Полный стакан водки

Полный стакан водки

Пей! И в огонь весенней кутерьмы
Бросай дырявый, темный плащ зимы.
Недлинен путь земной. А время – птица.
У птицы крылья. Ты – у края тьмы.


Мудрец приснился мне: «Веселья цвет пригожий
Во сне не расцветет, - мне молвил он, - так что же
Ты предаешься сну? Пей лучше гроздий сок.
Успеешь выспаться, в сырой могиле лежа.

Омар Хайям. Рубаи.

И «…Ты у края тьмы».
В последнее время пенсионеру и инвалиду Лузянину не давало покоя желание выпить полный стакан водки. Не больше и не меньше, а именно полный стакан, даже с мениском сверху. Такое желание иногда посещало его и до болезни, и до инвалидности, но тогда - ничего не стоило его выполнить. А до претворения как-то не доходили руки, все после да после.

Сейчас обстоятельства изменились, с больным сердцем такие шутки стали опасны

Лузянину хотелось и своеобразной обстановки, в которой совершалось бы выпитие этого стакана. Он мог бы выпить этот стакан в одиночестве. Но, как-то это его смущало: не было это общепринятым. Но тогда - в компании, с друзьями за праздничным столом. И, чтобы у всех были полные стаканы. И с мениском. Но и это было проблемой. Потому что в компании не понимали идею.

Еще хотелось Лузянину, чтобы стол при этом был не богатым. Кусочек хлеба, может быть ломтики лука, или капуста соленая….

Конечно, как и у всех людей, были у Лузянина и другие проблемы, более важные. Это заботы о детях, о внуках, о даче, о квартире. Как поэкономнее расходовать пенсию. И общественные проблемы: почему наша страна так плохо живет? Что, мы хуже других! На этом фоне Лузянин понимал, что какая это проблема – полный стакан водки! Так, каприз!

Но когда другие проблемы отступали, забывались, в сознании у Лузянина часто возникал полный стакан водки

«Что это, откуда это возникает?» – думал Лузянин. «Может быть, «зов предков», - такая появлялась мысль. Наследственная предрасположенность к алкоголю. В роду у Лузянина были предки — любители выпить. Слово «алкоголики» Лузянин здесь не любил применять, нехорошее это слово. Хотя оно, к сожалению, подходило.

Дед Лузянина со стороны матери, Петр Данилович, до революции имел кузницу в селе и работал там. И как хороший кузнец, был очень уважаемым человеком в округе. Об этом Лузянину в детстве рассказывала бабушка Татьяна Фроловна, жена Петра Даниловича. Но работа кузнеца (так о ней думал Лузянин) чем-то напоминает работу сантехника уже в советские времена, когда люди расплачиваются за услуги спиртным. Вот так и привык Петр Данилович к этому зелью.

Как рассказывала бабушка, Петр Данилович уже не мог жить без спиртного. И стал уносить из дома вещи: полотенца, простыни, инструмент и т. п. С заработком в кузнице тоже появились проблемы

Предки Лузянина жили в сельской местности, на хуторе, и прожить могли, в основном, результатами крестьянского труда. Дед тогда был мужчина в самой силе, но помощи по хозяйству и на полевых работах от Петра Даниловича теперь уже трудно было дождаться. Появились в семье Петра Даниловича все несчастья, связанные с пьянством, дело доходило уже до голода.

Раньше мужчина, муж в семье, был уважаемым человеком, хозяином, его слово всегда было последним. Как рассказывала бабушка Татьяна Фроловна внуку, когда обстоятельства стали совсем уже невыносимыми, встала она, после длительных переживаний, на колени перед мужем и говорит: « Петр, нарожали мы с тобой детей шестерых: мал мала меньше. Ведь скоро по миру побираться пойдем. В доме ни крошки хлеба нет. Одну репу едим. Как сена накосить, как поле убрать – одной мне не сладить! Прошу тебя, образумься, детей наших пожалей!» И Татьяна Фроловна поклонилась в ноги своему мужу. Низко. До самой земли.

Петр Данилович, конечно, и сам понимал, что беда в семье - по его вине. Наверное, он любил и уважал свою жену Татьяну. Да и детей ведь жалко, он мог представить, как они ходят по окрестным деревням и по селам, стоят на паперти, побираются....

И он принял мучительное для себя решение. Теперь он сам встал на колени перед иконами в углу избы, помолился и дал Богу клятву: « Ни разу в жизни не возьму больше в рот спиртное, ни при каких обстоятельствах!» А потом поклонился и Татьяне Фроловне.

