мы еще повоюем

 *Jedem das Seine*    
«Каждому свое»
Бухенвальд. Надпись на воротах.

Мы еще повоюем

Асфальт шоссе кончился, и через пару километров под колесами запетляла настоящая лесная дорога. Я переключил скорость и придавил акселератор. Подальше от города, от семьи, от проблем: в  лес, на природу. И совершенно не важно, что лето снова выдалось сухое и безгрибное. Просто до смерти захотелось пошататься по лесу, побродить среди вековых деревьев, подышать озоном и расслабиться. Затушив вонючую сигарету, я опустил стекла и от души наслаждался звонкими лесными запахами. Расположение духа поднималось по углублению в лес, и я невольно «поддавал газу» в предвкушении заветной цели…
За поворотом пейзаж внезапно сменился, и настроение резко упало. То, что так безжалостно открылось моему взору, поразило и ошарашило. Сколько раз уже видел я эти угрюмые безжизненные пепелища в последние годы: «Мама, мия! Неужели все выгорело?»…
К счастью буквально в сотне метрах от ручья пожар остановился, и за мрачной черной проглядывала веселая зеленка. Слава Богу! Я не стал штурмовать ручей. Зачем мочить машину, если до моих сокровенных полянок - рукой подать. К тому же, за ручьем желтая песчаная дорога была напрочь разбита глубокой лесовозной колеей. И сюда добрались, дровосеки чертовы, безотрадно констатировал я, замыкая машину. Вот поваленная через поток лиственница, и в следующую минуту я уже ни о чем не думал: я нашел гриб. Это был великолепный мухомор, яркое помпезное создание. Обрадовавшись ему, будто старому приятелю, я забыл обо всем и полностью отдался неодолимому зову охотника-собирателя. Ноги не могли больше стоять или идти вразвалочку, а все тело подобралось и несло своего хозяина, ладно сливаясь с природой. Время тоже перестало существовать. То была Гармония. Созвучие Древнего Мира…   
Эйфория первобытного лесного согласия кончилась у подножья пузатой сопки. Оборвалась резко, внезапно, как по команде. Словно кто-то нехороший своим грязным пальцем бесцеремонно ткнул волшебный выключатель: «Вот тебе, на!»: чудесный склон на всем своем протяжении был буквально причесан, выбрит и обезображен какими-то чудовищными гигантскими граблями. Какая тут, к черту, грибница: трава, и то встречалась не часто. Зато свежие пеньки имелись в изобилии, а рядом засыхали роскошные кроны. «Вот, гады! – в моем пропитанном лесным благодушием сердце закипело праведное негодование: - выбирают потолще, тут же кряжуют, а стволы лебедкой тянут к дороге. Знакомый воровской почерк браконьеров. Купили, небось, разрешение на санитарную вырубку и теперь беспредельничают. Паразиты! Чтоб им!»...
Ошеломленный сим печальным открытием, я вышел на дорогу и уныло побрел назад. Солнце упрямо спешило на запад, и десяток сморщенных масленков едва прикрывали дно моего ведерка. Но не в грибах дело. Хотя в урожайный год на этом месте по ведру белых набирали: и я, и жена с дочкой.  Теперь же на душе смердел какой-то неприятный осадок, словно тебя обокрали. Плюнули в самую душу. Душу Мира…
Да, ладно: что теперь плакаться, - я махнул рукой, огляделся и расправил плечи. Вон молодняк, какой шустрый поднимается. Не сгорит, так, глядишь, лет через надцать все и восстановится. Утешив себя таким оптимизмом, я бодро выбрался на финишную прямую. Вон уже переправа, а там и машинка моя в кустах белеет. Все на месте. И я - на месте. И жизнь хороша. Много ли человеку надо?! Покурить. Часа так три не курил, прикинул я, щурясь на вечернее солнце. Мягко утонув в мохнатой шапке придорожного валуна, я с наслаждением потягивал голубой дымок, когда мимо налегке проскрипел замызганный газик с такими же горе-грибниками. За ним из-за поворота неожиданно показалась фигура. Мужик - облюбопытствовал я далекий силуэт; пожилой - отметил палку в руке; груженный – тяжелая корзина заметно тянула его согнутую руку. Однако становится людно. Я уже собирался уходить, но что-то в этом старике меня заинтересовало. Это странное, так не похожее на простое любопытство чувство, буквально физически удерживало меня оставаться на месте. Так бывает по жизни: ищешь одно, а находишь совсем другое. И это другое, неожиданно оказывается тем, что тебе действительно необходимо, а то, первое, что искал вначале – только повод-предлог. Судьба, что ли?.. 
Вблизи, обычный с виду дедуля, был совершенно необыкновенным. Походка?.. Ну, конечно, - его походка! И как я сразу не заметил: старики ведь так не ходят, не передвигаются. Впрочем, и молодые тоже. А этот, он вообще не шел: он шествовал. И было абсолютно невозможно определить, сколько прошагал такой ходок: сто метров или десять верст. «Судьба – Дорога», - мелькнула абстрактная мысль, и я понял, что лесной прохожий улыбается. Не губами, губ вообще не было видно за седой бородой. Он улыбался всем своим видом, своей походкой, своей душой. Есть люди, к которым сразу же чувствуешь симпатию, с первой минуты. Они излучают свет. Храни их Господь!..
