Мы - манкурты Записки русского львовянина

Александр Хохулин

 

Мы - манкурты

(Записки русского львовянина)

 
 
Содержание
 
От автора. 3

Старт. 4

Трампарк. 6

Авиаремонтный завод. 7

Кристина. 7

Электроламповый завод. 22

Полк связи. 37

Однополчане. 59

Ленкомната. Дембель. 99

Баба Катя. 123

Книготорг. 150

Институт. 167

Якущенко. 174

Учу украинский. 187

Украинцы из Канады.. 196

Анцуг і мешти. 215

Петрович. 227

Учу польский. 246

Фрески Феофана Грека. 280

Экскурсовод. 295

Евген Дзындра. 317

"Комсомольский вожак" 342

Национальный музей во Львове. 353

Преподаватели КГХИ.. 380

"Взятка" 408

Кабинет графики. 451

Штучне харчування. 472

Главный хранитель. 487

Пари на червонец. 504

Доктор Беруненко. 540

Профессор Колтунов. 561

Дела музейные. 581

Флюнт. 616

Нановский. 637

Мечислав Раковский. 680

Свадьба в Пориччи. 695

Приглашение в райком.. 725

День первый. 742

Что такое дисциплина. 766

Меньше соли! 778

Пятиминутки. 788

Страсти по сине-жёлтому 1. 796

Страсти по сине-жёлтому 2. 823

Б. 854

Личные дела. 875

Сюжет для небольшой повестушки. 895

Завязка. 896

Кто пригласил сукина сына?. 923

Спивак. 941

Озеров. 985

Гай. 1053

Стерва. 1062

Наташа. 1078

Развязка. 1098

Наглядная агитация. 1111

Объезд города. 1112

Два погонных метра утюгов. 1126

Секретарь парткома "Львоэнерго" 1146

Мирончик. 1167

Компромисс по-чекистски. 1201

Лирическое отступление. 1220

Главный инженер Пручай. 1231

Курапов. 1271

Панно с Генсеком.. 1307

Похороны Владимира Ивасюка. 1324

Похороны Станислава Людкевича. 1348

Выговор. 1361

Раиса Петровна. 1434

Дни рождения и юбилеи. 1475

Возвращение. 1501

Две пачки фотобумаги. 1521

Вера Илларионовна. 1559

Націоналістичне збіговисько. 1581

Переплётчик пан Кинах. 1626

Выставка союзного масштаба. 1652

Паны и товарищи. 1671

В роли цепного пса. 1686

Мария  -  дочь священника. 1705

"Таракан" из Казахстана. 1711

Крах. 1734

Поиски работы.. 1752

Худфондовский комбинат. 1788

Ярославский. 1801

Богдан Братейко. 1833

Сборный пункт. 1873

Дарія Іванівна. 1878

Художник М. 1894

Митинг. 1932

Последнее партсобрание. 1951

Революция по-галицки. 1966

Вече. 1977

Время надежд. 1988

О "Нюрнбергских процессах" и сухих макаронах. 2001

Алесь Адамович. 2016

Комбинат. 2021

Новые веяния. 2033

Размышления "по Липскому" 2039

Валюша. 2056

Славко и Афонькин. 2067

Сергей. 2083

Дед из Батятыч. 2106

Шкло и скло. 2127

Приколы нашего городка. 2158

В школе. 2167

Алкоголик. 2180

"Марципан" и соплеменники. 2207

М. 2235

Женщины Украины.. 2267

О арбузах и хрящиках. 2292

По принципам христианской морали. 2305

Рогуль. 2319

Памятники. 2335

Русские общества. 2355

Языки. 2365

Полковник Жора. 2381

Гриша. 2412

Тест Айзенка. 2431

Озарение. 2438

Письмо в СБУ.. 2450

Женится Славик. 2464

Валя. 2474

Ножовочные полотна. 2481

Музыка Гедеона Рихтера. 2509

Братухи. 2523

Ювелирная фирма. 2553

Володя из Донецка. 2581

Операция на сердце. 2619

Монолог пенсионера. 2668

Родине. 2684

Гости нашего города. 2704

Времена и нравы.. 2716

Генек. 2721

Мы - манкурты?. 2740

Ностальгическая прогулка. 2754

Послесловие. 2778

 
…………………………………………………..
От автора
 

Слово "манкурты" в названии книги  - не случайное: во Львове, где я родился и живу - оно достаточно популярно, и даже затёрто на разнообразных митингах, хотя, подозреваю, что многие из произносящих  его Чингиза Айтматова не читали и объяснить происхождение  слова не смогут.

Мне бы не хотелось, чтобы вынесение этого слова в заглавие воспринималось, как истерический надрыв или истероидное самоуничижение - это всего лишь попытка  образной констатации очевидного факта: после 1991 года русские в Украине утратили свой, прямо скажем, привычный и комфортный статус. Теперь мы, хотя и очень большое и влиятельное, но всё же обычное национальное меньшинство. Пожалуй, большинству из нас трудно с этим смириться. Я отношусь к меньшинству из нас.            

 В этой книжке я хочу рассказать о себе - русском жителе Львова. Конечно, хотелось бы вообще написать об украинцах и неукраинцах во Львове, о языках, о культуре, но я не философ, не культуролог и не лингвист. Все, что подвластно мне - это бытовой уровень,  потешный круг моих близких, знакомых и приятелей.

Для того, чтобы рассказать о моих земляках разных национальностей, я рискнул выбрать форму мемуаров, хотя и  знаю -  любые попытки написать о самом себе искренне и правдиво - иллюзия. Память избирательна и потому бессовестна.  Она подсовывает эпизоды, в которых ты был хорош и честно забывает случаи, где полной мерой проявилась твоя слабость или непорядочность. Психологи даже придумали этому какое-то название, кажется, вытеснение.

Логичность не является моим сильным качеством. Наша русская  нелюбовь к “западенцам”, наша  українська, галицька  нелюбов до москалів и, естественно,  наша общая беда - нелюбовь к евреям – я думал об этом, когда писал о замечательных евреях, галичанах и русских. 

Когда речь заходит о двуязычии, часто спрашивают – а на каком языке ты думаешь? Странный вопрос – если говоришь по-русски, то и думаешь по-русски, а если говоришь по-украински, то и думаешь на том же языке. А иначе как –  переводить, что ли, в уме всё время? Этаким образом разве что некоторые украинские политики вынуждены поступать. Я не политик, разговариваю  - по-разному, пишу тоже на двух языках. Для нас это запросто. Кроме того, у меня иногда трудно разобраться, где “мы”, а где - “они”.

Многие люди, упомянутые в книжке, названы своими именами. Несколько  фамилиий изменены по понятным соображениям, другие спрятаны за инициалами: все помнят по-разному одно и то же. Каждый имеет право на забывание или на собственную версию того или иного эпизода – я излагаю в этой книжке события так, как они запомнились мне. Эта книжка - очень субъективна.

Возможно, она  будет интересна русскоязычным львовянам, а может, и не только им, во всяком случае, я на это надеюсь.

 

                ………………………………………………………….

 

 

 

“…Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости... Они постоянно навыкате, но никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла - но зато какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной. В дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий - эти глаза не сморгнут. Им всё божья роса…”

   

 Венедикт  Ерофеев "Москва - Петушки"

Старт
Классические мемуары, видимо, положено начинать с рассказов о родителях и раннем детстве.

Мама моя Вера Георгиевна Петракова родилась и выросла во Владивостоке, откуда в начале войны уехала к далёкой родне на станцию Ужур Красноярского края.

Вспоминая, смеялась и говорила, что только она, дурочка, могла приехать во Львов осенью  сорок четвертого года. Как ей это удалось, я, откровенно говоря, до сих пор не совсем понимаю: непросто было добраться в военное время от станции Ужур до освобожденного от немцев несколько недель назад города к моему отцу, который тогда был старшиной в финчасти полка НКВД. Видно, на станции Ужур жизнь тоже была не сахар.

Отец с товарищем встречали маму на вокзале. Дело было ночью, улицы не освещались, шли пешком, и на всякий случай на перекрестках отец стрелял в воздух из пистолета. Для острастки.

Полк был расквартирован на улице Потоцкого, которую переименовали в Пушкина, а уж в наше время - в Генерала Чупрынки. Несколько месяцев они прожили на  улице, которую мама называла Храброва (на самом деле - Хробрего, потом ее переименовали в Толбухина, а сейчас - уж и не знаю[1]).  Потом отец пошел к управдому, тот взял с собой связку ключей и родители переселились в однокомнатную квартиру на Пушкина, почти напротив полка.  В этой квартире я и родился уже после войны, летом 1946.

Переселиться можно было и в четырехкомнатные апартаменты - целые дома пустовали, но ведь эти комнаты надо было как-то отапливать,   дрова и уголь являлись трудноразрешимой проблемой. Да и они считали, что сделать это будет никогда не поздно. Смешно-с.

Чуть выше нашего дома в роскошном особняке с дорическими колоннами жил генерал, а во дворе у него расхаживали настоящие павлины. Зрелище!  В дождливые дни с этой горки, которую мы прозвали Генералкой, текли грязные бурные потоки и образовывали прямо перед нашим домом огромную и глубокую лужу. Ура! Один раз в этой замечательной луже даже застрял виллис. Под лужей скрывались тротуары, и она затопляла подвальные квартиры - в нашем доме, где жила тетя Шура, и в соседнем доме - подвал моего друга Генки Яновского. Впрочем, плескаться нам было где и без луж.

Летом мальчишки ходили  одетыми одинаково: черные или синие сатиновые трусы и, естественно, босиком, со сбитыми о камни пальцами, а  некоторые - с цыпками от грязи. Выскочишь из дома и с друзьями бегом через переулок мимо полковой бани и свинарника прямо на бассейн!

Бассейн был невиданной красоты - огромных размеров, с живописным островом, на котором росли деревья, и тремя отделениями: для спортивных соревнований с прыжковой вышкой и пятиметровой “ямой”, общего отделения и огороженного сеткой “лягушатника” для детворы. Зимой он не пустовал тоже: каток в те годы был повальным увлечением  и на коньках катались все. Основная масса скользила на “дутышах”, потом появились “канады” со скруглённым задниками. На отдельном пятачке наматывали круги привилегированные обладатели спортивных “ножей”.

Бассейн  существует и сейчас, правда, без вышки и ямы, а на месте свинарника  построили здание  райкома партии, похожее, как и  все райкомы партии 70-х годов, на дурную копию московского Дворца съездов. Теперь в этом доме Франкивская райдержадминистрация.

По воскресным дня в полку под открытым небом показывали кинофильмы для личного состава. Нас туда не пускали, но и с заборов не сгоняли - смотри, сколько хочешь. Теперь  - здание “Діпроміста”.

Вообще, воинских частей в этом районе Львова было очень много: тот самый отцовский полк - сейчас в бывших казармах отдел внутренних дел и местный суд. Рядом на улице Природной стоял автобатальон, на углу Пушкина и Курской тоже была воинская часть и тут же стрельбище - на его месте потом выстроили школу.  Авиаторы с голубыми погонами дислоцировались на Квитневой – бывшей улице Чвартакув. Уже взрослым я узнал, что во время войны на  большой поляне между Чвартакув и Потоцкого был один из немецких концлагерей, который они сами ликвидировали в сорок третьем. Наверное, выстрелы и лагерный шум мешали  соседям – этот район города был объявлен „Только для немцев – нур фюр Дойче”. В пятидесятые годы  мы с друзьями играли на этой поляне, а потом её застроили хрущевскими пятиэтажками.

Ещё чуть дальше по  нынешней улице Чупрынки красуется кирпичный храм, как я теперь знаю – построенный по проекту выдающегося украинского архитектора Ивана Левинского. В нём  до недавнего времени размещались „Укртелеком” и городская телефонная сеть.[2]

Искать “артиллерийский” порох – жёлтые прессованные цилиндрики -  мы ходили за железную дорогу, полотно которой проходило параллельно улице Партизанской. По дороге можно было нарвать мелких, но очень сладких черешен в заброшенном огромном саду – потом на месте этого сада  выстроили техникум радиоэлектроники. Сразу за садом, где теперь благоустроенные озера, простиралась огромная свалка. В озерках, которые были и тогда, среди мазутных радужных пятен плавали тысячи грязных бракованных лампочек, которые свозил сюда электроламповый завод. Земля была укрыта толстым слоем битого стекла,  на нём живописно громоздились кучи разнообразнейшего мусора, в котором постоянно рылись люди. Почему-то искали иголки – их было очень много, но надо было найти не ржавые  и, конечно, "годные" электролампы. Из интересующих нас ценностей ещё были   рулоны бракованных конфетных обёрток от дешёвых карамелек.

Окна нашего дома выходили прямо на дендропарк  Лесотехнического института. Дощатый забор дендропарка был вечно в дырах и среди экзотических деревьев мы играли в войну, а зимой катались на санках с горки, которую называли Монашки – в течение нескольких послевоенных лет на территории Лесотеха стоял дом, в котором жили старушки-монахини. Слева от очень красивого главного корпуса института (образец украинского модерна авторства того же И.Левинского)  находилось здание библиотеки, разрушенное во время войны. Библиотеку называли „разбиткой”.  Однажды во время игр с полуразрушенной стены на уровне третьего этажа свалился Пашка Соколяк и чуть не убился.

С Лесотехническим связан ещё один запомнившийся мамин рассказ. Зимой сорок шестого они с отцом поздно вечером отправились за молоком к женщине, которая держала то ли козу, то ли корову на Сержантской. Шли назад с котелком молока через пустырь на задах Лесотехнического.[3] С горки над пустырём какая-то фигура по-польски спросила у отца, который час. Часов у него не было, о чем он и сообщил. Видимо, язык, на котором он сделал это сообщение, не понравился фигуре, которая вытащила пистолет и выпустила всю обойму в моих родителей. Отец толкнул беременную мной маму на снег и распластался на ней. Расстреляв патроны,  личность сказала что-то недоброе о москалях и удалилась. Родители остались невредимыми, простреленный пустой котелок там же и выбросили.

