Финский дивертисмент 10. Викинг в солнечном шлеме

     «Ма-а-аленький мой… медве-е-едь…» – Милла, изогнув плавной дугой спину, тянется к мужу, ищет глазами его взгляда. Конечно, она немного лукавит с этим «ма-а-аленький мой», но в целом её порыв искренний. Ей хочется, чтобы Юсси почувствовал: сейчас из неведомых глубин по неведомым канальцам в ней поднялось тепло-благодарность к нему за то, что все происходит так, как происходит. Но Юсси невозмутимо продолжает вести машину. Я ухватила в зеркале заднего вида верхнюю часть Юссиного лица. Он ни на миллиметр не скосил глаз в Миллину сторону, внимательно смотрит на дорогу.

     По моим понятиям, Юсси великан. Добрый рыжий великан. У него такой вид, что обратись к нему: мол, надо что-то делать с тем большим деревом, оно заслоняет солнце, из-за него маленькие лесные фиалки побледнели, – и Юсси вытащит дерево с корнями, перенесёт в другое место и заставит его прижиться там. Или: «Ах, беда-беда-беда, цент под валун закатился, его только и не хватает на пакетик лакрицы для Лили». Через несколько минут валун будет лежать далеко в стороне, а Лиле за каждую щёчку достанется по лакричной конфетке.
     О, лакрица! Общелюбимое финское лакомство. На кондитерской фабрике «Панда» в Ювяскюля выпускают с десяток его разных видов – лакрица простая, в сахарной глазури, с шоколадным или ягодным наполнителем…
     Это сильно сгущённый сок из корня солодки. Он сам по себе сладкий (где-то я прочитала, что даже слаще сахара, но на мой вкус, это не соответствует действительности) и имеет специфический привкус аниса. Или у аниса – вкус лакрицы. Конфеты похожи на чертежные ластики – мягкие, упругие, будто из резины, только чёрного цвета.
     Лилю при виде знакомых «сладких» пакетиков пробивает дрожь. Она вытанцовывает что-то немыслимое – ногами, руками, взглядом. Если не получается выпросить лакомство таким образом, начинает требовать. Чуть позже – громко требовать. В конце концов добивается своего, засовывает в рот сразу несколько лакричек и становится похожа на хитрого раскосого бурундучка.
     
     Может показаться, что лирическое отступление о Лиле и её сладкой слабости отвлекло от Юсси. Ни в коем случае. Маленькая рыжеволосая дочка со всеми её пристрастиями, капризами, желаниями, увлечениями едва ли не до краёв наполняет жизнь своего большого папы. Никаких столкновений, полное, во все стороны простирающееся до бесконечных горизонтов согласие.
     
     Юссины предки шведы (викинги!). Когда-то давно они пришли в Финляндию и взяли фамилию Синиярви, что означает «синее озеро».
     
     Милла – хозяйка, но домом управляет Юсси. Он же готовит еду. Я благоговею перед мужчинами, для которых плита не предмет кухонного оборудования, а нечто вроде алтаря, созданного для священнодействия. Жаль, что ни в одного из этих мужчин мне так и не пришлось влюбиться. Жаль, потому что их руки обладают какой-то особенной мягкостью и теплотой. Я видела.
     
     Меню по случаю нашего с Миллой приезда из столиц:
        1. Суп-пюре французский из белых грибов.
        2. Лосось копчёный с запеченными овощами.
        3. Салат из тунца.
        4. Блинчатый пирог с вареньем из ревеня.
     Милла на протяжении ужина тихонько поварчивала, что еда невозможна – она слишком вкусна и обильна. Я не оспаривала последние два определения, впрочем, первое тоже, но его, если положить руку на сердце, находила несправедливым.
     А блинчатый пирог – тот самый, из-за которого Лаки полюбил заглядывать мне в лицо и складывать слюнявую пасть на колени. По Миллиным объяснениям, Юсси заводит тесто примерно как на блины, наливает в противень слоем в полсантиметра или чуть больше, ставит в духовку.
     И еще. Когда-нибудь я освобожу голову от скопившегося в ней мусора – мятно-леденцовых мыслей, сюжетов-оборванцев, слишком искусных и слишком безыскусных слов, решительным взмахом шеф-ножа отсеку возможность оглядываться назад, равно как и рассматривать перспективы (научусь же я когда-нибудь не беспокоиться о вечности) и сочиню балладу о ревеневом варенье.
     