И клятву свою перед Богом он сдержал. До самой своей смерти он не нарушил ее, не выпил ни одной рюмки спиртного. Опять появились в доме Петра Даниловича покой и достаток.

Лузянин испытывал радостное чувство гордости за своих бабушку и дедушку. которые так просто и так мудро решили эту драматическую проблему. Почему сейчас в подобных ситуациях такое редко встретишь? Только в молодости Лузянин больше гордился мужеством и силой воли своего деда, да и то считал, что дедом двигал в большей мере страх перед богом. Что нарушит он клятву

Но с возрастом и с жизненным опытом Лузянин стал понимать, что дело не только в страхе. Вернее, страх не в том, что дал клятву и не выполнил ее, а страх вернуться к неугодному Богу образу жизни. Когда ради спиртного отрекаешься от главного источника умиротворения и радости в душе – семьи и родного дома, любимых детей и жены.

Кроме того, Лузянин стал понимать, что гордиться нужно не только дедом, но и мудростью бабушки Татьяны Фроловны, которая нашла, может быть, единственно правильное решение, сохранившее и родной дом, и теплоту, и счастье семьи.

Из рассказов матери Лузянин знал, что спиртное сыграло трагическую роль и в жизни его дяди, Николая Петровича.

В детстве Николай Петрович, тогда просто Коля, был своеобразным ребенком. Любил проводить время один, или еще со своей сестрой Дашей, будущей матерью Лузянина. Которая в детстве нянчила Колю.

Найдет Коля палку, оседлает ее и скачет как на лошадке целый день по окрестным дорогам и тропинкам. И никто ему не нужен.

Очень не любил и не допускал, чтобы кто-нибудь ел его ложкой. Для этого он ее где только не прятал: и на печке, и под печкой, и в сенях, и в любых закутках. Не потому, что он брезговал своими родными, часто тогда всей семьей ели из общего блюда. Но ложку он любил только свою.

Однажды Коле купили сапоги, он их так берег, что часто ходил босиком, а сапоги носил через плечо. Сестра Даша уже умела косить косой-горбушей, которую отковал ей отец-кузнец Петр Данилович. Как-то она взяла Колю с собой на покос. А он запрятал новые сапоги в траве. Даша не заметила их и отсекла голенища. Вот было горя и слез! И Коля ревел, и Даша ревела…

Все эти особенности в характере Коли у Лузянина как-то связывались с трагичностью судьбы этого мальчика.

После окончания школы через рабфак Коля поступил в медицинский институт. И стал врачом. Особенностью этого периода его жизни было то, что он был принципиальным противником курения и потребления спиртного. Никакими уговорами его нельзя было спровоцировать выпить рюмку вина даже в праздники, за семейным столом.

С первых дней войны 1941 года Николай Петрович был на фронте. Вскоре со своим госпиталем он оказался в окружении и попал к немцам в плен. Всю войну о нем не было никаких известий. Его мать, Татьяна Фроловна, проплакала все глаза: двое сыновей и оба пропали без вести.

Кончилась война, и пришла огромная для всех радость: письмо от Николая Петровича.
Он не был репрессирован за то, что оказался в плену, потому что не бросил госпиталь, когда тот оказался в окружении, остался и лечил наших раненых.

Плен изменил Николая Петровича. Он, как и его отец в свое время, полюбил спиртное. Но не было у него отцовской силы воли, не было и такой веры в Бога, которая помогла бы ему остановиться.

Лузянин смутно помнил, как после плена и проверок органами НКВД Николай Петрович приехал к ним в гости, к своей любимой сестре Даше. За праздничным, в честь гостя накрытым столом, все слушали рассказы о жизни в плену, и многом другом, чего Лузянин не очень понимал. Но ему запомнились испуганные материнские возгласы: « Да разве можно так говорить! Да за такие мысли тебя в тюрьму посадят, на Колыму попадешь!»

Постепенно из материнских рассказов Лузянин понял, что Николай Петрович был диссидентом. Он был против советской власти. Только молчаливым диссидентом, у которого все мучилось в душе. И выплескивалось только иногда, чаще всего под воздействием спиртного.

Конечно, в плену советские люди подвергались идеологической обработке. Николай Петрович, образованный человек, мог выделить ту долю правды, которая существовала в фашистской пропаганде. А именно то, что происходило ранее непосредственно на глазах Николая Петровича.

Это насильственная коллективизация и репрессивное уничтожение наиболее умных и работящих людей в деревне. Это громкие репрессивные политические процессы против известных всей стране людей. И военные неудачи в первые годы войны.