Тем временем «человек дороги» поравнялся со мной и остановился. Деревня матушка, - улыбнулся я, разглядывая его одежду: Дед-Мазай без зайцев, хотя на заурядного колхозного крестьянина сей «путник по жизни» ни коим образом не походил. Ободренный моей улыбкой старик, посмотрел на солнце, потом опять на меня и без всяких предисловий весело спросил:
- Ну, как улов, братишка? - его голос оказался на удивление чистым и звонким, а басистая хрипотца придавала таинственность и обаяние.
- Да-а, не гу-усто, - иронично протянул незнакомец, косясь на мое ведерко. Он неспешно присел на соседний валун, а свое богатое лукошко поставил рядом с моим. Чистый белый платок покрывал его добычу. Теша мое любопытство, старик загадочно улыбнулся, подмигнул лукаво: раз – и тряпица исчезла в руках старого фокусника.
- Вот это да! - при виде такого богатства, у меня перехватило дыхание:
- Ух, ты! Прелесть, какая! – в центре аккуратно уложенных белых грибов, красовалась пятнистая шапка моего приятеля-мухомора. Или его собрата…
- А его то, его ты, для красоты что ли? – не удержался я, глупо тыча пальцем в роскошную красную шляпку.
- На окошко поставлю красавца, - важно пояснил дед, - Будет мух отгонять, да старушек завлекать! - дедуля довольно рассмеялся, а я все еще не мог поверить своим глазам.
- Да ты, батя – колдун! – совершенно обескураженный, я развел руками и уселся на место, - Огород здесь развел наверно, да поливал все лето?   
- А то! – утвердительно крякнул дед, и я недоуменно поднял голову: неужто колдун? Две ярко-желтые перламутровые бабочки, изобразив водоворот умопомрачительных пируэтов, дружно уселись на плетеную ручку корзины, и я был готов поклясться, что эти зрители тут не спроста.
- Э-эх, братишка, - философски вздохнул старик, широко разводя ладони, - для меня теперь, вся земля - один большой огород. Я к ней с любовью, и она дарит мне тем же…
Он улыбнулся, и словно в подтверждение его слов, желтокрылые подружки разом снялись с лукошка и, описав широкий полукруг, устроились прямо на дедовом плече. Ну вот, - мелькнула в голове мыслишка: вполне подходяще для лесного чародея. А ну, как возьмет сейчас волосок с бороды, дунет-плюнет и превратит меня в мухомор. Старик действительно пригладил свою бороду и степенно пояснил:
- Скоро вот меня закопают, землю удобрят, тем и сочтемся…Плантация…
Он глубоко вздохнул и начал усиленно шарить по своим карманам. Чудак человек, размышлял я, но ведь как красиво излагает. Пауза затягивалась, и мое профессиональное любопытство быстро взяло верх:
- Нет, правда, отец, где же ты столько белых то отыскал? Места, небось, знаешь?
- Ясно море! – положительно кивнув, дед извлек, блестящий портсигар и бережно открыл его поцарапанную гравированную крышку.
- Ну что, братишка, покурим, что ли? - он щедро протянул мне свою редкую допотопную вещицу.   
Прима. Под резинкой серебряной обоймы я увидел три сигареты и еще одну половинку. Окурок…
- Как хочешь, - достав сигарету, он воткнул ее между усами и бородой и вопросительно посмотрел на меня: - Спички вот потерял, разиня старый.
Я с радостью предложил зажигалку. Старик взял ее в левую руку, надавил большим пальцем на клапан, а правым указательным крутанул колесико. Синий колотый якорек на запястье быстро закачался в такт его движениям. Вот это да! И как я раньше не заметил: на другой руке красовался настоящий корабельный штурвал. Моряк не иначе…
Добыв огонь, дедуля присмолил и с наслаждением затянулся. А я смотрел и не переставал удивляться: все в моем собеседнике было необычным. И наколки эти и портсигар, и лукошко его и одежда, и даже борода. От всего веяло какой-то добротностью и надежностью. Особенно от его слов…
- Спасибо, братишка! – дед протягивал мне зажигалку, и я разглядел синюю чайку над якорем. «Ну конечно, он - старый моряк», - окончательно определился я: ведь у них, у флотских, все вокруг  – братишки. 
- Да возьмите ее себе, - я почему-то перешел на «Вы», - А, Вы, что: на флоте служили?
- Угу, - старик по-детски разглядывал мой нехитрый подарок, - ходил немножко.
Потом, глядя в мои любопытные глаза, снисходительно добавил:
- Ты фильму такую видел: «Юнга Северного флота»? Так вот: в аккурат про нас картина.
- Так Вы, что: и на фронте были? – удивился я, вспоминая старый военный фильм и лихорадочно высчитывая в уме возраст моего собеседника.
- А то! – снова утвердительно крякнул старик, и я понял: ему лет восемьдесят, не меньше.
