Плата за проезд. Книга рассказов

Плата за проезд.


Время от времени История делает крутые виражи. Там она оставляет тех, кто ходит прямо и не может ходить криво…
                Из «Философских тетрадей»

1.

Шла затяжная компьютерная война со сверхцивилизацией системы звезды Омега Дракона. Уже был задействован весь мозговой потенциал землян и наших врагов, но силы оставались примерно равными, и близкого конца этой мучительной бойне умов не предвиделось. Война шла с переменным успехом, и еще пару дней назад мы были в глубочайшем кризисе, и казалось, что гибель наша очень реальна и даже неотвратима. Но компьютерный мозг успел создать технологию, позволившую из ядерного вещества Юпитера построить армаду кораблей с мощнейшими пространственно-временными конверторами, и они с успехом нейтрализовали прорыв на северном галактическом фланге и сейчас еще продолжали разрушать вражеские фокусы М-полей, продвигаясь вперед.
Поражение в войне означает, как правило, гибель цивилизации или же, в редком случае, когда что-то из интеллектуального человечески-компьютерного потенциала побежденной цивилизации оказывается пригодным для ассимиляции, - порабощение.
Пока все эти баталии разворачивались на экранах дисплеев и в электронных мозгах компьютерных систем, но как только выявилась бы реальность победы для одной стороны, бои мгновенно материализовались бы и перенеслись в реальный космос, потому что не воспользоваться своей компьютерной победой означает неотвратимую гибель в ближайшем будущем, когда переменчивая удача обернется лицом к врагу, а он уж наверняка не преминет использовать предоставленный историей шанс на выживание.
В нечастые мгновения, когда появлялась возможность отключиться от системы и расслабиться, я благодарил наше Провидение за то, что мы успели до начала этой изнурительной войны произвести реформу. Не будь она проведена, мы бы с тем мозговым потенциалом, что у нас был, едва ли имели бы сейчас какие-либо надежды на победу. Даже у нас, дореформенной интеллектуальной элиты, в нынешних напряженных условиях нервные срывы были не редкость. У Игнаши, работающего за соседним пультом, было их уже два, у меня пока еще один, но я чувствовал, что близок ко второму.
И вот нам дали отпуск на двое суток: отдохнуть и привести себя в рабочее состояние. Что это значит, понятно каждому: реформа не окончена, и Система нуждается в солдатах, а не бабах.
–Проведем эти дни во Времени, – сказал я. – Где-нибудь на природе, в тишине…
–Среди вонючих лапотников… – продолжил Игнаша. Но согласился.

2.

От реки поднимался пар, еще лежала роса на высоких нетронутых травах на опушке, но уже из-за дальнего леса на том берегу вынырнуло красное солнце и застыло на краю светлого неба. Тут и там всплескивала рыба на ровной, почти неподвижной поверхности, и эфемерные концентрические кольца мерцали, возникая и исчезая на туманной глади.
С восходом солнца близко под берегом, на мелководье, сквозь прозрачный пласт воды стали просматриваться продолговатые спинки рыбин, лениво пошевеливающих плавниками, ловя медленное придонное течение. Раза два шумно пролетели над рекой утки, и Игнаша ультраволновым ружьем сбил пару птиц. Электронный пособник выловил их из реки, обработал, и уже плыл над опушкой леса чудной симфонией аромат неведомого нам блюда из натурального свежего мяса.
Оба раза, когда беззвучно срабатывало ружье в руках Игнаши, рыбины у берега резко ныряли вглубь, исчезая из поля зрения, и появлялись вновь на мелкой воде лишь через несколько минут.
Тем не менее, это не могло помешать рыбалке быть удачной. На излучающую наживку охотно шли самые разнообразные представители речной фауны, от пузатой пескариной мелочи до солидного, почти метрового, сома, а Игнаше попалась даже совершенно экзотическая миниатюрная лягушка с рыбьим хвостом, с бахромчатыми отвислыми жабрами и большими моргающими почти человеческими глазами. Игнаша, сняв с крючка неведомое страшилище, с омерзением разглядывал его с минуту, а потом, пролепетав ему что-то ласково-утешительное, так хватил о камень, что уродец, дважды чавкающе глотнув воздуха, издох, выставив на обозрение свой вздутый панцирный белый живот с вылезшими розоватыми и серыми кишками.

3.

Игнат принес в деревню несколько диковин. Вначале он показал их деревенским ребятам, и удивлению их и восторгу не было конца и краю.
Но от ушей взрослых это не утаилось, дошло и до Игнатова отца, мужика крутого. Он выпорол сына, и тому пришлось в конце концов во всем сознаться.
А дело было вот как.
Пошел Игнат с ребятами по ягоды в лес. Пришли они на знакомую поляну, обобрали там ягоды, да только, хоть и крупные они были, мало их оказалось: побывал кто-то до них здесь и почти все выбрал. Решили они идти до другой ягодной поляны, что верстах в полутора от этой, в глубине леса; уже подходили к самой лесной чащобе, как вдруг почувствовал Игнат, что вокруг неладное творится. И не поймешь, что, да будто гарью попахивает, вроде недалеко здесь какое пепелище или же лесной пожар. И показалось ему, что шевелится земля под ногами и какой-то неясный шум стоит вокруг, какого не должно быть и не бывает никогда в лесу.
Остановился он и даже поначалу перепугался, так что и голосу не подал. Стоит, прислушивается. И понял он, что шум неясный исходит от земли, от прелой прошлогодней листвы и что – свят, свят! – приподнимается земля вся разом, на глазах разбухает, особенно близ вековых деревьев. Смотрел Игнат завороженно на такое невиданное чудо и только безнадежно крестился. И вот видит: в одном месте листья раздались и выглянуло что-то белое, гладкое, округлое, как гусиное яйцо. «Да это же гриб!» – догадался Игнат. Никогда ему не приходилось видеть, как растут грибы, и не думал он не гадал, что они могут всходить так быстро, но то, что в устрашающем шуршании были виновны всего лишь обыкновенные грибы, почти успокоило его.
А грибы стали выступать на поверхности листвы почти непрерывно. Да какие грибы! Уж на что Игнат слыл лесным человеком, и то он никогда таких громадин не видывал: шляпки с человеческую голову, ножки, как его рука! И вырос вокруг Игната целый лес отборных грибов.
Только Игнат хотел наклониться и потрогать рукой ближний гриб – всамделишный ли? – услышал он, как сквозь лесную чащу кто-то, негромко похрустывая ветвями, туда пробирается.
Спрятался Игнат за дерево и стал ждать. И недолго. Смотрит он: вдруг среди деревьев завиднелось что-то длинное, узкое. И выползла на полянку железная змея! («Да-да,- подтвердил Игнат, видя недоверие отца и других слушателей, - самая настоящая железная змея!»). И сзади ее катится без колес небольшая телега, даже и не катится, а как бы летит над травой, не касаясь ее.
Выползла змея на полянку и стала собирать грибы: оборачивается вокруг гриба, вырывает его, да так, будто срезает у корня тонкой бритвой, и складывает в летающую тележку. Набрала полную тележку грибов и поползла обратно.
Стало Игнату любопытно. Был он в деревне не из робких, и хоть жутко было ото всей этой чертовщины, но решил он разузнать, откуда приползает на полянку этот невиданный гад. Пошел он следом за железной змеей, и не прошел еще двух сотен шагов, как видит, что светлеет в лесу, будто впереди не чащоба лесная, а ясная светлая поляна. И гарью все сильнее несет. «Но не серой», – подумал Игнат и пошел дальше.
И вскоре он и вправду вышел на поляну, да не обыкновенную поляну, а тоже невиданную. Среди огромных, вековых деревьев лежало саженей пятьдесят округлой, черной, как смоль, ровной, как оструганная доска, земли, и не было на ней ни травинки, ни соринки. И на этой поляне стоял домик – не домик, но избушка вроде какая-то, с дверцей, с окошками, вся белая да цветистая, из стекла и железа, и сияла она, блистала под солнцем так, что глазам больно!
Знал Игнат, что нечистая сила и не такую красоту может показать, да не поверил все же, что этакое создано, чтобы зло творить, а не добро.
Ступил он ногой на гладкую землю – мягка, как воск, но вроде не проваливается – и пошел опасливо к избушке. А когда подошел, дотронулся до двери и она сама отворилась ему навстречу, то подумал, что наверняка его тут ждали, и ничего дурного ему в этом домике не сделается. Но вошел он внутрь, огляделся, и вовсе ему непонятно стало. Столько разных железных и стеклянных штучек лежало в домике и висело по стенам, и так недобро они на Игната, казалось ему, глядели, что Игнат не смог там оставаться, захотелось ему скорее бежать оттуда. Но для того, чтобы ему поверили в деревне про избушку на поляне, он, уходя, прихватил с собой несколько вещичек, показать ребятам.


                4.

