Киевский торт

Часть 1


Как в лес зеленый из тюрьмы
Перенесён колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни окрыленной....
А. С. Пушкин.


Bторой день свирепствовал ветер. Разбросал по небу грязные клочья дождевых туч, суетливо спрятал среди этого рванья, только что появившуюся в вечернем небе, отливающую надраенным  серебром, здоровенную луну. Шурша пергаментом пожелтевших листьев, путаясь в почерневших корявых скелетах вековых акаций, лихо насвистывая и грозно завывая,  гнал он прочь запоздалые деньки бабьего лета.

Истратив на ветер последние спички, я с жадностью потягивал скромный, вялый, порыжевший  от сырости и времени окурочек. Тщательно отобранный среди обсосанных останков дешевых сигарет, собранных  на автобусной остановке возле кладбища, он оказался самым аппетитным. Теперь я ревностно оберегал его огонек от неистовых порывов, пряча в спущенном рукаве засаленной и изрядно потрёпанной, стёганой телогрейки, в петлицах которой вместо пуговиц красовались корявые, ржавые гвозди. 

Табак лез в рот, жар обжигал кончики заскорузлых пальцев и потрескавшиеся до солоноватого привкуса крови, обветренные губы. От этого приторного дыма, глаза слезились как от карболки, но я наслаждался подопревшим чинариком, будто курил не эту тошнотворную гадость, а дорогую ароматную сигару.

Бессвязные мысли круговертью носились в голове как мусор по опустевшей базарной площади после осенней ярмарки.

Боже мой, как все осточертело! Эта нескладная жизнь, эта постоянная проблема с  деньгами, работой, этот ветер, эта скрипящая на зубах пыль, эта забытая богом и людьми глухомань, эти ссохшиеся мозги, тарахтящие в черепушке грецким орехом и уже абсолютно ничего не соображающие. Всё, всё, всё…

Глаза уже не впервой косились на старенькую грушу, вернее на её  толстенький витиеватый сук и мысленно проверяли его прочность. А сегодня, пульсируя густой стынущей кровью, долбила  виски навязчивая идея, накинуть на этот сук верёвочку и кончить всё разом. Спрыгнул со скамеечки и прощай докучливая нищета! Здравствуй беззаботное царство теней!

Одиночество и безработица просто довели меня, мужика, в самом рассвете сил, до полного отчаяния.

Наружной стороной ладони я провёл по колючей косматой бородке, смачно затянулся последний раз и вышвырнул хлестким щелчком, указательным пальцем, остатки окурка. Он  улетел в черноту надвинувшейся ночи, крошечным метеоритом, оставляя после себя тоненький алый шлейф. Ударился о покосившийся забор и рассыпался миниатюрным звёздным дождем.

Не моргающими рыбьими глазами я досмотрел, как потухла последняя искорка, съёжился от холода, широко зевнул и медленно, скрипя, толи рассохшимися ступеньками давно не крашенного деревянного крыльца, толи коленными суставами онемевших ног, встал и как зомби побрел в свою пустую, сквознячную конуру мастерить удавочку.               

Пошарив по стенке рукой и напрасно, чисто автоматически, клацнув выключателем, так как всё равно электричество отключили за неуплату давным-давно, я громко выматерился и тут же наткнувшись на неопознанный стоячий объект, получил короткий но мощный удар в лоб.

В голове взорвался Царь колокол и разлетелся на миллиарды радужных колечек, звёздочек, пузырьков, ослепивших меня своим ярким сиянием. Беспомощно взмахнув руками, пытаясь ухватиться за дверной косяк, я словно потерявший управление самолет старался планировать, но рухнул на пол. От столкновения с дощатым полом, голова подпрыгнула.

И вдруг, совершенно отчетливо, словно наяву, я увидел со стороны своё бездыханное закоченелое тело, болтающееся на ветке благородного дерева, среди тихо шелестящей, золотой листвы. С вытянувшейся как у дохлого гусака шеей, с выпученными, размером с теннисные шарики, глазами и синим вывалившимся языком. Услышал и картавое карканье нетерпеливых ворон, дерущихся за место поближе и уже прилично обгадивших свою завонявшуюся добычу.

От такой перспективы я  тут же очнулся. 

Так толком и не сообразив, что со мною произошло, но, осознав, вполне реально, что мысль о суициде вышибло напрочь, кряхтя и гундосо матерясь себе под нос, поднялся, трясущейся рукой  вытер выступившие на лбу крупные холодные капельки пота, крепко прижал  горящий ушиб и рассмеялся. Громко, как  припадочный идиот. Видно крыша соскочила определенно.

Заглушая физическую боль, в моём пришибленном воображении, зародилась и начала созревать цель. Конкретная жизнеутверждающая установка. Это видно она росла теперь на лбу, приподымая и обжигая пальцы, заполняя каждую клеточку моего сознания, и искала выхода. Такого уже давно не происходило со мной. Последний раз такое желание воспламенялось во мне, чтобы не соврать, лет тридцать тому. Когда, мне, еще пацану, захотелось купить старенький мопед. Тогда я мог своротить горы, лишь бы только достичь своего.

Только не останавливаться. Не дать себе прислушиваться к противоречивому внутреннему голосу. Только как в юности рваться вперёд, не останавливаясь не перед чем.

Вытащив из заначки все свои сбережения, гонорары за оказание определенных услуг, в основном  пенсионерам.  Кому крыльцо подчинить, кому огород вскопать и т.д. и т.п. Как правило, расплачивались натурой, кто картошкой, кто яйцами, кто потрепанной гривной отблагодарит. Тем и жил.  Пересчитав, тяжело вздохнул, так как составлял мой капитал, вмести с мелкими монетами аж двадцать четыре гривны, семнадцать копеек, что согласно курсу Национального Банка равнялось - 4,30$, но от задуманного решил не отступать.

Да и что мне терять? Всё, что можно было потерять в этой жизни к сорока годам, я уже давним давно потеряно.

С распадом Советского Союза распалась и моя семья. Приспособиться к новым экономическим условиям я так и не смог. Красть, совесть не позволяла. Жена, заплевав мне  душу мучительно-унизительными нареканиями, забрала дочь, вышла замуж за своего сокурсника - респектабельного еврея и укатила на ПМЖ  в теплый Иерусалим. Я остался без семьи, без работы в старенькой бабушкиной квартире, в доме дореволюционной постройки, в заброшенном рабочем посёлке, в компании с единственным, хоть и чрезвычайно болтливым другом - волнистым желто-зеленым попугайчиком Петрушей. Больше и роднее - никого.

Но три года спустя и он, не выдержав суровой зимы, навсегда покинул меня.

Рудник, на котором в основном и работали жители нашего посёлка, стал нерентабелен, шахты закрыли. Молодёжь разбежалась кто куда. Здесь остались доживать свой век старики, вросшие корнями в эту землю. Центральное отопление отрезали, как только закрыли школу и детский сад, а от "буржуйки", что толку?

Просыпаюсь я как-то, а в комнате царит тревожная тишина, только ветер зловеще шипит в оконной раме и маятником раскачивает серую, запыленную занавеску. Подхожу к клетке, а там, сверкая бриллиантом инея в первых лучах утреннего солнца, лежит закоченелый трупик Петруши.

Скупые мужицкие слезы в тридцатиградусный мороз замерзали на ресницах.  Лом, сквозь дырки в рукавицах откусывал куски кожи, но я упорно долбил  в промёрзшем грунте, под всё той же высокой раскидистой грушей, могилку своему пернатому другу.

Та часть моего сердца, которая ещё связывала меня с прошлой жизнью, была погребена вместе с околевшей птицей.

Первое время мне ещё казалось, что вот - вот закончится эта затянувшаяся чёрная полоса, и в один прекрасный день, прямо с утра, в мою жизнь ворвётся Светлое будущее, о котором нам так долго  твердили большевики. Как весна, как стремительный ручей, как опьяняющий аромат цветущего сада. Просыпаешься, а вокруг тебя  всё звенит, гудит, жужжит и радует.

Но жить с такой надеждой долго не получилось. С каждым годом, тьма только сгущалась. Предпринимать, что-либо, было уже, просто лень. Даже ждать перемен стало лень. Мысли терялись. Руки опускались. Так постепенно я превратился в настоящего бомжа и эта жизнь, со временем, мне начинала нравиться. Лишь иногда философские мысли селились в моей пустой голове, но и то не надолго.

А сегодня, получив по башке, как выяснилось позже, граблями, самим же и  поставленными возле входной двери, вдруг совершенно по-новому взглянул на жизнь. Понял, что жизнь на этом свете дана тебе только одна. Вдруг захотелось жить, наслаждаться жизнью и к чему-то стремиться, и чего-то добиться, и доказать самому себе, что Я могу! 

При тусклом свете самодельной коптящей  свечи, изготовленной из смердящего козлиного  жира, внимательно изучив своё отражение, в основательно засиженном мухами зеркале, я тут же решил привести в порядок свою безнадзорную внешность. Не откладывая на потом, отыскал среди всякого хлама приржавевший бритвенный станок и скуля от боли, начал сбривать старым тупым лезвием свалявшуюся, как у мартовского кота шерсть, давно не чесаную бороду.

Плешивую голову, решил тоже обрить. Так было гораздо проще справиться с беспорядочно уцелевшей растительностью.


-Мо-ло-ко-о! - в тесном колодце многоэтажных домов, последнее "о" эхом билось о кирпичные стены, дрожало в оконном стекле и угасало в утренней прохладе.

