Мой телепузик

(ТРАГЕДИЯ, всей моей жизни)

О, этот дремучий партизанский Голливуд - орденоносный «Беларусьфильм»! Не знаю, как сейчас, но в застольные годы это был партизанский рай с самогонкой, бульбой и селянской колбасой. Матка, сало, яйки и ружжо – кидаем проверенный реквизит в рафик – и в леса-поля бескрайние! Рассредоточиваемся по шалашам и землянкам. Ох, киновойна, что ты, подлая, сделала… спился каждый четвертый…. Эх, тревожная молодость, комсомольский задор и всего три аборта!
Но, подло развалив Союз, заговорщики из Беловежской пущи подложили мину и под «Партизанфильм». Киношки про войну снимать стало не модно, кинопроцесс застрял, как сапог оккупанта в болотах Полесья. Меня сократили за отказ играть в мыльной опере роль матери Батьки. С моей-то красотой и скромностью, придурки!
Тогда я эмигрировала в буржуазную Москву, где поимела оглушительный женский успех и нескольких мужей. Однако после похорон очередного разряженного суженого и разнузданного разгула «Аншлага» я превозмогла гордость и тихо репатриировалась в заповедник колхозного капитализма, который превратился во вполне независимый паханат.
Поскольку моя бывшая кинофирма прозябала, жуя бюджетных «зайчиков», я обратила нежный взор на местное телевидение. Не утерпела, пошла на кастинг. Отбирали на роль ведущей в программе «Бойцы вспоминают минувшие дни…».
Еще дома я решила войти в образ. Приняла на завтрак сто граммов бурачковой, потом натянула лаковые ботфорты, кожанку на голы перси, гремучую бижутерию крест-накрест, как пулеметные ленты, ну и мини-юбку, с национальным орнаментом. Красную повязку дружинника на рукав, чтоб с полицайкой не спутали. На головку – пилотку с брошкой. Ланиты намазала лесной голубикой, а соски – земляничным вареньем. Из кармана торчала солдатская фляжка самогонки, чтоб знали: не на халяву в телепроцесс пришла!
По дороге набила морду дворовому пацану, отобрала бластер с пистонами и за портупею засунула. В троллейбусе все уступали место, а вошедший контролер с криком «это не мой маршрут!» спрыгнул на ходу и сломал конечность, так что я сэкономила талончик. Короче, партизанская мадонна – живописцы, окуните ваши кисти.
Вхожу в зал, где прослушка. В первом ряду за кумачовым бархатным столом развалился телебомонд. Главный режиссер Смрадневич - с утра залитые честные очи - смалит одну за другой самокрутки и подливает под столом. Усята а ля «Песняры» не просыхают. Сорочка-вышиванка уже вся в полевой цветочек - заляпана закуской. Мясистый нос угрожающе багров. Заплывшие глазки устало говорят, что кастинг зашел в тупик и Родина в опасности.
Потный помреж Сусликович слюнявит чернильный карандаш и деловито строчит, тихо бормоча неприличную песню. Потом, правда, разглядела, что сиськи рисует.
Главный редактор Сомлевич, интеллигентного вида свинья в ермолке, выпятил губу и пускает желтые слюни, ощупывая запотевшими очками претенденток. Сценарист Скунсевич постными гомосексуальными глазками рассеянно скользит по бедрам артисток и фиксирует взгляд на крупах операторов. Изнывающая от геморроя и безделья пышнотелая мадам Сисевич нервно теребит хлопушку, как веер, в ожидании проб и хриплого режиссерского крика «Мотор!»
На сцене выстроились конкурентки – да отсохнет рука художника написать их портреты. Народные артистки (слева направо): Скушневич, Стошневич, Страшневич и примкнувшая к ним заслуженная Сукевич, в гимнастерке. Все жаждут роль ведущей и смотрят друг на дружку с фунтом презрения и пинтой ненависти. Люстра сталинской эпохи тяжело и тоскливо мерцает.
Я не полезла к ним на сцену, а скромно подошла к столу и поставила ногу на бархатную скатерть.
- Пиши, начальник: Скромневич.
Очки Сомлевича упали на мои лаковые сапожки.
- А… а…?
- Зиночка! Без мягкого знака, - сказала я твердым тоном леди Макбет Пуховичского района. - Ни хрена себе новое поколение, кинозвезд советской эпохи не узнает!
Все хором прищурились и запрокинули головы. Смрадневич заинтересованно углубился в изучение татуировки на моей обнажившейся ляжке.
- Вот это типаж… - громким шепотом прошелестел Сомлевич в ухо главрежу.
- Товарищ Зиночка, а вы от кого? – встрепенулся Смрадневич, стряхивая пепел на плешивую опушку Скунсевича.
- От Самого, касатик! – Хотя кто тут Сам – понятия не имела, но смело подула в дуло бластера.
Товарищи тревожно переглянулись. Сценарист Скунсевич нервно почесал лобок.