     В другой раз на ужин добрый кулинар приготовил курицу под брусничным соусом.
     Но самое-самое финское блюдо, которое мне довелось попробовать у Юсси – калакукко – закрытый рыбный пирог, или «рыбный петух». Название можно перевести и так, и так – финны тоже время от времени поигрывают словами. Тесто из ржаной муки – тонкое-тонкое. На него несколькими слоями укладывают тушки мелкой рыбы ряпушки вперемешку со свининой (чтобы сочнее было) и тщательно порубленным луком. Лука должно быть очень много. Тесто заворачивают. Такой пирог долго томится в не слишком жаркой печке – часов пять-шесть.
     
     В одну из наших прогулок по Ювяскюле Милла привела меня на площадь, посреди которой высилась стела:
     – Угадай, что это?
     Я снизу вверх проследила взглядом гладкую колонну из серого камня, на высоте примерно двадцати метров она оканчивалась гребенкой с довольно острыми зубцами:
     – Петух.
     – Правильно! Рыбный петух. Местные купцы поставили в ознаменование… (в ознаменование чего, я уже забыла. Может, Милла будет читать, дополнит. – Ш.Б.) Странно, что ты увидела именно его. Все русские экскурсантки стройном хором узнавали в этом памятнике… э-э-э… фаллос. Он им очень полюбился.
     – Да? Фаллос? Но подожди, там же сверху нечто наподобие петушиного гребешка. Я не припомню…
     Пожалуй, балладу о калакукко я тоже сочиню.
     
     После каждого рыбного блюда я спрашивала: «А рыбу эту Юсси поймал?» – «Вот именно эту – нет, но Юсси страстный рыбак. И летом у нас бывает много свежей рыбы».
     
     Итак, мы едем в авто. У Юсси красная «мазда» не знаю какой модели (в автомобилях я не большой специалист). Милла, приникла к боковому окну, всматривается в пейзаж – мимо проскальзывают сосны-сосны-сосны, фонарные столбы, какие-то аккуратные строения, будто кто невидимый сзади тянет-потянет, сматывает в клубок рыхлую нить нашей дороги.
     – Странно, где это мы? Куда он везет нас? Я здесь ни разу не была.
     Милла снова тянется к мужу: «Медве-е-едь…» – и что-то воркочет по-фински. Юсси односложно отвечает.
     – Ну точно, решил показать тебе окрестности. И ведь обрати внимание – всё молчком! Ни слова не скажет!
     Мы проезжаем по улице, застроенной однотипными, нарядно раскрашенными домами, такие у нас и называют финскими; огибаем широко раскинувшееся двух- или трехэтажное каменное здание – «Это больница, здесь родилась Лиля»; заезжаем на ипподром, где то ли по случаю зимы, то ли из-за буднего дня затишье, всего несколько лошадей, запряжённых в легкие коляски, гоняют по кругу, да и они, стоило нам появиться, сходят с дистанции. Видимо, тренировка закончена.
     
     Пятница – день, когда в ювяскюльские музеи можно попасть бесплатно. И вот мы бродим среди пустынных залов музея Средней Финляндии. Обыкновенный краеведческий, такой, наверное, можно обнаружить в любом российском городе. Экспозиция традиционная – документы, фотографии, знаковые детали, предметы быта, воссоздано несколько интерьеров – в каком кабинете работал средне-финский инженер-мостостроитель или в какой обстановке жила семья средне-финского рабочего... Всё же выглядят подобные вещи коллекционными бабочками, наколотыми на булавки. Дают представление о том, как выглядит то или иное явление, но не о том, каково оно в жизни. Чем дышит, красиво ли в полёте…
     Рядом – музей Алвара Аалто. О нём – в разделе «Милины университеты».
     
     На выходе из краеведческого я прихватила листовку с изображением пропеллерного самолета.
     – Милла, что это?
     – А! У нас в пригороде есть авиационный музей. Тебе интересно? Хотела бы туда съездить?
     – Да, конечно! В первую очередь – туда.
     
     «Этой своей просьбой, – сказала мне вечером Милла, – ты окончательно покорила Юсси. Музей авиации – его любимый. Ни одному из моих гостей не пришло в голову туда захотеть».
     
