Импорт экспорта революций. Ч. 1

Ревкоммувояжер.
(Импорт экспорта революций З. Питича или как все было на самом деле.)


Часть первая.

В моей ранимой душе поселилась скука, когда я понял, что строить для матери четвертый дом уже не имеет никакого смысла не только для нее, но уже и для меня. Получив от нее благославление путем нехитрого обмана, я отправился в путь. Я якобы установил духовный контакт с ее вторым по значимости кумиром – Фиделем Кастро (первым был Луис Карвалан) и для усиления контакта мне требовалась либо физическая с ним близость, либо курение одинакового с ним сорта сигар. Я отправился автонегоциантить за сигарами.
Из романтических побуждений я инкогнито устроился пассажиром на корабль, зафрахтованный для перевозки слонов. Для создания себе видимости наличия в природе природного же провидения я и слышать не хотел куда плывет этот корабль.
В первую же ночь на меня нахлынули воспоминания, навеянные звуками из-за стены, где шебутные слоны, не желая смириться с пленом в христианском страдании, садизирующем на надежде о рае, впали в тантрический разгул разврата и азиатского культа отрыжки с попутным громким выделением пищевых газов. Находясь в изысканных волнах этого зоофилического содома, я вспомнил Флоринеллу и то животное счастье от удачи случившегося мятежа. В первую же нашу встречу ей удалось зацепить мое сердце своим текиловым кактусом и глядя на рабское клеймо, выжженное  на левом плече девушки, весьма оригинального орнамента – «McDonalds», я поспешил сообщить ей: «Мне очень нравится ваш логотип!». Скорее всего, ей понравилась зигзагообразная кривизна моей мысли и она сразу же воскликнула: «Да!» И на ушко шепнула: «Мне понравилась прямота выражения твоих мыслей». Мы виделись ровно полтора раза, и в нашу последнюю полувстречу поклялись друг другу в вечной любви, любви-константе-пи. А потом повторили клятву ещё четырежды, получив магический круг с двухметровой окружностью, описанный Ньютоном в своих, якобы безумных, предсмертных записях. Я так и не запомнил её настоящее имя, оно осталось навсегда утерянным вместе со сгоревшим знаменем нашего полка, чернокожий знаменосец которого по моему приказу и вышил на знамени ее бумажное имя. Я же звал её Флоринелла, подобно тому, как Чапаев называл свою Розу Люксембург Анкой-пулеметчицей. А на то, как называли Флоринеллу остальные, мне было наплевать. Помню, тогда я только и делал, что носился с огнеметом, поджигал склады с кокаином и виагрой, картинно прикуривая от пожаров свои сигары. Однажды, мы с товарищами освобождали от власти кровавого диктатора публичный дом. Скинув с рояля труп тапера, я поднял крышку инструмента и нашел там ее, окровавленную и полуживую. Она хотела стать актрисой, но работала в притоне для иностранных туристов, чтобы прокормить восемь младших братьев и сестёр и престарелую мать, мнящую себя родительницей очередной Софи Лорен. Она радостно смотрела на меня своими зелеными глазами, когда я, для видимой суровости, создавая для нас алиби среди моих соратников, демонстративно грубо, как Аттила, волочил ее голое тело по теплому пластиковому полу публичного дома.
Чувствуя себя заключенным на необитаемом, захваченным слонами плавучем острове, я, вспомнив балладу Оскара Уайльда, ввиду отсутствия у меня такого же таланта, начал в терапевтических целях писать этой девушке письма, дабы впоследствии не прослыть следующей реинкарнацией Фореста Гампа, влюбившегося в воображаемую распутную слониху.

