Птицы

Сборник «ПТИЦЫ»

1. Мышкин нянь
2. Голубятники
3. Вали и Худудут
4. Сын Гагары






МЫШКИН НЯНЬ               
Папа и Юрча

Ночью на балкон нашей квартиры залетела летучая мышь, и кот Василий откусил ей голову.
Наутро, сквозь сон, я услышал, как мама с удивлением рассказывает отцу и моим сестрам, что летучая мышь все еще шевелится.
Нельзя сказать, что я боялся или брезговал летучими мышами. Просто, они не воспринимались как обычные птицы или животные, а скорее всего - как какие-то сказочные существа, как древний народец, обладающий чародейным могуществом. Поэтому, когда я склонился над обезглавленным тельцем с раскинутыми руками-крыльями, сердце невольно дрогнуло.
Я перевернул летучую мышь, и вначале ничего не заметил. Потом - ощутил какое-то слабое движение. Цепко держась за мягкую бархатистую материнскую шкурку, по обе стороны груди крепко приникли к соскам маленькие голенькие ушастики. Это были мышата, недавно народившиеся на свет. Наверное, только потому, что они затрудняли полет юркой летучей мыши, кот Василий и смог ее словить.
Я оставил перепончатых близняшек у себя, приспособив им под жилье коробку из-под обуви и мягко устлав ее дно тряпичными лоскутками.
Каждое утро к нам домой приходила старая ингушка, которая приносила молоко.  Я брал кусочек ватки, напитывал его молоком и подкладывал в коробочку к мышатам. Ушастики пристраивались к ватке и досуха ее высасывали!
Позднее я стал наполнять молоком пузырек из-под лекарств. Наружу пузырька выходил длинный ватный язычок, через который мышки постепенно его опустошали.
Я нашел старую пипетку и стал подкармливать своих мышек манной кашкой, ложечку которой выпрашивал у младшей сестренки. Было смешно смотреть на их вымазанные в манных крупинках бандитские рожицы. Я даже подумывал, а не сшить ли им слюнявчики.
Потом настала пора ловли кузнечиков, и я с каким-то жутковатым интересом наблюдал, как мышата поедают их. В вечернем полусумраке мне казалось, что это сказочные гномики в длинных плащах держат в своих ручках куриные ножки.
Кот Василий, которому было известно мое увлечение зверятами, не трогал их. Такой же позиции придерживался и мой отец. А вот мама и сестры терпеть не могли мышат, и на это были свои причины.
В послевоенное время, на которое пришлось мое детство, вкуса мяса я не помню совсем. Зато с каждой зарплаты отец приносил с собой палку копченой колбасы - и это был праздник! Даже подсолнечное масло тогда считалось роскошью, и в целях экономии мама покупала невкусное горчичное масло, отдававшее своеобразным запахом. Темно-коричневое, оно хранилось в большой бутыли. На горчичном масле мы готовили весь свой небогатый рацион.
Как-то раз, принюхавшись к маслу, я заметил, что оно в точности напоминает запах моих мышат. Конечно же, я рассказал об этом всей семье, и даже поспорил с не верившими в это сестрами. И я был прав! Ведь кто мог знать о предмете спора лучше меня, проводившего с мышатами очень много времени, няньчившегося с ними, как с маленькими детьми, и даже подтиравшего их малюсенькие попки?
Мама пыталась сделать так, чтобы мы забыли о своем споре. Но я на беду настоял, чтобы каждый сравнил, как пахнут мыши и горчичное масло. После этого все дружно отказались от масла, что больно ударило по семейному бюджету.
Со временем мышата научились летать, и проносились в хаотичном полете над нашими головами, пугая маму и сестренок. Но особенный визг поднимался, когда эти самолетики со всего маху шмякались на кого-нибудь и вцеплялись своими коготками в одежду или волосы. Хотя, очень скоро мышата научились различать нас, и стали садиться только на меня. Я любил наблюдать, как они то вылетали в открытую на балкон дверь, то, покрутившись где-то, внезапно залетали домой. А мама каждый раз надеялась, что они не вернутся.
