Искусство лепки

-Пойдем к чикуару, - зову я.
Муммак морщится. Муммак, выпятив губу и прищурив глаз, смотрит на кусок глины в своей руке. Муммак сжимает и разжимает пальцы. Сжимает и разжимает.
-Обычная глина, да? – горько спрашивает он.
Ну, что я могу ответить?
-Обычная, - вздохнув, говорю я.
Только вот, оказывается, в чужую беседу лезу. В коротком, исподлобья, брошенном на меня Муммаком взгляде – одна досада: ах, Хассат, что ж ты, не тебя же спрашивают, веришь ли, не тебя…
   Даже холодок ползет по загривку.
Ну и ладно, думаю. Жму плечами. Кручу головой. Интересно, думаю, кого тогда спрашивают? Справа влажно поблескивает замес. Слева утопают в песке игольчатыми шарами редкие кусты. Прямо, шагах в шести, кособочится плетенка, насквозь пробитая низким солнцем.
   Слепой я, наверное. Может, думаю, это какие-нибудь прячущиеся собеседники. Спрятались и давай беседы разводить. Или вообще невидимые. Ни я их не вижу, ни Шаллакьяр не видит, один Муммак видит.
-Надо идти, Мум, - помолчав немного, предпринимаю я еще одну попытку.
Шаллакьяр за моей спиной, оживая, бормочет что-то вроде «может, ну его…». Дурик. Я легонько сую ему в ребра локтем. Вдвоем это не втроем. Понимать должен.
   Вот если, думаю, придем мы вдвоем, мол, не лепится ничего, то чикуар сразу спросит, где третий, скажет, вы же от гнезда втроем лепить вызвались. А мы скажем, еще лепит. Ага, сразу ухватится он, значит, у него лепится…
-Больно, - шепчет в ухо Шаллакьяр.
   Я возмущенно фыркаю.
-Знаешь, - говорю, не оборачиваясь, вполголоса, с намеком перекладывая свою посудину из левой руки в правую, - больно - это когда горшком по голове…      
   Слышу: отступает на шаг, шуршит песком, сопит обиженно. До чего все-таки, думаю, парень понятливый.
   Вдалеке пылит на водопой стадо пьяхов. Мы ждем. В животе у меня бурчит. Подумать, что это от показавшихся водопойных, я не успеваю.   
-Ладно, - словно решается вдруг на что-то Муммак. Звонко хлопает себя по колену. Поднимается. Замахивается. Кусок глины летит с глаз долой на ту сторону холма. – Обычная так обычная. 
   Я подмигиваю Шаллакьяру.
Муммак смотрит в небо, не находит грозовых разводов, нехотя цепляет со скамейки свое творение.
-Пошли, - говорит.
   И мы идем.
 
   От Мушиных горбов до плетенки чикуара рукой подать. 
Мухи сегодня роятся на закатной стороне, поэтому тропку мы выбираем рассветную. Кусты нависают дырявым пологом. На правом склоне белеет скелет молодого пьяха. В пустой его глазнице вовсю обживается песчаная змейка.
   Вот же глупый, думаю, был пьях. Мне бы, думаю, и в голову не пришло подходить к рою ближе, чем на десять шагов. Да и на десять-то…
    Я держусь бок о бок с Муммаком. Шаллакьяр топает чуть сзади. 
-Слушай, Мум, - говорю я, - с кем это ты… ну… там…
-Где?
-Ну, на скамейке… с глиной когда…
-А-а, - Муммак двумя взмахами свободной руки вычесывает защечный волос. Перекусывает пойманного паразита. – Смотри, - показывает мне останки, - всю ночь спать не давал.
   Я из вежливости смотрю. Сок какой-то между пальцев да две ножки. 
-С чикуаром разговаривал, - вытерев руку о юбку, между тем продолжает Муммак.
-Как? – останавливаюсь я, пораженный.
Шаллакьяр, не успев затормозить, тут же вонзается своим носом мне между лопаток.   
