1.
– Снова кофе… – Женя укоризненно покачал головой. – Ты совсем себя не бережёшь, ну сколько можно повторять?
Алексей Васильевич виновато улыбнулся:
– Что ж делать, если я его люблю.
– Эх, Лёшка, Лёшка… – Женя грустно пошевелил носом. В воздухе стоял густой аромат арабики и чего-то лекарственного. – Валокордин?
Алексей кивнул.
Валокордин и кофе… Кофе и валокордин…
Алексей Васильевич отодвинул пепельницу.
Женя обогнул стол и хозяйски прошёлся по комнате, осматривая каждый уголок и измеряя что-то руками. При этом он бормотал: «Да, давненько меня здесь не было… Ковёр поменялся, и шкаф куда-то утащили…» Он попробовал сесть на диван, но старенькие пружины жалобно забрынькали и накренились, так что Женя едва не слетел на пол.
– Ты правда на нём спишь? – искренне изумился он. – Хотя да, ты же лёгкий, как берёзовый листик. Где бы мне расположиться?
– А за столом тебе неудобно? – спросил Алексей.
– Да что ты! – Женя махнул рукой. – Ну зачем я стану тебя отрывать от работы! Можно на кухне газеты постелить. Понадобится табурет, наждачка и какой-нибудь ненужный тазик, а остальное я сам принесу. Согласен?
Конечно же, Алексей Васильевич был согласен. Нечасто случается, что из Швейцарии приезжает друг детства, первая виолончель цюрихского камерного оркестра, и просит выделить несколько квадратных метров под жильё и реставрацию музыкальных инструментов.
Вот уже почти восемь лет Женя Грицай с супругой Ритой, тёщей, двумя взрослыми детьми и огромным котом по имени Рамзес обитал на втором этаже домика с зелёными ставнями, три раза в неделю ездил на автобусе на репетиции и каждый месяц давал концерт. Но с недавних пор острая тоска по Бородину и Шостаковичу опутала его струны и не давала виолончелисту покоя. Звук перестал его слушаться, он изменился за пределами родного города и уже более не принадлежал Евгению Сергеевичу. Этот звук был отныне достоянием престижного европейского оркестра, однако сам Женя не получал от игры никакого удовольствия. Ему начало казаться, что он передвигает руки вдоль грифа механически, словно укладчица в цеху. Он волновался, придумывал отговорки от посещения репетиций, временно потерял аппетит и спал по ночам на полтора часа меньше, чем обычно. Наконец он не выдержал и отыскал телефонный номер дирижёра Григория Зарнихина, под руководством которого работал раньше в Москве.
"Аллё! Гриша? – озорным шепотком спрашивал он. – Угадай, кто? Да-да-да, верно, это я, твой лучший концертмейстер виолончелей. Да, я знаю, что у тебя пол-третьего ночи. А у меня – ты знаешь что? У меня контракт закончился… Ну прости меня, старина, не сердись. Что? Нет, правда, ты серьёзно, ты не шутишь? То есть как – я нужен? Ого-о! Подожди-подожди, а как же это произошло? Хм-м… И ты ответил – что ты ответил? Ты его выгнал? Умница. Я тебя люблю, старина. Ты меня успокоил, честное слово. Теперь я могу с чистым сердцем попрощаться с Марильяно.
Всё, не смею тебя задерживать, пей свои витамины и ложись... Как, говоришь, ноты склеить? Узенький такой скотч возьми, в киоске продаётся... ну, раньше продавался. Будет всё красиво и аккуратно. Манюнечке привет. Да-да-да, хорошо, Гриша, хорошо. Понимаю и умолкаю. Что? Ване рано в школу вставать? Ладно, ладно. Прощаюсь. Пока, Гришенька. Доброй ночи. Или доброго утра..."
Из того, что сообщил Зарнихин, становилось ясно: ситуацию требовалось срочно "разрешать в тонику". Виолончелист Ким Иволгин, занимавший место концертмейстера за время Жениного отсутствия, оказался амбициозным любителем поспорить. Он регулярно вставлял свои ремарки по поводу штрихов и характера звучания, чем приводил басовую группу в смущение, а дирижера – в ярость. Накануне вечером Григорий Андреевич не выдержал и заявил Иволгину, что больше не потерпит его в своем оркестре.
Женя не любил Иволгина. Когда-то они вместе учились, но затем их отношения стали не ладиться: Женя был талантливее, чем Ким, а Ким – младше и привлекательнее в глазах девушек. Кроме того, Женя не понимал, как это можно – с удовольствием поскандалить. Ким успешно занимался этим лет эдак с пятнадцати, то есть с более-менее сознательного возраста в период своего обучения в спецшколе. Про таких, как он, профессура выражалась пословицей: «Родилось чадушко старше бабушки». Нельзя сказать, чтобы Женя был рад грядущему увольнению Кима, но, по крайней мере, за группу виолончелей он теперь мог быть спокоен.
Через несколько недель, договорившись обо всём со швейцарским дирижёром (Марильяно был огорчён решением виолончелиста уехать, но не препятствовал этому), Женя вылетел в Москву. Там, в бывшей коммунальной квартире, где прошло его детство, Евгения ожидали лучший друг Лёша Сурдинский и его дочь Алиса.
***
Через пару часов после приезда Евгения Сергеевича кухня Сурдинских окончательно утратила свой прежний облик и стала похожа на какое-то военное укрепление. На столе в кучке деревянной стружки выросли вазочки с печеньем, стулья развернулись спинками наружу, и на них штабелями улеглись четыре скрипичных футляра. Смычки, привезённые на продажу – двадцать две штуки – Женя водрузил прямо на подоконник.
Алексей Васильевич покорно наблюдал за этими приготовлениями, стоя в дверном проёме. Весело пыхтел чайник, посвистывая на ноте «си», словно паровозик. Женя с культурнейшим видом поедал печенье и застенчиво улыбался. Его присутствие в доме чувствовалось за версту. Он буквально царил в опустевшей, плохо освещённой квартире, давно отвыкшей от знакомых звуков.
– Женюша-а, – нерешительно произнёс Алексей Васильевич, – может, ты всё-таки расскажешь мне, что ты собираешься здесь делать?.. Почему наверх это не отнести? Где же мы с Лисёнком будем кушать?
– А? – Женя очнулся от раздумий. – Повтори, пожалуйста. – (Алексей повторил.) – Эм-м, понимаешь, дело в том, что Рита…
И Женя рассказал – обстоятельно, в красках, о том, что через два дня приедут его супруга и дети, а в их квартире этажом выше «ну такой беспорядок, такой бедлам», что надо срочно приниматься за уборку. Он и принялся было: постирал шторы, скатал в рулон линолеум, но тут из щелей в паркете повыпрыгивали жучки-древоточцы.
– Руки опускаются, понимаешь, Алёша? Вот так по швам – р-раз! – и опускаются. А мне не надо по швам, мне надо, чтобы на струну опускались…
– И поэтому ты решил весь свой багаж распаковать у меня, – мягко, но с укором произнес Алексей. Женя насупился и стал объяснять, что это вовсе не так, просто там действительно нет места. Не то что голову негде приклонить – рюкзак негде поставить. И жуки эти, как нарочно!
– Ты не сердись, пожалуйста. Я всего на пару дней. Пожалуйста, Лёша.
Алексей Васильевич вздохнул. Он уже чувствовал, чем это кончится, но с Женей они не виделись почти шесть лет.
– Ладно, – кивнул он, – но за постой надо платить! Так что исполни мне что-нибудь, будь добр, из своего репертуара...
– Ах вот как! – улыбнулся Женя. – Ну хорошо, хорошо, я сейчас.
Он поднялся и пошёл, чуть прихрамывая, в коридор за своей виолончелью.
…Алексей сидел, ссутулившись, возле плиты и помешивал в кастрюльке гречневую кашу, глядя, как Женя отщёлкивает замки на футляре, достает виолончель, снимает смычок и, прижав к себе инструмент, точно любимую женщину, начинает "Испанский танец" Гранадоса[i]. А за окном потихоньку темнеет, последние пешеходы скрываются в дверцах троллейбусов, улицы пустеют, и кажется, что зябкая осень разогнала всех по домам, откуда уже не выбраться до весны. Но это только так кажется…
Тут старые ходики на шкафу скрипнули, и из них показалась пожилая птичка-кукушка. Весь её вид говорил о том, что уже поздно, в доме напротив выключили свет, не пора ли на покой?
– Слушай, – встрепенулся Женя, – двадцать два часа, ваши дети дома?
– Сейчас придёт, – сказал Алексей, – не волнуйся. Ты же сам говорил, что порой приезжаешь с репетиций к полуночи.
– Да, но я-то я, а тут девушка... незамужняя... одна домой едет... Я бы на твоем месте её встречал у метро.
– Она не хочет, – печально произнёс Алексей Васильевич. – Ей думается, что в её двадцать шесть лет я слишком много её опекаю.
– Ерунда, - решительно сказал Женя. – Не знаю как ты, а я бы всё-таки вышел прогуляться. Ты позволишь?
В подъезде было свежо и стоял терпкий запах моющего средства. Женя спустился по ступенькам, распахнул дверь и выглянул на улицу.
Накрапывал дождик, мелкие капельки шлёпали наискось по стеклам очков.
«Хорошо бы дворники на очках включить,» – мечтательно подумал Женя. Он шёл через двор, вдыхая полной грудью прохладный влажный воздух. Да, такая погода нечасто выдается в большом городе…
В кармане тихонько запел телефон. Женя провёл пальцем по экрану. Это оказался Григорьндрейч, он напоминал о предстоящей встрече. Женя односложно ответил ему и, проходя под аркой дома, поправил съехавшую кепку. Идти до метро было меньше пятнадцати минут, поэтому он не торопился и шагал по парку, вслушиваясь в шорохи вечерней листвы.
Алису он увидел издалека – высокий силуэт на сером фоне деревьев двигался ему навстречу. В свете фонаря стало видна широкополая бабушкина шляпа, из-под которой спускались тёмно-сизые пряди волос.
Когда их разделяло не более двадцати шагов, Женя крикнул:
– Лисёнок!!
С лавочки взлетела запоздалая птица. Несколько прохожих в конце аллеи удивленно обернулись.
– Здравствуйте, Женя, – сказала Алиса. «Дядей» она его уже лет десять не называла. – Я и не знала, что вы приехали… Сегодня разве восемнадцатое?
– Девятнадцатое, – улыбнулся Женя. – Я вчера ночью прилетел.
– Надо же, – у Алисы был виноватый вид, – а я помню только, что четверг и завтра на работу в колледж идти… А то я бы вас встретила.
Женя отечески взял ее под руку и отобрал тяжёлую сумку, из которой торчала ручка зонтика. Похоже, забывчивая девушка так его и не открывала.
– Устаёшь сильно? – спросил он.
– Бывает, – вздохнула Алиса. – Не хотят мои студенты работать на уроке, и все тут. Коринфский ордер от дорического не могут отличить[ii], Бакста с Бенуа путают. Ленятся.
– А ты бы их не допускала до экзаменов.
– Да ведь я же буду виновата. Пойдет какой-нибудь Лескин или Ерофеев к своему педагогу по специальности и на меня нажалуется… Сегодня вот тоже странная история вышла… – и Алиса Алексеевна стала рассказывать.
2.
КАФЕДРА ДЕРЕВЯННЫХ
ДУХОВЫХ ИНСТРУМЕНТОВ
ЗАВ. КАФЕДРОЙ
КРУШИНА Д.П.
"Дарья Петровна или Дарья Павловна?" – гадала Сурдинская, стоя в узком коридорчике у входа в кафедральный класс. Изнутри доносились неразборчивые голоса, кого-то бранили, кто-то возмущался. Дело у Алисы Алексеевны было не из приятных: она готовилась сообщить заведующей, что несколько учеников из группы духовых не посещают ее занятия. Как бы поделикатнее выразиться?..
Дверь вдруг с шумом распахнулась.
– Вон! Вон отсюда, шалопут негодный! – прогремел чей-то надорванный голос. – Пока не выучишь соль бемоли!!
Из кабинета, точно снаряд, с шумом вылетел мальчишка с сундучком-футляром на спине – только пятки засверкали.
На пороге появился высоченный дородный мужчина в развязанном галстуке и бакенбардах с проседью.
– Вам кого? – сухо спросил он, надвинувшись на Алису. – Если меня, то учтите, меня здесь как бы нет. Сурдинская попятилась.
– Э-м... Мне, собственно, Дарью Петровну...
– Не знаю такую. Может, это у теоретиков, они на третьем этаже.
– Нет-нет, я ищу завкафедрой. Этой кафедрой, – Сурдинская потыкала ноготком в табличку на двери.
– Батюшки-светы! – воскликнул незнакомец и захохотал, да так громко, словно какой-нибудь царь Салтан из оперы. Или царь Додон? Брови незнакомца вздернулись на самый лоб, а лицо от натуги побагровело. Наконец он устал смеяться, оперся о косяк и спокойно проговорил: – Денис Петрович, а не Дарья Петровна. Вы не там поставили ударение: не КрУшина, а КрушИна[iii]. Ягодка такая. А вас как зовут?
– А-алиса Алексеевна. Сурдинская.
– Ну и фамильица, – сказал Денис Петрович. – Ладно, заходите, садитесь. Что вы хотели?
Сурдинская села на краешек стула, оправив юбку, и начала осторожно:
– Я по поводу студентов, Денис Петрович. Ребята, Ерофеев и Лескин, не посещают занятия уже месяц.
– Прогуливают? У, бездельники! - Крушина грохнул кулаком по столу, отчего задрожала ложечка в медном подстаканнике. («У него, наверное, давление повышенное,» – подумала Алиса.) – И вы ещё из-за них волнуетесь? Я бы просто "н"-ки им ставил в журнале... Слушайте, а какой предмет вы ведёте?
– ИМК[iv].
– И что последнее проходили?
– Свод законов шумерского царя Хаммурапи, пятиногие быки...
– Ну-у, голубушка, это я и сам не стал бы посещать, – Денис Петрович усмехнулся. Но в глазах его, мутно-синих, как фонарь на картине Мане[v], почему-то появилось горькое отражение. – Слушайте, да плюньте вы на них, не расстраивайтесь. В понедельник сделаем родительское собрание.
– Спасибо вам большое!
Он забарабанил пальцами по столу.
– Э-э-мм... Скажите... Вам нравится Кёртис Фуллер?
– ?!
– Ну Кёртис Фуллер, тромбонист[vi]. Мне знакомые по ошибке подарили пластинку, – он извлек из ящика стола запечатанный компакт-диск с надписью "VOLUME 3". – А я ведь не "медный" духовик, и потом, у меня дома нет дисковода... Возьмите, пожалуйста, а?
– С-спасибо...
Честно говоря, Сурдинская не знала, что ответить. Отказываться было неудобно. К тому же папа любит джаз... Она протянула руку и взяла диск. Рука Крушины была жёсткая и тёплая, покрытая тусклым загаром. Странно как-то...
– ...Вот такие дела, – закончила свой рассказ Алиса. Они уже почти подошли к дому.
– Интересненько, – нахмурился Женя. - Когда, ты говоришь, у вас родительское собрание? Я сойду за твоего родителя?
***
Сидя на подоконнике с сигаретой и черновиком перевода, Алексей Сурдинский молча наблюдал, как бегут по стеклу дождевые капли. Было уже довольно темно; одинокий фонарь рыжим огоньком посверкивал в конце улицы.
Резкий звонок в дверь вывел его из задумчивости.
Это не мог быть Женя: Женя с детства привык звонить дважды – один короткий, один длинный.
Алексей спустил ноги с подоконника на пол и быстро подошел к двери. Ему показалось, что он увидел знакомое лицо. Сквозь глазок на него смотрел мужчина чуть постарше Алисы, лет, наверное, тридцати на вид, с густой тёмной челкой наискосок и пристальными глазами.