Почти в центре двора стоял и звонко тарахтел, пуская колечками сизые клубы дыма, мотороллер "Муравей" со сверкающей алюминиевой будочкой. Разминая ноги, вокруг него ходила здоровенная фигура молочницы в высоких резиновых калошах с алой внутренностью и в почти, что белоснежном халате с лоснящимися пятнами на животе и заднице. Выключив зажигание, протяжно и чрезвычайно громко высморкавшись, она подтерла рукавом нос, втягивая в себя воздух с такой же необыкновенной богатырской силой, как и сморкалась, подтянула хлопчатобумажные чулки, потрясла дородным содержимым лифчика, поправляя его положение на своём могучем теле, хрустнула сложенными в замок пальцами и приложив ко рту ладони рупором  завопила с еще большим воодушевлением: - "Молоко! Кому молоко?"          

От этого вопля всполошилась  стайка голубей и хлопая крыльями как в ладоши, стала кружить над просыпающимися домами.

Из мусорного бака выскочил тощий, весьма разлохмаченной наружности, неопределенно-грязной масти, кот. Широко зевнув, он стал поочередно вытягивать то задние то передние лапы, потом выгнулся колесом, распушив свой изъеденный молью куцый хвост, и стал осторожно обходить с тыла молочницу, мечтая проникнуть в пахнущую свежим молочком адскую машину, возмутительницу спокойствия всех бродячих собак.

Мотороллер ещё несколько раз конвульсивно дёрнулся, крякнул и сдох.

Я проснулся почти одновременно и от бившего меня лихорадочного озноба и от этого, слоновьего визга. Я осторожно открыл глаза. Сперва правый. Абсолютно ничего не понял. Потом левый. Потом вытаращил до боли оба, но посчитав, что это просто сон, захлопнул их снова.

- Молоко - о! - не переставала горланить тётка. На её крики начали сползаться старушки-пенсионерки, гремя пустыми молочными бидончиками, выстраиваться в витиеватую  очередь.

Мотомолочница чуть наклонилась и лёгким движением руки сняла ядовито-зеленый казанок с наклеенными меридианами полосок синей изоляционной ленты.  Казалось, что на голове был  не мотоциклетный шлем, а половинка  астраханского арбуза с притороченными к ней завязками. Она встряхнула головой, и пучок огненно-рыжих волос накрыл золотым водопадом округлые плечи.               

- Что Ягоровна, смятанку привязла? - обратилась к продавцу скрипучим голоском щупленькая бабулька с трясущимся подбородком, стоящая далеко не в начале очереди. Выкрикнула и повернулась к ней ещё слышащим ухом, вытягивая морщинистую черепашью шею, - А?


Я снова открыл глаза и с неопределенным чувством наблюдал за происходящим внизу.

Удивление, страх, паника и бог весть знает, что еще терзали мою юную душу. Да и как понять?

Помню Выпускной вечер в школе. Помню, как встречали рассвет. Шампанское ещё отчётливо помню. Помню не хватило, и кто-то из параллельного класса приволок в дырявой, связанной грязным бинтом авоське трехлитровый бутыль самогона и два пустотелых соленых огурца, напоминающих своим видом и размерами дырявые мячи для регби, завернутые в позапрошлогодний номер "Червоного гірника".  Дальше нить обрывается.

И вот теперь просыпаюсь на чьём-то, совершенно незнакомом мне балконе, на сверкающем бриллиантами утренней росы надувном матрасе, под тоненьким и мокрым марселевым одеяльцем, притом, в чём мать родила. Где я и где мои вещи?

Безумными глазами я видимо смотрел в глубь веков, так как не замечал перед собой никого и ничего земного. Выглядывая между прутьев балкона второго этажа, расположенного так  низко, что мой взгляд просто провалился в роскошное декольте молочницы, из которого как подоспевшее дрожжевое  тесто  из кастрюли, вываливались пудовые гири с тёмно-коричневой печатью сосков,  но и это совершенно не тревожило душу. Я блуждал в лабиринтах памяти, пытаясь связать воедино обрывочки событий последних дней.

Утренняя прохлада и полная неопределенность лихорадили моё съёжившееся тельце. Зубы так тарахтели, что с них запросто могла как штукатурка, осыпаться эмаль.  Но в голову ничего определенного не приходило.

- Гей, щеня блохасте! Заплющ  бельки ,бо в цицьках дірки проколупав вже! - глядя на меня орала, обладательница шикарного бюста и угрожающе размахивала литровым молочным мерником.

Бабки как по команде вскинули головы и ехидно хихикали.

Кот, находившийся всё это время на почтительном расстоянии, оценил обстановку и так, невзначай, чтобы не вызывать особых подозрений стал медленно продвигаться к мотороллеру.

- Не обращай внимания Ягоровна, налявай. Он один хрен ни черта не видит, - прокомментировала бабка - "Смятанка", - внучок мой, тоже, придет домой, сядет на диванчик, калачиком свернётся и буравит стенку глазами. Я у няго спрашиваю, не захворал ли, а он мне: - "Всё нищак, мочалка, я тащусь". Да как засмяётся, окаянный. Не остановишь. Этот тоже тащится - резюмировала старушка.

Тут началась настоящая дискуссия. Каждый не регламентировано высказывал своё мнение о докатившейся до нас волны наркомании.

До сих пор стройная и сонная очередь смешалась в пестрый клубок и тихое шушуканье постепенно переросло в отчаянный крик чаек возле мусорного бака на городском пляже.

Зверь, уже не опасаясь быть замеченным, одним легким толчком запрыгнул вовнутрь и с величайшим наслаждением стал вылизывать большую ложку, тарелку, на которой лежала эта ложка, та,  которой продавец набирала сметану, но уши его всё время были на стороже.

Добившись зеркального блеска, он самодовольно улыбнулся своему отражению, облизался, вытянул шею и заглянул в бак со сметаной. Осмотревшись по сторонам и чувствуя себя хозяином положения, прыгнул на крышку бака.

Передние лапы скользнули по гладкой выпуклой поверхности, покрытой тонким слоем, свежей сметаны. Растопыренные когти судорожно искали хоть какой-то зацепки, но всё, что они могли сделать, так это издать беспомощный скрежет, напоминающий звук трущегося о стекло пенопласта. Задние лапы буксовали, разбрызгивая крупные густые капли по стенкам будочки, но эффективного торможения не дали. Отчаянное: - "Мя!" - сигналом "SOS" у него вырвалось лишь в тот момент, когда кошак хряснулся головой о край  бака.

Ещё секунд пять обломком винта терпящего крушение в непроходимых болотах вертолета, беспомощно вращался куцый, кошачий хвостик над горловиной бака, но беспощадная белая тина сомкнула над ним свою коварную белую гладь.

Дискуссия продолжалась. От частностей перешли к глобальным проблемам, обсуждая политику Партии и Правительства, употребляя при этом далеко не литературные выражения.

Обо мне вспомнили всего лишь несколько раз, да и то как я понял из их интонаций, я был для них обыкновенным чучелом вороны в кабинете биологии и валялся на этом, опостылевшем мене балконе для наглядности, а очередной рассказчик как указкой, тыкал в меня пальцем и многозначительно покачивая головой, приводил примеры из личных наблюдений.

Я укрылся с головой, пытаясь согреться своим дыханием, крепко зажмурил глаза, но трясучка только усилилась. Всё тело сковала судорога.

Из оцепенения меня вывело ласковое прикосновение нежных рук. Они  скользнули по одеревеневшей шее. Медленно поползли по позвоночнику. Стая взбесившихся термитов разбежалась по всему телу, от пяток до самих кончиков волос. Теплое дыхание и приторно-сладкий аромат дешевенькой "Шахразады " ввели меня в полное заблуждение. А этот бархатистый шепот...

Всё. Точно спятил, - мелькнуло в подсознании.

Когда эти руки юркнули дальше, я издал сиплый звук разорванной гармошки.

- Тихо, дурачок, Сашку разбудим. Ухо покрылось инеем.

-А-аа? - только и смог выдавить из себя, перебирая в памяти всех Сашек, - А-аа...

Маленькая, изящная ладонь, насквозь пропитанная табаком, прикрыла мне губы.

- Ц - сы ...

Должен с горечью признаться, что в мои полных семнадцать, такое происходило впервые.

Чрезвычайно развитый комплекс неполноценности полностью отвлекал меня от юношеских мыслей о прекрасной половине, а увлечение живописью, музыкой и ещё, один только бог ведает чем, помогали в этом. Девчонки мной, как мужчиной не интересовались, но доверяли мне, как лучшей подруге свои самые сокровенные сердечные тайны. По началу это задевало мою гордыню, но смирившись с ролью евнуха, был готов пронести свою девственность до гробовой доски.


Мне было три годика, но я и сейчас, до мельчайших подробностей,  помню этот день  7 Ноября.

 ...Утро красит
Ярким светом
Стены старого Кремля...

Гремела в репродукторах, на всю Карлу Марксу, праздничная коммунистическая музыка. Весь город был укутан кумачом. Толпы людей собирались в колоны, разворачивали алые полотнища знамён, транспарантов, стягов. По несколько человек в упряжке тащили невообразимых размеров портреты каких то дядек. А лысого дедушку с бородкой, намалёванного тоже на красной тряпке, ещё за неделю до праздника, рабочие приколотили на наш, выходящий на центральную площадь, балкон. Он там болтался почти до Нового года, вылинявший от проливных дождей и солнца, изодранный беспощадным ветром. В нашей квартире стало темно и уютно, а бабушка почему-то ругалась включая днем свет.

Папе было скучно курить на занавешенном балконе и он пропалил жаром сигареты маленькую дырочку в том месте, где у дедушки был нарисован зрачок. Я тоже любил заглядывать в эту дырочку, сидя у него на руках.

Моему ликованию не было придела. Дядя Геня (немного странное для русского имя Генрих) - мамин младший брат, подарил мне маленький красный флажок с золотыми буквами "Миру - Мир!" и с золотым солнышком, и с золотым голубком, и золотой звездочкой. А еще надувной синий шар. Такого шара не было ни у кого из мелюзги в нашем дворе. Он взял меня за руку и повел смотреть ПАРАД!

