Время

Любимому художнику А. Аполллонову посвящается
http://www.apollonov.com/


I grow old.....I grow old.....
 I shall wear the bottoms of my trousers rolled.
 Shall I part my hair behind? Do I dare to eat a peach?
 I shall wear white flannel trousers, and walk upon the beach
 I have heard the mermaids singing, each to each.
 I do not think that they will sing to me
 T.S. Eliot, from the Lovesong of J. Alfred Prufrock


(Старею я…. Старею я….
Брючных манжет подвернута бахрома.
Что делать с лысиной моей? А персик вреден мне теперь?
Пусть нынче белая фланель не в моде, на берег выйду все же ней.
Русалки пели хором там. Поверь,
Навряд ли песни споют свои мне…

Т.С. Элиот. Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока)


I

"Уважаемый г-н Б.!
Мы, группа известных Вам художников…"

Время истекало сладким запахом красок через щели в полу старого доходного дома. Оно растрескивалось в паутинный узор по потолку, длилось трещиной далее по карнизу и вырывалось за пределы пространства, ограниченного крепкой кирпичной кладкой.

"что рады сотрудничать с Вами в любой удобоваримой для Вас форме: выставка-продажа наших работ в штате…"

Свежеструганные толщенные сосновые доски белели в сумраке. Столетние сосны были высажены во времена правления то ли Павла, то ли Александра I. И вот теперь, через 200 лет пойдут.… Куда? На дачу или в печь (камин?!) красномордого прораба.

«Учитывая тот факт, что мы не представляем какую-то одну галерею…»

Стены, оклеенные тонкой белой бумагой, пожелтевшей под лучами солнца, бившего в окна с раннего восхода и почти что до заката благодаря тому, что окна выходили юго-восток, дышали безмятежностью и равнодушием ко всему происходящему.
У двери ворохом лежали старые газеты, какие-то свертки. Банки, бутылки были беспорядочно свалены в картонный ящик. Рядом валялся кулек с почти до конца выдавленными тюбиками краски, являя собой прекрасную инсталляцию. У стены в углу стояли прислоненные и повернутые лицом к стене холсты. Много холстов. Под потолком в самодельном абажуре висела уже никому ненужная, огромная колба лампы – свет был давным-давно отключен, несмотря на все ухищрения местного монтера-любителя, ранее умудрявшегося в течение нескольких лет подключаться к каким-то "жилам", что позволяло не только освещать, но и обогревать всю коммуну таких разных и таких никому ненужных судеб.

"…наши работы, такие разные и, все-таки представляющие определенное направление в современном искусстве, могут оказаться вполне востребуемыми на североамериканском рынке…"

Солнце цвета краплака, медленно садившееся за позолоченный купол собора, уже не грело. Ноябрь, как-никак. Он сдувал последние листья с мостовых, поднимал их уже искрящихся первыми кристалликами инея в воздух, бросал оземь и гнал куда-то дальше, иногда заглядывая в сумрачные подворотни и бросая там на произвол дворников скрюченные бурые останки осеннего пиршества красок.

Как ни странно, но в ванной комнате из крана продолжала капать вода, все еще бродившая по трубам. Стены, выкрашенные черно-зеленой масляной краской, пахли сыростью и печалью. Старый медный кран временами издавал урчащие звуки, как будто старый брюзга хотел напоследок окончательно испортить настроение своим бессмысленным ворчанием. Господи, ну почему бы ему ни вспоминать прекрасные тела молодых нагих женщин и мужчин, которые нежились в этой ванной в водах, вытекавших из его медных и когда-то невозмутимых уст, или смех малюток, которых молодые родители купали в первых купелях, бросая "на счастье" золотые перстни отцов или сережки бабушек. Так нет же, он все ворчал и ворчал о том, как всякими нечистотами засоряли его некогда белоснежную ванну. Он не мог простить людям то, как ему всю жизнь крутили голову, заставляя поворачиваться то в одну сторону, то в другую. Он вспоминал нерадивых слесарей, которые своими жуткими железными "клешнями" столько раз норовили выкрутить его, выдернуть из места, к которому он прирос намертво, как трехсотлетний дуб, вросший своими корнями в почву, из которой вырвать его мог либо ураган, либо он мог быть срыт вместе с самой поляной, на которой рос.

"…оборотливых ребят, что успели занять "не свои места", просто вышвыривают, и они остаются без работы, с трудом находя новую, либо вообще ничего не находя, подаются в «ассоциации» рекитиров…"

В парадном что-то громыхало, низвергалось. То ли двери снимали, резные, дубовые (таких практически в городе в старых домах уже не осталось), то ли медные ручки с них вырывали "с мясом". Дом весь сотрясался и дрожал, но не от землетрясения или оттого, что его разбирали. Он дрожал от возмущения. Прожив почти что сто лет, пережив две мировые войны и три революции, множество всяких бед, пожаров и катастроф, он еще никогда не переживал такого надругательства - оконные рамы, прекрасные дубовые арочные рамы, обрамление его очей, выковыривали ломиком и сносили вниз, где они грудой валялись на земле у забора до тех пор, пока к ним не подъезжал какой-нибудь прохиндей на грузовике и не увозил куда-то вдаль, петляя по улицам и переулкам старого города, как бы заметая следы преступления. Дом дрожал как парусник на ветру, стоящий на якоре в опустевшей гавани.