– Добрый вечер! Вам кого? – спросил Алексей сквозь дверь.
– Мне нужен Женя – Евгений Сергеевич,– отозвался мужчина.
– Простите, а вы кто будете?
– Это Ярик, его ученик. Учился у него по классу квартета. Женя меня ждёт, – добавил он.
Но Алексей открывать не торопился.
– Послушайте, Ярик. Евгения Сергеевича сейчас нет. Я передам ему, что вы его спрашивали.
– Да, хорошо, конечно, – молодой человек улыбнулся, отчего маленькие складочки собрались возле глаз. – Вы скажите, что Темьянов заходил, он сразу поймет.
Алексей Васильевич опешил.
– Подождите-ка, – протянул он. – Вы сказали – Темьянов?
…Скрипач Ярослав Темьянов, победитель недавнего конкурса Чайковского, уже известный среди друзей как «народный артист», стоял на коврике в коридоре и отряхивался. Алексей Васильевич поймал плащ на лету и поспешил протянуть тапочки.
– Вымок. Весь вымок, – повторял Темьянов, обаятельно улыбаясь. – Пешком шёл от Полежаевской[vii]. У вас тут почти не капает, слава Богу, а там дождь проливной, ух! Представьте себе, за прошедшую неделю у меня увели два зонтика. Первый выскользнул из рук в очереди к троллейбусу, а второй исчез на вокзале, и ладно бы это были хорошие, ценные зонты, так ведь пластиковые, какие в киоске можно купить!
Он вдруг смолк и, смущённо поглядев светлыми глазами, спросил:
– Извините, можно у вас фен попросить?
Алексей Васильевич побежал за феном, как не бегал уже давно. Он отыскал фен, пару полотенец и в придачу к ним – совершенно новую рубашку.
– Вы кофе будете?
– А какой, молотый или растворимый?
– Зерновой, – не без гордости ответил Алексей. –У меня тут своя мельничка…
Когда вернулись Женя и Алиса, пар уже разошелся по всей квартире. Ярик уютно расположился в бабушкином кресле, нога на ногу, и рассказывал:
– ...снова выбрали в жюри. Порой устаёшь от прослушиваний, но ведь студенты, ребята – это же наше будущее, нас и всей нашей музыкальной культуры. Очень важно, как он относится к своей программе, что он знает об эпохе, в которую пьеса была создана…
Женя кубарем вкатился на кухню:
– О! Ярик! Вот не ожидал, непредсказуемый ты мой! Рад тебя видеть, солнце!
Не ожидал? Алексей удивлённо посмотрел на Темьянова. Но тот уже поднялся и протянул Жене руку.
– Познакомься, Лисёнок, такое может случиться только у нас: народный артист приходит сам без приглашения в дождь и непогоду, словно дедушка Мороз. Пожалуйста – Ярослав Темьянов. Сделай реверанс, дитя моё.
– Алиса Сурдинская, - сказала Алиса. Темьянов, поднёсший было её руку к губам, замер на полпути.
– Я не ослышался, вы сказали – Сурдинская?
– Да, Ярик, всё верно, это внучка Марины Леонидовны, той самой, которой я обязан всей своей карьерой.
3.
Бабушка Марина, мать Алексея Васильевича, долгое время служила в театре Станиславского и Немировича-Данченко на первом пульте альтов. Также она оставила о себе память как о прекрасном школьном педагоге. Рассказывают, что Марина Леонидовна могла безошибочно подобрать малышу нужный инструмент. Не был исключением и маленький сын соседки, Женя.
Вот такой разговор произошёл у двух женщин как-то раз за стиркой:
– Вы знаете, у вас очень музыкальный ребёнок.
– Скажете тоже! – (Музыкальный ребёнок, сидя на скамеечке, болтал ножками и сосредоточенно дёргал резинку, которой были перевязаны какие-то документы.Резинка отлетала и возвращалась на свое место с гулким басовитым жужжанием.)
– Ну-ка дай ручку… Сколько, вы говорите, ему лет?
– Четыре с половиной.
– Надо же. У него кисть уже как у шестилетнего. Это при небольшом росте! (Ребёнок насторожился.) Хм-м… А может быть, ему виолончель дать? Вы же ничего против виолончели не имеете?
– Да нет, с чего бы. Пусть поиграет, конечно.
Вскоре оказалось, что слух у мальчика не просто музыкальный, а абсолютный, способный точно определить высоту каждой ноты, а пальцы могут растянуться практически на любой доступный виолончелисту интервал. Только вырасти он так и не вырос и, став уже Евгением Сергеевичем, оставался чуть выше 160 сантиметров. В отличие от родного сына Марины Леонидовны, Алёши, которому никак не удавалось взять на фортепиано октаву, сколько бы он ни старался. Слишком большие перепонки между пальцами. Как у каппы[viii]. А обидно было – ой-ёй-ёй! Ведь все мамины коллеги, приходя поздравить с Новым годом или днем рождения, делали изумлённые лица: ка-а-ак, ваш мальчик не играет?!
Но дело в том, что маленький Алеша любил музыку по-своему: ему нравилось изучать биографии композиторов, города, в которых они жили, языки, на которых говорили герои их опер… Постепенно он всё более удалялся от фортепиано к словарю.
И вот, когда Алексею было 11 лет, дело обернулось самым неожиданным образом. В школе проходила олимпиада по французскому языку, и мальчик бездумно, не надеясь на успех, принял в ней участие. Задания оказались несложными, а через пару дней эта история и вовсе вылетела у Алёши из головы.Каково же было его удивление, когда на уроке в класс вошла незнакомая учительница, поздоровалась с "француженкой" Лидией Матвеевной и объявила, что из всего района первое место занял ученик из их группы. Фамилия как-то неразборчиво написана... Сур-жанский, что ли?
– Сурдинский, – выдохнул Алексей. Это было похоже на сказку, в которой простой сын мельника становится вдруг придворным звездочётом[ix]. Уроки были забыты.
– Как ты понял, что это не однокоренные слова? – спрашивали ребята.
– По звучанию. Здесь гласная долгая, а здесь её вообще нет.
– Ну даёт!
Один паренек из девятого класса мощно хлопнул Алексея по плечу и объявил на весь коридор:
– Лингвистом тебе быть, Алёшка!!
Потом Алексею повесили на шею медаль. Она была очень тяжёлая и, конечно, не золотая, а позолоченная, но все равно весила целый пуд, не меньше. Поэтому, когда все уроки закончились, Лёша спустился в раздевалку, аккуратно снял медаль, завернул в варежку и положил на дно портфеля.
Сказать, что родители удивились? О-о, это значит ничего не сказать! Они были просто в замешательстве! От радости папа позабыл всю свою физику, а у мамы укатилась под сервант баночка с канифолью[x]. Пришлось позвать на помощь Женю, который без труда достал беглянку и заодно подправил душку[xi] в мамином альте. Такая уж это была дружба между двумя семьями…
Издавна альт Марины Леонидовны интересовал Женю, но трогать его, заглядывать внутрь, за исключением мелкого ремонта, строго запрещалось. Этого Грицай понять не мог, но и не спорил. А теперь, когда самой хозяйки уже несколько лет как нет, кто же разбудит альт, отряхнёт его от пыли?..
Женя поставил кружку на стол и поглядел на Ярослава.
– Ярик, послушай, ведь у нас должен где-то лежать её альт. Ты дотянешься до антресоли?
Гибкие руки Ярика завладели стремянкой, он быстро скользнул вверх по ступеням, открыл створки и целиком втянулся внутрь.
– Осторожнее, - с испугом произнес Алексей. Но Темьянов уже бойко шуршал пакетами, переставляя медный таз, детскую ванночку и ещё какой-то скарб, о существовании которого Алексей Васильевич даже не догадывался.
– Нашёл, кажется, - крикнул Темьянов и, обернувшись, протянул Алексею широкий чёрный футляр. – Женя, подержите меня, пожалуйста…
Минуту спустя они уже отряхивали инструмент от пыли. Альт оказался небольшим – чуть крупнее 380 миллиметров[xii]. Ярик даже усомнился в качестве звука, но вскоре под натиском Жени и Алисы сдался и начал – сначала Кампаньоли, потом Бенда, кусочек из Баха-Казадезуса, затем второй концерт Бруха и, наконец, Обливион Пьяццоллы. Смычок, занесённый за ухо, еще не успел опуститься, а Темьянов уже отряхнул пыль с каблуков и звонко поклонился перед изумленным Алексеем. Казалось, в воздухе медленно рассеивается острота диезов. И трудно было понять, альт ли это звучал, или звучало что-то внутри самого Ярика… А может быть, и не было никакой музыки, всё это они только почувствовали?
Ярик отвел падавшую со лба тёмную прядь волос, моргнул и вдруг сказал мягко:
– Продайте мне этот альт, Алексей Васильевич.
– Простите..? – не понял Алексей.
– Мне нужен ваш инструмент. Все равно он здесь – м-м… – не пригодится…
– Да почему ты так решил? – удивился Женя. – Вот у Алисы когда будут дети, может, они пойдут в музыкальную школу.
Но Ярослав, не слушая его, обратился к Алексею:
– Я вам могу предложить за него три с половиной тысячи евро[xiii].
Алексей Васильевич на мгновение лишился голоса. А Женя так вообще повёл себя очень странно. Он быстро схватил друга за рукав и заговорил оживлённо:
– Так это же совсем другой разговор, Лёша, ну что ты стоишь! Соглашайся!
– Э-э-э… - Алексей растерянно замотал головой, ища поддержки со стороны Алисы, но та ушла на кухню снимать чайник и разговора их не слышала. – Ну… хорошо. В этом деле я полностью согласен с мнением Жени. Когда вы сможете предоставить, ээ, сумму?
– Половина – в четверг, половина – после концерта.
– Идёт! – воскликнул Женя и бойко хлопнул народного артиста по рукам.
Они ещё долго беседовали и пили чай с вафельками, вспоминали каждый своих учеников и педагогов, потом Женя рассказывал о своём кратковременном опыте преподавателя квартета, когда он был ассистентом-стажёром в Гнесинке[xiv] – мол, так всех смешил, что невозможно было заниматься. Тогда-то он и познакомился с ещё маленьким Яриком, которого, несмотря на нежный возраст, посадили играть вторую скрипку в квартет с известной в то время среди гнесинцев девушкой, старше Ярика лет на пять, в которую вундеркиндик немедленно влюбился и даже, говорят, стихи для её писал. За весёлыми рассказами вафельки быстро заканчивались, чайник кипятили вновь и вновь… Было уже очень поздно, и Яриковы мокрые пожитки были поспешно сложены в пластиковый пакет, а сам «народный артист» со своей блистательной улыбкой тамады торжественно откланялся, поцеловал Алисе ручку и был таков.
Но стоило двери в подъезд закрыться за Яриковой спиной, как Женя круто развернулся на своих шлёпанцах и спросил Алексея странным голосом:
– Стамеска есть? Давай.
Как только Алиса помыла посуду, Евгений Сергеевич объявил, что намерен ночевать на кухне, и забаррикадировался изнутри. Лёше к его странностям было не привыкать. И все же минут пятнадцать он постоял под дверью с непрозрачным стеклом, вслушиваясь, пытаясь угадать, чем же занят его друг. Из-за двери доносились ковыряющие звуки, шорохи и как будто стоны. В кухне происходило нечто важное.
– Что он такого в нём углядел, – шёпотом повторял Женя, – почему я этого не вижу?
Алексей понял, что он здесь лишний, и удалился в свою комнату.
В половине четвёртого раздался крик: «НАШЁ-О-О-ОЛ!!!» и грохот отодвигаемой мебели.
Алексей Васильевич, в пижаме и шапочке, держась за сердце, добрёл по стенке до кухни.
– Что с тобой, что ты… нашёл? – простонал он. – Ты знаешь, сколько сейчас времени?
Женя поднял голову, покрытую взъерошенным золотистым пушком.– А правда, сколько? – наивно удивился он. – Ой. Извини, пожалуйста. Я буду говорить шёпотом.
– Нахал ты, Женька, - сказал Алексей ласково. – Дай мне стакан.
– Держи. Садись и слушай. Я разобрал альт. Его нельзя продавать ни в коем случае, никому и никогда, ни за какие деньги, хоть бы тебе говорили, что это Клотц или сам Амати[xv].
На кухню, разбуженная шумом, заглянула Алиса.
– Что вы тут опять с ума сходите? Ну пап. Дядь Жень. Как маленькие, чес… – она осеклась. Взору девушки предстала следующая картина.
Женя, сбросив куртку, сидел по-турецки на полу. Перед ним на полотенце лежали части бабушкиного альта: верхняя дека, шейка с грифом и колки. Нижнюю деку с обечайкой Женя держал в руках и тщетно втолковывал что-то сонному Алексею.
Подобрав край халата, Алиса присела рядом.
– Смотри, – сказал Женя. – Да смотри же, неужели ты не понимаешь, как это важно!
На внутренней стороне обечайки тушью была нарисована широкая нотная строчка. На ней отчётливо виднелись ноты незнакомой мелодии, записанной в альтовом ключе.
4.
Утром, часам к одиннадцати, картина более-менее прояснилась. Женя отобрал у Алексея Васильевича кружку с кофе и теперь, с аппетитом прихлёбывая, воодушевленно рассказывал. По его словам выходило, что альт Марины Леонидовны сделан был не ранее, чем в 1965-70 годах, то есть когда мальчик Лёша совершал прогулки пешком под стол.
– Инструмент отечественный; по всей видимости, либо мануфактура, либо средней руки мастер. Опознавательных знаков – этикетки или автографа[xvi] – нет. Всё, что мы имеем – это вот эта самая строчка с нотами. То есть мы сталкиваемся с неким посланием мастера или того, кто на этом альте играл.
– Но ведь получается, что мама была единственной владелицей, - вставил Алексей.
– Верно. Марина Леонидовна могла бы просветить нас на этот счет, но что поделать! Придется разбираться самим.
– Я одного не понимаю, - сказала Сурдинская. – Ярослав знал, что в этом альте?
– Конечно. Помнишь, как он тебе представился, Лёш? Он сказал, что пришёл ко мне и я его жду. Это же надо было додуматься! Не-е-ет, Ярослав Валерьевич, как говорится, я не люблю, кто врёт больше меня.
– Подожди, подожди, то есть он сказал, что ты его ждёшь, а на самом деле…?
– Я даже не знал, что он сейчас в Москве, ну посуди сам, я прилетел только позавчера!
Алексей в задумчивости подёргал себя за ухо.
– Но зачем тогда…?
– А-а, вот именно это я и пытаюсь выяснить! Для чего Ярику, прекрасному исполнителю, солисту, который катается по всей России с гастролями, простенький альт-новодел? Выходит, что в этой строчке с нотами есть какая-то ценность?
– Ты мог бы съездить к Фёдору Игнатьевичу… – начал Алексей.
– Ни-ни-ни! – замахал на него руками Женя. – Ни в коем случае! Я лучше предпочту не появляться на виду у Любы.
Здесь надо сделать небольшое отступление, чтобы читатель понял, о чём идет речь. Фёдором Игнатьевичем звали пожилого мастера, который долгое время работал при музыкальной школе в доме напротив. Женя познакомился с ним неожиданно, волей случая, но благодаря этому происшествию обрел наставника и, можно сказать, старшего друга.
Началось всё в тот вечер на классном концерте. Один из учеников, пронося мимо свою виолончель, с размаху угодил шпилем в корпус Жениной, лежавшей на полу. Увидев, что случилось, мальчишка перепугался и дал стрекача.
Учитель, нахмурившись, спросил, сможет ли Женя сыграть на другой виолончели из хранилища. Выбор был небогат: либо не выступать совсем, либо играть наудачу.