- Товарищ Зиночка, роль очень ответственна, программу курирует отдел ЦК, тьфу... то есть, Администрация Президента, - басовито всунулась пергидролевая мадам Сисевич, с не по-женски заинтересованной фиксацией на моей незастегнутой груди и облизываясь на земляничную поляну.
- Видите ли, товарищ Зиночка, ведущая по сценарию должна венский вальс с ветеранами танцевать, - с важным видом заявил редактор Сомлевич. – А потом жать им руки и благодарно целовать в седины.
- Так подайте ж ветерана, я готова!
Поднялся, звеня медалью «Заслуженный кроликовод БССР», мелкий Скунсевич, и дрожащей рукой пригласил меня на сцену. Народно-заслуженные с шипением жареной свинины попятились и рассосались. Включили скрипучую фонограмму. Я поправила юбку, запрокинула головку и оторвалась. В детстве меня вместо танцевального отдали в секцию тяжелой атлетики, но ведь главное – энергия и шарм! Ну, наступила ему пару раз на штиблеты – экий пупс неповоротливый – нет чтоб успевать за движениями моей души. Потом я закрутила моего губастенького в волнах голубого Дуная, пока он не запросил пощады и не захромал к своему креслу. Но я поймала его на лестничке в партер, прижала со всей силы к груди и громко чмокнула в плешивое темя. Пригибаясь и оглядываясь, он юркнул за кумачовый стол.
- Вот это темперамент! – икнул Сомлевич и залпом осушил граненый.
Бомонд притих. Люстра моргнула. Хлопнула боковая дверь.
- Сам пришел… - покатился по залу, как осенние листья в партизанском лесу, подобострастный шепот.
- Ну-с, как кастинг, товари… господа хорошие? – О, я сразу узнала этот утробный спитый голос.
Сколько лет, сколько зим, сколько общих кустов в пионерлагерях и страсти в подъездах нашей тревожной молодости! От крика души расстегнулась портупея и бластер громыхнул на пол.
- Мишаня!
- Зиночка!
- Глазам не верю!
- В самом деле… ты пришла!
Ну наконец-то! Я всегда знала, что и на моей улице когда-нибудь сгорит отделение милиции. Мишаня Самцевич – это песня. Взвейтесь кострами синие ночи, партия – наш рулевой! Это сплошные обнаженные истории моего тяжелого детства. А теперь, оказывается, генеральный директор. О, мой телепузик!
- Зиночка!
- Мишаня!
Мы бросились навстречу друг другу, как родные, пережившие несколько браков, две региональные войны и дефолт.
- Мишаня!
- Зиночка!
Мы стояли в объятьях и рыдали. Я щедро роняла черную слезу на плечо дорогого белого костюма и пыталась разглядеть сквозь ручей, не поддельный ли у него «Ролекс». Пухлые рыжеволосые ручки Мишани сползли от сотрясающих рыданий на мои бедра и трепетно их поглаживали. Его крысиная мордочка с набриолиненными закрученными усами и клюквенными глазками альбиноса лоснилась непреодолимой похотью. Бомонд медленно сползал под стол, увлекая за собой бархатную скатерть с одноразовой посудой.
- Зиночка, какими судьбами?!
- Да вот, мой ласковый зайчик, поработать к вам пришла… Но эти люди… - я было повела рукой в сторону кумачового стола, но мой царственный жест уткнулся в пустоту. Как суслики, под стол забились. – Эти люди, кажется, не в состоянии разглядеть мой талант.
- Зиночка, моя царица! Забудь эту несчастную программу, как страшный сон! Я сделаю для тебя новый проект! «Блеск и нищета партизанок». Ты будешь звездой ярче прежнего!
- Мишаня! Мой телепузик!
- Зиночка!
От избытка чувств я открыла фляжку, и мы с Мишаней из горла, по-фронтовому. Закончили под столом в лучшем минском ресторане… Последнее, что помню: выколупыя оливье из носа, Мишаня, икая, сказал:
- Зи-и-ноч-ы-ка, вы-ы- хо-ы-ди за мине вза-а-мужь….

***

К обеду мы проспались и сочетались. Мишаня купил загс. Прочих молодоженов разогнали брандспойтом и постелили махровую ковровую дорожку от мерседеса до крыльца. Жених попросил меня не переодеваться – так пленен был моим прикидом. Гремя пулеметными лентами, я вошла в зал бракосочетаний. На фразе тетки в кримпленовом платье «согласны ли вы…?» Мишаня упал на колени и прижался мокрым носом к моему мощному паху.
- А дачку в Дроздах на меня перепишешь?
- И пятикомнатную на Немиге, дорогая.
- А машину?
- Уже переоформил.
Рядом стояли Мишанины предки, обтекаемые слезами жадности. Маманя раскрыла было рот на слове «пятикомнатная», но я так подняла крайнюю левую бровь, что папаня дернулся и пролепетал:
- И мебель итальянская от нас в подарок…
Тоже надеется, старый потаскун.
