Поход на французов

С детства я была без памяти влюблена во все французское. В писателей, исторических героев, в песни Джо Дассена и Жака Бреля, в города и регионы – в каждый по очереди, прямо по тексту песни про «Бургундию, Нормандию, Шампань или Прованс». И даже в газету «Юманите», потому что других французских газет в киосках Союзпечати не продавалось. Особенно интересная была «Юманите-Диманш», с огромными цветными иллюстрациями, на которых были не партийные съезды с обрюзглыми немолодыми «вождями» и не битвы за урожай, а красивые мужчины и женщины, нездешние улицы, автомобили и поезда, студенты с экстравагантными прическами, забастовщики, дети, и все это было такое непривычно яркое, такой «плод иного корня» – настоящее окно в другую жизнь.

И конечно, я училась на государственных курсах французского языка. В то время на них учились все, кто только желал, от пионеров до пенсионеров. Это стоило сорок рублей за целый учебный семестр. Десятку в месяц могли тогда выкроить многие.

Одновременно я училась, правда, без особого рвения, еще и на курсах немецкого. Этого очень хотела моя не так давно умершая бабушка, при жизни своей огорчающаяся, что ни мама, ни я не знаем ни слова по-немецки. Сама бабушка, правда, знала немногим больше – вся ее жизнь и особенно молодость, которая пришлась на войну, скажем прямо, не способствовала пробуждению интереса к корням.

Обе мои группы были настолько похожи, что иногда я забывалась и раскрывала на французском занятии тетрадь по немецкому. «Население» курсов иностранных языков тут и там делилось на одни и те же страты.

«Пионеры», как правило, целеустремленные девочки-отличницы вроде меня самой, выправлялись на глазах. В школе мы уже через пару месяцев начинали бойко тараторить заученные тексты про ордена комсомола и достопримечательности Парижа, потому что большего от нас на уроках и не требовалось. На курсах были учебники посложнее, с адаптированными отрывками из классиков. Мы учили стихи, пели песни. Пытались вести общий разговор на изучаемом языке. Остальные смотрели на нас со снисходительной улыбкой. 

Томные от нерастраченных чувств барышни от 25 и старше, в основном из научно-исследовательских институтов, за ту же пару месяцев скоренько подбирали к рукам кавалеров. Их в обоих группах было мало, всего по три или четыре, и все не просто женатые – молодые отцы, которые убегали из дома «развеяться», пока жены сидели с грудничками. Парочки вместе прогуливали занятия. Те, кому кавалеров не хватило, вели себя в соответствии с духом страны изучаемого языка. В немецкой группе они застегивались на все пуговицы, впадали в преувеличенную пунктуальность и какой-то пародийный аккуратизм: начинали подчеркивать в тетради слова по линейке, оборачивали все свои учебники клейкой пленкой, обмахивали свой стул и  парту носовым платочком от пыли, строго следили за временем и кричали: «Pause!» или «Die Pause ist zu Ende!». Во французской группе эти барышни повязывали шарфы и платочки попестрее, «как в Париже», начинали сильно душиться, много и невпопад смеяться, или наоборот, сидели с мечтательно-задумчивым видом, как будто узнали что-то особенное, тайное, не для всех предназначенное, выделяющее их теперь из общей массы каким-то особым тайным знаком, как тавром… Мне особенно смешно об этом писать, потому что через десять лет я  вспомнила их, когда сама сидела на очередных своих курсах в образе именно такой барышни...

Замужние 30-40-летние женщины ходили на курсы, чтобы вырваться из повседневной рутины «дом-работа-муж-дети» и, наверное, поднять самооценку. Успевали плохо, болтали все больше по-русски о домашних и семейных делах, делились рецептами. Чайный перерыв их стараниями растягивался с 15 минут до часа. Зато когда наступало время песен, они громче и фальшивее всех выводили: «Salut! C'est encore moi. Salut! Comment tu vas?»

Были в группе и супружеские пары. Встречались негусто, по одной, подобно какому-нибудь редкому высокому георгину на цветочной клумбе или тополю среди кустарников. Они были приветливы, но держались особняком. Учились не за страх, а за совесть, на перемене вели с преподавателем какие-то свои разговоры «посвященных».  «Немецкой» паре предстояла долгая командировка на какой-то строительный объект в ГДР, а «французские» супруги были коллегами-историками, работали на одной кафедре, занимались одной темой, связанной с историей Франции, и в любой момент могли уехать в Париж, потому что у них было подписанное разрешение на работу в архивах. О, как же я им завидовала!..
 