«Милая Флоринелла, ты моя Марина Магдалина, моя Миледи, ставшая Констанцией. Я пишу буквы, складываю их в слова и в результате, в сухом остатке, имею уже несколько сот писем, написанных тебе. Я знаю, что ты каждое утро у окна ждешь прихода высокого усатого почтальона, нашего усатого Дон Кихота, а видишь лишь толстого молочника, неверного оруженосца, предавшего своего хозяина, чуждого нам мещанина Санчо Пансо. Прости, но я никак не мог тебе отправить свою писанину. Ты же знаешь, - каждую ночь в меня вселяется демон и играя моими спичками, сжигает все бумаги в трофейной каске нашего мятежа. «Огонь, иди со мной» и больше я не помню ничего из этих ночей. Сейчас мы подплываем к Азорским островам, усыпанным двухэтажными бревенчатыми дачами русских олигархов и даже, кажется, станциями московского метро … В любом случае, пьяный боцман мне сказал по секрету – на корабле и под землёй нет почты, но в случае женитьбы обещал поговорить с капитаном – свадьба в открытом море, что еще может быть романтичней. Так мне сказал боцман и я привожу его слова только для того, что бы ты поняла – сохранить рассудок мне могут помочь только письма к тебе или неожиданное вторжение инопланетян-коммунистов.
Спешу рассказать тебе, что я за всё время путешествия могу вспомнить сквозь пьяный текиловый (разве могу я пить еще что-то другое после шрамов от твоего кактуса!) туман, что общался только с тремя людьми, – это был упомянутый боцман (он же и устроил меня на корабль) и два палестинца, которые украли труп какого-то Арафата и везли его в Марсель, что б передать вдове и получить за это вполне приличные сумму наличных от  безутешной дамы. У этих предприимчивых людей я умудрился весьма недорого приобрести чемодан-термос особой взрывчатки, которая взрывается при ее охлаждении до 30-ти градусной температуры.
В углу моей кают-камеры лежала груда книг, из которых я успел многое узнать о тех временах, мимо которых проплывал, проезжал и пробегал, скрываясь от погони и одновременно Зеноном догоняя призрак черепахи-коммунизма, медленно бродящего по смрадным закоулкам пролетарских гетто. Сидя на плоскодонном горшке в кают-камере с недостаточным освещением и без иллюминатора. Удивительно, в каком же замкнутом мирке я жил до этого. Представляешь, оказывается в Германии мы случайно повесили Эйнштейна, потенциального гения, а в Париже наш штаб был в соборе Парижской Богоматери, где творились такие любовные страсти … К тому же, это оказывается шедевр мировой архитектуры, а я самолично взорвал там все колокола …
Ты скажешь, что литература, которой я в полутьме и морской качке порчу свои глаза, давно устарела, но когда в один из редких погожих дней я рискнул вылезти на палубу, то сам убедился, – легенды имеют под собой реальную основу. В частности, та страна, которую я увидел в глубине моря, была во сто крат прекрасней Атлантиды, о которой я читал в сочинениях Платона. Мне ничего не оставалось делать, как убежать в свою кают-камеру без иллюминатора и безостановочно там прорыдать два часа, ожидая, когда корабль, наконец, проплывет мимо этой подводной страны и с моих глаз исчезнут знакомые силуэты ее жителей, всех тех, кого мы отправили на тот свет огнеметами и штыками.
Однако, берклианский Господь сколь жесток, столь и милосерден, ибо он позволил себе неисповедимо увидеть в груде книг научный трактат, из которого я узнал, что эти мои наблюдения  были бредом моей же взбудораженной совести. По наблюдениям психологов, этот предохранительный атавизм имеется не у всех людей, а только у инициированных свято-грешников. Не ты ли меня инициировала, катализатор всех моих последних страстей?… Однако, не расстроил ли я тебя, милая моя Флоринелла, моя Инесса Крупская, рассказывая о тех жестоких стохастических намеках, которыми меня одолевает мой ангел-хранитель, рожденный небом во время скрипа окровавленной крышки рояля в одном из борделей? Быть может, тебе будет интересней, когда я в следующем письме опишу тебе слоновью Камасутру, вонзенную в меня сквозь щелястую перегородку кают-камеры… ».

Изредка меня посещал боцман, что бы пополнить мои запасы текилы, соли и лимонов. Я с ним перекидывался парой слов, отвечая на его сочувственные вопросы о моем здоровье и выслушивая смутные намеки на счет положения юнги на корабле. Я отсекал все его попытки к совместному питию, интуитивно подозревая в нем страсть не только и не столько к выпивке, а скорее к собутыльнику, превращаемого его развратным сознанием в вожделенного юнгу. И я всегда демонстративно громко запирал за ним дверь.
Изредка, когда мое сознание прояснялось, я обнаруживал в своих руках измятые листы бумаги, перечеркнутые беспорядочными строками из слов, буквы которых были написаны моим лихорадочным почерком. Значит даже в бессознательном состоянии я продолжал из чувства самосохранения писать письма.