Когда мы возвращаясь, подходили к дому, бабушка увидав нас в окно начала биться в стекло раненой птицей и подгонять нас жестами. Дядя как-то весь побелел, рука его стала ледяной и судорожно сдавила мою пухлую ручонку. Он застыл на месте и совершенно не реагировал на мои отчаянные попытки вырваться. Я, как попавший в капкан зверёныш, трепыхался и повизгивал от боли.

Я ненавижу собак. Ненавижу той лютой ненавистью, которой ненавижу манную кашу, приготовленную на воде, с селёдкой.  (В детском садике это было фирменное блюдо на ужин). Всех, кто категорически отказывался, есть эту мерзость, наказывали своеобразно. Нагишом ставили на всеобщее обозрение на широкий подоконник. После такой экзекуции у всех прорезался зверский аппетит, а подхалимы, все наперебой, просили добавку.

Что ребенку нужно для полного счастья - синий надувной шарик, трепещущий на ветру флажок с золотистой надписью Мир, Труд, Май, ну и большей пустотелый леденцовый петушок на коряво оструганной, палочке.

У меня было всё: и шарик и флажок и даже янтарный петушок, в котором самое вкусное - палочка. Она торчала у меня изо рта.

Высвободившись из обмякшей руки, я рванул во двор, подтягивая на ходу в обе ноздри сопли. Там резвились мои сверстники. Мне ужасно хотелось похвастаться своим счастьем, покрасоваться перед девчонками своими обновками, но вдруг из-за угла выскочил одноглазый пёс Пират. Страшнее этой образины была только её хозяйка баба Фима. Она жила на первом этаже и постоянно резала мячи подростков, игравших под её окнами в футбол. Как я понял из плаксивых рассказов старшего брата, они ещё не единого раза не разбили ей окно, а она регулярно, два раза в месяц, так, для профилактики, беспощадно кромсала их футбольные мячи. Однажды я был очевидцем этого страшного зрелища.

Терзая большими редкими, почерневшими от табака, зубами зажеванную папиросу, она стремглав вылетела из дверей подъезда, толкнув так сильно коротенькой кривой ножкой тяжелую входную дверь, что та, чуть было не слетела с петель. В руке у неё блестел длинный кухонный нож с пятнами свежей крови. Руки тоже  по локоть в крови. Передник в крови. В волосах перья последней жертвы. Торчащая в разные стороны щетина на подбородке и тоненькие усики акцентировали внимание на её дьявольской улыбке. Следом за ней, прихрамывая на заднюю лапу, зловеще сверкая единственным глазом, скакал по ступенькам верный друг - Пират.

Издав зловещий звериный рык, они на пару накинулись на мяч и в считанные секунды растерзали его на мелкие кусочки.

После этого случая, как только бабушка читала мне сказки, то все разбойники представлялись мне в образе бабы Фимы.

И так, я летел во двор на крыльях счастья...

Вывалив набок свой мокрый язык, прямо на меня неслась эта сухопутная акула.

Очутившись в узком проходе между высоким забором и стеной дома, один на один с одноглазым, хромым чудовищем, я стал орать. Но крик  застрял в горле. Только оставшаяся от карамельки палочка вывалилась у меня из широко раскрытого рта и упала в грязь. Слезы бессилия катились в два ручья, обжигая щеки.  Нервно и безпорядочно размахивая флажком с привязанным к нему шариком, я только усугубил своё положение.

Одному только псу и известно было, куда он тогда бежал. Может ему и не до меня было, может ему хотелось задрать свою хромую лапку на какое-нибудь захудалое деревцо, но ощутив мой неистовый страх, он остановился, пригнул голову и повернувшись ко мне уцелевшим глазом, стал злобно рычать, оскалив острые клыки. Шерсть на загривке стала дыбом. Полностью седая нижняя челюсть  нервно подрагивала.

Ноги мои ошпарило кипятком.

Крепко державшая счастье рука разжалась. Накаченный газом шар медленно поволок в чернильно-синее осеннее небо мой флажок. Быть может он долетел бы и до теплой Африки, но зацепился за верхушку высокого голого тополя и лопнул. Флажок застрял среди густых ветвей, так высоко, что только птица или доблестные пожарники смогли бы его достать.

Тут-то меня и прорвало. От собственного вопля зазвенело в ушах. Но Пират воспринял это сигналом к атаке. Молниеносным, почти неуловимым движением он оттяпал приличный кусок полы моего новенького серого в ёлочку пальто и стал его трепать.

Не чувствуя под ногами земли, я влетел в подъезд. И ступеньки показались мне не такими уж высокими.



Входная дверь была настежь открыта, в квартире стоял удушающий запах валерьянки и ещё каких-то лекарств. На зеркале в прихожей весела простыня. Незнакомые люди в белых халатах ходили из комнаты в комнату, не реагируя на мой душераздирающий крик.    

Наша соседка, со второго этажа, Ульяна Степановна, подняла меня к себе на руки, крепко прижала к своей груди и не говоря ни слова понесла в зал.   

В центре комнаты на разложенном обеденном столе стоял длинный ящик, сколоченный из свежеструганных досок, пахнущих новогодней ёлкой. Я впервые в жизни увидел последнее пристанище и по этому не знал его истинное предназначение, всё не как не мог понять, неужели в этом ящике маме удобнее спать?

Тут пришла баба Фима, деловито расталкивая ротозеев локтями, пропустила вперёд пришедших с ней старушек, которые ещё с порога подняли такой вой, что у меня на голове стали шевелиться волосы. Она вытащила изо рта сложенную гармошкой папиросу, плюнула на огонёк, затушила её пальцами и сунула окурок в карман замызганного фартука.

Я наблюдал за всем происходящим с недоумением. Забыл и о Пирате, и о флажке с шариком. Просто таращил не моргающие глаза на заострённое восковое лицо мамы и всё.

Бабушка Уля гладила мои кудряшки и что-то ласковое шептала мне на ухо.

Вдруг, прорывая барабанные перепонки, до меня долетел хриплый крик Фимы-атаманши: - "Бери мальца и дергайте во второй подъезд к тётке Клавке, пусть даст англицкие булавки. Пачку", - добавила она, как-то по-особому выговаривая "ч", протянула ко мне свои жилистые руки, выхватила из нежных объятий, поставила на пол возле зарёванного старшего брата.

- Всё, шуруйте! - шлёпнув тяжёлой ладонью брата под зад, подтолкнула нас к выходу.

Штаны неприятно прилипали к ногам, чулки отстегнулись от подвязок, в ботиночках чавкало, но как-то ни до этого было. 



До пяти лет я рос "Сыном полка", так окрестили меня соседи. Кочевал из одной квартиры в другую. Отец, чтобы отвлечься от постигшего горя, с головой окунулся в работу. Начальство ценило его фанатичную преданность делу и постоянно подкидывало загранкомандировки, возложив заботу обо мне на профсоюзный комитет. Те лихорадочно искали подходящий садик. Брат в школе, бабушка на работе и пока в профсоюзе решался мой вопрос, я большей частью находился на попечении у Наташи, совсем уже взрослой внучки бабушки Ули. Она училась в пединституте на первом курсе. Воспитывать меня ей было не в тягость да и приобретённые знания практиковала на мне. Так я рано научился читать, писать и делать, довольно-таки  сложные математические вычисления. А вот самостоятельно завязывать шнурки, извольте. Зато, на удивление всем, виртуозно исполнял собачий вальс на огромном чёрном пианино и вязал спицами.

Моя нянька играла в волейбол и однажды, так получилось, ей пришлось взять меня с собой на тренировку. Была ранняя весна. Холодно. Оставить меня на улице рисовать на асфальте мелками рожицы она не решилась и затащила в раздевалку. Там было душно и пахло прокисшим, перебродившим потом.

Какой бы то ни было, а всё же мужик, хоть и маленький. Всерьёз конечно меня не воспринимал. Девчонки беззастенчиво переодевались и всё время подтрунивали надо меной.

Я сидел на невысокой длинной лавке и хлопал ресницами. Вдруг ко мне наклонилась завернутая по пояс в мокрое полотенце худенькая, с обвисшими как у старого спаниеля ушами, сиськами, девка, и едва сдерживая смех, стала шептать мне на ухо. От её вкрадчивого голоса и теплого дыхания все тело пронзили тоненькие иголочки.

- Закрой, детка, глазки. Только чур, не подсматривать! А я дам тебе хомячка подержать. Ты хомячков любишь?

Мне почему-то стало жарко. Пот просто лился из-под шапки и мылом выедал глаза. Протёрши их кулачками, я еле слышно прогундосил себе под нос: - "Угу".

- Чтобы всё по честному было, я тебе глазки шарфиком завяжу, ага?

- Угу, - промычал я снова.

Она нежными холодными руками сняла с меня кусачую шапку, от которой невыносимо чесалась голова. Кончиком пахнущего свежестью полотенца вытерла мой разгорячённый лоб и чмокнула в губы.

Переполненное наивностью дитя с завязанными глазами, вытянуло вперёд ручонку, представляя себе маленького пушистенького зверька.  Точь-в-точь такого, как у соседского мальчика Стасика и улыбнулся, вспоминая как тот затолкал себе за щёки целый стакан семечек.

Ладошка коснулась шерстки и сразу одернулась. Что-то, подозрительно, грубой как для хомячка, показалась.

- Смелее, - и крепко взяв в свою руку мою, прижала к хомяку, - Чего испугался?

Мелкая дрожь пробрала с головы до пят. Душу тревожила неизвестность. Вдруг это и  не хомячок вовсе, а собака, Пират например. Оттяпает руку. И в этот момент мой пальчик провалился куда-то в тёплое и влажное. Рот, с диким ужасом промелькнуло в голове.

Срывая свободной рукой шарф и пытаясь высвободиться, я издавал какие то, непонятные даже самому себе, звуки. Просто хотелось не показывать свой страх перед девчонками.

