Продается талант...

I
Пятьсот рублей!.. Да на такие «бабки», если чуть-чуть добавить, можно издать еще один скромный сборник. Четвертый... Нет, стоп! Сосредоточиться!
...Так, вроде, ничего не забыл. Очки в кармане. Сборник — на столе. Знакомые лица в первом ряду. Так сказать, друзья по писательскому цеху. Чащухин. Григорьев. Каляева... Так. Ни одного представителя издательств. Николаев тоже не появился. Жаль. Жаль. Знакомых — не густо. А может, оно и к лучшему? Творить только для друзей и собратьев по перу — мелковато. ...Да, еще в предпоследнем ряду — пара журналистов. Слава богу, пришли! Значит, хотя бы две рецензии обеспечены (не забыть одарить их сборником!). Остальные, видимо, читатели. Ни одного критика! Как говаривала, кажется, Эмма Бояршинова, «уж старость близится, а критика все нет...». Впрочем, сорок один — еще не старость. Еще можно успеть найти спутницу жизни. (Ну и мысли сегодня в голову лезут!)
...Николаев вчера бросил: «У тебя ни одного стоящего сюжета за последний год! Деградируешь, дружок!» Это его «дружок» меня бесит, и он это знает, но все равно вворачивает его почти в каждую фразу. Подслащивает пилюлю: «Я, конечно, допускаю, что у тебя — накопление материала, генерация идей... Но слишком уж глубоко и долго, давно пора все это на-гора выдать...» Не беспокойся, выдам, я еще такое заверну!
...Нет, все-таки пора начинать. И так уже затянул на четверть часа! Шум не смолкает. Цепляю на нос очки, раскрываю сборник и начинаю читать. Ловлю себя на мысли, что так мне уже не написать.
Шум не прекращается. Говорят, кажется, все. Пока еще читаю уверенно, но уверенность потихоньку теряю. «Успокойся! — уговариваю себя. — Ты забыл, что читать нужно всегда только для одного человека». Вот хотя бы для этой невзрачной девчонки во втором ряду — с откровенно рыжими волосами до плеч, небольшим ртом и веснушками в пол-лица. Но ее глаза... Голубовато-зеленые, широко раскрытые, будто вечно удивляющиеся. Глаза, глубину которых узнаешь обычно не сразу, а лишь прыгнув в них.
Она смотрит на меня не дыша. Я читаю только ей. Другим, кажется, нет никакого дела ни до меня, ни до моей прозы — из соседнего зала доносится неясный стук фужеров. С последнего ряда поднимается читатель и тихо исчезает. Жрать он сюда пришел, что ли?! За ним к выходу скользят еще три фигуры. Гремят стулья. Беспокойно оглядываются и тут же подтягиваются к выходу журналисты. Спустя несколько минут все — кто стыдливо, на полусогнутых, кто — не таясь, покидают меня ради шампанского и бутербродов. До победного остается только первый ряд и девчонка с глубокими глазами — во втором.

