Предисловие отрывок из повести

     Идея поступить в Университет возникла у меня приблизительно также, как и у большинства моих честолюбивых сверстников, ибо все пятнадцатилетние очень высокого мнения о себе, и абсолютно уверены, что для всеобщего признания достаточно выкрикнуть некоему Божественному Жюри своё имя. Впрочем, как раз в моём классе народ был в основном без претензий: половина шатко-валко готовилась в педагоги (извиняюсь, Педленина теперь тоже «университет») и всевозможные техникумы. Большинство парней не исключало возможность армии... Но были и честолюбцы: Марина – круглая отличница с гуманитарным уклоном – целенаправленно собиралась на филфак МГУ. Несколько человек (с соответствующими показателями) – в модный, только что открывшийся Институт Управления... Оставались ещё прибабахнутая Катя и я. Катя, хоть и сочетала потрясающее косноязычие со словесным поносом, имела достойные оценки по алгебре, геометрии и прочему в том же духе.  Она метила на экономический (опять же, в МГУ) и ко мне относилась снисходительно. А я на контрольных по вышеперечисленным дисциплинам у неё списывала, её при этом глубоко презирая, потому что прибабахнутая Катя, как и подавляющее большинство моих одноклассников, понятия не имела, кто такая Блаватская, тогдашних «толстых» журналов не читала, на уроках испанского блистала мерзким произношением, и вообще делала уроки в то время, которое я посвещала литературному творчеству, самокопанию и духовным исканиям.

     Мне же тогда самым подходящим поприщем казалась журналистика. Дневник мой пестрел пятёрками по гуманитарным предметам, и, преимущественно, двойками по всему тому, в чём успевала Катя. На физике или алгебре меня даже не вызывали к доске – настолько это было безнадёжно. В учебное время, отведённое сим дисциплинам, я доделывала задания по истории или испанскому, писала стихи и просто-напросто «балдела»... Наверняка за глаза одноклассники тоже называли меня «прибабахнутой».

     Так вот. Чтобы достичь намеченной цели, мы, девятиклассники, записываемся: я, в Школу Юного Журналиста, Марина – в Школу Юного Филолога (всё это, конечно же, при МГУ), а прибабахнутая Катя (не знаю, существовала ли «Школа Юного Эконома») в тот год уже занималась с репетиторами. И вот, холодным октябрьским вечером, я выхожу из метро «Охотный ряд» и топаю мимо «Националя» к старому зданию Университета на Манежной площади... О, Университет! Меня распирают гордость и благоговение... Именно тогда, входя за чугунную ограду в толпе студентов-вечерников, казавшихся мне полубожествами, испытываю я чувство избранности, принадлежности к прекрасному миру знаний, где меня, безусловно, поймут и оценят... На мне мамины джинсы (собственными я обзаведусь только через пару лет), самый малоизношенный свитер и новые демисезонные сапоги... Я восхожу по белой мраморной лестнице, на чьи перила по-свойски опираются те, кто здесь уже не впервые, я возношусь на второй этаж, к воротам лимба, где уже толпятся такие же, обалдевшие от собственной дерзости и величия сего Храма Науки, дураки... Оказывается, меня причислили к группе №2, и вот мы, десять счастливчиков, заходим в АУДИТОРИЮ (слово-то какое!..), а вслед за нами – ПРЕПОДАВАТЕЛЬ: студент четвёртого курса, маститый журналист Серёжа Сибирцев в обтрёпанном свитере и роговых очках. «Я тут репетиторством заниматься не буду. И ещё, дорогие друзья. К середине года от вашей группы останется половина», - зловеще предупреждает он и начинает коварнейший письменный опрос. После огласки результатов нас действительно становится на одного меньше...

     А выглядело это вот как: он в быстром темпе диктовал имена и понятия из разных областей культуры (без всякой связи или намёка на содержание), а мы должны были объяснить, про что, собственно, речь. Серёжа в своих роговых очках был пренебрежителен и великолепен. Стены аудитории излучали благородный аскетизм, будучи при этом грязно-жёлты и облуплены. Столы тоже. Ведь за ними изо дня в день трудились НАСТОЯЩИЕ БУДУЩИЕ ЖУРНАЛИСТЫ! Так что, не нам, сопливым школьникам, судить об их внешнем виде. Это всем было ясно в те времена.