Худышка, туго завязав шарфом мои глаза, сняла полотенце и стала прямо передо мной в позу прачки широко расставив ноги. Мои глаза чуть не лопнули как мыльные пузыри, когда я увидел какого хомячка я держу в руке.

Девки, сволочи, катались по полу и ржали, держась за животы.

- Ну, Надька - халява, ты у меня сейчас получишь, - на одной ноге, из душевой кабинки выскочила Наташа, размахивая полотенцем, одновременно снимая вьетнамок.

- Что, приревновала? Думаешь, отобью любовника?

Ухо едва уловило свист. Брошенный моей гувернанткой мокрый шлёпанец так припечатал Надькину задницу, что на правой ягодице остался красный след как от раскалённого утюга.



Чувство невесомости, слабости и блаженства обволакивало меня...

- Ну молодец! - прорвался как  сквозь шум прибоя чей то недовольный голос.

От неожиданности перехватило дыхание. Я, словно пойманный за руку вор, встрепенулся, резко повернул голову назад и наткнулся взглядом на чуть раскосые изумрудные глаза, укоризненно испепеляющие меня. Позвоночник заклинило...

Внутри видимо что-то включилось. Хмель испарился и вращаясь пёстрым калейдоскопом, в памяти всё прояснилось. Я чуть не заорал от радости.

После выпускного вечера, на следующий день, меня, в стельку пьяного посадили в вагон пассажирского поезда "Кривой Рог - Киев" и отправили сдавать документы для поступления в КТИЛП.

Утром, под лирические звуки "Киевского вальса" на перроне железнодорожного вокзала Столицы Советской Украины меня встречал друг детства, сосед по Кривому Рогу, уехавший туда учиться двумя годами раньше, Сашка Качанов.

Ещё бы не встретить. Он ждал меня, как заброшенный на льдину полярник, ждёт самолет с большой земли гружёный провиантом.  Отощавший студент консерватории четыре раза интересовался в окошке справочного бюро, не опаздывает ли поезд.

Я обвешанный, как ишак баулами, чемоданами, сумками и авоськами, еле протискивался по узким проходам плацкартного вагона. Краем глаза приходилось следить, за скачущим по перрону, заглядывающим во все окна Сашкой. Он явно меня не видел я тоже боялся потерять его из вида.

Подружились мы давно, как только наши родители получили жильё в новом доме.

Он жил в трёхкомнатной квартире на третьем этаже, я прямо над ним. Ходили в одну школу, но   с разницей в два года.

Качан был выдающейся личностью. Семь лет пилил скрипку, после восьмого класса немного переориентировался и поступил в музыкальное училище. В результате целый год таскал за собой чучело контрабаса. Иначе этот прокатный инструмент и не назовёшь. Не одно поколение мышей выросло в его футляре, пока он пылился в кладовой пункта проката. Мышиный парадный вход ему пришлось заклеить папье-маше из газет, я как специалист в этой области, помогал ему в этом. Грызуны, сучье племя, продырявили вещь на самом видном месте. Пришлось закрасить акварелью и начистить обувным кремом. Получилось весьма прилично. А вот полностью очистить от мышиных экскрементов эту бандуру так и не удалось. Каждый раз открывая футляр, они сыпались на пол горошинами чёрного перца.

После года обучения в нашем муз училище, у него вдруг прорезались вокальные данные и он успешно выдержав экзамены, поступил в Киевское училище им. Глиера, по классу вокала.

Стать академическим певцом и орать в пустом зале уездного оперного театра пересыпанные нафталином произведения, показалось унизительно. Пришлось перевестись в консерваторию на композицию. Писать музыку и оставить потомкам бессмертные творения, куда более интересное занятие.

Может и зажглась бы новая звезда и поблекли всякие Моцартишки, Бахи и прочие там композиторишки - не получилось, вмешался Его Величество Случай.

Французы и в этом случае правы.

Качана выгнали из консерватории из-за женщины, вернее за аморальное поведение обоих.

В  женском туалете, во время занятий, он занимался оральным сексом с преподавателем сольфеджио. Может оно и сошло бы с рук, застукай их какая-нибудь там студентка или техничка, например, так нет же, несварение желудка приключилось у парторга вуза, закостенелой лесбиянки товарищ Кац Музы Исааковны, давно мечтевшей овладеть молоденькой коллегой.

На экстренно созванном закрытом комсомольском собрании, конечно, пикантные подробности не выносились на всеобщее обсуждение, (время было такое), но всем дали понять, что нарушать Моральный Кодекс Строителя Коммунизма недозволенно никому.   

У учительши даже забрали выделенную как молодому специалисту, крошечную коморку в коммуналке, хоть  со спичечный коробок, зато почти в центре. Растоптанная и оскорбленная она перебралась к родителям в Вишнёвый и теперь преподавала  сольфеджио детворе в родной музыкалке, но порочащей её связи со студентом так и не прервала.

Сан Санычу пришлось пол года перекантоваться, подрабатывая в оркестре похорон бюро. Зато эта работа подтолкнула его к мысли стать режиссёром массовых зрелищ.

Я приехал в тот момент, когда  Вечный студент сдал свои документы в очередное и как, позже выяснилось не последнее, учебное заведение, на сей раз - институт Культуры.


Голова с перепою трещала. Руки обрывались. От нескончаемого потока пассажиров мельтешило в глазах. Я стоял с обвисшей челюстью, переполненный самыми противоречивыми чувствами.

Мне, провинциальному парнишке, впервые самостоятельно приехавшему в другой город, да ещё в Столицу, грезились самые невероятные мечты. Уже само только здание железнодорожного вокзала и вдохновляло и угнетало своей величественностью. 
 
 - Привет, бродяга! - короткий подзатыльник вернул меня к действительности.

Я обернулся, но Сашка уже забежал спереди и выхватил из моих затёкших рук неподъёмные сумки, которые я боялся опустить на землю даже на секунду, припоминая напутственные слова бабушки, инструктировавшей меня целый месяц перед поездкой. Кряхтя и тяжело охая, она пересказывала самые невероятные истории о привокзальных карманниках и воришках, режущих сумки, чемоданы, карманы, зашивая мне деньги в неудобные семейные трусы.

Трясясь в переполненном троллейбусе, я просто приклеился к стеклу и пожирал взглядом проносящуюся за окном красоту древнего города и только краем уха слушал своего попутчика, кивая время от времени, соглашаясь со всем сказанным.

- Вот мы и приехали. Давай пробираться к выходу. Эй, очнись! Следующая остановка наша! Хватай чемоданы!

Мы вывалились на остановке "Печерский мост".  Пересчитав и поровну поделив ношу, двинулись в глубь домов.

В кольце помпезных "сталинок", утопая в зелени  величественных каштанов, пряталась неприглядная кирпичная пяти этажная - "хрущевка", точь-в-точь как наша, криворожская. И детская площадка, через которую мы сейчас проходили, полностью походила на ту, в нашем дворе.

-Сань! А правда, этот дом... - но он, будто читая мои мысли, дополнил: - Похож на наш. И собаки, сволочи, гадят как у нас, где попало. Поздравляю, ты уже открыл счет. Один - ноль! В мою пользу.

- Ничья! - констатировал я, вытирая, о траву выпачканные мокасины и указал ему подбородком на его левую ногу, так как руки всё ещё были заняты.

- Во влип! Во зараза! 

Подымаясь по ступенькам на второй этаж, Сашка кратко проинструктировал меня, так как жил он у своей одинокой двоюродной бабки. Как позже выяснилось, "Заслуженной артистки" с весьма романтичным, но уж больно запутанным и драматичным прошлым и совсем трагичным настоящим.


-Всё. Вот мы и дома, - он поставил сумки, перевёл дыхание и стал, сосредоточено рыться в карманах.

Я с недоумением наблюдал за его действиями. Судя по всему, он искал ключ от входной двери. Исходя из знакомой мне  конструкции замка, ключик был длиною сантиметров десять - двенадцать, такой себе пруток с насечками, восьми миллиметровой толщины. Только одарённая личность могла посеять его в карманах джинсов.

- Картина Репина "Приплыли", - произнёс он, тяжело вздохнув, и обречёно выпучив на меня глаза, - Я его оставил в сумочке у Альфии. Труба. Не хотелось, а придётся. Было бы гораздо быстрее через балкон, но я его утром закрыл. Ну, теперь держись.

На длинный настойчивый звонок, через некоторое время, из-за двери донеслись звон бьющейся посуды и ели слышное шарканье.

Сашка закрыл глаза, обхватил длинными жилистыми пальцами лоб и обречено покачал головой.

Минут через пять, по ту сторону проскрипел шёпот, срывающийся на крик: - " Алекс! Это Вы?"

- Я! Я! - ответил он нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, повернулся ко мне и сквозь скрипящие зубы добавил, - Боже, я сейчас утону.

Но за дверью не торопились.

- Это Вы наверное опять забыли свой ключ у Альфии у сумочке? - с явно деланным одесским акцентом проговорила замочная скважина. В глазке что-то мелькнуло, - Вы не один?

- Да.

- Тогда я сбегаю, накину халат.

Шарканье возобновилось и стало медленно удаляться от двери вглубь квартиры.

- Я сейчас. Невмоготу! Ты видал как бегают черепахи? - пробормотал мой спутник скороговоркой и рванул вниз, перепрыгивая на лестничных маршах, несколько ступенек, одним прыжком.

Еще ни разу в жизни мне не доводилось видеть "Заслуженных артистов", нет, на театральной сцене, на экране телевизора, это одно, а вот так, запросто, в домашней обстановке. И пока Саня куда то там бегал, моё воображение рисовало загадочный образ хозяйки квартиры. Она почему-то  представлялась мне высокой, крупной старухой. Властной, холодной, амбициозной, капризной и жестокой. Получалась мачеха из "Золушки" и всё тут.

Я так увлёкся, что даже не заметил, как передо мной открылась дверь и только неожиданно ударивший в нос нашатырем, устоявшийся запах перебродившей мочи вернул меня к действительности.