-Ну, не на самом деле, конечно, - объясняет Муммак, - а как бы. Как бы с чикуаром. Понимаешь, - он тянет меня дальше, - леплю я леплю…
   Мне хочется обернуться и сказать Шаллакьяру, кто он такой со своим носом. Или даже показать. Но Муммак вцепился – не оторвешь. 
   А между лопаток чешется.
-Наконец, вылепил… - говорит Муммак. – Вот… гадость эту…
Тени наши коряво скачут по склону. Гадость взлетает и тяжело проворачивается перед моими глазами. Да, думаю, действительно. Горшком это назвать язык не повернется. Это именно скособоченная, треснувшая чуть ли не пополам, с наплывами и дырой гадость.
-И тут, Хассат, представляю я себе чикуара. Как он стоит у плетенки. Молчит. Безволосый. Трехногий.
-Трехногий? - спрашиваю.
-Ну, - Муммак припечатывает ладонью свою голову. Мол, с нее, с головы, спрос, почему трехногий. А он ни при чем. – Я, конечно, интересуюсь, что не так. Он молчит. Я ему: может, слова надо какие-то говорить? Он молчит…
   Еще бы, думаю, ему не молчать. Эх, Мум, думаю, как же ему не молчать, если он всего лишь как бы.
   Кусты тем временем редеют. Горбы расходятся. Впереди распахивается темно-красный травяной океан с редкими песчаными островами. Шест, обозначающий стоянку чикуара, одиноко воткнут на одном из островов. Будто копье в тело пьяха.      
   Красота!
За всем этим видом я, наверное, пропускаю что-то мимо ушей, потому что вместо океана вдруг всплывают желтые с темным ободком глаза Муммака.      
-Ты слушаешь или нет? – дергает он меня.
-Слушаю, - вздыхаю я. – Ты ему одно – он молчит. Ты ему другое – он молчит.
-Ну. Потом я, значит, про глину…
-А он молчит! – влезает Шаллакьяр.
-Нет, - мрачнея, говорит Муммак и забирается в траву. – Тут уже Хассат суется…
   И ничего я не суюсь, думаю.
Шаллакьяра я специально пропускаю вперед и своей посудиной наддаю ему под юбку.
-Это за нос, - говорю.
   Хрупкает под моей ногой первый стебель. Вот так – хруп!
   
   Чикуар сидит на охапке старой, желтой уже травы, зевает, чешет безволосую грудь. Смотрит чикуар в сторону, на все еще низкое, ползущее горами солнце. На нас почему-то не смотрит. Будто и нет нас вовсе.
   От этого мне становится не по себе. Муммаку, видимо, тоже. Вычертив пяткой на песке какую-то загогулину, он принимается тяжело, с всхрипами, дышать.
   Чикуару, думаю, слышно, но он только пасть разевает шире. И голова у него чуть ли не выворачивается к нам затылком.
-А чего это он? – шепчет мне Шаллакьяр.
Мы стоим будто перед Старшим гнезда, в ряд и по возрасту.
-Солнце, - говорю, - ему нравится. Вид, - говорю, - красивый.
-А-а, - понимающе тянет Шаллакьяр, хотя, разумеется, ничего не понимает.
   Муммак дышит все громче.
Под глазами у него прорезаются лунки. Защечный волос опасно лиловеет. Чешуйки на животе топорщатся и отстают.
   Ох, думаю, как бы Муму худо не стало.
-Вот, - поспешно говорю в направлении чикуара, - пришли мы.
   И посудину свою о песок – хрясь! Чтоб слышнее, значит.
Песок там слежавшийся, плотный, от посудины только звон да осколки разлетаются. Вот, думаю мимоходом, а плел-то, мол, глина в наших местах хорошая.
   Шаллакьяр на звон вздрагивает. Муммак морщится. Чикуар медленно скользит взглядом.
-Гос-споди! – доносится до меня.