"Мы провели пару дней в Иерусалиме, ездили на Мертвое Море, поднимались на Массаду. Затем проехали по Иорданской Пустыне на джипе по бездорожью. Ездили на Рождество в Назарет. Проехались вдоль границы с Сирией и Ливаном. Посетили сероводородные источники у Голанских Высот и купались там…"

В туалете заухало, как будто в огромном старом лесу закричал филин. Слава Богу, в последнее время благодаря тому, что удалось наладить водоснабжение, дом не был пропитан запахом сероводорода, от которого какое-то время не было спасу. Иноземцы, забредшие сюда в целях покупки по дешевке настоящих шедевров, с трудом задерживали дыхание, стараясь не вдыхать ароматы разрухи и нищеты. И купленные работы уже не казались им такими шедеврами. Но деньги исчезали в карманах испачканных краской джинсов, растянутых самовязаных кофт или в каких-то немыслимых кошельках. И они, люди западные, воспитанные, глотали эти запахи миазмов вместе с какой-то детской обидой неведомо на кого. Позже, разворачивая покупку в своих апартаментах – шикарных, богато и со вкусом обставленных квартирах, содержать которые многие из них никогда бы не смогли у себя на родине, – они уже забывали и запахи, и все сопутствующие их покупке обстоятельства, а просто наслаждались великолепием красок, форм, сюжетов, и прочее, прочее. Лежа в ванных с джакузи они представляли, как будут развешивать эти работы у себя дома, показывать друзьям и называть смехотворно низкие цены, за которые им удалось приобрести эти шедевры. Они прятали свои приобретения за двойными, массивными дверями своих временных квартир до того момента, когда Air France или British Airlines унесут их вдаль от этого странного города с его странными обитателями и не менее странными художниками.

"Поэтому все иностранцы удивлялись моей свободе поведения. А если бы они знали, сколько раз меня таскали гэбэшники…"

За огромной черной бронированной дверью раздалось посапывание. Дверь эта осталась от бывших жильцов, обретающихся в новых стандартных квартирах. Уже незапертая на замки дверь открылась. За дверью стоял странного вида молодой мужчина в темно-сером дорогом, но сильно помятом пальто, как будто он имел обыкновение в нем спать, в круглых металлических очках a l Lenon, с толщенной папкой под мышкой и мобильным телефоном в правой руке. Он что-то начал говорить довольно бегло по-русски, но с жутким акцентом, выдававшем в нем болгарина. Из его путаной речи можно было понять, что его направил сюда один его друг, журналист-испанец. Что тот купил здесь прекрасные вещи, и он, болгарин, тоже собирается вскоре покинуть этот край, но не хочет уезжать из страны без "работ той же кисти". Визит был совершенно некстати. Припоминалось что-то из разговора с одним клиентом, что действительно его друг-болгарин хотел бы что-то приобрести.… Пришлось впустить. Болгарин представился:

– Зориан Найт - дилер реальностей.

Последнее определение смутило

"Мир ... каким мы его знаем ...быстро меняется…Мы куда-то спешим. Сцена похожа на огромный включенный телевизор, в котором на каждом из каналов, конечно, что-то происходит ...Все, что происходит на сцене живьем… снимается камерами и воспроизводится на экранах ... раскрывая ту, другую точку зрения... открывая нам окно в ту, другую реальность... которая настолько же реальна, как и ЭТА, полагаемая нами единственной ..."

Посетитель ступил в практически полупустую комнату. Пришлось приносить из далекой кухни, верней оттуда, что когда-то было кухней, старый табурет. И начался показ.

Полотна, стоящие у стены и повернутые к зрителю своей тыльной стороной, вдруг будто бы пробуждались. Но в сумеречном освещение, пейзажи и люди на них казались инфернальными, потусторонними. Тем не менее, последнее обстоятельство не вызывало у клиента негативной реакции, а скорей наоборот. Он даже прошептал что-то вроде:
 
"Является кукла-Смерть и говорит кукле-Ироду: "Умри, Антихрист!"
 
Становилось как-то не по себе. Но покупатель вдруг остановил показ, сказав, что он берет "вот это, это и это полотно", указывая на обнаженные тела женщины в ванне и один пейзаж с татарскими домами где-то в Крыму.

"Да, кстати, это по системе timeshare в PCI. Ты слыхал что-то про это? Это система дорогих курортов по всему миру. Ты покупаешь апартаменты в одном месте на определенный сезон. Можешь всю жизнь отдыхать там…"

– Я прекрасно знаю Вашу страну. Я здесь живу уже шесть лет. Не хотелось уезжать без каких-то работ отсюда. – Проговорил болгарин.