В дверном проёме, стояла миниатюрная старушка и с любопытством щурилась на меня.

Даже в полумраке узенького коридорчика можно было отчетливо разглядеть толстый слой пудры и румян на дряблой морщинистой коже. Лицо напоминало фасад ветхого здания наспех подкрашенного пьяными малярами к приезду высокопоставленной особы.   

- Здравствуйте, молодой человек! Проходите, чувствуйте себя как дома. Вы и есть тот самый  Капа, о котором я столько наслышана от Александра?

- Да, - преодолевая сковавшее меня смущение, промямлил я.

- Проходите, проходите. Не стойте в дверях. Затаскивайте свои вещи, - скомандовала хозяйка.

И по пингвиньи часто, перебирая  босыми ножками, уступила мне дорогу.

Берлога старушки, у которой жил Саня, практически ни чем не отличалась от квартиры его родителей, (видимо это у них наследственное ), мелькнуло в голове.

Вообще-то я никогда в жизни настоящих берлог и не видел, но в моем представлении она, должно быть, выглядела именно так.

Когда-то, несколько лет назад, как только мы познакомились. И уже где-то через пол года после нашего переезда в новый дом, я впервые побывал в их квартире.

Вся мебель стояла как попало, видимо на том же месте, где её оставили в первый день. В прихожей лампочка отсутствовала и требовался проводник, чтобы провести вас в апартаменты, в кромешной темноте по узенькой извилистой тропе, сквозь груду наваленного горой хлама и не удариться головой о какой-нибудь предмет, типа велосипеда, висящий на наспех вколоченном в стену, огромном гвозде.

Получалось так, что извилистая дорожка вела сразу на кухню, а там, проделав некоторые акробатические упражнения, (переступить через огромную, неподъёмную коробку из-под телевизора "Электрон" и протиснуться в щель между шкафом и не закрывающейся дверью), попадаешь в зал.

Кухня - настоящее тараканье царство. Жирные и ленивые они неторопливо и  совершенно безбоязненно прохаживались по обеденному столу - своеобразному "Бродвею". Тут же заводили романы, тут же, при случае, совокуплялись и тут же рожали.

Молодняк резвился в тарелке с заплесневелым  винегретом, прятался в зарослях седого, пушистого мха. Старички, толстые и ленивые, грели рыжие спинки в чахлом лучике солнца, пробившемся сквозь закопченное стекло, на покатом берегу блюдца. В чашке с недопитым чаем покоилось несколько трупов отчаянных смельчаков, решивших видимо, принять ванну.

Можно бы было часами стоять и наблюдать за их жизнью, но только из какого-нибудь укромного местечка, поскольку при появлении на их территории чужого человека, они не бросались врассыпную, прячась в укрытие, а напротив, сбегались всем кланом поглазеть на пришельца и бурно обсуждали это событие, нервно передёргивая длинными усами и недовольно топая худенькими ножками. Создавалось такое впечатление, что если вы сейчас же не уберётесь за пределы их границ, то они готовы принять самые решительные меры.

Хозяйка страдала страшной и неизлечимой болезнью. Я очень далек от медицины, так что простите великодушно. Она попросту не контролировала естественные процессы испражнения. Делала это где, как и когда придется. Почтенный возраст, социальное положение и высшей степени интеллигентность, давали ей привилегию плевать на все это.

Сашка привык и тоже не обращал на это внимания. Внюхался и теперь мыл пол, а после обильно обрызгивал мебель одеколоном «Русский лес» только к приходу своих бесчисленных подружек. А так, как позже выяснилось, на каждый день, он посыпал следы жизнедеятельности непослушного организма хозяйки квартиры, хлорной известью и накрывал свежей газеткой.

Мне повезло, к моему приезду было все особо тщательно выдраено. Ой, опять прошу прощенья за пикантные подробности, даже «насральная живопись», так он называл бесчисленные коричневые полосы на выцветших обоях, тянувшиеся от спальни к сортиру, была старательно размазана и забрызгана одеколоном. Качан ждал в гости очередную подружку.

Вычитав, в какой то затертой до дыр, книжонке, дореволюционного года издания, что систематические занятия сексом и сладкая вода способствуют развитию «мужского прибора». И, что как любую мышцу, его можно накачать специальными упражнениями, старался не выбиваться из графика тренировок, регулярно, раз, в неделю делая контрольные замеры, портняжим сантиметром, любуясь достигнутыми результатами перед большими и заметно кривыми зеркалами старомодного трельяжа.

Мой приезд решили отпраздновать по-царски. На увесистой, главным образом от наслоений сажи, и жутко пахнущей олифой сковороде, нажарили молоденьких кабачков, открыли баночку килек в томате. Как только у нас получилось, тоненькими ломтиками, нарезали, прилипающий к ножу как ириска к нёбу, тугой  плавленый сырок «Новость».  Переглянулись и как по команде, передернули кадыками, проглатывая слюну.

-Да-а,- многозначительно протянул Санька, - на столе явно чего то не хватает?

-Да-а, кажется, хлеба, - мечтательно глядя сквозь стол и кивая как китайская кукла головой, заметил я.

-Буты-ылки! Дурья твоя башка!

-О-оо…, - тяжело выдыхая, выдавил из себя, - только не это.

Но после недолгих уговоров, всё же согласился.

Вытащив из заначки зелененькую трёшку, протянул приятелю: - «Думаю, этого хватит?»

Он, лукаво улыбаясь, сунул её себе в карман и, брякнув мелочью, спросил: - «Может, ромом побалуемся? Здесь за углом, в гастрономе, есть замечательный кубинский, «Havana Club». Пробовал такой?» 

Пока Саня закрывал квартиру, я, легко перебирая ступеньки, слетел  на первый этаж, резко толкнул наружу входную дверь подъезда, и чуть было не сбил с ног очаровательную девушку. Мы замерли в замешательстве, глядя, друг другу в глаза. Мне показалось, что время тогда замерло. Я  мог бы так стоять целую вечность, вглядываясь в бездонную глубину.

Из оцепенения нас вывел легкий толчок в спину и голос моего спутника, - «Знакомься, это Альфия. Она работает продавцом в специализированном магазине «Богатырь», хотя с её комплекцией, больше бы подошло в «Дюймовочке». Она там продаёт такие туфли, что даже самый маленький размер, по сравнению с ней, кажется лыжами».

Прекрасная незнакомка грациозно протянула руку, мне, провинциальному джентльмену, осталось смущенно неуклюже её чмокнуть. Лицо тут же разрумянилось, по всему телу пробежала легкая дрожь, глаза виновато опустились, но, наткнувшись на прелестные стройные ножки, стали нагло облизывать их плавные изгибы неприкрыто наглым взглядом.    

В гастроном, который находился возле Печерского моста, мы пошли втроём. Шурик лепетал что-то, по всей вероятности, смешное, постоянно забегал вперед, оборачивался к нам лицом, и эмоционально жестикулируя, шел какое то время задом, славно ныряльщик в ластах, высоко забрасывая колени. Я, совершенно обалдевший от необычайной красоты нашей спутницы, всю дорогу молчал, украдкой косился в её сторону, лишь иногда нервно хихикая невпопад, а когда наши взгляды случайно пересекались, то между нами пробегал электрический разряд.

Санька выбил в кассе чек и стал в очередь за спиртным, а нам поручил купить хлеб. В магазине было так шумно, что нужно было или кричать громче всех или кричать на ухо собеседнику.

А пока он, размахивая как дирижер руками, давал Альфие последние руководящие указания и отсчитывал медяки, я стоял в самом центре торгового зала, словно беспризорный щенок, дрожал и испуганно таращился на шумную толпу, глубоко втянув голову в плечи, оглядываясь по сторонам. Меня постоянно толкали и оттесняли то к одному, то к другому отделу. В нашем захолустье такое столпотворение можно было увидеть только перед Новым годом, когда в продажу «выбрасывали» гниловато присушенные мандарины.
В результате, я оказался в совершенно противоположном углу гастронома, у стойки кафетерия, где до умопомрачения пахло вареными сосисками, и ароматным черным кофе.

Альфия, расталкивая локтями толпу, пробралась ко мне и, потянув за рукав, наклонила голову так, что моё ухо коснулось её влажных горячих губ. Что она кричала, вспомнить трудно, но у меня и сейчас, вспоминая то легкое дыхание, пьянящий запах пятидесятикопеечных духов, всё тело пробирает легкий озноб.

Заметив мою неадекватную реакцию на ее прикосновения, женская интуиция безошибочно вычислила моё провинциально-неприкрытое целомудрие. С этой минуты и начался её настоящий сексуальный террор.

В тесной очереди в хлебный отдел она, как бы невзначай, касалась моей спины упругой грудью. Тонкий шелк её блузки только усиливал ощущения. В моих глазах стояла пелена наслаждения и страха. Молния на брюках предательски трещала по швам, а моя спутница продолжала нежно водить раскаленным сосочком по судорожно скованной пояснице.

Обратный путь казался вдвое, а то и втрое длинней. То, что обычно мешает плохому танцору, теперь определенно, мешало и мне. А где-то, в глубине души, уже шла ожесточенная борьба моих моральных устоев с неудержимым животным чувством самца.

Пока Шурик и Альфия накрывали на стол, хозяйка квартиры развлекала меня забавными историями из своей биографии. Здесь были и самые интимные подробности во взаимоотношениях нашей героини с первыми летчиками-героями и сталинские лагеря.
Но когда старушка продемонстрировала мне технику беглого чтения и свою уникальную память, я почувствовал, как на моей макушке начали шевелиться волосы.

Она попросила у меня любую книгу. Попалась тоненькая, всего в 125 страничек, И. И. Лысенко «Голубая нива Приднепровья». Полистав её меньше минуты, она отдала мне и приказала открыть на любой из страниц и назвать номер.

- Страница пятьдесят четыре, второй абзац, - повинуясь велению старушки, назвал первое попавшееся место.