     На следующем занятии, через неделю, Серёжа Сибирцев вальяжно восседал на колченогом стуле и комментировал наши ответы. Мы же сидели, производя нервозные движения конечностями и «пятой точкой», ненавидя Сибирцева за его эрудицию и поражаясь собственному невежеству.
- Н-да... – говорил журналист Сибирцев, с некоей брезгливостью переворачивая исписанные нами листочки, - Я, вообще-то имел в виду Сартра. «Жан-Поля», а не «Жанопля»... как ему бедному досталось... Вот, я тут вижу: «Сартёр». Почти «сортир». Ну что ж, это русскому уху, конечно, ближе.

     В общем, полный разнос.  Пострадавшее эго, говорят, благодатная  почва для усвоения знаний.  На следующую неделю нам было задано написать «Красное на голубом». Поток сознания. Учение началось.
Кажется, в Школе Юного Филолога дела обстояли иначе. Они там долбили синтаксис с морфологией, слушали какие-то лекции, и, судя по отзывам наших девчонок, ходивших туда с Мариной из любопытства, мужиков там было не густо.
- У  н а с не так, - сказала я Марине на одной из перемен.
- Где – «у  в а с»?
- При факульетете журналистики... – и я уже открыла рот, дабы объяснить КАК, но Марина повела бровью и глянула на меня тем взглядом, которым смотрят, наверное, на сумасшедших или смертельно больных, -А ТЫ ЧТО, В МГУ СОБИРАЕШЬСЯ? С ТВОИМИ ОЦЕНКАМИ?!

     Я  в замешательстве стала подыскивать в ответ нечто настолько же вероломное, но прозвенел звонок и в класс вошла физичка. Пора было опускаться с небес на землю.
Когда-то мы с Мариной дружили. Если это можно так назвать, конечно. Она перешла к нам в четвёртом классе – нонсенс для языковой школы, где иностранный вводят со второго. Но Марина появилась, быстренько по испанскому нас догнала, а потом и перегнала. По испанскому и всем остальным предметам. Носила она тогда до пояса русую косу, и в целом производила впечатление хрупкости и пугливости. Наверное, так оно на самом деле и было, потому что окружила себя Марина  стеной из пуленепробиваемого прозрачного материала, оставляя на виду лишь белоснежные воротнички,  отглаженный пионерский галстук, импортную, из посылок родителей-дипломатов, сменную обувь и безукоризненный пятёрочный дневник. Вот за эту стену и пыталась я пробиться в течение нескольких лет. Мы читали одни и те же книги, слушали одну и ту же музыку, одинаково страдали от непонимания окружающих и бестактности взрослых... Мы были родственные души. Но ни меня, ни Лёлю, – разделявшую те же интересы и столь же бескорыстно её обожавшую, - Марина за этот невидимый кордон не пускала. Мы с Лёлей соперничали из-за каждого её звонка, каждого взгляда (странный это был взгляд – тяжёлый, яркий, как брошенная из темноты финка...), - а она вдруг делала закадычной подружкой прибабахнутую Катю, или пустышку-хохотушку Настю Рюмину. Марина хотела быть  к а к   в с е . Не лишне упомянуть, что лексический топик «как все» стоял в одном ряду с другими нашими ключевыми понятиями: «общение» и «глубина». Всё это имеет непосредственное отношение к моей университетской саге.