Рассказав обо всем виденном удивленным жителям деревни, Игнат, а с ним и другие ребята, стали показывать, на что способны те вещички, которые Игнат притащил в деревню из лесного домика.
Некоторые особо богобоязненные бабы разошлись по домам, не желая видеть бесовские игрушки, остальные крестьяне сгрудились на поляне вокруг мальчишек.
Игнат вытащил на середину круга небольшой аппарат, сделанный в виде серого твердого пузыря размером с детскую головку, с прикрепленной к нему наверху воронкой и небольшим клювом сбоку. Поставил он пузырь на землю, дотронулся легонько рукой до клюва, и все разом отшатнулись, вскрикнув, потому что аппарат вдруг зашипел, как сердитый гусь, и из его клюва полилось-выплеснулось густое облачко сероватого дыма. А Игнат засмеялся жутким смехом, и возьми да и сунь руку в прыснувшее облако! И сам сидит, улыбается, ворочает рукой в дыму, и руки не видать, только культяшка торчит из облака. А когда он вновь тронул аппарат и облачко исчезло, все с ужасом увидели, что с рукой мальчика сотворилось непоправимое. Рука стала железной!
Мать Игната, баба пугливая и набожная, было запричитала горько, увидев, что стало с сыновней рукой, но тут мальчик зашевелил пальцами своей жуткой железной лапы, а затем взялся за блистающую кромку на запястье и легонько, как выворачивают наизнанку куриный желудок, стянул железную кожу с руки, и все увидели, что рука мальчика цела-невредима, а в другой держит он мягкую железную рукавицу с полыми пальцами, как соски на вымени у коровы!
–Не бойтесь, – сказал Игнат, улыбаясь. – Это машина –рукавицы делать. А можно и штаны, и рубаху! Чего захотите! Железо это не приставучее. Оно только сверху, как кожица… А потом можно снять: оно тянется, как жила, и не рвется. Красивая одежка, кому хошь могу сделать!
Из взрослых никто не пожелал испробовать на себе бесовский аппарат, а старуха Марта, слывущая в деревне колдуньей, застращала людей, бормоча, что машина бесова, и тая рука отсохнет, каковая бесовской сажей вымажется.
Зато дети, уже освоившиеся с аппаратом, безбоязненно совали руки в облачко, наживая себе на зиму железные рукавицы. Да еще какой невиданной красы! Игнат играючи кидал в воронку на аппарате то бурые щепки, то зеленую траву, то желтые камни с дороги, и волшебные рукавицы выходили яркие и невиданно нарядные, как цветы на лугу по весне.
Такой радости не видела еще детвора деревни в своей жизни, и даже взрослые развеселились, глядя на счастливые лица своих ребят. И забыли на время, что аппарат бесовский и краденый, и не к добру ненужное им, простым трудовым людям, это праздное забытье.
Когда ребята вволю натешились, понаделав себе рукавиц, сапог, чепчиков на головы и разной другой одежды, и даже кой-кто умудрился на собак своих кафтаны надеть, Игнат сказал:
–Довольно!
И все поняли, что и вправду довольно, потому что нужно было налюбоваться и на другие змеиные диковины, а время уже близилось к вечеру.
Оставили в покое пузырь с волшебным дымом, а Игнат взял в руку небольшую блестящую вещичку, похожую на плашку.
–Это и есть та самая машинка, от которой грибы растут в лесу, – сказал он. Потом что-то на плашке придавил и приказал всем во все глаза смотреть на землю, потому что сейчас из нее должны были полезть на свет всевозможные грибы.
Но прежде, чем зашевелилась земля, кто-то с ужасом заметил, что русые Игнатовы волосы как бы в одночасье поседели, как у старика или старухи. Да и если бы только волосы: такого же белесого с прозеленью цвета стало все тело мальчика и одежда.
Люди уже не так пугались неведомого, как поначалу, но все же немного переполошились.
Игнат же снова улыбнулся всем, чтобы не пугались случившегося, положил плашечку на землю и подошел ближе к стоящим. И тогда все увидели, что на теле, и на одежде, и на волосах мальчика взросла вдруг густо и пухово самая обыкновенная домашняя плесень, какая растет на старом хлебе или отсыревшем жмыхе.
Мальчик отряхнулся и сказал:
–Вы лучше глядите на землю.
А там уже было на что смотреть! Вытоптанная, голая земля будто ожила и задышала. Она взбухала, взламывалась, и сыпучая песчаная пыль, непрерывно стекая по перепончатой кожице на проступающих грибных макушках, шуршала так, как будто неведомо откуда взялась и заползала вокруг тьма-тьмущая муравьев.
Каких только тут грибов не было: подосиновики в красных шапочках и зеленые сыроежки, тонконогие подростки-опенки и строгие боровики! Да и поганкам, и мухоморам хватило места на этом праздничном шествии грибного народца. Словно в сказочном сне поляна расцвела и преобразилась.
И опять же взрослые побоялись пользоваться змеиными дарами, и только детвора разобрала съедобные грибы, а несъедобные вытоптала, чтобы кто по неведению не собрал их после и не заболел бы.
Последняя же диковина, принесенная Игнатом из змеиного дома, была волшебное зеркало.
Игнат поставил его с краю поляны, большое, величиной с пол-окна, и все подходили и любовались на себя и на мир, который зеркало показывало во сто крат краше, чем он был сам по себе. В самом деле, зеркало было невиданной чистоты и красоты. Но если бы только это было в нем замечательного! Когда все налюбовались на себя и на других, Игнат сказал отойти немного от зеркала, а сам что-то сделал на нем сзади.
И вдруг зеркало помутнело, как будто небесные грозовые тучи сошли на его светлую гладь, и заголосило-заговорило каким-то неслыханным чужим русским языком. Все отшатнулись невольно от него, не отрывая взглядов, и увидели, изумляясь еще больше, вместо былого грозового неба там, в глубине зеркала, как в маленьком окне в какой-то иной мир, человеческие лица! Потом стало много людей, красивых, статных, в невиданных одеждах и украшениях, они куда-то шли и разговаривали. И возникла тихая дивная музыка, как будто что-то густое и сладкое нежно изливалось прямо в сердце, заставляя страдать и радоваться. Расцвели огромные, с человеческую ладонь, яркие цветы – и благоухание поплыло над поляной.
Все завороженно глядели, слушали, дышали, и было вокруг тихо и покойно.
Люди в зеркале вышли на большую поляну, подняли руки и, плавно взмахнув ими, легко воспарили ввысь. Они летали в небе, подобные легким птицам, смеясь и переворачиваясь, подлетая друг к другу и зависая рядом.
Потом легла на весь мир черная тень и вдруг загрохотало невыносимо, как будто в хрупкую скорлупу груди забились громадные каменные глыбины. Люди испугались и разом все побежали куда-то, давя друг друга и громко крича. Но убежать не смогли, потому что налетел огненный вихорь, дома вспыхнули, как свечки, и стали опрокидываться на людей. И все смешалось.
–Светопреставление! Светопреставление! – в ужасе заговорили деревенские бабы, крестясь.
Но наступило у тех людей сумрачное утро, и оставшиеся в живых хоронили мертвецов, ползали по руинам, разбирая завалы.
И снова стали расти города, еще краше, еще невиданнее, и снова стали появляться на лицах людей улыбки. И добрая музыка заполнила мир, до тех пор, пока вновь не загрохотали воинственные, грозные тамтамы, предвещая новые гибель и страдания.
До самой темноты люди не расходились, любуясь диковинными громадными человечьими домами, похожими то на пчелиные соты, то на огромные стоячие рыбьи пузыри, над которыми летали ручные человечьи железные птицы, а по ровным, как пол в хорошей избе, улицам неслись ручные человечьи звери. И дотемна с опасливым недоумением слушали они диковинную русскую речь, истекающую от волшебного зеркала. И каждый раз, болея сердцем, отзывались тяжелым вздохом, когда черное крыло смерти разрушало до основания добрый человеческий мир.
А наутро, чуть свет, пошел Игнат в лес по велению отца отдать железной змее взятые без спросу диковины. Да только чуяло сердце отца, что от гада железного не будет добра его сыну, и пошел он, таясь, следом за Игнатом к черной поляне, где жила змея в своем стеклянном доме.

                5.

Игнаша разморенно грелся на солнце. Я сидел рядом.
–Какая же тварь все-таки лазила в пенетраторе? – сказал он раздраженно.
–Это аборигены, – сказал я. – Больше никто несъедобное не стащит.
–Нет хуже твари, чем эти пустые и хитрые звери! – Игнаша сощурился от невыносимого омерзения. – У наших субнормалов хоть были зачатки интеллекта. С этими же шакалами только и будь настороже. Не дадут отдохнуть по-человечески.
Как бы в подтверждение его слов зашуршали кусты на краю пятачка.
–Обрати внимание – абориген, – сказал я Игнаше.
Игнаша приподнялся и тоже увидел аборигена. На край пятачка вылезла человеческая особь лет десяти, в заплатанных темных штанах и такой же заплатанной выцветшей, обильно пропитанной потом и пылью рубахе.
–Чист, но слабоумен, – определил я, окинув его взглядом.  –Да еще и болен: в нем инфекции хватит на полпланеты.
–Грешен, – сказал Игнаша без колебаний. – Вор, лжец, чревоугодник, и будущая похоть на морде написана.
–Вор, – согласился я. – Вон, твоя пропажа рядом с ним на земле. Вся налицо.
По сути, наш спор был беспредметен. Не было необходимости кропотливо выявлять все грани греховности посетившего нас существа. То, что он НЕ ЧЕЛОВЕК по множеству критериев, можно было определить, не утруждая себя, едва его увидев. Наш разговор был всего лишь данью остаточной девиации сознания, с которой сталкивается каждый, путешествуя по измерениям. Ретрансляция Абсолютной Идеи Мироздания при изменении потенциала парциального сознания из новой точки матрицы, как правило, идет уже частично качественно видоизмененная, несмотря на всю мощь нашей защитной техники.
Видимо, абориген не ожидал встретить здесь людей и поэтому остановился в растерянности.
–Сколько у мироздания нерациональных и бесполезных черновиков! – сказал Игнаша.
Абориген, поняв, что на него обратили внимание, поднял обе руки, замахал ими, растянул рот в улыбку и крикнул:
–Дяденьки! Я вам ваши диковинки принес. Все, что взял; ничего себе не оставил. Я думал – тут змея живет… А тут – настоящие люди! У вас очень хорошие диковинки!.. Они нам очень понравились.
Он потоптался, не решаясь поставить ногу на пятачок.
–Сейчас он полезет сюда, – сказал я.
–Больше не будет, - сказал Игнаша, застрелил аборигена и прилег.
Пособник выполз из-под домика – утилизировать биомассу, но в это время из леса выбрался еще один абориген. Этот был отвратительный уродец, нерационально рано состарившийся, утративший, по существу, почти все свои потенции, кроме немногих, из наиболее бесполезных. Увидев упавшего и подползающий к нему пособник, он резко рванулся вперед и негромко заверещал:
–Игнат! Игнаша! Сынок!..
Игнаша с недоумением приподнялся.
Абориген добежал до лежащего, склонился над ним. С животным ужасом, трясясь всем телом, он поднял глаза на Игнашу.
-Мужики! Гляньте скорее, что случилось с моим сыном, молю вас, – сказал он дрожащим голосом. – Упал, белый, как стена, и не движется! Господи!.. Сынок, Игнаша, вставай, идем домой!
Пособник подполз и стал вырывать мертвеца из его рук.
Абориген дико закричал. Игнаша сделал второй выстрел и вновь прилег.
–Маразм, – сказал он вяло, зевнул и потянулся. – У этой обезьяны было мое имя…

                6.

К полудню прибежали в деревню ребята со страшной вестью, что Игната и его отца убили два оборотня, поселившиеся в их лесу, а железная змея пожрала их, убитых.
В деревне был переполох, люди собирались группками и тихо, с опаской говорили о случившемся. Однако к вечеру страсти поутихли, и стало понемногу яснее, что же нужно делать теперь. Ночью собором согласились, что нельзя спускать пришельцам содеянное злодеяние, нужно изгнать их со своей земли. Для этого готовились по деревне вилы, топоры, бабы вооружались ухватами. Раздавались возгласы: «Батюшку бы надо позвать!» – «А каково же без батюшки-то?» – «Иконки, иконки не забудьте взять, бабы. Она, нечисть-то эта, от иконок наших побежи-ит!» – «Знамо, побежит! Куда ему деваться-то, бесовому отродью!». Всю ночь по деревне слышались возня и шум, не погасали лампадки перед образами. А к утру собрались в тесную гурьбу, с иконами, с печальными песнями и молитвами пошли изгонять бесов.