Через какое-то время близняшки совсем забыли свою коробку, и стали спать, повиснув вниз головой на шторах. И это опять не нравилось ни маме, ни сестрам. Постепенно в семье стало хорошим тоном все время попрекать меня мышками. Еще одной каждодневной неприятностью был их помет на полу и мебели.
Но я очень сдружился со своим сказочным народцем и никому не давал его в обиду.
Не раз я воображал, как во главе неисчислимого крылатого воинства полечу навстречу самым замечательным приключениям! Я мечтал, что после блистательных ратных подвигов, украшенный мужественными шрамами и убеленный сединами, получу заслуженные награды. Мышата, будто подслушав мои мысли, плюхались мне на грудь и вцеплялись в одежду, как настоящие ордена...
Но долго это продолжаться не могло. В один "прекрасный" день мне был поставлен ультиматум, перед которым пришлось капитулировать.
В тот вечер я хорошо накормил своих малышей, потом долго всматривался в их страшненькие мордочки, ласкал их крылышки, нежно гладил сытые мягкие животики, которые мне были доверчиво подставлены.
Я положил своих близняшек в так хорошо им знакомую коробку из-под обуви и в первый раз за все то время, что она служила мышатам жилищем, закрыл ее крышкой.
Я долго шагал, чувствуя через каротонные стенки коробки живое тепло своих друзей. Я проходил по улицам, стремясь как можно дольше просто идти. Я петлял по дорожкам и тропинкам, проходил мимо домов, заглядывая в грустные окна, в которых уже начали слабо светиться коптилки. И, наконец, перебравшись через земляной дувал стадиона "Локомотив", остановился.
Не помню, сколько я так стоял, не помню, как выпустил своих летучих друзей. Но, как только это случилось, я отбросил пустую коробку и сломя голову помчался домой. Вряд ли я что-либо различал из-за слез, которые вдруг полились ручьями. Но мои босые ноги сами находили дорогу, и я не то что не упал, но даже ни разу не споткнулся.
Кажется, перед самым домом мне почудилось знакомое движение воздуха, и над головой промелькнул маленький размытый силуэт.
Той ночью долго не мог уснуть. А потом, долгими вечерами, все ждал, когда прилетят мои близняшки. Мама грустно смотрела на меня и гладила по голове...
 




Голубятники.                Папа и Юрча

Вначале стал слышен однообразный свист глиняной свистульки. Следом из-за угла дома показался впряженный в арбу ишак. И только потом мы увидели старьевщика, зазывающего детей своим унылым свистом. Старьевщик нам и был нужен.
Мы - это я и мой друг Колька.  Нам - по десять лет, и нам очень нужны деньги.  Большую часть капитала мы уже насобирали, и до необходимой суммы оставалось совсем чуть-чуть.
Для сведения даю раскладку о том, как простой пацан в 1950 году мог немного подработать:
Можно было насобирать брошенные косточки от арбикосов или урюка, вымыть их в чистом холодном ручье за базаром, высушить и сдать торговцу.
Можно было также поучаствовать в заготовке семян карагача или вяза. Делалось это так: тихонько взяв из дома целую, без дырок, простыню, мы натягивали ее под деревом, причем кто-нибудь, взобравшись на дерево, должен как можно сильнее его потрясти. И тогда семена сами падали на простыню.
А можно было, насобирав где попало старых тряпок или цветных металлов, сдать их старьевщику. Взвесив добытое, старьевщик в ответ предлагал либо деньги, либо целый набор детских товаров: рыболовные крючки, красную резину на рогатки, вертушки и, конечно, глиняные свистульки.
Положив на весы старьевщика добытые тяжким трудом трофеи и получив за них деньги, мы с Колькой поехали на Сенной базар, который тогда находился на месте нынешнего автопарка "Саяхат". Там продавались ишаки, бараны, козы, коровы, а также всевозможная птица, среди которой особым нашим почетом пользовались голуби.