II
Сегодня можно купить любого — дело лишь в цене. Кому-то хватает снисходительной сановной улыбки, кто-то нуждается хотя бы в двухкомнатной квартире, а иной мечтает о собрании собственных сочинений. И не о полном, посмертном, а — пока еще сердечко стучит.
Я не продаюсь. Не могу. В конце концов, мои творения — не для сегодняшнего дня. Я собираюсь оставить после себя книги, которые будут читать даже внуки той рыжей девчонки, что месяц назад внимала мне на презентации. Ради этих глаз стоит творить, стоит быть собой. Но не продаваться становится все труднее. Хотя, казалось бы — куда легче, просто пиши о том, что волнует лично тебя. И не подыгрывай читателям. Но с каждым днем их почему-то становится все меньше. А писателей — все больше. Парадокс в духе Макса Фриша! Об этом я думаю постоянно. Борька же Широков, променявший незаурядный писательский талант на квартиру в Москве, не задумывается. Он просто шлепает детективы из серии «океан крови, умная следовательша и дурной бандит». Уже с год как Борька пропал, а раньше, кажется, не бывало вечера, чтоб не позвонил — поболтать, прочесть новый рассказ. Добрынин недавно сотворил двухтомник избранной лирики на мафиозные деньги. И — плевать, кто там что о нем подумает...
Я не способен ни на то, ни на другое. Но жизнь давит, быт заедает. Не могу переключить мысли на творчество — тумблер заело, и теперь я думаю лишь о том, как выжить. Графоманы плодятся в геометрической прогрессии, они все — непризнанные гении, у них вечно находится о чем писать и всегда есть деньги на многочисленные сборники.
Звенит будильник, зовет к творчеству, но в голове опять — ни строчки. Надеваю шорты (старые джинсы с отрезанными штанинами), свитер... Вчера снова приходила Варвара, вытянула все жилы («Когда ты, наконец, работать будешь? Ты же умный и способный, в хоромах можешь жить. Хочешь, в фирму устрою?..»), попутно сварила борщ, но есть его — настроения нет. Обхожусь стандартной яичницей и возвращаюсь в комнату.
Лежащий передо мной лист трепетно ждет строчек, а что я могу ему предложить? Да вот, хотя бы — об этой самой продажности. Итак, один талантливый писатель, назовем его N...
Не думайте, этот рассказ — не обо мне. Я никогда не продавался. Иначе жил бы не в двухкомнатной «хрущебе», а в коттедже, питался бы хлебом не с шоколадным маргарином, а с маслом и с паюсной икрой. Писал бы «Паркером», а не треснувшей от былого напряжения ручкой...
Морщусь от назойливого телефонного звонка. Снять ли трубку или сделать вид, что меня нет дома? А вдруг звонит какой-нибудь сумасшедший издатель с совершенно диким предложением опубликовать новый сборник абсолютно реалистичной прозы писателя Парамонова — без изнуряющих поисков спонсора с моей стороны?..
— Здравствуйте! Николай Александрович?..
— Да...
— Извините, что беспокою...
Приятный девичий голос... Кажется, в последний раз кто-то из поклонниц звонил мне в прошлом году (или в позапрошлом?..). Но я готов побиться об заклад на мою скромную квартиру, что знаю, о чем секунду спустя будет говорить эта двадцатилетняя (или сколько там ей?..) девчонка.
— Мне очень нравится то, что вы пишете...
(Сейчас скажет, что сама кое-что сочиняет, попросит о встрече — со всеми вытекающими... Как скучно...)
— Как вас зовут? — перебиваю я, подталкивая собеседницу к развязке. Кажется, делаю это довольно невежливо (ничего, будущее меня простит!).
— Катя.
— Вот что, Катерина! Записывайте адрес и привозите свои... Вы что пишете?
— Рассказы.
— Привозите свои рассказы.
Диктую адрес и бросаю трубку. Похоже, сегодня бумага и ручка меня не дождутся. А что произойдет дальше — зависит лишь от степени продажности этой девицы.
Впрочем... Даже интересно и может сработать на сюжет. Новых впечатлений эта Катерина вряд ли прибавит, хотя... Может, из молодых да ранняя?