                7.

Мы уже были готовы к возврату и сидели напоследок, наслаждаясь коротким остатком свободы, когда к пятачку из леса вдруг вышла большая толпа аборигенов. У многих в руках были различные орудия труда, видимо, прихваченные в качестве холодного оружия. Некоторые особи женского пола держали грубо намалеванные портреты святых и стояли, хмуро поглядывая в сторону пенетратора. Во главе процессии прибыл священник в черной одежде, с густой рыжей бородой. Что-то непрерывно бормоча тягучим неприятно высоким голосом, время от времени поднимая руку и посылая в нашу сторону трехпалый символический знак креста, разбрызгивая из посудины воду, насколько можно было достать, по нашему пятачку, иногда воздевая глаза и руки к небу, он мерно расхаживал по кромке леса, не осмеливаясь ступить на пятачок.
Наконец, как бы уверовав во что-то свое, в чем надо было ему убедиться, он остановился, глядя прямо в нашу сторону, и подал голос:
–Кто есть в стеклянном этом жилище, выйди, народ с тобой поговорить хочет!
–Ну что, пошли, посмотрим последнее представление, – сказал я. – Придется ли еще такое видеть?
Игнаша нехотя поднялся и вылез на трап. Следом и я высунул голову. Встав в величественную позу, как бы изображая из себя некоего античного бога, Игнаша томно промолвил:
–Ну, друзья мои, что вам еще?
Священник кивнул головой, как будто снова удостоверившись в чем-то важном, и вновь загундосил в бороду:
–Православные! Вы почто наших людей убили? Демида и сына его, раба божьего Игната? Почто грех тяжкий на душу взяли?
Игнаша сплюнул от омерзения и, более не имея сил глядеть на дикарей, сунулся обратно в машину, втолкнув меня.
–С этими выродками поговоришь – как сточной гадости наглотаешься! – сказал он. – Сил никаких нет.
Аборигены постояли с минуту безмолвно, наверное, ожидая какого-то ответа от Игнаши. Потом священник снова заговорил сердито:
–Мы ведь с вами говорим! Люди вы или не люди? Дайте нам ответ, почто вы людей-то невинных убиваете? Не звери же вы двуногие!
–Толкну его, чтоб замолк, – сказал Игнаша, сощурясь, и дотронулся легонько до гашетки.
Гундосный звук прекратился.
Я выглянул в иллюминатор: картина была теперь несколько иная. Многие находящиеся близко от священника стояли, держась за головы, а сам он сидел на земле, кашляя кровью. Он попытался было откашляться, но кровь шла горлом все сильнее, и поняв, что его старания тщетны, он захрипел, выдувая красные пузыри:
–Люди!.. Это – Нехристи!.. Это – Нелюди!.. Бей их-х…
Он хрипел еще что-то неразборчиво, расширив глаза, потом резко побледнел и завалился набок.
Аборигены притихли, испуганно глядя на своего мертвеца. Потом толпа загудела, все сильнее, и вдруг, ощетинившись остриями дерева и металла, ступила на пятачок.
–Зверье! – сказал Игнаша, улыбаясь. – Ничего человеческого. И трусят же, как с-скоты! Гляди, я сейчас их голосом пугну.
Он резко открыл дверь и стал в проеме.
–Ку-да! – крикнул он громко и засмеялся. – Стой-ять, уроды!
Аборигены остановились и нерешительно затоптались на месте.
–Тупорылые, как мамонты, – сказал Игнаша, садясь за пульт. – Сколько отличных парней погробили! А эти же, сволочи, живут! Зачем? Кому они нужны?
Его рука привычно потянулась к гашетке, чтобы поставить финальный восклицательный знак в затянувшемся представлении.
А я в этот момент почувствовал, что сердце мое забилось медленно и тяжело, как будто сейчас начинался сеанс односторонней связи с Матричным Сознанием Мироздания. И мне подумалось вдруг с нарастающей тревогой, что мы делаем что-то не так в этом примитивном и унизительном для человеческого духа времени. Нам некуда было деваться, нам пришлось уничтожить своих слабаков, забыв о жалости, потому что иначе нам было бы не выжить. Но этих-то можно не убивать, этим-то, наверное, можно жить, они еще не дошли до того кризиса общества, когда для большинства людей не умереть равносильно преступлению перед цивилизацией. Так пусть они живут, если им живется, пусть рождают себе на утеху бородатых, смрадных уродов, неполноценных, слабоумных, может быть, даже дестабилизируя своим юродивым потомством будущие, наши поколения, загоняя в наш век по собственному слабоумию ком проблем, которые нужно бы решать каждый день и каждый век, и не ставить нас сейчас, в условиях изнуряющего напряжения всех сил, лицом к лицу с постоянной угрозой всеобщей гибели. Но пусть они живут, ни о чем пока не догадываясь, раз им живется в этом мире убожества и нищеты интеллекта.
Почему же рука Игнаши легким нажатием вдавливает гашетку в станину и мир вокруг на несколько сот метров мгновенно обращается в белесые клубы пара и оседает ровной-ровной безжизненной застывающей зыбучкой?
И думается мне с какой-то выкручивающей душу тоской, что именно сейчас мы совершили преступление, от которого никогда уже не отмыться и в котором никогда не оправдаться, потому что, убивая всех этих своих воров, лжецов, предателей, блудниц и прочую мразь, мы забыли нечто очень важное, какую-то самую-самую главную заповедь, без которой что-то необратимо рушится в мире, и человек все равно не становится человеком.
Но какую заповедь мы забыли, я так и не успел припомнить, а пенетратор уже остановился в нашем суровом и героическом Настоящем.





Поэма о полете.

1.

Под крышей многоэтажного городского дома жили голубь и голубка.
Их счастью не было бы предела, если бы не омрачающая их отношения неприязнь супруга к сизому голубю из дальнего квартала, от которого голубка еще год назад высиживала яйца. Но голубя того подстрелили из рогатки мальчишки, и голубка его, горько проворковав зиму, сошлась по весне с ним, этим одиноким строгим голубем, и он, высокомерно потрусив побитым однажды в голубиной драке за корм крылом, принял ее. И свили они себе новое гнездо, и начали новую жизнь.
Очень скоро голубка почувствовала, что в животе ее стало расти яйцо. Пришел срок, и она снесла его и высидела; и вылупился из яйца маленький, голенький, беззащитный голубок.
Родители в нем не чаяли души. Днем отец летал на охоту, а мать убиралась в гнезде и ухаживала за своим птенцом. Птенец креп не по дням, а по часам. Он вылупился раньше, чем появились птенцы в других гнездах, и рос быстрее других; и гордости родителей за свое чадо не было границ.

2.

И летать он, на беду свою, научился раньше других.
Уже который раз мать, возвращаясь домой, с ужасом обнаруживала его стоящим на самом краю гнезда и мечтательно разглядывающим город.
Наконец она, боясь, что сын упадет вниз и разобьется, а то, чего доброго, злые мальчишки с рогатками убьют его, рассказала обо всем мужу. Отец серьезно побеседовал с сыном, и сын на время оставил свои мечты летать.
Но сила природы взяла над ним верх, и однажды, когда не было дома родителей, в ясную безветренную погоду, он оторвался ногами от своего гнезда.
Сначала он испугался, но, взмахнув уже сильными своими крыльями, понял, что они его держат. С огромной радостью он летал, наслаждаясь не испытанными никогда ранее ощущениями, разглядывая незнакомый город.
Недалеко в парке он обнаружил аллею, на которой какой-то человек крошил хлеб; он слетел и весело присоединился к группке голубей, которые здесь кормились. Потом к нему подлетел голубь, странно косивший глазом, но шустрый и словоохотливый, и предложил ему слетать в одно место, где можно найти много такого съедобного, что ему и не снилось. Они полетели в какой-то двор, где в больших баках и ведрах было много влажного вкусного хлеба и крупы. Наевшись до отвала, они договорились встретиться завтра здесь же и разлетелись.
Полетав еще по городу, он обнаружил в уголке заброшенного сада дом с большим открытым чердачным окном и залетел в окно. На чердаке было голубиное гнездо, и жила в нем красивая юная голубка со своими родителями.
Родителей дома не было, и они почти до темноты просидели с ней, воркуя и гуля, и влюбленно разглядывали друг друга.

3.

Дома же был переполох. Родители, не обнаружив птенца в гнезде, чуть не потеряли рассудок от страха за него. Они с ужасом метались по городу, расспрашивая каждого встречного, не видел ли кто их сына. Какая-то старушка-попрошайка сказала, что сын их кормился вместе с ней в парке. Потом двое воробьев прочирикали, что видели его на заднем дворе столовой с этим одноглазым бездельником.
–Он связался с хулиганами, – сказал испуганный отец.
–Боже мой, его съели коты! – заплакала мать, а когда они прилетели на двор столовой, коршуном слетела на голубиное перо, лежавшее рядом с баками. Но перо оказалось чужое.
Удрученные и измученные, вернулись они домой. Мать тихо плакала в углу, а отец ее утешал.
Казалось, время остановилось. Но вот наступил вечер, и сын вернулся в гнездо. Да не один, а в сопровождении разгневанных супругов-соседей.
Соседка налетела на родителей и сердито закричала, чтобы они смотрели за своим распущенным сыном, который залезает в гнезда к добропорядочным девушкам, в отсутствие дома их родителей, и так, чего доброго, им придется скоро высиживать чужие яйца и нянчить внуков.
Родители в ужасе посмотрели на своего сына и обещали заняться его воспитанием.
В этот вечер отец впервые побил его, сказав, что у всех дети, как дети, а его сын растет хулиганом, и такого позора в его жизни, как сегодня, еще не было.

4.