В 47-ом отца демобилизовали, он был без работы и  тогда же его угораздило попасть в известную катастрофу на Коперника, когда у трамвая  № 2 отказали тормоза и он на полной скорости врезался в угловой дом напротив Главпочты. (На этом же доме вскоре были вывешены списки погибших и пострадавших в катастрофе). Народу тогда побило много, в  последний момент отец выскочил из уже заваливающегося набок   вагона, но  этим же вагоном и был придавлен. Мама боялась, что не выживет, но он выкарабкался.

Мы тогда здорово бедовали, а точнее - голодали.

По маминым рассказам, перед войной во Владивостоке отец работал главбухом в аптекоуправлении и после аварии, ещё на костылях, брал на дом какую-то бухгалтерскую работу.

Кажется, в 49-ом ему повезло - его взяли на службу в областное управление МГБ. Какие-то смутные воспоминания о тех или чуть более поздних временах сохранились и у меня.

Помню, меня долго держали на руках в  бесконечной очереди за сахаром у углового магазина,[4]  а потом дома почему-то при свечах родители увлечённо пересчитывали  кусочки рафинада, выясняя, на сколько дней у нас теперь есть запас столь бесценного продукта. В 51-ом отцу присвоили звание младшего лейтенанта - в этот день он пришел домой навеселе с огромным кульком больших тёмных пряников.  В бериевском МГБ отец тоже был бухгалтером - в его обязанности,  в частности,  входило развозить зарплату по райотделам. В эти дни его привозили сначала почему-то домой с чемоданчиком, в котором лежали деньги. Дома отец их еще раз проверял - я завороженно смотрел, как он вынимал пачку банкнот, с фантастической скоростью  их пересчитывал, сосредоточенно произносил  - сто, и брал очередную пачку.

Потом за ним приезжали, он рассовывал по карманам аж два пистолета, прощался с матерью и исчезал на два-три дня.

С бухгалтерами начальство особо не церемонилось - приблизительно в те же годы началась завершающая фаза войны с УПА и на прочёсывание лесов подгребали всех. Отец появлялся на выходные  заросший недельной бородой и ставил в углу на кухне автомат ППШ.

На чьей стороне была сила в этой жестокой и несправедливой войне - понятно, однако доставалось и карателям.  Впоследствии мама рассказывала, что по субботам жёны обзванивали  друг дружку и узнавали, вернулись ли уже командированные. Если другие уже дома, а твоего еще нет - похороны проходили по воскресеньям от областного управления МГБ на Дзержинского.

В праздники отец брал меня с собой посмотреть на военные парады и демонстрации на проспект Ленина. На крышах домов в такие дни устанавливали пулеметы и, если я  правильно помню, жителей квартир, окна которых выходили на проспект, на время “мероприятия” куда-то выгоняли.

В наше время не принято гордиться “подвигами” эмгбистов  на  западноукраинских землях, да и вообще. Я - не горжусь. Я  помню.

И еще - и тоже от мамы.  Уже взрослому она вспоминала мне, как случайно на вокзале увидела погрузку в товарняк репрессированных. Плакала -  детей, "как собак”, закидывали в вагоны.

В 1953 году я пошел учиться. Спустя много лет, копаясь в своих старых бумагах, обнаружил заявление отца о приёме меня в школу.  Запомнил наизусть:

“Директору СШ №17 тов. Бове  от гр. Хохулина В.А., проживающего по ул. Пушкина, 98а, кв.7,

 Заявление.

Уважая Ваш личный авторитет, а также придавая огромное значение делу воспитания молодого советского поколения, прошу зачислить моего сына Хохулина Александра в первый класс вверенной Вам школы”.

Стиль эпохи!

В первых классах я учился хорошо, возможно потому, что читать меня научил отец очень рано - лет с четырех-пяти. Читал  бегло, большой библиотеки в доме не было, но отец регулярно покупал мне книги. Кроме детских, я проглатывал всё подряд и даже однажды прочитал “Книгу о воспитании детей”, старательно спрятанную от меня мамой под матрац.

17-ая школа была мужской, учились там только мальчики, все одинаково стриженые под машинку - наверное, от боязни вшей. В первом классе наша учительница Людмила Ионовна любила посадить меня на свое место и поручить читать вслух какую-нибудь книжку. Я читал, из соседнего класса заходила другая учительница и, глядя на меня, умилённо говорила Людмиле Ионовне  вполголоса:

- Посмотри, Люда, читает тихо, но зато как выразительно!

Весной 54-го исполнился год со дня смерти Сталина. Мама нацепила мне в этот день огромный красно-черный бант на грудь. Соседская Танька с первого этажа, тоже первоклассница, горько плакала от зависти.
           Ещё: я, собираясь в школу, что-то попросил у родителей, а они зашикали на меня, прильнув к репродуктору - передавали про Берию, то ли про разоблачение, то ли про расстрел - уж не припомню.

             Три с половиной года - с конца 1956 до начала 60-го мы прожили в ГДР, в Берлине, куда был направлен на службу отец. Там же он тяжело заболел. Сначала его лечили наши, потом немцы, но здоровье  всё ухудшалось и ухудшалось. Весной 1960 его отправили на операцию в Москву, а мы с мамой вернулись во Львов. Операция ничего не дала, отца перевезли во Львов и в начале мая он умер, едва пережив  50 лет.

             Отец  запомнился мне в штатском, в котором всегда и ходил, черноволосым  и кудрявым - его принимали то за еврея, то за грузина, хотя он не был ни тем, ни другим, а был обыкновенным русским из села Порецкое в Нижегородской губернии. Судьба занесла его на Дальний Восток, а война привела сюда, в западную Украину. Здесь он дослужился до звания старшего лейтенанта или даже капитана и должности заместителя начальника финчасти.  Впрочем, последнее я знаю неточно. Здесь мы его и похоронили  на  знаменитом и очень красивом Лычаковском кладбище.

Признаюсь честно -  оттого, что я был достаточно ленив, а может и туповат, с годами дела в школе шли все хуже и хуже. К восьмому классу у меня уже были сплошные тройки и двойки.

В девятом классе меня за многочисленные двойки не допустили до  экзаменов. На этом мои школьные годы и завершились.  Забегая вперед, могу оправдаться только тем, что попытки все-таки её закончить предпринимались мной неоднократно и   “увенчались успехом” уже после службы в армии.  А тогда, в 1962 году, бросив школу, надо было устраиваться на работу.

 

Трампарк
В трампарке на Городоцкой меня спросили - хочу ли я быть электриком? Я хотел. Трамвайное депо было расположено не так уж далеко от моего  дома, я его неплохо знал. По утрам из него выезжали на линию чисто вымытые вагоны, а ближе к вечеру они же, грязные, пыльные и похожие издалека на синих и красных навозных червей,  извиваясь, медленно вползали в норы депо.[5]

На следующий я день вышел на работу.  Учителем моим назначили электрика Володю Панчишина. Было ему от тридцати до сорока, спецовка его была донельзя промаслена, но зато лицо  было гораздо чище, чем у слесарей-ремонтников, чем Володя очень гордился. Это я заприметил сразу.

Без особых вступлений Панчишин сказал, что сейчас мы будем менять трамвайный звонок и поручил мне принести его со стеллажа. Звонка в моём понимании на указанном месте я не обнаружил и вернулся ни с чем. Учитель удивился, пошел со мной сам и тут же ткнул пальцем  в лежащие на  стеллаже две огромные металлические тарелки, покрытые грязью и мазутом:

- Та ось же він лежить!

Я молча ухватил чудо-звонок и пошел следом за  Володей.

Весь трампарк был изрезан длинными параллельными бетонными канавами, на которые  заезжали трамваи. В одну из таких канав мы и спустились. С днища только что приехавшего с линии трамвая капала теплая смазка. Одна из капель попала мне на руку.  Тайком от Панчишина я не без удовольствия размазал грязное масло на своих руках - рабочий человек!

Метод обучения у Володи был донельзя простой: с третьего дня он начал давать мне самостоятельные задания, отвечая на все мои вопросы стереотипной фразой:

- Сашко, роби так, щоби добре було і не заважай мені, бо я сам  маю купу роботи.

Я не подозревал его в злом умысле или недоброжелательности. Он искренне считал, что работа научит меня сама. Что-то у меня получалось, а что-то, мягко говоря, не очень. Один раз после моего ремонта у трамвая отказали тормоза, к счастью, во время пробной поездки - без пассажиров. Кончилось благополучно благодаря опытному водителю-испытателю. Кажется, фамилия его была Манджий. В другой раз я небрежно прикрутил толстые металлические пружины на крыше трамвая.  Сделал это по указанию Панчишина, плохо понимая назначение этих пружин.  Оказалось, что на маршруте через них проходит довольно серьёзный ток, в местах плохого контакта заискрило -  крыша трамвая загорелась, и он вынужден был заехать в парк. Меня отругали, хотя, как я теперь понимаю, меня надо было выгнать.

Вообще работа была очень грязная, но интересная. Мне выдали удостоверение ТТУ, и теперь я мог разъезжать бесплатно на любых трамваях и троллейбусах, небрежно, однако весомо бросая кондукторам: “Служебный!” С приятелями во время обеденного перерыва мы резались в настольный теннис, отношения с моим наставником меня вполне устраивали и чувствовал я себя гордо и уверенно.

Именно в трампарке я узнал впервые, что между русскими и украинцами  могут существовать какие-то особые отношения. К такому глубокому выводу я пришел в связи с румяной уборщицей, приблизительно моего возраста. Проходя мимо, она всегда брезгливо морщила носик и, заразительно смеясь, говорила:

- Тьху! Від тебе аж тхне москалятиною!

Враждебности в этом, пожалуй, не было, даже наоборот. Впрочем, сердце моё тогда было занято другой.

Карьера трамвайного электрослесаря оборвалась неожиданно. Осенью я вставлял графитовые щетки в огромный трамвайный двигатель. Панчишин, которому надо было зачем-то сдать вагон на несколько метров назад, зашел в кабину и крикнул мне, чтобы я не боялся - он едет на втором моторе (в моторном вагоне их два).

Еще через секунду я попал под напряжение и, судя по всему - приличное. Кто-то до нас неправильно подключил двигатели, ток пошел именно на тот, где работал я. Спасло меня то, что вместо щеток были мои руки, двигатель не заработал и Володя через несколько секунд его отключил. По большому счету - ничего страшного, хоть испугался я сильно. Панчишин испуган был ещё сильнее. Выскочив из кабины, он уставился  на меня, и все время повторял “... твою мать!”. Я вторил ему. У меня были сильно обожжены руки и в кровь разбито лицо - когда ток отпустил, я ткнулся физиономией в тот самый двигатель, расположенный в люке под полом вагона.

На оформлении акта о производственной травме настаивал я  - это давало право на полную оплату больничного листа - не понимая, что такой акт будет серьёзной неприятностью для моих начальников. Они хмуро согласились, но после выздоровления обьяснили мне, что малолетке быть электриком не положено и предложили перейти в ученики слесаря. Я гордо отказался и уволился.

 

Авиаремонтный завод
Через несколько дней меня приняли на работу на авиаремонтный завод подсобным рабочим 2-го разряда. Почему именно второго - не знаю до сих пор. Как и многие пацаны в моём возрасте я увлекался авиацией, ходил в авиаспортклуб, даже совершил десятка два прыжков с парашютом, поэтому работа на таком заводе казалась мне  и более престижной и более интересной. Определили меня в цех №2 - сборочный. Завод был оборонный, назывался “таинственно” - В/Ч 36983 и все начальство ходило в погонах.

Подсобниками цеха №2 распоряжался заместитель начальника цеха  невысокий и коренастый старший лейтенант Купч. Как только утром он появлялся в цехе, из электромегафона разносился его зычный голос: “Подсобники! Подсобнички-и!”. Работы нам хватало.  В мои обязанности входило обеспечение цеха воздухом. Целый день я собирал по цеху пустые баллоны из-под  сжатого воздуха, укладывал на тележку и тащил в компрессорную, а оттуда привозил полные. Слесари-сборщики монтировали воздушные системы, заправляли их воздухом и проверяли на герметичность. Системы подтравливали, воздуха не хватало, и они уже без мегафонов нетерпеливо кричали: “Воздух! Воздух! Подсобники, мать вашу!”

Цех был огромный с такими же огромными воротами, которые разьезжались в стороны и почему-то назывались кассетами. Через эти кассеты надо было все время закатывать и выкатывать самолёты. Это тоже входило в наши обязанности. В конце дня я собирал огромные противни-поддоны, наполненные  гидравлической жидкостью и мусором, и вывозил на свалку при помощи маленького электропогрузчика.

Добираться на работу было далеко - на окраину, куда ходил только седьмой троллейбус.  По утрам влезть в него было невозможно. Почти по тому же маршруту, но на две остановки меньше, ходила тройка, на которой добирались на работу люди с завода п\я 125. Если “троечники” садились в семерку, их на конечной “тройки” не выпускали и заставляли ехать по кругу, чтобы неповадно было впредь на “чужих” троллейбусах ездить. Впрочем, и без “троечников” втиснуться  в машину часто не удавалось и приходилось ехать “на колбасе”, то есть, вцепившись в стальную лесенку сзади троллейбуса. Я был такой не один, люди висели целыми гроздьями. Особо “приятно” это было зимой. Молодежь сейчас слушает мои рассказы об этом недоверчиво.