Нынче, когда я по забывчивости или разнеженности пускаюсь в рассказы о давних школьных переживаниях, мои друзья иностранцы в лучшем случае воспринимают их как шутку. А в худшем – какой-нибудь защитник свободных нравов с энтузиазмом заявляет, что однополая любовь не является сексуальным извращением, и что в их школе (колледже) тоже случались такие истории, и ничего, мол, в этом особенного нет. Впрочем, я уже давно предпочитаю говорить с моими друзьями иностранцами о погоде, политике, инфляции и туристических поездках.
...А в те времена мы с Лёлей лезли на рожон, снискав себе славу этаких анархисток и постоянные проблемы с учителями и родителями.  Поэтому, никто кроме Марины моим намерениям податься в МГУ особенно не удивился, - Университет тогда ещё считался разносчиком свободомыслия и всяческих талантов. В нашем поколении перестроечных детей были, конечно, скептики, но не так уж много. В год исторического съезда нам исполнилось по тринадцать-четырнадцать лет (возраст вполне дееспособный): нас уже не успели запугать, ещё не появилось «Нинтендо», ещё не считали зарплаты на доллары, но уже читали Солженицина, Дудинцева, Белова, и начали менять программы по истории, уже дала трещину берлинская стена, а вместе с ней и «железный занавес»; но среди подростков ещё было престижно не только носить «аляски» с «варёнками». Мы ещё смотрели Тарковского и Феллини, Рязанов снимал «Забытую мелодию для флейты», в кинотеатрах шли не голливудские боевики, а фильмы Киры Муратовой... Вот такое мы были поколение. Все мои одноклассники и однокурсники позднее успешно вышли «в люди», и вообще  ВЫШЛИ кто куда хотел... А в нашем девятом «Б» даже самые «раздолбаи» взялись в тот год за учёбу;  родители подстёгивали – «языковая школа», мол, «открываются колоссальные возможности»...

     Мой бедный папа, кандидат технических наук, тщетно пытался вдолбить в мою гуманитарную голову сведения по тригонометрии, а я рассеянно кивала и про себя изводилась, мечтая скорее вернуться к «Красному на голубом». «Красное» в моей трактовке символизировало прометействующего индивида, а «голубое», соответственно, толпу, приятную для глаза пастель благополучия и безразличия.  Кстати, Сибирцеву мой «поток сознания» очень понравился. Он только на грамматические ошибки посетовал.

     Ещё потешил он нас на том занятии редакционными байками, которые почерпнул за время практики в газете «Советская Россия» (на журналистском жаргоне она именовалась «Совраской»). Как же мы хохотали, когда он цитировал нечитабельные жалобы одного майора из какой-то захолустной части на постоянные женины измены!.. То ли из уважения к званию, то ли по другим каким причинам,  газета на «сигнал» отреагировала. И вот приходит ещё одно письмо, теперь уже от разгневанной супруги. Начинается оно так: «Я, жена офицерского состава...»
Тогда ещё на журфаке преподавала профессор Белая, и вот однажды Сибирцев направил нас к ней на лекцию по советской литературе, чтобы послушали живого классика и заодно поупражнялись в скоростном конспектировании. Лекция... Слово-то какое! Чего стоит одна аудитория, огромная, похожая на концертный зал с подиумом вместо сцены... Лекция совпала с Днём Открытых Дверей, и чуть пораньше будущих абитурьентов собрали в другой такой же аудитории. Я пришла вместе с мамой, и когда улыбающийся декан закончил свою речь словами: «Мы вас ждём!» - мамины глаза увлажнились, она схватила меня за руку и прошептала: «Ты слышала?!»

...Можно себе представить, с каким настроением я пошла на лекцию Белой. И как нас с Юлей – «шюжевкой» одногрупницей – возмутили возня и хихиканье впереди сидящих студентов. Они, подлецы, обсуждали чьи-то сиськи. Темой лекции были «индустриальные поэты», бессмертный шедевр Тарасова-Родионова «Шоколад» и шолоховские искания. Мы с Юлей ловили каждое слово, хотя ничего особенного, кроме схематичного пересказа отдельных произведений, там не было. Тем не менее, в будущем мы получили право сказать: «Да, когда я ходила в ШЮЖ и посещала лекции Белой...»
Ещё Сибирцев водил нас в факультетскую читалку. Брал книги на свой читательский билет, а нас снабжал контрольными листками, на случай если кто-нибудь станет проверять. Нет, «читалка» для нас тогда была  ч и т а л ь н ы м   з а л о м , с её мраморными колоннами, высоченными лепными потолками, огромными благородными столами, и настольными лампами, прямо как у Ленина в Кремле... И среди всего этого великолепия мы вчитывались в филосовские пассажи того самого Сартра, которого на первом занятии кто-то обозвал «Сартёром»; тогдашние, поистине революционные статьи по экономике в «Новом Мире», теоретические выкладки Станиславского... Потом на занятиях Сибирцев популярно объяснял, что это, собственно, такое – экзистенциализм, делал краткий обзор московской театральной афиши и рассказывал, что на Западе студентам стипендии не платят... Он был всё-таки уникальным типом, этот Сибирцев. В чём я ещё больше убедилась, когда сама дожила до четвёртого курса.
Конечно, было бы приувеличением сказать, что вся шюжевская группа №2 питалась исключительно пищей духовной, состояла из высоких материй и витала  круглые сутки в интеллектуальных сферах. Например Тимур, молчаливый брюнет, от коего я просто млела, состоял из весьма сексапильной плоти спортивного типа, причём прикрыта эта плоть была райфловскими джинсами и канадским пуховиком (они только что вошли в моду). Был в нём этакий печоринский шарм... Или, скажем, Володя, - рахитичного вида комсомольский вожак, постоянно вступавший с прогрессивным Сибирцевым в идеологические споры, и для этой цели носивший на занятия неизменный томик ленинских работ. Надо сказать, что труды вождя  не слишком выручали, потому что Сибирцев разносил его в пух и прах у великой потехе всех присутствующих, а бедный Володя даже не мог понять, чего тут, собственно, смешного... В группе я сдружилась с Юлей (мини-юбка, яркий макияж и сумка из крокодиловой кожи), завладевшей, к моему искреннему восхищению, вниманием таинственного Тимура. С ней и ещё двумя девчонками – хохотушкой Олей и Аллочкой, которая собиралась в Театральный, - мы после занятий ходили есть ГУМовское мороженное. Теперь я точно знаю, что это самое вкусное мороженное в мире...