Женя решился. Ведь эту пьесу он готовил полгода. На то, чтобы разыграться за сценой, у него было десять минут.
Он поднялся по ступенькам, неся перед собой чужую виолончель. Поклонился публике, стараясь не вглядываться в лица. Сел. Кругом себя он видел доски паркета, слышал шорох нот пианистки и её немой вопрос. Не оборачиваясь, он кивнул и в ту же секунду занес смычок.
…Вечер. Тёплый, душный майский вечер. Два мальчика сидят на качелях в саду. Тот, что постарше, вытирает рукавом слезы. У него дрожат плечи и пульс отдаётся эхом где-то в горле.
– Да успокойся ты, наконец, – повторяет младший. – Ты же всё отлично сыграл.
– Знаю, – шёпотом отвечает старший. – Там была другая мензура[xvii]. У неё гриф на полтора сантиметра больше.
– Но ты же все чисто сыграл, радоваться надо!
– Я и… радуюсь… - шмыгает носом. – Лёш, скажи, как вы можете каждый раз на другом рояле играть?
Лёша не сразу понял вопроса:
– То есть? В каждом зале свой рояль, мы и играем.
– Бедные…
Женю потом долго беспокоила такая несправедливость. Почему-то и контрабасисты, и арфисты, и пианисты приспособились к разному строю и звуку[xviii], а он вынужден терпеть невзгоды. Это нужно было исправить, и Женя начал с того, что с помощью ножа, мастихина и еще кое-каких предметов немного сузил гриф виолончели из хранилища.
Нельзя сказать, чтобы это выглядело опрятно, однако виолончель и так уже была потрепана житейским опытом, и педагог не стал обращать внимания.
После этого Женя всерьез задумался о том, что бы ещё подправить. Он сходил в гости к школьному мастеру, у которого лежала его собственная виолончель, понаблюдал, как идет дело. Дело шло плохо, или, вернее, совсем не шло. Заказов у Фёдора Игнатьевича было полно: к нему приезжали из театров с разбитыми, наспех склеенными скрипками и альтами. Кто-то принес скрипку, у которой душка была слишком длинна и распирала деки; кто-то в антракте выкарабкался из оркестра на сцену, задумав поразить своей игрой меццо-сопрано из Ленинграда, и уронил инструмент верхней декой вниз…
Фёдор Игнатьевич сидел посередине комнаты на пуфике и, словно гробовых дел мастер Безенчук[xix], пил горькую. Очки у него сползли на кончик носа. В квартире было не продохнуть от канифоли, посетители спотыкались в коридоре о тапочки, гантели и бутылки из-под кефира. Старшая дочь Фёдора Игнатьевича, будучи на восьмом месяце, устала лицезреть эту мрачную картину и перебралась к родителям мужа. Младшая же девочка, Люба, была совсем еще малышка, она училась в лицее с физмат уклоном и домой приходила поздно. Времени у неё едва хватало на то, чтобы сделать уроки и помочь Фёдору Игнатьевичу приготовить ужин.
Дом совсем опустел. И тут на лестничной площадке впервые появился Женя.
Он распахнул форточки и выгнал едкий запах на улицу. Он помыл паркет в прихожей и убрал лишнюю обувь в галошницу. Он сбегал в хозяйственный магазин и купил все по списку, который с вечера написала Люба. Он сдал бутылки и полученную мелочь торжественно вручил Федору Игнатьевичу.
Брови мастера, мохнатые, точно у филина, взлетели вверх. Он не знал, как отблагодарить паренька, но Женя тут же пришел на выручку. Ни минуты не колеблясь, он попросил Федора Игнатьевича разрешить ему предоставить свою помощь.
В течение одного только июня мастер со своим помощником сделали восемнадцать заказов. Были среди них и сложные, такие, как полная замена шейки с грифом, и обычные, как замена волоса на смычке. Наибольшей загадкой для Жени было – как Фёдору Игнатьевичу удаётся заделывать трещины и отверстия в деке с помощью «сухарей». Впрочем, эта тайна оставалась тайной недолго: уже в скором времени Фёдору Игнатьевичу потребовалась лишняя пара рук для работы с контрабасом, и Женя был посвящен в секреты мастерства.
Получив обратно свою виолончель, Женя долго искал на ней звук. Ему всё казалось, что стоит подвинуть душку или чуточку наклонить подставку, как сюита Баха зазвучит сама собой. Но это был лишь мираж, обманка. Как говорится, «лучшее – враг хорошего», и Фёдор Игнатьевич, заподозрив неладное, отобрал у Жени рабочие инструменты и отправил его заниматься.
– Звук сам собой не придёт, его надо приманить, - говорил Фёдор Игнатьевич.
…Но что ж, прошло время, и музыкальная школа кончилась. Жене пора было поступать в училище, а оно находилось в другом районе города, так что с мастером они стали видеться реже. В один из таких визитов Фёдор Игнатьевич сказал мальчику:
– Я показал тебе все, что знаю касательно смычковых. Не исключено, что многие знают больше. Постарайся запомнить, чему я тебя научил, и не позволяй никому лезть тебе в душу и добавлять что-то лишнее.
Он открыл ржавым ключом дверь в чуланчик возле ванной и извлек оттуда маленький потрепанный саквояж. Внутри оказалась всякая мелюзга: старые значки с надписями по-португальски, фигурки из папье-маше, крупные деревянные бусины и прочие сувениры. Фёдор Игнатьевич порылся в сокровищнице и, наконец, с победным видом вытащил со дна саквояжа часы на ремешке. Женя пригляделся. На циферблате не было ни чисел, ни стрелок. Точнее, стрелка была лишь одна – широкая, как у компаса. Вокруг нее были расположены надписи: «Буря – Осадки – Переменно – Ясно – Великая Сушь».
– Это барометр, Федор Игнатьевич? – удивился Женя.
– Барометр, хе, - Федор Игнатьевич улыбнулся. – Ну, можешь и так считать…
Он поднёс циферблат к своему левому запястью – по линии пульса – и застегнул ремешок. Стрелка закачалась и упёрлась в надпись «Переменно».
– Хм, - удовлётворенно произнёсФедор Игнатьевич. – И правда, лучше стало. А теперь…
Он снял часы, развернул Женину руку ладонью вверх и надел на неё барометр.
Стрелка резко поехала вправо и показала «Ясно». Буквы были яркие, с позолотой. Жене даже показалось, что они светятся изнутри.
– Видишь? – обрадовался Федор Игнатьевич. – А я что говорил!
– А что вы говорили?
– Да неважно, - мастер махнул рукой. – Главное, ты теперь знаешь, как им пользоваться. По утрам будешь заводить вот здесь. В воде лучше не мочить и воздействию температур тоже не подвергать, а то мало ли, вдруг станет любопытно, потом не починишь. Стекло прочное, с ним у тебя проблем возникнуть не должно… Так, вроде всё. Я ничего не забыл? Теперь самое главное, – добавил он полушёпотом. – Если наступит в жизни момент, когда ты не сможешь принять решение, поверни ободок против часовой стрелки.
***
Коллеги-оркестранты научились понемногу привыкать к Жениному барометру: кто-то думал, что это редкие швейцарские часы, некоторые полагали, что это обычный сувенир, приобретенный на «блошином рынке».
Стоило дирижеру Зарнихину дать ауфтакт[xx] к трагической «Луизе Миллер»[xxi], как Женин пульс зашкаливал за 95 и стрелка ползла к надписи «Великая Сушь» - только успевай дышать в паузах. Но едва супруга Рита замечала, что Евгений Сергеевич уделяет много внимания соседке по пульту, - стрелка разворачивалась в сторону «Осадков» и оставалась там весь вечер до приезда тёщи. Уж она-то знала, как поднять ему настроение рассказами из истории древнего Китая!
Однако он до сих пор не воспользовался тем главным секретом часов, способным изменить ход событий. Женя не повернул ободок против часовой стрелки, когда приходилось выбирать между гастролями и свадьбой с любимой девушкой; не сделал он этого и пять с лишним лет назад, когда его приглашали в швейцарский камерный оркестр. "Кто знает, – думал наш виолончелист, – а вдруг потребуется помощь в каком-нибудь важном вопросе, а я не смогу ничего сделать? Это ведь часы с загадкой, а не джинн и не золотая рыбка, у меня есть всего одно желание..."
5.
Репетиция у Зарнихина начиналась в два часа.
Женя помыл машину, сделал пару пробных кругов по двору и остался доволен. Хотя «старушка» дожидалась его не год и не два, ездить было можно. За время Жениного пребывания в Швейцарии ключи оставались у Алисы – чтобы изредка проветривать автомобиль.
В тринадцать – сорок пять Женя с виолончелью на плече притормозил возле концертного зала. Зарнихин стоял на улице без пальто, в шапке, нахлобученной на лоб, брезгливо отмахиваясь от курящего рядом тромбониста[xxii]. Завидев маленькую фигурку, вылезающую из машины, Григорий Андреевич бросил пакет с партитурами и побежал навстречу Жене.
– Ну, здравствуй, Женюш, здравствуй, выручил ты меня очень… - повторял он, пожимая Женину ладонь своими суховатыми пальцами.
Женя заметил, что дирижёр больше обычного волнуется и не смотрит ему в глаза, а узкие морщинки над верхней губой его напряжены.
– У тебя спала температура? –спросил он.
– Ничего. Нормально, - сказал Зарнихин.
Женя подал ему пакет.
– А-а, спасибо-спасибо. Ты извини, я не совсем понимаю, что делаю сегодня.
Они пошли ко входу в зал. Дирижёр долго молчал, на Женины вопросы отвечал шуточками, но всё же не выдержал – пробормотал невзначай:
– Ох, если этот появится опять, он сорвёт мне репетицию…
– О ком ты, Гриша? Неужели о Киме?
– Да всё о нём, родимом... У-у, лауреат-перелауреат с шестой пониженной[xxiii]!
– Не ругайтесь, товарищ дирижёр, - с упреком сказал Женя.
Зарнихин вскинул голову и произнес полушутливо:
– Что это с тобой? С каких пор ты стал меня так называть?
Все звали его просто – «ГригорьндрЕйч». Весь вытянутый, черный, с саркастической усмешкой на губах, он напоминал готовую раскрутиться в прыжке четвертную паузу. Он относился к исполняемой им музыке так трепетно, словно каждая нотка была заранее записана у него в ДНК… И он не прощал халатности. Никогда. У него всегда был наготове универсальный набор колкостей в адрес той или иной халтурящей группы. Контрабасистов он называл «квинтет контрабандистов», духовиков – «духовенством»…
Вот, например, он говорит арфе:
–Ну что же ты, милая, силы-то жалеешь, аккорд одной рукой берешь? Тут надо эффектнее! Изобрази нам, как Маргарита открывает этот ларчик с драгоценностями[xxiv]. Давай-ка двумя ручками… трррямс!!! О, молодец! (Арфа умильно и застенчиво смотрит на дирижера.)
А это – скрипкам, играющим пиццикато[xxv]: – Опять, опять, как зайцы, поскакали…
Молодёжь недолюбливала Григорьндрейча и пыталась за спиной у дирижера смеяться над ним, но у них не получалось. Потому что он в большинстве случаев был прав, и все замечания, которые он говорил, были «по делу».
Но были взрослые, опытные исполнители, которые уважали Григорьндрейча и очень дорожили им. Ведь не зря же он был заслуженный артист и профессор.
Жене порой казалось, что от рук Григорьндрейча тянутся невидимые нити, соединяющие весь оркестр и замыкающие его на себя. И в точке контакта, то есть там, где Григорьндрейч стоял, напряжение было максимальным. Он вбирал весь оркестр в себя, он сам становился им, и колоссальная сила изнутри заставляла его метаться за дирижёрским пультом, вскидывая бледные искрящие руки. И какой бы ни была симфония или увертюра –драматической, или трагической, или просто задумчивой – лицо Григорьндрейча было весёлым и светлым, как лицо докладчика, отлично знающего тему своего рассказа. Ему было так хорошо просто от того, что он творит эту чудесную музыку вместе со своими ребятами, что он готов был простить им все неточности… Но он никогда им этого не спускал. И правильно делал.
Басы встретили Женю приветливо, как прокофьевского блудного сына[xxvi]. Однокашница Галя и Петр Николаич со второго пульта рады были безмерно, только что на руках его не подкидывали. А контрабасист, испанец Лауреано, даже сыграл на радостях соло из Вагнера.
«Наконец-то я среди своих…» - подумал Женя и тут увидел.
Этот человек сидел в зале, где-то в двадцатом ряду, положив руки перед собой на спинку кресла. Женя очень давно не виделся с ним, но сразу же узнал: первая виолончель зарнихинского оркестра, Ким Иволгин.
Ох, этот Иволгин! Экстравагантен и, как всегда, невыносим. Лишние диезы и бекары были его визитной карточкой. Казалось, он знает наперечёт все неправильные редакции пьес Бетховена и Корелли, Эммануила Баха[xxvii] и Стравинского. Акцент на безударную долю или subito piano[xxviii] в кульминации, лыжные ботинки при концертном фраке или «бабочка» на воротнике свитера – его излюбленный репертуар.
При этом он никогда не повторялся. И, самое удивительное, исполнителем он был прекрасным. О нем нё раз писали обозреватели музыкальных газет, и многие ребятишки не пожалели бы пропустить урок по гармонии, лишь бы послушать Кима.
Но почему-то для Зарнихина скромные Женины пассажи приятнее, чем длиннющая каденция[xxix] к Шуману в исполнении Кима. В чём же тут дело? А вот. Обычно звук Кима не плыл над залом, а повисал над слушателем, оглушая его тимпаново-медным звоном. Под такие удары смычка мог бы идти в бой ассирийский царь или скакать конница Ганнибала. Но это не был звук виолончели…
…Видимо, Григорьндрейч тоже заметил незваного гостя, потому что он вдруг резко обернулся, и лицо его потемнело. Он еще пытался продолжать работу с деревянными духовыми, но ему было неспокойно, и артисты это почувствовали. Зарнихин аккуратно положил палочку на пюпитр – и встретился взглядом с Иволгиным.
– Вечер добрый, - протянул Ким слегка в нос. – Как живёте-можете?
В глазах Григорьндрейча была единственная просьба – не доводить до греха. Зарнихин сказал просто:
– Голубчик, вы нам мешаете. Удалитесь.
– Да я так. Послушать пришёл вашего солиста заморского, - кивок в сторону Жени.
– У нас идёт репетиция. Впускать в зал запрещается. Я распоряжусь, чтобы вас проводили…
– А я такой же почетный работник культуры. Не имеете права. – Иволгин говорил без тени ехидства, очень вежливо, словно лорд на чаепитии.
Зарнихин закусил губу. Он видел, что этот наглец его провоцирует, но ничего не мог сделать. Есть такие особы – стоит только повысить голос, и они уже кричат, что их притесняют, лишают всяческих прав и тому подобное. В свои пятьдесят четыре года Григорьндрейч слишком хорошо знал, чем это может кончиться. Он опустил голову и повернулся к оркестру, когда услышал справа голос Жени Грицая:
– Не обращай на него внимания.
– Что-что ты сказал? – дирижёрская палочка описала в воздухе эллипс.
– Не обращай внимания, не замечай его, понимаешь? – вполголоса повторил Евгений Сергеевич. – Он же хочет как можно больше шума устроить…
Григорьндрейч просветлел. И работа над Интермеццо Масканьи[xxx] продолжилась.
Время от времени Женя украдкой смотрел поверх головы дирижёра в зал, но там было пусто. Два маленьких рыжих огонька потухли, вероятно, Ким ушел, ничего не добившись.
6.
Тем временем за окном собрались тучи и начал падать снежок – мелкий, крупинчатый – настоящая ноябрьская погода. По ступенькам на сцену поднялся Ярослав и развернул ноты. Сегодня он играл с оркестром собственные произведения – для концерта, который должен был состояться ровно через неделю.