Вот так дед! Тысячи самых разных вопросов одновременно роились в моей любопытной голове. И только я открыл рот, намереваясь начать интервью, как ветеран неожиданно поднял руку прислушиваясь.
- Машина, однако, - догадался я.
- Лесовоз, - однозначно поправил старик и окаменел. По-другому не скажешь, как изменился его взгляд, его голос, его вид. Куда девался добродушный волшебник старичок-морячок: передо мной сидел настоящий воин. Что-то орлиное появилось в его облике, и даже нос, казалось, вытянулся, напоминая острый клюв.
Еще с минуту мы внимательно следили за нарастающим гулом, и вот из-за знакомого поворота грозно выполз под завязку нагруженный транспорт. Изрыгая дым и скрежет, лесной сухогруз медленно проплыл мимо, уронив нам под ноги маленькую помятую веточку. Я смотрел на ее изумрудные иголки и думал: странные существа эти деревья. Вот спилили их, ветки отрезали, корни, и на солнце они долго лежали, а гляди-ка ты: жива веточка зеленая, дышит. И поставь ее сейчас в воду: не один еще день за жизнь цепляться будет. Как елка в Новый год… 
Огромный лесовоз, тем временем, решительно взревел и двинулся через ручей. Его молодой синеглазый водитель по пояс высунулся в окно, внимательно наблюдая, как идет по воде прицеп.
- Вот, черт нерусский! – в сердцах сплюнул старик: - Цельную опушку зараз попер!
- Да-а, - хмуро согласился я, глядя на обезглавленные стволы лесных красавцев, ровно уложенных на железном катафалке, - кубов двадцать, не меньше.
- Двадцать пять! - авторитетно отчеканил ветеран, давая понять, что и глаз у него наметан получше моего.
- Но почему нерусский? По-моему наш, белобрысый, – удивился я, провожая глазами рычащий на пригорок лесовоз. Вид у его водителя был вполне славянский.
- Все равно супостат, туды его, рас-сюды! – немного смягчился старик, и я понял, что в его брани не было злобы: скорее это была досада: - Не то он делает, не то!
- А что? – цинично поинтересовался я, - Лучше бы он водку жрал иль в рэкетиры подался?
Я всегда искренне полагал, что в наше непростое безработное время любая работа хороша:
- Он же деньги зарабатывает, семью содержит.
- И что: от голода пухнет, что ли? – старик неумолимо стоял на своем, - Да нет, не пухнет! А вот дети детей его, те обязательно опухнут. И внуки, и правнуки тоже…
- Что, думаешь: боженька накажет? – я не смог удержаться улыбки, но старик пропустил иронию мимо ушей:
- Да, нет: люди сами себя наказывают. Ведь ежели все живое вырубить, что останется? Пустыня! Вот такие они – люди. Люди-человеки. А, Бог, он все прощает. Почем зря…
Старик замолчал, а мне почему-то стало жалко молодого водителя, и я попробовал его как-то оправдать:
- Так ведь работа у него такая.
- Работа!? – в голосе ветерана звякнул металл, а глаза всполохнули недобрым огоньком:
- «Arbeit macht Frei» - хлесткая немецкая фраза непривычно резанула по ушам. О чем это он? Где я это уже слышал? Что-то про работу…
- Работа делает свободным, - с недоброй усмешкой перевел старик и резко добавил: 
- У палача – тоже: своя работа! Каждому – свое!
Он отвернулся и, глядя куда-то вдаль, тихо-тихо произнес: - Повидал я таких работников. В лагерях…
Минута молчания тянулась невыразимо долго. Старик снова открыл трофейный портсигар, я достал свои, и мы молча закурили. Что тут говорить: я прекрасно сознавал, о каких местах помянул мой собеседник. Концентрационный лагерь. Фабрика смерти. Звериное лицо нацизма… 
- Ничего зверского и такого ужасного в нем не было, - внезапно нарушил молчание старик:
- Был обычный немецкий парень: два метра роста, кровь с молоком. Совсем как наш шофер. Только этот деревья загубленные возит, а тот - трупы человеческие…
Эвон как! От такой неожиданной аналогии я вконец растерялся: что за маразм? куда это он клонит? Но старый солдат, бывший узник фашизма, насквозь буравя меня своим неожиданно острым колючим взглядом, напористо продолжал:
- Ты вот видишь водителя лесовоза ворующего деревья, радуешься за него, гордишься даже: работяга мол, не бандит. А у меня, - его звенящий голос предательски дрогнул, - у меня пред глазами вагонетки с мертвыми телами. Женщины, мужчины, дети, старики: много вагонеток. Без числа... И парень тот немецкий, что тягачом их утаскивал. Мы грузили, а он увозил. Мы грузили, а он увозил. Из камер газовых в крематорий. Каждый день. Каждый. День…

Он снова отвернулся и, погасив в ладонях сигарету, сухо добавил:
- Работа у него была такая: не убивать, не мучить – просто отвозить…
Я молчал. Не знал, что сказать. Он явно передергивал, этот старик. Нельзя так сравнивать, так говорить…
- Ну, ты, батя, скажешь тоже! – выдавил я, наконец, в надежде просто поддержать разговор.