     Тем временем, атмосфера накалялась.  Заканчивалось первое полугодие, и прибабахнутая Катя во всю вкалывала с репетитором, чтобы натянуть на «четвёрку» свой кошмарный испанский. У меня же за вторую четверть намечались традиционные тройки: алгебра, геометрия, физика и химия. Да ещё грозила прибавиться тройка по физкультуре – физрук уже озверел от моих прогулов. Ввиду таких перспектив мама выразила весь свой страх, желание помочь и уязвлённое самолюбие в двух словах: «УЧИСЬ, ЗАРАЗА!..», - а папа занялся подготовкой к четвертной контрольной по химии. В первых числах декабря у студента четверокурсника Сергея Сибирцева начались зачёты, и теперь он всё чаще усаживал нас с какой-нибудь книгой в библиотеке, а сам штудировал свои мудрёные университетские дисциплины. Между прочим, мы узнали, что Сибирцев женат, и немножко его приревновали, понятное дело.


... А Лёля Перцуленко, моя бывшая одноклассница, не готовилась к контрольным в своём физико-математическом лицее. Она к ним вообще никогда не готовилась и, тем не менее, блестяще училась. То,  что отличнице Марине стоило часов непряжённого труда, укладывалось в лёлиной голове само, и тут же проростало яркими гирляндами нестандартных решений, неожиданных экспромтов, броских метафор и новых, ещё более трудных задач. Лёля тоже собиралась в Университет. На физфак. Её таланты были настолько разнообразны, неприятие и непонимание окружающий настолько велики, а глубокая привязанность к Марине настолько безответна, - что она решила доказать всем свою способность начать всё сначала на новом месте. Взять и уйти после восьмого класса в другую школу. Взять и растоптать со всегдашним странным смешком свой литературный дар. Взять и вывернуть себя прилюдно наизнанку... Даже я на такое не отваживалась, может быть, потому и выжила. Зимним вечером 19... года, когда я честно зубрила геометрию, Лёля написала после многочасовых метаний по квартире:

                Пришло решение,
                Как разрушение,
                И назвало ошибками – свершения,
                И назвало надежды – безнадёжными,
                А аксиомы жизни – ложными.
             Воспоминания померкнули,
             И оказались чувства – мелкими.
             Ты думаешь – напрасно маялся,
             Но отсчитает время - маятник
             И подвергаешь ты сомнению
             Своё Великое Решение...
             Всё переменится, коль хватит времени.
             Оставит время след на темени.
             Как тень тиранов ниспровергнутых –
             Следы решений опровергнутых.
             И незабвенное утонет в памяти,
             А незаметное – возьмёт, останется...
             И расхохочешься
             Над тем, что сделано.
             Пожить так хочется... Но нету времени.

     «Лёля, не смей!» - охрипшим голосом кричала я в телефонную трубку. Потом, совершенно обезумев от отчаяния, вызвала на её адрес «скорую помощь».
     ... Дверь санитарам открыла недоумевающая Лёля собсвенной персоной и сказала, что здесь, наверное, какая-то ошибка... В пятнадцать лет мы, всё-таки, потрясающе живучи. Время у Лёли ещё оставалось.