– Здравствуй, Ярик, - поприветствовал скрипача Женя. Он сидел на краю сцены, болтая ногой, и рассматривал колодку[xxxi] своего смычка.
– Привет, - рассеянно ответил Темьянов. Он думал о чём-то своём.
– Ты Кима видел? Опять нам та-акое тут устроил…
– Д-да, - Ярик замялся, – промелькнул мимо, даже не поздоровался.
– Разговорчики! – это послышался бодрый окрик Григорьндрейча. Выпив глоточек сока, он повеселел и вернулся в прежнее расположение духа. – Ну-ка все по местам! Сорганизуйтесь, братцы. Ярослав Валерьевич, я вас очень попрошу не отвлекать моих артистов.
– Как скажете… – Ярик, пожав плечами, занял свое место у пульта[xxxii]. Наступила генеральная пауза. И вот уже из этой паузы один за другим стали появляться звуки – тонкие, ясные, каких Женя не слышал раньше.
Но – странное дело!
Слышать – не слышал, но… видел?
Чем дольше Женя играл свою партию, чем дольше вёл тему Ярик, тем более Женя убеждался в том, что мелодия ему знакома. Что за чудеса! В вариациях Ярика темой была строчка из бабушкиного альта!
Женя опустил смычок, украдкой протёр глаза. Однако ноты не исчезали, а мелодия становилась все богаче, красочнее, поднимаясь ввысь.
Да что же это, в самом деле? Ведь Ярик не мог написать эту музыку, он тогда еще не родился!!
– …А сегодня, – многозначительно подмигнув, начал Григорьндрейч, - по случаю дня рождения моей жены и футбольного матча Реал-Атлетико репетиция закончится на сорок пять минут раньше.
– Уррра! – смычки застучали по пультам[xxxiii].
Женя вышел на улицу.
Ким Иволгин курил, стоя у ворот. Снежные хлопья запорошили его шляпу и плечи. Он пристально рассматривал ход дворников на чьей-то машине.
Женя подошел поближе и тронул Кима за рукав:
– Кимыч, как это называется? Что за театр одного актёра?
– Уберите руки, - Ким дернулся.
– Вот ты как, да… И за что я тебе так не мил? – вздохнул Женя. Он уже привык.
– Ты сам знаешь, за что, Евгений… У меня нет причин тебя любить. Мы с тобой как Грушницкий и Печорин – если есть ты, значит, должен быть и такой, как я. – Ким стряхнул пепел в сугроб.
– Ты ошибаешься, Ким, – сказал Женя. – Я тебе не враг.
– Не надо только… – брезгливо протянул Иволгин. – Снисходительности твоей мне не надо. Послушай лучше моего совета: не очень-то доверяй Темьянову.
– Ярику? Почему?
– Не свою программу[xxxiv] он играет. Не его это музыка, так и запомни. Уж я-то знаю, – и добавил тихо-тихо, одним уголком рта: – Настоящий автор темы – это я!
От волнения у Жени запотели очки, он почувствовал, что щёки покрылись краской. Сообразить что-либо было трудно.
– Э-м, – вымолвил он, наконец. – И что, она как-нибудь называется у тебя? Что это вообще за штука?
– Штука! – Ким усмехнулся. – Это Экспромт! Я его сочинил, а он, плут этакий, взял и записал, и теперь выдаёт за своё. – Ким прищурил правый глаз от дыма и глядел так на Женю.
– Ясно…
– Но ты уж будь спокоен: я на своем постою, я добьюсь правосудия, – продолжал Иволгин значительно.
– Да я спокоен, спокоен. Я тебе верю. Только ведь до концерта меньше недели осталось. Наверняка уже напечатали афиши и программки, и твоего имени в них нет.
– Ну, это нетрудно исправить…
– Сергеевич! Ты идешь? – окликнул Женю один из трубачей, с которым они вместе собирались съездить за стульями.
– Сейчас! – Женя махнул варежкой и неловко стал спускаться к машине. «Что за ерунда… Ким меня дурачит. Видит, что я смущаюсь, и начинает меня дурачить. Так, а если бы он рассказал то же самое Грише? Гриша ему поверит? Вряд ли. В лучшем случае – даст пинка. Или будет пить валидол.
Но я-то не могу стоять в стороне… И Лёша тоже. Придётся нам разбираться в этой истории… Какая глупость!…»
7.
Весь следующий день прошёл под знаком уборки. Женя мыл полы, скрёб стены, карабкался по стремянке, чтобы достать до верхних полок. От насекомых в паркете не осталось и следа – они позорно пали, едва учуяв запах едкого раствора.
Затем он дважды сходил в продуктовый, приготовил себе яичницу и сел передохнуть. Пока что все складывалось отлично. На всякий случай он решил позвал Алису, чтобы та посмотрела.
– Ужас, – Алиса всплеснула руками. – Женя, неужели здесь можно обедать?!
Женя вскочил с пуфика:
– А что такое?
– Ну, посмотрите сами… Кисточки валяются, обувь поставить под батарею, почему рубанок на плите?
– Да-да-да, верно, - Женя суетливо раскладывал вещи по местам, – верно… Но ты несправедлива ко мне, Лисёнок. Я уже четыре часа здесь убираюсь, у меня даже спина заболела!
– Нет, стало чище, но это не похоже на жилое помещение… здесь нельзя ночевать! Больше похоже на ангар или… да, правильно, на мастерскую!
Женя мрачно сопел и грозил кому-то невидимому кулаком.
Когда раздался телефонный звонок – «Танец мавританских мальчиков» из «Аиды»[xxxv], возвещающий о прибытии домочадцев, Евгений Сергеевич уже занял оборону.
– Ну здравствуй, здравствуй, – глубоким контральто произнесла Рита, кладя чемодан поперёк кровати. – Я думала, ты будешь нас встречать.
– М-м, прости, душечка, но здесь было очень пыльно, и я…
– Вижу.
Она прошла царственной походкой по коридору, свернула в сторону и резко распахнула холодильник.
– Смотри-ка, – удивлённо протянула она, – ничего не забыл.
За матерью прошествовал младший отпрыск – 16-летний Павлуша, юный разбойник с обликом херувимчика.
– Обед есть?
– Вон, на плите разогревается.
– Па-аап! – возопила из прихожей дочь. – Помоги чемодан затащить, а?
Женя уныло поплёлся на помощь. А Рита уже звала из ванной:
– Евгений, ты загрузишь стиральную машинку?
– Да, солнышко!! Подожди! Где кот?
– Мяяя.
– Ой, Рамзес, извини. Ника, сними сапоги, пожалуйста! Поставь вот здесь.
– Сейчас, пап.
– Мама родная! А это что за тряпка? Евгени-ий!!!
– Где тряпка? Ну где? Это не тряпка, это полотенчико. Для канифоли.
– Ну конечно, я же говорю – какая-то грязная тряпка.
– Зая, успокойся, сделай diminuendo[xxxvi]. Давай мы ее в машинку положим.
– Куда! Она же липкая, ты что! Лучше уж сам постирай.
...Обычный семейный разговор, правда, немного шумный… К концу дня, под предлогом похода за стиральным порошком, Женя улизнул вниз в старую квартиру. Опустившись на диванчик, он долго смотрел, как на потолке качается ниточка паутины.
– Лёш. Лёша-а. Слышишь меня?
– Да-а-эм, –Алексей Васильевич рисовал, сидя за столом.
– Ты если вдруг надумаешь жениться, не делай этого, ладно?
Алексей Васильевич обернулся и горестно посмотрел на Женю.
– Я уже пробовал…
– Знаю. Извини.
Впервые встретил Риту именно Алексей Васильевич. Точнее, она – его. Почему так получилось, Алексей не знает до сих пор. Они ехали в троллейбусе, и у него вывалилась папка с нотами, которые он брал в доме Пашкова для Жени. И незнакомая тётка, стоявшая рядом (ему было 26, ей – 29), бросилась их поднимать. «Ух ты! А вы музыкант, да?» – зычно вопросила она. «Н-не-а. Я для товарища ноты несу». «Да ты не бойся. Я сама в народном хоре руководителем», - катнула зелёными очами и увидела у него на руке колечко. Опечалилась – женатый. Славный паренек, отчего только хиленький такой…
«Хм. А товарища твоего как зовут?» «Евгений».
Троллейбус притормозил у остановки. До студии – семь минут пешком. Рита решилась.
«Ну-ка пойдём. Пойдём, не теряйся, послушаешь репетицию, ухой тебя накормим!»
«Я не успею сейчас… нужно дочку забрать из садика…»
«Да чего там! Забирай скорей и приводи, со всей семьей приходите. К нам не ходит никто, все на дискотеке прыгают…»
И написала ему номер, по которому звонить на вахту. Алексей не пришёл в тот вечер. А на следующий день она появилась сама. Вышло это вот как.
В детском садике, куда ходила Алиса, репетировали песню про козлика. Сквозь форточку доносилось приглушенное пение:
Тра-та козлик на лугу …тра-та-та-та прямо
Вдруг та-та-ра тра-та-та потерялась мама.
Алексей Васильевич со звоном спустил каретку и выглянул в двор. Что такое…!
Теперь он слышал отчётливо:
Вдруг он замер на бегу, потерялась мама.
Ну и шуточки. Ну и песенки!! Сурдинский вихрем слетел по лестнице, забыв даже накинуть пальто. В дверях подъезда он столкнулся с Женей.
– Ой! Куда ты так спешишь?
– Послушай! – воскликнул Алексей и потянул его за рукав. – Давай-давай!
Жене ничего не оставалось, кроме как следовать за ним.
– …Я тре-бу-ю, – повторял Сурдинский, чеканя слова, – неужели вы не понимаете. Ребёнку четыре года, она младше многих ваших детей, вы поёте с ними такие песни. Это свидетельствует о вашей чудовищной бестактности! Что вы себе позволяете?! «Потерялась мама»!!
– Это же просто песня, – отвечала воспитательница. – Как вы не понимаете, она входит в нашу стандартную программу. С вашим-то, пусть и неполным, музыкальным образованием…
– Давайте научимся не переходить на личности, – Алексей чувствовал, что задыхается. – Вот у него музыкальное образование, пусть он вам скажет.
– Вы знаете, что у девочки нет матери? – спросил Женя. – Знаете. И заставляете её петь эту галиматью.
Женщина возмущалась. Алексей слушал, как в ушах нарастает звон его пульса.
– Не надо, Женя, – сказал он. – Пошли. Бери Лисенка.
Но тут хлопнула дверь, и он увидел её – ту громкую особу, что так радушно звала его в хоровую студию. Высокая, шумная, она влилась в их ансамбль и гаркнула:
– Вы чего тут? А ты что? Ну-ка покажи им! Устроились тут! Всё, Зинаида, я передумала, я не буду заключать с вами контракт. Сначала научитесь себя вести. Пошли, Лёш.
– Это кто? – изумился Женя.
– Тё-тя! – с выражением произнесла маленькая Алиса. И подмигнула. Вот ей-Богу.
Потом они вместе крутили тесто для шарлотки к 8 марта – Рита и Женя.
– Маргарита Тимофеевна…
– Да ладно тебе, я же сказала – Ри-та.
– Рита, послушайте, а вашим ребятишкам не нужно подыграть на каком-нибудь утреннике?
– Это на контрабасе-то. Перепугать их всех, – хохотнула молодая женщина.
– Я виолончелист, Маргарита Тимофеевна.
– Да знаю, не сердись. Не сердись, слышишь! Держи скалку. Ты не умеешь размешивать, давай будешь катать. Во. Другое дело. Молодец, смотри-ка.
– Спасибо. У меня все-таки голубцы лучше получаются…
– Голубцы! Ну надо же, а. Кто ж голубцы-то на праздник готовит? Это только если на Новый Год в корпоративе…
– Зря вы так. Между прочим, очень хорошие голубцы. Я вам настоятельно рекомендую попробовать, Маргарита Тимофеевна.
– Ну тебя.
– …
– Послушай… Мама-то… она есть? Далеко она?
– Есть, почему же. В Саратове живёт у моей сестры.
– Да нет, не твоя мама… Девочки.
– А-а. Я не знаю. Как будто есть. А потом вдруг мне кажется – может, это вообще был мираж. Знаете, бывают такие сказки… Спас человек какую-нибудь прекрасную лебедь или журавля из капкана вытащил. Птичка превращается в красавицу. Они живут вместе. А потом она улетает. Была такая легенда японская, Лешка ее переводил. Он так плакал после этого! И за этот стихотворный перевод ему дали смехотворную зарплату. Мы пошли и купили на неё перловку. И два дня её ели. А потом она кончилась. И мы уже не знали, что делать. Тут Гриша меня вперёд на третий пульт пересадил, и стало уже полегче…
8.
В понедельник, в 18:30, в актовом зале училища, где работала Алиса, было не протиснуться. От первых рядов до последних – всё было занято, свободных мест не оставалось. Зал заполнили незнакомые прежде люди. Все они были разных возрастов, одни одеты нарядно, другие – поскромнее; они расположились на зрительских местах, но, глядя на них, сразу было видно, что это – главные герои собрания. Это были родители.
Сурдинская торопливо продвигалась сквозь толпу к пятому ряду, где сидел Крушина. Пока ей удалось это сделать, её несколько раз сильно стукнули по ногам, а кто-то пронес над головой Алисы Алексеевны портфель.
Денис Петрович, небрежно развалясь нога на ногу, со скучающим видом следил за происходящим. Увидев Алису, он тут же поднялся во весь свой богатырский рост, пересадил чьего-то ребенка на колени к матери и таким образом освободил для Сурдинской место.
– Садитесь, ну, - потребовал он.
– Никогда не думала, что у нас учится так много народу, - шепотом пожаловалась Сурдинская.
– А как же! С полтысячи человек наберется. От каждого – по папаше-мамаше, вот и зал набит! А вы удивляетесь. Ведь мест-то у нас здесь только двести пятьдесят, я сам считал.
Алиса заметила, что мам, бабушек было гораздо больше, чем мужчин.
– Да, действительно, - согласился Крушина и как-то вдруг помрачнел, начал тереть ладонью подбородок. Эта его рука – левая – была затянута в широкую перчатку из эластика, доходившую почти до середины предплечья. Пальцы же при этом оставались открытыми.
– Ой, извините, а зачем это? Это что-то... лечебное? – осторожно спросила Алиса.
– Можно и так сказать, - усмехнулся Денис Петрович. – Я вам как-нибудь потом покажу. А пока послушайте – это очень занятно.
Послышались хлопки. На сцену поднялся бойкий сутулый старец, взмахнул руками, точно вещий Боян, и начал:
– Господа!!! Уважаемые товарищи мамы и папы наших ребят. За уходящий год немало было достигнуто нашими общими силами: расширена система отопления – раз. Заменены стеклопакеты в учительской – два. Наконец, полностью переложена плитка на крыльце! Но рано еще опускать руки. Нам предстоит еще много совместной работы. (По залу пролетел вздох.)
После поборов вещун продолжил. Он отметил успехи студентов, принявших участие в городской олимпиаде, похвалил хоровой коллектив, съездивший на гастроли, и не упустил случая поздравить с юбилеем преподавательницу арфы. Однако в его речи не было ни слова о том, что:
а) симфонический оркестр по-прежнему ездит на концерты в кузове грузовика;
б) молодые и достойные студенты частенько грубят педагогам; так, один пианист-концертмейстер[xxxvii] отказался заниматься с девочкой, назвавшей его «старомодным»;
в) в спортзале протекает крыша
и т.п.
Хлопки из зала все ещё раздавались, но уже потише. Окончив своё выступление, оратор повертел микрофон в руках, словно не зная, что с ним теперь делать, и промямлил:
– Слово предоставляется… м-м-ээ… слово…
– Пойдёмте отсюда, - сказал Крушина шёпотом.
