Отпуск в ноябре

Мне повторяли: поезжайте, это же море и солнце, а у вас – любовь. И тут же добавляли как-то торопливо и извиняющимся тоном: как мы вам завидуем! Мне казалось – врали, хотя я никогда не умела видеть со стороны и поэтому не могу судить.

Сборы, чемоданы, спортивные сумки, билеты, паспорта… Я скучала, складывая вещи. Скучала, сидя на заднем сидении форда, везущего нас по темной промозглой рани в аэропорт. Скучала в зале ожидания, сонно наблюдая, как Борюся исходит нервными тиками и театрально пьет из фляги коньяк. Сам же полёт меня развлек. Я листала глянец, с детским недоверчивым восторгом просила налить мне вина, удивляясь, что это можно и совершенно бесплатно, и с детским же интересом ждала – а что дадут на обед? Было еще одно развлечение: растолкать Борюсика, открыть штору и сказать: «Посмотри в иллюминатор! Как красиво!!!» Борюсик на это неизменно кричал: «Закрой! Закрой!!!», давая голосом петуха, страдальчески морщился и отворачивался, залепив глаза мясистой ладонью.

Моменты прибытия и разрешения организационных вопросов я помню довольно смутно, потому что не знала даже названия фирмы, от которой мы летели, не говоря уж о названии отеля. Аборигены сослались на какой-то местный байрам или рамадан – какое он ко мне имел отношение? - и отвезли нас туда, куда им самим было удобнее ехать.

Скучно… Заполнять бланки, требовать носильщика и не давать ему внести вещи в непонравившийся номер, требовать снова и оказываться вдруг в тихой комнате пятиугольной формы. Борюсик отправился отмывать себя от первых южных потов. Я села в кресло и закурила. А что мне еще оставалось делать? Вскоре стало настолько муторно, что переложить вещи из чемоданов в шкаф показалось чем-то вроде развлечения. Нашла по телевизору музыкальный канал, переоделась в белое и сплясала на огромной кровати танец распоясавшейся саранчи. Борюсик вышел из душа, облепив себя трусами, и Элвис покинул здание.

Ковры, ковры, пыльные ковры повсюду. Огромные кресла с облупившейся с подлокотников позолотой, и зеркала с усталой амальгамой, отошедшей с изнанки мушиными точками. Худой жилистый человек с черным лицом сворачивал мне бумажные цветы и просил Борюсика об одном моём поцелуе. Тот не понимал ни слова, но сердито матерился, считая мою мало-мальскую способность связывать английские слова во фразы бесстыдным кокетством. Мы ходили на море. Вместо песка у хвалёного моря лежала щебенка и глина, словно при начале какого-то строительства пытались вырыть яму под фундамент, а она возьми и заполнись водой. Рабочие плюнули и бросили всё как есть.

Радужная рыба вилась между моих щиколоток и щекотала перьями, мне захотелось стать этой рыбой и уплыть к чертовой матери на самый дальний риф. Забиться рыбьим лицом в перламутровый песок между кораллов, губок и актиний, потом, придя в себя от навалившегося счастья, влиться в рыбью стайку, чтобы метаться красивыми зигзагами и строить рожи глупым глазам за стеклянной маской. Но пришлось всего лишь сделать вид, будто меня ослепило солнце, раскатать обратно белые шорты и выйти на острые обломки камешков.

Изо дня в день я отражалась в зеркалах и не нравилась себе – казалась какой-то сгорбленной и испуганной. Всякий раз, обнаружив фрагмент своего лица в совершенно неожиданном, обусловленном многими отражениями, фрагменте зеркальной стены, вздрагивала – настолько странен был мой вид. Маленькая загорелая блондинка с наглым лицом и затравленным взглядом. Изо дня в день я спускалась вниз на лифте с золотыми дверями, на которых отчетливо отпечатались огромные ладони со скрюченными пальцами в попытке не дать лифту закрыться. Изо дня в день я пыталась напиться виски, но не могла, поэтому вполуха слушала рассказы Борюсика о тяготах и прелестях работы менеджера среднего звена, с тоской глядя в ночное небо и думая о джазе и Тунисе. Иногда мне было его жаль, иногда он навевал на меня несказанную скуку. В обоих случаях я поступала одинаково: гладила его по накачанной ноге и целовала в накачанный бицепс. Для меня это значило, что скоро болтовня закончится, после стайки привычных поцелуев, одного упрёка совести и невысокой физической нагрузки я усну, и, возможно, увижу что-нибудь, что находится далеко-далеко отсюда. Для него мои движения означали немного несвоевременный призыв, сдержанные признаки удовольствия, и он отвечал на них непрекращающимися попытками хоть в какой-то мере воплотить засевший в памяти порносюжет. Возможно, нам обоим было скучно.