Да, именно так! Нашей самой большой мечтой было стать голубеводами или, как их все называли - "голубятниками". С каким упоением мы смотрели в небо, когда там легко кружили эти пернатые красавцы! Сердце замирало, когда голубь начинал "играть"
- то-есть кувыркаться в воздухе. Это очень хорошо умели делать некоторые турманы - наша любимая порода, про которую мы стремились узнать все, что возможно.
Чтобы поднабраться сведений, приходилось прокрадываться на чужие участки с кукурузой, выламывать початки и приносить их мужикам-голубятникам. Это считалось традиционным пропуском в их голубятни. Мы впитывали в себя все их разговоры, их споры о мастях, их приемы разведения голубей, манеру общения и специальные словечки, которыми потом щеголяли друг перед другом. И наверное непосвященному наш разговор показался бы совершенной бессмыслицей. На всю улицу мы могли кричать: "Ты вспомни, какая красавица! Носик - маленький, спинка - ломаная, сама - мохноногая, головку на шейке трясет! Да, сразу видно - чистокровная оренбургская!" И непосвященный мог подумать: "Ах, какие странные девушки живут в этом Оренбурге!" - и наверное пытался представить девичьи мохнатые ножки.
Проходя по улице, иногда мы слышали недовольный голос какого-нибудь взрослого: "Вон голубятник пошел поганый - сейчас свистеть начнет!" Да, некоторые взрослые нас не любили - ведь это с их участков мы выламывали кукурузные початки.
Мир голубятников - особый, со своими законами. Почетно было "осадить чужака". Делалось это так: увидев пролетающего мимо чужого голубя, мужики пытались приземлить его, выпуская своих голубей. Покружив вместе над голубятней, свои голуби через какое-то время опускались и, тем самым, заманивали этого чужака.
Иногда насыпалось немного пшеничного или - гораздо чаще - кукурузного зерна на крышу голубятни, потом делалась из зернышек дорожка в открытую дверь голубятни. Голуби, выклевав вначале все зерно на крыше, склевывали и дорожку, постепенно заходя внутрь голубятни. Тут важно было очень быстро захлопнуть дверь, чтобы чужак не мог улететь. После этого голубя ловили и обычно связывали на его крыле маховые перья - получался голубь "на связках". Маховые перья - главные на крыле, самые большие и помогающие птице держаться на воздухе, и прием "на связках" был рассчитан на то, чтобы голубь успел привыкнуть к своему новому жилищу.
Реже, и гораздо более позорно считалось посадить голубя "на дерги" - это выдрать его маховые перья. После этого перья обычно заново вырастали, но могли вырасти неправильно, и голубь становился на полеты не годным. И бывший хозяин голубя, узнав про это, ругался: "Да он дерги, скотина, сделал, мой голубь у него на дергах сидит!"
Хозяин голубя мог выкупить его у своего обидчика по цене, которую назначал третейский суд, состоящий из самых уважаемых голубятников, пользовавшихся непререкаемым авторитетом. И мы мечтали, что, купив непородистых дешевок, с их помощью будем осаживать чужих голубей. Отдавая их за выкуп, разбогатеем и - наконец-то купим настоящих чистокровок!
На долгом пути с базара домой, мы с Колькой обязательно останавливались в роще, доставали из-за пазухи свои скромные покупки и рассматривали их. Наши голуби обычно были очень молодыми, можно сказать - недавно оперившимися, хотя конечно уже "на связках". Конечно, в своем голубе каждый души не чаял, и ревниво присматривался к голубю товарища, находя в нем разные недостатки.
Если у голубя, обязанного по породе быть мохноногим - в смысле, чтобы перья закрывали его ноги - они были голыми, то это считалось одним из серьезных дефектов, и кто-нибудь обязательно на этом заострял внимание. Хозяин голубя защищался: "Да нет, ты чего - у него же чулочки есть! Ты подожди, еще будь здоров отрастут!" Чулочками назывались перышки, только-только начавшие прикрывать верхнюю часть голубиной ноги.