- Свиное сало среди днепровских рыбаков считается одним из лучших животных наживок. Используется свежее нутряное сало, снятое с живота: оно надежно удерживается на крючке и легко прокалывается жалом. Твердое сало для ужения не пригодно: рыба его возьмет, но не будет засекаться. Перед ловлей…, - внятно, хорошо поставленным голосом, но, чуть шепелявя и причмокивая из за постоянно спадающей искусственной челюсти, декламировала престарелая актриса.

- Так, все к столу! – Сашкин голос вывел меня из гипнотического состояния. Такого фокуса мне еще не доводилось видеть, хотя из рассказов о Владимире Ильиче, знал, что существует техника беглого чтения, и он ей в совершенстве владел.

Пока мы рассюсюкивали ром маленькими рюмочками, бабулька налила себе полный  по края двухсот пятидесяти граммовый гранчак и шумно процедив его сквозь зубы, элегантно занюхала кусочком ржаного хлеба, после чего, насвистывая «Амурские волны», перетягивая поочередно большие стоптанные тапки, побрела в свою спальню.

Саньке пришлось бежать за второй бутылкой.

Художественный свист бабки, плавно перешел в монотонный храп.

Мы остались наедине. Солнце уже догорало. Комнату заполняла интимная темнота. Аля подошла к проигрывателю, выбрала из пыльной стопки, лежавшей рядом, пластинку ABBA. «The Winner Takes It All» мягко лилась густым потоком из громадных колонок, а она, покачивая бедрами в такт музыке, стояла спиной к окну и манила меня к себе вытянутыми вперед руками. Словно кролик, повинуясь воле удава, я, не сопротивляясь, приближался к ней. Мои пересохшие от волнения губы уже слышали её учащенное дыхание, и когда сердце замерло, а веки стали томно опускаться, с грохотом открылась входная дверь. Бряцая бутылками, в квартиру ввалился Саня.

Словно пойманный за руку воришка, я встрепенулся. Щеки обожгло. Очнувшись от предвкушения сладостного и так желанного поцелуя, рухнул в стоящее у окна кресло. Наткнувшись на что-то твердое, вскочил. Это оказалась упоминаемая выше книжонка. Открыв на навскидку, скорчил воплощение крайней увлеченности чтением, столь занимательной литературы.

Альфия ящерицей юркнула на балкон, схватила из пепельницы первый подвернувшийся под руку окурок, чиркнула спичкой и сделав глубокую затяжку, закашляла.

Наш гонец, судя по веселости и надпитой бутылке, ничего не заподозрил.

- Душа желает продолжения банкета! Что вы там мыкаетесь по углам? – и, швырнув в угол свой тапок, включил, таким образом, стоящий там зеленовато-выцветший торшер, - Учись, студент, пока я жив.

Пока нам, с угрожающим матом не начали выламывать дверь соседи, мы соревновались в меткости. На первый взгляд, выключатель торшера казался большим, но попасть в него стоило не малой сноровки, а главное техники броска.

После продолжительных переговоров, с парламентёрами допили ром. Затем, маленький плешивый мужичонка с волосатой как у орангутанга спиной и руками, матерившийся громче всех и плевавшийся при этом, собравшейся мыльной пеной в уголках рта, слюной, начал рассказывать теорию аэродинамики, вращая перед нашими носами свой, неприлично смердящий тапок.

Соседи, проиграв Сашке бутыль настоянного на апельсиновых корках самогона, удалились, пообещав взять реванш. Мы отправились смотреть вечерний Киев.

Но как я очутился на балконе? И кто меня раздел, загадка?!

Утром, за завтраком, Сашка и Альфия заговорщицки переглядывались и ехидно хихикали. Я покраснел, вскочил из-за стола, и, схватив папку с документами, чтобы не видеть их наглые рожи, помчался сдаваться в приёмную комиссию КТИЛПа.

Из огромных стеклянных дверей института я выпорхнул окрыленный. Хоть и чувствовал себя, где-то «крестом» (от слова крестьянин), посмотрев выставку студенческих разработок моделей верхней одежды и кожгалантереи, но радужная перспектива рисовалась в моём воображении новые горизонты, славу и необычайный успех.

У входа в институт, на скамеечке, меня ждала не безызвестная нам парочка. В полиэтиленовом пакете с изображением эффектной попки в джинсах «Wrangler», явно просматривались бутылки.

- О, а вот и наш абитуриент! – выкрикнул, приподымаясь, Саня с расплывшейся в такой искренней улыбке, физиономией, что я забыл все утренние обиды, улыбнулся в ответ и сбежал к ним по ступенькам. 

Алька тоже делала вид, что ни вчера вечером, ни сегодня утром, ничего не было. Я прикинул, верно, но ведь и на самом деле, не было и облегченно вздохнул.

- Ну, такое дело надо отметить! Ты был до этого абитуриентом? Нет! – сам же ответил на свой вопрос Сашка, и дружески обняв меня за плечо, крепко прижав к себе, со значимостью в интонации добавил, - «Надо Федя, надо!»

В этот же день я должен был вернуться в Кривбасс и оставшееся до отправления поезда  время, решили провести весело. За одно, на сколько это было возможно, показать мне красоты Киева.

Оприходовав в глухой подворотне две бутылки приторно-сладкой плодово-ягодной «бормотухи», вышли на бульвар Леси Украинки и, заскочив в троллейбус, поехали до Бессарабки. Альфию оттеснила и увлекла в глубь салона толпа, а мы с Александром остались на задней площадке.

- Слава тебе, Господи, - переведя дух, произнес Саня и нервно перекрестился, - наконец то мы можем с тобой спокойно поговорить.

Я недоуменно посмотрел в глаза собеседнику.

- Слушай и не перебивай. У меня есть девушка.

- Ну, допустим, я это заметил.

- Нет, не эта мартовская кошка, другая. От этой я просто не в силах отделаться. Той, я сказал, что уезжаю на три месяца к родителям. Меня сейчас просто нет в Киеве. А вчера вечером, когда бегал за бутылкой, в магазине столкнулся с её братом. Пришлось наплести в три короба, мол, так и так с другом приехал сегодня утром, а он всего на один день, города не знает, что его родителям пообещал помочь и т.д. и т.п. Извинился, что не зашел. После чего, мы с ним по-мужски, дернули с горла и разбежались. Но я пообещал ему, что сегодня, как только провожу тебя, сразу же нарисуюсь у них. А эту липучку, ну ни как не могу отклеить. Думал, потрахаемся и разбежимся, так нет, вцепилась, словно клещ таёжный, сил моих больше нет. Я тут заметил, что она и на тебя глаз положила. Будь смелей, мешать не стану, напротив. Ты только избавишь меня от ненужных хлопот. С бабкой проще, она понимает, что молодость дана один раз. Не проговорится.

- А, что я должен делать?

-Да, собственно говоря, ничего. Я сам всё сделаю. Ты только подыграй. Ну, к примеру, застукаю вас. Потом обычная сцена ревности и счастливый финал. Просто, как два бревна. Уловил идею?

Я, одобрительно кивнул головой.

С этой минуты время побежало невообразимо быстро. А вспомнил, что пообещал привести из столицы настоящий «Киевский торт», а в то время купить его можно было лишь в больших кондитерских магазинах, выстояв километровую очередь. Можно было бы купить очередь и в первой десятке у подрабатывающих таким образом пенсионерки или студента, но за червонец. Мне повезло, что с нами была Альфия. Её подружка, с которой она училась в торговом училище, работала в магазине «Лісова пісня» и пока мы топтались около консерватории и Качан рассказывал мне свои сексуальные похождения в этом учебном заведении, о которых я уже упоминал выше, Алька проскользнула в магазин через служебный вход и через несколько минут появилась, но уже из обычного входа с перевязанной бумажным шпагатом, круглой коробочкой, на которой были нарисованы по кругу зеленые листочки каштана.

- Ты мой должник, - протягивая мне, торт и лукаво подмигивая, прошептала она и уже громче добавила, - Теперь поцелуй тетю в щечку.

Домой я возвращался налегке. Баулы, которые я тянул сюда, в основном, были предназначены Сашке. Свой скромный чемоданчик со сменой белья, я тоже оставил у него. Так было и запланировано. Ведь на экзамены придется тянуть не только провизию, но и книги.

Мои руки были заняты только тором. Весь оставшийся день, я носился с коробкой, как дурень с писаной торбой. Поначалу я не ощущал веса. Но со временем, веревка начала больно врезаться в пальцы. Два раза я его чуть не забыл в метро. В зоопарке, его чуть не сожрал слон. И в конце концов, на Владимирской горке, проходя по подвесному мостику над дорогой, я глянул вниз, и от страха высоты у меня закружилась голова, я остановился на мгновение, вытереть выступивший на лбу холодный пот. Резкий порыв ветра и онемевшие пальцы не удержали ношу. Кувыркнувшись в полете несколько раз, коробка с тортов чвакнулась прямо на лобовое стекло, проезжающего внизу «Жигуленка». Визг тормозов и звон бьющегося стекла, собрали на мостике толпу ротозеев. Услышав настойчивую трель милицейского свистка и отдаленные крики, Санька негромко приказал: - «Встречаемся у Главпочтамта! Думаю, его то ты найдешь. Мы час назад оттуда звонили твоим родителям. А теперь, в рассыпную!»

Обогнув стадион «Динамо» со скоростью, которой мог позавидовать Валерий Борзов, я, тяжело дыша, оглянулся. Преследователей не наблюдалось. Тогда прогулочным шагом, наслаждаясь запахом свежескошенной газонокосилками травы, спустился к автобусной остановке. Там, присев на пустую скамейку, я снял мокасины вытряхнул из них попавшие вовнутрь камешки, подтянул носки и отряхнул ладонями пыль со своего знаменитого клеша.

