Хроника одной обыкновенной жизни часть 2

В последнее предшкольное лето мы жили на даче в деревне Троицкое на берегу
канала имени Москвы. Из столицы добирались сюда на пароходиках, которые
назывались именами советских летчиков-полярников: «Байдуков», «Громов»,
«Леваневский» и т.д. На таком пароходе от Северного речного вокзала до Троицкого
ходу было часа два с половиной-три со всеми причаливаниями и отчаливаниями.
   В канале водились отменные судаки.  Деревенские ловили их сетями и продавали
дачникам. Совсем не помню дом, который родители снимали пополам с Мироновой и
Менакером. Помню, что жили мы там, в основном, втроем: моя бабушка Ольга Ивановна,
Андрюша Миронов и я. Будущий всенародно любимый блистательный артист, пока 10-
летний толстый мальчуган, очень любил поесть. В соседней избе умер старый дед. Вся
деревня приходила прощаться с покойным, и меня тоже разбирало любопытство — 
поглядеть, но бабушка хотела меня отвлечь от ненужного ребенку зрелища вкусными
горячими оладушками. До сих пор помню Андрюшино восклицание: «Эх ты, оладушки на
покойника променял!».
    Помнится один трагический эпизод. Соседский мужик, неизвестно с какой дури
зарубил топором щенка по кличке Персик, с которым мы играли. Вместе с деревенскими
мальчишками пошли хоронить несчастную собачку. Кто-то засыпал ямку, в то время как
Андрюша торжественно и скорбно пел: «Покрылось зе-е-е-млей тело П-е-е-е-рсика».
   Память ребенка  отобрала и оставила на всю жизнь именно эти случаи, наверное,
потому, что они взволновали детскую душу, вызвали сильный всплеск эмоций. Таких
эпизодов немало, они раскиданы по памяти, нет-нет, и сверкнут, как осколки стекла на
серой земле.
   Ну вот, пора идти в школу. Безмятежное детство кончилось — началось отрочество,
если придерживаться деления человеческой жизни на возрастные семилетия .
   
   
                * * *
   
   Итак, меня записали в 1 класс «А» мужской средней школы №182 в Косом переулке.
Ни Косого переулка (так ему и надо за название), ни всего этого квартала, включая дом,
где  я  жил с рождения и где провел бoльшую часть детства и отрочества, уже нет. Все
давно снесено и застроено многоэтажными домами. Не сохранилось ничего, что
составляло мою среду обитания. Ни кинотеатра «Экран жизни» — через три дома, ни
скверика, отделявшего Оружейный переулок от Садовой Каретной улицы, где, когда
мирно, а когда и с мордобоем, проводили часы досуга ватаги мальчишек из окружающих
дворов, где мы играли в разные мальчишеские игры и гонялись за девчонками, которые
нам нравились, чтобы дернуть их за косички и в ответ получить оплеуху. Давным-давно
нет отчаянно скрипучего трамвая, который шел по Оружейному к Тверской. Нет
уникальной пекарни на углу улиц Чехова и Садовой, где пекли горячие бублики,
впрочем, видимо, утерян и их рецепт. Никогда и нигде я не видел больше этих изделий с
хрустящей блестящей корочкой, от которых еще шел пар, когда продавец-пекарь
выдавал вам аппетитные колечки, связанные бумажной веревкой. Бублик разрезали
вдоль, мазали тающим маслом обе половинки, клали сверху сыр, колбасу, что угодно 
—  и складывали вместе. Вот это был сэндвич! Прошло полвека. Другой мир, другие
песни, другой воздух... На месте сквера осталась чахлая полоска зелени, разделяющая
битком забитую машинами безликую и бездушную магистраль.
   Детскому  восприятию окружающего мира были неведомы кошмары последних лет
сталинской эпохи, ее агонии. Жертв репрессий в семье и среди родственников почти не
было. Все же муж младшей бабушкиной сестры и жена одного из сыновей моего деда от
первого брака попали в ГУЛАГ, но, кажется, не очень надолго и к тому же от детских
ушей эти истории настолько тщательно скрывали, что в памяти ничего толком не
сохранилось.
   Я, как положено, боготворил Отца народов. Над моей кроваткой висел его портрет,
как и образ Ильича, а также фотографии верных ленинцев-сталинцев Берии, Молотова
и Ворошилова. Послевоенный московский быт показан в изрядном количестве
беллетристики и мемуаров, пишущими и снимающими пресловутыми
«шестидесятниками» , которые иногда часто романтизируют эту жутковатую
послевоенную пору. Так вот, все эти  «дворы», «кино» и «футболы нашего детства» 
обсосали в литературе и кинематографе с какой-то мазохистской ностальгией, с чисто
русско-советской романтизацией нищеты и убогости, так что мне не пристало описывать
атрибуты «великой эпохи»  еще раз, да к тому же непрофессионально.
   Естественно, мальчишеская память зафиксировала весь этот набор. Две плиты на
восемь семей. Вонючий сортир в кухне,  не работающая ванна, вода только холодная,
котельная с углем в подвале, двор с приблатненной шпаной, целый день играющей в
«ножички» и «расшибалочку». У пивнушки — как выйдешь со двора, вечно пьяные
безногие инвалиды на дощечках с подшипниками и их опустившиеся подруги,
отправляющие естественные надобности в нашем дворе.
   