Может быть, Николай Петрович и не принял бы все это так близко к сердцу, и не переосмыслил нашу существующую жизнь, если бы не эти несколько лет немецкого плена. И если бы не прошел после освобождения из плена процедуры бесправных проверок органами НКВД, в результате которых миллионы несчастных солдат из немецкого плена попали в советские лагеря на длительные сроки.

В плену Николая Петровича использовали как врача для лечения сельскохозяйственных рабочих, пригнанных из СССР и других оккупированных немцами стран, и ему приходилось часто посещать фермерские немецкие хозяйства. Думающий человек, он мог разделить фашизм и успешно работающую капиталистическую немецкую экономику. И он мог сравнивать немецкий (без фашизма) и советский уклады жизни, и это сравнение было не в пользу СССР.

В более поздние годы Лузянин уже понимал рассказы Николая Петровича о немецкой жизни, которые, если кратко, "вертелись" вокруг такой фразы: «Какой там везде порядок, как очень рационально ведется хозяйство и экономия во всем, какая там везде чистота!»

Лузянин как бы понимал причины и отчасти оправдывал пьянство своего дяди. Но в одном Лузянин был уверен. Имея профессию врача и возможность делать добро: лечить людей, - можно быть счастливым и в этой жизни.

Но этого не случилось, алкоголизм разрушил всю жизнь Николая Петровича. Вначале от него ушла жена. Потом стало трудно с работой. И, в конце концов, тяга к спиртному довела его до гибели.

Лузянин помнил о последних днях жизни Николая Петровича. Тогда он был уже студентом, заканчивал институт и работал над дипломным проектом. А Николай Петрович решил начать новую жизнь без пьянства, для чего прошел длительный курс лечения. Он написал письмо в областной здравотдел того города, где учился Лузянин, с просьбой принять его на работу. Откровенно рассказав в нем о своей судьбе, о своей беде, и о том, что он хочет начать новую жизнь. Ответ ему пришел положительный, и он приехал.

С гостиницами тогда было трудно, и жить Николаю Петровичу пришлось у племянника, в студенческом общежитии. Работы над дипломом у Лузянина было еще много, сроки поджимали, диплом был «закрытый», секретный, и работать приходилось только в институте. Но дядю Лузянин встретил, был рад его приезду. Предложил сходить вместе в Облздравотдел…

Со дня приезда дяди, возвращаясь вечером в общежитие из института, Лузянин всегда очень переживал, не будет ли Николай Петрович пьяным. Но в этом все пока шло нормально, дядя ждал племянника, вместе они готовили ужин, обсуждали текущие дела,

Николай Петрович был спокойным, добрым, может быть, чуть печальным человеком.
Однажды Николая Петровича дома не оказалось, и Лузянин очень расстроился. Пришел дядя поздно. «Понимаешь, иду мимо оперного театра, а там сегодня «Евгений Онегин», мне так захотелось послушать, я уже не помню, когда и был в театре, и когда еще схожу», - так объяснил он свое отсутствие. Лузянина порадовало такое событие, и он пожалел, что в театр они не сходили вместе.

Но с трудоустройством у Николая Петровича дела шли неважно, ему отказали. Лузянин не очень помнил, но вроде бы и он сам сходил в облздравотдел, попытался как-то уговорить начальство, но – безрезультатно. Наверное, там посмотрели трудовую книжку, и этого оказалось достаточно для отказа.

И Лузянин почувствовал, что дядя его сдается перед этой проблемой. И однажды пришел он в общежитии с пивом. А через какое-то время не пришел ночевать совсем.

Лузянин нашел его на вокзале, небритого, несчастного, в компании похожих на него мужчин. Денег у него уже не осталось. И в своей безысходности он сказал, что решил покончить с жизнью. И хотел повеситься, прямо в общежитии, но из-за возможных неприятностей для племянника – не сделал этого.

Лузянину, полному молодости и жизнелюбия, не верилось в возможность такого решения. Он увел дядю в общежитие, в душ, вместе они все постирали и привели в порядок. Николай Петрович решил возвратиться домой, в соседний город, где он прежде жил у своей старшей сестры. При этом он повторял, что решение покончить жизнью у него твердое.

Лузянин до сих пор не знает, как тогда ему нужно было вести себя, как лучше поступить. Он убеждал дядю, что выход есть, можно завербоваться куда-нибудь на север, врачи там нужны. Можно было поехать в деревню, там тоже можно было найти и жилье, и работу. И, конечно, навсегда покончить с пьянством.
До настоящего времени Лузянину очень хотелось верить, что тогда Николай Петрович воспринимал своего племянника как человека, который его жалеет, сопереживает, как родного. Ведь это были последние дни его несчастливой жизни. Да так тогда и было.