На заводе капитально ремонтировали истребители - МИГ-15, МИГ-17 и тогда еще довольно секретные МИГ-21. Я мечтал стать слесарем-сборщиком, однако института ученичества не существовало, потому что на сборке самолетов ученикам работать нельзя. После года работы подсобником я взмолился,  и тут мне напомнили один момент.

Дело в том, что в школе меня не приняли в комсомол по вполне понятным причинам -  уж чересчур я был “блестящим” учеником.  Авиаторы прозрачно намекнули, что продвигать по должности  принято только высокосознательных и политически грамотных молодых людей. На другой день я написал заявление - определение “конъюнктурщик” тогда было мне неведомо.

В комсомол меня, естественно, приняли и вскоре всё-таки перевели, но не в сборщики, а  в разборщики самолетов - в другой цех. С тех пор в моей трудовой книжке красуется гордая запись - слесарь-разборщик. Мало кто может похвастать столь редкостной профессией! Однако, и разборщиком я пробыл недолго и в конце 1964 года уволился по собственному желанию.[6]

Кристина
Мне было ещё пятнадцать, когда, подходя со своим другом Вовкой Шалей к его дому, я увидел девчонку абсолютно невероятной красоты. Она довольно равнодушно ответила на Вовкино приветствие неожиданно низким и чуть хрипловатым голосом.

   - Это кто? - возможно более безразлично спросил я, когда мы чуть отошли. Вовка небрежно махнул рукой:

  -  Соседка с первого этажа, Тунька.

  -  Как это Тунька - не понял я - Танька, что ли?

Он засмеялся:

   -  Да нет, Тунька. Она вообще-то Христина, так  мамаша как начала ее с детства называть Христуней, а потом Туней, так и прилипло.

   - У тебя с ней как? - осведомился я.

    - Да никак. Было, конечно, классе в шестом - не краснея, начал врать Вовка - но это уж все забыто давно.

К Вовке я заходил почти каждый день, поэтому с Туней скоро познакомился, и мы начали, как тогда говорили, “ходить”, а вскоре стали просто неразлучной парой.  Она была галичанкой, хотя разговаривали мы  по-русски. Называл я ее тоже на свой лад - Кристиной. По-русски в этом районе города разговаривали все. Украинцев там практически не было.

  В разговорах я  пытался переходить на украинский. Она смеялась и отказывалась:

 - Я твоего украинского слушать не могу. Не мучай себя и язык. Ты даже моей фамилии сказать правильно не можешь!

 - Почему не могу - Кущяківська!- защищался я.         

- Да не “Кущяківська”, а Кущаківська - повторяла она, при  этом  буква “щ” звучала у нее как-то твёрдо через “шч”, однако  повторить именно так я тогда действительно не мог. Так мы с ней и говорили 20 лет по-русски.

Вместе со мной Кристина  из чувства солидарности бросила школу, хотя, в отличие от меня училась вполне нормально и пошла работать на завод кинескопов (тогда еще - электроламповый), сразу же, впрочем, закончив школу рабочей молодежи. Она была очень красива и женственна, хотя  характер у неё был покруче моего. Лет в четырнадцать за какую-то  провинность отец дал ей пощечину, она перестала с ним разговаривать и промолчала так четыре года. Не общалась. Отец не шел на уступки тоже. Так и жили.

Если Кристина принимала решение - переубедить её было трудно. Когда нам исполнилось по восемнадцать, она приняла решение выйти замуж. Откровенно говоря, я колебался, учитывая, что через год меня ожидала трехгодичная служба в армии, но сопротивление моё было сломлено быстро.

Будущая невеста возобновила отношения с отцом и попросила, чтобы и я начал с ним хотя бы здороваться. Тут надо пояснить, что, хотя дома наши располагались неподалёку, в квартире Кристины я не был никогда и с родителями не здоровался: русских они не любили.

Через несколько дней, столкнувшись нос к носу с её отцом, я смешался и пробормотал “доброго ранку”, хотя на дворе был откровенный вечер. Он не ответил. Еще  спустя пару дней ситуация ухудшилась. Мне зачем-то срочно понадобилась Кристина (заявление-то уже было подано), а возле её дома, как назло, не  крутилось никакой детворы, которую я использовал в качестве  гонцов при надобности. Рассчитывая, что  откроет она сама, я решился. Подошел к двери, позвонил. Вышел, конечно, Иван Михайлович и молча мрачно уставился на меня. Я изобразил на своем лице жалкое подобие улыбки и глупо выдавил “Здоровеньки були!”. Он хлопнул дверью перед моим носом. Это не добавило мне смелости.

Кристина настаивала, чтобы я пришел  свататься к ее родителям.

- Саша, если они не согласятся, мы все равно сделаем по своему, но если мы сделаем по-своему, даже не спросив - отец мне этого не простит никогда. Пойми, это будет уже до смерти!

Она тоже пыталась со своими родителями заводить разговоры о замужестве. Иван Михайлович отрезал: “Мало того, що він є москалем, мені сі здає, що він ще й жидисько! Ажеби я того рудого жида бачив у своїй хаті - тільки через мій труп!”

Тем не менее, свататься надо было идти.

В один из дней я, собравшись с духом и потея от страха, позвонил в дверь. Открыл предупрежденный о визите Иван Михайлович. Где-то в глубине коридора мелькнула мама - Катерина Теодоровна. На сей раз я безошибочно произнес “добрий день” и был молча впущен. В комнате мне жестом было предложено сесть. Я сел. Иван Михайлович уселся за столом напротив и угрюмо буркнул:               

- Ну?

- Хочемо з Христиною розписатися - робея, сказал я.

- Гм... А ти взагалі чим займаєшся - працюєш, вчишся?

- Працюю на електроламповому. Електриком.

Признаться в том, что я  работаю учеником электрика, духа у меня не хватило.  Тем более, что на разряд я должен был сдавать через неделю.

 -  І скільки ж ти заробляєш?

Зароблял я на то время аж тридцать четыре целковых в месяц, но признаться в этом тоже не мог и назвал свою ожидаемую зарплату электрика первого разряда:

  - Сімдесят заробляю...

  - Ну, а яку ти маєш освіту?

В это время дверь в комнату приоткрылась, и из-за неё раздался возмущенный голос Катерины Теодоровны:

- Яку освіту! Яку освіту! Та яку вона має, таку й він! Що ти причепився до дитини?!

- Цить! - рявкнул Иван Михайлович - Принеси нам що небудь!

Через минуту в комнате появилась мама Кристины, неся на подносе графинчик с водкой и несколько тарелочек с закуской. Иван Михайлович молча налил мне и себе, чокнулся и выпил. Я  тоже. Он помолчал, с неудовольствием посмотрел на меня и махнул рукой:

- Ну, про що мені з тобою говорити? В тебе батьки є?

- Мама є...

- Ну то скажи своїй мамі, нехай прийде. То ж треба людей просити, на стіл треба щось ставити. Теля треба замовити, може якогось спирту дістати, ну, про що я з тобою буду говорити?

Вместо “говорити” он почему-то произносил “вогорити”, но я, тем не менее, понял, что все в порядке.

На следующий день я пришел вместе с мамой. Она никогда не знала украинского. Плохо понимая насыщенную галицизмами речь  будущего свата, она все время повторяла:

- Да-да, конечно, у вас дочь, у меня сын... Зробим все, что надо.

Свадьбу сыграли через месяц, в феврале 1965-го. В ночь перед торжественным событием мама  на мою спящую голову тихонько прицепила парочку бигуди, чтобы любимый сын выглядел “ещё красивее”. Утром я с остервенением пытался расчесать непокорные кудри, не понимая, что произошло с головой.    Фото\С завитыми кудрями на свадьбе.jpg

Спустя много лет мой лучший друг и свидетель на свадьбе Серёжка Лобанов утверждал, что эта была самая  весёлая и запомнившаяся ему свадьба. Может, это потому, что в нашем кругу она была первой – нам ведь было только по восемнадцать лет. Уже появившийся у меня отчим нацепил на грудь все свои многочисленные награды, бодро стучал деревянной ногой брат Ивана Михайловича Антин Кущакивский (его призвали в Красную Армию осенью 44-го и уже через три месяца он вернулся домой – только без ноги). Антин и многочисленная родня приехали из села под Любенем Великим – именно там была вотчина Кущакивских и Гибрикив („з дому Гибриків” была тёща – Катерина Теодоровна). В одном углу молодёжь залихватски распевала „По долинам и по взгорьям”, а в другом родня тихо подмурлыкивала „Двадцять п’ять  літ тому, як нарід в неволі...”.

Подвыпивший стрыйко Роман хлопал меня по плечу и говорил:"Сашко! Ти тепер наш, ми за тебе будь-кого поріжемо!" (Вообще-то он работал в Лесотехническом институте мастером производственного обучения и был миролюбивейшим человеком).

Поставленный на табуретку, с сильным украинским акцентом прокричал самую модную песенку сезона 64-65 годов про чёрного кота, живущего за углом, четырёхлетний племянник Кристины Андрийко, сорвав бурные аплодисменты. Свадьбу гуляли три дня – именно на столько дали нам отпуск на электроламповом заводе, куда я попал после авиаремонтного. Сразу после свадьбы мы поселились на кухне нашей однокомнатной квартиры на Пушкина, где отчим смастерил для нас матерчатую ширмочку. По утрам вместе с Кристиной шли на завод.

 

Электроламповый завод
  В ремонтно-механическом цеху электролампового завода работали интереснейшие люди.

Бригадиром электриков считался Мыкола Влезько[7] - человек весьма забавный. На электрика он выучился сам - в Колымских лагерях.  Причину отсидки Мыкола объяснял лаконично: “Корову вкрав!” и мрачно ухмылялся. Все знали, что его ещё совсем мальчишкой посадили вместе со многими односельчанами во время войны товарища Сталина с западноукраинским селом.

Кроме политических, в лагере сидело немало уголовников. Мне было интересно слушать Мыколины рассказы о том, как он просил у пахана разрешения на приобретение книжек по электрике, каким праздником для зэка стало известие о смерти Сталина.

Художественной литературы Влезько  не признавал, “тому, що там все брехня”,  зато с упоением читал книги по электротехнике. В его подвальной квартире на Смоленской целый шкаф был забит технической литературой. Образования у Мыколы было семь классов и книги он читал довольно оригинально: старательно подчеркивал все, что было ему понятно и в конце  книжки корявым почерком обязательно выводил  “Цю книжку прочитав Влезько Микола Олексійович, 1932 року народження”. Добавлял адрес и подписывался.

Рассказчиком Мыкола был прекрасным.  К сожалению, у него были только две наиболее любимые темы: атеизм и женщины. В какой-то горький момент своей жизни Коля перестал верить в Бога. Неверие это постепенно перешло в примитивный  воинствующий атеизм. Узнав об очередном верующем в цеху, Влезько немедленно отправлялся к нему разубеждать  несчастного в его заблуждении. Несчастного, потому что Мыкола был настойчив и изобретателен. Вернувшись от жертвы, он со вкусом пересказывал беседу, от души огорчаясь неудаче. Несколько раз о нем писали областные газеты в рубриках “Как я порвал с тёмным прошлым”. Свалившаяся слава окончательно подкосила неустойчивую психику и на этом самом атеизме он свихнулся достаточно серьёзно.

Второй страстью нашего бригадира были женщины. Рассказывать о своих немногочисленных победах Мыкола мог часами, в мельчайших подробностях описывая позы, стоны, количество  раз и прочие детали имевшего место несколько лет назад совокупления. Кончилось это как-то трагикомично.

Отдыхая по путёвке в санатории (бригадира мучила астма), он познакомился с женщиной. Рассказов по возвращении в цех хватило на месяц. Еще через месяц торжествующий Мыкола сообщил всем, что “моя коханка до мене їде!”. Телеграмма об этом пришла прямо в цех.

Мыколина жена Ганя, которая была чуть постарше его и работала в соседнем цеху, узнала о грядущей встрече раньше незадачливого ухажера. Встречать любовницу в аэропорту они ехали на троллейбусе вдвоем. После драматической схватки у трапа самолета бригадиру удалось оторваться  от преследования и исчезнуть на два дня  в  пригородных Брюховичах.

На третий день сияющий Коля появился в цеху. Работа прекратилась. В нашей группе механика сочные детали смаковались часа полтора, после чего Мыкола ушел делиться радостью на токарный участок. После токарного его слушали фрезеровщики, а после обеда действо переместилось в литейку.  Там его и застала Ганя. Примкнув к плотной группе формовщиков и литейщиков, Ганя несколько минут слушала бесстыжую речь супруга. Увидели и узнали её все, кроме увлеченного рассказчика. Люди держались за животы от смеха, а польщённый Мыкола подсыпал все новые и новые подробности. В конце  концов не выдержавшая Ганя схватила попавшуюся под руку  деревянную модель и, выкрикивая “Худоба!”, кинулась на  мужа. “Худоба” уворачивался от ударов и скакал по кучам формовочной земли... 

В цеху смеялись еще месяц. К бригадиру зачастили строгие женщины из заводского женсовета и профкома. Мыкола поскучнел, хотя и вел со строгими женщинами запальчивые дискуссии о демократии. Почему-то он ссылался именно на неё, когда доказывал свое нежелание жить с женой. Потом всё как-то улеглось.

Электриком он был хорошим и знал нашу технику досконально. Случалось, когда меня вызывали к станку, что я долго не мог найти причины неисправности. Токари или фрезеровщики, работавшие на сдельщине, начинали нервничать и приходилось идти  за Мыколой. Как правило, он устранял поломку в течение нескольких минут, что не добавляло мне авторитета. В конце концов  я взмолился и Коля сделал выводы: придя к станку, он молниеносно

находил причину неисправности и тихонько мне её указывал. Потом мы присаживались на корточки у раскрытой ниши с электрооборудованием, и минут двадцать Влезько рассказывал мне про электротехнику, женщин или  свой атеизм.