«Дорогая Флоринелла, когда глиняные игемоны-гегемоны бросали меня в застенки желтых домов, я надолго терял ориентацию в пространстве-времени, и , освещаемый лишь светом от одной тусклой лампочки, инстинктивно назначал гипоталамусу время дня и ночи, питаясь таким образом иллюзорной основой, созданной своим воображением. Вот и сейчас, уже закаленный тем бесценным опытом, я могу читать и писать круглые сутки.
Мои сутки круглы не потому, что я не сплю вовсе, я сплю по 14 часов подряд, а потому, что я не выхожу совсем на палубу и, свернувшись калачиком со своим чемоданом-термосом, жду, когда мы, наконец, выйдем в более низкие широты и страх заморозить взрывчатку оставит меня в покое.
А помнишь, как я случайно встретил тебя в Женеве, на том самом мосту, под которым братски поцеловались Ленин и Муссолини? Я не знаю, исходя из каких таких своих ухищрений Господь увидел, что я прошептал пошло-банальное «ты бросила якорь в моём сердце», вместо нашего колючего ритуала и, пораженный этим своим антидаром речи, долго возвращался в свое нормальное агрегатное состояние, ибо в тот момент, когда я вытаскивал тебя из рояля, и я увидел тебя без подготовки, в моем организме произошел мощнейший выброс тестостерона, который разлился по всему телу и бродил там вместе с ядовитым дымом сгоревшего кокаина и виагры. Эта жуткая смесь автономно живет во мне до сих пор составляя неразделимый уже симбиоз с моими внутренними органами. Я два месяца ел только одну морковку, но кокаин и виагра все равно бесперебойно поставлялись моему внутреннему соседу, исправно терзающему меня твоим образом. И эта изматывающая борьба отняла у меня так много сил, что я уже не могу тебе просто сказать «я тебя люблю», признав тем самым самоубийственную победу внутреннего врага. Товарищ Сталин удачно сублимировал эту внутреннюю борьбу бойней «врагов народа», забыв, правда, о мировом счастье и мировой революции. Я не совершу этой ошибки и поэтому письма тебе не отправляю, а может и вовсе их не пишу. Просто мое сердце перегоняет ококаиненную и овиагрененную кровь по сосудам, переворачивая страницу за страницей книгу инструкций по своим клапанам, а я, всего лишь ощущая себя паразитным придатком, считая, что якобы пишу какие-то письма. И ничего более.


«… и первыми их посетили наши миклухо-маклаи, поэтому у этих островов есть и другое название – по фамилиям русских мореплавателей. Представляешь, высаживаются они на песчаный берег и видят, как туземцы, совершенно без поцелуев, совокупляются под открытым небом, словно звери, нежно облизывая лица друг друга.
Ты мой зверь, Флоринелла, через тебя я люблю всех животных этого мира!
Один из перековавшихся интеллигентов признался мне под пытками, или скорее солгал так перед своей духовной смертью, что музыка может структурировать время особым образом. Что он, питомец культуры, не нюхавший ни разу навоза, может знать о строении времени? Последний дехканин знает о времени больше этого самонахала! Подумать только, этот словоблудливый мудрец, с заводным апельсином в голове, посмел связать Генделя и Моцарта с курами-несушками, плюнув тем самым в лицо глухому Бетховену.
Мои доктора картировали мозг этого либерала и после необходимых облучений при звуках оратории Генделя он слабел желудком и в его воображении возникала курица, несущая яйца, одно за другим. Горы огромных страусиных яиц. Пусть теперь он только попробует заявить, что музыка как-то влияет на время и существует не в пространстве его сортира, а прямо в самом времени.
Однажды, мы еще раз встретимся, Флоринелла, когда нам будет уже за 120 и пойдем на какую-нибудь оперу, где полуголые официантки будут ходить по рядам и раздавать зрителям омлеты, приготовленные из тех самых куриных яиц страусиной формы».