Они вышли на крыльцо. Солнце блестело, как отполированная медь; Денис Петрович заслонил глаза перчаткой и стоял, раздумывая. Алиса спросила:
– Как же так, мы просто уйдем и – и не узнаем, чем закончится?
– Да ну бросьте вы! – с досадой воскликнул Крушина. – Все эти «слушали – постановили»… Толку никакого нет! Что я могу сделать?! У меня, может быть, есть парочка предложений… Кто станет их слушать? Я обычный преподаватель. Старики не дают мне сказать, дети меня боятся… Пообещал вам помочь – и что? Э-эх!
– Не волнуйтесь так, пожалуйста, - сказала Алиса.
– Да, да, правда… Вы правы… - он торопливо выговаривал слова. – М-мм… Знаете… Здесь неподалеку есть одно местечко… Я там бываю иногда, когда совсем невыносимо слушать фальшь. Это вроде клуба или кафе. Много столиков, мало народу….большая танцплощадка. (Сурдинская кивала.) По вечерам там играет небольшая группочка… Паренёк-скрипач, кажется, Антоном зовут, высокий такой, вечно в шарфе. Молодцы ребятишки. Слушаю их и успокаиваюсь… Блинчики там классные, закуска. Пойдемте со мной, а? Ну что мы тут будем делать!
***
– Будете пить что-нибудь? – предложил Денис Петрович. – Кофе, коньяк, может быть, массандра?
– Если можно, я бы предпочла свежий морковный сок, - сказала Сурдинская.
– Оригинально.
– И полезно.
Крушина заказал сок для Сурдинской и виски для себя. Они поднялись по невысокой лестнице в зал.
– Вас вот в детстве как звали? – начал вдруг Крушина, положив локти на стол.
– Меня? Лисёнок.
– А меня в школе индюком дразнили. Из-за серёжки, – он откинул волосы, показав правое ухо, – и, сами понимаете… поговорка такая – надутый, как индюк. Но вот вы мне скажите, разве я правда на него похож? Я, помню, даже в "Птицах СССР" на картинке смотрел.
– Ну что вы! Вы вообще не похожи на индюка. Сейчас я скажу, на кого вы похожи. Вы похо-ожи… на тетерева. Особенно в профиль. Есть такой тетерев, я забыла, как он называется, он не черный с красным, а бежевый[xxxviii].
– Хе. Из ваших уст звучит как комплимент. Ваше здоровье, Алиса.
Стаканы звякнули.
– Ре диез, – сказал Крушина.
– Что, простите?
– А, нет, ничего. Просто я услышал ре диез и сказал. Дурацкая привычка. В метро тоже… Правда, я давно уже не езжу в метро… Когда поезд прибывает. Миии – до диееез –ляяя. И до# такой завышенный. Фу. Слушайте, вы не будете против, если я сниму галстук, он мне жмет.
– Пожалуйста, – удивилась Алиса.
– Да? Хорошо. – Он подергал галстук, ослабляя узел на своей плотной шее.
– Вам не идут галстуки, во-об-ще, – доверительным тоном сказала Сурдинская. – Вам бы лучше платок. И не такой синий, посветлее.
– Ага, – рассеянно сказал Денис Петрович. – Спасибо. Я все о какой-то такой ерунде болтаю, вам не скучно меня слушать? Совсем не умею приглашать девушек в кафе. Я, наверное, произвожу очень глупое впечатление… или совсем никакого впечатления не произвожу…
– Да нет, почему же. Если хотите знать, на меня вы произвели впечатление очень серьёзного и ответственного человека. Более того, вы мне очень симпатичны.
– Правда? – прошептал Денис Петрович севшим голосом. – Прав-да?
Луч света из прожектора, включенного на втором этаже, косо озарил его бледное одутловатое лицо.
– Знаете, меня хотели отдать на кларнет. Но оказалось, что я абсолютник, а кларнет – инструмент транспонирующий, и ноты, которые написаны, звучат совсем не так, как они написаны… вы меня поняли, Алиса…
– В другой тональности?
– Да, в другой. Видишь ми минор, а играешь – слышишь ре минор. Там бемоли, тут диезы. В общем, мне непросто было. Потом я познакомился с пареньком, преподававшим гобой. Он был только что из аспирантуры, мы с ним сдружились, как два брата. В кино на Робин Гуда ходили, девчонок с 8 марта поздравляли, с воздушным змеем бегали. А потом его уволили. Серёжа был очень – как это? – прямодушный, за словом в карман не лез, ну и высказал какому-то старше его педагогу. И правильно поступил, но так нельзя было, и его сняли. Я прихожу после лета в пятый класс, всю программу выучил меньше чем за месяц, хотел его порадовать… Толкаю дверь ногой, а там – сидит. Тётка какая-то. За Серёжиным столом сидит. И на меня смотрит, а глаза у нее вращаются, как стрелки в циферблате. Здравствуй, говорит, Деша. А я молчу. Я не знаю, что ей сказать. Ну, давай заниматься, говорит она мне и начинает мой сундук открывать.
Эй, голубчик! Гарсон! Повторите, пожалуйста.
Вот. Тут я понял, что проваливаюсь, как этот, за огнивом в ведьмин колодец. Берет она меня за руку и начинает пальцы переставлять[xxxix]. Переставляли мы эти пальцы три месяца. Сентябрь, октябрь, ноябрь. В декабре я сбежал. Батя меня не порол, но в угол ставил, на собрания ходил, со всеми договаривался. Зато потом я смог сдать экзамены самостоятельно, без подготовки. И перевестись в другую школу без потери года!
А вы знаете, в чём она была неправа, знаете? Никогда нельзя ребёнку – я все-таки был еще мальчишкой – объяснять, что его педагог не педагог. Что у него неправильный подход и не хватает опыта… и тому подобная чушь. Это нечестно, понимаете, нечестно!
Да, спасибо, млдойчлвек… Несите счёт…
Я всё-таки договорю, можно? Потом был колледж. Потом была армия. Потом папаша мой Богу душу отдал, и мне пришлось начать подрабатывать. Чем я только не занимался! Мешки с углем грузил, марки на почте клеил. Гобоист никому не нужен. Ну не нужен гобоист!!! Вам нужен гобоист?!
– Нужен, – тихо, серьёзно сказала Сурдинская.
Денис Петрович опомнился.
– Ой. Не слушайте меня, пожалуйста, Алиса. Надрался как дурак и несу всякую ерунду. Я лучше сейчас вызову такси, а машину здесь оставлю на парковке…
– Не надо, – сказала Сурдинская. – Давайте я вас отвезу.
Пластинка группы"Dire Straits" раскручивалась вместе с лентой дороги. Положив обе руки на руль, Сурдинская изредка оборачивалась, чтобы посмотреть на своего спутника, привалившегося лбом к холодному стеклу. Она прекрасно знала, что Денис Петрович вовсе не настолько пьян, как ему хотелось бы, и что он притворяется спящим, чтобы не сказать очередную глупость.
Тополя вдоль дороги под снегом потеряли очертания и напоминали облачка расплывчатого дыма. Дворники на лобовом стекле работали в такт си-минорной баллады Нопфлера, морозный ветерок втягивался сквозь щелочку и леденил затылок. Быстро темнело. Выехав по Ленинградскому шоссе в сторону Z-ска, Алиса надеялась до полуночи вернуться домой. А песенка все крутилась, летела вместе с машиной, поднимаясь и показывая путь…
Алиса вдруг заметила, что Крушина больше не дремлет. Он сидел, выпрямившись и положив локти на спинки кресел, и смотрел полуоткрытыми глазами вдаль дороги.
– Что это с вами, Денис Петрович? – обернулась к нему Сурдинская.
– Да ерунда, вспомнилось… – он мотнул головой. – Сбавьте скорость чуть-чуть. Вон, смотрите, какие ёлочки.
Мимо промелькнула синевато-дымчатая рощица. Слева нарисовался какой-то памятник в виде лесного животного.
– Слушайте, у вас же, наверное, руки замёрзли, – спохватился Крушина. – Как это вы без перчаток, Алиса Алексеевна? Давайте-ка я… – он порылся по карманам ветровки, заглянул в бардачок и даже пошарил за подушками в багажнике. – Опять! Вот я растяпа… Правая есть – левой нету. Как всегда! Ну что ж… держите-ка. Это раз... – он протянул Сурдинской варежку и стал снимать перчатку со своей руки. – А это два!
Но тут солнечный луч, пробившийся между деревьями, осветил левую ладонь Дениса Петровича. Поперек кисти тянулся длинный рваный шрам. От неожиданности Алиса резко нажала на тормоз.
– Всё-таки увидели? – мрачно подытожил Крушина. – Увидели, да?
Сурдинская кивнула.
– Ну что ж, ничего страшного тут нет. Это даже, можно сказать, следы моего – хе-хе – геройского прошлого.
– Как это?
И Денис Петрович рассказал о том, как в молодые годы, когда он только начал преподавать, случался казус. Как известно, духовики обычно занимаются там, где их не очень слышно. А в этой школе все флейтисты-фаготисты и прочая компания облюбовали себе четвёртый этаж. Так и играли по коридорам, а кому повезло, те брали ключик от класса и репетировали. А он, значит, приходил и слушал. Когда надо, поправлял.
Как-то раз осенью Денис переписывал в классе партитуры для духового оркестра – руководительница попросила помочь. Погода была очень холодная, окна он закрыл и задернул занавесками, чтоб не дуло. Сидел себе и работал допоздна. Вдруг послышался шум и потянуло сквозняком. Откуда бы? Крушина обернулся и увидел страшную картину: в разбитое окно приветливо заглядывала чья-то немытая физиономия.
Времени на размышления не было: нужно было срочно обороняться, не ровен час завуч поднимется посмотреть, как у него идут дела! А незваный гость меж тем забрался в комнату, рассыпая вокруг себя осколки. Что сподвигло его забраться на последний этаж музыкальной школы? Этого Денис уже никогда не узнает. Он взял пришельца за шиворот и встряхнул легонечко. Ну а тот «оказал сопротивление» и сильно порезал Крушине руку. К счастью, на шум прибежали двое трубачей из класса напротив и быстренько выдворили «гостя» долой[xl].
– Так вот и вышло, Алиса Алексеевна, что я ненадолго выбыл из строя. Видите ли, это мешало играть… Потом уже наловчился. Но разве можно с таким – хе-кхм! – украшением выходить на сцену, играть соло? Разве только в перчатках… Музыкант в перчатках – ерунда какая-то, да?
Алиса задумалась, морща лоб, вспоминала. Потом произнесла:
- «Это не искренний голос впотьмах саднит,
но палец примерз к диезу, лишен перчатки;
и капля, сверкая, плывет в зенит,
чтобы взглянуть на мир с той стороны сетчатки». Это Бродский.
– Вот оно как, – удивился Крушина. – Вижу, вы меня поняли. А вы… много знаете таких штучек, таких отрывочков? Вы их часто вспоминаете или… иногда?
– Да нет, на самом деле очень изредка. Может, это прозвучит смешно, но не всем нравится меня слушать, – пожала плечами Алиса.
– Подъезжаем, – сказал Денис. И добавил: – Ну вас-то хоть студенты слушают. Меня уже давно все слышат как сквозь шапку-ушанку. Что соседи, что друзья немногочисленные. Алиса стала заворачивать во двор.
– Только не подходите со мной к подъезду, я вас прошу, - попросил Денис Петрович. - Мои соседи – невыносимые сплетники, каких свет не видывал. Я себе не прощу, если они начнут о вас судачить. Вон, вон, смотрите, Римма Аркадьевна из окна первого этажа уже выглядывает.
– Неужели? Это очень интересно. Спасибо, что предупредили. Какой у вас домофон?
– Четырнадцать – ноль восемь. Ой! Что вы собрались делать? – спохватился Крушина.
Алиса вошла вслед за ним в подъезд, на цыпочках приблизилась к приоткрытой двери квартиры, в которой кто-то подслушивал, и резко потянула её на себя с громким возгласом "ДОБРЫЙ ВЕЧЕР!!!" Раздался грохот, словно шлёпнулась невысокая табуретка, затем послышалось ворчание и кряхтение.
Алиса весело повернулась к Денису с улыбкой ребёнка, осуществившего какой-то озорной замысел.
– Что ж, давайте прощаться. Какой у вас странный одеколон. Это что, перец?
– Нет, полынь.
– Надо же. Можно я…?
Она пригнула его голову к себе, втянула носом горький аромат и быстро прикоснулась губами в том месте, где заканчивается шея и начинаются бакенбарды. От неожиданности глаза у Дениса Петровича стали круглые, как пуговицы.
– Спокойной ночи, – сказала Алиса и пошла вниз по лестнице.
– Спа… спасибо…
Она услышала, как он уронил портфель.
9.
Из дневника Алексея Сурдинского.
24 октября. 02:25
«Снег. За оком стройка. Тяжело ухает какая-то железная штуковина. Я лежу на диване в обнимку с пятым томом Ф.М. Достоевского.
Из окна, которое я не успел заклеить на зиму, поддувает и тянет дымом. Внизу, под моим балконом, стоят несколько человек – судя по голосам, двое мужчин и женщина, –разговаривают и курят какую-то махорку. Этот запах надо перебить. Пойду кофе заварю.
На кухонном столе стоит увядший букетик полевых цветов – наверное, Женя принёс с концерта. Они вчера выступали с симфонией Бетховена, той самой, которую отказался играть Ким из-за фа диеза. Впрочем, это отдельная история. Главное, что Женька снова на своём месте.
Так вот, Рита не очень любит, когда букетов много, потому что их сразу становится некуда ставить: они стоят на шкафах, на подоконниках, на полу и потом все засыхают. А вот Алисе нравятся такие цветочки. Потому что родные. (Надеюсь, я ещё не разбудил её своим карандашным скрипом…)
Тоска. Тускло светит лампочка. Со скрипом приподнимаю жалюзи, смотрю на луну – круглая, как лепёшка. Но я не Верлен и не Гоголь, поэтому воздержусь от поэтического описания. Сижу, скучаю. И луна скучает вместе со мной.
Вспомнил: в холодильнике осталась колбаска. Надо доесть.
Почему люди, как мотыльки, вьются перед экранами телевизоров и компьютеров?! Когда я последний раз ехал в метро, то обратил внимание, что народ, пассажиры то есть, почти совсем не читают. Это обидно. Многие играют в какие-то кубики на экранах мобильных телефонов. Никогда не понимал этой радости. Может быть, они так отдыхают от работы? Или, наоборот, настраиваются НА работу? Всё равно чудно как-то. Ведь это же страшно подумать. Многим людям далеко ехать. Только представьте: полтора часа туда – полтора обратно человек сидит и перекидывает кубики. Итого три часа – столько времени нужно Жене на утренние занятия на виолончели…
Вчера днём позвонили мои сэнсеи[xli] из редакции, требуют Тикамацу[xlii] прямо сейчас, сию минуту. Я им, говорят, задерживаю рабочий процесс. Что же я могу сделать? На прошлой неделе у меня была простуда («оттого, что ты вечно сидишь на подоконнике», - говорит дочь), и я не успел закончить перевод. Вот сижу и гадаю, что же будет с героями дальше».
«…Заснуть мне так и не удалось. В половине седьмого утра пришел Женя: Рита устала слушать его болтовню об альте и отправила мужа прогуляться. Вместо Риты дослушивал я, при этом Женя разогревал в микроволновой печи смешные тостики, довольно потирал ручки и хихикал. Когда я, зевая, вернулся в комнату, чтобы погасить свет, то увидел, что моя дочь спит в шерстяных перчатках (?!) и с партитурой для духового трио (??!).