Остаток зимы пролетел  как-то незаметно, а за ней уж совсем понеслись недели и месяцы весны и лета. В августе мы с Кристиной получили отпуска и вместе съездили в Сочи, а после возвращения уже можно было считать дни до призыва в армию.

 

Полк связи
Мама переживала, хлопотала и кому-то носила взятки, чтобы меня оставили служить в городе. Как оказалось, старания её не пропали даром. Первого ноября 1965 года я пришел на сборный пункт на улице Шевченко, а еще через два дня оказался в войсковой части 44081 на Городоцкой, прямо напротив цирка. Правда, еще через месяц нас передислоцировали в село Старычи километров за сорок от Львова.  Там и предстояло мне прослужить рядовым 6-й роты второго батальона 42-го Отдельного Севастопольского Краснознаменного полка связи почти полных три года.

Так случилось, что в полк я прибыл на два дня позже других новобранцев. Вечером ко мне, только что переодетому в новенькое х\б, подошел командующий карантином ефрейтор и, улыбаясь, объяснил, что сегодня еще  могу посмотреть на отбой, а утром подъём на общих основаниях, вместе со всеми.

Полсотни солдатиков в топорщащихся гимнастерках выстроились в коридоре. Ефрейтор прохаживался перед строем и что-то назидательно рассказывал. Я наблюдал, стоя в дверях. Вдруг заметил, что в задних шеренгах люди потихоньку расстегивают пуговицы и снимают ремни. Я еще не успел понять смысл этих действий, как ефрейтор театрально вытащил из кармана коробок спичек, чиркнул одну из них и громко крикнул:

 - Отбой!

Табун мустангов снёс меня в дверях. Защитники Отечества,  судорожно срывая с себя обмундирование, разбегались по казарме к койкам и тщательно укладывали одежду на табуретки. Спичка в руке командира начала догорать: “Отбой!” - еще раз вскрикнул он. Над двухъярусными койками разом взметнулось и опало пятьдесят одеял - и мёртвая тишина.

 - Что ж, отбиваться мы пока не научились - резюмировал ефрейтор, расхаживая между коек и вытаскивая из коробка очередную спичку. Потом чиркнул:

 - Подъём!

Меньше чем через минуту строй стоял в коридоре. “Плохо!” - заключил командир и полез за очередной спичкой. Так повторялось раза четыре, потом все уснули. Я задумчиво разделся и полез на свой второй этаж.

Вообще-то еще до призыва я почему-то заранее боялся подъёмов. Дома на работу меня будили с трудом, но я догадывался, что в армии это сделают как-нибудь попроще и не ошибся -  за час до подъёма я проснулся сам. Спать не хотелось, я лежал с открытыми глазами и ждал команды. В темноте другие проснувшиеся начали потихоньку одеваться. Я подумал, потом аккуратно слез со своего второго яруса, оделся и лег по одеяло. Подъема я не проспал. Повторялся он раз пять, потом мы побежали на замечательную тридцатиминутную зарядку. С голым  торсом  долго бегали по утреннему холоду, размахивали руками и делали приседания.

По возвращению в спальное помещение началась заправка коек и уборка. Матрац надо было плотно обтянуть одеялом и вообще превратить койку в “вафельку”. Мне удалось это сделать с третьей или четвертой попытки, потом откуда-то появился длинный шнурок, и началась процедура выравнивания. Сначала под натянутую нитку ровняли спинки коек, потом подушки и полоски на одеялах, за ними пошли тумбочки и табуретки - к завтраку я чувствовал себя уставшим.

Курс молодого бойца я проходил в течении двух месяцев и, как  говорят, мало мне не показалось.

К Новому году меня в качестве “салаги”, “салабона” и “гуся лапчатого” определили в 6-ую роту капитана Веремейко в экипаж отдельной радиоприемной машины старшего сержанта Козиенко.

  Радистов из нас делали экстренным порядком - по 10 часов в день приема-передачи.  Тут надо объяснить, что почти каждая буква или цифра в азбуке Морзе имеет свой мотив. Буква “С”, к примеру, три точки, ти-ти-ти, поется “Самолёт!”, а протяжное “О” - длинные тире: та-а - та-а - та-а - поется как “Мо-ло-ко”. Цифра 7 - “Дай, дай закурить!”, а девятка вообще нецензурная: “Папа маму ёб!”  И вот представьте себе эту картину: в учебном классе сидит два десятка здоровых парней и, дружно стуча телеграфными ключами, хоровым речитативом распевают эту белиберду. И так помногу часов в день! Зато азбуку Морзе я запомнил на всю жизнь и даже сейчас смог бы без проблем отстучать радиограмму.

Большинство офицеров полка не имело тогда высшего образования - ходили со скромными значками “ВУ” - военное училище. С таким же значком ходил мой командир роты - капитан Веремейко. Выстроив  перед отбоем в коридоре казармы, он подолгу нас “учил”:

- И второе - я вас знаю хорошо: вам бы только водочки попить да салтасоном закусить! Учтите, у нас здесь белых нет - у нас здесь все чёрные, а если и завтра в спальном помещении полы грязные будут - дневального на гауптвахту! И последнее - первый взвод завтра на общеполковых работах - на плацу бурдюр надо установить. Фомиченко, что за смех в строю! И второе - замечаю я в последнее время, что Хохулин с Буселом  что-то сильно подружились, просто спаялись, понимаешь ли. Так я вас распаяю! И последнее...   Ну, и это, значит, второе...

Так могло продолжаться долго. Несмотря на кажущиеся строгость и простоватость, Анатолий Федорович Веремейко  так за три года никого и не отправил на гауптвахту, и вообще был человеком совсем незлым  и отнюдь не глупым.  Военным до мозга костей - только он мог спросить: ”Хохулин, вы почему самостоятельно в столовую передвигаетесь?” вместо общепринятого “Ты чего это без строя тащищься?”  В конце первого года службы меня избрали комсоргом роты, а вскоре предложили подать заявление о вступлении в партию. На втором году службы я стал членом КПСС.

 A служба шла своим чередом. Я  уже был вполне приличным радистом, естественно, по нашим ротным меркам. У меня появились друзья.

 
Однополчане
Сейчас я уже плохо помню - был ли я до армии антисемитом. Думаю, что был, как и большинство моих соотечественников.  Да и не мог не быть - для этого имелись все предпосылки.  Малограмотный молодой человек с весьма низким общекультурным уровнем, искренне гордившийся своей великорусской национальностью - кем же я еще мог быть, как не антисемитом? Безусловно, сам я в те годы  себя таковым не считал, однако это не меняет сути дела. Ведь и то самое “большинство” абсолютно искренне не  считает себя антисемитским.

“Между прочим, среди евреев есть очень хорошие люди!”. Эту примечательную фразу мне не раз доводилось слышать от разных людей. После этих слов на тебя обычно смотрят многозначительно – проверяют, смог ли ты по достоинству оценить широту взглядов и либеральность говорящего. Предпринимаемые попытки объяснить, что фраза может быть произнесена только антисемитом, всегда вызывали искреннее удивление собеседников.

Впрочем, все это было уже намного позже. В 20 лет я об этом особо не задумывался. Просто сообщаю, что перестал страдать этим заболеванием именно в армии. Именно друзья мои стали лекарством. Полное излечение от русского патриотизма пришло спустя много лет.

В 1967 году, как помнят люди моего возраста, имела место недолгая очередная война между Израилем и арабами. Советский Союз не любил Израиль и всячески поддерживал арабскую сторону.

Тем летом нас неожиданно подняли по тревоге. Надо сказать, что обычно мы догадывались о том, что на днях будет объявлена тревога.  В этот раз всё было не так. Подъем по тревоге оказался для всех неожиданным и каким-то необычным. В первом батальоне начали выдавать гранаты, которых мы, связисты, в глаза никогда не видели. Из домов офицерского состава бежали офицеры и сверхсрочники, за ними с причитаниями неслись жены - никто ничего не понимал.  К обеду, когда мы уже развернули свои радиостанции в Яворовском лесу, ситуация прояснилась. Всех собрали и проинформировали, что коварный Израиль  напал на дружественных нам арабов, в связи с чем Вооруженные Силы СССР приведены в состояние повышенной боевой готовности, в коем и будут пребывать до особого  распоряжения.

На следующий день наш взвод построил командир лейтенант Понятовский и, расхаживая перед строем, дополнил речи замполитов.  Ухмыляясь, он рассказал, что евреи, вооруженные винтовками с загнутыми буквой “Г” стволами - чтобы можно было стрелять из-за угла - каким-то чудом  воюют, но мы им, дескать, ещё покажем кузькину мать.

Лёвка Шерпель подошел ко мне после построения:

- Саня, ты слышал? Может, у нас, жидов пархатых, и загнутые винтовки, но мы, выходит, умеем воевать не хуже других!

Через несколько дней нас вернули в казармы и все, вроде, успокоились.

Не успокоился Боря  Голубицкий из седьмой роты. Он никак не хотел соглашаться с официальной точкой зрения и настойчиво объяснял всем, что евреи  воюют за свои исконные земли и правда на их стороне.

Я тогда не мог понимать, на чьей стороне правда. Признаюсь честно, я и сейчас, спустя несколько десятилетий, этого не знаю и уже никогда, наверное, не узнаю. Но тогда меня только что приняли в партию, я пылал праведным негодованием на “антисоветчика” Борю и даже ходил в составе солдатской делегации к батальонному замполиту с требованием немедленно посадить в тюрьму гада.

Начальство не хотело скандала, поэтому категорически отказывалось сажать “гада” в тюрьму, но командир полка, придравшись к какому-то пустяку, влепил Голубицкому своей властью пятнадцать суток гауптвахты. Тщедушный Боря, оказавшись на губе, тут же объявил голодовку, за что начальник гауптвахты уже от себя явочным порядком накинул ему еще две недели отсидки. В роту он вернулся через месяц, похудевший и заросший  иссиня-черной бородой, но неунывающий и непоколебимый. Седьмая рота дружно исключила отщепенца из комсомола.

Я спорил с ним часами, но все мои попытки его переубедить были тщетными. Помню общеполковое партсобрание. Выступал замполит полка подполковник Степаненко:

- Вы, товарищи коммунисты, наверное, знаете о нездоровых выступлениях рядового Голубицкого из седьмой роты. Я, товарищи, решил ему вправить чуток мозги.  Пригласил, понимаете, к себе в кабинет, хотел побеседовать  по душам. А он, товарищи коммунисты, как начал мне по памяти цитировать какие-то постановления Лиги Наций за 1929 год, чувствую - не готов я к беседе с рядовым Голубицким.  Пришлось мне ехать специально в город, в библиотеку Академии Наук - подковаться для беседы с этим самым рядовым!  Теперь, конечно, все в порядке и после проведенной мной работы нездоровые настроения сразу пошли на убыль!

Надо сказать, что оптимизм замполита был явно преждевременным, а вот с Борисом мы неожиданно задружили. Голубицкий оказался ходячей поэтической энциклопедией.  В его тумбочке лежала целая стопка  сорокакопеечных общих тетрадей, исписанных стихами Вознесенского, Рождественского и Евтушенко. Мне эти фамилии в те годы мало что говорили и меня поражало то, что кто-то мог напамять выучить и знать тысячи строк этих и других поэтов. Собственно, книги этих авторов были тогда дефицитом, я их и в руках не держал, но Борины тетради читал с упоением и даже сам кое-что выучил.[8]

Впрочем, вернусь к другим  моим друзьям - евреям  нашего полка.

Славик Типограф служил в первом батальоне, но и  с ним мы как-то быстро нашли общий язык. Однажды его приятеля, тоже еврея, кто-то обозвал жидовской мордой.  Приятель то ли струсил, то ли растерялся - не нашел, что ответить, но рассказал об этом Типографу. Тот, не долго думая, отправился в соседнюю роту и буквально измордовал обидчика, хотя и сам не отличался богатырским телосложением.  Пострадавший пожаловался начальству. Дело в конце концов как-то замялось, но на очередном полковом партсобрании тот самый замполит подполковник Степаненко возмущенно рассказывал с трибуны:

- Вызываю я к себе этого самого Типографа и спрашиваю его - за что вы, товарищ рядовой, зверски избили товарища по службе? А он мне отвечает - меня, мол, оскорбили, Я ему говорю - как же это надо было вас оскорбить, что вы человека чуть жизни, понимаете, не лишили?  Отмалчивается! Я, конечно, надавил и тут признается - говорит, он моего друга жидом назвал!

Полковые коммунисты оживленно загомонили в зале.

- Тихо, товарищи, тихо! Я, понимаете, не растерялся и тут же врубил ему - говорю, вот я, например, Степаненко - украинец. Так что же, если меня,  к примеру,  кто-то хохлом назовет - мне сразу в драку лезть, что ли? Представьте себе, товарищи коммунисты, что этот нахал мне отвечает: если, говорит, вы, товарищ подполковник, считаете, что в слове жид ничего оскорбительного нет, то можете меня так назвать - я и вам морду разобью, прямо тут, в кабинете! Пришлось объявить пять суток гауптвахты.

После этого случая Славика в полку зауважали многие, включая и часть недолюбливавших замполита офицеров.

Особо мы сдружились с Женькой Виноградским . Вскоре после того, как он прибыл к нам в роту после Черновицкой учебки, к нему в Старычи приехала на воскресенье мама.  Женька начал уговаривать своих друзей пойти познакомиться с мамой. Мы сначала отнекивались, а потом поддались на уговоры.