Несколько дней он тихо сидел в гнезде, тоскливо разглядывая улицу внизу и вспоминая ощущение свободного полета.
И однажды, когда он оставался в гнезде один, подлетел знакомый косой голубь.
–Ты чего сидишь дома? – спросил он насмешливо.
–Родители не разрешают летать, – сказал он тихо.
–Родители всегда пропускают момент, когда их дети вырастают, – сказал косой голубь. – У тебя выросли крылья, и ты уже не сможешь не летать. Родители твои сами не знают, что будет с тобой, если ты выполнишь все, что они от тебя потребуют. Ты погибнешь.
–Я хочу летать! – сказал он. - Мне нельзя этого делать, но каждое утро у меня болят крылья; наверно, оттого, что я не летаю. Давай попробуем с тобой, немножко, так, чтобы никто не увидел.
Они вылетели далеко к реке и там пролетали наперегонки почти полдня. А когда он вернулся к гнезду, родители были уже дома.

5.

–Я вижу, у тебя совсем нет силы воли, – сказал отец. – Тебе что было сказано?
–Придумай что-нибудь, – плача сказала мать. – Он же пропадет, сыночек наш!
–Тебе не жалко маму? – сказал отец.
Ему было очень жалко плачущую маму и ужасно стыдно за свою несдержанность.
–Мне не хотелось этого делать, – сказал отец, – ты не понимаешь, что мы с мамой больше жизни любим тебя, и мне самому больнее, чем тебе, когда я причиняю тебе боль. Но это нужно сделать, чтобы спасти тебя и чтобы не дождаться в конце концов горя нам с мамой. Я не вижу другого выхода, понимаешь, сынок?
Он, стоящий с опущенной головой перед родителями, почувствовал сильную, пронзительную боль и понял, что отец обломал ему его сильные белые крылья.
Мать еще сильнее заплакала, услышав, как застонал сын. А отец быстро, не глядя, выкинул обломанные концы крыльев вниз, в темноту, и сказал с мукой в голосе:
–Не переживай из-за них. Они отрастут, когда придет время. Я сделал это ради тебя.
«Неужели они не понимают, что я никогда больше не смогу летать?» – подумал сын, нянча свои кровоточащие руки.


6.

Время близилось к осени. Из голубиных гнезд вылетели подросшие птенцы. Одноглазый сбил их в стаю, и они целыми днями носились по городу, летая за кормом на городскую свалку, задираясь с голубями из других стай, от безделья порой клюя молодых голубок.
Иногда приходилось слышать от других родителей:
–Смотри-ка, смотри, а мой тому прохвосту чуть глаз не выбил! Во защитник растет, а!
–А мой-то, мой, гляди, как увивается за этой рыжей! Ну, кавалер!
Но чаще приходилось слышать, как родители скандалили между собой по поводу конфликтов своих чад или громко ругали своих детей за хулиганские проделки.
Двое молодых голубей погибли, попав по неосторожности в лапы котов.
Первое время ему очень часто снились по ночам полеты. С укорочением дней к исходу лета эти сны перестали его беспокоить, и он просиживал целые дни в гнезде, глядя на проезжающие внизу машины и пролетающие вверху облака. Иногда ему становилось скучно, но это случалось все реже, и он все лучше понимал, что отец был прав, вовремя остановив его.
Спокойные за него родители летали весь день по городу, приносили много корма, сын их быстро рос и поправлялся, и они не могли нарадоваться на его покладистость, с ужасом передавая друг дружке разговоры, слышанные о безобразиях, творимых чужими детьми.

7.

Пришла и прошла зима. Зиму он провел в родительском гнезде, а по весне ему вновь стали сниться мучительно полеты. Пару раз в отсутствие родителей он попробовал летать, но оба раза чуть ли не камнем падал вниз, а взлететь обратно стоило таких усилий, что он побоялся, что в очередной раз ему совсем не удастся, и прекратил свои попытки.
Родители его по-прежнему кормили, он мало разговаривал с ними, приучившийся думать все время о своем.
Как-то раз отец спросил его нерешительно, не хочет ли он полетать, но он ответил, что неохота, и больше родители с ним долго на эту тему не заговаривали.
Прошлогодняя молодежь с приходом весны стала летать парами, строить гнезда, и вскоре из этих гнезд послышались голоса птенцов, а молодые отцы, забыв о былой своей спеси, с усердием погрузились в заботы о потомстве.
Мать иногда спрашивали любопытные соседки:
–Что же вашего не видно, не летает, как другие?
А одна, особо вредная, при всех громко сказала:
–Говорят, что он так и не научился летать, а, соседка? Говорят, что он калека у тебя?
–Да ну, скажете тоже, – ответила она, отводя глаза. – Вы что, не помните: в том году он пораньше других летать начал? Мы еще наказывали его за это.
–Вот и донаказывались, видать! Эх вы, горе-родители! – сказала на это соседка.
После этого мама настоятельно стала упрашивать, чтобы он полетал. Поначалу он отнекивался, а потом признался маме, что не может летать.
Но мама никак не хотела соглашаться с этим и убеждала:
–Ты просто, наверное, боишься летать. Я тебе покажу, как это делать, это очень просто.
Ночью, когда все голуби разлетелись по гнездам, мама уговорила его слетать до соседней крыши, приговаривая:
–Ты меня не любишь! Тебе меня совсем не жалко!
Они пролетели до соседнего дома, и он, устав, чуть не разбился о фронтон. А на обратном пути уже не смог долететь до гнезда и упал на землю. Только перед рассветом, замерзший, он набрался сил настолько, что смог, перелетая с балкона на балкон, добраться домой.
Однако было решено сегодня же продемонстрировать соседке его способности к полету.
Утром родители остались дома, зорко выглядывая из гнезда, и когда на карнизе появилась соседка, все трое одновременно поднялись в воздух и, шумно работая крыльями, перелетели на дерево, стоящее перед домом. Обратный путь оказался сложнее, родители увидели, что сын стал быстро снижаться, подлетели к нему с двух сторон, подставили крылья, и так, грузно опираясь на родителей, он прилетел в гнездо.
Мать после этого несколько раз гордо прохаживалась мимо соседки, но та даже не обратила на нее внимания.
Больше он не пробовал летать. Наступила осень. Он больше не летал и во сне. Теперь ему часто снилось, что он падает в страшную пропасть. Он каждый раз мучительно пытался расправить крылья, но вдруг вспоминал, что их у него нет. И его охватывал ужас.

8.

Поздней осенью погибла мама. Неизвестно, что с ней случилось. Как-то она улетела из гнезда и обратно больше не вернулась.
Наступила зима. Выпало много снега, с кормом было плохо, и они жили впроголодь. Но, наверное, они бы все-таки дожили до весны, если бы отец не обморозил ноги.
Однажды ночью он не вернулся в гнездо, и сын промерз всю ночь один, дожидаясь его, а под утро заплакал от бессилия.
Отец прилетел утром, едва живой. А к вечеру опухли его ноги, поднялась температура, и он стал бредить и кому-то невнятно, но горячо жаловался на свою горькую судьбу. К следующему утру жар прошел, бредить он перестал, но был настолько слаб, что стало ясно, что он умирает.
–Без меня ты погибнешь, сынок, – сказал он тяжело. – И я не знаю, чем тебя утешить. Какое горе! Какое горе…
Сын промолчал, как всегда, и отец тогда попросил его:
–Скажи мне что-нибудь. Я забыл твой голос.
И сын заговорил.
–Я написал поэму, – сказал он. – Все равно она никому не нужна. Я никому ее уже и не прочитаю. Послушай ты ее.
И он начал читать.
Мои крылья сильны, читал он, я молод и красив, мне доступно небо! Может ли быть на свете что-нибудь лучше полета! Мои крылья ловят теплые восходящие потоки воздуха, и я несусь над землей, над водой, над крышами и деревьями. Я счастлив и свободен, потому что я могу летать. Вам, бескрылым, этого не понять! А в доме с высокой крышей и открытым чердачным окном ждет меня прекрасная юная голубка, и я лечу к ней…
Отец плакал, слушая поэму, а потом уснул и затих.




Сказка о деревянном человечестве

Наверно, было бы справедливее, если бы последним человеком, оставшимся на Земле, был крестьянин. Своими привычными руками он распахал бы и засеял обгоревшую землю, возродил бы ее для новой жизни. Рассудительный крестьянин, которому не привыкать работать на земле, не вдаваясь в долгие, бесплодные, болезненные рассуждения о смысле произошедшего. Он бы продолжил свое привычное дело, которым занимался всю жизнь, как будто ничего и не произошло на Земле, как будто она не обеднела на целое Человечество, на половину флоры и большую часть фауны, и сумел бы за отведенный ему срок жизни привести в божеский вид хотя бы часть планеты, вымолить прощение у едва не убитой Земли. А дальше она, наверняка, залечила бы сама свои раны и пошла бы жить, что уж поделаешь, избавленная от вероломного своего детища - человека.
Но что может быть гуманного в войне, убившей все человечество!
Последним оставшимся на земле человеком оказался художник, скульптор. Его тонкий поэтический ум терзался, не находя успокоения, в бесконечно тягостных раздумьях о произошедшем. Его руки, привычные ловко откалывать от глыбы камня мелкие куски, обнажая скрытую под ними скульптуру, маялись от бездействия и своего бессилия возродить Землю.
И тогда он стал вырезать скульптуры. Он бродил по бывшим лесам, паркам, садам и из обгоревших пней, оставшихся от некогда росших здесь деревьев, вырезал людей. С незрячими глазами, на ощупь, он переходил от одного пня к другому, и, когда он уходил, после него оставались деревянные люди. Он заселял Землю людьми.
Только работа до изнеможения, когда оставалось время лишь для короткого сна и поисков пищи, работа до упаду, давала ему возможность забыть о произошедшем или хотя бы не думать об этом.
Где-то рядом плакали слепые волчицы, облизывающие свое безголовое, безногое, мертворожденное потомство. По сухой траве ковыляли птицы, разучившиеся летать и откладывать яйца. Лишь у скульптора дети рождались красивыми и здоровыми. Вот юная пара кружит, кружит в бесконечном вальсе, рука партнера бережно лежит на талии девушки, и она влюбленно смотрит снизу вверх ему в лицо. Вот за столом расположилась семья: отец и дети смотрят на мать, она с чайником в руке наклонилась над столом. Вот на лавочке сидит задумчивый человек. Он прислонился к спинке, его взгляд устремлен вдаль, а на коленях его свернулась клубком кошка, и он ее нежно гладит. Вот сварщик наклонился над двумя деревянными брусками, и там, где их коснулся стержень электросварки, они накрепко срослись друг с другом.
Много людей вырезал из дерева скульптор.
Иногда, когда уже бывало невмоготу от одиночества, он прохаживался между скульптурами, сделанными его руками. Пожимал им руки, как бы приветствуя и благословляя, гладил по волосам и плечам, огрубевшими пальцами шарил по знакомым лицам и грустно улыбался, устремив невидящий взгляд в небо.
Но слишком короток век человека, живущего в зараженном мире. Вот и его кожа постепенно покрылась язвами. Распух язык. От кровоточащих десен все время стоял привкус крови во рту, и его тошнило. Начались боли в животе. Все чаще и чаще он внезапно терял сознание, впадая в беспамятство. Но вновь поднимался, брал резец и, опираясь на палку, шел на поиски новых обгоревших деревьев.
Но и такое рано или поздно кончается, когда все идет к единственному концу. Однажды он уже встать не смог и понял, что это конец. Ему, пережившему почти на целый год все человечество, еще хотелось пожить, но неизбежность смерти уже не так страшила, как хотя бы еще год назад.
Он лежал на свежей траве, успевшей прорасти сквозь обгорелую землю, смотрел в небо и вдруг понял, что видит. Зловещие черные облака неслись по небу, но из этой черноты вдруг четко прорезался крик птицы. Стая каких-то черных маленьких птичек перепрыгнула с веток одного сухого дерева на другое и понеслась дальше, перепрыгивая с ветки на ветку, неуверенно трепыхая крыльями.
И последнее, что он увидел, прежде чем все расплылось перед его глазами: ожило деревянное человечество. Женщина выронила из рук чайник, а мужчина вдруг резко поднялся, вглядываясь в сторону художника; за ним приподнялись и дети. Встал сварщик, уронив аппарат и сдвинув на затылок маску. Влюбленные расплели свои руки и развернулись в его сторону, замерев. Человек с лавки опустил кошку на землю и кинулся в его сторону.
И со всех других сторон бежали люди, много людей, все его деревянное человечество бежало к нему, вырвав свои ноги из земли.
Его подняли и понесли. Качаясь на руках деревянных людей, он постепенно погружался в небытие. Скрипучими деревянными голосами пел хор, отпевая его. Горько плакали деревянные женщины, всхлипывали мужчины. С испуганными лицами носились дети.
Он уже почти забылся, когда услышал голос деревянного человека, произносящего клятву от имени всего деревянного человечества: «Мы не дадим погибнуть человеческому роду. Пусть мы не так гибки и более неуклюжи, чем настоящие люди, пусть мы пока не умеем рождать себе подобных, но мы сохраним память и волю Основавшего Деревянное Человечество. Мы клянемся над его прахом, что научимся вырезать себе подобных, постепенно все лучше и лучше. Мы очистим Землю и сделаем ее обитаемой для жизни. Мы создадим заново науку, мы возродим все, сделанное за века Человечеством. И тогда, вооруженные знаниями, мы возродим человека. Ибо такова невысказанная воля Основателя, ибо так велико мужество этого человека, так сильна его воля, что сделала людей из нас, деревянных идолов. Того, из чего, казалось бы, невозможно создать ничего путного».
«Клянемся…  Клянемся…»
Это было последнее, что еще донеслось до его замирающего сознания.