- То не я, - как ножом отрезал старик, - то они говорят: «Я не виноват: мне приказали. Я приказывал, но сам - и мухи не обидел. Не мы такие: работа!» Вот и получается порука круговая: никто и ни за что не отвечает. Все делают свое дело: и милиция, и бандиты, и народ, и президент…
- Но ведь есть же закон! - отчаянно возразил я, все еще пытаясь найти справедливость: - Закон, где черным по белому сказано…
- Сынок! – мягко усмехаясь, перебил старик: - Ведь ты ж не глупый, и получше моего понимать должён: для кого они писаны, законы эти. И, уж, ежели стоят у власти люди непорядочные, то и порядок, значит, будет соответственный.
- Да-а, батя, а ты – фило-о-ософ! - я опять не знал, что и ответить. Ведь душой то чувствовал: прав старик, ой как прав.
- Это ты - философ, - категорично парировал старик, - вопросы вот задаешь, рассуждаешь все. А я – человек дела! И за дела свои привык отвечать. И за планету свою тоже…
С этими словами седой ветеран стянул с плеча холщевый вещмешок и принялся энергично развязывать хитрый морской узел.
- Вот тут порядок нужен: в сердце! – рассуждал в свой мешок дед-Сократ, - И в голове, конечно. Тогда и вокруг порядок будет. И красота…
- Мнда-а, - только и смог промычать я, с тоской-печалью призадумавшись над простой его истиной: ни порядка, ни красоты в ближайшие годы нам не светило...
- Да не горюй ты! –развеял мои сомнения старик, - Тех изуверов обломали, и с этими как-нибудь справимся: повоюем еще…
Старец-Сократ испарился, исчезли Дед-Мазай и Маленький Принц: передо мной снова возник воин. Он быстро достал из котомки пару острых загогулин и решительно двинулся по колее. Я поспешил следом. Найдя подходящую ямку, старик склонился и стал тщательно утрамбовывать землю. Потом прицелился и ловко воткнул туда одну из своих хитрых железок. Теперь я смог ее рассмотреть. Это были две небольшие строительные скобы, по-андреевски связанные крест на крест мягкой тюковой проволокой. Их ржавые зубристые острия грозно оскалились в небо. По спине побежали мурашки. Я живо представил, что будет с моими колесами, напорись они на такую мину. Хотя, это исключено: по глубокой лесовозной колее проехать можно только на лесовозе.
- Твой дружок работящий, в аккурат три такие поймал, - злорадно пояснил старик, укрывая шипы мхом и листьями, - Протянет немного на подкачке и все: резина – в клочья.
Пока я дивился, как быстро и четко орудует мой новый знакомый, тот закончил маскировку и перешел к следующей ямке. Сапер, минер, профи! Я смотрел на колдующего ветерана и пытался представить, как это было 60 лет назад. Да так и было: не хватает только автомата за спиной, ППШ. А в остальном – вылитый партизан.   
- Послушай, отец, - я быстро подошел поближе, - а в партизанах, ты случаем не был?
- А, то! – гордо выпрямился дед, закончив свою диверсию. Он достал тряпицу, вытер изморось пота с загорелого лба и, стряхнув колени, устало направился к нашим валунам. 
- Ты, вот, про Ковпака слыхивал? – поинтересовался старик, усаживаясь на место.
- Обижаешь, - я с нетерпением ждал продолжения беседы: - Кто ж не знает легендарного генерала партизанской армии.
- Есть такие! - хмуро заметил дед, - А мне Сидор Артемыч, самолично заотважную медальку вручал.
-  Да Вы у нас – герой! – от всей души обрадовался я: этот старик, он не мог не быть героем.             
- Да нет - не герой, - печально покачал седой головою старик, - Герои, они все там, - он кивнул в сторону уходящего солнца и тихо добавил: - в братских могилах…
Он снова достал портсигар. За его резинкой теперь красовалась моя зажигалка.
- На войне, братишка, не геройство нужно, а умение! - грустно, словно сожалея, подметил ветеран, разминая сигарку:
- Война, сынок, это тяжкий ратный труд, и долг солдатский. Не геройством войну побеждают и не «большим ударом», а кровью. И немалой…

- Эвон как!? - опять удивился я про себя, а вслух спросил:
- А как же: за Родину? Как же: за Сталина? А воинское братство?..
- За «родину-за-сталина» можно в атаку пойти, - великодушно согласился дед, - и пулю-дуру поймать тоже можно, и солдат потерять, и дров наломать, а победы, - он медленно покачал головой, - победы ни в жизнь не добиться…
Я молчал, затаив дыхание: не каждый день такие слова услышишь. От ветерана-фронтовика.