В одной из книг я прочитал про капитана, который отправил письмо своим родным в бутылке, кинув ее в море и в один из дней, я решил спасти свои письма от злого духа и сделать так же. Я взял первую попавшуюся бутылку из-под текилы и запихал в нее столько бумаги сколько мог.
На палубе меня ждал сюрприз, с нее открывался чудеснейший вид на залитый солнцем остров. Я бросил бутылку в сторону этого острова и чуть было не свалился за борт. Однако, меня спасли и я оказался в очень неприятной ситуации – с одной стороны свисаю над бурно пенящейся поверхностью океанской воды, кишащей акулами, а с другой: меня крепко держит-обнимает за талию похотливый боцман, тяжело дыша мне в шею. Слава богу, что меня стошнило и это привело и меня и боцмана в чувство и мы оказались на палубе. Я тяжело дышал от пережитого испуга, боцман тяжело переживал такую близкую близость к вожделенной близости. Он протянул руку в сторону острова и сказал: «Рио – мальчики, девочки, транси и футбол. Наконец-то!». Я, действительно, разглядел огромную статую Христа и понял, что попал несколько южнее того места, куда рассчитывал попасть. И вовсе это не остров …
Будем надеется, что бутылку подхватил Гольфстрим и понес куда-то в сторону Карибского моря и дальше, туда, где ее никто не найдет, а этим никто и окажется мой адресат.

- Документы! – потребовала жирная негритянка, на одном из грудных шаров которой, обтянутых тонкой тканью, крепилась жалким муравьем табличка с ее именем – Женуария.
- Цель вашего приезда?
- Я пишу статью о влиянии урбанизации на Вашу культуру. По заказу Красного креста. И ЮНЕСКО.
- Добро пожаловать в Рио!!! – поздравила меня Женуария, скептически посмотрев на мой гульфик. – Следующий.

Перед лицом таксиста болталась сушеная кошачья голова.
- А это зачем? – спросил я.
- Купил. – сдержанно ответил таксист, его лысина выразительно сморщилась.
- Дорого?
- Дорого.
- А зачем тогда?
- А зачем в Испании и Мексике Гвадалахара есть, а у нас нет?
- А зачем?
- Вот потому и не знаем, что нет. Или хочется с головой кота на шее ходить?
- Нет, не хочется.
- Вот именно! Вылезай, приехали …

Шустрый вороватый парнишка показал мне дорогу к номеру, получил чаевые и оставил фотографию своей сестры, неглиже естественно. Вид из моего окна открывался живописный – помойка отеля, кишащая собаками и грязными ребятишками. Все что нужно, что бы не забывать о своем предназначении в этом мире.
Мой организм уже очистился от текилы (вещь, конечно, калорийная, но …) и мне требовалось что-нибудь из настоящей еды. В ресторане меня ждали яркие разноцветные кушанья, что не внушало никакого доверия, но все-таки это не была ядовитая японская рыба и я даже кое-что смог съесть. Глядя, на обильные объедки, официант пробурчал что-то на счет того, что и какому-то Бармалею сегодня сытная пайка обломится. А для меня Бармалей – не просто сказочный герой, милосердный злодей-лузер, а так же и улица в Питере, где был наш один из самых креативных подпольных кружков. И на мою немую, но видимую заинтересованность официант пояснил, что это их местный аналог юродивого, живущий в какой-то картонной коробке, весьма уважаемый и почтенный тип. На забаву туристам он пропукивал различные популярные мелодии, получалось потешно, уж никак не хуже того, как извращаются над музыкой мобильные телефоны. Еще он умел неплохо рисовать карикатуры, официант с гордостью показал мне одну из них, на одного американского туриста. Стоило мне только взглянуть на нее и я понял, что этот Бармалей именно тот, кто мне нужен – его карикатура так напомнили мне кукрыниксовского дядю Сэма, что я немедленно выложил за нее зеленую сотенную. Добил меня официант тем, что сообщил – Бармалей, все то, что он умудряется заполучить, раздает другим нищим, заботливо обихаживая обжитые ими места. А однажды, со смехом добавил официант, двое нищих чуть не побили его прямо у собора, подумав, что тот издевается над ними, с важным видом подавая им несколько мелких монет.