Или кто-нибудь кричал: "Да ты посмотри - что ты купил? Посмотри, какой у него шнобель!" В ответ раздавалось: "Он же еще молодой совсем, у него клюв отпадет!" В смысле, клюв зарастет перьями, и будет казаться, что он маленький и аккуратный.
Иногда хозяин ругаемого голубя настолько обижался, что мог сказать в ответ самую страшную угрозу для любого голубятника, являвшуюся в то же время предельным оскорблением: "Да я всем твоим дикарям бошки поотрываю!" Бошки - это головы, а дикарями назывались беспородные голуби.
Обсудив таким образом достоинства своих голубей, мы пускались в дальнейший путь и мечтали, что от удачного скрещивания получится уже более породистое потомство: "Ох, я этого спарую с той голубкой! Во, какие пискуны получатся - посмотришь!" Пискунами мы называли птенцов.
Придя наконец домой, мы с Колькой клятвенно обещали друг другу достаточно долго не развязывать своих новых голубей, чтобы те успели пообвыкнуться и ощутить, что наш сарай - это и есть их родная голубятня. А если кто первый голубей выпустит, то второй ему должен будет "начистить харю".
Вообще, из сараев получались самые клевые голубятни. В двери в самой верхней части проделывался леток - дырка достаточно большая, чтобы в нее без труда мог запорхнуть любой голубь, а также прибивалась горизонтальная дощечка, служившая голубям своеобразным крылечком. Дощечка должна быть на шарнире, чтобы вечером ее можно было захлопнуть. Это служило гарантией, что в голубятню не проберется голодная кошка.
У многих людей, живших в нашем Кагановическом районе на Первой Алма-Ате, были свои сараи, в которых нередко держалась разная живность. Очень хорошо, если в сарае держали корову. Зимой это и гарантированная для голубей кормежка, и тепло, которое корова "надышит". А про того, кто держал голубятню в пустом сарае, говорили, что у него голуби перемерзнут.
Итак, весь первый день покупки голубей мы с Колькой кормили их, поили, заново рассматривали, гладили их перышки и опять мечтали, как здорово будет, когда они будут кружить над нами. Мы начинали подбрасывать голубей, и те, не выдержав полета с перевязанными крыльями, сразу же возвращались обратно, а нам - вот уж детская наивность - казалось, что голуби уже начинают привыкать.
И уже вечером, когда солнце краснело перед тем, как закатиться за горизонт, мы с Колькой как-то так решали, что можно уже попытаться развязать своих голубей. "А вдруг - да привыкли?" Да нет, говорили мы себе, пытаясь одуматься: не может так быстро голубь привыкнуть. Но уже через несколько минут нам становилось так невтерпеж, что мы все же решали рискнуть, снимали с голубей их путы, подкидывали в воздух и смотрели, как наши голуби набирают высоту и улетают. Конечно, голуби устремлялись в свою прежнюю голубятню. Мы были разочарованы и еле могли скрыть свои слезы.
А назавтра надо было опять собирать косточки от абрикосов и старые тряпки, потому что у нас была мечта, которая - мы знали - обязательно сбудется! И действительно, когда мы стали взрослыми, у нас появились хорошие голубятни и чистокровные голуби. Хотя, разве в этом дело?






 
ВАЛИ И ХУДУДУТ         
Папа и Юрча               

Было мне тогда шесть-семь лет. Мы жили на станции Чу. Отец был здесь собкором от газеты "Турксиб", а мама - музыкальным работником в детдоме. Длинный одноэтажный барак мы делили с тремя семьями. На каждую семью позади барака были отведены земельные делянки, с прокопанными для полива арычками. Воду для полива мы брали из маленькой речушки, выбегавшей из-под забора тепловой электростанции, которая, не замолкая ни на минуту, шумела: ду-ду-ду... ду-ду-ду...
Нашими соседями были чеченцы. Иногда бабушка-чеченка, завидев меня, кричала: "- Маленький! Может, есть чаек?"
Чая было мало и у нас самих, но я подбирался к пачке, в которой наша мама хранила чай, брал небольшую горстку и бежал к старой чеченке. Потом - высыпал горстку на стол, и бабушка-чеченка благодарно говорила: "- Ой, маленький, какой хороший!"