К месту встречи я пришел вторым. Альфия, глядя в темное стекло киоска «Спортлото», приводила в порядок растрёпанные волосы и о чем-то оживленно беседовала со стариком продавцом лотерейных билетов.

Держась на расстоянии и беззастенчиво разглядывая её хрупкую фигурку, эти совершенные пропорции и плавные линии, чувствовал, как в моём подсознании происходило что-то странное, непередаваемое в словах. В висках гулко пульсировала закипающая кровь и не в силах больше себя удерживать, понимая, что через несколько часов нам придется расстаться больше чем на месяц, неслышно подкрался, стараясь не попасть в отражение…


Когда мои, дрожащие от волнения руки, коснулись хрупкой как стебелек, талии, а губы бархатисто-нежной шеи, Алька юлой развернулась ко мне лицом и ее обжигающие, пахнущие лесной земляникой губы, жадно набросились на мои закаменелые, вытянутые дудочкой. Тугой влажный язык, прорвался во внутрь и едва касаясь кончиком, начал скользить по верхнему небу. Всё померкло вокруг, казалось, мы парили в невесомости над этой огромной площадью, где то там, среди пушистых облаков, кувыркаясь в ослепительных лучах весеннего солнца. И только сиплый голос старика, варнякавший из своей будочки,  вернул нас на землю.

От нахлынувшей и переполнявшей мою кристально чистую душу влюблённости, я считал, что не в праве ничего скрывать от Альфии и не смею начинать наши новые отношения со лжи. Но она, не дала договорить мне до конца и признаться в искренности моих чувств, хлестанула ладошкой по щеке, плюнула в лицо, и пока я размазывал рукавом слюну, порывшись в сумочке, швырнула мне под ноги ключи от Сашкиной квартиры, исчезла.

Оплеванный, с горящей пятернёй  на осунувшемся лице, я стоял и смотрел как волны человеческих голов, непрерывным потоком движутся по самой главной улице Советской Украины, и давился застрявшей в горле обидой.

- А вот и я! А где же наша подружка? Я и новый торт еже успел купить, а она где-то шляется.

Услышав за спиной Сашкин голос, мои глаза налились кровью как у раненного на корриде быка. Я медленно повернулся к нему пылающей щекой, молча передал ключи. Он прямо засветился от радости и начал лепетать слова благодарности, но я как робот взял из его рук торт, поставил на скамейку, дёрнул за верёвочку, снял крышку. Словно проверяя на вес, покачал в правой руке, и резко размахнувшись, с хрустом воздушного безе, размазал торт по его самодовольной роже.

Мой второй приезд в Киев был омрачен печальным событием. Буквально за день до этого, при загадочных обстоятельствах, скончалась Санина бабулька.

Вечером он как обычно пришел домой около одиннадцати вечера. Но, заглянув в спальню,  её там не обнаружил. Тревожная тишина пульсировала в его висках. На кухне – нет, в туалете – тоже, он уже собрался бежать к соседке напротив, и вдруг его внимание привлекла тонкая струйка дыма, подымающаяся к потолку сквозь щелочку плотно прикрытых дверей кладовки. Рванув дверь на себя, он тут же оказался в едком облаке дыма. Глаза слезились, горло сжимал угар. Выскочив на лестничную клетку, он свалился на пол начал надрывно кашлять и рвать.

Когда с помощью соседей и ведра воды был ликвидирован очаг возгорания и дым рассеялся, в кладовке, среди нафталиновых шуб и пальто, было обнаружено мокрое и бездыханное тело хозяйки квартиры, сидевшей на корточках, обхватив руками колени, с ангельской улыбкой на закопченном лице. В правой руке был зажат её длинный, слоновой кости мундштук с гильзой от папиросы «Беломорканал». Рядом стояли почти полностью сотлевшие высокие, лакированной резины боты с войлочными вставками.

На время похорон, а это мероприятие затянулось на несколько дней, так как ждали родственников из Новосибирска, меня пристроили на ночлежку в клуб «Мостостроитель», кажется так. Точно не помню. Но это и не столь важно.

Первую ночь я не смог уснуть. В пустой аппаратной было невыносимо-гулкое эхо, а здоровенные настенные часы, перебрасывали свою минутную стрелку с шипением и грохотом парового молота. Я с остервенением зажимал уши ладонями так, что слышал шум прибоя, но даже это не заглушало громовое тиканье. Пришлось перебраться в заплеванный семечками зрительный зал. На скрипящей половицами сцене в потёмках отыскал старый плюшевый занавес, из него получилась вполне приличная, теплая и мягкая постель. Зарывшись с головой в эту тяжелую пыльную тряпку, я мгновенно уснул.

Утром меня разбудил ужасный мужицкий храп. Сразу пришло в голову, что мы плохо проверили зрительный зал после последнего сеанса и где-то завалялся, какой-то там пьянчужка, но, осмотревшись, пристально вглядываясь в темноту, увидел здоровенную крысу, величиной с приличного кота, которая безмятежно пригрелась калачиком у моих ног и выводила эти трели.

Выстрелившей пружиной я вскочил на ноги и брезгливо передернулся всем телом. Пока я стоял в оцепенении, покрываясь и снаружи и внутри гусиной кожей, моя соседка, проснувшись от моих резких движений, сверкнула на меня обиженными глазками, встала и нехотя, вразвалочку, виляя противным длинным хвостищем, побрела восвояси.

Первым вступительным экзаменом у меня было сочинение. Русский язык и литературу в школе я откровенно ненавидел, положительная оценка в аттестате, стоила мне невероятных мучений. Но здесь мне просто повезло. Образ товарища Нагульного в бессмертном произведении М. Шолохова "Поднятая целина", навечно запечалился в моей памяти, так как сочинение на эту тему я переписывал на выпускном экзамене, не меньше пяти раз, чтобы наскрести на хиленькую четверочку и не подпортить общую картину успеваемости.

Черновика, разумеется, не потребовалось. С фотографической точностью я помнил каждое слово, каждый знак препинания. Старательно вырисовывая каждую букву, я строчил без черновика.

Преподавателю явно не понравилась такая смелость.

Поначалу она высверливала своим пристальным взглядом в моей макушке скважину так долго, что я даже ощутил физическую боль. Встрепенувшись и подняв голову, замер от испуга. Черное бархатное платье, отливающее вороньим крылом, белоснежное накрахмаленное жабо. Худая морщинистая шея, лоснящиеся волосы, зализанные в тугую гульку на затылке. Несоразмерно маленькая голова. В общем-то, всё и заложенные за спину руки-крылья, напоминали присмотревшего с горных высот, где-то в долине падаль грифа. Птица, заметив моё замешательство, прищурилась, и не спеша, не сгибая в коленях костлявые ноги, плавно покачиваясь, двинулась в мою сторону.

- Встать!

Во рту пересохло, дыхание перехватило, сердце замерло. Капли холодного пота скользнули по спине.

- Так, вывернул все карманы! Отвернул манжеты! Показал носки! - отрывисто, хорошо поставленным голосом надзирателя, командовала "грифиня", - где шпаргалки прячешь?

Должен заметить, что одет, был я по последнему писку, как позже выяснилось, нашей, провинциальной моды, в столице французский клеш и приталенную рубаху носили лет пять-шесть назад. Брюки без пояса, расклешенные от бедра, со встроченный, на месте ширинки, просто в  шов большим блестящим замком-молнией.  Шились они на стареньком ручном "Singer", тарахтящем как пулемет "Максим". Рубаха из легкого индийского шелка, перешивалась из отцовской. Карманов, как таковых, ни в одном из предметов гардероба, мною даже не предполагалось изначально. Разве, что для мелочи, небольшие накладные пистончики.   

- Нет, - просипел я ели слышно пересохшей глоткой.

- Что нет, как да! Почему на черновик не пишешь, шибко грамотный?

- Я…, я …, - мямля пытался оправдаться.

- Я, Я - головка от ржавого патефона! - Ехидно продолжила моё яканье старая курвица. - Садись, умник!

Но настроение было уже испорчено. Оставшуюся часть сочинения я писал, дрожа, как кролик, под гипнозом удава. Мне хотелось побыстрей выскочить из аудитории и с облегчением перекреститься, хотя и был по жизни комсомольским активистом-атеистом.

Возвращаться в клуб мостостроителей  совершенно не хотелось. Куда приятнее побродить по старым улочкам незнакомого большего города, где каждый дом был страницей истории. В таком то доме, с такого то по такое то время жил великий драматург,  в этом, композитор, а на этом, вообще некуда свежей мемориальной доски прилепить. Сплошные знаменитости. Мечтая о том, что когда-то, на каком-то из таких вот домов будет красоваться скромная бронзовая табличка и с моим именем, я вышел к подземному переходу возле Бессарабского рынка. Поблизости от общественного туалета, нервно стреляя взглядом по сторонам, высматривая милиционера, суетились фарцовщики, предлагая заезжим лохам дефицитный товар. В туалете была примерочная. Опытный глаз спекулянта безошибочно выхватывал из толпы командировочного или приехавшего посмотреть столицу провинциала, обволакивал его туманом любезности. Со стороны так хорошо видны все манипуляции мошенников. Мне пришлось стать невольным свидетелем печальной сцены. Мужику так виртуозно всунули рваную спецовку вместо модных джинс. Он примерил сначала одни, потом другие и только третьи оказались впору. Пока счастливый покупатель прыгал на одной ноге, пытаясь попасть в штанину, ловкий предприниматель уже упаковал в красивый фирменный пакет прожженные брезентовые штаны сварщика. Когда деньги были в руках у продавца, тот делал вид, будто заметил милиционера и вежливо предлагал обоим раствориться в толпе. Перепуганный лох несся со всех ног, подальше от этого места и замечал подмену только в вагоне поезда или дома.

День казался невыносимо длинным. Хотелось прийти домой. Залезть под душ. Съесть что-нибудь вкусненькое и завалиться спать. Но дом далеко. Клуб еще закрыт.