«Представляю, что тут тебе наговорил про меня этот жулик, писающий тайком в лягушачий бульон на кухне! – торопливо рассказывал Бармалей, тряся своей огромной кудрявой шевелюрой (ну точно Бармалей, самый настоящий!) – Во-первых, он мнит себя эдаким новым бразильским Бредом Питом, а во-вторых, его моча уже никоим образом не сможет сделать этот бульон хуже, чем он есть. – Бармалей хитро подмигнул. – Все эти мои глупости с раздачей слонов другим обездоленным, всего лишь мой имидж, не вижу в этом ничего плохого. У Христа свой имидж, - он махнул в сторону статуи, - у Будды свой, а я имею на их фоне свой скромный гешефт.
Когда то я был неуклюжим и толстым мальчиком и все началось с того, что я случайно был приглашен на небольшую роль в одном фильме, который снимался в нашем городе. Я должен был пропукать мелодию из «Челюстей», но круто обделался. Деньги мне выплатили и я их поделил между своими друзьями. Тогда же я понял, что такое на самом деле деньги – дерьмо. С тех пор и стал местной знаменитостью, а играя на местных пляжах в футбол и волейбол, здорово исправился в смысле телосложения. – Бармалей хвастливо поиграл бицепсом. – А ты как здесь?»
- Я пишу статью.
- Сразу понятно, что ты не из тех, кто жаждет, что б его обокрала местная малолетняя проститутка. – и Бармалей ловко выдернул из моего кармана фотографию сестренки моего провожатого, пакостного вороватого мальчугана. – Я помогу тебе написать статью. – фотография упала в остатки лягушачьего бульона.
- Спасибо. – горячо поблагодарил я.
- Собирайся, я угощу тебя пивом.
- А это безопасно?
- Со мной тебе будет безопасно везде – я ведь не просто погулять вышел, я здесь что-то типа Христа.

Бар, к которому мы направлялись, был всего лишь площадкой, просто огороженной синей веревкой, со столиками под открытым небом. По дороге к бару Бармалей рассказывал о местных знаменитостях, о мальчишке, который собрал двести мячей с автографом Пеле, а потом из-за них его зарезали, о женщине, родившей пять сыновей, которые один за другим сделали операции по перемене пола и теперь закатывают жизнь своей матери в пальмовое масло, присылая кучу денег откуда-то из Италии. Здесь вообще принято говорить про Европу «где-то в Италии», а в соседней Аргентине, напротив, все говорят «где-то в Испании».
У ворот одной из школ местные юноши танцевали под ритмы барабанного боя, раздававшегося из дешевого магнитофона.
- Это мои знакомые из академии мэтра Бимбо, - пояснил он.
- Этот мэтр, наверное, большой учёный.
- Не знаю, но в капоэйре кое-что смыслит. Кстати, не думай, что это просто танец.
- А я и не думаю, - сказал я, когда Бармалей в шутку попытался коснуться пяткой моего лба и добавил, перехватив пятку рукой. – А вот у нас самбо на улицах не танцуют – из-за снега, наверное.
В баре мы выпили по кружке холодного пива. У меня не было специального шпионского образования, кроме прочитанной в детстве книжки «Судьба барабанщика», обычно я приходил туда, где меня уже ждали подготовленные соратники, а сейчас я был один, у меня даже не было с собой отряда преданных товарищей, как у Че. И я не знал, как мне начать. И я напросился в гости к Бармалею, надеясь, что разговор сам собой войдет в нужное русло – окружающая классовая нищета давала к этому не мало поводов.
Бармалей мне показался испуганным, но, как оказалось, он испугался за меня. А узнав, что денег и ценных вещей я с собой практически не ношу, обнял меня за плечи и повел по какой-то кривой улочке в сторону океана. И проемов окон и из щелей заборов на нас глядели блестящие глаза городских хищников, но взмахом своей руки Бармалей отваживал эти агрессивные взгляды и у меня не было даже повода задуматься о своей небезопасности.
Наконец, мы дошли до невероятно огромной картонной коробки, укрепленной изнутри деревянными подпорками, а сверху укрытой большими полиэтиленовыми мешками.
- И многие здесь так живут? – спросил я.
- Нет, не всем же повезло. – на полном серьезе ответил Бармалей.
- И вы даже никогда не слышали о классовой борьбе?
- О борьбе с хунтой? Мы ее уже свергли.
- Нет, о борьбе с эксплуататорами.
- С кем?
- С правящим классом. С банкирами, плантаторами, фабрикантами …
- Мне их очень жаль. У них нет настоящей жизни. Зачем мне с ними бороться. Пусть они сами с собой борются.
- А тебе разве не хотелось бы, что бы все жили одинаково хорошо, что бы шикарные дома принадлежали всем – тебе, тем парням у школы …
- А на всех все равно не хватит. Ты же не предлагаешь мне убить всех богатых и отдать власть людям из этих лачуг. – он провел рукой вокруг своей картонной коробки.
- А что в этом плохого?
- Ни я, ни эти оборванцы не будут и не захотят сидеть где-то за кирпичной стеной и весь день разговаривать по телефону с такими же несчастными.
- Хуже чем сейчас все равно быть не может.
- Может и еще как. Оставь ты лучше эти разговоры старым аристократам из аргентинской глубинки, а у нас впереди еще вся молодость. Пойдем ближе к порту, там из тебя быстро вся эта дурь выветриться!