Ангел

-Этот! – сказал сидящий рядом с водителем, пристально вглядываясь в паренька далеко впереди на обочине дороги. – Давай не так быстро, чтобы я успел его разглядеть.
Водитель сбросил газ, машина пошла заметно медленнее. У того, кто говорил, было некрасивое темное лицо, выражающее одновременно брезгливость и злобу, хотя сейчас, когда он напряженно и неподвижно смотрел вперед, это было похоже больше на усталость.
–Никаких сомнений! – сдержанно воскликнул он. – Это именно то! Ай, да мы с тобой! Ай да судьба!
Он заметно повеселел и даже улыбнулся, и водитель, видя это, неуверенно сказал:
–Смотри, не ошибись…
Сидящий рядом мельком взглянул на него, потирая руки:
–Сто из ста! – сказал он с веселой уверенностью. – Здесь невозможно ошибиться. Смотри сам.
Парень на дороге легонько замахал вытянутой рукой с выставленным вверх большим пальцем, машина подрулила к обочине и остановилась.
–Привет! – сказал парень, наклонившись к окошку, и улыбнулся. – Ребята, подбросьте до хутора. Это полсотни миль по трассе.
Водитель посмотрел на сидящего рядом и молча утвердительно кивнул. Он глядел на парня, на его розовое, почти детское лицо, его доверчивую, обезоруживающую улыбку, его длинные светлые волосы – и удивлялся безошибочности интуиции своего спутника.
–Я помогу тебе погрузить вещи, – сказал второй, выходя из машины, и стало заметно, что он прихрамывает на левую ногу.
Поставили в багажник три большие сумки и парусиновый рюкзак, парень взобрался на заднее сиденье. Хромой повозился еще в багажнике, размещая его содержимое, и тоже сел на свое место.
Машина поехала. С фырканьем шины отбросили назад асфальт. В машину ворвался ветер. Парень подставил ему лицо и прикрыл глаза. Волосы отошли назад, он что-то напевал про себя, двигая губами. Потом открыл глаза и стал смотреть вперед, на дорогу.
–Меня зовут Хуан, – сказал он. – Я учусь в колледже, а сейчас еду к бабушке в гости.
Хромой молча, не оборачиваясь, покивал.
Хуан было взялся листать журнал, лежавший на сиденье, но ему это сразу же надоело и он вновь продолжил:
–Мне очень нравится разговаривать с людьми. Узнавать, кто они, что любят, чем занимаются.
Он не получил никакого ответа.
–Я учусь на врача, – сказал он. – Я буду лечить людей, и они будут выздоравливать. Это большое счастье – знать, что ты в силах помочь человеку, которому плохо.
Он облокотился о спинки передних сидений и наклонился вперед, как бы желая быть ближе к своим попутчикам.
–У меня нет отца и матери, – сказал он. – Зато у меня есть бабушка и две сестры; да еще племянник с племянницей. Они очень забавные, я очень скучаю по ним. Они радуются, когда я приезжаю, а я привожу им подарки, как Санта-Клаус! Мои сестры работают на ферме для того, чтобы я мог учиться…
Он затих, и водитель, обернувшись, увидел, что парень безмятежно улыбается чему-то своему. Это водителя несколько развеселило.
–Удивительный человек! – сказал он. – Ты так хорошо улыбаешься, у тебя такое открытое лицо, ты так прост и симпатичен. Откуда бог нам тебя послал? Ты ангел, а не человек!
Парень еще больше заулыбался, смутился, покраснел и откинулся на спинку сиденья.
–Ангел-хранитель, – сказал хромой, не оборачиваясь.
Был теплый летний вечер. За рядом деревьев вдоль дороги лежали на равнине частью скошенные желтые поля. Вдали  виднелась чья-то ферма, а по зеленому лугу медленно передвигались разбросанные рыжие пятна пасущихся коров.
Водитель гнал машину по почти пустой дороге ровно и быстро. Они проехали молча с десяток миль. Дорога стала спускаться в ложбинку, хромой вгляделся несколько напряженно  вдаль, туда, где на середине подъема едва просматривался в вечерней дымке поворот, и обратился к водителю:
–Сбавь скорость. Не нужно лишних неприятностей.
Еще более неподвижны стали сидящие впереди. Проехали мост и стали подниматься в гору. Встречная машина несколько раз мигнула фарами.
–Как всегда, – негромко сказал хромой водителю. Водитель ничего не ответил.
Заговорил парень, не замечая, что его не слушают:
–У меня в городе есть девушка. Она так красива…словно цветок на утренней заре! Я ее очень люблю! Если у нас будет ребенок, то мы его оставим, потому что мы оба хотим иметь детей… Она поет в ресторане. У нее такой голос!..
Дорога повернула вправо.
–Тормози, – сказал хромой.
Проехав еще ярдов сто, они остановились возле полицейской машины. Стоящий на дороге козырнул:
–Пожалуйста, ваши документы.
Водитель полез в карман за удостоверением, парень с любопытством разглядывал полицейского, хромой смотрел безразлично в окно.
–Мне надо осмотреть машину, – сказал полицейский, наклоняясь и заглядывая в салон.
–Смотрите, – усмехнулся хромой. – Вот, парня везем к бабушке, больше ничего.
–Откройте багажник, пожалуйста.
Парень выбрался из машины, взглянул в лицо полицейскому, дружелюбно и доверчиво улыбнулся:
–Там мои вещи. Я учусь в колледже, в городе, а сейчас еду к бабушке в гости.
Полицейский не выдержал и улыбнулся в ответ:
–Откуда ты, такой счастливый? Ну, пойдем, покажешь, что ты везешь.
Парень взялся за крайнюю сумку и открыл ее.
–Здесь мои учебники, – сказал он, аккуратно перебирая книги, давая возможность рассмотреть то, что он перекладывал. – Я буду врачом. Я очень давно об этом мечтал. У меня отец умер, когда я был еще маленьким…
–Хорошо. Давай посмотрим дальше, – сказал полицейский.
Парень живо потянулся ко второй сумке, взялся за замок, но вдруг его руки резко застыли, а лицо выразило сильную растерянность. Он испуганно взглянул на полицейского и замотал головой, как бы неслышно умоляя пощадить себя и тайну, скрывающуюся в его багаже.
–Открывай! – сказал полицейский жестко. – Показывай, что ты везешь.
Стоящий возле своей машины второй полицейский насторожился.
Парень продолжал стоять, отрицательно мотая головой и ничего не предпринимая.
Полицейский отстранил его и сам расстегнул сумку.
–Это очень личное, – сказал парень запоздало и безнадежно. – Я бы не хотел, чтобы вы… Пожалуйста!..
Полицейский долго ворошил то, что лежало в сумке.
–Да, – сказал он наконец сконфуженно и отошел в сторону. Он взглянул на парня, не решающегося поднять взгляд от земли, достал и закурил сигарету.
–Здесь только твои вещи? – спросил он.
Парень, не поднимая головы, утвердительно кивнул:
–Там подарки для племянников и моя одежда…
–Иди, садись в машину.
     Можно было отпускать людей, но он медлил с этим и не мог понять, что же мучает его и не дает произнести привычную  казенную прощальную фразу.
     Он мотнул головой, как будто отгоняя наваждение, и протянул парню руку.
–Прости, – сказал он, сам не понимая до конца, за что просит прощения, но почему-то почти твердо уверенный, что парень его поймет. Он улыбнулся:
–Все в порядке. Счастливо тебе доехать, друг. Пусть тебе в жизни встречаются только добрые люди!
И сказав это, он почувствовал облегчение.
Вновь машина с нетерпеливым рыком поглощала пространство, теперь особенно радостно, потому что было оно мечено лишь мерной поступью степенных придорожных столбов, не таящих в себе никаких неожиданных помех ее проворному бегу.
Водитель и его спутник несколько оживились, заговорили, перебрасываясь короткими фразами. Парень их не слушал. Он с трудом перебарывал смущение, вспоминая пережитые неприятные минуты, пытаясь убедить себя в том, что никакой беды не случилось и предосудительно возить с собой такое разве что с точки зрения его бабушки.
–Ну все, останавливай, – сказал хромой, когда постовая машина осталась далеко за изгибами дороги.
Хуан почувствовал, как его резко потянуло вперед, поднял голову и огляделся. Солнце почти касалось горизонта, но они  находились уже недалеко от бабушкиного хутора, и он подумал, что удастся добраться туда как раз до темноты.
–Что случилось? – спросил он водителя.
–Что-то с колесом, – ответил водитель, не оборачиваясь. – Сейчас поедем.
Хуан оглянулся, но высоко поднятая крышка багажника закрывала от него хромого, и он ничего не увидел. Машина несколько раз легонько качнулась, потом сзади раздался негромкий хлопок. Хромой вернулся на свое место, и было видно, что он вполне доволен.
–Дело сделано, – сказал он водителю. – Поехали.
Двинулись деревья за окошком, сперва с натугой, а потом все живее и непринужденнее, приближая к дому. Низкое солнце стелило полями розовый туман, сгущающийся местами в продолговатые стога и постройки.
–Вот и мой поворот, – сказал Хуан. – Дальше я пойду пешком.
–Сиди, – сказал хромой. – Мы тебя довезем. Хорошему человеку надо отплатить добром.
Машина свернула и поехала по грунтовой дороге, неловко переваливаясь на ходу. «Как пожилой человек, страдающий подагрой», – подумал Хуан и улыбнулся.
–Что у вас с ногой? – спросил он. – Вы, наверное, воевали?
В первый момент не последовало никакой реакции, и Хуан подумал, что вопрос его останется без ответа, но вдруг хромой обернулся и в упор взглянул ему в глаза. Хуан не отвел взгляда, но поразился тому странному ощущению, которое возникло у него, как будто в темных кругах широких зрачков попутчика внезапно разверзлись перед ним два провала в пустоту.
–Когда я был еще щенком, – сказал хромой, – как-то, убегая от погони, попал под пулю легавого!
Хуан подумал, что в его словах, наверное, прозвучало нечто обидное для этого человека, бескорыстно оказавшего ему добрую услугу, и он широко улыбнулся шутке, показывая, что не имел никакого дурного намерения, задавая свой вопрос.
Казалось, что-то болезненно стало разрушаться на морщинистом лице хромого, как будто невидимые подземные толчки сотрясали изъеденные ветром и дождем стены древней крепости, и она, утрачивая детали, все более окутывалась пылью, прежде чем рухнуть и стать прахом. Тень улыбки легла на лицо хромого, но сейчас же она сошла, и в здоровой усмешке он показал белоснежные фарфоровые зубы.
–В детстве упал с дерева, – сказал он и отвернулся от парня. – Упал с дерева и сломал ногу…
Они сидели молча и смотрели вперед через лобовое стекло. Над огромным полем, отбрасывая огненный отблеск на их лица, висела красная вечерняя заря. Она предвещала ветер.
Вдали, постепенно распадаясь на отдельные силуэты, вырастали постройки фермы, обсаженной деревьями.
…Солнце уже скрылось за краем земли. Невидимая далекая вуаль облаков цедила сквозь себя медную краску запоздалого свечения.
Желтый свет электрической лампы вспыхнул в окнах усадьбы и сейчас же весело пролился в густеющий сумрак двора. Залаяла собака.
Распахнулась деревянная калитка, из нее выскочила светловолосая девчонка лет пяти в белой майке и розовых штанишках и вприпрыжку побежала навстречу прибывшему. Следом за ней мчался огромный белый пес.
Парень стоял в окружении своих вещей с распростертыми на полнеба объятиями, и когда девочка добежала до него, он подхватил ее, поднял над землей и прижал к груди, целуя в светлые волосы; и, держа ее на одной руке, волоча рюкзак по траве, пошел к калитке. Пес, радостно повизгивая, бегал кругом, виляя хвостом и извиваясь всем корпусом.
–Вырождается род человеческий, ей-богу! – сказал водитель, трогая машину с места. – Это что еще за чудо такое?
Они выбрались на трассу и дальше ехали уже молча, думая о своем. Там, впереди, куда они двигались быстро и неотвратимо, из-за горизонта неслышно и стремительно, как высокий черный ветер, вставало величественное зарево ночи. Земля исчезала во мраке, теряла свои очертания.
Казалось, там шел дождь.