- Не за родину и не за Сталина войну побеждают, а каждый за себя… - старик пристально вглядывался в мои глаза, силясь найти хоть немного понимания:
- Не на знамени гордом и не в карте штабной, а вот здесь, - ветеран медленно сжал кулак и с чувством приложил к своей груди, - в сердце солдата победа зарыта! Стратегия. Наука побеждать…
Он вздохнул, разжал руку и посмотрел на свой якорь:
- Воинское братство – это братство воинов. Не всякий солдат становится воином. Словами это не расскажешь и не объяснишь. Это надо почувствовать: вкус победы. И запах смерти. Всегда они рядом: ты идешь за победой, а смерть за тобой. След в след. И лишь она одна решает: достоин ты победы или пора тебе повернуться лицом к ней. И когда солдат поймет это, прочувствует, и смерти в глаза посмотрит, тогда удача ему будет, везде и за всех: за Русь родную или Европу немецкую, или братский Китай…
- И еще! – добавил старик после короткой паузы, - Не войны ведут войну, нет. Войны войну побеждают. Они приносят победу. Победу в бою, в сражении, в битве. А войну ведут совсем другие люди. И совсем для других целей. И победа для них – такой же конец, как и поражение. Вот такие вот пироги…
- А ты страте-е-ег! – в который раз я изумленно развел руками его парадоксальной выпечке.
- Не я - капитан мой бывший, - просто ответил старик, а мне почему-то захотелось поизвить:
- Адмиралом, небось, стал?
- Да нет, так каперангом и остался, - печально отозвался старик, - На дне залива…
- Какого еще залива? – бестолково опешил я, будто это действительно имело какое-то значение.
- Знамо какого – Финского…
Балтика. Поседевшее море варягов. Шквалистый ветер хлещет солеными брызгами, обрывая черные ленточки бескозырок. На глухой лесной дороге послышались крики чаек и надсадные вопли «Полундра!»:
- Слыхал поди, байку, что капитан последним с корабля уходит? Так вот: - старик снова медленно сжал кулак, - мой не успел. Так и остался на мостике. Навсегда. А комиссар наш – тот первый в шлюпку запрыгнул…
Я смотрел, как тяжело вздыхает старик, и думал о том, что меняются времена и меняются люди, и все когда-нибудь уходит в прошлое. Стало как-то грустно, и я решил пошутить:
- Да-а, батя: за такие речи раньше бы не погладили. Раз-два и – Колыма!
- А то! - совершенно невозмутимо откликнулся старик, - И это было: десять лет – как один день! От звонка до звонка. Шаг влево, шаг вправо – расстрел!..
Вот так пошутил: мне стало мучительно стыдно, и я почувствовал что краснею. Он это заметил и добродушно улыбнулся:
- Да ты не думай, братишка: не за слова одни я там оказался, а за побег из плена. За то, что бежал, откуда сбежать нельзя, да еще и сам собой через всю Польшу на своих вышел…
- Но ведь такое не могло быть, - я не историк, конечно, но об удачных побегах из концлагерей не слышал и не читал.
- Было, и не раз! – сполох молнии в его глазах мгновенно развеял все мои сомнения.
- Хотя ты прав: НКВД мне тоже не поверил. Видел бы ты эти физиомордии, когда я им свою тактику рассказывал, - беглец улыбнулся и, подняв палец, добавил: - Стратегию Победы!..
Он смеялся долго, совершенно искренне и абсолютно беззлобно. Словно не было ни плена, ни побега, ни лагерей. Потом утер выступившие от смеха слезы, вздохнул и неожиданно подвел жирную черту:
- Принципиальной разницы, на деле нет: ихнее СС или наш ГУЛАГ!
Мои брови снова поползли на лоб: «Вам видней конечно».
- Конечно! – непреложно подтвердил старик, - А ты хоть знаешь, кто лагеря эти придумал: не Гитлер, и даже не Сталин. Ленин Владимир Ильич. Хотя нет: один человек, такое придумать не сможет. Да и были ли они вообще людьми, те, кто измыслили это? И те, кто это свершил. Запомни одно! – старик яростно сверкнул пылающими глазами и вразумительно членораздельно произнес:
- Никогда невозможно ничего такого сделать, коли люди, сами того не захотят…
Он смотрел на меня в упор. Смотрел своими чистыми сияющими глазами, и мне, вдруг, стало не по себе от его ясного, проникающего в самое сердце, взгляда. Что-то проснулось во мне. Что-то очень тяжелое, давно похороненное и забытое. Оно мучительно шевельнулось глубоко внутри и отвратительно зачавкало, угрызая мою душу. Я вдруг почувствовал ответственность за не мной содеянное. Словно в том, что случилось с этим миром, есть и моя вина. Вина за то, что будет…
- Вот такое оно - нутро людское! - где-то в отдаленных глубинах моего сознания гулким эхом звучал зачарованный голос вещего старца: - Как яблоко спелое, да червивое. И через многое надо пройти, чтобы от червей этих избавиться…
Наконец старик отвел глаза, и я смог вздохнуть. Старый колдун: что он сделал со мной. В какой гипноз он меня погрузил, какие потаенные струны моего осознания сумел затронуть. Да, непростой старикан, не простой. А он тем временем поднялся, потянулся, и резко опуская руки, звонко выдохнул: - Да, и хрен с ними!
Сказано было от души, хотя я совсем и не понял: с кем и кого он имел в виду.