      
                * * *
   
   Дня за два до начала учебного года к нам зашла мать одного из моих будущих
одноклассников. Ее сыну поручили выступить на торжественной церемонии 1 сентября
от имени первоклашек и прочитать стихи, но мальчик захворал, не может ли Алеша его
заменить? Сначала я сопротивлялся, но Колина мама так просила выручить, что мне
пришлось срочно вызубрить это незатейливое стихотворение. До сих пор помню первую
строку: «Плещется сентябрь в саду ...». Больше всего я боялся оговориться: «Плещется
сентябрь в тазу...» Но все вроде бы прошло гладко…
   
   …Заболевший мальчик Николай Полудворянин-Третьяков стал моим единственным и
обожаемым другом на целых сорок лет жизни. Тем горше была разлука без видимых
причин, случившаяся несколько лет назад по Колиной инициативе. Он стал известным
ученым в  области вычислительной  математики. У него в 1969 году родился сын
Алексей (вот так!). Однако личная жизнь у Коли не сложилась. Относительно рано
женившись, он довольно быстро разлюбил свою жену, но, видимо, никогда ее не бросит,
несмотря на длительные и серьезные романы на стороне. Николай Владимирович
Третьяков — настоящий интеллигент и интеллектуал. У него острый ум и изумительное
чувство юмора. Все годы нашей дружбы мы понимали друг друга с полуслова, делились
самыми сокровенными и интимными тайнами и помыслами. Как в детстве и юности, так
и в зрелые годы мы могли общаться дни и ночи напролет. Сколько было у нас общих
увлечений и интересов, мы смотрели на мир одинаковыми глазами, но при этом были
совершенно разными!
   Отсутствие моего друга — пустота в душе, не с кем поделиться сокровенным, кому
еще любопытны мои мысли и знания? Наверное, я стал Коле неинтересен и он тихо,
вежливо ушел из моей жизни. Как писал поэт:
   
                Со мною вот что происходит.
                Ко мне мой лучший друг не ходит.
                А ходят в праздной суете,
                Разнообразные «не те...»
   
