Музыка половины века

"Мир для двоих мы создадим
Пускай всю ночь прожду один
Тебя, Лили Марлен..."

Марлен Дитрих. Песенка Лили Марлен. 1939 год.

- Проходите, проходите, мсье - мы еще открыты. - Невысокий бармен в черных, безукоризненно отутюженных брюках и  зеленой жилетке поверх белой рубашки, добродушно улыбнулся. Его зализанные назад набриолиненные волосы отблескивали под светильником. Глаза, чуть менее черные, чем волосы, сразу же обволакивали чем-то мягким, как будто находишься в  ящике, обитом бархатом, и тут же начинешь чувствовать себя той самой тайной из "черного ящика", которую не видно из мира снаружи. Правда, и самой тайне об этом самом мире снаружи - неизвестно ничего...

- О, мсье промокли... Погода, сегодня вечером, скверная, не находите? По-моему, глоток другой глинтвейна поможет телу забыть о влаге, а сердцу - о тоске. Выпейте - не пожалеете.

Он так это говорил, с таким участием и мягкостью, словно каждый посетитель был ему чем-то близок, причем близок лично, что встречается лишь в барменах из небольших, тихих городков, где осень нереальна, зима тиха, весна неспешна, а лето - мягко. И все-таки, несмотря на внешнюю открытость, ощущение того, что он глубже и сложнее, чем кажется, не покидало почти никого, из тех, кто с ним общался. О нем - о бармене -  неизвестно было и вправду ничего. Редкая порода. Таких сейчас мало. Таких, которые носят на себе невидимую мантию принадлежности к чему-то потустороннему, недостижимому для простых смертных. Такой - пастырь среди своих посетителей, он божок, дух и гений места в одном лице. Говорить с ним - наполовину исповедь, а наполовину - всего лишь обман чувств. Но с какой легкостью поддаешься этому обману!..

- Благодарю, если вас не затруднит, подайте с лимоном.

- Нет, мсье, конечно нет - ведь лимон входит в рецепт. Вы можете сесть во-о-н там. - Среднего размера ладонь с ухоженными ногтями, возникла над стойкой, вытянулась в сторону дальнего угла комнаты и снова нырнула вниз. - Там будет теплее всего. А вам это, кажется, кстати.

- М-м-м.. да, спасибо. Я так и сделаю.

К столику в углу направился высокий худой человек, с узким лицом, резко очерченныим скулами и зелено-голубыми глазами, разрезом почему-то напоминающимии вытянутый  за свои концы лимон. Что он здесь делал? Сложно сказать. Навряд ли он и сам это знал. Замерз, промок, зашел сюда, был очарован вначале отсутствием посетителей, а потом и наличием такого участливого бармена и теперь, сутулясь как шпион под тяжестью поднятого воротника и темных очков, шел к столику, осматриваясь по сторонам. Да, звали его Натаниел, но называли, чаще, просто Нат.

"Интересное место... Да не, чего ж тут интересного? Вроде как - обычный бар, каких масса. И все-таки что-то не так... Странно. Да, стены до половины высоты обиты бордовой драпировкой, да - пастельные тона, ну будуарность, там... интимность, свет непонятно откуда... Да нет - ничего особенного. А! Музыка! Ведь это - Морис Шевалье. Это же мюзетта! Никогда бы не подумал... Сейчас, кажется, в барах этого не ставят... Надо же."

Он сел на стул, с удобством вытянул ноги, закинул голову вверх и закрыл глаза, лишь слегка прислушиваясь к музыке. Играл аккордеон, и мягкий голос, льющийся в уши так же плавно и легко, как "Бейли"с" в горло, ненавязчиво предлагал Париж 30-х (Нат, правда, Париж не любил, как, впрочем, и блондинки не были в его вкусе. Ведь это вещи одного порядка, не так ли? Какой смысл любить банальности? Их надо проживать насквозь, чем он, собственно, и занимался). Да и музыку французскую он переносил с каким-то раздражением, легко, впрочем, скрываемом от окружающих, и даже, отчасти, от себя самого. Но музыка не спрашивала - ей не прикажешь, и его потихоньку, воленс-неволенс, так сказать, переносило поближе к Сакре-Кер, который в то время еще не забыл запаха своей собственной стройки.

