Пора тополиного пуха

5.

- Лиля, и, что ты хотела от меня услышать?

Бахарев отложил кисти в сторону и вытирая, испачканные краской руки, присел на другом конце дивана, другую половину его занимала Лиля. 

Удивительно было то, и художник успел это заметить, что пришла она вроде бы слёзы лить, искать совета, а может, и помощи; но поза полулежащей в его махровом халате с ещё непросохшей головой, молодой женщины, не предполагала собой развития такого события.  Всё, что хотите, но плакаться в жилетку она была не готова. Так, что же тогда?..

- Лиля, скажи прямо, что привело тебя в такую жару ко мне? У вас там Строгине куда лучше на солнышке раскинуться и отдать себя солнечным лучам, вы же где-то на «Щукинской» обитаете? Или переехали уже?..

Бахарев хорошо чувствовал, что ёрничает. Это он мог, но стоит ли сейчас?  Если она пришла и ни к кому-нибудь, а к тебе, - значит доверяет… так приласкай, пожалей женщину, что женщине от тебя надо?  Чтобы по головке погладили, выслушали, доброе слово сказали и ничего больше, как только своей болью поделиться. Ей сразу легче станет. После этого она на всё готова будет…  и нравоучений тоже не надо она и сама знает, что делать.

Илью Сергеевича всегда удивляло: почему женщины придают такое значение уходу мужчины из семьи. И это из семьи, а в данном случае и такого нет. Сожительствовали два человека по общей договоренности, а потом один взял и слинял… что теперь прикажешь делать? Вешаться? В чём суть трагедии?  Перетерпеть немного, а потом ещё ему спасибо скажешь, что освободил тебя от ненужных условностей.

Редкий мужчина будет убиваться, оказавшись в таком положении. Казалось бы, почему? Да, потому что у женщины срабатывает природный инстинкт! Женщина – продолжатель рода человеческого. Ей рожать надо! У мужчины свои обязанности, но совсем в другом направлении. Вот и получается, что он ей нужен ни только для зачатия ребёнка, но и, как первый помощник в воспитании его. Не будь этого, страдания её значительно бы уменьшились.

Через минуту они сидели обнявшись. Она свернулась калачиком, подобрав под себя ноги, уткнувшись головой в грудь Бахарева, тихо плакала. Он, левой рукой обхватив её за плечи, правой гладил по голове, тихо бормотал еле внятные слова сочувствия и поддержки.

Ей стало уютно и спокойно. Сколько они просидели в таком положении трудно сказать, но через некоторое время она совсем успокоилась. Вдруг сделала движение, высвобождаясь из кольца его рук: потянулась, разминая затёкшую от скрюченного сидения спину, улыбнулась и произнесла: - Бахарев, какой же ты у меня хороший!.. я тебя так люблю!.. не обижайся на меня, я просто дура…

А потом было всё! Им стало казаться, что расстались они только вчера. Да, и не расставались вовсе, а Лиля просто выходила куда-то, может, в магазин или к родителям. Вот теперь пришла: такая вся знакомая, такая желанная, любимая…

Они успокоенные лежали рядом и смотрели в потолок. Каждый думал о своём, но главное, что им было хорошо вместе: словно это было всегда и никогда не заканчивалось. И никакого перерыва в их отношении совсем не было.

Первый встрепенулся он. Схватил часы, посмотрел на них и выругался: - Чёрт, в восемнадцать на Гоголевском открытие выставки Власенкова – я должен там обязательно быть. Лиля, друг мой, встаём, встаём?!.

Потом вдруг осёкся будто что-то вспомнил.

Если не хочешь со мной, оставайся, ключи у тебя есть. А если тебе не надоели ещё подобные собрания, идём. Хотя бы шампанского выпьем. Я надеюсь, - его додумаются охладить к открытию…

Вышли, через пару минут повернули налево и направились вниз по Сивцеву Вражку к Гоголевскому бульвару. Было около шести вечера, но солнце стояло ещё довольно высоко, продолжая выжигать асфальт и стены домов. На такой высоте оно где-нибудь в ноябре в полдень стоять будет…

А сейчас: не дуновения ветерка. Тополиный пух, заполнив собой все возможные углы и потайные пространства, мирно спал в ожидании своего часа, когда откуда-нибудь оттуда, с дальних полей, сквозь лабиринты домов, прорвётся порыв свежего ветра и поднимет его спящего, завихрит и начнёт дебоширить: то сбивая пух в цельные пучки, перекатывая их вдоль бульвара, то разрывая на микрочастицы, будет усеивать ими всё вокруг, досаждая, измученных зноем, прохожих.