   Средняя мужская школа №182 Тимирязевского района города Москвы, как и многие,
сугубо гражданские учреждения в те годы, была военизирована. Правда, военную
форму еще не ввели, это произошло, как ни странно, позже, через 3-4 года. Но зато все
ученики младших и средних классов были пострижены наголо — под «ноль». Особенно
жалко выглядели первоклашки, которым, может быть, в первый раз состригли
волосенки. Одинаковые колючие шарики торчали над неудобными партами дизайна
середины прошлого века.
   Каждый день перед началом занятий все классы выстраивались на линейку, как
войска на плацу, причем старшеклассникам даже выдавали учебные винтовки для
пущего сходства с армией. «Равняйсь! Смирно!»  — дежурный по школе, чеканя шаг,
подходил к директору и рапортовал: «Товарищ директор, школа №182 к началу занятий
построена». По коридорам или по школьному двору (когда было тепло) прокатывался
звучный генеральский голос директора школы Георгия Леонидовича Асеева:
«Здравствуйте, товарищи учащиеся!» (жаль, что не красноармейцы или краснофлотцы).
И вся мальчишня, от семилетних шкетов до семнадцатилетних усатых выпускников,
набрав полные легкие воздуха, орала: «Здравия желаем, товарищ директор!»
   Асеева мы уважали и боялись, как Зевса Громовержца. Стоило ему только
возникнуть на шумной перемене в конце коридора, как все тотчас замирали и смолкали,
вытянувши руки по швам. Появление же директора в классе во время урока внушало
ужас, так как часто было вызвано неблаговидным поведением какого-нибудь ученика.
Когда провинившийся понуро плелся за Асеевым, выходя из класса, мы смотрели ему
вслед, как идущему на казнь. Вызов же в кабинет к директору был еще страшнее; меня
не минула чаша сия в 4-ом классе. Я получил ту еще вздрючку, правда, за дело. Зато
армейская дисциплина в нашей школе была на высоте. Даже курящая, матерящаяся
дворовая шпана в школе была тише воды ниже травы. А если кто отчебучивал что-
нибудь хулиганское, хоть в школе, хоть дома, хоть на улице — разговор короткий: вызов
к «Жоре» и вон из школы, в ремеслуху. А это — прощай, перспектива института. Те, кто
в ту пору учились в так называемых ремесленных училищах — прибежищах
неспособной к учебе, неудачливой шпаны, имели среди нас — школьников репутацию
низшей касты.
   Асеев считался одним из лучших педагогических кадров столицы и закончил свою
карьеру аж в должности начальника городского отдела народного образования.
   «Учительница первая моя» (как пелось в любимом школьном вальсе тех времен)
была канонической для эпохи. Анна Васильевна Чистякова, пожилая седая
интеллигентка, чем-то похожая на мою бабушку, терпеливо учила грамоте бритоголовую
мальчишескую ораву  в суконных курточках с обязательными белыми отложными
воротничками (их надлежало менять каждый день. Если на воротнике виднелось
малюсенькое пятнышко, суровый дежурный на входе в школу без разговоров отправлял
тебя домой), вельветовых бриджиках, застегиваюшихся пуговкой под коленкой,
коричневых чулках в резиночку (колготки еще человечество не изобрело) и высоких
ботинках с вечно развязывающимися шнурками.
   Как же трудно давалось мне чистописание (был такой предмет)! Каких усилий стоило
мне выведение по линейкам строчных и прописных букв, с соблюдением наклона и
размера! Но самым трудным было выдерживать толщину линий: «нажим — волосяная»
и все это ручкой со скрипучим пером образца 1886 года (таким же училась писать еще
моя бабушка), обмакивая его в фиолетовые чернила, которые не смывались ни с
бумаги, ни с тела, не стирались никакими средствами, даже если тереть кожу
шершавым камнем — пемзой. Варварство!
   Чистописание доводило меня до исступления. Регулировать толщину линий, легко
нажимая на перо, я способен не был. Линии либо вообще не писались, либо с пера
падали кляксы, и все старания шли насмарку. А вот мой друг Коля овладел этим
искусством без труда и получал одни пятерки. Он с первого класса был круглым
отличником. Он вообще был в жизни отличником, у него все должно было быть на «5»,
что в личной жизни  привело Колю в тупик.  Потому что одни пятерки жизнь не ставит...
   Уходило детство. Начались нелегкие обязанности, кропотливый труд.
Систематическое и интенсивное познание окружающего мира и опыта человечества
посредством учителей и учебников, которые, давая нам массу полезных и нужных
сведений, в то же время вдалбливали в детские головы всю неправду и мракобесную
идеологию, лепя новых образцовых «гомо советикус», как этого требовал одиозный
режим.