Слово о слове.
                1.

  Ребёнком он рос среди природы.
За домом, где весеннею порою вызревали охряные взрывы одуванчиков, а к середине лета выбухала ноздреватая перепонка лопуха, он разговаривал с желторотыми воробьиными птенцами.
 – Чив, – говорили они, покачиваясь и крепко обхватив молодые побеги веток розоватыми лапками. – Чив. Чив.
Тихо шелестела листва, и это было как аккуратный бег заблудившегося муравья по ладони.
– Сынок, иди обе-да-ать! – звала мама, и звонкий голос её опускался на зелёное поле и вспархивал яркими хвостатыми бабочками и кружил над душистыми жёлтыми цветами, догоняя бегущего по лугу мальчика, садился на его светлые, волнующиеся под ветром, как шелковистое хлебное поле, волосы и взлетал в небо, к самому солнцу.
В прохладной тени огромной шелковицы, где по деревянному столу метались сполохи солнечного света, порывая плывущую в знойном потоке крону дерева, он садился на стул, рядом с загорелым отцом, с мамой в лёгком белом сарафане, и ел удивительный суп, где над мелкой порошей пшеничной крупы плавали вкусные листья дикого щавеля, свежие, как прохлада луговой травы в жаркий летний день.
А когда всходило на ночное небо колючее облачко звёзд рядом с птицей-стрелой, указующей журавлям их последний путь сквозь опустошённую синеву, наступал сезон дождей, и по ночам мир мокрых теней заборов и крыш вспыхивал частым ярким светом, как резкими вздохами в исходе ещё не угомонившегося плача. И долго укатывался и возвращался рокот, напоминающий стремительно сочащийся жёлтый дым из верхушки разгорающегося холмика недавно скошенной травы.
А днями накрапывал светлый дождь, беспечный и слепой, не замечающий солнца, высвободившегося из-под туч, и на умытое поле и крохотные под грандиозным сумраком загустевшего неба деревья лесополос опускался дымчатый обод далёкой радуги. В эти часы, наверное, где-то разрешались от бремени измученные волчицы. Капли ударялись о натянутую поверхность луж и мячиками подпрыгивали вверх, и лужи были полны стремительно раскручивающимися веретёнами.
Утопая выше шпор, высоко поднимая лапки, валко вышагивали по затопленным зарослям спорыша ошалевшие петухи.
Мальчик со своими родителями жил у реки, недалеко от полустанка, затерянного среди полей и лугов. Мальчик научился выстукивать под столом разнообразные ритмы бегущего поезда, и, когда он это делал, по бесконечному руслу высохшей подземной реки под их домом, с той стороны, откуда всходило по утрам солнце, туда, куда, усталое за день, оно уходило вечером, шли долгие, как летний день, грохочущие гружёные составы…

                2.

А потом они переехали в большой город. В незнакомый город, где так громко грохотали трамваи, что немели птицы от этого грохота. В город, где птицы были хитры и вороваты, выхватывая крошки хлеба из-под ног прохожих, идущих часто, как крупные капли густого летнего дождя. Город, в котором не было неба, а в знойные дни негде было укрыться от удушающего, жалящего смрада.

                3.

Мальчик пошёл в школу, и поначалу никому не было до него дела, и он высиживал несколько уроков, тяготясь необходимостью быть узником стиснутого пространства, среди множества других, недобрых, как городские птицы, детей.
Но однажды учительница назвала его имя. Он поднялся, как это делали другие, и смотрел, как учительница разговаривает с ним. Временами она останавливалась и смотрела на него, и  тогда он улыбался ей. Учительница снова начинала говорить и снова останавливалась, и всё более удивлённым становилось её лицо, хотя он слушал внимательно и не делал ничего лишнего.
И вдруг учительница осеклась и поражённо произнесла:
– Да ведь он, кажется… Да ведь этот мальчик… Да ведь этот ребёнок – немой!..
И дети в классе подхватили этот выдох ужаса и восторга:
– Этот мальчик немой!.. Он – немой!.. Немой!.. Немой!..

                4.

Мама плакала, когда вела его к врачу, и мальчику нечем было её утешить.
Доктор давал ему карточки с картинками, и он раскладывал и складывал эти картинки. Потом доктор уходил далеко и что-то тихо начинал говорить, как будто разговаривал сам с собой. Он делал много ещё другого, разного, и мальчику было легко с ним, потому что доктор не требовал от него ничего, а будто бы играл в увлекательную игру, которая была частью того мира, где мальчик жил всё своё долгое детство.
– Ваш сын абсолютно здоров, – сказал он, наконец, матери мальчика. – Он всё слышит, видит и отлично понимает. Единственная загвоздка в том, что ваш сын не нуждается в словах для общения с внешним миром. Его мозг улавливает всё на уровне первой сигнальной системы, гармонично извлекая из природы её первичный смысл. У него нет потребности опосредовать  своё восприятие мира словом или другой какой-либо знаковой конструкцией, как это привычно для нас с вами. А в общем он совершенно нормален. Он бы мог спокойно жить и работать, и эта особенность не мешала бы ему в жизни. Но, к моему большому сожалению, идиллия эта в реальной жизни, боюсь, неосуществима. Рано или поздно случится так, что он осознает во всей глубине меру своего  с л и ш к о м   с и л ь н о г о  отличия ото всех, с кем ему в жизни приходится сталкиваться. И это может оказаться душевной травмой, которую он не в силах будет вынести. Чтобы уберечь его от будущей катастрофы, я проведу ему сеанс внушения. Всего один. Я внушу ему, что в мозгу у него  е с т ь  м е с т о  с л о в у ! Что языком он владеет, но не пользуется им за ненадобностью. И когда у него появится потребность в человеческом слове, он уже обнаружит в себе способность этим словом овладеть. Так он сумеет справиться со смятением, когда осознает, что люди, окружающие его, иные, чем он сам.

                5.

