Милок

        В родной деревне меня ждали, хотя там из родных никого в живых уже не осталось. Шагалось  споро и легко, несмотря на поклажу. Снежок на дороге был воздушный, при шаге взлетал легким облачком. Вот уже и деревня показалась, а слева обозначилась еловыми ветками короткая дорога на деревенское кладбище. Я свернул с пути и по этим меткам дошёл до свежей могилы. Единственный еловый венок с редкими восковыми цветами был прислонён к деревянному кресту. На приколоченной дощечке было нацарапано — Карпов Михаил Си... Последнее слово не дописано - не хватило места. Я пытался вспомнить, кто же это такой, но не вспомнил. Карповых было полдеревни.

        В начале каждого сезона я привозил старожилам нужные мелочи, «заделье» на долгую зиму. Потому рюкзак был набит под завязку пряжей, тканями и тесьмой, гудроном и парафином для вара — это деду Милку, оловом и канифолью, и прочим-прочим.
        В каждом доме меня встречали по-родственному, кормили-поили от пуза. В последний дом я вваливался отупевший и одуревший от обильной еды и новостей. На еду уже глядеть не мог, чем смертельно обижал хозяев. Осоловелыми глазами косился на полати, пока хозяева не догадывались закатить меня туда. Утром в дом, где я «нучовал», деревенские приносили  заказы на весну, выкладывая на стол хозяевам съестное. И пока снова не начиналась обжираловка,  я сбегал к деду Милку. Он поил меня квасом и чаем со смородиновым  листом, молчал и что-то всегда мастерил, сидя на низенькой табуретке. Я наслаждался тишиной,  изредка что-то спрашивал и, наконец, отправлялся в обратный путь. Дед напутствовал:
   -   Ну, Милок, двигай поманеньку.

       Дом деда Милка я всегда оставлял напоследок, потому прошагал мимо, хотя там горел свет. На улице с шумом-гамом носилась детвора. На огромном тополе скандалили галки. Заливистым лаем вдоль дороги гнала собака серую кошку.
       Ни в первом, ни во втором, ни пятом-десятом доме хозяев не оказалось. «На поминках» - наконец сообразил я, вспомнив о свежей могиле. В деревне почивших всем гуртом провожают. Навстречу шла с ведрами на коромысле тетка Катерина, мать моего дружка детства. На мой вопрос махнула в сторону рукой и прерывисто произнесла : «Тама.., вон.., все. У Вальки... Сидорихи... в избе. Счас... и я иду».
       В просторном доме Сидорихи было шумно, накурено, пахло самогоном, квашеной капустой. На поминки это было не похоже. Никто не горевал, были слышны смешки, тарабанил телевизор. Дядька Матвей пиликал на гармошке. Я подсел к нему:
   -  Кто помер-то?
   -  Дык, Милок! Нашёл, когда преставиться. На зиму кто порядошной-от помирает? Ладно, земля ишшо не совсем промерзла.
 
20-е ГОДЫ ПРОШЛОГО СТОЛЕТИЯ    
   
       Родился Миша в начале 20-х годов прошлого столетия в семье Егора и Анны Карповых. Отец был суров, мать, запырханная делами, находила время приласкать единственного сынка, часто гладила по головке, совала кусок побольше, за проказы не бранила.  Однажды Миша услышал, как сокрушалась мать перед соседкой теткой Лизой, что, мол, опять «понесла». Тетка Лиза тогда сказала : «Хоть бы бох дал девчоночку». Недавно отец внес в дом из сеней зыбку, и Миша понял, что скоро  родиться «девчоночка». А сегодня мать спешно выпроводила его из дому. Сидя на лавке, закусив губу, стаскивая с головы платок и вытирая им лицо, сказала:
"Беги-ка на речку. Кувшинок надёргай, уж больно люблю кувшинки-то. Потом ишшо по кустам за кузней пошарь. Куры там в полонье хоронятся от жары, дак, пера насбирай. Беги."

   -   Минька! Минька! Тебе велели бежать до избы, у вас мамка померла, - кричал дружок Панька,  подбегая к реке.
       Миша выбирался по крутому берегу, цепляясь за осоку одной рукой, в другой  держал пучок кувшинок. Панькиных слов он не разобрал. Тот, подбежав, застыл на месте.
   -   Чево, Пань? – спросил, бросая к ногам кувшинки. – Чево, говорю?
Панька, переминаясь на месте, запинаясь на словах, неуверенно проговорил:
"Мамка... у вас... померла..."
Вот и «надергал» кувшинок...
       Уже к зиме отец привел в дом молодую вдовую Фросю с сыновьями Колей и Сашей. Так появились у Миши с Тонькой, через которую мать их померла, братья.  С ленцой была Фрося, сама не больно радела. Носы малым повытирай, успокой, приглянь, чтоб не баловались - все на Мишку легло. Света белого не взвидел он тогда. Как-то вечером отцу пожаловался:
   -   Тять, Фрося в лес не пускает. Отпустили бы, хоть, по грибы, по ягоды. Деревенские каждый день в лес бегают, ноне полно всего в лесу-то.
Отец молчал, Миша приободрился и продолжил:
   -   Мамка всяко пожалела бы.
   -   Ни какая она для вас не Фрося. Мать теперь она ваша. А ты привыкай, год-другой и самого оженим.
Говорит, а сам глазом косит на Фросю, а она делает вид, что её не касается.
Не знал Миша как и жить на этом свете: и так - не  может, и сяк — не может. Трудно. Названых же братьев Миша полюбил, и они за ним тянулись повсюду. Лодочек из коры им понаделает, дудочек да свистулек, и пока они занимаются, немного сам побегает. Одна радость у него только и была — сестренка Тоня. Ласковой, доброй росла девчонка. И «востренькой», как говорили соседки, ловкая, мачехе по дому помогала. Заберется Миша к сестренке на печь, куколок понаделает из мешковины, руки-ноги из прутьев голика. Из сундука стащит отцов карандаш химический и лицо нарисует. То-то радости Тоне, улыбается девчонка, щебечет. Пожалуй, это было самое радостное время в его жизни. Хотя нет, было событие, которое он не мог забыть.
                      продолжение следует...