У Лили в сумочке запел мобильник. Она оторвалась от Бахарева, показывая движением руки: сейчас, одну минуту. Повернулась, и отошла на несколько шагов. Он по фигуре её мог заметить, как Лиля вся съёжилась, превратившись в символ ожидания. Потом последовало: «да…» за тем ещё одно – да! А потом эти «да» начали сменять друг друга и, наконец, всё закончилось характерным движением руки, которое часто в фильмах обозначают возглас: «yes!» Она радостная подбежала и бросилась к нему на шею.

- Бахарев, родненький, как я счастлива! Прошу, только не спрашивай ни о чём, но мне нужно срочно ехать. Извини меня, по-другому – никак. Меня ждут... ну, я пошла?! Мне было очень хорошо с тобой!..

Она сделала шаг в сторону, вопросительно глядя на него, как бы спрашивая: ну, ты не обижаешься на меня?.. скажи, что – нет?!. а то я не успокоюсь…

Он одобрительно кивнул головой, махая рукой, а внутренний голос в это время шептал ему: всё, что не делается – всё к лучшему… тебя ждут… пора идти…

Через несколько минут он уже входил в здание союза художников. Как всё до чёртиков знакомо, лестница, колонны, зал налево, зал направо, но главное – люди… Одни и те же люди. Нет, они меняются со временем: уходят в небытие пожилые, их место занимает молодежь и не совсем молодёжь – по-всякому бывает. Вот только лица у всех одинаковые – вымученно-печальные. Скорее всего такое выражение лиц может указывать на многоопытность человека, на мудрость его. Но не тут-то было. Это всего лишь напускные маски… как же, - художники! Это куда выше, чем хомосапиенс обыкновенный…

Копни поглубже, он пару слов связать толком не сможет, но порассуждать о цельности композиции, о взаимоотношении цветовых пятен, гармонии тона, пространства и главное – наполнение воздухом картины – об этом будут говорить часами. Интересно, чтобы сказал Ван Гог, выслушав весь этот нудёж?

Зал, отведённый специально под «местные» выставки, был наполнен людьми. Окна открыты настежь, но всё равно было жарко и душно.

- Илья Сергеевич, мы вас заждались, пора начинать…

Чего начинать? Кто заждался? Такое впечатление, что все эти люди, в основе своей довольно пожилой контингент, не видят, что висит на стенах? Или они не знают Власенкова Петра Андреевича. Он из союза не вылезает днями, его согбенная фигура в обшарпанном пиджачке настолько здесь примелькалась, что без неё этому интерьеру будет что-то не хватать. А его пейзажики тоже все знают наизусть и если он добавил что-то, то это не более четверти от уже показанного и всё равно – продолжение старого, одного и того же. Но все чего-то ждут. Конечно, слов, а как же без них? Без них просто невозможно. Доброе слово – душу греет.

Сначала нужно перечислить все заслуги юбиляра, которому сегодня - 75!  Член-корреспондент, заслуженный… и так до бесконечности. Под это вступление можно незаметно впасть в лёгкую дрёму, а под слова о том вкладе, который художник принёс в русский пейзаж, и всё это с долгим перечислением всех достижений его, заснуть по-настоящему, изредка просыпаясь, чтобы поддержать жидкие аплодисменты присутствующих и очнуться лишь под бодрый голос секретарши: - А теперь, всех просим на небольшой фуршет в честь Петра Андреевича!

Этот жизнеутверждающий возглас бодрит и настраивает на всё самое лучшее, а когда полусухое, но омерзительно тёплое шампанское будет разливаться по всему организму и через минуту ударит в голову – тебе, наконец, станет хорошо и все вокруг покажутся тоже хорошими.  Да и пейзажи со своими кустиками, дорожкам, мостиками, церковками будут казаться не такими занудными и надоедливыми, чем вначале. Вот так бы сразу?!.