…Он шёл от самых истоков слова. Звуки и письмена сливались в сплошное поле некоего природного чувства, и ему было необходимо понять, каким образом и почему из цельного пространства человеческой души были когда-то и кем-то вырваны отдельные фрагменты, которые превратились в знаки общения, очень далёкие от реального смысла того, что они предназначены выражать. Он мучительно силился понять, почему же всё-таки, к примеру, выдох сдержанного зевка одни считали необходимым произносить, как мстительное “в-в”: “Ив-ван”, – тогда как других устраивало лишь гневное «ох»: «Иоханн», – а третьи вообще предпочитали проскочить его, как будто испытывая неприязнь к самому этому стеснённому звуку выдоха: «Жан», – словно им и без того было нечем дышать, и они суеверно избегали необходимости создавать дополнительное препятствие для выдоха.
Потом он обнаружил в одном из языков мира более округлённый знак этого выдоха – w, а в другом языке более угловатую его форму – W, которые уже были похожи одна на другую и чуть более выражали звучанием сдержанное дыхание зевка.
Он не мог понять, для чего людям было коверкать природные движения души, и почему каждый из них считал правильным именно то, что делал он сам?
Но и это он однажды, в конце концов, понял: люди приспосабливали природу к собственным характерам, и никто из них не был виновен в том, что у него такой, а не иной характер, а, значит, они были вынуждены разрушать естественное дыхание жизни и принуждать других к тому же самому.
Жестокие наслаждались потрясающим мир рычанием: «р-р», – пугливые избегали его, заменяя грозную вибрацию гортанным хрипом или спастическим придыханием. Шепелявые были вынуждены издавать шипение, зажимая в разговоре язык между зубами.
Дыхание природы в устах людей превращалось В зеркало их пороков. Но природа, преподавшая ему ранние уроки, не была виновна в том, что порочные люди не были способны говорить с ней на её языке.
Человеческих языков было много, столько же, сколько человеческих болезней и пороков. Но язык природы был всего один. Единственный. Один-единственный на всех живущих. И он не выражался в словах.

                6.

«В начале было Слово, – прочитал он значительно позднее у того, чьё имя было как едва стиснутое дыхание. – И Слово было у Бога. И Слово было Бог».
У древних греков, у которых он нашёл ещё не угловатый вариант стеснённого выдоха, он обнаружил и отголоски ранней души человека, для которого слово было богом. Любые страсть или страх разрушали свободное дыхание человека, и человек оказался вынужденным признать власть этих сил над свободой своего духа. То стеснение в дыхании и было именем бога. Более сладостным в именах страстей, более грубым в названиях страхов. Всё, с чем человек претендовал на какие-либо отношения, было названо своим словом. И каждое слово вначале было именем бога.
А тогда, в городе, он впервые обнаружил в себе слово. Он много раз проходил мимо стены, на которой оно было написано, но не обращал на него внимания. И вдруг он  о т к р ы л  его для себя. В те дни он заметил, что ему неловко разглядывать при посторонних девочку, с которой рядом он сидел в школе.
Он знал, что две эти вещи связаны между собой.
Вечером он написал слово на листе бумаги. Потом он долго и тщетно искал это слово в словаре, который купила для него мама. Там не было этого слова.
Мать увидела написанное, когда зашла к нему. Он знал, что она не обрадуется его слову. И мама не обрадовалась. И попросила больше не писать его.
– Есть слова, которые знает каждый, но которые люди хранят в тайне друг от друга, – объяснила она.
Тогда он понял, что не каждое слово годится для того,  чтобы его использовать в общении с людьми.

                7.

Люди искали имя для бога, который стоял у истоков всего, того, главного Бога, который создал мир и человека. Бога, чьё имя будет произносимо с наибольшим благоговейным трепетом.
«Как зовут Тебя, породившего всё живое в этом мире?» – вопрошали они внутрь себя и с великой надеждой прислушивались к своим внутренним ощущениям. Внутренние ощущения им не солгали. Но они были людьми, родившимися от других людей. И иного пути для явления всего живого на свет они не увидели. И они назвали имя бога, и имя это было главным таинством, кладущим начало каждому живущему на земле. Но имя это оказалось слишком человеческим для того, чтобы можно было его произносить громко и вслух. «Не поминай имя Бога всуе», – сказали они, и стали называть его просто Богом, скрывая друг от друга Его настоящее имя.

                8.

Имена богов получались разными у разных людей , потому что люди были разными в своих пороках и пристрастиях. Обличая чужую порочность, люди коверкали имена чужих богов. Осквернённые чужаками, слова переставали быть именами богов. И слово теряло свою божественную силу и покидало уста бога, поселяясь на порочных устах людей.
А главных своих богов люди вслух не называли.
Едва оказавшись в городе, мальчик по наивности душевной выдавал имена своих богов, богов, которые были самой Природой. И порочным людям не нравились эти неисковерканные  имена.
Тогда он понял, что имя своего бога нужно приспосабливать к чужим порокам. Иначе имя это не будет понято, и по этой причине будет всегда отвергаться и оскверняться.

                9.

И был день, когда к нему пришли человеческие слова. Не одно, а сразу много. Желание любви, как болезнь, поселилось в его одиноком отвергнутом сердце. Жажда дружбы обострила его слух и зрение. Он отслеживал движения губ и глаз, он улавливал тембр и интонации чужой речи, и всё, что вызывало в нём трепетное восхищение, ложилось в его душу и копилось там.
И однажды он заговорил. Это случилось в классе, там же, где была и она. Он долго слушал чужой разговор и вдруг понял, что он уже знает больше, чем эти дети, что, будь он на их месте, он бы всё мог сказать лучше, красивее, умнее. Дисгармоничность слышимого была настолько мучительной для него, что он не выдержал и поправил говорившего. Kлacc онемел от неожиданности, и непринуждённая беседа была разрушена. Ещё несколько paз он пытался поправлять говоривших, но с каждым разом, обидным образом, чувствовал, что от этого дистанция между ним и остальными детьми ещё более увеличивается. И, наконец, как-то, подойдя к компании одноклассников, он увидел, что они замолчали и с неприязнью смотрят на него.
– Робот пришёл! – насмешливо сказал один.
А она усмехнулась и брезгливо сказала ему:
– Попугай!
Он больше не поправлял своих одноклассников, но сам понял ещё одну важную вещь: повторённое вслед за кем-то, пусть даже самым великим, слово, столь же противно обыкновенному человеческому слуху, как и неразрушенное дыхание природы, которому нет места в человеческом языке. Цену имеет только своё, вымученное в страданиях слово, способное успешно балансировать на едва ощутимой вершине, в которой сходятся грани свободной стихии природы, порочной человеческой души и твоя собственная боль.

                10.

С шестой попытки он сумел опубликовать рассказ.
Первые пять рассказов, которые он приносил в редакции, отвергались с негодованием. Редактора даже отказывались разговаривать с ним.
–Что это за значки вы тут поначертили?! – кричали они раздраженно. – Что за рисунки вы тут понарисовали? Вы что, китаец, или, может, древний египтянин?!
Один редактор назвал его папуасом. А другой, доброжелательный издатель фантастического журнала, посоветовал ему возвращаться, от греха подальше, обратно в свою Атлантиду и публиковать свои рассказы там.
Тогда он сделал еще один шаг навстречу людям. Пусть они порочны, пусть разрушают дыхание природы, но ведь это он любит их, а не они его. Значит, должен уступить он сам и принять правила существования, которые диктуют ему они.

                11.

Рассказ понравился редактору.
Это был маленький авангардистский журнал, в котором перевернутые вверх ногами слова перемежались со странными подобиями пиктограмм и встроенными в строки канцелярскими принадлежностями.
–Для нашего журнала ваш рассказ, конечно, слишком традиционен, – сказал редактор, – но все-таки в вашем творчестве чувствуется какая-то органическая энергетика. Я не знаю, откуда она у вас. Обычно она обнаруживается только в диких культурах, и именно ее отголоски делают привлекательными романы латиноамериканских или, например, горских писателей. Но как бы то ни было, это кажется интересным. Посчитаем это признаком авангарда и все-таки попробуем поставить ваш рассказ в номер.

12.

Рассказ был замечен и упомянут в паре критических обзоров текущей литературы. Рецензенты высказывали намерение следить за дальнейшим творчеством нового автора и критиковали его за злоупотребление олицетворениями и далеко не точными звукоподражаниями.
И тогда, воодушевленный успехом, он сел писать свой роман.
Роман был о мальчике, страдавшем от своей немоты и мечтавшем стать обыкновенным ребенком. О мальчике-изгое, который, желая добиться любви своих сверстников, научился говорить и стал писателем, и, наконец, обрел долгожданную взаимность в своей любви.
Задача, казавшаяся поначалу простой, по мере написания романа все больше усложнялась. Каждый день жизни приносил ему новые открытия, детализируя его взгляд на жизнь и на свою проблему. Прибавлялись годы жизни, опыт которых невозможно было не отразить в романе. Он терпеливо писал новые страницы своей книги, переписывал с высоты копившегося опыта уже написанное.
Между делом он публиковал рассказы, казавшиеся людям странными, но не лишенными своеобразной привлекательности, писал лингвистические работы, которые принимались скептически, но изощренная философия которых заставляла читателей помимо их воли задумываться о глубинных корнях литературного творчества.
Оставшееся время он занимался физической работой, позволявшей ему не оставаться голодным.
Написание романа затянулось на двадцать лет. За эти годы он перестал быть человеком-невидимкой в литературных кругах. Он появлялся на мероприятиях литераторов, его узнавали, здоровались за руку. С годами он с удивлением открывал для себя, что молодежь, пришедшая в литературу позднее его, более лояльно относится к его творениям, чем те, кто знакомился с его творчеством в более юные его годы. Более того, он стал открывать для себя новые имена авторов, которые творили уже опираясь на то, что создано им самим… Нового направления в литературе он не создал, но возникал с годами разрозненный ряд авторов, которых он условно мог считать своими учениками.
Роман свой он дописал, когда жизнь его уже переваливала за свою середину. Сознательно жертвуя своей самобытностью, он чутко прослушал все замечания критиков и редакторов и, прежде чем отдать в публикацию, полностью вычистил роман от того, что встречало те или иные нарекания. И роман его органично вписался в русло литературного процесса в момент своего выхода в свет.
Выход книги повлек за собой ряд рецензий, на удивление доброжелательных, а издательство получило сотни писем-откликов от читателей, которые в основной своей массе благодарили автора за его роман. Но некая странность не давала ему покоя: знакомясь с письмами, он не мог избавиться от досадного ощущения, что речь в них идет вовсе не о его романе, а о чем-то совершенно ином, не относящемся ни к нему самому, ни к тем проблемам, от которых он пытался избавить свою душу, работая над романом. Среди писем было несколько пришедших из-за границы, из тех краев, где люди говорили на языках, кардинально отличающихся от того, на котором был написан его роман.
Один из авторов сообщал ему, что он пытается перевести его на иностранный язык, и это удается делать удивительно легко, потому что роман, написанный им в строгом соответствии с канонами языка оригинала, в то же время по лексике и мысли построен так, что имеет абсолютно точные эквиваленты в языке, на который его взялись переводить.
Роман не принес ему мировой славы, но после выхода его в свет автора стали узнавать на улицах.
Но хуже всего было то, что роман его, написанный в соавторстве с редакторами и критиками, не принес ему самому удовлетворения, на которое он рассчитывал.
Шлейф от опубликования романа тянулся еще определенное время и почти угас, растворился в новых событиях жизни в течение ближайшей пары лет.
Сам же он почувствовал тоскливую пустоту, овладевающую его душой уже через несколько месяцев после того, как он избавился от работы над своим романом.
В жизни его происходил крутой, разламывающий ее надвое поворот. И вдруг он осознал, что роман был некоей вершиной его судьбы, от которой он теперь начинает обратное движение к себе тому, который был мальчиком, не ведающим о существовании реальных человеческих языков в мире и не испытывающим нисколько сожаления от этого своего незнания. Жизнь открылась перед ним в своей природной незамысловатой траектории: от себя к миру и обратно – от мира к себе. Человек рождался и умирал в какой-то единой точке своего бытия, а жизнь его заключалась в том, чтобы успеть уйти после своего рождения из этой точки как можно дальше в даль человеческого сообщества, а потом, к моменту смерти, успеть вернуться обратно.
Он взялся за новый роман, который был вторым отрезком его человеческого пути: пути возвращения домой.