     «Покорила…» – я выслушала Миллу с удовольствием, но почувствовала неловкость от того, что мне одной досталась вся целиком Юссина приязнь, а я не заслужила её. Ведь не принадлежи я никому, кроме себя самой, может, и не было бы рвения рассматривать самолеты. Как это происходит, не совсем понятно, но в иные моменты я становлюсь проводником – через меня проходит ток желаний близких людей. Мне дороги эти желания как свои собственные, но все же я осознаю их чужеродность, отделённость от себя.
     На протяжении двух лет, ежевечерне, я слышу бормотание мужа, возведённое едва ли не в ранг молитвы, оно сопровождается жестами, напоминающими магические пассы:
     – …Представь, ты легко поддёргиваешь ручку, и самолёт мандражирует, начинает заваливаться на крыло. И вот уже ты видишь, как на тебя стремительно надвигается земля. Щеки опадают. Витька (одноклассник мужа, лётчик, сын лётчика – таков уж город, в котором я живу) орёт: «Рули на вывод!», и я дёргаю на себя и слежу, как стрелочки на приборах приходят в нужное положение. Да уж, в этом кукурузнике (Як-52) никакой автоматики, ломаться нечему, зато пилот должен следить за всем. Так ты говоришь (обращается к 18-летнему сыну, опытному виртуальному пилоту), что у «мессеров» была автоматика? – Да, автоматический корректор и автоматический шаг винта… – А у наших? – Ну, у «мигов»…
     И дальше следует обсуждение деталей, за которым я следить уже не в силах.
     
     Разве у меня был выбор – хотеть или не хотеть в авиационный музей?
     
     Это огромный ангар, в котором собрано множество самолетов, двигателей, оружия, аппаратуры. При входе зловеще бросилось в глаза обилие свастики, но только она была голубого цвета. К символу фашизма никакого отношения не имеет, а взялась вот откуда.
     Финская авиация отсчитывает свою историю с 6 марта 1918 года. В этот день шведский граф Эрик фон Розен предоставил в распоряжение белофинской армии (в Финляндии шла тогда гражданская война между бело- и краснофиннами) свой личный аэроплан, на крылья которого был нанесен знак графа – та самая голубая свастика. Впоследствии она стала опознавательным знаком финских самолетов.
     Военно-воздушные силы до 1939 года развивались ни шатко ни валко. Какие-то машины закупались за границей, какие-то собирались по лицензии в стране. С уверенностью можно утверждать, что если финская авиация и сумела противостоять Советскому Союзу в Зимней войне 1939–1940 годов, то исключительно благодаря мастерству и мужеству лётчиков. Среди них были настоящие асы, из них составили особую истребительную группу «Рысь» (Милла! Опять рысь! Она преследует нас).
     
     Три экспоната в музее обладали, по моим ощущениям, магнетической силой.
     Первый – оплавленный, искореженный двигатель с финского самолёта, разбившегося во время Зимней войны, в марте 1940 года, на льду озера Пюхяярве (юго-запад Финляндии). Касаясь поверхности когда-то мощного 12-цилиндрового «хиспано-суиза», последовательно отслеживая кончиками пальцев все трещины, острые изломы, рваные края, осязаешь не только шероховатость старого металла, но и боль оставшейся в прошлом трагедии. Самолетом, в котором стучало это железное сердце, управлял живой человек.
     Телеграфный аппарат, изяществом форм и устройством клавиатуры напоминающий старинный клавесин. Что за этюды исполняли на неём? В какой последовательности надо было нажимать клавиши, чтобы музыка точек и тире наполняла сердца окружающих наивысшим восторгом?
     Огромное, двухметрового диаметра, сферическое зеркало. Лиля с Миллой, проходя мимо него, моментально опрокинулись. Их фигуры обрели странную текучесть, а взгляды – растерянность. А ведь и та, и другая всегда тверды и уверенны в себе. Ах, зеркала, исполнители объяснимо-необъяснимых каверз.
     Юсси нас ждал снаружи.
     Возможно, это было простое совпадение – стоило нам выйти на улицу, и после трехдневного ненастья выглянуло наконец солнце.
     