В этих двойственных, в общем-то, ощущениях, прошло какое-то время - а как же? Ощущения требуют времени, как женщины ласки, без достаточного времени они блеклы и дерганны, как и женская натура, не согретая ровным и мягким огнем нежности. Время, впрочем, прошло весьма долгое, и уж куда как достаточное, чтобы приготовить даже глинтвейн.
"М-да... Ну и где мое вино? Кажется, я переоценил этого парня."

- Ваш, глинтвейн мсье. - Бармен вышел из-за стойки и поднес к столику дымящуюся пузатую чашку. - И лимон, как вы просили. - Поверх бордовой скатерти легла белая салфетка, а на нее спланировала тарелка, наполненная яркими солнышками кусочков лимона, и мягко несомая рукой с холеными ногтями.

"Странно, у них что, нет официантов? Чего ж он сам то носит? Хм..."

Бармен посмотрел на Ната своими, все понимающими, глазами, слегка, как ворон, склонил голову набок, и, буквально мгновение подумав, произнес:

- Мсье желает что-то еще?

- А... ("Хочу ли я курить? Хм... Может потом? Или..."). Послушайте, не продаются ли здесь сигары... сигареты, на худой конец?

- Самокрутки, мсье. Настоящие, пряные, ароматные самокрутки. Прямо из Голландии. Благо, здесь рукой подать.

- Не продади...

- Я не продаю их, мсье. - Спокойная улыбка вполсилы возникла на лице бармена.

- Извините тогда... ("Что за черт? А зачем тогда было говорить? Он что, издевается? Пошутить, что ли, не с кем? Да не похоже... То есть, конечно, не с кем. Я-то тут один. А он, вроде, и не шутит. Как же тогда это понимать?")

- Мсье ошибается. Я не шучу. И не торгую. Я их дарю. Угощаю. Как раз сейчас скрутил пару. Не желаете?

- Простите, не уловил. Почему бы и нет? Если не в тягость... ("Ага, вот чем он так долго занимался. Догадливый мужик... Да... Хорошо, что скрутил, и вообще: хорошо, что он не шутит... Стоп, что-то не так. То есть он сказал:... "Я не шучу...". Стоп-стоп-стоп. Я и не говорил что он шутит. Я так думал - это да. Но... Хм... Галиматься какая-то. И официантов, все-таки, нет... То ли, как говорится, лыжи не е..")

- Вот они. Выбирайте.

- А... Вот эту, слева. Да-да... ту, что чуть короче.

- У мсье хороший вкус. - Нату показалось, что бармен на долю секунды хитровато улыбнулся, и тут же спрятал улыбку в полусерьезной учтивости своего лица.

Табак, или что там было, оказался и вправду хорош. В меру терпкий, с легким ароматом вишни и каким-то сладковатым привкусом. Нат затягивался им в две трети силы, а потом еще и вдыхал чистый воздух, загоняя дым в самое нутро легких. Глинтвейн дымился, дымилась самокрутка и дымилось, казалось само время. Нет - не дымилось - просто тлело, медленно и даже томно, как всю ночь тлеют угли костра, вокруг которого крепким сном пьяниц спят хорошо отдохнувшие туристы. Истома...

Но постепенно, с какой-то подспудной невидимостью, мюзетта из легких фонтанчиков аккордеона, расцвечивающих вечер, как иллюминации 14 июля на каком-нибудь Левом Берегу, стала вдруг тяжелыми водопадами годов, которые обрушивались на город грустно и обреченно: музыка сквозь войну, война сквозь музыку и, в итоге - сквозь людей. Аккордеон - вода, которой меньше, чем огня, пение - погребальный обряд, тризна по старому миру, скрипка - слезы запоздалой мудрости, которым уже поздно течь... 39... 40... 41... годы. Музыка взяла этот бар и швырнула его туда. Швырнула с обидой, как бы говоря: "На, посмотри, каково там! Ну смотри, ну увидь же!.." швырнула, стыдясь этого желания разделить с кем-то свою грусть, боль, обиду. И все-таки швырнула...

