Когда ты проснёшься

Кажется, мы не виделись так давно…
 
Ты совсем седая. Стоишь у окна и смотришь куда-то вдаль очень задумчиво, что вовсе на тебя непохоже. Но я этому почему-то не удивляюсь. Просто подхожу неслышно сзади и трогаю тебя за плечо. Ты вздрагиваешь и оборачиваешься, глаза твои выражают удивление. Только я вижу, что удивило тебя не само мое появление, а что-то еще: словно ты ожидала увидеть кого-то другого, хотя всегда знала, что это буду именно я. И тут мой взгляд падает на поверхность стекла позади тебя – оттуда на нас внимательно смотрит молодой человек лет двадцати, но словно бы чуть седеющий; также выдают его глаза, в которых мелькают многие годы бесплодных исканий и надежд.

И ты вдруг начинаешь что-то говорить мне, очень быстро и сбивчиво, как будто бы оправдываешься и объясняешь, где ты была все это время: словно ты вышла всего лишь час назад и немного задержалась. Ты говоришь и пытаешься заглянуть мне в глаза, чтобы прочитать там мои слова, но ничего в них не находишь и теряешься еще больше, трясешь меня, будто хочешь привести в чувство, отворачиваешься в досаде. Наверное, тебе самой кажется, что все эти слова пусты, и ты не можешь мне ничего рассказать. А в моих глазах все так же стоит немой вопрос, который я задавал еще много лет назад. Похоже, для тебя это невыносимо, и сознание прячется в привычную скорлупу неверия: конечно, ты видишь всего лишь сон и нужно просто проснуться…

Но просыпаешься не ты, а я.

Просыпаюсь навсегда; так, что уже не могу уснуть. Ведь я вижу, даже когда сплю. Попробуй понять, что это значит. Невозможно закрыть глаза. От этого невозможно отключиться. Нельзя взять и забыть все. Иногда это похоже на сумасшествие, иногда на гениальность. Есть время для бесед с ангелами и для полетов с демонами. Внутри находят себе место подлинная любовь и настоящая ненависть. В эпицентре ядерного взрыва распускаются цветы.

И я открываю глаза. Мне хочется рассказать об этом. Непростительная роскошь – умереть, даже не попытавшись. Я не могу себе такого позволить, хотя могу позволить все остальное. И мне плевать на традиции, мораль, общественное мнение, собственное достоинство и все прочее, хотя я вовсе не нигилист-подонок, подвинувшийся на некой идее. Обычный человек. Утром я пью кофе и выхожу в снегопад. Боже мой, какая же красота! А ведь эти слова не выражают и сотой доли того, как можно чувствовать. Но пьяного мужика, нарушающего подобную картину, мне ничто не помешает послать по-русски подальше. Потому что здесь нет этих слащавых эстетских восторгов. Только и чернухи махровой тоже нет.

…А ты все еще спишь. И глаза твои открыты только из вежливости, чтобы показать, что ты меня слушаешь. Пожалуй, меня это и не обижает. Я знаю, что ты ненарочно, ведь притворяться невозможно. Поэтому я теперь не хочу этого делать. Все мои попытки играть в такие игры неизменно оканчиваются неудачей. Но отыщу ли я удачу, если не буду больше играть? Или удача сама должна отыскать меня?

Я иронично улыбаюсь, рассказывая об этом, потому что лелеять надежду – это все равно, что растить ребенка с врожденным пороком: если не решиться на хирургическое вмешательство сразу, то потом муки его будут еще ужаснее. И я в детстве вечерами убегал в рощу, где было безлюдно, и кричал, корчась от боли; моя душа иссечена шрамами, но она абсолютно здорова. Теперь я понял это. Мне сказал об этом тот, кто стоял над операционным столом. Он сказал, что мне, в общем-то, не о чем особенно беспокоиться, и все будет в порядке. Может, не сразу; не так скоро, как хотелось бы. Но непременно будет. Я уже многое могу. Например, иногда совершенно непроизвольно улыбаюсь, глядя в лица прохожих. А иногда просто плачу, как сейчас. Скажи, ты так умеешь?

Когда ты проснешься, я обязательно об этом узнаю. Я тебя найду, и мы будем пить чай с печеньями, и смеяться, болтая всякую чушь, и смотреть на закат, а не на дорогие автомобили на стоянке, и читать вслух стихи, и рассказывать пошлые анекдоты, и молчать, глядя на звезды, и…



зима 2001 г.