- Зато, с какими людьми сподобилось мне в лагерях познакомился, - как ни в чем не бывало, продолжал старик: – Ар-хи-пе-лаг! Вот где сгинули последние коммунисты. Все почти…
- А я думал Вы, - по правде говоря, я не знал, что и подумать. Старик заметил это и рассмеялся:
- А я и есть, сынок, самый, что ни на есть, настоящий коммунист. Только беспартейный…
- Как так? - все мои официальные мировоззрения сыпались к черту.
- А так! – дед перестал улыбаться и вполне серьезно продолжал, - Я люблю коммунизм и всегда, всей душой, стремился к нему. Но я знаю одно: что коммунизм возможен лишь в отдельно взятом человеке. И не надо революций, не надо войн и террора. Нужна лишь любовь…
Наконец настала моя очередь посмеяться:
- Утопия! Толстовщина! Харе-Будда, Харе-Хиппи! Понятно теперь, почему тебя в партию не взяли.
- Да не очень то и хотел! – не моргнув глазом, ответил старый коммунар:
- Вся идея коммунизма заканчивается с коммунистической партией. Вместо светлой мечты приходит диктатура, и коммунизм становится большевизмом, сталинизмом, маоизмом и, черт знает чем: тем же фашизмом. Чем заманчивей и привлекательней идея, тем больше найдется всевозможных паразитов, которые возжелают поиспользовать ее в своей борьбе за власть. Так было всегда, во все времена. С тех пор как вера превратилась в религию…
Сократ Мазаич замолчал. Он смотрел в небо. Туда, где зовущее солнце вплотную пригнулось к верхушкам деревьев.
- Подаваться надо, однако, - прищурился из-под ладони старик, - домой бы засветло попасть.
Мы поднялись, взяли свои причиндалы и неспешно двинулись к машине. Он опять покосился на мои «богатые» трофеи и грустно произнес:
- Знаю я делянки твои здешние лесные: в прошлой пятилетке тоже на них кормился бывало. Знатная там грибница. Была…
Внезапно он резко остановился и придержал меня за руку: прямо перед нами на дороге сидела здоровенная чернущая ворона. Переливаясь в лучах предзакатного солнца, пернатое чудище распустило крылья и всем своим грозным видом изрекало: дальше дороги нет. «Канешна!» - на полном серьезе прошептал старый заговорщик и, скинув вещмешок,  принялся усиленно шарить в его бездонном нутре. На сей раз, таежный кудесник извлек молоток и два ржавых гвоздя. Гвозди были большие, эдак на сто пятьдесят. 
- Осталась парочка! –  его лицо растянулось в довольной улыбке, - Как раз для тебя.
Громкое «Кар-р-р!» улетающей птицы прозвучало идеальным подтверждением его слов.
- А ну, братишка, пошли! - бросив всю свою поклажу тут же у дороги, старик решительно углубился в заросли. Метров за сорок у ручья тянулась к небу стройная сосенка. И как ее только не спилили, дивился я, поспешая за своим партизаном.
- Не успели еще! - радостно отозвался на мои мысли старик. Сжимая гвозди и молоток, он подошел к дереву и неожиданно плюхнулся перед ним на колени.
- Уж сколько я ихнего брата в лагерях повалил, - старец вздохнул и перекрестился, - Так что выходит: в долгу я перед ними, в долгу.
Он взял первый гвоздь, и, трижды плюнул на ржавое острие, приставил его в глубокую трещину на сухой коре:
- Потерпи маленько, братишка. Сейчас мы тебе занозку под кожу засадим.
Дед ловко перехватил молоток и тремя увесистыми ударами загнал железку вдоль ствола.
- По коре, как по маслу идет, - довольно отметил мастер-дед, поднимая второй гвоздь. Уперев его конец к шляпке первого, легонько постукивая, старик утопил свою «занозу» под кору.
- Ну вот: теперь совсем не видно, - он нежно погладил ствол дерева и смачно плюнул на второй гвоздь. Пристально наблюдая за его нехитрым колдовством, я начинал догадываться, что замыслил этот лесной волшебник.
- Забивать нужно сюда! – четко давал наставления учитель партизанской войны, - На локоть от земли, где пилить сподручнее. А если на склоне дерево стоит, то вбивать больше снизу надо, куда дерево роняют, и еще напротив, где подпил делают, тоже гвоздей не жалей… 
Тем же макаром старик вбил второй гвоздь и с чувством выполненного долга поднялся с колен:
- Ну вот – окольчужили маленько. Не панацея конечно, но действует безотказно и для «дружбы-пилы» – вещь вполне губительная. Ведь я на каждый ствол не меньше дюжины загоняю. А ты говоришь: грибы откуда? - старик хитро подмигнул и направился к переправе:
- Эх, будь я помоложе, годов, эдак, на двадцать, засел бы вон там с берданкой: не один супостат не проскочил бы мимо.
Эвон, как! Я недоверчиво усмехнулся на этого «Ворошиловского стрелка»:
- И что: по людям бы полил?