   Это «гос-споди» мне сразу не нравится. Новое какое-то слово. Тем более произносит его чикуар так, словно мы у него как прыщи под юбкой. Или тот защечный паразит. Может, подозреваю, это слово как раз, чтобы от паразитов избавляться. Сказал – и все. И нет паразитов. Украдкой осматриваю себя. Вроде есть. Есть я.
   Гос-споди, повторяю про себя. Гос-споди. Гос-споди.
Чикуар между тем поднимается (две у него все-таки ноги, две), поддергивает юбку, еще какой-то кусок материи наворачивает на плечи и, склонив набок ушастую голову, подходит к нам вплотную.
   Вот урод-то, думаю. Откуда, удивляюсь, такие появляются? Пьях и то…
-Ты, - втыкается в меня палец.
   Палец маленький. Пальчик. У чикуара все маленькое. И рост. И лицо, на котором расположены маленькие голубоватые глазки и узкий рот. Тщедушное тельце с двумя красными отметинами на груди вообще в треть моего. Я чувствую себя горой.
-Ты зачем пришел? – смотрит снизу вверх чикуар.
-Не лепится, - говорю.
-Понятно.
-И у меня не лепится, - подает голос Шаллакьяр.
   Муммак же просто показывает свой горшок. То есть, гадость свою треснувшую. Мол, и у него тоже… вот…
-Туп-пие, би-лять, - непонятно произносит чикуар куда-то в сторону. Потом уже опять нам: - Я же вам все объяснил. Объяснил ведь?
-Может слова какие-то надо говорить? – бурчит Муммак.
-Хорошо, - чикуар странно дергает лицом и от этого делается еще уродливее. – Давайте по порядку. Глину просеивали?
   Мы переглядываемся. 
-Просеивали, - киваю. 
-Мяли?
-Ну.
-Что ну? – щурится чикуар. – До щелчков мяли?
   Если бы я помнил! В надежде смотрю на Муммака. Муммак щиплет губу. Мол, тебя спрашивают, ты и отвечай. Нет, думаю, не может быть, чтобы не до щелчков. Наверняка до щелчков. Вчера уж точно до щелчков. В моей голове возникает вчерашний утренний замес. Вот я стою в нем. Вот медленно начинаю топтаться на месте. Глина чавкает. Ногам становится щекотно. Между пальцев проплескивает вода.
   Чикуар терпеливо ждет.
Видимо, думаю, чавканье и есть щелчки. Просто так называется – «щелчки».
-До щелчков, - говорю. И по наитию, наверное, добавляю: - И воду лили, и песок подсыпали.
-И что?
-И ничего, - опережает меня Шаллакьяр.
   Чикуар упирается в него тяжелым взглядом, потом в поле его зрения попадает шаллакьяров горшок.   
-Вижу, - говорит он. И тут его прорывает.
   Мы, получается, какое-то его наказание. Руки у нас откуда-то не оттуда растут. Что-то он все пытается среди нас посеять, а у него, опять же из-за нас, ничего не получается. Я понимаю через два слова на третье, но про руки меня особенно цепляет. Интересно, думаю, если они растут откуда растут, то как они могут расти неоттуда? А еще я пытаюсь понять, что значит «подстегнуть нашу ци-вле… цви-ле… ли-за-цию».
   Цви-ле-за-ция, повторяю про себя. Гос-споди.
-Ладно, - остывает чикуар. Поворачивается, добирается до травяной охапки. Садится, показав нам сесть рядом.
   Мы опускаемся на колени. У меня опять бурчит в животе. Пьяха бы съел. Целого. Взрослого. С костями. Солнце, наконец отцепившись от гор, вываливается в небо. Воздух пронзительно желтеет. Чикуар ежится. Два раза глубоко, словно приноравливаясь, вдыхает.
-А как лепите? – спрашивает он уныло. 
-Значит, так, - бодро принимается объяснять жестами Муммак. Свой горе-горшок он отставляет в сторону и творит из пустоты. – Раскручиваем круг. Делаем углубление. Одной рукой, значит, крутим, а другой глину направляем в сторону и вверх. Правильно?
-В целом, да.
   Муммак пытается заглянуть чикуару в глаза.