     ... Итак, нашими ключевыми понятиями были: «как все», «общение», «глубина». Точки отсчёта в нашей картине мира. Оперативная система – «орёл – решка». С одной стороны – «все»: наши одноклассники и ребята со двора. (Примечание: взрослые к этому миру не принадлежали. Они являлись элементом внешним.) Так вот, подавляющее большинство наших сверстников жили нормальной жизнью, свойственными их возрасту интересами, конкретным пониманием своего места в социуме и здоровыми человеческими амбициями – вкусно покушать, хорошо одеться, выспаться, развлечься, избежать нареканий со стороны взрослых (соответсвенно, выполняя домашние задания или не выполняя оных). Жизнь идёт, принимается такой, как есть, и в награду за соблюдение правил игры дарит массу приятных моментов. Закон вселенной. С другой стороны – «мы»: Лёля, Марина, я и нам подобные. Интересы наши выходят за возрастные рамки, знание - шире в концептуальном плане; и отсюда – раздражающее окружающих несоответствие между формой и содержанием. Способ защиты – самообожествление. Следствие – отказ от тёплой ячейки в человеческом улье и несоизмеримые с реальностью амбиции. А, и чтоб страданий было побольше. Страдания подчёркивают нашу исключительность, являются источником творчества и, своего рода, оправданием... Тяжёлый случай. В награду (довольно редко) – медаль «За отвагу» для побеждённых, - батарейка, заряженная теплом человеческого тепла. Опять же, по системе «орёл – решка».

Далее, «общение» в бытовом понимании, когда люди обмениваются информацией, делятся впечатлениями, совершают вместе какие-то действия, скажем, идут в кино или на дискотеку, и КОНТАКТ. Это слово в нашем лексиконе было лишено протяжённости во времени. Его основной характеристикой была однократность, неповторимость. Поэтому не надо путать этот тип общения с дружбой или враждой. Описывая какую-нибудь встречу, спор или светскую беседу, мы обычно говорили: «был контакт» или «не было контакта». КОНТАКТ в данном случае подразумевал в собеседниках взаимооткрытие прекрасного – того, что составляет их человеческую суть. Он означал откровение, взаимное душетворчество, взаимопонимание, взаимопомощь, - пусть на каких-нибудь несколько минут – постижение совершенства ближнего, принятие обоими Святого Духа (хотя, тогда я ещё не мыслила подобными категориями). Контакт уникален и короток, как вспышка, ибо счастье тоже длится лишь мгновение, открывая нам гармонию Вселенной и наше собственное богоподобие... В этой связи уже излишне объяснять, как мы понимали «глубину» и «элементарность».

  Но существовало ещё одно ключевое понятие – «маска». Тут взаимоотношения между «орлом» и «решкой» были гораздо сложнее. Сплав истинного лица и обязательной социальной маски становятся монеткой, которая идёт на взятку за выживание. Маска в постоянном употреблении постепенно стирает черты лица и, в принципе, прекрасно без них обходится. Лицу же без маски неуютно. Не часто встретишь лицо, имеющее мужество сохранять свои профиль и анфас без взятки... «Красное на голубом».

  Всё-таки, первое полугодие завершилось удачно. Я лихо прыгнула через гимнастического коня, продемонстрировала ловкость в волейбольных подачах и сделала «мостик» со стойки. Физрук вздохнул и поставил мне четвёрку. Прибабахнутая Катя милостливо дала нам с Таней Ивановой списать формулы по химии, вторую задачу я даже решила сама и таким образом избавилась ещё от одной тройки. Наступил 1987 год и зимние каникулы, а вместе с ними – настоящая журналистская работа: Сибирцев обеспечил своим питомцам практику в самых что ни на есть настоящих многотиражных газетах! О, какую же силу имеет печатное слово! Какой гордостью наполняется душа даже и не очень тщеславного человека, при виде его собственного имени, набранного типографским шрифтом на странице, пусть самого незначительного регулярного издания! О, Слава! Взошла ты на мой небосвод в скромной редакции многотиражки АЗЛК им. Ленина, когда заведующий отделом быта пробежал глазами репортаж из подопечного детсада и сказал: «Неплохо. Так и пойдёт в набор.» Жизнь всё-таки прекрасна.