В их семье был еще паренек, - племянник хозяина, - четырнадцатилетний оборвыш по имени Вали. Чем он занимался - не знаю, потому что в школу, как мне помнится, он не ходил. Скорее всего, просто болтался по улицам и тырил с базара яблоки. Мы с ним подружились после того, как я влез на очень высокое дерево, а Вали, проходя мимо, засмотрелся: очень ему понравилось, что я лихо перелезаю с ветки на ветку. Ценил храбрость. С тех пор мы любили ходить с Вали по речушке до электростанции
- там было много высоких деревьев. Я залезал на дерево, а Вали стоял внизу. Взрослые, увидев меня на верхотуре, кричали: "- Мальчик! Ты куда так высоко? Свалишься ведь..."
А Вали им важно отвечал: "- Да это мой пацан, ничего не будет."
Помню, пошли мы как-то на канал купаться. Я тогда еще не умел плавать. Вали нырнул, и мне кричит, чтоб тоже нырял. Я нырнул, и быстрое течение меня подхватило. Стало уносить. Вали догнал меня и выволок на берег. После этого мы часто туда ходили, и иногда он меня бдительно "спасал".
Бывало, вечером, он тихонько вызывал меня на улицу. Мы устраивали небольшой костерок за сараями. Дождавшись, когда костерок прогорит, Вали доставал из-за пазухи початки кукурузы. Нанижем початок на палку, - и в костер. Получался кукурузный шашлык. Вали тогда мне благодушно говорил: "- Ну-ка, расскажи мне про эти свои "чушки-печушки..."
А была такая дразнилка. Если Вали сам просил меня ее спеть, это было нормально. Но, когда мы с ним ссорились, я отбегал от него в сторону, закладывал руки за спину и, кривляясь, выкрикивал:
"Чичен арда, -
По колено борода!
Чушки-печушки, -
В жопе колотушки!"
Вали каждый раз внимательно выслушивал дразнилку до самого конца, а потом догонял меня и устраивал "колотушки" - сильно, с размаху, бил ладонью по моей заднице. Конечно, было больно, но я все равно каждый раз, обидевшись, выкрикивал эту дразнилку, чувствуя холодок в груди и прилив адреналина - потому что расплата была неминуема!
Вот так мы и дружили.  Однажды он меня спросил: "- Хочешь на верблюде прокатиться?"
"- Хочу," - отвечал я.
"- Пойдем."
Мы быстро нашли верблюдов, которых хозяева пустили на пустырь пощипать травку. Вали подошел к одному верблюду, тихо сказал ему: "- Чок-чок-чок..." - и верблюд покорно присел, кося черным блестящим глазом.
Вали усадил меня между горбами, сказал: "- Только держись очень!"
Я со всей силы вцепился за "метелки" - длинную жесткую шерсть на верхушках горбов. Верблюд, сильно наклонившись, встал вначале на задние ноги, и только потом - на передние. Как я ни держался - все равно чуть кубарем не вылетел. Верблюд неспешно вышагивал, а я думал: "вот высоко!" Очень страшно было... Но ведь пацану самое главное - не показать страх!
Как-то раз мы с Вали пошли к роще у электростанции посмотреть на уток в пруду. Кур и поросят разводил в поселке почти каждый, а вот утки появились впервые, и нам было любопытно.
Не доходя рощицы, мы увидели трех детдомовцев, которые копали червей и скармливали их птенцам удода. Птенцы были уже оперившиеся, но их коротенькие крылышки и куцие хвостики выдавали возраст.
До этого я каждый вечер видел, как на столб возле крыльца нашего барака садился взрослый удод и часами задумчиво кричал: "ху-ду-дут, ху-ду-дут..." Мы не знали, как называется эта красивая птица, и поэтому так ее и величали: худудут.
"- Вон, смотри, опять худудут прилетел!"
Может быть, виденные нами птенцы были его детьми...