-Но ведь не получается, - говорит он проникновенно.
-А почему? – также проникновенно тянет чикуар, занимаясь какой-то травинкой.
-Секрет какой-то есть…
   Чикуар вздыхает, зачем-то сует травинку в рот. Жует. Морщится: горькая.
-Да какой секрет, - отмахивается он. Потом манит нас пальцем. Мы подвигаемся. Короткий защечный волос Шаллакьяра царапает мою правую щеку. Слева прижимается влажными губами Муммак. А прямо… Оказывается, глаза у чикуара не совсем голубые. Сначала они белые, дальше сине-зеленые с черной точкой в центре. От близости к ним я чувствую крупную дрожь в пояснице. Вот, думаю, сейчас ка-ак…   
-Вы подумайте, - шепчет чикуар, и слева от меня начинает дрожать Муммак. – Вы являетесь ко мне уже в девятый раз. Все восемь раз я вам объяснял и показывал, как лепить горшки. При вас лепил. Из раза в раз вы говорили, что вам понятно. Мало того, - совсем уже тихо говорит он, - я смастерил вам скамейки с лепильными камнями, чтобы вы, значит… образцы дал… И что?
-Наверное, секрет какой-то…   
   Чикуар издает стон и валится на спину.
 -Бил-лять! -  слышим мы.
    Нет, думаю, раньше он спокойней был. Это, думаю, от одиночества. Сидит тут сиднем. А вокруг никого. Я трогаю его за ногу.
-Нам бы, -говорю, - если уж секрета нет, горшков. Чтобы смотреть, как лепить. 
-А старые где?
Подниматься чикуар не спешит. Лежит, жмурится в небо. 
-Змея, -говорю, - песчаная… Я смотрю, а она хвостом – хлоп! И все.
-А у меня, - поднимается  и нависает Шаллакьяр, - пьяхи. Целое стадо.
   Врет Шаллакьяр в красках. Вдохновенно врет. И как он проснулся от того, что земля под ним стала трястись. И как ничего не соображая выполз из плетенки. И как бухнулся в свой замес, а перед его глазами долго, чуть ли не всю ночь, туда-сюда мелькали копыта.
   Ну, горшка, конечно, и след простыл. Даже осколка не осталось.
-А что нам Мум скажет? – опирается на локти чикуар.
-Разбил, - ворчит Муммак, взглядывая исподлобья. – Случайно.
-Вот, -указывает пальчик, - похоже на правду.
Эх, думаю, в следующий раз также совру.
-Значит, новый горшок мне одному? – тут же с надеждой спрашивает Муммак.
Я даже теряю дар речи. Ничего себе, думаю. Он, значит, получит новый горшок, сдаст его Старшему гнезда как свой, выклянчит пол-пьяха, а нам с Шаллакьяром со своих посудин, получается, опять впроголодь?
   Чикуар, стерев улыбку с лица, тяжело садится.
-Никому, - говорит. – Никаких, - говорит. - Горшков.
-То есть?
-Лепить учитесь. Учитесь лепить. И вообще…
   С помощью Шаллакьяра я встаю.   
-Что ж, - говорю, стараясь, чтобы звучало так, будто мне тяжело и обидно, но я держусь, - если уж и горшков для нас нет…
-То мы, наверное, пойдем… - подхватывает Шаллакьяр.
   Отряхивая юбку и ноги от песка, я незаметно подталкиваю все еще сидящего Муммака. Тот поворачивает лицо – смесь горя и непонимания.
-Мы уходим, Мум.
-Да? А я так хотел…
   Прорвавшиеся рыдания не дают ему закончить. Слезы, заранее накопленные еще с Мушиных горбов, текут сейчас сплошным потоком. Понять, что Муммак пытается до нас донести, невозможно. Ходят плечи. Блестят солнцами чешуйки. Я слышу только повторяющееся «так хотел, и вот». Одновременно он нашаривает свой горшок и принимается колотить им себя по голове. Голова у Муммака крепче горшка. Черепки усыпают песок.