Наутро я сказал Жене начистоту:
– Хочешь не хочешь, а стоит тебе обратиться к мастеру. Ведь я же не могу смотреть, как ты мучаешься. Нагородил гипотез…
– Вот ещё, - помотал головой мой приятель. – А я, по-твоему, не похож на мастера? Что я, сам не разберусь?
– Женюш, но ты же музыкант. Ты солист, если хочешь. А здесь должен посмотреть настоящий мастер-реставратор. Который привык ковыряться в дереве и доставать мелодию ушедших веков».
– Значит, вот как, – Женя постоял в коридоре, переминаясь с ноги на ногу. Затем поднял голову и, прихрамывая, подошёл к телефону. Снял трубку, долго держал её на весу, как смычок. Наконец стал набирать номер. Алексей увидел, как вся его маленькая фигурка вдруг резко покачнулась, когда он произнёс:
- Федор Игнатьевич. Это Грицай. Я вернулся.
10.
Был вечер вторника, когда Женя с альтовым футляром за плечами садился в метро. Почему-то интуиция подсказала ему, что на машине к старому мастеру лучше сегодня не ехать. И он послушался, как делал всегда.
Мастер жил далеко от центра города, по Казанской дороге. Облокотившись на альт Марины Леонидовны, Женя подрёмывал в вагоне и обдумывал положение дел. Положение было не из лучших. Он ехал по новому, незнакомому адресу, а значит, рисковал встретиться с Любиным мужем… Что это за человек, Женя даже не догадывался, знал только, что музыкант. Скорее всего, тоже струнник. Люба не приглашала его на свадьбу.
Но вот именно сейчас – странное дело! – меньше всего хотелось об этом думать. Хотя раньше порой бывали моменты, когда Женя представлял себе, как теперь выглядит Люба, какая у неё семья, есть ли дети. Сейчас Женя был спокоен. Он ехал к своему мастеру, а личные дела… зачем?
Дверца вагона чмокнула и растворилась. Чей-то неприлично громкий голос сказал «ВЫ-ХИНО». Женя обернулся. Ему показалось, что он почувствовал на себе чей-то взгляд. Но за окном никого не было.
Он вышел на станцию, пересел в маршрутку.
Белые полосы на асфальте улетали вдаль. По стеклу ходила букашка.
Квартира мастера находилась на шестом этаже.
Женя опустил букет с ирисами и позвонил. Ему открыл сам Фёдор Игнатьевич.
– Здравствуй, Евгеша, – сказал он тихо.
Мастер сильно изменился за это время. Его лицо вытянулось, а глаза словно бы смотрели внутрь собеседника. Редкие светлые волосы Фёдора Игнатьевича были вспушены и стояли дыбом, словно наэлектризованные. Во всем его облике чувствовалась тревога.
– Что с Вами, Фёдор Игнатьевич? – спросил Женя, тоже почему-то шёпотом.
– Заходи, заходи, – мастер махнул рукой, - ботинки снимай.
Женя вошел. Стены были облицованы плиткой, словно в поликлинике. Стоял едкий запах какого-то тоника. Через приоткрытую дверь в комнату виднелась пара кресел в дизайне «хай-тек».
– Линолеум, – сказал Женя вслух.
– Не понял, прости?
– Линолеум повсюду.
– Ну да, линолеум… Зятёк постелил, старается… – Федор Игнатьевич усмехнулся. – Это чтоб полы не мыть. А то я уже ста-аренький и очисток после меня много…
– Что за глупости?!
– Деку я выстругивал, видишь ли. Для четвертушки[xliii]. Насорил немножко, ясное дело. Ну и…
– Кто там, опять из жека? – раздался звонкий мужской голос, и в коридор вышел Иволгин.
Два концертмейстера, не говоря ни слова, смотрели друг на друга. Наконец Женя нагнулся и поднял выпавший из рук букет.
– Здравствуй, Ким, – сказал он.
– Что ты здесь делаешь? – пренебрежительно бросил Иволгин.
– Так, зашел на минутку, – Женя сглотнул. Поправил очки. – Значит, это ты её муж?
– По всей видимости, да.
– Жаль.
– В каком смысле?!
– Любу жаль. Фёдора Игнатьевича. Они у тебя тут живут все время в темпе molto moderato[xliv].
– Не хами, – сказал Ким, подёрнув носом.
– Я не хамлю. Просто ты не можешь понять одну вещь.
– Что это я не могу понять?
– Людей нельзя убедить перенять твоё настроение беспрекословно. Для этого нужно быть на одном уровне с ними. Не дальше и не выше, а рядом.
Ким сделал шаг вперёд. Теперь Женина макушка находилась на уровне его кадыка.
– Не надо мне советовать, – произнес Ким Иволгин.
– Молодые люди! – воскликнул Федор Игнатьевич. – Ну не ссорьтесь хоть здесь, пожалуйста!
Это чуть-чуть осадило Кима. Он отвернулся и пошёл прочь по коридору.
– Но ведь Гриша, – сказал Женя. – Гришу я тебе не могу простить.
Ким не обернулся. Фёдор Игнатьевич вздохнул и стал подметать пол.
– Григорий… Андреевич, кажется, – это ваш дирижёр? – спросил он.
Женя кивнул.
– Он заболел из-за него на нервной почве. Сдаёт теперь анализы в поликлинике. Он мнительный, конечно, я его уже давно знаю. Всё равно, для него это опасно – так надрываться. А ему вот (он показал ложечкой от обуви) совершенно неважно, стоит дирижёр или лежит, есть у него голос или нет.
– В былое время я бы предложил тебе его позвать к нам. Посидели бы, отдохнули, - на лице мастера появились солнечные зайчики, – а теперь вот..!
– Люба-то дома? – спросил Женя.
– Не-а. Вечером придёт. – Федор Игнатьевич вдруг бросил веник, схватил Женю за плечо и зашептал ему в ухо: – Ким уедет часа через полтора, он репетиторствует где-то.
– Неужели он занимается с детьми? – Женя схватился за голову.
– С семиклассниками. К поступлению готовит.
***
–…Я правильно понял, что тебе нужна моя помощь? – спросил Фёдор Игнатьевич неуверенно.
– Именно так. У меня возникли трудности с опознанием одного альтика, – начал Женя. Ему не хотелось сразу обрушивать на мастера свои догадки и сомнения.
– Вот как? Ну что ж, давай-ка, покажи.
– Судя по всему, – говорил Женя, открывая «молнию» футляра, – это наш отечественный мастер, причём не самый лучший. Клейма на нём нет, однако есть одна загадка. Вот, взгляните.
Фёдор Игнатьевич бережно принял инструмент из рук ученика. Поглядел на него, чуть-чуть склонив набок голову. И тут Женя увидел, как озарились светом ямочки на его морщинистых щёчках:
– Давне-енько мы с тобой не виделись…
Он покрутил альт на вытянутых руках, похлопал его по спинке, проверил строй.
– О, так вам знаком этот альт? – обрадованно спросил Женя. Фёдор Игнатьевич повернулся к нему.
– Ещё бы не был мне знаком, – произнёс он с достоинством, - Мариночкин альт, который я сам сделал!
Женя даже рот открыл от изумления. Он был подавлен. «Отечественный мастер, причём не самый лучший», вспомнил он и мысленно обругал себя. Позорище. Не признать работу Федора Игнатьевича, балда! Впрочем, он тут же взял себя в руки:
– Так это же… замечательно! Выходит, вы и сочинили этот мотив?
– А вот это не-ет. До такого я бы не додумался. Я его только записал… А придумала его Марина. Бывает, дождь пойдет, на улице слякоть, из подъезда не выйдешь… А я возьму скрипочку, сижу вот здесь на тахте, в окошко смотрю и Мариночку вспоминаю.
Женя умолк и слушал мастера. Ему вдруг отчетливо представилось, какой он маленький в душе, словно ребёнок, со своей виолончелью. И очки окутаны липкой туманистой завесой – не поймешь, в какую сторону двигаться… Но вверху, над ним, прозвучала мелодия, та самая, увиденная им, она словно подхватила его и повела за руку. Так всегда она выручала меня – мелодия домашнего очага, песенка тёти Марины. Я раньше не знал о ней и думал, что это – моя интуиция. Но разве интуиция может подсказать человеку, кто его друзья, любимая женщина, родной композитор?.. Да-а, тут не справится ни один волшебный барометр. Это можно ощутить только душой. И Женя начал расстёгивать ремешок часов.
– Эй-ей-ей, ты что ж делаешь? – возмутился мастер. – Я тебе его подарил, а ты – назад? Не пригодился, что ли?
– Не пригодился, Фёдор Игнатьевич, - вздохнул Женя. – Я пока сам справляюсь… Уже тридцать с лишним лет не загадывал желаний.
– Ты лучше подожди. Может, понадобится.
– Что ж, ладно. Наверное, вы правы, - Женя поднял руку с часами, посмотрел, как в стёклышке отражается свет от лампы. – Не мне, так может, Пашке или кому-нибудь другому…
Странный чирикающий звук внедрился в их разговор.
– Что это за бяка? – брезгливо спросил Женя. – Телефон?
– Это звоночек дверной, - покивал Фёдор Игнатьевич. – Всё Кимушкины проделки.
– Я открою, можно?
– Ким закрывал снаружи! – крикнул вдогонку мастер.
Она распахнула дверь так легко, словно входила в кукольный домик. Это была она, Любочка, милая Любовь Фёдоровна Бархатцева, кандидат всевозможных наук, которая – подумать только! – любила когда-то его, растрёпанного и в веснушках, в очках, склеенных на переносице. Женя не заметил, постарела ли она или изменилась, он протянул руки, чтобы снять с нее пальто и удивился, когда она отшатнулась.
– Добрый вечер, Люба, – сказал он. Она моргнула ресницами – раз, другой, быстро прижала руки к груди. Её сумка шумно опустилась на пол. Люба совладала с собой, посмотрела на него пристальным взглядом и заключила:
– Ты поправился. Я помню тебя другим.
– Ну вот, начинается! - воскликнул Женя. - Я думал, ты будешь рада встрече.
– Да я... и рада, и не рада... Кто же знал, что так получится? Что я буду стоять вот здесь, смотреть на тебя... и знать, что ты счастлив где-то ещё.
Женя поднял глаза из-под очков:
– Разве это плохо?
– Смешной ты. – Она облокотилась об вешалку. – И всегда был смешным.
– Нет-нет, извини, я таким не был. Я таким стал.
– У тебя нет закурить? - спросила она шепотом.
– Я ж не курю.
Она растерянно подняла брови.
– Не помнишь... – протянул Женя. – Ты путаешь меня с ним.
– Ой, а ведь у нас к чаю ничего нету! – всплеснул ручками Фёдор Игнатьевич и стал поспешно одеваться. – Я – в «Радиус», за продуктами, а вы тут пока поболтайте… Тебе вафельки взять с халвой или с орешками?
– С халвой, – сказал Женя.
– Па-ап? – оторопела Люба, но старенький мастер уже застегнул воротник пуховичка и выскочил в подъезд. Женя с Любой остались одни.
11.
– Я решила тогда выйти за первого, кто сделает мне предложение, – вспоминала Любовь Фёдоровна.
– И это оказался Ким, – мрачно подытожил Женя. Она, потупившись, кивнула. – Разве он тебя любит?
Она пожала плечами:
– Трудно сказать. Во всяком случае, он относится ко мне с уважением, хотя порой может и накричать, ведь он довольно раздражителен. У нас есть сын, его зовут Костя. Он учится в училище на флейте и живёт на съёмной квартире в Москве, чтобы не ездить на учёбу издалека. – Люба вздохнула и промямлила смущённо: – Думаешь, мы с тобой зря так сделали? Могли бы быть сейчас вместе. Но, наверное, я говорю глупости. У каждого человека своя судьба, да?
– Я могу только повторить то, что однажды уже сказал, – уверенно произнёс Женя. – Люба, ты очень-очень хороший человек, но я всегда относился к тебе как к сестрёнке. С тех пор, как мы впервые познакомились с Фёдором Игнатьевичем. И к тому же меня всегда привлекали шумные высокие длинноногие женщины, как моя жена. Что, я ведь довольно искренен, правда?
Люба надулась:
– Вот это-то мне в тебе и не нравится. Твоё противное самодовольство. Ты так легко об этом говоришь! И всё равно я жалею о том, что не смогла стать частью твоей семьи. А Ким – он ведь и обидеть может. Он узнал от папы, что ты с нами общался, и поначалу, когда мы только поженились, он порой был очень груб со мной… но потом это прошло.
– Как же так... Ты что, так хотела меня проучить? Ты не знала, что Иволгин меня ненавидит? Меня и всех моих друзей – от Зарнихина до буфетчицы в театре. Это, к сожалению, вполне логично, что он тебя обижал, уж такой у него характер. Но ты очень добрая и терпеливая женщина, так что, возможно, тебе удалось его немножечко исправить.
– Откуда же я могла знать, Женечка... Это было непросто – привыкнуть к такому человеку, как Ким… – Люба оперлась ему на руку и стала всхлипывать.
– Ну вот ещё! Перестань! Большая серьёзная тётенька – и разводит сырость. Хочешь, чтобы у меня строй поехал[xlv]? – он плутовски посмотрел ей в лицо.
Люба часто-часто заморгала:
– Ты же без виолончели пришёл.
– О! Отличная реакция! – Женя рассмеялся и, поймав её руку, хотел поцеловать, но Любовь Федоровна высвободилась и ткнула его кулачком в подбородок:
– Нахал! Отец семейства...
Женя в свою очередь пожал плечами.
– Оставим ребячества. Ты можешь мне объяснить, какое отношение имеет альт Фёдора Игнатьевича к Вариациям Темьянова и при чём здесь твой муж?
И Люба поведала следующую историю.
Началось всё с довольно будничного события – с ремонта. Ремонт до Кима в их московской квартире делали давно, лет пятнадцать тому назад, и Иволгин, верный себе, подошёл к работе основательно. Он разгрёб шкафы, переложил весь паркет, натянул подвесные потолки, заглянул носом в каждую щёлочку, и вскоре квартира Фёдора Игнатьевича уже ничем не напоминала мастерскую. Отец говорил, правда, что после ремонта куда-то затерялись старые ноты. Люба тогда не придала этому большого значения: мало ли барахла хранилось здесь веками! А зря...
Год спустя или чуть больше здесь, "вот где мы сейчас с тобой сидим", шумная музыкальная компания праздновала день рождения Кимыча. Сколько фальшивых арий было напето, сколько бутылок было открыто – не счесть, а линолеум начисто отмыт и хранит тайну. Ким Семёнович и Ярик – последние сохранившие ясность ума артисты – пошли импровизировать к роялю. Люба смотрела на их фантазии сквозь пальцы, ей ведь ещё предстояло убирать и мыть посуду. Но в какой-то момент, она помнит, ей "запечатлелся" один диалог.
КИМ: Ты ведь лауреат у нас теперь, ты что хочешь можешь сочинить. Верно?
ЯРИК: Ну-у... Могу, наверно, я не пробовал.
КИМ: Да знаю я тебя, я ж тебя как три копейки знаю. Ну-ка наиграй мне чего-нибудь. Чего не жалко.
ЯРИК (играет).
КИМ: Угу. Здорово, серьёзно. Так, глядишь, артист любую ерунду за достижение выдать сможет. Кхэм. Да-а... А вот погляди-ка. (Играет на рояле.)
ЯРИК: Это что – импровизация?!
КИМ (скромно): Ну да. Слабо тебе со слуха записать и сделать обработку?
ЯРИК: Вообще-то я такие вещи не люблю. "Слабо"– не "слабо"... (Поёт.) Сирелясиреля... сиресольсиресоль... А почему нет-то, действительно?
***
– Ну вот и всё, собственно, – подытожила Люба. – Дальше ты знаешь, Женечка...
– Нет, подожди! Я ещё ничего не знаю! Ярик-то как догадался, что нужно искать альт?