Маму звали Голда Моисеевна.  Она оказалась совсем маленького росточка и, откровенно говоря, немного смешной из-за  уж очень сильного еврейского акцента. Она говорила именно так, как евреев любят изображать в анекдотах бездарные рассказчики. Привезенное ей угощение оказалось довольно незамысловатым, зато беседа с самого начала  потекла очень оживленно. Через час мы уже были влюблены  в эту замечательную женщину. Она знала всё! Она огромными кусками цитировала напамять книги -  некоторые мы читали, а о других только слышали, она знала всех художников, писателей, ученых и  разбиралась в футболе несомненно лучше нашего самого заядлого болельщика Жоры Солодкого[9], -  всего перечислить невозможно. В её следующий приезд нас не надо было уговаривать - мы дружно пошли на встречу.

Женя решил показать маме наш городок. В ходе этой импровизированной экскурсии мы подошли к полковому клубу, возле которого два мастера пинг-понга из первого батальона сражались в настольный теннис. Голда Моисеевна остановилась, понаблюдала и позволила себе сделать несколько замечаний. Уязвленный ас ракетки снисходительно посмотрел на непрошеного комментатора и вдруг предложил:

- Мамаша! Я вижу, вы такой знаток теннисной игры. Может, желаете лично попробовать?

- Желаю! - задорно ответила Женькина мама.

Игнорируя наши протесты, Голда Моисеевна, чьи плечи и голова ненамного высовывались из-за стола, взяла ракетку в руки и не выпустила партнера из десятки. Противник был посрамлен, мы торжествовали. Выяснилось, что в юности она была чемпионкой Румынии по настольному теннису. Этот случай поднял авторитет  Женькиной мамы на заоблачную высоту.

Хочу заметить, что именно в это время я впервые реально почувствовал свою необразованность.   Во время крупных учений “Днепр” в 1967 году на Яворовский полигон выехала на обслуживание даже “Военкнига”. В радиостанцию вскакивает возбужденный Виноградский и, потрясая красочным альбомом “Музеи Рима”, смеётся:

- Дурачьё все-таки наши офицеры! Представь, иду по лесу, вижу - книгами торгуют. Подхожу - а там  “Музеи Рима”! И никому не надо! Ну,  представляешь!?

Откровенно говоря, Женькин восторг мне тогда был мало понятен, но, слава Богу, у меня хватало сообразительности винить в этом себя, а не его.  В другой раз кто-то из сослуживцев громко возмущается порядками в батальоне.

Женька усмехается:

- Тоже мне, карбонарий нашелся!

Я молчу - я не знаю, кто такие карбонарии. Таких эпизодов было довольно много. [10]

Тут надо пояснить, что до армии я со своими девятью классами чувствовал себя вполне комфортно - на заводах такое образование было у большинства. У иных было и  похуже.  Как ни странно, именно здесь ситуация поменялась. В результате я даже совершил попытку поступления в заочную  школу - поступил, но закончить мне её  в очередной раз не удалось – служба не давала.

 

Ленкомната. Дембель.
С раннего детства я любил рисовать. Маленьким посылал свои рисунки в “Пионерскую правду”, без особого, впрочем, успеха. Став постарше, экспериментировал с масляными красками, пытаясь по фотографиям изобразить портреты близких. На заводе чеканил, благо меди хватало.  Навыки оказались весьма полезными в армии.

Началось с того, что мне было поручено выпустить стенгазету. По мнению командира роты, я справился с задачей успешно, а уж дальше пошло-поехало. Вместе с Колей Тархановым мы оформляли учебный корпус, потом с ним же и Виноградским - Ленинскую комнату. Там, кстати, произошел забавный эпизод.  По нашему замыслу, на одной из стен Ленинской комнаты мы разместили срисованную из какого-то журнала композицию - мужчина и женщина, решительно шагающие вперед, к коммунизму. В выброшенных вперёд руках мужчина при этом держал спутник, а женщина - белоснежного голубя. Приехавший в полк проверяющий полковник из политуправления округа посмотрел на “авторов”, вытянувшихся перед ним по струнке,   и по военному чётко изложил суть претензий:

- Вы что, ... вашу мать, хотите мне личный состав в онанистов превратить!? Что за бабы с птичками  в батальонной ленкомнате? Да тут надо солдата со штыком нарисовать, и чтобы кровь со штыка капала! Вы меня поняли, ... вашу мать?

Мы поняли и на следующий день замазали голубя и дорисовали оружие, переделали платье в шинель, а на голову женщины, шагающей в коммунизм, нахлобучили каску. Несмотря на все наши старания, все равно получился не грозный воин Советской армии, а какой-то педераст с винтовкой. Оформление ленкомнаты тем не менее было признано удачным и отмечено грамотой, а я  получил увольнение в город на двое или трое суток - к жене и маме.

 К третьему году службы все мои ровесники уже были сержантами, а Мишка Бойцов дослужился до старшины - один я  был рядовым. Я выпускал стенгазеты и боевые листки,  оформлял ленкомнаты и организовывал художественную самодеятельность - дел хватало.

“Лестный”  для меня характерный эпизод: перед очередным приездом  в полк высокого начальства всех гоняют на работы по благоустройству территории. На разводе комбат приказал командирам рот доложить о наличии людей.  Те доложили. Комбат, подозревающий ротных в желании зажать солдатиков для своих хозяйственных нужд, изъявил желание лично пересчитать народ. Подойдя к нашей роте и тыча пальцем в сдвоенную шеренгу, пересчитывает всех вслух и гневно поворачивается к капитану Веремейко:

- Товарищ капитан, а почему я вижу в строю не шестьдесят пять человек, а шестьдесят шесть!?

- Так тож Хохулин!  - вносит  ясность командир роты, предусмотрительно зараннее исключивший меня из общего количества.

- Ну, если Хохулин, то ладно, х... с ним - успокоенный

комбат пошел проверять других.

Довольно часто ко мне приезжала Кристина. В 1967 году родился мой первенец Сергей, а в конце лета  68-го меня дембельнули, т.е. уволили в запас.

После армии я вернулся на свой завод и тут же  возобновил свои попытки очередного поступления в десятый класс  вечерней школы. Не знаю, чем бы это кончилось, но вмешался мой бывший сослуживец и тоже львовянин[11] с улицы Одесской Лёва Шерпель:

- Саша, признавайся, ты в который раз поступаешь в этот самый десятый класс?

- Да, кажется, уже в четвёртый.

- Плюнь ты на него - поступай в одиннадцатый, да и все дела!

- Как это в одиннадцатый - опешил я, - кто ж меня возьмет?

- Доверься мне, старик, - авторитетно заявил Лёвка.

Он не обманул - через несколько дней я уже был учеником 11-го класса вечерней школы. Школа была далеко,  ездить в нее каждый день после работы было утомительно, но тут уж я не отступил.

 Интересный момент - если еще три-четыре года тому назад в классах вечерних школ сплошь и рядом сидели ученики по 40-50 лет, то к концу 60-х контингент резко помолодел: по- моему, я был в классе самым старшим.

Я не пропускал ни одного дня, учился старательно и весной 69-го получил наконец-то вожделенный аттестат зрелости.

Жили мы в то время в кухне  той же нашей однокомнатной квартире на Пушкина. Декретные отпуска тогда были покороче, Кристина вернулась на завод, надо было кому-то сидеть с ребёнком и мы приспособились работать в разные смены – если она в первую, то утро с Серёжей сидел я, и наоборот. Встречались по субботам и воскресеньям. И, конечно,  помогали наши мамы – моя и Кристины.

Баба Катя
Мама Кристины, моя тёща, Катерина Теодоровна, которую все называют бабой Катей - опора всей семьи. Всю жизнь баба Катя торгует мясом. На Привокзальном рынке её знают все - она платит местному милиционеру, санконтролю, народным контролёрам (были и такие), директору базара и еще очень многим.

Поставщики у неё давнишние и проверенные: давным- давно мясо везли из села, но эти времена уже прошли, теперь товар “достают” на мясокомбинате и приносят ей прямо на базар. Каждый день, завершив реализацию, баба Катя возвращается домой,тяжело переваливаясь под грузом двух плотно набитых хозяйственных сумок - ей надо кормить семью.

Ртов дома хватает - вместе с родителями живет дочь Ирина с мужем Генеком и двумя детьми, этажом выше - старший сын Роман, влюбившийся когда-то в  мать мого приятеля Вовки Шали,  живущий с ней уже много лет и имеющий дочь, да и мы с Кристиной бываем частенько.

Когда мы назвали первенца Сергеем, баба Катя недовольно поджала губы:

- Не розумію, що то за ім’я таке - Серьожка! Чи то не можна було назвати дитину якось по-людські - Ромчик  альбо Ігорчик.

Я говорю:

- А навіщо ви кажете Серьожка - будете називати Сергійком!

- Нехай вже буде Серьожка -  сдается баба Катя, - але чи не можна було по-людські?

Потом она называла его Сюней и любила так же, как и всех других многочисленных детей, постоянно крутившихся в доме.

Я сижу у неё на кухне. Передо мной огромная тарелка с горой картошки и аппетитно дымящимся мясом. Баба Катя тяжело усаживается напротив:

- Їч, Сашка, їч, ти ж, напевно, голодний!

Она подпирает рукой щеку и одобрительно наблюдает, как я расправляюсь с едой:

- Ромка прилітав сьогодні згори - она кивает головой на потолок - плакався, гроші просив. Каже: мамо, я працюю директором спортивної школи, а не маю плаща порядного!

Баба Катя понижает голос:

- Дала му, бідачиськові, двісті рублів! Ти тільки Ірці не кажи!

Вообще, расхожий стереотип предполагает нелюбовь к тёщам. Ко мне этот стереотип не имел отношения.

После нескольких лет моей “борьбы  по еврейскому вопросу”, я добился заметных успехов: теперь, рассказывая что-то домашним, баба Катя, перед тем, как сказать слово “жид”, снисходительно смотрит на меня и скороговоркой вставляет:

- Я знаю, Сашка не любить того слова...

Сегодня мы на кухне вдвоём и теща не делает этих оговорок, рассказывая мне еще об одном родственнике:

- Стрику Василь - страшний батяр! О-у-у  - она качает головой - він під час війни добре заробив!

- Як то? - не понимаю я.

Баба Катя  понижает голос:

- На початку війни жиди тікали, рятувалися! Стрику Василь жив тоді на селі - до нього кожного дня жиди просилися на ніч - переночувати. Він тільки золотом брав! Або камінчиками. А потім тихенько казав кумові. А кум сідав на ровер та їхав мельдувати у фельджандармерію у Любені. Німці приїзджали і тих жидів забирали! А наступного дня нові приходили! Він тоді добре заробив, батяр...

Я неплохо знаю стрыка Васыля - он теперь живёт во Львове и частенько приходит в гости. Солидный, грузный, весомо отвешивающий слова. Он любит рассказывать о своём церковном хоре, в котором  много лет поёт вместе с уже взрослой дочерью.

Молчу, не зная, что и сказать…

 

Книготорг
Став после окончания вечерней средней школы столь непривычно образованным, я начал тяготиться работой на заводе и приступил к поискам другого места приложения своих сил. После армии я  считал себя достаточно опытным художником. Вычитав по объявлениям места, где требуются художники, я ходил и предлагал свои услуги. Везде повторялся один и тот же диалог:

- А какое учебное заведение вы окончили? - спрашивали меня.

- Никакого, кроме школы...

- А кем  вы сейчас работаете?

- Электриком.

- А почему вы решили, что можете работать у нас художником?

На  этот вопрос я не находил ответа и все кончалось ничем.

Как-то я узнал, что художник требуется облкниготоргу и направился туда. Во время собеседования начальник торгового отдела поинтересовался у меня, умею ли я раскладывать типографские клише?  Я позволил себе спросить, а что это такое? Когда мне объяснили, у меня хватило нахальства сказать, что это, несомненно, я делать смогу.  Тогда поступил вопрос - а умею ли я оформлять витрины книжных магазинов? Ну откуда я мог это знать?!  Конечно, да! В ответ на мои столь смелые заверения, мне предложили прогуляться по городу, посмотреть на витрины книжных магазинов и уж тогда дать окончательный ответ. Терять мне было нечего - я погулял по городу, пришел обратно и уверенно заявил, что на таком уровне я витрины оформить смогу, после чего меня взяли на работу.

Откровенно говоря, я авантюрно рассчитывал, что если меня через месяц и разоблачат - всё равно в трудовой книжке появится запись о том, что я работал художником и последующую работу мне будет найти уже легче.

В первый же рабочий день меня вызвал директор и дал задание: разработать эскиз  резинового штампа, который будут ставить на книги перед продажей. На штампе должно было присутствовать изображение гуцула, обнимающего советского солдата и текст, гласящий, что эта книга была продана во Львове в дни празднования 30-й годовщины Воссоединения Украины. Изобразить по памяти  широко известный в те годы плакат я не смог и поэтому старательно нарисовал солдата и рядом с ним гуцула в шляпе. Директор раздраженно вернул мне работу и сказал:

- Я ж вам нормально пояснив - гуцул цілує солдата, а ви мені що намалювали?

На следующий день -  а это была суббота, я, вооружившись клочком бумаги и карандашом, отправился искать на афишных тумбах  этот самый плакат. Приближался “золотий вересень” 69-го и требуемое изображение  через час было найдено.

Я его срисовал, как мог, и уже в понедельник тушью на куске ватмана изобразил целующихся взасос персонажей. С текстом проблем не было - какие-то шрифты я знал. Директор просиял и похвалил меня на совещании.

Еще через день инспектор по рекламе облкниготорга сунул мне в руки огромный пакет и объяснил, что это образцовые эскизы оформления книжных витрин, присланные из Москвы. Он не знал, что с ними делать и решил, что мне они могут пригодиться. Для меня это была находка!