III
Несмелый звонок, и вслед за ним — бочком — в коридор вжимается худая общежитская девчонка в черных, с белесыми потертостями, джинсах. Голодный взгляд. Острый носик. Еле заметный шрам на правой щеке.
— Проходи, — я с ходу перехожу на «ты», беру Катерину за острые плечи и слегка подталкиваю к двери в комнату. — Располагайся.
Кажется, в холодильнике осталось еще немного Варвариного борща. Не дай бог, помрет этот общежитский цыпленок с голоду! Заморю непризнанного гения, потом не прощу себе. Хотя... Сколько перебывало в моей квартире таких девчонок! Три? Четыре? Забыл! Но все равно — все заканчивалось скучно и банально. Хочется чего-то нетривиального, но я знаю, что в наше время этого ждать бесполезно. Продаются все. Н-ну, почти все. Я-то не продаюсь!
Опять возвращаюсь к так и не составленному мной сюжету. Итак, некий довольно талантливый писатель N, живущий (пытающийся выжить) в провинции...
— Николай Александрович... — раздается из комнаты не совсем уверенный голос гостьи. — Как вы пишете?
Вопрос до банальности непрофессионален. Что значит — «как»?!
— Сажусь и пишу, — отвечаю слегка раздраженно. — Нет. Сначала обдумываю сюжет.
Именно от этого ты меня сейчас и отвлекаешь! Итак, некий талантливый писатель N, уставший от... (Пишу уже лет десять, но так и не научился лихо закручивать сюжеты!)
— А я...
...Уставший от вечного отсутствия...
— ...сюжеты не обдумываю. Они идут сами. Знаете, как... — Катя на миг запнулась. — Как кровь горлом. Больно и страшно.
Она замолчала. ...От вечного отсутствия гонораров — ведь то, что платит мне в своем журнале Чащухин, гонораром назвать нельзя, а кушать хочется, и, что самое поразительное, — каждый день.
Я очнулся от обдумывания сюжета, когда борщ в кастрюле уже запузырился. Выключил газ, зачерпнул из кастрюли полную поварешку. Вылил в тарелку с давно отбитым краем, отпилил от хлебного «кирпича» пару ломтей и пошел звать гостью за стол. (Только бы не заявилась Варвара!)
Катерина разглядывала книги на моих многочисленных полках. Вот и еще одна решила продаться. Сотворила бы нечто гениальное — в журналах с руками оторвали бы! А она — ко мне. Значит, опять какая-нибудь полудетская банальщина о несчастной любви. Не буду же я дорабатывать за нее сюжет! Максимум — поправлю огрехи стиля (если он у этой девчонки вообще существует).
На меня смотрел крашеный стриженный затылок. Сквозь водолазку рвались небольшие крылышки лопаток. Тертые джинсы подчеркивали почти мальчишечьи бедра, а из-под штанин выглядывали голые пятки. Ну где такой пробиться без чужой помощи? Чуть надавят и — хрустнула, редакции крупных журналов и коммерческие издательства — те еще дробилки!
Я — не сломался (и уже вряд ли сломаюсь!), но я — сорокалетний мужик, а она — хрупкая двадцатилетняя девчонка. В конце концов, ночь (да нет, возьмем это слово в кавычки, сейчас — день) — не слишком великая плата за то, чтобы кто-то стал твоим тараном. Никуда Чащухин не денется, возьмет ее рассказ. Ивана я знаю сотню лет, с ним столько выпито... Его журнал, конечно, не ахти, но как стартовая площадка неплох.
Я подошел сзади и обнял Катю за плечи. Она не отстранилась. Кажется, даже качнулась ко мне. Мой взгляд зашагал по корешкам стоящих на полках книг. С. Григорьев — «Бумажный пароходик»... С этим «пароходиком» мы однажды полночи «гудели» за кухонным столом, на котором сейчас остывает борщ. Приехал парень со стихами да с ящиком «водяры», как было не порадеть человечку?.. Классика! Устроил ему рецензию от Николаева, письмо от издательства... Е. Каляева... «Нежность». Господи, что она вытворяла в постели — уму непостижимо!..
...Взгляд уже не вышагивает — бежит, встают воспоминания. Разворачиваю Катерину к себе, она глядит в мои глаза снизу вверх, в них — мольба, которую я трактую совершенно однозначно. Привыкай, девочка, к мысли, что все равно — придется, раз уж явилась. А пока...
— Пошли есть, — говорю я. — Через час-полтора — снова общага. Жрать нечего...
Она кивнула, сглотнув.
— О чем пишешь?
— А вот о том и пишу, — раздался ее ломающийся голос. — Что каждый вечер — в общагу, что жрать, как вы говорите, нечего, а по ночам парни в двери ломятся. И как среди всего этого бардака не сломаться.
«Уже сломалась», — подумал я, глянул в ее морские глаза и сказал ободряюще:
— Интересно. Ничего не читал про общагу. Сейчас все больше ни о чем пишут. Мой руки, борщ стынет.
Катерина ела неспешно, но я видел — девчонка еле сдерживается, чтобы не увеличить обороты. На миг шевельнулась жалость — сквозь дымку лет всплыла московская общага, поэтесса Верочка (фамилию, кажется, уже не вспомнить...) на моей скрипучей кровати (тогда не продавались, все происходило по пятиминутному взаимному влечению), вечные «пузыри» с нехитрой закусью, перебивающей голод...
— Еще?
— Нет, спасибо, — не совсем уверенно произнесла Катя.
— Значит, да, — решил я, вылил из кастрюли остатки борща и добавил, — сытый писатель — плохо, голодный — еще хуже. Ешь!