И наконец, были бодрые пенсионерки и пенсионеры. Они учились добросовестнее всех, на грамматику бросались с шашками наголо, как Чапаев на белых, выписывали слова в отдельную тетрадку, делали все упражнения. Стоило им захлопнуть тетради и учебники, как все эти ненужные по большому счету знания вылетали у них из головы. И все-таки они приходили снова и снова и занимались этим сизифовым трудом весело и азартно, добродушно смеялись над собой, не стеснялись ошибок и вообще были редкими милахами. Особенно любили петь, просили учительницу написать им слова и «Non, rien de rien», и «Sous le ciel de Paris», и «Milord», и даже «Марсельезы» – она им очень нравилась.

Так мы занимались, учили слова, пересказывали тексты и пили чай с печеньем «курабье» (мы его любили из-за названия, звучащего как-то очень по-французски), пока однажды наша пожилая восторженная преподавательница Вера Васильевна не ворвалась в классную комнату и не закричала с порога:

– Французы в городе! Мальчики, девочки, представляете, французы в городе! Сегодня занятия не будет – мы идем на французов!

«Мальчики» и «девочки» возбужденно загалдели.

– Я уже знаю, – пробасил Николай Николаевич, один из супругов-историков. Он всегда все «уже знал». – Это инженеры или даже просто техники, они приехали на парфюмерную фабрику устанавливать французское оборудование. Стоит ли из-за них отменять уроки?

– Не могу с вами согласиться, – возразила Вера Васильевна, правда, без запальчивости: Николай Николаевич был кандидатом наук и доцентом, и она перед ним немного робела. – Нельзя упускать такую возможность послушать живую французскую речь.
 
– Кхм… – кашлянул наш доцент. – Возьмите любого техника с нашего завода и выпустите его на сцену перед студентами-иностранцами. Допустим, он не растеряется и произнесет в микрофон несколько связных предложений. Но можно ли будет это назвать «живой русской речью»? Много ли пользы принесет эта беседа иностранцам, изучающим русский язык, как вы думаете?

– Ну конечно, вы у нас штатный скептик! – кокетливо отмахнулась Вера Васильевна. – Неужели вам совсем неинтересно? А новая лексика? А, наконец, произношение? Я вам такое не продемонстрирую, я ведь не француженка. Я вас учу тому, чему меня научили: книжной, нормативной речи. На улице так не говорят…

– Ну и пусть на улице говорят по-другому, мне ни к чему это слышать. Произношение лучше ставить по песням и по речи актеров! – отрезал Николай Николаевич.

Вера Васильевна развела руками. «Себе делаете хуже!» – читалось на ее лице. Выражение восторга с него не сошло даже в продолжение этого спора, и щеки только ярче разгорелись. Тем более, остальная группа ее поддерживала.

Николай Николаевич застегнул пальто и ушел под руку со своей женой. До меня донеслось: «Придумали тоже – поглазеть на французских инженеров. Я понимаю – приехал бы ученый, прочитал лекцию…»

Пора пояснить: шел 1987 год, и дело происходило в Свердловске. Для большинства иностранцев наш напичканный оборонными заводами город был закрыт. Изредка организованными стайками прилетали чехи из города-побратима Пльзеня, а в университете учились монгольские студенты, – вот и все, наверное…

Летом прошлого года родители впервые свозили меня в Москву. Там в очереди на экскурсию по территории Кремля совсем рядом с нами оказалась пара туристов, и они говорили между собой по-немецки. Так я впервые увидела представителей того мира, который был отдален от нашего занавесом, непреодолимым для обычной школьницы вроде меня… Однако немцев я за настоящих иностранцев не считала и ничего особенного в них не видела: у меня самой была бабушка Эмма Францевна Гартунг. То ли дело французы! Они мне казались необыкновенными людьми, едва ли не марсианами.

Шансы увидеть когда-нибудь настоящего француза у меня были ничтожно малы. Но тут началась перестройка. И все закрутилось, начало сплетаться в захватывающий орнамент: наша парфюмерная фабрика приобрела во Франции какое-то сложное оборудование, и из сказочной страны, страны грез приехали два волшебника, чтобы совершить чудо: собрать конвейер, с которого в наши магазины потекут пудры, лаки, тональный крем, нежнейший шампунь.

Видимо, Общество интернациональной дружбы тут же организовало ту встречу с «настоящими французами». Не представляю, что испытали эти ребята, которые действительно были обычными техниками, когда их уговорили показаться на публике в качестве представителей своей национальности и своей страны.