Я проработал в книготорге три года. Вскоре после  моего прихода меня избрали в партбюро и поручили “курировать” комсомольцев, как самому молодому коммунисту.

Помню собрание комсомольцев книготорга, на котором “разбирали” девушку-продавщицу. Вина ее заключалась в том, что первого ноября, в день всех святых, она пошла с теткой на городское кладбище, где и была “зафиксирована” работниками КГБ с последующим уведомлением на работу.  Девочка плакала и объясняла, что просто сопровождала старенькую “цьоцю”. Ее, естественно, осудили.  Я взял слово и, исходясь ядовитыми сарказмами, риторически вопрошал, как же она, комсомолка, могла не понимать, что именно в этот день на кладбище ходить порядочным людям не положено! Ей объявили строгий выговор с занесением в учётную карточку. Я, кажется, голосовал за исключение, но это предложение не прошло. Против выступил Гриша Мовергуз  - грузчик книжной базы, вечерами учившийся на экономическом факультете нашего универа.[12]

Институт
Скромная мастерская моя была расположена возле торгового отдела, в котором работали книжные товароведы. По роду своей деятельности люди эти были образованными и очень начитанными. Завидуя им и воодушевленный своим школьным “успехом”, я  задумался над поступлением в институт.

Будущий ВУЗ я выбирал долго и старательно: во-первых, это должен был быть гуманитарный институт, потому что на математику у меня ума бы не хватило, во-вторых, я мечтал о каких-то творческих ВУЗах. Мысль учиться на художника я как-то сразу отбросил, потому что считал свой талант слишком скромным. Из тех, что меня привлекали, оставались журналистика и искусствоведение. Еще служа в армии, я напечатал в нескольких газетах свои заметки. Одно их моих писем даже опубликовала “Комсомольская правда”, а выдержку из второго - “Литературная газета”. Я был очень горд этим и подумывал о профессиональной журналистике, однако потом все же склонился  к варианту поступления на искусствоведческий факультет. В нашем Львове тогда таких факультетов не было и я остановил свой выбор на Киевском художественном институте.

В Киеве у меня было немало армейских друзей и я рассчитывал, что  на время сессий можно будет пожить в столице бесплатно.  Мои меркантильные планы вполне оправдались, однако произошло это не так скоро…

 Поступление заняло у меня три года.  В первые две попытки я обидно не добирал по одному баллу. К третьему приезду я уже знал немало абитуриентов-ветеранов, которые по несколько лет совершали попытки поступить в этот, достаточно престижный ВУЗ. Это меня и выручило. Накануне сочинения мне встретилась Ленка Большакова, которая после нескольких неудачных проб поступления на заочное отделение в этом году исхитрилась  каким-то образом поступить на стационар.  Ленка с таинственным видом сообщила мне, что ей известны темы нашего завтрашнего сочинения и даже предложила комплект шпаргалок. Я их взял и поступил мудро, потому что темы действительно совпали и, как выяснилось впоследствии,  мне удалось написать лучшее сочинение. Вкупе с твёрдой четверкой по истории искусств и четвёркой по немецкому мне оставалось лечь костьми на  истории и сдать ее на пять.  Я сдал историю на пять и стал студентом заочного отделения факультета теории и истории  изобразительных искусств.

Это был триумф. Домой я вернулся абсолютно счастливым человеком. К этому времени мы с Кристиной обзавелись крошечной, но своей квартирой из одной комнаты и кухоньки без окна. По возвращении я решил, что чем раньше приступлю к работе по специальности, тем лучше. Исходя из этого,  подал в книготорге заявление об увольнении и начал искать работу в музеях города.

 

Якущенко
Первым музейным учреждением, куда понесли меня ноги, была Картинная галерея. Кто же во Львове не знает нашей знаменитой Картинной галереи! Директор Борис Григорьевич Возницкий принял меня доброжелательно.  Расспросил, посочувствовал, но помочь ничем не смог - сказал, что после третьего курса возьмут меня с дорогой душой, а пока - извините. Ждать почти три года в мои планы не входило, и я направился в Исторический музей. Там  я побеседовал с заместителем директора, который тоже мне ничего не смог предложить, но посоветовал обратиться  к директору Музея украинского искусства Якущенко - дескать, мужик он неплохой и отказать не должен.

На нешумной, уютной и по-львовски горбатой  улице Драгоманова недалеко от центра я  увидел под 42-ым номером роскошный двухэтажный дворец. Секретарша в приёмной без проволочек впустила меня в крошечный, но с огромным окном директорский кабинет. Хозяин кабинета - невысокий мужчина лет пятидесяти с аккуратными усиками и был Георгием Даниловичем Якущенко. Он усадил меня на красивый резной стул, и мы проговорили почти час.

Якущенко предложил мне должность музейного служителя. Он же и разъяснил, что кроме пожилых женщин, работающих в залах, кому-то надо таскать скульптуры и  развешивать картины, а также заниматься прочей достаточно тяжелой работой, для чего и существуют молодые и здоровые музейные служители, которых в отличие от бабушек в залах называют лаборантами. Рассказал о коллективе, сообщил,  что в музее работает дочь бывшего директора музея Вера Илларионовна Свенцицкая  - “старушка - божий одуванчик  уже, конечно, но активная, активная...”.

                Я поинтересовался своей будущей зарплатой. Георгий Данилович тяжело вздохнул:

 - Зарплата, Александр, вы сами понимаете - в музеях небольшая. Для начала будете вы зарабатывать шестьдесят рублей. Но! - он поднял палец - перспективы роста у вас есть, и весьма неплохие. Подготовите экскурсию, примем её у вас на методсовете и переведем в экскурсоводы. А там, глядишь, и в младшие научные сотрудники. Вы же, можно сказать, от станка, из рабочего класса, член партии - в общем, обещаю - в лаборантах не засидитесь!

Перспективы меня устраивали, но один момент насторожил. Я помялся:

- Укрáинский язык я, конечно, знаю - сказал я, сделав по привычке ударение на “а” в слове укрáинский. Но вот смогу ли я по-украински экскурсии водить, да еще коренным львовянам - сомневаюсь.

Якущенко наклонился ко мне, и лицо его приняло проникновенное выражение:

- Александр… как вас, Васильевич? - я кивнул головой.

-Александр Васильевич, выслушайте меня  внимательно и запомните, что я вам скажу. Директор Музея украинского искусства коммунист Якущенко ленинскую национальную политику понимает правильно, поэтому в нашем коллективе никто вас за ваш русский язык преследовать не будет. Однако! - он опять поднял палец - однако язык украинский - ударение на “и” было им подчёркнуто и мной услышано -  украинский надо выучить! Быстро и хорошо! В нас все ж таки осередок національної культури.

            “Никто вас за ваш русский преследовать не будет, но украинский надо выучить. Быстро и хорошо!” - этот  нехитрый тезис я вот уже тридцать лет  повторяю при случае знакомым. Поводов хватает.

              Учу украинский
Через два дня я приступил к работе и серьёзно взялся за изучение языка, который, как  мне до того казалось, я „прекрасно” знал

Началось с “упражнений  по письму”. Практически весь персонал музея постоянно занимался составлением карточек с научно-инвентарными описаниями экспонатов.  Стандартное описание должно было включать в себя все данные о экспонате, включая подробнейшее  перечисление всего, что было изображено на этой, к примеру, картине.

Во Львовском музее украинского искусства (именно так его именовали в советское время, боясь прежнего названия – Национальный музей) во все       времена и при всех властях официальным и единственным языком составления документов был украинский. Работа такая была поручена и мне. Поначалу я писал карточки мучительно - делал описание на русском языке, потом переводил его на украинский. Дело продвигалось медленно, но зато с каждым днем я чувствовал прогресс. Дальше - больше.

Первые экскурсии, которые я начал проводить по-украински, были, каюсь,  детскими. Перед началом осмотра экспозиции я приносил свои извинения преподавателю, с которым пришла детская группа и объяснял, что пока я только учу язык и пусть они не осуждают меня строго за возможные ошибки.

Наверное, потому что в те годы старательное изучение русскими украинского языка было явлением нечастым, эти учителя относились ко мне с исключительным пониманием.  В результате предпринятых мной усилий уже через несколько месяцев я начал избавляться от своего великорусского акцента и смело брался проводить экскурсии для любых пришедших групп.  Меня перевели в экскурсоводы.[13]

Однажды повел группу краинских туристов из Канады. Узнал заместитель директора музея и, не на шутку встревоженный прибежал в зал.  Успокоился он, только удостоверившись, что общение происходит на украинском языке.

 

 
Украинцы из Канады
Канадские украинцы - интереснейшее явление.

По весне в музейном дворе расцветала старая вишня. После только что проведенной мной экскурсии группа вышла на музейный двор и внезапно пожилая женщина бросилась к этой вишне и начала громко причитать:

- Боже, то ж вишня цвіте! Яка ж вона гарна! Іване, Іване, йди подивись, цеж правдива вишня цвіте! - она вдруг начала плакать.

Здоровенный сын лет тридцати пяти с недоумением посмотрел на мать и начал тянуть ее в сторону, недовольно выговаривая уже с сильным английским акцентом:

- Мамо, та ходімо! Мамо, ну що ви вчепились того дерева! Я бачу, бачу - вишня, ходімо вже.

Группа направлялась к поджидавшему автобусу, сын недовольно тащил мать за собой, а она все оборачивалась и, плача, повторяла:

- Цеж наша вишня!  Цвіте...

Вообще украинцы из диаспоры были мне симпатичны. Раза два во время экскурсий они делали мне уморительное предложение продать им нашу знаменитую икону Юрия-Змиеборца, причем в одном из этих случаев мотивировали свою идею возможностью для нас за вырученные деньги построить новый музей!

В другой раз один из гостей разговорился с музейной служительницей пани Кичулой.  Сотруднице нашей тогда уже было прилично за семьдесят, но со своими несложными обязанностями она вполне справлялась. Гость - уже тоже немолодой  канадский украинец - удивлялся тому, что такая старенькая женщина все продолжает работать.  Мне, ставшему случайным свидетелем разговора, стало уже как-то неловко - я-то хорошо понимал, что пани Кичула работает не из любви к искусству, а из-за маленькой пенсии, но тут ее собеседник, задумчиво пожевав губами, сделал неожиданный вывод: значит, безработицы у вас тут нет!

И еще одно запомнившееся наблюдение. После только что завершившейся экскурсии для украинцев из Канады я  традиционно интересуюсь, нет ли ко мне вопросов.

Пошушукавшись, из группы выступает вперед симпатичный дедок:

- Прошу пана, ви тут нам весь час повторювали одне слово - художник. А що ж воно таке?

Я на мгновение оторопел, но быстро нашелся:

- Прошу пана, художник - це артиста-маляр.

- Ось воно що! - группа оживлённо загомонила.

Было еще несколько подобных случаев и уже в то время я начал понимать, что наши заокеанские земляки в качестве разговорного украинского языка используют тот язык, который они вывезли с Родины много лет назад. Для меня оказался новостью факт, что язык, как живое существо, нельзя гальванизировать. Да,  в Украине его нещадно калечат, засоряют русизмами, американизмами и т.п., однако, какой бы он ни был - но живой! А там, у них - мертвый. Консервы какие-то.

 

 
Анцуг і мешти
В музее обеденный перерыв. Вместе с Мишкой Волочнюком идём по проспекту Шевченко, лакомясь сливочным мороженым из вафельных стаканчиков. Мисько тычет куда-то в сторону мороженым и скороговоркой что-то невнятно произносит.

- Що ти сказав? - переспрашиваю я.

Он повторяет.  Я не понял опять:

- Що-що ти сказав?

Он ещё раз машет рукой с мороженым в сторону обогнавшего нас мужчины,  поворачивается ко мне и отчеканивает:

   - Я сказав, що кльові в хлопа анцуг і мешти![14]  Ти що, глухий?

Меня разбирает смех:

               - Місю, ну помисли сам - ти сказав коротке речення на чотирьох мовах: “я сказав” -  по-українські, “кльові в хлопа” - жаргон, “анцуг” - німецька і “мешти” -  львівське слово, не знаю, якого походження. І при цьому дивуєшся, що я, москаль, тебе не розумію!

Потом смеялись вдвоём.

 

 
Петрович
Я причислен к отделу советского искусства. Вместе со мной в одной комнате сидят Андрий Дорош и Олег Кошевой. Олег Петрович удивил меня тем, что я никак не мог определить - русский он или украинец. На обоих языках он изъяснялся вполне непринужденно, при этом его украинский изобиловал галицизмами и тем непередаваемым львовским выговором, которым россиянам при всем старании не удаётся овладеть никогда - это, как говорится, надо впитывать с молоком матери.

Польским языком в музее владели многие, однако Олег, пожалуй, знал его лучше других. Как-то я застал его за чтением книги на непонятном мне языке. Книга оказалась “Аэропортом” Артура Хейли. Напечатана она была по-чешски, и Кошевой объяснил, что это очень простой язык, выучить который можно за месяц. Тогда только-только в журнале “Всесвіт” появился украинский перевод этой книги, как теперь бы мы сказали - первый на территории СНГ. Я поинтересовался, почему он не читает роман во “Всесвіте”, однако он заявил, что там, дескать, сокращенный журнальный вариант и, если уж нет текста на английском, лучше почитать по-чешски, тем более что он такой простой и доступный.

В университете (по образованию он был историком) Олег Петрович в своё время учил именно английский, но я обратил внимание, что музейные девочки, учившиеся на немецкой филологии, регулярно заскакивали к нам в рабочую комнату:

- Олежка, підкажи, як мені перекласти це речення? Ти ж в нас все знаєш!