Следующий кабак был уже со стенами и имел крышу. Мы сели за стойку я сразу обратил внимание на двух девушек, которые помахали Бармалею руками. Я назвал их «креолками», но тут Бармалей провел для меня небольшую лекцию, из которой я понял, что я болван, невежа и в Бразилии креолки не водятся, а обитают в основном на островах Карибского моря. Но этим девушкам некреолкам похоже было все равно, как я их назову.
Кстати, ту которая оказалась со мной, звали Лора и ей было не больше 15 лет. Мы отправились на пляж, пили там пиво и текилу, а потом голышом сыграли футбольный матч, между девочками и мальчиками – Бразилия – Креолия; Креолия выиграла, конечно.
Я проснулся на теплом песке, в обнимку с футбольным мячом. Бармалей уже собрал компанию местных молодых бездельников и счастливо играл с ними в волейбол. Что им еще нужно? Солнце и вода есть, а свободы – полные карманы. Я не стал к ним присоединяться и в раздумьях побрел к своей гостинице.

«Доброе утро, мистер!» – крикнул мне с порога постоянный мой мальчишка и понимающе подмигнул, глядя на мой потрепанный вид. Я дал ему несколько монеток и отправился отсыпаться в свой номер.
Сон дал мне все ответы, которые я еще на задал сам себе, но собирался задать в ближайшее время. Я проснулся с ясной головой и твердым убеждением – бежать отсюда и как можно скорее. Похоже, что я действительно заплыл несколько южнее, чем мне нужно – революции необходимы суровые и мужественные лица людей, готовых ко всему ради установления справедливости и не остановящихся где-то на полпути, там, где может показаться, что все уже сделано – революция должна быть перманентна, Мао это понял и отправил свою армию хунвейбинов на истребление тех, кто слишком успокоился.
Оставалось только попрощаться с Бармалеем и в последний раз найти в его глазах тот слабый лучик ненависти, который вселил бы в меня надежду на его будущее.
Но увы, его глаза были по-прежнему бездонно сияющи, и только грусть нашего с ним расставания слегка увлажнила их сияние. Бармалей умолял меня остаться, он говорил, что вот еще чуть-чуть и я стану совершенно нормальным человеком, «ловцом солнца», если дословно перевести его слова. Я же решил остаться таким, каков я есть и сообщил ему об этом. Он беспомощно взмахнул руками и обнял меня на прощание, попросив когда-нибудь вернуться сюда.
И еще долгое время пути, отступая из этих мест, я чувствовал, что взгляд Бармалея повсюду сочувственно следит за мной из головы их самого шикарного в мире Христа.