- Зачем по людям: по машинам, по колесам, по моторам…
Безупречный расчет холодной страсти, всевидящая и неколебимая слепая ярость обреченного человека, не оставили ни малейшего сомнения в серьезности его намерений. Каково же было мое удивление, когда через минуту этот отчаянно-непреклонный стрелок горько заглядывая в мои изумленные глаза, с неожиданной безысходностью произнес: 
- Нет, конечно, не буду. Что я – дите малое: не понимаю что ли?! Все эти гвозди-железки - как мертвому припарки. Но не могу я сидеть тихо на теплой печке своей, когда надо спасать Мир. И спасать надо не столько деревья, сколько души людские. Сердца человеческие. Вот куда надо бить гвозди! Бить в набат… 
Перебравшись через ручей, я сразу направился к машине, а старик задержался у воды. Он стянул с плеча котомку, встал коленями на камень у стремнины и, зачерпнув пригоршней ледяной воды, медленно с наслаждением испил. Потом закатал рукава и умыл загорелое лицо. Холодные прозрачные капли росой стекали по его усам и ярко искрились в седой бороде. А старик снова и снова набирал воду, плескал на лоб и проводил ладонями по щекам и бороде. Издали казалось, что он молится. Лесным богам. На соседний камень устроилась трясогузка и под веселое журчание принялась усердно размахивать своим черным хвостиком. Она совсем не боялась человека. Наоборот: казалось, что эта маленькая пичуга жалуется ему на свои большие проблемы. Доверяет ему свои беды. Беды Мира…
Закончив свой намаз, старик подошел ко мне, опуская засученные рукава. На его руке я заметил еще одну наколку. Это были цифры.
- Аушвиц, - перехватил мой взгляд старик, - лагерное клеймо.
Конечно, я ему верил. Верил всему, что он говорил. Но ведь это были слова. Теперь я увидел Цифры. Пять корявых наколотых цифр: порядковый номер узника Освенцима…
Да, одно дело слышать и совсем другое видеть: зреть воочию. Преисполненный глубокого уважения, я гостеприимно распахнул дверцу машину:
- Садитесь, пожалуйста! Подвезу, Вас, куда скажете.
- Благодарствую! - старик неловко забрался в кабину, устроив лукошко и мешок на коленях.
Запуская мотор, я протянул сигареты: его то ведь кончились.
- Все, баста на сегодня, - отрицательно отвернулся старик, показывая на сердце, - норма!  Да и ранение что-то ноет: погода испортится что ли…
- И ранены были? - я уже ничему не удивлялся. Да и чему тут дивиться: воевал ведь человек.   
- А то, - привычно крякнул дед, - Три раза. Да и как бы я без контузии в плен-то попал.
- Хотя нет - четыре, - неожиданно поправился старик, с болью глядя на чернеющее вдали пепелище, -
- Четвертый – уже нынче, уже здесь. В самое сердце. Сердце Мира…
Я вырулил на дорогу и, стараясь не сползти в колею, быстро выбрался на пригорок.
- Клапан у тебя стучит, - неожиданно бойко ляпнул старик, - седьмой кажись…
- Угадал, колдун - седьмой! – в который раз изумился я, и мы дружно рассмеялись.
- Здесь тормозни, - скомандовал на пригорке старик, - дальше мы своим ходом.
Не смотря на все мои протесты и предложения, старик выбрался из машины и пояснил: у меня тут в кустах лисапед запрятан. Через полчаса, по прямой, дома буду.
- Ну, держи краба, братишка! - он протянул руку, долго и крепко жал мою, а потом вдруг сказал на прощанье:   
- Время говоришь непростое? Да-а-а. А я так думаю, что легких времен вообще не бывает. Но судьба человеческая велит каждому из нас оставаться Человеком. И в нацистских лагерях, и в сталинских. И даже на самом высоком посту он должен иметь честь.
Он отпустил мою руку и двумя пальцами лихо взял «под козырек»: - А мы еще - повоюем!..
И ушел. Ушагал своей замечательной неповторимой походкой. Поступью счастливого человека…
Эвон как! Я воткнул передачу и тоже двинулся до дому. Да-а, рассуждал я по дороге: трудно спорить с мудрым человеком. С ветераном прошедшим огонь и воду и, лагеря. Особенно, если он прав…
Могучая стальная махина беспомощно стояла посреди дороги, склонившись на пробитых скатах. Знакомый водитель радостно выскочил навстречу и отчаянно замахал руками:
- Смотри на …, чё делают на! – с места в галоп затараторил его сиплый голос, - Вся резина на! Вот на, уроды на! Ведь спецом, гады, делают на! Ну, на, поймаю – убью! На! Шпана лесная!..
Слюни. Пена. Злоба…
Вся темпераментная речь этого «славянина» состояла из матов и междометий. Моя недавняя трудовая симпатия таяла, как случайный майский снег. Мне не раз доводилось общаться с подобными типами, поэтому устав от его словесной канонады, я, придав по возможности внушительный вид, сделал характерный жест пятерней: - Ш-ш-а!
Он сразу осекся, мгновенно взял себя в руки, и после моего «теперь говори», доверительно так склонился окну и перешел на «базар»:
- Ты, это, бра-атан, выручай, а!? – он достал из кармана замасленную бумажку и нетвердой рукой протянул ее мне: - КП проезжать будешь, ска-ажи там кому постарше: так, мол, и так, разули меня по дороге канкретно. Пущай звякнут по мобиле, что две запаски нужны, в натуре, одна-то у меня реально есть…
- Ладно, давай позвоню, - я взял дорожную визитку и неожиданно добавил, - позвоню, куда следует: пусть документы твои проверят!