   На мой взгляд, для большего эффекта хорошо бы повалиться навзничь, и конечности – в разные стороны. Впрочем, чикуар вроде бы и так впечатлен. 
-Да, - замечает он. – Это сильно. Это заслуживает…
На паузе Муммак успевает оприходовать себя еще два раза. От горшка в его руке остается бледно-желтый треугольник.
 -…награды, - заканчивает чикуар.
-Так хотел… так хотел… - бормочет поднимаемый мной и Шаллакьяром Муммак. – И вот!
-Если что, горшки всем, - шепчу я ему в ушную раковину.
   Вдалеке взревывают пьяхи.
Переругиваются, думаю я. Самку делят. Толстые жирные пьяхи. Толстую жирную самку. В моих мыслях они почему-то освежеванные и без голов. 
   Тень от плетенки ползет сиреневым языком в замес.
-Эх, ребята, - чикуар, помолчав, окидывает нас взглядом. – Есть, конечно, секрет, ребята, - говорит. – Самый главный секрет.
   Пьяхи как-то сами мигом вылетают у меня из головы. В голове у меня становится пусто, и только где-то в глубине будто бы звенит мушиный рой. Если прислушиваться к этому звону, то звон распадается на слова. Но я не прислушиваюсь.
-Секрет такой, - чикуар встает. – Для того, чтобы вылепить горшок, необходимо, - он облизвывает губы. Я не дышу. Шаллакьяр шумно сглатывает. Защечный волос Муммака – что-то страшное по расцветке. – Вложить свою душу…
   В повисшей тишине потрескивает от жары песок.
-Чего вложить? – спрашиваю.
-Ду-шу, - раздельно произносит чикуар.    
-Травка что ли такая? – догадывается Шаллакьяр.
-Да какая травка! – чикуар топает ногой. – Душа есть в тебе, - он показывает на меня. – В нем, - На Шаллакьяра. – В нем. – На Муммака.
-То есть, - говорю, - эту ду-шу надо из нас вырезать и вложить в горшки? И тогда они будут такими, как у тебя?    
-Душу нельзя вырезать, - говорит чикуар.
-А вот и нет, - улыбается Шаллакьяр. – У Старшего гнезда глаз знаешь какой острый! Даже самую маленькую косточку заметит и вырежет.
-Это не косточка! – орет чикуар. - Ее нельзя вырезать. Ее нельзя пощупать. Она вообще невидимая.
   Хрюкает и отворачивается Муммак. Щеки у него надуваются, словно их что-то распирает изнутри.
-Как-так невидимая? – спрашиваю.
-А вот так!
-И как же мы ее это… в горшок?
   Чикуар долго подбирает слова.
-Для этого, - говорит, - надо во время лепки думать о лепке.
-А потом?
-А потом, если получится, значит, душу вложил.
-Вот так просто? – уточняю.
-Так просто.
-И, значит, она во всех нас бродит?
-Э… Да.
-Не чувствую, - говорю. – Живот бурчит – чувствую. А ду-шу, - говорю, - не чувствую.
-Бил-лять!
-Что?
-Вылепишь – почувствуешь.
   Я какое-то время морщу лоб, кривлю губы, в общем, делаю вид, что усиленно размышляю.
-Понятно? – спрашивает чикуар.
-Ну, - киваю. – Ду-шу надо засунуть. Вылепить. И почувствовать…
   
    Только отойдя от стоянки к травяному океану, мы даем волю веселью.
Нет, надо же такое придумать! Я хохочу так, что у меня начинает ныть челюсть. Из-за выступивших слез Шаллакьяр уплывает куда-то вниз, а от Муммака в поле моего зрения остается вздернутая, дрыгающая нога.
   Ду-ша, фыркаю. В каждом, фыркаю. А вскроешь, скажем, Шаллакьяра, так и не найдешь. Потому что – невидимая!
-Цви-ле-за-ция! – хохочу я.
-Гос-споди! – пищит Шаллакьяр.
-Ду-ша! – смеется Муммак.