Весь день вокруг находились дымящиеся окорока и мастера татуировок. Интерес представляли разве что половызревающие дети – заискивающая перед своей избранной красавицей стайка русских девочек, и мальчик-пшек, которого они всей толпой охмуряли. Мальчик действительно был удивительный, и я не без удовольствия тайно следила за ним - и за тщетностью девичьих чар - сквозь ресницы, очки и тень козырька. Вдруг оказалось, что я не безответна в своём шпионаже: несколько раз схлестнувшись взглядами, мы смутились, опомнились, оценили книги друг друга и друг друга по яркости обложек, улыбнулись тенями улыбок, изменили свои позы в шезлонгах и вдруг стали свободны от обоюдного внимания, как хирург и вырезанный аппендикс. На следующее же утро мальчик, единожды оглянувшись, подошел к хохочущим девочкам и увел за собой к морю. Я почувствовала приятный укол могущества где-то около сердца. И, желая поделиться с кем угодно, положила руку Борюсику на живот. Его вакуум свернул моё чувство вихрящейся воронкой и с хлопком всосал его в себя через пупок - прямо из моей ладони. Я снова ошиблась.

Ночью мне приснился странный сон. Словно Борюсик мёртв, и я чувствую это спиной. Повернувшись, увидела его, накрытого по шею белой простынёй, с заострившимся носом. Вдохи не вздымали его живота, и на фоне матерчатых жалюзи, подсвеченных утренним светом, его тёмный силуэт казался странным лежачим памятником. Я встала с кровати, закурила и села в кресло, поджав ноги и продолжая смотреть на труп. От белой стены чуть правее отделилась черная тень. Это несоответствие показалось мне настолько странным, что я не удосужилась испугаться. Конусообразная тварь двухметрового роста, похожая на мохнатую ёлку, сделала несколько шагов и, выпростав из шерсти, протянула ко мне сухие суставчатые птичьи лапы. Это выглядело нелепо и как-то по-матерински, я встала и отошла назад, к шкафу.
- Нет, - сказала ей, - ты уходи пока.

Открыв глаза, я знала, что Борюсик мёртв. Так же чётко, как то, что я вижу свет. Но осознание это меня не напугало, а, напротив, расставило всё на свои места. Я приняла душ, соорудила себе из полотенца тюрбан и, завернувшись в простыню, просидела на балконе около часа, наслаждаясь одиночеством, после чего растолкала Борюсика и спустилась с ним к завтраку.

От скуки меня спасал только приём пищи по расписанию. Я ждала завтраков, обедов и ужинов, как ждет бездвижный больной часа посещений. Это было единственное удовольствие, предлагаемое извне. Загар и чтение не считались, ибо их проведение и длительность определялись изнутри - моей волей. Всякий спуск в ресторан был словно заветная зарубка на робинзоновом календаре. Каждый выход из ресторана сопровождался появлением в ладонях ощущения выскальзывающей рыбы – это время уходило зря. И ничем нельзя было его задержать для того, чтобы в будущем – в правильном будущем – самой превратиться в большую рыбу и уйти в толщу накопленной временной массы с жемчужиной во рту.

Вечером накануне отъезда, когда ужин был съеден и на столе появился чай, я снова увидела себя в зеркальном осколке. Моё отражение показалось мне похожим на ребенка, изнурённого непосильным трудом. И всё те же испуганные глаза. Заняв положение, из которого можно было бы следить за выражением своего лица, я закурила. В надежде смягчить черты, превратить себя просто в усталую женщину, а не изможденного подростка, я напрягала мышцы лица то так, то эдак, покуда на меня не стали оглядываться. Я отвернулась, и сейчас же уперлась взглядом в ужинающих за соседним столом китаек. Они сидели, широко расставив короткие бледные ноги в складках и перевязках, и по-обезьяньи хватали со стола руками фрукты, беспрерывно лопоча. Одна из них по неосторожности уронила апельсин. Видимо, она имела старшинство, потому что другая китайка тут же упала на четвереньки, и быстро, словно гигантский таракан, промчавшись под столом, схватила фрукт и поднесла его владелице. Мне стало плохо – то ли от зрелища, то ли от множества выкуренных сигарет. Борюсик положил руку на стол ладонью вверх, предлагая мне подняться в номер. Он сказал мне, что я слишком много курю. Он сказал, что те сигареты, которые он взял с собой в расчете на десять дней, я выкурила за три. Картинка вокруг меня размылась и пошла радужными всплесками. Возможно, я обиделась за себя – отчего это какой-то труп смеет меня попрекать? Желая не доводить ситуацию до скандала, я пошутила, и тут же сама рассмеялась, стараясь Борюсика заразить своим смехом и уверить в нашем общем благополучии. Ощущение было, словно я вонзила вилку в огромную, плохо прожаренную котлету. Вокруг завертелась какая-то карусель, и последней мыслью, которую я помню, было «Значит, всё получилось.»