- А вы ошиблись мсье.

- А? Что? Что вы сказали?.. Вы что-то сказали?

- Мсье ошибается. У нас есть официанты.

- Какие официанты? Я чего-то недопонимаю...

- У нас есть официанты,  понимаете? Есть. Один, а если точнее - одна.

- А  разве я говорил вам что-то про официантов?

- Но вы ведь подумали. - Бармен опять неуловимо быстро улбынулся, и опять его улыбка исчезла с поверхности лица с проворством дельфина.

"А ему-то откуда знать? Как он догадался?  Ну можно было как-то подумать, как-то вычислить - все-таки бармены обычно не носят коктейли... Но он сказал, что я ошибся. Именно вот что ошибся. Нет-нет. Тут что-то не так. Тут вообще все как-то не так..."

- Да бросьте, мсье. Бросьте. Не тревожтесь в догадках. - Спокойный тон бармена располагал к себе и успокаивал. - Да, - я читаю мысли. И что тут такого? Ну что? Вы бы лучше на это посмотрели.

Из дверей, который находились за стойкой, вышла девушка, одетая как провинциальная официантка: черное приталенное платьице до колен, белый передничек, который, казалось, поглотил целый мешок крахмала - так он был бел и хрустяще-свеж, туфельки, чулки и... и волосы! Пышные черные тяжелые струи, спадающие на верх передничка и воюющие с его белизной, матово блестящие... нет - лишь слегка пропускающие черный свет, который переполнял их изнутри... А глаза! Ого, Нат даже вдохнул больше обычного - да он вообще забыл, когда последний раз вдыхал. А скулы, а маленький рот, состоящий наполовину из желания, а наполовину из полных губ цвета вишни, а тонкая линия ключиц - нежных, безащинтых ямочек, а плечи, виднеющиеся из-под отвернутого воротника платья...

Даже если бы он и не так любил женщин, да будь он хоть геем - ему на несколько минут все равно пришлось бы измениться. Ибо она была неподражаема - не только внешне: от нее исходило ощущение женской мудрости, пополам с женской ненавистью и совсем уж нечеловеческой грустью... Тихой и все понимающей, но все-таки болящей, зудящей, иногда прорывающейся в ярость бессилия грустью.

- Ален, сделай один Бурбон-суар. Да, - пудры побольше.

- Как всегда, Марианна, как всегда... Узнаю твой вкус.
Диалог вывел Ната из оцепенения. Нет - это было бы сказано слишком банально... Лучше вот так: диалог вернул его на землю, которую он уже было начал облетать, несомый нитями желания, протянувшимися от него к ней.

Марианна присела за столик, закинула ногу за ногу, еще раз нокаутировала Ната, своей нежной улыбкой, с легкостью вытащила его из нокаута и, после всех этих действий, закурила такую же самокрутку, что почти догорела в руках мужчины напротив.

- Ну, чего уставился? Хотя... я тебя понимаю. Ты здесь один такой.

- То есть, "один"? Один какой?

- Такой. Единственный в своем роде. - Она издала нервный смешок. - Ты - живой.

- Как это, живой? Ну да - живой. Мы все живые, пока не умрем. - Нат глуповато улбынулся собственной банальности.

- Жи... жи.. живые! - Она начала было посмеиваться, а потом расхохоталась. Марианна смеялась взахлеб, истерично, запрокинув голову, чуть не плача уже сразу, и чуть не истерично рыдая в конце. Ее самокрутка дымилась...

"Она не в себе. Нет - явно не в себе! То спокойная, то в истерику впадает какую-то... Чего я сказал, в конце-концов? Чего тут, мать его, смешного? Я не понимаю. Хоть убей - не понимаю."