-Туп-пие би-лять! – добавляю я, сгибаясь от хохота.
   Трава расступается перед нами.
Длинный хобот мушинного роя, зависший над горбами, покачивается на ветру. Мне кажется, что мухи тоже смеются.
   Потом мы расходимся.

   У своей плетенки я обнаруживаю высушенную пьяшью ногу и горсть мягких фиг. Да, думаю с огорчением, это не пол-пьяха.
   Аппетит у меня – во! Нога уходит быстро. И то сказать, это даже не целая нога. Какое-то время я, глядя на дырявую стену плетенки, сосу голую, в трещинах кость. Чешу под юбкой. Интересно, думаю, вранье это все-таки про ду-шу или нет?
   Солнце висит над головой. От него да от сытости клонит в сон.
Честное слово, я не сразу обнаруживаю, что сижу на скамейке с лепильным камнем и вроде бы собираюсь лепить. Ком глины готов. Плошка с водой зажата в коленях. 
   В голове моей вспыхивают слова. Первое слово – «Горшок». Второе – «Ду-ша».
Ах, спохватываюсь я, я же должен засунуть одно в другое!
   Пальцы рук дрожат противной мелкой дрожью. В левой половине груди покалывает. Словно там игла с кустарника застряла занозой. А еще почему-то кажется, что это как раз проклевывается сквозь меня то, второе.
-Ну, Хассат, - слышу я, и не могу определить, то ли это я сам к себе обращаюсь, то ли это чикуар стоит за спиной, шепчет.
-Вложи душу, Хассат, - слышу. 
-Так? – спрашиваю, легкими движениями левой раскручивая камень.
-Правильно,- словно песок потрескивает голос.
Правой рукой я делаю в глине углубление, подливаю воды. Воздух гудит. Я медленно начинаю вытеснять глину из центра. В сторону и вверх. В сторону и вверх.
   Стенки будущего горшка, влажно переливаясь, растут в высоту. 
Мне кажется, будто из груди моей выхлестывают тонкие нити. А по ним…
   А вот и не невидимая, думаю. Вот же врун, думаю. Потому что по нитям скользят к горшку блескучие такие облачка. Ду-ша скользит. 
   Все, пронзает меня пьянящее чувство. Все пьяхи мои. Да что пьяхи! Все девки мои. Шаллакьяра, думаю, возьму в помощники. И Муммака возьму в помощники. А молоденькую Биббер…
  На мысли о Биббер я запускаю руку под юбку, горшок зачем-то заваливается набок и здоровенный шмат глины, оторвавшись, летит мне в лицо…
   Я вскидываюсь. Оказывается, это вовсе и не глина, а перекати-шар.
Гос-споди, вздыхаю. Передергиваю плечами. Провожаю мутным взглядом этот шар, катящийся себе вниз по склону. Вот, думаю, как оно – не пожрать вовремя. Сны всякие. Потом шары.
   Лепить у меня нет никакого желания. Я забираюсь в плетенку, устраиваюсь поудобней и сплю уже без снов.

   Утром ни Шаллакьяр, ни Муммак ничем похвастаться не могут. О, я даже знаю почему!
-Хассат!
   В голосе у Муммака - тревожные нотки. Я оборачиваюсь.
-Что? – спрашиваю.
-Мы же к чикуару?
Впереди из рассеветной дымки возникают Мушиные горбы.
-Ну, - говорю. Не к мухам же в самом деле, думаю.   
-Но мы же не налепили ничего.
-Ну.
   Высоко вверх я подбрасываю ком окаменелой глины. Мы все следим, как он превращается в серую точку на фоне бледного неба, а потом из серой точки обратно в ком.
   Шлеп!
-А это зачем?
-Так, - я жму плечами. Выковыриваю ком из земли. Ладонь приятно холодит. Хорошая вещь, думаю. Не раскололась.
-Хассат, ты не обижайся, - помолчав, осторожно начинает Муммак, - но…
-Мум, - обрываю я его, свободной рукой обнимая за плечи, – знаешь, почему у нас не лепится?