– Это я ему подсказала.
– Ты???
– Да я, я, – Люба разглаживала на коленях платочек. – Пожалела его, дурачка. Киму всё бы подшутить над кем-нибудь, посмеяться. Вот я и рассказала скрипачу про тётушку Марину, с которой наш папа дружил. Про её альт, в котором остались эти ноты. Если бы вы с Алексеем дали ему этот альт, Ярослав сумел бы обойти этот… м-м… розыгрыш.
– Это не шутки, Люба, - нахмурился Женя. – Это совершенно серьёзно. Альт – единственное наше доказательство. Ты не понимаешь, что задумал твой супруг?
– Хочешь сказать, он всерьёз обвинит Ярика? Нет-нет-нет, этого не может быть!
– Подожди-ка бить тревогу. Ким знает про Марину Леонидовну?
– Ну, ну знает, конечно, слышал наверняка от меня или отца. Но про мелодию я ему не говорила.
– Оч хорошо. А сам Фёдор Игнатьевич или сестра?
– Настя? Не думаю. Она недолюбливает Кима. Вряд ли она стала бы ему рассказывать.
– Тогда всё замечательно. У меня есть мысль. Только нужно как-то так это сделать, чтобы все остались счастливы…
12.
А в это же самое время на другом конце Москвы, в маленьком домике с зелёной крышей, расположенном средь Посёлка Художников, дирижер Зарнихин тоже пил чай. Наедине с собой, поскольку жена уехала на именины к подруге, а сыновья ещё не вернулись из школы. И вот он сидит за столиком – нога на ногу, острый носок туфли указывает на северо-северо-восток – и ждет, пока в чашке настоится отвар шиповника. Некуда спешить дирижеру Зарнихину в этой уютной кухоньке, похожей на старинную сбитенную, некогда отвлекаться от тишины… Телефонный звонок. Григорьндрейч поднялся и, мысленно проклиная всё на свете, пошел в другую комнату за сотовым. На экране высветилась надпись: «ЯРИК».
«Хм, Темьянов? Странно, что бы ему могло понадобиться?» – подумал дирижёр и нажал на кнопку ответа.
ЯРОСЛАВ. Григорий Андреевич, добрый вечер!
ЗАРНИХИН. Да, Ярослав, что тебе?
ЯРОСЛАВ (жалобно). Я не знаю, как правильно объяснить… Нам обязательно играть мои Вариации послезавтра?
ЗАРНИХИН. Да что ты такое говоришь, голубчик! Ведь это же Радио «Трезвучие» - хорошо хоть, не в прямом эфире будем, – так что смотри у меня! Не болеть и не пропадать перед концертом!
ЯРОСЛАВ. Но, Григорьндрейч…
ЗАРНИХИН. Ну чего тебе, говори толком! Что случилось?!
ЯРОСЛАВ. Григорьндрейч, послушайте, мы не сможем исполнить Вариации…
ЗАРНИХИН. Глупости какие! Я отлично знаю, ЧТО мы можем и не можем. На тебя это не похоже – дрейфить перед концертом. Что у тебя такое – смычок, что ли, не слушается, или скрипка на холод реагирует? Говори, не бойся!!
ЯРОСЛАВ. Да нет, всё нормально, только вот…
ЗАРНИХИН. Что – только вот?
Но вместо ответа в трубке послышались гудки. Дирижёр недоуменно посмотрел на мобильник, попробовал перезвонить – безрезультатно. Что за ч-чехарда! Он вернулся на кухню, допил чашку и крепко задумался. Ярика он знал давно, ещё с тех пор, когда тот участвовал в нашумевшем фестивале юных талантов. И, насколько он понимал, у Ярика не могло быть причин для волнений. Руки у него работали чётко, так чётко, что, казалось, пронизывали скрипку, и она разговаривала его голосом.
В своем возрасте (консерваторию Темьянов окончил 5 лет назад) это был первоклассный артист! Но душа Григорьндрейча такова, что он никогда не назовёт студента молодцом или умницей, а Ярик для него был все еще ученик. Поэтому он избегал особенно хвалить молодого лауреата. Хотя, как правило, был в нём уверен.
И поэтому сейчас дирижер Зарнихин старательно морщил лоб и сыпал сахар в чашку, пытаясь разгадать, что за капризы мешают Темьянову выступать. Чем больше он думал об этом, тем сильнее беспокоился. Он дал еще пару звонков, но ответа не было.
«Ерунда, едет где-нибудь или вообще на танцульках…»
Он, не глядя, прожевал какую-то галету, со вздохом опустил локти на стол… и тут его словно подбросило. Григорьндрейч стал обзванивать всех своих концертмейстеров, чего давно уже не делал. Сначала первой скрипке, потом второй, потом альтистам – кого удалось застать. Когда Зарнихин набирал номер Жени, было уже без пятнадцати восемь.
«Танец мавританских мальчиков» огласил квартиру Фёдора Игнатьевича Бархатцева. Люба подпрыгнула на стуле. Мастер застыл, не донеся ложечку с вареньем до бутерброда.
– Прошу прощения, это мне звонят из оркестра, – (Женя вышел в коридор.) – Да, Гришенька! Что..? ЧТО-О-О??! Куда пропал, как, не может быть! Всё же было хорошо на репетиции! А? Я ору, да? Извини меня, Гриш. Послушай, ты не знаешь, где он живет, этот башибузук? Может, у кого-то из ребят есть адрес?
– Нет, вряд ли. Если только у Кима… – предположил дирижёр. – Они как-то репетировали на дому.
– Мамма-мия! – Женя всплеснул руками. – Начинается!
В голове у него прошелестела страшная догадка.
– Что начинается? – закричал теперь уже и Зарнихин. – Начинается ЧТО, Женя?!
– …Тьфу ты, батарейка разрядилась, – озадаченно произнес Женя, отняв от уха погасший мобильник. А на другом конце Григорьндрейч долго ещё бушевал, давил на кнопки, сердился, но никак не мог добиться ответа. Тогда он допил чаёк, лег в комнате и включил в колонках Малера[xlvi]. И ему сразу стало лучше.
Когда Женин телефон удалось реабилитировать, оказалось, что несколько минут назад звонил Алексей. Женя спешно набрал домашний номер Сурдинских.
Трубку сняла Алиса.
– Что у вас случилось? Уже соскучились? – спросил Женя.
– Ярослав приходил, уточнять насчёт альта.
– Как давно?
– Час назад.
– Ну и?
– Папа наотрез отказался продавать.
– Балда!!! – не сдержался Женя. – Слушай, слушай, скажи Алексею, что я всё узнал! Эту пьесу написала твоя бабушка! Скажи ему, чтоб скорее звонил Ярику. Или нет, лучше бери альт и отправляйся сама. Только пусть Рита тебя проводит. Адрес я вам сейчас пришлю.
Нет, нет, это я балда, безусловно… Но разве я мог знать…
13.
– «Близок уж час торжества моего: ненавистный соперник уйдёт далеко от нас![xlvii]» – скороговоркой в десятый, пятнадцатый раз пропел Ким. От природы он обладал выразительным баритоном и время от времени, в домашнем кругу, исполнял какие-нибудь популярные песни по просьбе тех кузин и тётушек, которые «не разбирались» в виолончели. Кто-то из этих почтенных чаровниц намекнул ему, что он роковой мужчина. За ней подхватили остальные, а вскоре он и сам в это поверил…
Ким не был подлецом в прямом смысле этого слова. Ему хотелось вносить сумятицу в установленный порядок, протестовать против правил, не нарушая этикета. Еще будучи совсем молодым, он вбил себе в голову, что нужно сделаться антигероем, этаким Манфредом[xlviii] или байроновским Каином[xlix]. Он не очень хорошо понимал тогда, для чего это ему нужно. По правде сказать, он и сейчас не совсем представлял, для чего замыслил погубить Ярика.
Ну вот любил он скандальчики, что поделаешь. Громкие истории, рассказанные шепотком во всеуслышание. Наверное, началось это еще со школы, когда девочки обсуждали платья, а мальчики – часы или новенькие ботинки. А затем переходили с ботинок на их обладателя, пытаясь предположить, за что товарищ их заслужил. Вскоре и о ботинках-то уже никто не помнил, а привычка домысливать, угадывать осталась. Ужасная привычка.
– «Близок уж час торжества моего…»
– Ты угомонишься или нет? Чего ты от меня хочешь? – в отчаянии воскликнул Темьянов.
– Так не годится, – вкрадчиво протянул Ким. – А как же мое авторство? Ты не собираешься указать, на чью тему написаны Вариации?
– Зря ты это затеял, Ким… – Ярик только слабо помотал головой. – Она ведь не твоя. Ты даже сам не знаешь, чья она. Я помню твой разговор с Любой, – неосторожно добавил он.
Глаза Иволгина вспыхнули, словно лазеры. Он шагнул к Ярику и взял его за воротник.
– Оставь её, – произнёс он сухо, – она моя[l].
– Ты ошибаешься, – решительно сказал Ярик. – И я сумею это доказать.
Ким остыл так же быстро, как и загорелся. Он умело изобразил тихую, вежливую улыбку:
– Не трудись понапрасну, таких доказательств не найдётся… Да их и не было никогда, насколько я помню.
Эта его уверенность в своей безнаказанности выводила Ярика из себя. И почему только этот писарь (Алексей) не соглашается отдать альт? Хотя бы на один вечер, сыграть на концерте, чтобы все пустомели замолчали… Если бы альт был его и кто-нибудь задал вопрос, какой композитор написал тему для вариаций, Ярослав мог бы выкрутиться и сказать, что эту мелодию он впервые увидел на нотной строчке, нарисованной внутри альта, который приобрёл, допустим, на барахолке во время гастрольной поездки по Прибалтике. А Женя и его друг не стали бы рассказывать правду о том, что альт Ярику достался буквально на днях, потому что суммы, предложенной скрипачом за инструмент, хватило бы Алексею на несколько месяцев безбедного житья…
А Ким между тем продолжал:
– Так вот, голубчик, на твоем концерте будет о-очень много репортёров. Это очень любознательные люди, им будет интересно узнать о нераскрытых страницах из жизни скрипача…
– Спасибо, но я не торгую личной информацией. Выход – там, – Ярослав простёр руку к двери.
– Смотри, какой! – удивился Ким. – Нар-родный артист…
Ким ушёл. А Ярослав ощутил словно комок в горле. Ему не хотелось ничего слышать. Больше всего он боялся заплакать. Но внутри него неуклонно, размеренно нарастала мелодия. Та самая, которую он должен был играть – или опозорить себя и Григорьндрейча.
Ярослав сидел, спрятав лицо в ладони, перед своей раскрытой скрипкой, за которую он теперь должен был дать ответ. Он очень любил эту мелодию. Для него она была как дыхание инструмента. И, конечно, ему хотелось бы считать, что эта мелодия – его. Но так не могло быть. История исполнительства не допускает опечаток.
***
…Стакан с остатками валерьянки поблескивал на столе. Ярик спал, как может спать только артист, которому меньше чем через 20 часов нужно выходить на сцену и играть неизвестно что, – глубоким тяжелым сном без сновидений.
Именно поэтому он не услышал однообразное жужжание телефона, в котором был приглушен звук. Звонил также и домашний телефон – его жалобный писк отзывался с кухни. Если бы в квартире Ярослава был предусмотрен и дверной звонок, его стоны влились бы в общий хор. Но дверного звонка не было.
Ярослав проснулся от странного ощущения: ему почудилось, будто за дверью кто-то играет его Вариации.
Ярик сунул ноги в тапочки и выглянул в коридор. Звук усилился. Ярослав собрался с духом и приоткрыл дверь на лестничную площадку.
– Наконец-то! Слава Богу! А я вас зову-зову… – обрадовалась Сурдинская.
Ярослав опешил.
– Алиса? Вы – вы умеете играть на альте?
– Совсем немного. Бабушка пробовала поставить мне руки – ровно настолько, чтобы сыграть парочку трезвучий.
– Но это же просто чудесно. Вы спасли меня, Алиса. Как мне отблагодарить вас и вашего папу?
– Ой. Держите скорее альт. И, если можно, верните инструмент после концерта таким же, как был.
– Верну, обязательно верну. Может, чаю? Быстренько.
– Быстренько, – покивала Алиса. – А то меня Рита в машине ждёт.
– Знаете, альт как-то удивительно дополняет ваш облик, – суетился Ярослав, пристраивая Алисино пальто на гвоздик. – Что-то такое… Вы ведь историю искусств преподаете? Что-то такое от старинной виолы… Ощущение прошлого… Знания, принесённого из прошлого…
– Да ну, – наивно улыбнулась Сурдинская. – У альта не совсем мой тембр. И потом, альт плохо сочетается с гобоем.
– С гобоем? Почему с гобоем?! – растерянно заморгал Ярик.
– Ну как… С гобоем потому что…
Алиса взяла кусочек сахара и долго смотрела, как он опускается в чашку.
14.
Долгожданный день настал. С самого утра в концертный зал, где должен был выступить оркестр Зарнихина, стали стекаться репортёры. Операторов и людей техники пришло не так много: трое или четверо – согласитесь, недостаточно для записи симфонического оркестра. Однако это и к лучшему, думал Григорьндрейч, меньше будет суеты. Зрителей в зал не приглашали, мероприятие было чисто техническое.
За несколько часов до начала дирижер лично убедился в том, что в зале не будет посторонних. Его интересовал только один завсегдатай – Ким, но сегодня ему пришлось бы крепко постараться, чтобы создать конфликт на съёмочной площадке. Жаль, что не в силах Зарнихина вызвать специальный наряд полиции для охраны своих артистов, а то бы он с радостью этим воспользовался.
Солист, Ярослав Темьянов, беспокойства не проявлял. Напротив, вёл себя весело, непринужденно. Зоркий глаз мог бы заметить, что футляр, с которым Ярик пришел на репетицию, чуть крупнее, чем обычный. Ещё бы – ведь в нём было два инструмента!
Григорьндрейч о сюрпризе пока не знал, к счастью для себя. Он сосредоточенно причесывался перед зеркалом, стараясь пригладить все завихрения и создать на голове что-то в стиле 50-х годов.
Женя канифолил смычок и приставал к соседке с интимным предложением подправить подставку. Галя отшучивалась. Пётр Николаич со второго пульта брюзжал что-то насчет погоды, хотя погода была прекрасная. Лауреано, отложив контрабас, рассматривал люстру и делал предположения о том, сколько такая махина потребляет ватт.
Духовики настраивались. Скрипачи обсуждали прошедший конкурс Венявского. Двое альтистов повторяли спиккато[li] в трудных местах. Всё было готово к началу.
Григорьндрейчу сунули микрофон и попросили рассказать что-нибудь. Григорьндрейч откашлялся, широко улыбнулся, так что уголки сомкнутых губ едва не встретились за ушами. Затем он посмотрел в публику и произнес речь. Воспроизводить мы её здесь не станем. Она была посвящена проблеме эстетического воспитания современного человека. В своей речи Зарнихин старался не горячиться и поберечь силы. Закончил он так:
– Сегодня почти каждый из нас слушает музыку в наушниках. Как только появляется какая-нть свободная минутка – человек хватает плеер и заполняет ее ударами ритм-секции. Мы разучились играть паузы. Мы не можем слушать тишину, она тревожит нас, потому что в тишине, как известно, рождаются мысли. Поэтому сейчас мы начнем с произведения, где все звуки выходят из тишины. На сцене – Ярослав Темьянов!..N-ский симфонический оркестр!!!.. И Григорий Зарнихин, - добавил он шепотом.
И, лихо развернувшись на 180 градусов, прямо без ауфтакта, послал в оркестр звуковую волну. Отразившись назад, она зазвучала тихим виолончельным tremolo[lii]. После к нему присоединились альты и кларнеты. За ними – скрипки. А затем вступил Ярик.