Только не нашел тогда Лузянин достойный и мудрый выход из этой ситуации.
Николай Петрович настаивал на отъезде, пришлось брать билет. При этом Лузянин решил так: если дядя пообещает писать письма из дома ли, с севера ли, или из деревни, тогда он отдаст ему билет, посадит в поезд. А если нет – тогда Лузянин не знал, что делать.

Они обсуждали все это очень долго, на вокзале было холодно, неуютно, и у обоих так тяжело было на душе. И дядя не сразу, но пообещал писать регулярно. И как-то обмяк, успокоился в душе. Так показалось Лузянину.

Он проводил дядю. Помахал с перрона рукой, как это принято. Дал телеграмму, где прямым текстом сообщал о тяжелом настроении Николая Петровича и о его намерении. Просил, чтобы Николая Петровича обязательно встретили.

Но телеграмма почему-то не дошла. И не стало Николая Петровича, не выполнил он обещание писать….

Вот такие отношения с водкой были у его предков…. Как тут не вспомнить прозорливость великого Омара Хайяма: «Пей! … Ты – у края тьмы».

Но для Лузянина, мечты о полном стакане водки вызывали не физическая тяга к спиртному. И не желание уйти от тяжелых переживаний.

Вспоминалось детство, юность…. Лузянин учился в сельской школе. Очень хорошей школе: теплой, уютной, родной, такой, которую ученики любят всю жизнь, даже двоечники. Может быть, сейчас таких школ уже и нет, потому что, … потому что время сейчас другое, и люди стали другие, больше недобрые, чем добрые.

Лузянин был уверен, что школу он любил и за то, что каждую субботу там были танцы, Называлось это торжественно: танцевальные вечера. До сих пор он удивляется, можно сказать, педагогическому героизму учителей, которые их организовывали. Ведь хлопот немало, кто-то из учителей обязательно дежурил на танцевальном вечере. Да ведь и музыку нужно было устроить, за порядком следить. Хотя порядок соблюдался неукоснительно. Потому что все знали, не будет порядка – не будет и танцев.

Лузянин помнил, что на танцевальных вечерах соблюдался не только порядок, но и царила какая-то торжественная атмосфера. Все участники приходили на вечер по возможности нарядными. Мальчики вели себя очень галантно, как умели, конечно. Основной принцип в их галантности: не обидеть девочек. А девочки - скромно и с достоинством.

Лузянин помнил, что в танцевальном зале, кроме торжественности, царила атмосфера волнения, переживания. Мальчиков волновало: как набраться смелости пригласить девочку, да особенно ту, которая нравится. Девочкам, конечно, хотелось, чтобы приглашали на каждый танец, и так горько, если не приглашают.

Особенно электризовалась атмосфера в зале, когда объявлялся «белый танец», Лузянину помнилось, тогда это называли «дамский вальс». Это когда приглашали девочки. Тут уж мальчики переживали, пригласят ли их. А девочки – как набраться смелости пройти у всех на виду через весь зал и пригласить парня, которого хочется пригласить.

Танцевали под радиолу, как в песне Окуджавы: «На дворе, где каждый вечер все играла радиола. И пары танцевали…».

Учителя в школе во времена юности Лузянина были воспитаны на мировоззрении русских революционеров-демократов: Герцена, Чернышевского, Добролюбова и др. Следуя этому мировоззрению, они своим трудом старались приближать светлое будущее нашего общества, в том числе старались научить уметь радоваться и наслаждаться жизнью. Отсюда и танцевальные вечера.

Так думал Лузянин сейчас. А тогда он вряд ли так глубоко задумывался над этим. Были бы почаще эти танцевальные вечера!

Конечно, вечера были и не только танцевальные, много было и тематических: с художественной самодеятельностью, с походами на предприятия района, в колхозы.

Но вот как часто бывает в нашей жизни, учителя хотят одного, а ученики делают по-своему. И Лузянин не помнит, как так уж началось, но они с приятелями для смелости перед танцевальными вечерами часто выпивали водки. Именно водки, и почти по полному стакану. Но точно – без мениска. При этом давалась внутренняя установка: быть веселыми и смелыми, но еще быть предельно собранными и дисциплинированными. И не шататься.

Поэтому Лузянин не помнит, чтобы из-за этой водки были какие-либо неприятности с учителями.