- Милый, это ты живой. Ты... - И тут же метнув молнию улыбки оседланную блеском глаз. - Тебя зовут Натаниэл? Да?

- Да, но причем тут...

- Это еврейское имя, да?

- Да, но я не поним...

- А ты - немец. Ты ведь точно немец.

- Ну? - Нат уже не отвечал. Не огрызался. Он только хотел понять к чему она клонит. К чему вообще ведет все то, что тут происходит. Что это за "галиматья"? И чем она может кончиться.

- А почему так? Откуда у немца такие имена возьмутся?

- Меня так назвал мой отец. Спросила бы ты лучше у него. -

От непонимания и какой-то злобы, им вызванной, Нат перешел с ней на "ты".

- Знаешь, кто твой отец? Да вобщем - неважно, что ты знаешь. Слушай: твой отец служил в Польше. Это, вроде бы, не важно, да? Но... Ты знаешь кто я? Ты знаешь? Мне было почти 20 в 40-м. Я пела в одном из ресторанов в Париже, матери у меня тогда уже не было, а папаша - был на фронте. Как раз во время Странной войны, когда наши отцы пялились друг на друга через границу и играли в футбол. Пока играли. Потом моему оторвало ногу бомбой под Дюнкерком, его подобрали англичане, и вывезли с континента. А ваши - вошли в Париж. Я же... Я имела неосторожность понравиться кому-то из них и попасть в бордель для высших офицеров Вермахта. Их много тогда было, борделей. У вас, немцев вообще - все по порядку: свой бордель для солдат, свой - для унтеров... Даже нормы выработки - свои. Для солдатских девок, как они говорили - 600 клиентов в месяц. Слабо? Слабо твою мать?!

- Да, но я тут прич..

- Помолчи, я тебя не спрашивала! - Ее голос вдруг сорвался на визг. - Поганая немецкая свинья!

- Послушай, Марианна... - Нат хотел разозлиться, но - не мог. Какая-то сила просто не давала ему этого сделать. Он сидел, словно привинченный к креслу и слушал, слушал...

- И повсюду, во всех этих борделях  - музыка, музыка... Нет, не Хорст Вессель. И даже не Лили Марлен, они слушали наше - шансоны, мюзетты... Иногда Эллингтона или Армстронга или Миллера. Патриоты, - Марианна криво усмехнулась. - Ален! Ален - выключи это! Выключи!!! Ненавижу Шевалье! Ненавижу!

- Но Марианна, девочка, ты же знаешь... Мы не можем без него. Мы не можем без музыки. Она - единственное, что держит нас в этом мире. Она - единственное что дает нам жить, и делать то - ради чего мы, и он, - Ален многозначительно посмотрел на Ната, - здесь. Мы не можем ее выключить. Иначе - умрем. Она всегда звучит в нас. Нам не выключить ее. - Глаза его стали похожи на шарики сделанные из мокрого стекла...

- Знаю! Знаю... Но... А - все равно. - Марианна вдруг поникла, как бы уразумев наконец, кто она, где она, какова ее судьба. И разумение это, судя по всему, было не из легких.

- Знаете, что ребята? Я, пожалуй, пойду. - Нат достал из кармана пятидесятифранковую купюру. - Здесь хватит за все, и еще на чай останется. "Если они вообще нуждаются в этом", - подумал он.

- Сидите, мсье. - Ален посмотрел на него, и ноги Ната обмякли. - Сидите, куда вам спешить? Уже некуда спешить. Совсем некуда, вы уж поверьте. - Он произнес все это таким голосом, который не испугал бы и кошки, но с такой обреченной уверенностью, что стало ясно: даже если бы сам Ален и захотел - Нат уже не вышел бы никуда, кроме... кроме... Кроме, как... куда? Нат постоял еще с пару секунд и сел обратно.

