Часовщик

Узкая, как лифт, будка часовщика вдавилась своими стеклянными стенками в ребро толпы. Люд в метро особенно глазаст и вампиричен, поэтому не упускал случая присосаться вожделеющими глазами к иной жизни, заточенной в прозрачную камеру и выставленной как Прометей на виду у воронья, томно и нетерпеливо обгладывающего печень грядущего, в черных глазах толпы. 
А человек продолжал заниматься своим делом. Это более всего и раздражало постоянных посетителей подземки. Они тоже вроде бы "в деле", а точнее – едут "за делом", "к делу". Но оказываются пока что не в деле, а лишь при нем, или где-то около. Они в трубе, в полой вене, в черном жизненном соке, растекшемся по волокнам ветки, и находятся в состоянии проезда. Проходные персонажи на перегонной станции между собой, бесценным, и собой, любимым, между двумя делами, между двумя домами. Они отражаются друг в друге, как герои платоновских диалогов, как персонажи пьесы самопознания, как участники драмы в антракте, за кулисами, по ту сторону дневного грима, но не в области ночных сновидений. Взгляд в метро действительно как-то обнажается и обостряется на очертания судьбы в ходячем субъекте. Здесь удобнее думать о том, что никогда не свершится. В метро даже не знакомятся, хотя успевают прожить вдвоем целую жизнь (о Боже, упаси от мысленного прелюбодеяния) со всеми ее скандалами, спазмами и, конечно, радостями на участке между станциями "Молодежная" и "Дружба". А другие станции, к слову, патетические, героические и не подходят к данной ситуации.
А часовщик будто был заворожен от бьющихся об стекло будки пронзительных пчелок мутированных оттенков, похожих на человеческие глаза. Он не поднимал головы и чинил что-то в поломанной судьбе часового механизма. И на клиента не смотрел, – переведя на лоб свой глаз, он обычными ресницами щурился на металлический браслет, искоса посматривая на руки и фиксируя принадлежность часов этим рукам. А на самом ли деле, смотрел ли он на руки, а не, скажем, на волоски или линии судьбы, или видел пальцы человека живыми людьми, одной семьей, со своим общим лицом, – в качестве родителей и детей, по-разному уживающихся на одной жилплощади?   
Расхожее выражение, что он чинит время, не соответствует действительности. Чинил-то он часы, но часы нас интересуют не своим отношением ко времени, а своей инаковостью в жизни людей. Время как раз таки обычно и незримо, не замечаемо, а только, растрачиваемо, не зарабатываемо, спрашиваемо и получаемо в качестве удовлетворительного ответа. А вот часы – это вещь. Интересная, красивая, дорогая, функциональная, а порой и декоративно–музейная. И как вещь часы, хоть и металлические, растворяются в шумовом потоке времени, разлагаются на отдельные взгляды на циферблат, на стрелки, как и на тысячи других осколков бытия в момент нашей спешки на свидание с работой.
А как только они перестают работать, немеет рука от их бестолковости и бесполезности. Мы готовы отделаться от руки, и когда на ней нет этого предательски смолкшего и погасшего атрибута – слишком высока цена привычки ориентироваться в кварталах времени. И появляется часовая мастерская. Хотя как она появляется? Мы ее ищем ценой потерь и отклонений от путей наших праведных. Приходя к часовщику, мы приходим на встречу с чем-то большим, чем за оплачиваемой услугой. Мы попадаем в приемную судьбы, тремся в коридорах тайных механизмов, выжидаем, затаив дыхание, дальнейшие указания по поводу нашего грядущего. Это тебе не нотариальная контора, заверяющая то, что здесь ясно как день, но темно как ночь в чиновничьих кишках тамошней жизни.  Это не регистрация билета перед полетом в парадизы нашей небыли. Это совсем другое, более тонкое и судьбоносное. Хирург шестеренок исторгает приговор: жить или не жить. Если не жить, то печально, конечно, ведь зарплату мы уже распланировали на ближайший век, и покупать часы – разве что только в качестве подарка детям на совершеннолетие. Неужели жертвовать этим подарком? Но все-таки какая-то определенность есть.  А если жить, то – очень интересно, – а что же произошло: износилась ли внешняя оболочка тела, или алмазные камни подвели, или изначально мы купились на обман и выбрали бракованную судьбу.  Как нам узнать? Да мастер сам нам все и покажет. Да только увидим ли мы, что на самом деле барахлит, или запомним ли мы болезнь наших часов, и побежим ли за лекарствами, в поисках спасения? Поэтому или мы безраздельно доверяем часовщику, или считаем его шарлатаном, безбожно обирающим законопослушных граждан. Ибо кому придет в голову судится с часовщиком, если мы заподозрим подделку или подлог, или еще какое-то преступление в области микроскопического мира невидимого обычными глазами. Никто не подумает о правосудии, и не потому что нет отдельной статьи о часовых дел мастерах, грешащих своим потусторонним знанием. Этот демон обманет любых судей, он, склонивший свой череп перед рабами мира сего, выше всех и в мире тамошнем. Так что распоряжений относительно дальнейшей судьбы часиков мы ждем с покорностью и надеждой. Все как у благообразных и благочестивых.
А вообще-то он обычен и прост, как и мышца при вскрытии. Под колпаком лба у него фигурируют непричесанные мысли о вечном и повседневном, иногда перемежающиеся с проклятиями по адресу, не найти которого в записных книжках и телефонных справочниках. У него, логичнее предположить, есть и семья, и вечерние занятия, связанные с латанием прорех и дыр. Сыну нужно помочь по математике, а за дочерью глаз да глаз. А где у него глаза, спрашивается? Ослеп совсем, глядучи за границу бытия. Общается с людом через окошко, на лица не смотрит, в музей и театр контролерши от культуры не пропускают. Не жалует ни государство, ни истории. И часы носит, как все смертные, не различая марки, по ним и ориентирует время со стрелками. Слушает музыку, которую Бог пошлет по волнам FM-радиостанций. Третьей свежести газетка, так и нечитанная, лежит как святыня, на случай, если появится время просмотреть. С утра до вечера горбатится, а потом идет домой.

09.04.04