Все, кто присутствовал на последней репетиции, заметили, как изменился характер звучания. Теперь это был не монолог блестящего солиста, но рассказ стародавних времен, принесенный на ладони, словно бережно собранные нотные листочки. Это исполнял уже не просто лауреат международных конкурсов, а опытный, серьезный музыкант. Но подождите… ведь и сам инструмент был другим?
Григорьндрейч, единственный человек, стоявший лицом к Ярику, увидел и понял. Ярослав играл скрипичную партию на альте.
Так звучал инструмент Марины Леонидовны, словно сделан он был не из грубого, плохо обточенного дерева, а из нежнейшей грушевой породы, которую, говорят, применял сам Амати. Но разве только в материале дело?.. Этот альт был сотворен старым мастером с такой любовью, что её хватило на всех, кто был в этом зале. И на всех, кто потом слушал этот концерт по радио или телевидению.
И когда отзвучали последние ноты, Ярик поклонился, расправил чёрную шевелюру и объявил в микрофон:
– Прозвучали Вариации для скрипки с оркестром на тему Марины Сурдинской. Я скажу пару слов о ней, прежде чем продолжить.
Марина Леонидовна вырастила немало талантливых скрипачей и альтистов, многие из них выступают по всей России. Мелодия, которую вы только что слышали, это единственное из её сочинений, дошедшее до нас. Ноты этой мелодии записаны внутри инструмента. Да-да, прямо в самом альте. Этот альт я держу сейчас в руках.
Оркестранты оторопели. В замешательстве были и журналисты, впервые видевшие, чтобы скрипач играл на альте или наоборот. Женя со своего места смотрел на Григорьндрейча и подмигивал ему, а Григорьндрейч только бровями пожимал. Кажется, теперь он понимал, что за чехарда едва не разразилась во вторник вечером. Ярик продолжал:
– Альт, на котором играла Марина Сурдинская, был бережно сохранён её близкими, один из которых среди нас, это концертмейстер группы виолончелей, Женя Грицай…
Ой, не стоило этого говорить, не стоило! На словах "концертмейстер группы виолончелей" за кулисами послышалась возня, и на сцену выскочил – опрометью выскочил –
Угадайте, кто?!
Угадали. Ким Иволгин.
Но как, ёлки-палки, как он проник в концертный зал??
Да очень просто. Позади сцены проходит служебная лестница, которая в то время была открыта прямо в город: через неё рабочие проносили цемент с одной улицы на другую[liii]. Сквозь эту-то лазейку Ким и попал в зал. Поначалу он незаметно держался за сценой, но услышав, как Ярик объявляет настоящего автора, весь аж позеленел от злости. К тому же автором был не его тесть, а совершенно незнакомый человек!
Выходит, у него нет никаких прав! Так ведь его и в преступлении обвинить могут! Ким отчаянно заскрипел зубами.
Ещё можно было уйти и не создавать шума. Но тут Ярик начал рассказывать о Жене, и Иволгин совсем потерял голову. Он бросился на сцену, пробежал между трубами и первыми скрипками, сбил с ног дирижера и врезался в группу басов. Послышались крики, громче всех заверещала Катя-кларнетистка. На мгновение всем показалось, что случился какой-то катаклизм, стихийное бедствие. Но это был не ураган и не землетрясение, это был просто несчастный человек, доведенный завистью до потери рассудка. Зарнихин выглянул из партера, куда его отбросило, и увидел, как Ким с исказившимся лицом вырывает у Жени виолончель. Всё произошло так быстро, что никто из музыкантов не успел вовремя отреагировать. А журналисты продолжали снимать!! Ярик положил альт и, взяв Кима под мышки, стал оттаскивать его назад.
Послышался звонкий хруст. Женя покрутил кистью, проверяя, нет ли вывиха, и заметил, что с часами что-то не так. Цифры исчезли. Стрелка барометра медленно, толчками, продвигалась от «БУРИ» к «ЯСНО» в обратную сторону. Причиной этому было прикосновение Кима к циферблату.
Две силы – одна доблестная, полная радости и света, другая – пораженная чахлым вирусом эгоизма – сомкнулись в нем и теперь спорили между собой. И по мере того, как они боролись, в глубине стеклышка появилось изображение. Сперва отдаленное, похожее на почтовую марку, но вот уже оно размером с небольшую фотокарточку… Что на ней изображено? Смотрите сами!
Мост над Волгой. Багряный отблеск луны над застылой водой. Белая колоколенка, словно тура шахматная. На деревянном причале награждают участников музыкального фестиваля. Это 1982 год. Жене 24 года, он заканчивает Гнесинку. В его руках – кубок в виде серебряной флейты Пана, на носу – скреплённые пластырем очочки.Чуть поотдаль стоит 16-летний Ким, на его лице невесёлая ухмылка: они с Женей разделили второе место. Первое не присудили никому, вот это-то и гнетет парнишку.
«Так не бывает, чтобы мы играли одинаково! Или ты, или я!» – думает Ким Иволгин.
И в этом его главная ошибка. Ему бы радоваться, что он сравнялся в мастерстве со старшим коллегой. А его душу наполняет тоска. Серенькая такая, противная.
…И вот с тех пор Ким всё искал случая выяснить, кто же из них двоих талантливее. Казалось бы, глупо. Но для него это превратилось в самоцель. Никак не хотелось мальчику признать, что их с Женей силы равны. Равны в глазах педагогов, тогдашнего руководителя оркестром и многих других… Иволгин не замечал, что испытывает неприязнь уже не только к Жене, но и к Жениным товарищам – Алексею, которого он пренебрежительно называл «филателистом», и молодому еще Грише, студенту дирижёрского отделения, который как-то раз на полном серьёзе заявил:
– Вот когда будет у меня свой оркестр, я вас с Кимычем на первый пульт посажу…
Тридцать лет прошло, Боже мой, как же так, почему?..
Ким отступил на шаг и побледнел. Руки его опустились. То, что он увидел в глубине циферблата, проникало теперь в самый дальний уголок его души, ещё никем не тронутый. Он стоял, не смея поверить своему сердцу, и чувствовал, как кончики пальцев бьет дрожь.
– Ну? – добродушно поинтересовался Женя, поглаживая запястье.
Ким молчал.
Григорьндрейч поднялся, элегантно отряхивая порванный пиджак. Он легко запрыгнул на сцену и обратился к операторам:
– Если хоть одна лишняя нота выйдет за пределы этого зала…
15.
Через две недели после описанных событий Денис Крушина обнаружил у себя на рабочем столе лист бумаги, заполненный строго по форме:
Завкафедрой дер.духов.инстр-в
_Крушине Денису Петровичу_
от: _Сурдинской Алисы Алексеевны_
Уважаемый(ая) _ Денис Петрович!!!_
Прошу Вас _ровно в восемь часов сего вечера
появиться возле театра, где будет поставлена
пьеса "Падают лепестки пионов" в переводе
моего папы. Мы Вас очень ждём.
Если Вы не придёте, я буду очень расстроена.
P.S. На всякий случай захватите Ваш гобой,
пожалуйста.
_Алиса._
Пробежав текст глазами, Крушина сразу понял, что речь идет о чём-то важном, и тут же стал собираться: позвонил на вахту, затем отменил двум "негодным шалопутам" занятия по специальностии бросился домой.
Он был совершенно прав – событие было чрезвычайной важности. Ведь эту пьесу Алексей Васильевич переводил уже более полугода и вот, наконец, перевёл. Радости его не было предела. На премьеру были приглашены все родные и близкие, а также их друзья, за исключением Ярослава (который воевал с журналистами) и Кима (который был так пристыжён, что не решался показать нос на улицу).
В пятнадцать минут восьмого Женя, Рита, Алиса и Паша уже стояли в фойе и рассматривали репродукции Хокусая. Алексей был где-то за кулисами, не то в гримерной, принимая живейшее участие в спектакле (как ему казалось). Время от времени доносились его ликующие крики:
– А я что говорил? Ну-ка, ну-ка! Конечно, я всего лишь переводчик… Между прочим, вы могли бы выдать парочку билетов! У меня семья ждёт. А ты говоришь… Эх, шляпа ты, шляпа! Не верил? Вон как переливается, смотри! "Каталоги!" Да ты ни в одном каталоге такие хакама[liv] не найдешь! Надо будет – я ещё сошью. А то у вас даймё похож не на даймё, а на какой-то куль с мукой…
– Здорово разошёлся, – шепнул Павлик отцу.
– Ага, – с улыбкой ответил Женя. – Сегодня можно и пошуметь. Он столько старался для них!
Наверху скрипнула тяжёлая дверь, повеяло холодом, и по дубовым ступеням не сошёл, а легонько спорхнул вниз дирижерЗарнихин.
– Тепло тут у вас! – произнёс он, снимая беретку.
– Гриша! Пришел всё-таки! – воскликнул Женя.
– А ты думал? Р-разогнал всю команду. Гремят как в медный таз – пусть, думаю, сами себе групповую репетицию устраивают. Бездельники. Всё! У меня сёнь выходной. Не могу же я целую неделю слушать, как Рудольф убивает Луизу[lv]! Пора и с другими трагедиями разобраться, как ты считаешь, Женюш?
– Целиком и полностью согласен!
А Денис Петрович тем временем беспокойно кружил по бульвару: он никак не мог понять, в каком дворе находится театральный подвальчик. Один раз ему показалось, что он на правильном пути, но ступеньки завели его в хозяйственный магазин, где бородатый кассир сурово отсчитывал сдачу. Крушина насколько мог вежливо спросил, мол, не знаете ли вы, как пройти к театру восточной драмы, но служитель Меркурия лишь буркнул что-то неразборчивое и продолжал ставить десятки в столбики.
Большие электронные часы на прилавке показывали 19:31. Денис выскочил на улицу. В небе вверх тормашками болтался желтенький месяц, словно игрушечный. Незнакомая собака, проходя мимо, потыкалась Денису в ногу и потрусила дальше. А у кого же спросить дорогу? Не у месяца же спрашивать… и не у собаки… По тротуару промчался какой-то лихач на велосипеде. Крушина окликнул его: "Молодой человек!", но тот уже скрылся за углом.
Денис Петрович поспешил в соседний двор, где мерцала вывеска аптеки. Нехорошо получается… заставить её волноваться… а я тут как дурак какой болтаюсь… Ему даже не пришло в голову позвонить Алисе.
– Похоже, не очень-то спешит твой кавалер! – вполголоса заметил Женя и поглядел на запястье. Минутная стрелка подобралась уже к 19:45. (А где же барометр, спросит читатель? Что стало с ним? Об этом мы расскажем позже.)
– Он придёт, – твердо сказала Сурдинская. – Может быть, задержался в пути.
Послышался шорох гардин, и в фойе выглянул Алексей.
– Ну где же вы? Пора уже начинать. Проходите быстрее. Билеты мне пришлось оплатить, –вздохнул он. – Никакой благодарности.
– Папа, ну что ты суетишься…
– Пойдем, правда, – кивнул Женя.
Часы показывали без пяти восемь, когда ураганный ветер распахнул дверь в подвальчик. Лестницу вмиг засыпало снегом. Густое серое облако ввалилось в фойе, отряхнулось и обрело человеческие черты. Лакированные ботинки, чемоданчик за спиной, жёсткая тёмно-русая щетина. Денис Петрович! – возопила Алиса и бросилась отчищать Крушину от снега, схватив, что под руку подвернулось.
– Оставь мою шляпу, милая, - пробасила Рита. – Ох и запорошило же вас, сударь!
Крушина протёр глаза и изумлённо уставился на рослую даму в синем сарафане. Женя поспешил перехватить его под руку и провести в зал. Занавес уже поднимался.
…И пока на сцене Синдзабуро-сан вздыхал по прекрасной Химэюри, Алиса Алексеевна тихонько повернула голову и смотрела в полумраке на лицо Дениса – тяжёлое, с резкими чертами и багровым отблеском на щеках. Смотрела и не могла понять, для чего весь этот дурацкий спектакль об утраченной любви, если в жизни всё так просто.
Ещё пару недель назад она не могла правильно произнести его фамилию. А когда-то даже не знала о том, что он есть на свете. Чудн;, правда… Встретились два человека, посмотрели друг на друга и подумали: ну и физиономия. Потом еще немножко посмотрели и решили заявление в ЗАГС писать. Алиса вдруг обнаружила, что смеётся, а Рита толкает её в бок, потому что герой на сцене вот-вот зачахнет от своих безвылазных страданий… Уныние – паршивая вещь!
(Из дневника Алексея)
Спектакль не удался. Зал был полупустой, в кульминационной сцене раздались лишь вялые хлопки. Женя говорит, что я не должен расстраиваться: подобная участь постигала произведения Вагнера и Верди, Мусоргского и Прокофьева. Не знаю, не знаю. В сущности, я всего лишь переводчик. Вряд ли моему творению суждена бессмертная слава. Но мне будет приятно, если пьеса продержится до конца этого сезона.
А теперь о хорошем.
Поначалу я, конечно, был расстроен и, невзирая на Ритину болтовню и хохот Зарнихина, вышел на улицу и долго чиркал опустевшей зажигалкой. Крушина поднес мне свою. Он вообще-то не курит, но (как он говорит) боится, что в подъезде вышибут пробки, и носит зажигалку на всякий случай с собой.
– Можно вас на минуточку, Алексей Васильевич? – Крушина придержал меня за рукав.
– Да?.. – недовольно ответил я.
Он посмотрел на меня как-то странно, сглотнул, я увидел, как дернулся его здоровенный кадык.
– Ну, что вы хотели?!..
Крушина чуть наклонил голову, словно собирался принести присягу, и, глядя своими ледяными глазами, произнес:
– АЛЕКСЕЙ ВАСИЛЬЕВИЧ, Я ПРОШУ У ВАС РУКИ ВАШЕЙ ДОЧЕРИ.
Я едва не поперхнулся.
– Как, простите? Алисы?! Но… это же… у нее надо спросить, наверное?…
Она только тихонько засмеялась и спрятала лицо в воротник.
– Лисенок, послушай… – (мой голос стал твёрже), – ты уже большая сильная девочка, ты и всегда такой была, но теперь уже выросла, и мои старческие заботы тебе ни к чему. Этот человек любит тебя, очень сильно, и твоя задача теперь – беречь его и любить в ответ. И не быть как твоя мама, дай ей Бог здоровья где-нибудь там, где она есть, подальше от нас. Потому что семья не бывает в шутку, так же как струнный квартет или синхронное плавание. Если в чем-то ошибешься, всё рассыплется, точно столбики в домино, а я этого допустить не могу. Доверьтесь друг другу, прошу вас, и только тогда вы сможете стать счастливы.
А я буду переписывать старинные книги и поглядывать на вас одним глазком…
– А я другим, – поддакнул Женя.
– А я обоими, – подтвердила Рита.
– Ну слава Богу! – воскликнул Григорьндрейч. – Наша повесть, кажется, подошла к концу, но это лишь очередная страница в бесконечной партитуре жизни… Послушайте, э –
– Денис, – подсказал Денис Петрович.
– Да, послушайте, Денис. Вы ведь тоже работаете в училище Болеслава Яворского, я вас там видел. И слышал! У меня освободилось место регулятора[lvi], ведь наш прежний гобоист уже стар и ему не хватает силенок. Вы не согласились бы его заменить, а?
И трудно было сказать, кто был больше удивлен в этот ноябрьский вечер: я ли, оттого что сам не заметил, как моя дочь вышла замуж, или мой будущий зять – оттого что нежданно для себя стал первым гобоем N-ского симфонического оркестра Зарнихина?..»
Альтовый ключ
© Copyright: Лиза Мосиенко, 2020
Свидетельство о публикации №220090401343
Свидетельство о публикации №220090401343
На это произведение написаны 3 рецензии Написать рецензию