Тебе вдруг захочется подойти к юбиляру, потрясти ему руку, заискивающе посматривая на него, одновременно произнося избитые фразы: ну, вы знаете, это просто нечто, конечно, можно было ожидать что-то подобное, но?!. (этих фраз ещё очень много). А он, хорошо разбираясь в лицемерии, будет смущённо отводить глаза, делая вид, что всё принимает на веру. Потом, так войдёт в роль, что ему всё покажется правдой и он прослезится…

- Спасибо вам дорогие мои! Как я рад, что вы пришли ко мне! Вы настоящие ценители пейзажной живописи! – скажет он.

Будет долго копаться в кармане, а потом вытащив платок, утрёт слезу, при этом трясущейся рукой показывая в сторону стола, где незаметно для присутствующих были выставлены новые бутылки с шампанским, а также бутерброды с колбасой и сыром… от чего настроение опять взметнётся вверх. И все, уже мало обращая внимания на виновника торжества, хлынут туда для очередного насыщения.

Через некоторое время, любители живописи, не глядя на стены с картинами, будут собираться в кучки по интересам, болтая о чём угодно, но только не о работах автора. Сам виновник торжества где-нибудь в углу у своей картины, будет стоять с дамой в очках и длинном льняном сарафане, явно новенькой, объясняя на пальцах все тонкости своей работы.

Бахарев любил уходить по-английски. Кому-то докладывать о том, что он хочет покинуть данное собрание, было совершенно излишним. Всем уже давно было всё равно: кто куда уходит, кто приходит и, кто чего говорит… Слитые единым порывом «жизни в искусстве» они были увлечены только собой, своими разговорами, каждый доказывая свою правоту видения живописи.

Вот именно этого Бахарев и не мог больше терпеть. Он чётко понимал, что истинному художнику и доказывать ничего не надо. За него будут говорить его картины, а если этого не происходит, вот именно тогда в ход идут слова, чего-то объясняющие, заставляющие зрителей поверить, что это хорошо. А в конце правильно поставить жирную точку, применив какое-нибудь вычурное слово: что-то вроде «квинтэссенция» или нечто подобное. И тогда зритель твой…

А если какой-нибудь писака накропает о тебе столбик в глянцевом журнале и приложит пару фотографий – наутро проснёшься знаменитым. И тогда тебе уже и говорить ничего не надо будет. Тебя начнут приглашать разные галереи, предлагая выгодные контракты и это всё только из-за того, что какая-то фифа, сидя в шезлонге у бассейна где-то там в районе Рублёвки, надув губки, нехотя произнесёт, обращаясь к своему фыркающему в воде «тюленю»: - Лапа, а чё? Мне нравится!.. Ну…, купи?!  Кудимова с ума сойдёт от зависти…

Как часто именно с таких эпизодов начинается коммерческий успех некоторых художников. И это не признание твоего таланта, а просто дело случая, когда тебя покупают только из-за того, что  сосед купил, а кто-то из «высоких» людей, потягивая виски со льдом, многозначительно протянул: - ну, блин – круто-о-о!  И этого вполне достаточно, чтобы назавтра все бросились скупать твои работы, а когда они закончатся,  будут с нетерпением ожидать новых…

Бахарев шёл по темнеющему бульвару, вспоминая Лилю. Сейчас её   приход казался ему коротким утренним сном, который быстро заканчивается и сразу забывается – стоит только проснуться. Ты сидишь на кровати и думаешь: а видел ли ты чего-нибудь или тебе это всё только показалось. В это время, что-то такое доброе, тёплое обволакивает твою душу, накрывает тело.  Ты физически ощущаешь происходившее во сне, но вспомнить ничего не можешь. А как по-другому? Он хорошо знал, что, получив от него чего хотела, Лиля больше не появится в его жизни, даже если ей совсем станет плохо…, а ведь действительно так: всему своё время…

А что Людмила? Та за целый день даже позвонить не соизволила. Значит хорошо живётся, если что, она бы с телефона не слезла…

Бахарев достал трубку: три пропущенных звонка и все от жены. Смс тоже от неё: дорогой, как я понимаю, тебе весело или звук отключен. Я на даче. Пойдёшь домой, купи еды. В холодильнике пусто. Л.

В свете фонарей скопления по углам пуха напоминали собой нерастаявший в конце апреля снег, от чего на душе становилось веселее, как это бывает только весной. Громада «Христа спасителя» вдруг встала из-за деревьев, напоминая о бренности земной жизни и бесконечности космоса. На это торжественное зрелище можно было смотреть бесконечно, но Бахарев повернул направо и нырнул в метро…