- А чё?! – парень испуганно отступил на шаг и в третий раз сменил имидж: - А все бумаги у меня в порядке. И на КП меня все знают. И вообще: у нас все схвачено!
Вид у парня был довольно нелепый и совсем неприглядный. По его плутовато бегающим глазкам, было отчетливо видно, что бумаги у него липовые, и что сам он, не взирая на браваду, побаивается.
- А вот и поглядим! – я запустил двигатель, давая понять, что разговор закончен. И тут меня осенило: в покореженной железяке, что держал в руках водила, я узнал дедову загогулину.  Внутри меня что-то щелкнуло и я начал громко смеяться. Однако давненько я так не смеялся. Даже этот «недалекий», тупо уставившись на меня, тоже начал глупо улыбаться:
- А чё? Чё смешного-то?
- Ты спасибо скажи! – сквозь смех выдавил я, вытирая слезы: - Скажи спасибо, что тебе эта железка попалась. В соседнем районе по-настоящему лесовоз взорвали, неужто не слышал?!.
Это надо было видеть: его вытянутое побледневшее лицо. Я врубил передачу и со смехом вырулил на шоссе. Внезапная радость быстро испарилась, а из памяти далекого детства выплыла забытая картинка: деревня, ступа-ЗИЛ на заднем дворе и мой дядя-плотник. Он медленно расхаживает вокруг старой машины, гладит груженые бревна и радостно приговаривает: «Добрый лес, ах добрый! Знатная банька получится». Тогда, сорок лет назад, такой лесовоз ассоциировался с новым домом, с прочной добротной мебелью, с теплыми деревянными игрушками. А сейчас?..
Смеркалось. Я включил габариты и надавил на педальку. Почерневший асфальт торопил домой, а в мыслях все еще маячило злобное лицо того шоферюги. Выпученные глаза, белая пена на грязных губах, пальцы веером: ни дать не взять – хозяин тайги! Проезжая мимо КП я достал скомканную записку и, не глядя, выбросил в окно. Вот еще одни «хозяева», подумал я, глядя, как два рослых сержанта скрупулезно досматривают потрепанного жигуленка. Хозяева дороги! И все то у них везде схвачено: от самого низу, до самого верху. Прав мой старик, ой как прав ведун: работа у них такая…
Я включил фары и подумал: никуда я звонить не буду. Сердце кольнула до боли простая мысль: какой смысл «стучать» одним «хозяевам» на других. Тем более, что стукачом я никогда не был. Да и не стучать тут надо, а бить в набат, кричать, вопить на весь мир. Спасать надо лес. Планету свою спасать. Только не сидеть, сложа руки…
На сердце сразу отлегло, и я даже запел. Я уже знал, что надо делать. И еще я знал, что на выходные снова поеду в лес. И не один – со всей семьей. И с друзьями. И у каждого в руке будет молоток. А в багажнике – будет лежать ящик гвоздей.  На двести!
Мы еще повоюем! 



Женя Влас. 23.04.05

P.S.  Когда порой случится Человеку топор поднять и Дерево срубить, неважно: русский он или бурят, или какой индеец краснокожий, он говорит: «Прости мне брат! Сегодня я тебя лишаю жизни, но я - не вечен: день придет, и мое тело тоже станет прахом. И будет пищей для детей твоих …»
      Когда в бою смертельном, в честном поединке, пал храбрый воин, победитель говорит: «Прости мне брат! Тебе не повезло сегодня. Я лучше был, но я не слишком рад. Тем более: не вечен, под луной. Ибо придет другой: отважный сильный воин, и мы, однажды, снова встретимся с тобой. На том далеком, запредельном берегу…»
      Когда обычный немец-бюргер прячет в своем  подвале русских беглецов от лап всесильного кровавого гестапо, он говорит из сердца своего:
«Прости нам брат! Мы: тоже – люди! Войне – капут! И мы хотим любви…»
      Это мирные люди. Они говорят на языке Мира…   
Автор (Со слов Е.К. Жесткого – узника Бухенвальда)               
P.P.S.
Прокуратура Читинской области раскрыла убийство депутата областной Думы Владимира Баранова.
Как сообщает агентство «Забинфо», заказчиком убийства выступил милиционер отдела собственной безопасности. Сотрудник милиции наряду с исполнением служебных обязанностей, занимался лесным бизнесом. Владимир Баранов всегда боролся с незаконной вырубкой леса. На сессиях областной Думы депутат требовал ужесточить меры наказания к браконьерам. По его инициативе была создана депутатская комиссия по борьбе с незаконной вырубкой леса. Это не устраивало милиционера и он решил избавиться от неподкупного депутата, наняв троих киллеров.
Депутат областной Думы Владимир Баранов был убит 12 февраля 2005 г. на пороге собственного дома в селе Новопавловка Петровск-Забайкальского района.
(29.04.2005г. Региональная Служба Новостей, газета «Бизнес Ритм» № 17(65), REGNOVOSTI.RU)