У Зориана звонит мобильный телефон, и весь монолог он говорит в телефон.

"Это Зориан. … Да что ты говоришь? И как вышло интервью? Погоди, не рассказывай, я увидел сон ... еще один ... в котором ты брала это интервью. Так вот, сначала он сказал, что был садовником в райском саду ... точно? Затем пообещал, что Антихрист послужит причиной его смерти... так? На концерте! Ну, вот видишь: у меня уже пророческие сны. Хорошо, дорогая, не волнуйся так…"

В комнате становится совершенно темно. Свечка в старинном медном подсвечнике загорелась от зажигалки.

– Только деньги я смогу принести через пару дней, – не мудрствуя лукаво проговорил болгарин.
 
Наступила тягостная тишина. Кто-то постучал в дверь.

– Извините, это ко мне. Давайте отложим нашу беседу на эти "пару дней".

– Понимаете, мне должны перевести деньги на счет в банке. Сами знаете, как сейчас идет бизнес.

– Да-да, конечно. Приходите, когда деньги переведут. Всего доброго.

Вошел комендант дома, артистичного вида жуликоватый мужчина лет 40-45.

– Ну, так что, когда выбираемся? Пора, брат, пора.

– Да вот завтра, почему-то машина не пришла. Видать, машину не смогли поймать.

"…и предстоящая поездка - разработать маршрут, заказать гостиницы, машину, тур-гайда на поездку в трудно доступные места, и т.д."

– А что с приемником-то, будешь забирать или как?

– Да чего там, берите. Он хороший, ламповый, корпус деревянный. Берите.

– Ну ладно, завтра, так завтра. Я и приемник тогда завтра и возьму. Договорились.

"…слушала передачу RFI о поэте Довиде Кнуте. Иерусалимский университет выпустил его двухтомник. Стихи прекрасные, и я дома нашла кое-что…"

Я, Довид-Ари бен-Меир,
Кто отроком пел гневному Саулу,
Кто дал Израиля мятежным сыновьям
Шестиконечный щит…

Комендант ушел вслед за болгарином. Подумалось: "Два сапога пара".

Из вороха газет выскочила мышка и побежала по диагонали комнаты, нисколько не смущаясь постороннего присутствия. Пришлось уже почти в полной темноте, не считая слабого света от фитилька свечи, ставить на место потревоженные холсты, включая отобранные болгарином работы. Времени на все оставалось совсем мало. Впереди, как всегда в таких случаях, – неизвестность. Снова поиски мастерской, снова ремонт. Привыкание к месту. А когда же работать?

"Теперь всё наше свободное время направлено на подготовку к поездке. Обязательно поищу двухтомник."

Спуск по лестницам происходил наощупь, в кромешной темноте. Старые мраморные ступеньки лестницы по стертости могли конкурировать со ступеньками Акрополя в Афинах, по крайней мере, это их роднило, а в голове рождались какие-то неясные, смутные образы, воспоминания о пребывании в Салониках. Раковины на берегу...
 
Парадная дверь распахнулась, – и в легкие ворвался морозный, искрящийся от инея воздух. Мимо пробежали две девчонки в коротюсеньких лохматых шубках. Они над чем-то или кем-то заразительно смеялись. В воздухе рассеялся аромат свежести, мороза и озорства.

"…What a pity that you fell ill and couldn"t go to Greece. Get better soon! Indeed, I"m back in Holland… It was a nightmare walking on the streets with her, seeing nice and beautiful Russian women passing by."
 
Захотелось забыть приход безумного покупателя, наглого коменданта несуществующей художественной коммуны, забыть о завтрашнем и последующих за ним днях, о деньгах, обязательствах, обещаниях, забыть обо всем, и просто бесцельно идти по этому древнему городу, глазеть на девчонок, красивых женщин, слушать обрывки их разговоров, бессмысленных и бестолковых, и оттого еще более привлекательных. Захотелось завалиться в какой-то ресторан или кафе, которых без числа расплодилось в помещениях бывших столовых, прачечных, химчисток, и пр. пр. Но вспомнилось, что денег в кармане только на то, чтобы завтра взять машину и вывезти все вещи в пока что воображаемую мастерскую.

"Был очень хороший стол с закуской по-русски, обилием водки. И были пляски до упаду под 7.40 и т.п. Домой пришли около 6 утра".

Ветер становился все сильней, и на крыше погромыхивали листы неприкрепленной жести. Казалось, вот-вот один сорвется и полетит над темным городом ковром-самолетом, медленно и осторожно планируя между крышами домов, со свистом разрезая на миллиарды кристаллов студеный, хрупкий воздух.

"Очень интересной была поездка в Монреаль - город красивый, как Париж (почти!), все говорят по-французски, гульня всю ночь - рестораны открыты, музыка играет, все веселятся..."