- Ну что? Сидишь?! Дослушивай, ты... Ладно. - Марианна, вдруг, отошла от своего приступа ярости и, казалось, стала равнодушной к происходящему. Неестественно ровным голосом она продолжила. - Потом, в 44-м, я попала в Польшу - генерала, которому я понравилась, собирались переводить на Восточный фронт, но он, почему-то, задержался в Варшаве. Это был февраль 44-го, тебе это ничего не говорит?

- Кажется...

- Да я плевать хотела на то, что тебе кажется... Это было Варшавское восстание. И наш бордель был полностью разгромлен восставшими. Генерала убили, а нас... кого ранили, кого изнасиловали, кто-то успел смотатья... Я, как раз, спаслась. Правда - ненадолго... Через день, когда восстание топили в крови, нарвалась на немецкий патруль, они приняли меня за польку, хоть я и не похожа... Или нет, - наверное им просто хотелось кого-то словить, все равно кого. Тогда изнасиловали три четверти варшавских женщин. Без разбора. На снегу и крови. В очередь...

"Ах вот оно что! Вот оно как... отец был там, он не говорил, что он делал - он вообще не любил говорить про войну. Но то, что он там был - это точно... Вот как, оказывается..."

- Там еще были какие-то русские или украинцы, из каких-то особых полков - не помню. Хорошо, что я не попалась им. Те - насиловали злобно, многим числом и вспарывали животы после всего. А ваших было всего лишь пятнадцать и они меня просто пристрелили. Пристрелили... - Ее лицо стало бледным, кожа как-бы просела внутрь его, обнажив белую пустоту... она ушла в себя, вернее в воспоминания о себе. - Они насиловали меня в каком-то полуразрушеном доме, там играл патефон - мюзетты, потом - Морис Шевалье, и там был твой отец. Он был как раз пятнадцатым

- Что?! Он не мог...

- А что? Удивился... Ты думаешь он там в игрушки игрался? Февральский снег убирал?..

- Но он никогда...

- Да брось.. брось. Наивный. Короче. - Лицо Марианны вдруг приобрело деловое выражение. - Короче. Он ведь уже умер, твой отец, да? Как и остальные четырнадцать. Как и их траханые дети! Ты - последний. Вас больше не будет. Кстати, ты не понял, почему твой отец дал тебе еврейское имя? Он был ненормальный, этот подонок: нашел в подвале какого-то еврейского мальчика - тот, видимо, прятался тут уже давно, его звали Натан. Твой отец спросил, как его имя, и после - буквально разрезал его автоматной очередью... Потом засмеялся, - сказал, что именно так и назовет будущего сына. Я слышала это из-за стены и думала, что он шутит. Но, как оказалось, этот фашист и вправду ненормальный.

Это была месть. Самая настоящая - немного остывшее, но оттого лишь более сладкое, блюдо. И Марианна уплетала его с волчьим аппетитом.

"Боже мой... Это невозмож.."

- Ален! Ну что же ты! Давай!

Пистолет медленно взлетел на высоту груди, вместе с рукой Алена, медленно, как-то, даже, протяжно, грохнул, и пуля оборвала незаконченную мысль Ната. Она ведь вошла прямо в середину лба, а это здорово обрывает мысли, не так ли?

- Все, Ален. Все...Смотри на его самокрутку: она еще дымится. А его уже нет. Нету, как и не было. Зря он курил твои самокрутки, правда, Ален? Быстрее бы понял, что к чему, а не сидел тут сиднем. Как огорчился этот ублюдок, когда я сказал ему про его имя! Как он мучался! Корчился! Не верил. Правильно не верил. Этого не было. Даже фашист так не поступил бы. Только кто ему об этом скажет? А теперь, - выключи эту музыку! Эту гадость! Этот джаз, мюзетты, Лили Марлен, Миллера, Шевалье и прочих! Выключи!!! Под нее происходила вся эта мерзость, все эти смерти, кровь, оторванные ноги и головы... Пусть исчезнет музыка поганой первой половины этого века. Дай этому времени спокойно умереть. Да и я, наконец, хочу побыть мертвой.