     Мы подъехали к озеру. Погода менялась, поднялся сильный ветер. Пастух-самодур, короткими и длинными посвистами он гонял облака по всему небесному склону, вынуждал их резко менять направление, сбиваться в кучи и вновь разбегаться. Облака беспорядочно кружились – то заслоняли собой солнце, то вновь открывали нашим взглядам висящий чуть выше кромки дальнего леса нежно золотящийся диск. Казалось, будто дерзкий художник широкими и быстрыми мазками – бледно-желтым светом и глубокой синей тенью – рисует узоры на заснеженной поверхности озера. Каждый узор живет лишь мгновение, он тут же сменяется новым.
     Возле пристани теснились вмёрзшие в лёд катерки, аккуратные, жизнерадостные, с белыми, чёрными, тёмно-синими, поблескивающими на солнце бортами.
     – Смотри, там, под мостом, человек болтается, – Милла ткнула меня в бок и указала в противоположную сторону от катерков сторону. – Пойдём поближе, посмотрим.
     – Какой человек?! – я очень легко отдаюсь испугу. Сначала у меня всё внутри обрушивается от малейшего намёка на что-то страшное, потом уже я начинаю размышлять и, возможно, не верить.
     – Какой-какой, самоубийца, конечно. Оставили, чтоб неповадно другим было.
     Под мостом, перекинутым через озеро, действительно раскачивался человек – как на качелях. Из-за сильного ветра его мотало во все стороны, закручивало, раскручивало. Человек был полностью обнажён, только на шее развевался длинный чёрный шарф. Не преувеличиваю – жутчайшее зрелище! Я тут же вспомнила «Чёртовы качели» Сологуба:
     «Держусь, томлюсь, качаюсь,
     Вперёд, назад,
     Вперёд, назад…»
     
     – Милла, ты что?!.. Это же… кощунство!
     – Да? А самоубийство не кощунство? Ну, пойдём, посмотрим.
     – Не-е-ет, – ноги примёрзли к снегу.
     – Да успокойся, конечно, это манекен.
     – Милла, но зачем?!
     – А чёрт его знает, шутка, наверное.
     – Ну, однако, у финнов и юмор…
     – Ага.
     
     Нет! Вы только представьте эту сюрреалистическую картину – по мосту идут люди, каждый в свою сторону, по житейским делам. Кто-то парами или вообще компанией. Разговаривают на ходу, может быть, смеются. Думают о чём-то, наверняка многие – о приятном. А под ними голый человек – болтается на январском ветру. И всё это самым естественным образом вписывается в пейзаж.
     
     Предпоследним пунктом Юссиной культурной программы стала смотровая башня на холме Харью. Мы поднялись на самый верх. Даже Лиля притихла, наблюдая, как гаснет небо, как синева наплывает на чистый, уютно устроенный, компактный город. Побежали по цепочке, начали вспыхивать один за другим городские огни. Линия горизонта поплыла, граница между низкими, плавными, залесенными холмами и небом исчезла. Отчаянно хотелось запомнить каждое мгновение, чтобы потом перебирать их, как чётки, различая по едва уловимым меткам. Но нет, ночь ступала плавно, и мгновения перетекали друг в друга непрерывно. И, пожалуй, отчетливо запечатлелись в памяти только два эпизода: когда мы поднялись к верху башни, видна еще была тонкая багровеющая кромка солнца; когда же спустились к подножию, на улице было по-ночному темно.
     
     А вечером была сауна. Настоящая финская – а какая ещё может быть в настоящем финском доме у настоящего финского хозяина? Я вышла из неё, дыша так легко, как давно уже не дышала.
     – А теперь марш, на снег! – Юсси смотрел на меня довольно сурово и решительно указывал на входную дверь.
     – Как на снег? – я опешила. – Прямо так? В халате? Босиком?
     – Да-да! Босиком! На снег!
     – Давай-давай, – Милла ободрила меня, – это положено после сауны.
     – Ну ла-а-адно, – я спустилась с крыльца.
     И вдруг что-то нашло на меня, что-то с неба ко мне спустилось – доброе и весёлое. И захотелось сплясать гопака – побить о льдистую дорожку бесчувственные, обожженные холодом ступни – трам-та-та, трам-та-та… И засунуть пылающее лицо в сугроб.
     
     – О-о-о… Спасибо, Юсси. Все очень здорово.
     – Скажи ему «киитос». Это по-фински «спасибо», – Милла не смирилась и продолжала бороться с моей финноязычной безграмотностью.
     – Киитос, Юсси…
     Губы Юсси едва дрогнули, обозначая лёгкую усмешку:
     – Ях-ха…
     
     А это, смею вам доложить, высшая степень Юссиного одобрения.