13.

–Вы написали хороший роман, – сказал редактор, с чувством пожав ему руку. – Возможно, вы написали отличный роман! У меня есть минимум поправок, которые мне бы хотелось внести в ваш текст, прежде чем мы сдадим его в набор.
–Что вы конкретно хотите исправить? – спросил он.
–Ну вот, допустим, вот эта фраза: «Зву-зи-з-з-з! – обиженно сказала муха, ударяясь грудью о невидимое стекло.» Я прошу вас, пусть она говорит просто «з-з-з» или, на худой конец, «ж-ж-ж». Ведь все нормальные мухи издают именно такие звуки. К чему дразнить критиков и давать им лишний повод демонстрировать собственный сарказм?
–Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется, – ответил он. – У большинства людей что-то не так с восприятием мира: они неспособны слышать его естественные звуки. Мухи издают именно тот звук, который я изобразил в романе. Если бы это было иначе, я бы и написал иначе. Вы нелюбопытны и, вероятно, никогда не прислушивались к тому, как плачут мухи. Но, согласитесь, задача творца, способного слышать реальные, а не вымышленные деформированной за тысячелетия человеческой психикой звуки природы, едва ли сводится к механическому переводу этой, очевидной для него сущности, в адаптированные для слуха обывателя формы. Скажите пожалуйста, как вы считаете, откуда взялось это достаточно благозвучное слово «звук»? Ответьте на мой вопрос.
–К сожалению, этимология большинства слов затемнена, и, как правило, однозначно не трактуется… – развел руками редактор.
–Затрудняетесь ответить, – сказал он. – А я вам скажу. Одним из явных источников этой фонетической конструкции является полет мухи до ее удара о стекло. Я не хочу, чтобы вы правили то, о чем имеете весьма смутное представление. Публикуйте роман в том виде, в котором я его вам принес. Или же я буду вынужден забрать его и публиковать в другом месте.
Роман вышел без корректировки. Это был его последний роман. Это был лучший его роман.

14.

Он неподвижно лежал на полу и смотрел в дно ящика, в котором хранились его рукописи. Истекали уже вторые сутки с тех пор, как с ним произошло непоправимое.
Два дня назад к вечеру у него жестоко разболелась голова. В последние годы такое случалось нередко, он страдал гипертонией, но такой, как в этот раз, разрывающей голову боли он еще не испытывал в своей жизни. Он поднялся, чтобы взять лекарство, но в доме почему-то оказалось темно, а сквозь гул в голове он почти не различал звуков окружающего мира. Ноги не удержали его, и он повалился куда-то в пустоту.
Проснувшись ночью, он не понял, где он и что с ним. Он лежал на чем-то твердом и на грудь его давила тяжесть. Он потянулся рукой, чтобы избавиться от тяжести. Но вдруг с ужасом обнаружил у себя на груди чью-то холодную мертвую руку, обхватившую пальцами его горло. Он похолодел от ужаса, пытаясь скинуть эту непонятную чужую руку со своей груди. Рука вяло отвалилась в сторону, и тогда он добрался рукой до ее плеча. Это было его правое плечо. На его груди лежала его собственная правая рука. Но она не подавала больше признаков жизни.
И тогда он понял, что у него нет больше правой руки. И уже никогда не будет. Отныне у него есть только этот тяжелый, ненужный довесок безжизненной плоти, который, умирая, тянулся, пока сам он спал, пальцами к его горлу, но не сумел добраться в своем коротком последнем пути к вечному покою.
Он слишком много свалил на эту руку такого, чего счастливо могли избежать другие люди. Его рука была больше, чем просто рукой. У нее был свой язык, своя гортань, свои мозговые извилины, которые позволяли ей делать то, что было не позволено делать ему самому: говорить. И она покорно тащила на себе всю эту тяжесть, пока у нее хватило сил.
Когда рассвело, он увидел, что лежит на полу, головой под своим рабочим столом.
Так прошел день, равный вечности, и еще один день, а он все лежал, не зная, чего дожидается, и не имея сил подняться.

15.

С громким стуком распахнулась дверь. Такой стук издавала калитка, когда он, мальчиком, радостный, вбегал с улицы к себе во двор.
Вошел подросток неопределенного пола и возраста, в черной юбке, кроваво-красной майке, на шее – зеленый платок, на голове ярко-желтая повязка. На щеках – черные пауки. Он напряг память и вспомнил, как называется организация, к которой принадлежал этот ребенок: «Когорта деток-стобедок», популярное подростковое объединение, девизом которого было: «Стариков на свалку – детям экстаз!» В числе прочего, их деятельность состояла в том, что они выявляли одиноких беспомощных стариков и обирали их, добывая деньги на модный галлюциноген. Детская разведка оказалась на высоте. Он был более чем беспомощен.
Подросток прошелся по комнате, а потом подошел к нему и легонько поддел его ногой.
–Ну что, дед, живой еще? – осведомился он. – Живучий ты, оказывается. Жи-ить хочется? А подохнешь ведь! Прошло твое время, дедуля! Скоро мы избавим наш мир от вас всех. А то вы столько нагадили, что нам дышать невозможно! Очень несправедливо, да? Вы сами всю жизнь дышали этой гадостью, которую узаконили, и нам попытались вдолбить в мозги то, что вам вдолбили ваши учителя. Вы сделали все, чтобы отравить и нас вашей ложью. Мы дорого платим за то, что являемся потомками лицемеров, разучившихся видеть мир таким, какой он есть, но у нас уже есть возможность хоть ненадолго выбраться из мерзкой реальности, которую придумали больные на голову люди, и видеть природу такой, какой она создана изначально. Вы – глухие и слепые люди, не видящие и не слышащие ничего! А это самое главное в жизни: видеть все так, как оно есть на самом деле!
Подросток внезапно двинулся к окну и радостно засмеялся:
–Вот, послушай, может, хоть раз в жизни услышишь что-то стоящее! – торжествующе сказал он, пытаясь что-то поймать на стекле. – Дед, у тебя что, муха-наркоманка? Чего она у тебя кричит?! «Зву-зи-з-з-з!» Малышка, тебе этого еще не надо! У тебя еще пока с этим все в порядке! Вот будет тебе лет пять или семь, тогда уже будешь глотать шарики. Дед, странная у тебя муха, ей-богу! Ну, ладно уж. Раз так сильно просишь, придется тебе помочь!
Подросток поймал муху, оборвал ей крылья и пустил ее на его мертвую руку. Онемевшая муха тяжело, как маленький черный паук, поползла по его запачканной чернилами ладони.
–Дед, говорят, ты писатель. Это правда? У тебя, наверное, куча денег, да? Скажи мне, где ты их прячешь? Они тебе все равно не пригодятся, – подросток присел и по-приятельски толкнул его кулаком в бок. – Ну, говори, дед, не ломайся!..
Он молчал.
–Да ладно, – добродушно сказал подросток. – Я знаю, что ты немой. Не бойся. Я тебя не трону. Я сам поищу, где ты их прячешь, не переживай. Лежи, отдыхай!
Подросток открыл книжный шкаф и стал вываливать книги, бегло вытряхивая их.
Последний его роман соскользнул с вершины книжной горы к ее подножию и раскрылся возле самого его лица.
Автор книги, тот, что был немного моложе его, еще с живой рукой, грустно посмотрел на него со страницы.
–А ну, дед, что ты там смотришь? – подросток схватил книгу. – Вот видишь, тут даже твою фотографию приклеили. Видишь, как славно получается! Ты что, дед, правда, немой, или врут тут?
Он молчал.
–Ладно, раз немой, то правильно делаешь, что молчишь. Я сам тебе прочитаю, что тут написано.
«Да, я немой, – ответил старик. – Только тот, кому не дано в этой жизни слова, так страстно желает быть услышанным людьми, что может отдать этому делу всю свою жизнь. Тому, у кого есть язык, этого не понять. Только безъязыкий, мучаясь от нелюбви своих друзей и подруг, вынужден писать целые романы для того, чтобы сказать свое слово и доказать людям, что он тоже имеет право говорить.
Но в этом нет смысла. Потому что, пока он напишет свой роман, его возлюбленная выйдет замуж за другого, а сверстники уже успеют стать стариками.
И если все-таки попытаться отыскать во всем этом хоть малую толику смысла, заключаться он будет, вероятно, в том, что великий роман расскажет людям последующих поколений, как жили когда-то их предки, ходили в школу, любили и страдали. Как девчонки и мальчишки в красных галстуках и белых рубашках создавали отряды для помощи старым и беззащитным людям, живущим рядом с ними…»
–Тьфу ты, – сказал подросток, захлопывая книгу. – Так это о бабушках и дедушках, которые жили сто лет тому назад. Разве это может быть кому-то интересно? Какой ты наивный, дед! Для чего ты все это писал?!