Ну что ж, я согласилась подарить этой достойной семье остатки молодости и торжественно сказала:
- Хрен с вами, куда тут крестик ставить?
Когда телепузик надевал колечко мне на пальчик, я успела шепотом спросить:
- А сколько карат, милый?
Ответ удовлетворил мои насущные потребности и творческие планы.
Вступление в акт гражданского благосостояния ознаменовалось прямым попаданием пробки от шампанского в глаз кримпленовой работницы. Свидетель Смрадневич при этом расцарапал себе острым мюзле пальцы в кровь. С чувством превосходства (одна Зиночка знала значение слова «мюзле») я дала поцеловать ручку сияющему от надежды тестю.
- А теперь, в знак любви и… - прикрывая фингал, вспомнила хорошо проплаченная тетка и поправила крестик на прилипшем к тушке кримплене.
Мишаня послушно присосался к груди. Пока он причмокивал, обступившие смрадневичи-сомлевичи-скунсевичи уважительно горланили «горько!». Фамилию супруга я взять наотрез отказалась. Потому что я истинная Скромневич.
На венчание в церкви я забила, потому что нетерпелось показать колечко с брюликом подружке Дусе и насладиться ее обмороком. К тому же от запаха ладана у меня кружится головка, а от вида смазливых попиков некстати встает язык. Я сказала милому, что поеду к кузнецу готовиться к первой брачной ночи.
- А к кузнецу зачем, любовь моя?
- А пояс верности расковать, мой золотой?
- Я с тобой, Зиночка!
- Ну ладно, погнали, заодно тебе шарики вошьем и колечко в пупок вденем.
Самцевич просиял. По дороге заехали к одному татушке, который наколол любимому на попке фасад телецентра в обрамлении змей. Пока Мишаня корчился от удовольствия, я смотала в секс-шоп за новинками. Каким провинциальным ассортиментом повеяло в лавочке! Я купила всего шесть крупнокалиберных с вибратором и подогревом, плеточку с ручкой слоновой кости (второй сорт), золотые наручники с гравировкой «Харэ лысого гонять!», серебряную цепь диаметром с руку и парочку кассет с развеселыми старушками.
Первую брачную ночь мы решили устроить на даче. В центре пруда – фонтан со статуей писающего пионер-героя Марата Казея, в руках граната, пальмы вокруг. Симфонический оркестр на берегу играл «Полет Валькирий». Мишаня стоял на карачках на мостике, а я как бы мимо проплывала в гондоле и била его по заднице веслом. Когда он падал в воду, я его героически спасала, сажала на цепь и засовывала в расписную попу с телецентром зеркального карпа. Подгоняемый плетью, он смиренно выползал на берег и униженно-жеманно просил пощады. Тогда я бросала швартов и конец троса засовывала ему в рот. Это верняк: гондола на приколе, и валькирий не заглушал сладострастными стонами.
Так бы и тянулось тихое семейное счастье, если б на третий день Мишаня не поперся тайком к мадам Сисевич. Оказалось, этот пергидролевый зной был утехой телепузика до моего триумфального появления на кастинге в храме телегрез. Меня она возненавидела с лютостью, превзошедшей самую лютость, но трусила, как полицайка боится мести партизан. Потому решила отыграться на Мишане и отомстить за свою недоруганную честь. Стала шантажировать и угрожать доносом в родную милицию, имея вещественные доказательства в виде засушенной капли мишаниной спермы, случайно оброненной на ее драную кошку, и порванной резинки своих потных трусов с его отпечатками пальцев. Грозилась возбудить дела об издевательстве над животным, не достигшим половой зрелости, и об изнасиловании хозяйки в особо извращенной униформе.
Самцевич запаниковал и поехал с подарками улаживать дело. От взаимных упреков бывшие любовники перешли к жесткому сексу, в результате которого Мишаня огреб вибратором в темя и, как следствие, кровоизлияние в мозг (головка всегда была его слабым местом). Когда приехала милиция, туловише мадам Сисевич восседало сразу на двух фаллоимитаторах и протяжно выло, а мой нежный телепузик замертво лежал в обнимку с неполовозрелой кошкой.
Горю моему не было предела. Столь ранний конец вечной любви и карьеры! Снова я осталась гордою вдовой, и при этом на сей раз не была замешана, мамой клянусь (Мишаниной). Стены суда сотряслись от моей обвинительной речи, которую потом включили в учебники для прокуроров. Мадам Сисевич я подвела под вышку, а дачку в Дроздах пропила-проиграла в казино от невыносимого горя.
Сейчас сижу, безутешная, на мешках писем трудящихся телезрителей и рыдаю в голос. Напишите мне и вы, читатель, лишь ваши щедрые слезы сочувствия утешат бедную скромную Зиночку, несчастную в любви…