А дело с водкой было так. Конечно, денег на спиртное не было, их нужно было заработать. Просить у родителей - исключалось, они бы дали такую водку, что и танцы позабылись! Где-то заработать на предприятии, в поселке, да еще зимой – такой возможности не было. Да и родители поинтересовались бы, куда девались заработанные денежки.

И они нашли простой выход. Перед танцевальным вечером вставали на лыжи, брали топор, мешок и шли в лес – собирать сосновые шишки. Сосны рубили. Сейчас у Лузянина рука не поднялась бы из-за водки рубить дерево. А тогда вот — рубили. Правда, жил тогда Лузянин в лесном краю, где отношение к дереву было более «демократичным». Но и тогда никто дерево зазря не рубил, а только если уж очень нужно. Вот в случае с водкой для ребят – было нужно.

Выбирали сосну громадную и шишковатую, чтобы набрать полный мешок. И падала, подрубленная и еще, наверное, живая, сосна, поднимая высоко и раскидывая потоки снега. А потом «старатели» собирали с веток в мешок нераскрытые шишки, лазая в снегу вокруг кроны дерева. И затем тащили этот мешок в лесничество.

В последующем где-то из шишек добывали семена, которые использовались для посадки лесов и лесополос. Был и успешно выполнялся «великий сталинский план» лесопосадок для борьбы с суховеями. Все это молодой Лузянин изучал еще в школе. На уроках по географии. Лесов сажали тогда действительно много, все-таки план был – сталинский!

А вот денег за мешок шишек как раз хватало на одну бутылку водки. Называлась водка - «сучок». Наверное, потому, что спирт для нее делался из древесины. Это позже появилась пшеничная водка, более мягкая, более «сладкая».

До танцевального вечера водку прятали. Дома выпить - почему-то не получалось. Наверное, боялись, что увидят родители. Но был в центре поселка один частный дом, Лузянин и сейчас помнил фамилию хозяев – Малкины, где всем можно было распить бутылку, в прихожей. Наверное, корысть для хозяев здесь была – оставляли пустые бутылки. Пили из одного общего для всех стакана, ну и по-русски – бутылку на троих, иногда – на четверых. «Засиживаться», стоя, конечно, не было принято, освобождалось место для других, так и напрашивается здесь слово, - пьяниц. Хотя Лузянина с приятелями пьяницами называть вроде нельзя.

Но и в этом фрагменте водка не играла какой-то значительной роли. На танцевальных вечерах Лузянину и его друзьям и так было хорошо, весело и радостно. Потому что были они молодыми.

Может быть, только сам процесс добывания водки, совместные действия друзей для этого и ложный подростковый «героизм» формировали атмосферу предвкушения радости.

Все это было давно, очень давно. А сейчас… сейчас Лузянин почти точно знал, что никогда он уже не выпьет полный стакан водки, да еще и с мениском. И никогда не побывает в той школе, в которой учился. Да и многое еще чего не сделает, чего хотелось бы.

Иногда Лузянин думал – до чего молодость не мудра, это он о себе, молодом, так думал! Но, наверное, так и нужно, чтобы поменьше было у нее страха. Образ старости для Лузянина в молодости был: старичок, сидящий на завалинке возле дома, может быть с палочкой, но с добрым, добрым лицом и с добрым словом или взглядом для всех, проходящих мимо. Может быть, какие-то болезни, кости ломит перед непогодой, но все это терпимо. И поддается лечению прогреванием на русской широкой печи. Конечно, знал Лузянин и неблагополучную, даже очень горестную старость. Это когда дети отказывались от своих стариков, от родителей. Но это всегда казалось Лузянину – редким исключением. Да так оно и есть.

Но вот оказалось, что жизнь Лузянина в старости не соответствовала образу довольного старичка на завалинке В душе у Лузянина постоянно что-то болело, нарывало. Может быть, не успел Лузянин в жизни достаточно порадоваться, или не сбылось то, что мерещилось в его молодые сильные годы, в том числе и на этих танцевальных вечерах.

Конечно, это правда, старость мудра, и внешне чаще она – с добрым, добрым лицом. И она умеет скрывать, что там, внутри, в душе. Да скорее не скрывает, а понимает – никто и ничто уже не помогут, поздно уже, жизнь прожита. А для себя, в своем отгороженном от всех мирке, позволяют себе иногда помечтать, но чаще не о будущем, а о прошлом, заселяют этот мирок ушедшими из их жизни давно близкими людьми, друзьями, и любимыми вещами. И пусть у Лузянина это – полный стакан водки. И с мениском. И многое другое…