 Олег, шутя, отнекивался:

- Я є звичайний радянський науковий працівник, тому знати не можу нічого! - однако после этого без затруднений переводил и, чмокнув его в щеку, девочки выпархивали.

           Однажды, зайдя в комнату, я увидел, что Петрович диктует какой-то технический текст незнакомому мне мужчине, изредка заглядывая в толстую книгу, лежащую на столе. Я вышел, а когда вернулся - комната была пуста. На столе Кошевого лежал  большой итало-русский словарь. Когда он вернулся, я прицепился

-  Ты что, и итальянский знаешь?

- Саша - смеялся Олег - я простой советский человек, соответственно - сам понимаешь...

Я был настойчив и, в конце концов, он сдался:

- Понимаешь, я несколько лет тому назад болел и долго в больнице лежал. Попросил стариков, чтобы они купили мне самоучитель какого-нибудь языка. Им попался итальянский, да в придачу к нему отец принес мне газету “Аванти”. (Газету итальянских коммунистов “Аванти” я знал тоже - она тогда месяцами лежала во всех киосках “Союзпечати”). Вот я эту газету за месяц со словарем и самоучителем в руках и прочитал от заглавия до подписи редактора.  Итальянский - он, между прочим, очень простой.

У Петровича все, что касалось языков, было простым. Вскоре я узнал, что он владеет и испанским, а через год или два произошел случай, очевидцем которого я не был, но услышал в восторженном изложении наших девочек.  После Москвы и Ленинграда в Киев приехала  выставка “Сокровища гробницы Тутанхамона”. Я эту выставку осмотрел в Москве, выстояв огромную очередь. В Киеве выставку принимал Государственный музей украинского изобразительного искусства, и сотрудники нашего музея организовали автобусную поездку в столицу специально для посещения столь громкой выставки.

Киевляне приняли нашу делегацию радушно и предложили организовать встречу с египетским директором выставки, уточнив при этом, есть ли среди наших кто-нибудь, кто владеет английским. Все повернулись к Петровичу. Он поломался по обыкновению, но согласился побыть переводчиком. Неожиданностью оказалось то, что представительный седоголовый египтянин почему-то заговорил по-французски:

- І уявляєш, Саша, Олег навіть оком не моргнув - почав з ним розмовляти французькою - восхищались музейные сотрудницы.

Спустя несколько лет я, будучи уже на другой работе, рассказал об Олеге Петровиче тогдашнему управляющему львовским “Интуристом”. Он загорелся:

- Слушай, мне такие люди позарез нужны! Он кто по образованию - филолог?

- Историк...

- Вот, понимаешь, так всегда! Историка взять не могу - инструкция, брат.

Учу польский
В 1973 году меня повысили в должности, и я стал младшим научным сотрудником с замечательным окладом в 85р.

Имея рядом столь замечательного полиглота, я загорелся идеей выучить еще какой-то язык. Еще какой-то на практике означало - польский. Как я уже говорил, кроме Кошевого, в музее многие его знали, и не воспользоваться такой возможностью было просто грех.

Я купил себе учебник и небольшой словарь, за что тут же был подвергнут критике:

- Саша - взмолился Олег - не надо начинать с учебника! Лучше прочитай штук сорок польских книжек. Они же простые! И потом - если уж покупать словарь, то выбирай всегда самый большой, какой найдешь. Всё равно потом придется это делать. 

                Я начал не с польской классики. Насобирав у коллег несколько десятков “криминалув” - детективных повестушек в мягких обложках, засел за них. Сначала дело шло мучительно, но со второй или третьей книжонки полегчало.  Когда я честно прочитал их штук двадцать, Олег сказал, что пора брать польские тургруппы. Я испугался -  все знают, что читать на чужом языке - это одно, а разговаривать - совсем другое. Петрович был настойчив:

 - Бери группу и веди!

 - Да я не могу. У меня слов не хватает.

 - А их и не должно хватать - ты веди экскурсию по-русски или по-украински, но если можешь в предложение вставить хотя бы одно слово по-польски - вставляй.

 - Люди смеяться будут, Олег.

 - Ну и пусть смеются. Тебе надо научиться говорить!

После такой психологической подготовки я пошел в бой на  ни в чем не повинных польских туристов. Отдельные иронизировали: „Ma pan  ten barbażyńsky moskalsky akcent, kturego nigdy w życiu nie potrafię sie pozbyć!”,[15] однако подавляющее большинство всячески старалось мне помочь. Иногда к группе подходил Петрович, улыбался:

- Prosze państwa, jak tam Leszek?

Поляки становились серьёзными, качали головами:

- Naród jest za Walensą![16]

 В  результате месяца через три-четыре я водил экскурсии по-польски довольно бойко, хотя…

Случайно проходившая мимо научная сотрудница Галя Лебидь как-то остановилась, пару минут послушала меня, и после экскурсии подошла:

- Слухай, взагалі по-польські не можна перепитувати людей  - “цо-цо?” - це все одно, що по-російськи  спитати “чаво-чаво?”, треба казати “проше?”, або “пшепрашам?”.

- Дякую, Галюня, запам’ятаю.

Беда была в том, что я и по-русски спрашивал именно так, как это она изобразила.  Всё-таки “от станка” - это надолго.

Туристы из Польши с нескрываемой иронией слушали мои пояснения о преимуществах  социалистического реализма в искусстве, завидя написанные на картинах польскими буквами фамилии украинских художников, работавших во Львове до войны, высказывали догадки, что эти работы украдены у Польши (To wszystko porabowane u nas!) и, казалось, не всегда понимали, что Львов к этому времени уже не являлся частью Жечи Посполитой.

Однажды после экскурсии начали расспрашивать меня о местонахождении кладбища Оброньцув (защитников) Львова. Я растерялся, потому что ничего ответить не мог. Увидя проходившего мимо директора Якущенко, обратился к нему за помощью - не подскажет ли он, где находится во Львове кладбище Оброньцув?

Георгий Данилович исподлобья мрачно глянул на меня, потом перевёл взгляд на гостей и решительно отрезал:

- Понятия не имею!

Я почуял недоброе.  Через двадцать минут директор зазвал меня в кабинет:

- А на провокационные вопросы, Александр, отвечать надо так - не знаю и знать не желаю! Ты понял?

- Если честно, то не очень. А что за “оброньцы”, чёрт бы их побрал?

Якущенко понизил голос:

 - Ну они же с ЗУНРом воевали, ты что, не знал, что ли?

 - Не знал - честно признался я.

- Впрочем, это ещё полбеды, - директор засмеялся и  заговорил ещё тише - от них и Семёну Михайловичу Будённому досталось! Кумекаешь?

Через несколько дней я выбрал время и специально посетил руины того самого польского кладбища. Потом залез в довоенные путеводители по Львову – фотографии гордого Мемориала красовались на первых страницах. Однако…


 
Фрески Феофана Грека
Ситуации с моей малограмотностью и уровнем культуры бывали и похуже. На одной из первых сессий в институте нам рассказали, что в Московском Успенском Соборе в Кремле сохранились фрески Феофана Грека и объяснили, что вообще-то их посетителям не показывают, но если хорошенько попросить - могут показать.

В 1973 или 74-ом году я отправился посмотреть столицу. Пришёл в Кремль, зашел в Собор, подошёл к какой-то миловидной женщине, которая показалась мне сотрудницей  и, продемонстрировав свое удостоверение научного сотрудника Львовского музея украинского искусства, попросил показать росписи Феофана Грека в Похвальском приделе. Женщина посмотрела на меня с мягкой укоризной:

- Снимите, пожалуйста, головной убор!

Всё! Я уже не хотел смотреть на замечательные фрески. Видимо, под Успенским Собором не было подвалов. Если бы они были - я бы немедленно провалился в них от стыда. Чёрт возьми, ведь в своём городе я каждый день по пять раз говорю посетителям - снимите, пожалуйста, головные уборы. В музее. А тут Собор всё-таки!

К этому моменту женщина успела рассмотреть моё потёртое удостоверение, и вдруг лицо её преобразилось:

 - О, так вы из Львовского музея украинского искусства? Вы работаете вместе со Свенцицкой, да?

Я замялся. Конечно, я работал вместе со Свенцицкой, если считать совместной работой то, что я каждый день вежливо здоровался с ней…

Москвичка оживилась и стала кого-то звать:

- Девочки, идите быстро сюда! Тут научный сотрудник из Львова приехал - он вместе с Верой Илларионовной работает!

Пришли девочки, откуда-то появилась связка огромных ключей и меня торжественно повели через несколько массивных дверей по каким-то винтовым лестницам. Привели, включили свет и сказали:

- Вот…

Я мял в руках злополучную шапку. От меня ждали чего-то умного. Умного я не мог. Напыжиться и сказать глупость - тоже. Потоптавшись две минуты, я выдавил из себя “Спасибо!” и направился к выходу. Разочарованные москвички молча  семенили за мной. Я чувствовал себя идиотом. Это был тот самый случай, когда чувства меня не обманывали.

Через несколько дней я вернулся домой, запомнив для себя следующее: Москва - большая - это раз! Интересоваться надо только тем, что тебе действительно интересно - это два!  При входе в храм - сними шапку, идиот - это три!

 

Экскурсовод
В  сезон каждую неделю музей принимает два-три турпоезда. Организованный турист - наш хлеб.  Сегодня с вокзала приехало сразу несколько автобусов с туристами из Перми. Уютный засаженный цветами двор заполняется толпой экскурсантов. На крыльцо выходит заведующий массовым сектором Иван Емельянович Суховей - бывший майор-танкист, ветеран 3-ей Гвардейской танковой армии:

- Товарищи туристы, попрошу всех организованно! - звучит его командный голос, - третий вагон  собирается под ёлочкой, четвёртый - в районе лавочек-скамеечек, пятый остаётся у входа…. Организованно! Сейчас к вам выйдут наши лучшие экскурсоводы и ознакомят вас с украинским искусством!

Из рабочих комнат на крыльцо подтягиваются "лучшие экскурсоводы": Оксана Рыботицкая и Васыль Откович,[17] Олег Кошевой и Геня Дзядык, стройная, как лань Галя Лебидь и Любочка Волошин. Люба когда-то перенесла полиомиелит и ходит, опираясь на костыль и палку. Болезнь не помешала ей закончить сначала медицинский институт, а потом искусствоведческий факультет Ленинградской Академии Художеств. Вообще-то по совести ей не надо бы водить экскурсий, но она не позволяет себе поблажек и рассказывает о нашем искусстве с таким вдохновением, что в книге отзывов сплошные благодарности Любови Васильевне Волошин. Правда, российские туристы никак не могут понять, почему это женщина - Волошин, и начинают забавно объяснять Любе, что она - Волошина. На Любином лице появляется гордое выражение и она с вежливой, но непреклонной улыбкой повторяет:

- Нет, вы уж пожалуйста напишите правильно. Я - не Волошина, я - Волошин!

Выхожу к своей группе и я. Представляюсь:

- Хохулин Александр Васильевич - я ваш экскурсовод, здравствуйте, товарищи!

Мне нестройно отвечают. Тут же немолодой мужчина, доверительно  понизив голос, осторожно осведомляется:

- Ну, как тут у вас?

- Простите, в каком смысле – как? - делаю вид, что не понимаю я.

- Ну... тихо?

- Вы лучше прямо спросите, что вас интересует -  я отвечу.

- Бандеры не постреливают? - наконец решается он.

Я успокаиваю его:

- Да вообще-то лет двадцать уже не постреливают. А вы что, там у себя до сих пор думаете, что мы вечно воюем?

Турист смущается:

- Да так, знаете ли...

Я начинаю вести экскурсию, хотя настроение слегка подпорчено - вот уж вбили людям в головы стереотипы: на западе Украины живут бандеровцы, которые всегда воюют.[18] А мы вообще-то здесь все - нормальные люди. Стрелять любим  друг в друга не больше, чем другие, а может и поменьше.

Евген Дзындра
По-моему, со второго или третьего курса института я начал писать курсовые работы о скульптуре. Из чисто  прагматических соображений -  о советской скульптуре  Львова. Тема эта даже несколько неожиданно для меня оказалась очень интересной.

Еще перед войной на проспекте Ленина взгромоздили огромный монумент Советской Конституции, который простоял что-то около года. Называть его монументом сложно, потому  что он был сделан, кажется, из гипса. После войны в городе просто не было своих достаточно квалифицированных скульпторов, чтобы ставить памятники. Посему ныне снесённый памятник выдающемуся террористу и разведчику Второй мировой войны Николаю Кузнецову ставили не коренные горожане, а памятник Ленину (естественно, тоже снесённый) ставил москвич Меркуров.

Меркуров был известным советским скульптором, в 1924 году ему даже поручали снять посмертную маску с Владимира Ленина,  и я поначалу удивился, как это его занесло в наш город. Кто-то посоветовал мне обратиться за помощью к скульптору Евгену Дзындре, который в конце 40-х - начале 50-х годов был членом правления Союза Художников.

Евген Васильевич оказался  уже немолодым мужчиной маленького росточка, который знал о львовской скульптуре всё. Когда я начал расспрашивать его о памятнике Ленину, он оживился:

 - Прошу пана, та того Меркурова  тут і не було! Цей пам’ятник нам прислали у вагоні і наказали поставити на центральній площі. От ви мені скажіть, шановний, де в нас центральна площа? О тож-то! Не могли ж ми його поставити на площі Ринок. Ми в Спілці довго радились і прийшли до висновку, що треба його поставити перед Оперою. Але коли його почали збирати, то я побачив, що плити цоколя є зовсім не припасовані! Прошу пана, та то була портацька робота! Та там були такі шпари - рука влазила! Я тоді знайшов у місті майстрів, які робили пам’ятники ще перед війною і вони вручну припасували кожну плиточку!  Цей пам’ятник – Дзындра помолчал, подыскивая выражение - цей пам’ятник по своїх технічних якостях є може і найкращим у Львові!  Принаймні він ніколи так не потече, як цей... монум´єнт.