  ...А потом пришла весна. Для меня она всегда наступала задолго до первых оттепелей, когда снег ещё чист, а сугробы пухлы. Ещё отливают неживым металлическим блеском гладкие стволы тополей, и воздух по-зимнему бодр, но что-то уже сеет смуту в моей душе, призрачные НАМЁКИ слышатся в неожиданных порывах влажного ветра с юга и воробьином гвалте, отчаянном даже в пасмурные дни. Самое таинственное начинается с наступлением сумерек. Окурок, вмёрзший в лёд у тротуара, намекает, что в полдень здесь была слякоть, а может быть даже тоненький ручеёк. Мягкий нимб лампочки у подъезда – на присутствие тёплого дыхания и зыбкость всего сущего. Неуместное карканье выбившейся из режима вороны – на овладевшее природой беспокойство, близкие перемены и тоску расставания.
 
     Невольно начинаешь ступать по-кошачьи, прислушиваться, принюхиваться и обнаруживаешь, что эхо обычных городских звуков стало более гулким, а шелест ветвей из неодушевлённого шума перешёл в заговорщицкий шопот... Что-то происходит. Во всём сквозит недоговорённость, блуждающими огнями кажутся освещённые окна и палисадник перед домом вдруг начинает пахнуть пропастью...

  Меня неудержимо тянуло на улицу в такие вечера. Хотя бы просто постоять у подъезда. Прислониться к шершавому тополиному стволу и замереть, чувствуя, как колеблются в морозном воздухе пространство и время. Этот тополь во дворе был моим ровесником и другом. Я не поверяла ему тайн, не вела задушевных разговоров и прочей пошлятины в этом духе, просто он всегда был ТАМ, напротив окна, что бы ни случилось. И в те странные предвесенние вечера именно он заставлял меня так остро чувствовать одиночество. Тогда я впадала в «депрессию». Нынче слово «депрессия» ассоциируется с суицидом, психоаналитиками и психбольницей. Очень модно лечиться от депрессии, и на западе трудящихся с этим недугом даже отправляют в оплаченный отпуск. Но в те времена «депрессия» была уделом избранных, вроде нас, и отличалась в первую очередь состоянием предельной восприимчивости и внутренней активности. Сознание загружается информацией из высших сфер (недоступных простым смертным), а во многом знании, как известно, многая скорбь... В период депрессий нами писались самые лучшие стихи и приходили в голову самые оригинальные идеи. В ту весну вибрации Вселенной отозвались в моей сверхчувствительной душе четырёхстопным хореем, который вдруг стал отстукивать отчаянной морзянкой:

                Невозможное – возможно,
                А небесное – земно.
                Аксиомы жизни ложны,
                А распятие – грешно.

                А я сижу, курю в сугробе,
                Очень тошно нынче мне.
                Подступает сердце к горлу,
                Бьётся в теле, как в тюрьме.

                Вечер, кончен день рабочий.
                Центр искрится, блестит.
                На меня седой прохожий
                С раздражением глядит.

                Макияж наложен, маска
                Скроет слёзы на глазах.
                Я в коричневой «аляске»
                И «варёнках» - девка – ах!

                В пустоту гляжу я тупо
                И курю, судьбу кляня.
                А народ за проститутку
                Принял пьяную меня.

                Обсуждают бабки рьяно
                В молодёжи дерьмецо...
                Ну а я, мерзавка, нагло
                Дым пускаю им в лицо.

                Бабки – в крик, ведь добродетель
                Их навек оскорблена.
                ...И не знают, что на свете
                Никому я не нужна.

   Стихи были записаны в тетрадь по геометрии, но странные пульсации не прекращались. Вселенная продолжала передавать информацию, но теперь уже на другом уровне. Морзянка мучила меня ещё дня два, пока я не догадалась взять в руки гитару... Так появилась на свет моя первая настоящая песня.
   Потом выяснилось, что у песенного жанра вообще масса преимуществ. Усиливается эмоциональный заряд, и не так заметны поэтические огрехи. Поэтому я с тех пор стихи стала писать только на музыку. Эти творческие искания преломились в понятии моей маман следующим образом: «Сидеть тебе, дуре, с гитарой в ПТУ!»