Итак, мы пришли. Я – чуть не повизгивая от возбуждения, на грани экстатического восторга. Французы, живые французы! Входной билет в Дом Дружбы стоил 10 копеек. Зал был полон. К нашей француженке бросилась представительница Общества дружбы: «Что они у тебя умеют? Быстро, быстро!» «В каком смысле?» – оторопела она. «Петь, читать стихи, танцевать?» Вера Васильевна начала ощупывать глазами каждого из нас, и я поскорее спряталась за спины взрослых одногруппников. Мне безумно хотелось прочесть со сцены какое-нибудь стихотворение, я их много знала, но страх был сильнее. По-французски – перед настоящими французами!.. Господи, нет, не сегодня, не сейчас!

И вот они появились. Молодые, раскованные, в джинсах, совсем непохожие на инженеров – скорее на студентов. Заметно смущенные таким аншлагом. Их вывели к микрофону, попросили представиться. Помню, что у них были обычные французские имена: один Филипп, второй, кажется, Доминик. И сами они были очень похожи на фотографии обычных людей из толпы в «Юманите-Диманш».

Они что-то рассказывали о себе и о работе. Неинтересное. Малопонятное. Я почему-то вспомнила своего дядю, Степу Гартунга, который служил на Северном флоте и казался мне в детстве настоящим героем. Как же – он видел арктические моря, снежные бури, на спор искупался в море Лаптевых! Когда он приезжал в гости, я засыпала его вопросами, а он рассказывал что-то совсем неинтересное, не то, что я хотела услышать: про машины и механизмы, про корабельную скуку, про то, как его лишили увольнения, и сколько он выпил перед тем знаменитым купанием (а также после него). Так и здесь. Уж не знаю, чего я ожидала от них услышать и какую песнь песней о красоте Франции они должны были пропеть нам экспромтом со сцены. Через пять минут эти бедняги осушили запасы своего красноречия и пошли по второму кругу. Вмешался переводчик. Попросил задавать вопросы. Публика тоже оробела и молчала. Помню только два конфуза. Краснощекая девочка подняла руку и спросила, откуда они приехали, хотя они только что сказали: «Из Дижона». А учительница французского языка из какой-то школы, не наша, что-то громко спросила у них по-французски, и они ее не поняли.

Уехать с убеждением, что русские – очень странные люди, Филиппу и Доминику помог еще и наспех организованный «концерт». Школьница в бантиках читала по-французски «Стрекозу и муравья» Лафонтена, а переводчик переводил построчно для публики. Молодой человек с длинными волосами неплохо спел под гитару песенку о Марианне и ослике. Какие-то дети попрыгали веселыми козлятами под «Savez-vous planter le choux?» Наша преподавательница попыталась было вытолкать всю нашу группу на сцену с какой-нибудь песней из классического репертуара французских шансонье, но оказалось, что самые голосистые не помнят слов, а помнят их только такие, как я – кому в интересах гуманизма и человеколюбия не следует разрешать петь громко...

Тут официоз закончился. Народ вскочил со своих мест и столпился у края сцены. Филипп и Доминик стояли с приклеенными улыбками. Они, конечно, не слышали знаменитого сатирического монолога тех времен о посещении японцем советского завода, – о том, как у этого японца сначала расхватали ручки и носовые платки, а потом и его самого растащили на сувениры, – однако инстинктом самосохранения что-то такое почувствовали. К ним уже тянулись руки с зажатыми в них значками с Лениным, а на лицах ясно читалось предвкушение ответных даров.

«Ты чего прячешься? Задай им какой-нибудь вопрос!» – потребовала Вера Васильевна. Я мучительно принялась подбирать слова. О чем, ну о чем бы их спросить… Правда ли, что в Париже дождь идет только по ночам? Кто ваш любимый писатель и поэт? Что интересного есть в вашем родном Дижоне? Какая на вкус живая устрица?.. Но тут какие-то мужчины в строгих костюмах появились из-за кулис, подхватили наших французов чуть ли не под локотки и скрылись вместе с ними в комнате за сценой.

Я плелась домой по грязному мартовскому снегу и чувствовала, что «счастье было так возможно». Сегодня я могла бы узнать о Франции что-то такое, о чем не прочитаешь в книгах. Если бы только французы оказались не такими скучными и прозаическими! Если бы я была не такой трусихой и восторженной идиоткой.

Жизнь наша нелепая, если бы не она...