IV
Катя разделась сама и, словно входя в роль, шептала мне на ухо нечто ласковое. Если она и в прозе такая же беспечная, как и в постели...
На прощание я подписал Катерине свой последний сборник (показалось ли, что ее глаза блеснули ярче?), сказал, что рассказы обязательно прочту и, если они того стоят, сделаю все возможное для их публикации. Дежурная фраза!
Когда за Катей захлопнулась дверь, я подошел к столу, на который за пять минут до того небрежно бросил исписанные почти каллиграфическим девичьи почерком листочки. День все равно потерян для вечности, значит, сделаем доброе дело, тем более, что за него уже заплачено и, кажется, сполна.
Из рукописи выпал небольшой листок.

...Я знаю, что сегодня произойдет, и хочу этого. Вы меня, конечно, не помните — не одна я такая у Вас. А я люблю все Ваши рассказы... и, особенно, Вас. Вы, наверное, решите, что я продаюсь за возможность увидеть свое имя в журналах или сборниках — думайте, как хотите. Мне очень важно услышать Ваше мнение о моих рассказах — хотя бы это. О том, чтобы стать Вашей ученицей, я даже и не мечтаю...

Полный абордаж! После такого письма можно воспрять духом! Ради этих слов стоит жить и творить. В нашем с Катей сюжете все, наконец, встало на свои места. Когда я пристрою ее рассказы, когда они выйдут из печати, обязательно поставлю журнал или ее сборник отдельно от тех, чьи авторы продавались мне за ящик водки или постель. Эта — не сломается!
Затрезвонила междугородка. Обухом по голове ударил полузабытый голос:
— Коля? Широков говорит. Ты еще жив? Не обижайся, просто давно от тебя ни слуху, ни духу. Просто подкормить решил старого друга. Детективчик тут просто нужно залабать. Ну там, море крови, все причиндалы... Возьмешься?
Я молчал, но скоро понял, что молчание слишком уж затянулось. Борька звонит из Москвы, минуты капают рублями, и что-то нужно отвечать. Вспомнил-таки обо мне, старина...
— Ну, молчание — просто знак согласия, я так понимаю? Ну, триста-то баксов за книгу тебя устроят?
Засосало под ложечкой. Это тебе — не триста рублей за авторский лист в чащухинском журнале! Взгляд пробежал по истершимся обоям, скользнул по трещинам меж досок пола, по горе незаконченных рукописей на столе...
— Да, — неожиданно для себя ответил я.
И только тут вспомнил, где видел эти глубокие голубовато-зеленые глаза.

V
Можно было бы закончить этот рассказ на предыдущей фразе. Логичнее. Но совесть требует досказать. Я все же «слабал» тот чертов детектив («Прозрение приходит поздно») и получил-таки свои несчастные триста баксов. Купил новый костюм. Устроил презентацию.
Повторилось все. Очки в кармане. Друзья по писательскому цеху в первом ряду. Журналисты в предпоследнем. Неясный стук фужеров за стенкой. Но не было самого главного. Как наваждение, я видел перед собой безглазые лица Каляевой, Чащухина, Григорьева, Николаева... Не было глаз. Не было Кати. Я смотрел на часы. Я тянул время. Кати все не было. «Мало ли, может, на экзамене, может, домой уехала», — уговаривал я себя как ребенка. Но уговорить не мог. Ну где ты, Катя?! Ты ж всегда появлялась вовремя! Я вспомнил ее фразу — «сюжеты идут сами. Как кровь горлом...» И понял, чем должен закончиться мой рассказ. Я швырнул в зал свой чертов детектив, бросил на ходу — «Веселитесь!» и выбежал на улицу.
— ...В городе такая не проживает.
Я опустился на каменные ступени «Горсправки». Напротив, на лотках, среди фантастической и детективной лабуды, которую никто не брал, лежала моя последняя книга. «Прозрение приходит поздно».

23.11.99 — 31.01.00.