Нам хотелось взглянуть на маленьких худудутиков поближе, и когда подошли к ребятам, Вали сказал, обращаясь к самому рослому: "- Ну-ка, дай, я посмотрю!"
Мой друг взял худудута и положил его к себе за пазуху, после чего пошел восвояси. Детдомовцы, опешив от такой наглости, - ведь им было по столько же лет, сколько и Вали, - остановили его, начали разбираться. Дело дошло до потасовки. После у Вали все лицо было в синяках, хотя детдомовцам тоже досталось. К уткам на пруд в тот раз мы не пошли, а долго рассматривали трофейного худудута. Почему Вали дрался за него, один против троих? Почему потом мне его отдал? Не знаю...
По совету отца, я стал кормить птенца кашей и червями, которых выдерживал в ящичке с пшеничными отрубями. Черви становились, во-первых, - чистыми; а во-вторых, - как будто нафаршированными очень полезными пшеничными отрубями. Ничего удивительного, что худудут у меня рос, как на дрожжах. Специально для него у меня была черная чашка и ложечка - маленькая, меньше чайной. Когда наставала пора кормежки, я стучал ложечкой по чашке. Птенец спускался с облюбованного им местечка наверху кирпичной печки. Набрав в ложечку кашки, я несколько раз махал ей перед птенцом, и он открывал свой длинный узкий клювик. После кормежки, у него налипали остатки каши, похожие на белые усы, и я их счищал. А чтобы перья и кости у худудута были крепкими, я добавлял в его рацион мелко потолченную яичную скорлупу.
Но вот с газеты "Турксиб" отцу было прислано новое назначение, и нужно было переселяться в Алма-Ату. В день отъезда пришел Вали. Он вытащил из-за пазухи и из всех карманов много-много яблок. Так много, что, пока мы неделю добирались на товарняке, яблок хватило и мне, и моим сестрам.
На прощание Вали сказал мне: "- Ну, ты береги худудута. Мне напиши!"
"- Так я ж не умею писать," - отвечал я.
"- Ничего, ты мне продиктуешь," - отозвалась мама.
Мы погрузили протяжно занывшую фисгармонию, остальной небогатый скарб, и поехали. Чуть только поезд тронулся, Вали, улыбнувшись мне, повернулся и пошел обратно. Больше я его никогда не видел.
Разместились мы на Первой Алма-Ате, у бабуси. Конечно, я отписал Вали. Рассказал, что худудут устроился хорошо, и у него такая же печка, как на старом месте. И что я пока не успел ни с кем подружиться, и что скучаю...
А птенец тем временем превратился в яркого красавца, с горделивой хохлатой головкой и блестящими крепкими перышками. Частенько просыпался я оттого, что он прилетал ко мне в постель и начинал ковыряться своим длинным тонким клювом в моих ноздрях, отчего я просыпался и чихал. Любил он также сидеть у меня на плече и, засунув клюв в ухо, тихонько мне что-то нашептывать. Больше ни к кому он в руки не давался.
Уже приближалась осень, когда мой худудут исчез. Было утро. Я вышел на балкон, стал стучать ложечкой по чашке - но худудут не прилетал. Я влез на крышу, всю излазил - но худудута не было. Вместе с сестрами я пошел искать своего худудута по окрестным дворам, по крышам, на деревьях. Сестренки горько плакали, ведь к этому времени моего худудута горячо любила вся семья! Мама, чтобы нас утешить, наскребла по всем своим и отцовским карманам немного денег, и повезла нас в город в зоопарк.
Когда вечером мы пришли домой, худудут ждал на своей печке. Вот радость! Бабуся рассказала, что, выйдя на балкон, увидела его сидящим на бельевой веревке.  Он казался расстроенным и очень испуганным.
"- Как накормила, так и грустил до вашего приезда", - пояснила бабуся.
После этого, мой худудут несколько раз улетал, но обычно недалеко. А иногда прилетал только на следующий день, но мы почти не волновались, потому что знали - вернется!