Проходя мимо какой-то харчевни, из дверей которой исходил аппетитный запах выпечки, я почувствовал, что задыхаюсь от накатившей слюны. Пошарив пальцем в миниатюрном  карманчике для, достал все, что там могло заваляться. Предусмотрительно отложив на дорогу пятнадцать копеек, с зажатой в кулаке мелочью переступил порог этого пункта общественного питания.

Долго и тщательно изучив меню, остановился на половинке порции солянки и стаканчике чаю. Хлеб и горчица в то замечательное время "застоя", в столовых  стояли на каждом столе бесплатно. И только коряво размашисто написанный белилами прямо на ядовито зеленой стене, выкрашенной масляной краской, лозунг "Хлеба к обеду в меру бери, хлеб - достоянье, его береги!", как-то лимитировал потребление этого продукта. А чуть ниже, той же рукой дописано, но уже киноварью и покрупней "Помоги товарищ нам - убери посуду сам!". Но такой призыв не действовал на социалистическую сознательность. Каждый пообедавший выбирал момент, пока горластая кассирша, по совместительству следившая за порядком, занята обсчетом очередного посетителя, выскакивал, оставляя грязную посуду на столе.

Обжигая губы серой алюминиевой ложкой, я хватал неопределенного вкуса похлебку и из-подо лба продолжал рассматривать фрески и плакаты, украшавшие стены столовой. Сюжеты были самыми разнообразными и поучительными. Это и отчаянная девочка, с выпученными от страха глазами, спасающая от пожара свою тряпочную куклу. Огненный петух, выскакивающий из спичечного коробка и кукарекающий 01. Среди них, каким-то образом, затесалась картинка, на которой был изображен  пьяный мужик разгуливавший по шпалам с авоськой в руке, в которой болталась в невесомости бутылка "Московской"   перед несущимся с включенным прожектором паровозом.  Верхняя надпись на этом плакате гласила: - " По путям не ходить!". Ниже, отделенные от рельсов словами: - "Тебя ждут дома!", были нарисованы плачущие дети.  Центром, пожарно-железнодорожной композиции была розовощекая, грудастая хохлушка, в национальном наряде. В руках, на вышитом рушнике  она держала увесистый каравай. Под её красными черевичками красовалось Политбюро ЦК КПСС в полном составе, во главе с Генеральным секретарем, Председателем Верховного Совета, горячо любимым Леонидом Ильичом.

Пока я глазел по сторонам, ложка тем временем, скребла по дну тарелки. Вот она выудила что-то тяжелое и я, примеряясь, как бы это проглотить опустил глаза в тарелку. В моей ложке, поблескивая жиром, лежала чья-то искусственная челюсть с коричневыми, давно нечищеными зубами. 

Поезд тронулся. По вагонам прокатилась лязгающая волна и от неожиданного рывка, моя безвольная, сонная голова хряснулась о холодный пластик перегородки до нестерпимого звона в ушах. Зажмурив глаза и отряхнув последние, неприятные кадры сна,  брезгливо фыркнул и скривился, но уже от убойного запаха  потных портянок. Запах казармы никогда не выветрится из твоего подсознания, если конечно, довелось испытать, вернее, нюхнуть, это самому.

Я угадал. На верхней полке, прямо надо мной, тихо посапывал молоденький солдатик. Аккуратно развесив на просушку серые, с голубыми и коричневыми разводами на складках, зловонные тряпки, мило улыбался во сне.   

Я не стал его будить, а решил пройти в насквозь прокуренный тамбур, где мог, стрельнув сигаретку, постоять, упершись лбом в холодное стекло, смотреть в никуда, вспоминая свою студенческую юность.

Ко второму экзамену – математике, к которой у меня выработался стойкий иммунитет, нужно было готовиться особенно серьёзно. Собравшись провести весь вечер за учебниками, сразу же после консультации направился в клуб.

Моя ночная компаньонка – старая крыса, в моё отсутствие, провела конкретнейший шмон.

Новенький кейс натуральной свиной кожи, подарок дяди, был при этом превращен в жалкую кучку измельченного картона, тряпок и пластика и только металлические замки и петли парадно поблескивали свеженькой хромировкой. Острый нюх хищницы безошибочно определил, что я хранил там дефицитный сервелат и долго церемонится, она не стала, сожрала и шкуру с «дипломата» и колбасу, сучье отродье. Невыносимая жалость утраты дорогого подарка, шпаргалок по математике,  физике, а главное, химии,  до боли застряли в горле. Глаза налились ненавистью и слезами. Руки с сухим скрипом, сжались в кулаки так, что короткие ногти врезались в ладонь и побелели: - «Убью, стерву!», - выкрикнул я сквозь зубы и с такой силой ударил кулаком по жестянке перемоточного стола, что лежавшие на нем контейнеры подпрыгнули, а катушка, приготовленная для перемотки, самопроизвольно завертелась, сбрасывая змейкой на пол серпантин пленки.

Вовка, сочувственно покачал головой и поднёс мне, наполненный до половины водкой, гранчак: - «Расслабься, приятель! А на будущее советую, прячь харчи сюда», - и пнул ногой стоящий под столом пустой, литров этак на двадцать, бачок для кинопленки, с герметично закрывающейся, на  тугие застежки, крышкой, - «Сюда, будь, уверен, никакая зараза не пролезет».

Тяжело вздохнув и на выдохе задержав дыхание, я опрокинул в себя обжигающий напиток, передёрнувшись, смачно занюхал пыльным  рукавом.

- С этой тварью я с зимы воюю. Она мне цигейковый воротник на пальто изодрала, в сушившихся на батарее ботинках, выгрызла дыру. Я уже и крысоловки заряжал и на крючок поймать пытался, ну ни как, хитрая сучка…

Хмель медленно растекался по моему уставшему телу, я слушал рассказчика и мысленно составлял план ночного «сафари».

Наконец то закончился последний сеанс. Мы осмотрели и закрыли зрительный зал, пропусти «на посошок», ещё по чуть-чуть. А так как Вовик торопился на автобус, то со стола ничего не убрали. Я вышел проводить его до остановки и подышать перед сном свежим воздухом.

От Днепра тянуло сыростью и прохладой. Долго бродить я не выдержал, озяб и поспешил в клуб, допить водочку и завалиться спать.

Поднявшись в аппаратную по хлипкой ржавой лестнице, ступеньки которой были сварены из тоненькой, прогибающейся арматуры, с надрывно угрожающе скрипящими, оторванными, местами перилами, остановился на площадке перед дверью и прежде чем войти, решил опорожнить мочевой пузырь. Со словами «Да сцал я на Вас с этой колокольни!» стал размашисто поливать заросший кустарником, тёмный угол.

Правду говорят, что душа находится под мочевым пузырём. Когда он пустой, то и на душе легче. Настроение как-то поднялось, я даже начал мурлыкать под нос песенку, а когда захлопнул за собой дверь, заорал фальцетом: - «Как молоды мы бы…», - акустика в аппаратной замечательная и петь одно удовольствие, но когда я включил свет, то картина, которая предстала передо мной, оборвала песню на полу слове. Челюсть безвольно отвисла и до края набралась слюной.

На столе, среди остатков нашей вечерней трапезы, валялась совершенно пустая бутылка из-под водки, хотя перед нашим уходом, оставалась порядочная четверть. В тарелке, с кривой зеленой каёмкой и каллиграфической надписью «Общепит», рядом с изгрызенным со всех сторон, куском старого желтого сала, лежала наша крыса и, вздрагивая всем тельцем, методично икала.

Вынашиваемые весь вечер планы мести, рухнули. Да как же приводить в исполнение смертный приговор, когда на тебя так беспомощно смотрят её черные, помутневшие бусинки.

Я достал из-под стола бак, открыл крышку, постелил на дно тряпку и переложил в него эту маленькую пьянь.

Сигарета истлела и прижгла пальцы. Вот проскочили платформу «Караваевы Дачи». Над нами мелькнул Воздухо-флотский мост. Рельсы разбежались в разные стороны и блики от подымающегося солнца, казалось преследовали наш поезд, как стайка мелких рыбешек, сверкая серебристыми брюшками.

Грохнув тяжелой дверью и принеся с собой въедливый запах туалета, в тамбур вошла помятая и заспана проводница с веником и мокрой тряпкой. Оттеснив меня увесистым задом от двери стала одной рукой меси пол, подымая серые облака пыли, другой, наспех протирать желтые облезлые перила.

- Мужчина, Киев Главный! Конечная, готовьтесь к выходу! – пятясь назад и напирая на меня своим верстаком, визгливо, не подымая головы, прокричала хозяйка вагона, - Ну все бомжи у Киев слазятся. Мэдом тут йм намазано, чи шо? Уже, как бы выражая себе, свои же мысли вслух продолжала ворчать железнодорожница.

Поезд, замедляя ход, въехал в тень воздушных переходов. По перрону суетились пассажиры с огромными клетчатыми сумахами из не закрывающихся замков которых, выглядывали зеленоватые коробочки тортов.
 
Я улыбнулся своему отражению в стекле. Глубоко вздохнул, потряс головой, словно стряхивая какое то  наваждение. До радужных разводов, прижал пальцами глаза, потер и снова посмотрел на своё отражение.

Улыбаясь и весело подмигивая, на меня смотрел не опустившийся неудачник, а смелый напористый юноша. Я, чувствуя как вздымается грудь и распрямляются плечи, провел по холодному лбу ладонью. Отражение передразнило меня, и уже не сдерживая смеха, растворилось в утреннем тумане.

Проводница, подперев руками поясницу, прогнулась назад, не выпуская при этом орудия труда, хрустнув позвонком, выпрямилась. Подтянула обвислые на коленях колготы. Поёрзав мышиной юбкой по талии, и как ей показалось, добилась правильного расположения на фигуре, повернулась ко мне лицом.

- О, а ты з якого вагона, юначе?! Бижи за чемойданами, приехали вже!