   Муммак качает головой.
-Из-за ду-ши что ли? – неуверенно кхекает он. Мол, смешно же, ду-ша какая-то… 
   Я останавливаюсь.
-Ребята, - говорю, - именно, -говорю.

-Нет-нет, - машет руками, едва нас завидев, чикуар. Отворачивается. Бредет к своей плетенке.
-Никаких… ничего… вон… - слышим мы.
-Но чикуар… - говорю я в голую розовую спину.
-Не чикуар, а Чукаров, - произносит скорее себе, чем нам, чикуар, - можно Алексей Фе…
   И тут, подобравшись, я бью его глиной своей окаменевшей по затылку.
Не договорив, чикуар ойкает и зарывается лицом в песок.
-Кьяр! – кричу я. – За ноги его и к замесу!
Из-за юбки я достаю пьяшью кость. Пробую остроту пальцем. Сойдет.
-Э… - произносит ошарашенный Муммак.
-Мум, - говорю, - на тебе глина.
-Что?
-Глина, говорю. 
   Муммак смотрит на меня, на Шаллакьяра, который, подтащив чикуара, теперь держит его на вытянутых руках головой вниз. Заторможенно кивает. Медленно идет к замесу.
   Встающее солнце истончает зубцы гор.
Странно, думаю я, любуясь, вроде бы Мум на сезон старше, а слушается. Словно это я старше. Как так получается, думаю.
Потом оборачиваюсь. Муммак, не шевелясь, стоит в замесе. Я подхожу. Сажусь на корточки. Откидываю вверх чикуарову голову.
-Подожди, - хватая меня за руку, просит Муммак.
-Что? – я поднимаю на него глаза.
-Ты хочешь…?
-Мум, - вздыхаю я, - это же понятно. Ты же вчера лепил? Лепил. Ду-шу вкладывал? Вкладывал. И Шаллакьяр вкладывал. И я сон видел. И что? И ничего. Потому что, -говорю, - ду-ши наши, видимо, под горшки не приспособлены. Понимаешь, никак не приспособлены. Мелковаты, наверное. Плошки еще туда-сюда, пустячина какая-нибудь… А вот урод этот, - я тыкаю в чикуара пальцем, - и горшки, и прочую красоту. Потому что ду-ша у него какая надо.
-Ты думаешь?
-Да он нам врал все! – ору. – Мол, и мы можем. Мол, старайтесь. А сам хихикал, когда мы ему свои посудины показывали. А вот сейчас я ему, - ору, - горло открою, ду-шу у него, пусть и невидимую, в замес выпущу, знаешь, мы с нее каких горшков налепим?
-Каких?
-Самых-рассамых!
   Муммак просто-таки светлеет лицом.
Чикуар мелко дышит. Глаза закрыты.   
   Я второй раз откидываю его голову, освобождая горло. Приставляю к жилке острый скол кости. Ну, Хассат, думаю и резко всаживаю кость в мякоть. В чикуаре булькает. Я веду кость в сторону. Из развороченного горла красное выплескивается в замес сначала толчками, а потом уже хлещет густым потоком.
-Давай, - говорю Муммаку.   
   И Муммак медленно, будто бы опасаясь чего-то начинает давить глину ступнями. До коленей у него тут же все становится красным. Брызги, что летят в стороны, тоже красные. И глина… Красивый цвет, думаю.
-Потряси, - говорю я Шаллакьяру, когда из горла течет совсем уже вялыми струйками.
Шаллакьяр неловко трясет. Мотаются туда-сюда по краю замеса чикуаровы руки. 
-Все, - выдыхает. 
-Тогда отпускай, - говорю. – И в замес.
-А если не получится? - застывает Шаллакьяр. Глаза у него делаются большие, испуганные, а углы рта выгибаются вниз так, что отвисает нижняя, вся в нашлепках губа.
Муммак смотрит на меня.
-Получится, - говорю уверенно.
И мы месим, месим эту красную глину. Месим.
   До щелчков.