С наступлением холодов, мы стали топить печку саксаулом. Как-то раз, худудут залез в поддувало и стал купаться в золе. А потом сразу, даже толком не отряхнувшись - искупался в своем тазике, который был у него для водных процедур. Зола - щелочь, и потому ничего удивительного, что перья у худудута стали выпадать. Остались только маховые перья, хвост, и еще хохолок на головке. А все тельце - голенькое...
Ночью худудут от холода забрался ко мне под одеяло.  Видно, прижался, чтобы согреться, а я во сне повернулся...
Его опавшие перышки - как раннее детство, проведенное в Чу, и растворившееся в протяжном стоне фисгармонии. И его повторяющийся клич - "худудут, худудут" - словно ни на минуту не замолкающее "ду-ду-ду" чуйской электростанции. И его горделивый хохолок - воспоминание о моем друге Вали, о мятых яблоках и о старой бабушке-чеченке, которая так любила чай...








«…им, гагарам, недоступно
наслажденье битвой жизни:
гром ударов их пугает».
М. Горький

СЫН ГАГАРЫ
Саиль и Юрча

На побережье Холодного моря в гнездовье гагары родился птенчик. Мама улетала, потом возвращалась и кормила его рыбой. Птенчик глядел на маму и других  гагар, потихоньку учился жизни. Но гораздо больше гагаренок любил мечтать. В эти моменты он видел не море и прибрежные камни. Нет, взгляд его устремлялся в бескрайнее небо. Если это был день, то гагаренок смотрел на проплывавшие облака и думал: «откуда же они приходят? И куда потом уходят?» А если это была ночь, гагаренок вглядывался в звезды. Некоторые звезды срывались со своих мест, яркими полосами чиркали по черной пустоте и падали где-то далеко в море.
Но вот разразилась буря.
Тучи сгущались, сверкали молнии, а от ударов грома замирало сердце. Другие гагары постарались побыстрее укрыться среди камней. Гагаренок тоже испугался. А потом его изумила открывшаяся грозная красота. Тяжелый фронт туч неумолимо надвигался, неся с собой стальную пелену дождя. Частые вспышки молний выхватывали какую-то большую птицу, летящую среди хаоса воды, воздуха и огня.
Когда буря пошла на убыль, остальные гагары подняли головы. Они тоже увидели большую птицу.
– Кто это? – спросил гагаренок.
– Это буревестник, – отвечали гагары.
Птенец встрепенулся:
– Я хочу, как он, летать во время бури!
Остальные гагары засмеялись:
– Нет, сынок. У нас не такие сильные крылья, как у буревестника. В бурю мы погибнем.
– Я хочу летать во время бури… – повторил птенец.
А гагары всё смеялись и смеялись, так что их смех вскоре превратился в глумливый гогот.
Одна только мама встала на защиту своего птенца, расправив крылья ширмой, отделившей его от насмешников.

Шло время.
Теплый гагарий пух надежно защищал гагаренка от холодных северных ветров, которым было не под силу остудить его горячее мечтательное сердечко. И как только он достаточно подрос, то сразу взлетел и устремился навстречу буре. Никто его больше не видел. Говорили, что он погиб.
Да, может быть, погиб.
Только мама ждала своего птенца.
И вот грянула новая, мощная, ни на что не похожая буря. Казалось, сотрясается весь мир.
Гагары кричали:
– Неужели, бывают такие сильные бури?
Ввысь, в окружении слепящего нимба, поднималась ракета с человеком, которого звали Гагарин.
Новая буря была так сильна, что даже буревестник поспешил спрятаться среди камней.
И гагары попрятались, а их слабые крылья мелко дрожали.
Только мама гагаренка неподвижно стояла на берегу. Резкий ветер налетал с моря и рвал ее перья. Казалось, мама закуталась в длинную шаль, края которой бились от порывов ветра.
 Мама поняла, что сбылась мечта ее сына. Ведь он взлетел выше всех и исчез в неведомой вышине, в звездном небе.
Мама улыбнулась. Она накинула шаль на голову, повернулась и ушла. Ее фигура медленно уменьшалась, пока не пропала из виду.