачиваюсь к реке, чтобы спрыгнуть с обрыва. Подвижный грунт осыпается под ступнями. Взмахиваю руками… крыльями, я снова птица с раненным крылом, отчаянно машу крыльями, горло ссохлось от жары.
Порыв ветра набрасывает огненное покрывало сзади, спереди от реки в лицо бьёт фонтан огненной жидкости. Огонь пожирает меня. Перья вспыхивают. Маленьким клубком огня падаю в раскалённую лаву реки.
Жуткий протяжный вой наполняет расплавленное пространство.
Третий сон не контрастирует резко с двумя предыдущими.
Зима. Метёт позёмка. Ветер сносит с обрыва и рвёт на части тонкой работы снежную шаль. С неба летит с угрожающей скоростью крупный снег.
Меня, стоящего на высоком обрывистом берегу, по колени занесло снегом. Он плотно утрамбовался в складках одежды, пролез за шиворот, набился в уши и ноздри, мешает дышать. Горизонт скрыт от взгляда сплошной стеной метели. Мёртвым глазом безразлично смотрит слепое солнце с затянутого снежными тучами неба. Внизу застывшая река изогнулась снежной змеёй. По её длинному телу ветер гонит позёмку, отчего кажется, что она двигается, не останавливаясь ни на минуту.
Снег занёс меня почти по пояс.
Взглядом со стороны вижу себя облепленным снегом чудовищной статуёй с грубо обтёсанными линиями, будто рубленными топором. Ветру, усиливающемуся с каждой минутой, со мной не совладать. Чувствую каждой клеточкой тела, как бьются на части его сильные ледяные порывы.
Внезапно со мной что-то происходит.
Моя укрытая до половины снегом фигура под очередным ударом ветра рассыпается и крошится на мельчайшие части. На моём месте возникает подвижное облако из замороженных, находящихся в круговом движении частей.
Новый порыв ветра разбрасывает в стороны и по окрестностям то, что было мгновение назад мною.
С неба, пренебрегая сильным ветром, отважно летит огромная чёрная птица, сложив сильные крылья.
Жуткий, дикий, протяжный волчий вой, леденящий слух, наполняет безжизненное снежное пространство жизнью.
«Вы меня слушаете?» «Да-да, продолжайте!» «Мне показалось… впрочем, вот, берите конверт. Проверьте, он не вскрыт». «Это лишнее». «Нет же, убедитесь в целостности». «Да, он заклеен». «Как она и просила, передаю вам».
Беру конверт. Благодарю. Прощаюсь. Ухожу. До вечера брожу в немом отупении по городу, ничего не замечая. Прихожу в себя в парке. Сумерки фиолетовыми мелкими ароматными лепестками ложатся на окружающие предметы. Только сейчас замечаю, что держу конверт в руке, крепко сжав пальцы. Оглядываюсь, ищу освещённое фонарём место. Далеко позади аллея рассечена ярким конусом света. Иду туда, сажусь на лавку. Лёгкий озноб от вечерней свежести. Пальцы подрагивают. Неровно вскрываю конверт. Сложенный пополам тетрадный лист в полоску внутри.
Лист дрожит. Буквы пляшут. Соединяются в одну без устали танцующую чернильную строку. Её начало теряется где-то бесконечно далеко. Там, где осталось постоянно радужное, счастливое, солнечное детство. Детство, наполненное тихой радостью. Детство, спрятанное в чулане, где искали часто потайное место во время игры в прятки. Детство, заворожено-таинственное, любопытно-любознательное, беспорочно-наивное. Но, всё-таки – детство… С едва заметным налётом патины времени на чёрно-белых фотографиях, оседающим при взрослении безболезненным летним загаром, бесследно проходящим с периодом увядания листвы, когда ещё не задумываешься даже на минуту о предстоящей осени жизни. Если бы хоть на минуту представить это прекрасное время, безгранично отделённое от не условно прожитых лет до определённого периода, то можно представить его в золотой короне солнечных лучей. И тотчас окунаешься как в реку в то радостное состояние эйфории, возвышавшее вас над всем остальным.
Заканчивается чернильная линия в мрачном зареве зарниц затухающей жизни. Пронизанные ало-синими всполохами тревожно полыхают небеса на засыпающем горизонте. Горизонте нашей жизни. Жизни до безумия короткой и в то же время, до бесконечности безграничной.
Её письмо было лаконичным. Несколько строк. Скупых. Коротких. Без знаков препинания. Они, как заслуженные награды были надёжно упрятаны в тайных сокровищницах её тогдашнего поведения.
Читал строки и будто бы беседовал с нею; слышал её голос и интонации…
Письмо храню. Бережно. Стараюсь сберечь и дальше, пронести через лихолетье проносящихся времён. Оберегаю от самого себя в первую очередь.
Оберегаю его от времени, безжалостного ко всему, что имеет место быть под солнцем и луной.
В минуты душевной не успокоенности вынимаю письмо и читаю. Читаю, как молитву. Иногда вслух, чаще про себя. Молча шевеля губами. Утираю слёзы, непроизвольно выступающие на глазах и сбегающие по щекам. И вспоминаю… Вспоминаю время общения с нею, чей золотистый шёлк каштановых волос сводил меня с ума. Вспоминаю озорной блеск зелёных с синими прожилками глаз. Завораживающий смех. Вижу через плотный занавес прожитых лет, пронёсшихся мимо, словно безумная колесница, нежную усмешку на устах и три родинки над верхней губой в левом углу рта. Вспоминаю всё, бывшее между нами и произношу вслух последнюю строку письма, полную тёзку первой: - Вот, собственно, и – всё…
***
Вот, собственно, и – всё…
Весну возьми у лета осенью
© Copyright: Сергей Свидерский, 2016
Свидетельство о публикации №216111100943
Свидетельство о публикации №216111100943
На это произведение написаны 2 рецензии Написать рецензию