Слово монумент Евген Михайлович произносил по-русски и оно у него как-то странно звучало: монумьент. Мне показалось, что это слово почему-то было ему несимпатичным. Говоря о “текущем” монументе, он явно намекал на монумент Советской Армии, из швов которого действительно вечно тёк раствор, из-за чего солдаты драили его перед каждым праздником, словно латунную бляху.

В одну из встреч я начал расспрашивать Дзындру о Холме Славы. Место это, известное каждому львовянину, (впрочем, в наши дни уже вряд ли)  выглядело в те годы довольно странно: обилие литой бронзы и выщербленая, осыпающаяся штукатурка ограды. Дзындра пожал плечами:

- Як то було?  Дуже просто - я зробив проект і поніс його на затвердження до міськради. А мені його забракували. Розумієте, я запроектував архітектурну частину з пісковику. Пісковик - то такий скромний камінь, але то наш камінь - з нього півміста збудовано і нічого - стоїть! А там тоді сидів той... (он назвал фамилию известного в послевоенные годы человека), і він мені каже “Нам государство выделило два миллиона рублей и  все должно быть - бронза и гранит!” Ну то, прошу пана,  маєте  зараз і бронзу, і граніт…

Он помолчал, горестно махнул рукой и грустно продолжил:

- А ще мені сказали, що мій проект неправильний, бо в мене були всі поховання поруч, а цей (он опять назвал ту же неприятную ему фамилию)  сказав, що то мають бути окремо захоронення вищого командного складу і нижчого, тобто рядового складу. А я йому на то відповів, прошу пана, що їм Там вже все одно, і вищому складу і нижчому - вони Там вже всі є рівні!

Спустя еще лет пятнадцать  я, идя по Козланюка, обогнал Евгена Васильевича. Он тяжело поднимался в гору. Я поздоровался.

- А, то ви, прошу пана - узнал меня старый скульптор - а я, ви знаєте, йду собі так потихеньку і думаю - до чого ми йдемо?

- З чого це вас потягнуло на такі філософські роздуми - поинтересовался я.

- Ви знаєте, в мене вчора був старий приятель. Він на одному підприємстві працює начальником цеху. І він мені розповідає, що два дні тому підлеглий, звичайний робітник, я дуже перепрошую, післав його на  три букви.  Ви розумієте? І він нічого не може йому заподіяти! Я вам скажу, що так не повинно бути. Якщо звичайні робітники будуть посилати своїх керівників далеченько, а вони їм нічого не можуть зробити, то куди ми йдемо, прошу пана?

Я не нашелся с ответом.

Еще через пару лет Евгена Васильевича не стало. Проходя по городскому кладбищу, я узнаю чужие памятники, сделанные из скромного песчаника этим добротным скульптором.

 А тогда, узнав от Дзындры и из других источников о истории Холма Славы, я решил посвятить ему одну из курсовых работ.

Добросовестно перечислил все памятники, детально  описал их, как умел, и отправил  работу в Киев. Почему-то мне казалось, что киевские профессора не очень хорошо знают памятники нашего скромного Пантеона. Я понял свою ошибку, когда приехал в Киев на очередную сессию.

В голосе доцента Леонида Владича звучало искреннее недоумение:

- Хохулин, ну как же вы могли такими одинаковыми словами описать такие разные памятники? Ведь Клятва гвардейцев и Родина-Мать -  это работы нашего гениального украинского скульптора Лысенко!  Посмотрите, какая мощная пластика, как он умело играет объёмами - ведь у него же это просто прекрасно сделано! Скульптура! И потом - даже как-то неудобно напоминать - ведь образ Родины-Матери - Пьета! Богородица, оплакивающая своего сына - это же  вечная тема искусства, а вы об этом - ни слова!

А вот популярный в вашем Львове Воин со знаменем на могиле танкиста Марченко - это работа Василия  Форостецкого. Поймите меня правильно - Вася Форостецкий - замечательный художник, но он вообще-то не скульптор. Он график. Заказ этот попал ему случайно, и он его и сделал, как график - нарисовал на скульптуре меленькие складочки на гимнастёрочке, надробил, намельчил - неужели вы этого действительно не видите?

После сессии я вернулся домой и сразу пошел на Холм Славы - посмотреть на разницу. Посмотрел. Увидел. Если вы будете там - посмотрите тоже. Искусствоведом быть не обязательно - чёрт его знает, как я сам не заметил.[19]

 
"Комсомольский вожак"
В это время на работе приключилась у меня неприятная история. Вскоре после прихода в музей меня  избрали секретарём комсомольской организации. Я честно отбарабанил год – мне было не привыкать. Меня избрали ещё раз. Я честно отбарабанил ещё раз. Мне сказали, что изберут опять, и я запротестовал. Объяснения, что мне скоро тридцать лет и что я не могу вечно шагать по жизни с пионерской дудкой и барабаном в руках,  секретарём парторганизации  во внимание не принимались. Напряжение нарастало.

Секретарём парторганизации у нас была женщина,  заведующая тем самым отделом советского искусства, в котором я трудился. Женщина была, может, и хорошим человеком, но с мелкими недостатками. Во-первых, она любила на партсобраниях  характеризовать чью-то деятельность, как “сифизов труд”, а во-вторых, глядя тебе в глаза, могла сказать: “Я никогда не думаю о себе, я всегда думаю только о благе нашей партии!” От этого подчас подташнивало даже меня - коммунистического фанатика. Несколько дней подряд она, завидя меня, тут же начинала скороговоркой:

- А ты, Саша, между прочим, порядочная свинья! Я для тебя столько хорошего сделала, а ты даже нашими комсомольцами не хочешь еще годик покомандовать. Потому что ты - свинья! Свинья! Я это давно подозревала! А я к тебе так хорошо относилась, неблагодарный!

Кончилось всё это плохо. Зайдя в комнатушку дежурного по музею, где я болтал о чем-то с Галюней Лебидь,  она опять завела эту животноводческую тему, и я сорвался. Вытолкав зачем-то из комнатки Галю, я злобно осведомился, как долго она будет еще меня доё…вать  этим секретарством и объяснил достаточно простыми выражениями, что секретарём комсомольской организации музея я не буду. Окончательно! После чего тут же поднялся на второй этаж и написал заявление об уходе по собственному желанию.

На следующий день  на работе появился пребывающий вообще-то в отпуске Георгий Данилович. Директор пригласил меня в кабинет:

- Александр, ну к чему это мальчишество и горячность? Ты что, не знаешь нашей (он назвал по имени-отчеству секретаря парторганизации)?  А я её знаю лучше, чем ты, и поэтому - он вытащил из ящика стола мое заявление и картинно разорвал его перед моим носом. Иди, Александр, работай, подберём мы другого комсомольского вожака.

Я встал и повернулся к двери. Якущенко остановил меня  жестом:

- А посылать секретаря партийной организации - не надо. Нехорошо. Тем  более - женщину!

Я получил первое в своей жизни партийное взыскание - постановку на вид “за проявленное неуважение к старшим товарищам по партии”, но работать в музее остался. Не вожаком.

 

Национальный музей во Львове
Обидно, когда говоришь знакомому, что  работаешь в музее украинского искусства, а он тут же тебя перебивает и говорит:

- Знаю! Это тот, что рядом с  главпочтамтом.

- Нет, - отвечаешь грустно ты - это Картинная Галерея, музей он находится не там, а…

- Знаю! - опять радостно восклицает собеседник - там, где поворот на Горького…

- Опять не угадал - это Этнография...

- А где же тогда украинского искусства? - озадачивается знакомый.

             - На Драгоманова, такое здание красивое - подсказываю я.

- Ага… - с трудом вспоминает собеседник, - да, да, нас когда-то из школы водили.

И настроение ему что-то рассказывать как-то сразу пропадает.

Плохих музеев не бывает. Есть музеи победней, есть побогаче, но в каждом из них обязательно найдутся хоть один-два завернутых на всю голову музейщика, страстно любящих свою коллекцию, одевающихся за свою музейную зарплату чёрт знает во что и питающихся неизвестно чем, но твёрдо убежденных в том, что их собрание самое лучшее в округе и очень нужное людям. При этом они, безусловно, правы!

Однокурсница Наташа Кухар-Онышко, работавшая в Николаевском областном краеведческом музее, рассказывала в своё время, что несколько своих отпусков посвятила поездкам по Украине. Выбирала, к примеру, северную или восточную Украину и целый месяц ездила по маленьким городкам и посёлкам - изучала их музеи. “Ты не поверишь - говорила она мне - какие сокровища  можно встретить в музеях заштатных райцентров, какие  люди там работают!”[20]

Впрочем, общеизвестно, что тот музей, о котором рассказываю я, никак нельзя отнести к провинциальным.

Национальный музей во Львове был основан в 1905 году,[21] как Церковный,  по инициативе митрополита Андрея Шептицкого. Во всех документах музея митрополита  просто называли Основником.

Со дня основания музея и до начала пятидесятых годов  его практически бессменным директором был Илларион Семёнович Свенцицкий. Вдумайтесь - при Австро-Венгрии , при ЗУНРе,  при Польше, при "первых Советах", при немецко-фашистской оккупации и опять при Советской власти этот человек неизменно возглавлял официальное учреждение. Правда, незадолго до войны его пытались заменить другим, но это даже как-то неловко вспоминать.

За полвека Свенцицкому, пользуясь доверием и поддержкой Митрополита Андрея, удалось собрать невиданные богатства.  Около пяти тысяч икон, несколько тысяч образцов деревянной скульптуры и декоративной резьбы по дереву, десятитысячная коллекция старопечатных и рукописных книг, пятнадцать тысяч гравюр и рисунков, коллекции нумизматики и сфрагистики, необъятное собрание народного искусства - всё перечислить просто невозможно. Я называю цифры тридцатилетней давности, теперь они поменялись, и не в меньшую сторону!

Только благодаря Иллариону Свенцицкому музей практически не пострадал во время войны. Правда, он серьёзно пострадал уже позже, когда ведомство моего покойного отца вывезло и уничтожило несколько грузовиков произведений искусства, признанных идеологически вредными.

После отхода от дел Свенцицкого в музее поменялись несколько директоров, надолго задержался в те годы лишь один из них – Георгий Данилович Якущенко.

Кажется, в конце 1974-го он пригласил меня к себе.

- Слушай, вот какое дело: хотим мы создать в музее кабинет графики. У нас же больше четырнадцати тысяч гравюр и рисунков есть, а хозяина у них нет - сам знаешь, папки в подвале на полу лежат. Я тебе честно признаюсь, уже двум сотрудникам поопытнее тебя предлагал - отказываются. Там же учёт запущенный, половина заинвентаризована, часть только по книгам  поступлений проходит, а что-то и вообще никак. Так они мне, представляешь, говорят, что я их хочу с этой графикой в тюрьму засадить. Может, возьмешь ты, Александр?

В те годы, когда я честно приносил домой свою музейную зарплату – тридцать в аванс и сорок в получку, Кристина, продолжавшая работать на заводе и прилично зарабатывавшая, иногда с досадой говорила:

- Саша, ты знаешь, оставь себе эту твою зарплату! Тебе ведь тоже нужны какие-то карманные деньги, на сигареты будет, в конце концов!

Поэтому раздумывал я после директорского предложения недолго:

- Дадите должность хотя бы старшего научного сотрудника - возьму, отчего не взять.

Так я стал заведовать кабинетом графики. К моей зарплате добавили двадцатку.

 
 
Преподаватели КГХИ
Незаметно я перешел на  третий курс своего института. Киевский художественный институт, несмотря  на свой статус главного художественного ВУЗа Украины, был очень маленький. Заочное отделение искусствоведов было самым многочисленным - пятнадцать студентов. Гордых мужчин в группе было два - я да Миша Пензеник родом из Мукачево, остальные были представительницами более красивой половины человечества.

К третьему году учёбы не только мы знали всех преподавателей, но и они знали каждого  из нас в лицо, по имени и по фамилии. Атмосфера в институте была интеллигентной, великодушной и, как бы сейчас сказали - толерантной.

Величественным и вальяжным приходил на лекции профессор Белецкий,  вопреки внешнему виду демократичный до изумления:

- Понимаете, товарищи, история  искусства  азиатских стран - это такое огромное богатство и разнообразие, которое постигнуть невозможно.  Это только непосвященным кажется, что искусство, скажем, Вьетнама такое же, как в соседней Камбодже. На самом деле они очень разные. Я  уже не говорю об огромном пласте китайской культуры и искусства. Откровенно говоря, товарищи, я и сам не очень-то  хорошо в этом всём разбираюсь, хотя когда-то давно даже написал книгу о китайском искусстве. Был у меня такой грех молодости.

Естественно, требовать от вас, заочников, чтобы  вы  все это выучили, - было бы просто неэтичным с моей стороны. Поэтому давайте договоримся так: я раздам каждому из вас по одному небольшому вопросу, вы подготовитесь и на экзамене по очереди расскажете, кто что выучил. Надеюсь, это принесёт вам больше пользы, чем лихорадочные попытки выучить за оставшиеся три дня то, на что даже очень трудолюбивому человеку обычно не хватает жизни. Не возражаете?

Мы выразили свой бурный восторг. Профессор засмеялся:

- А на завтрашнюю лекцию я вам обязательно принесу посмотреть несколько настоящих китайских акварелей на рисовой бумаге. Вам, будущим искусствоведам, будет полезно хотя бы подержать  их в руках.

По сложившейся традиции все экзамены первыми сдавали мы с Мишей - это давало возможность девчонкам придти в себя и, при надобности, воспользоваться шпаргалками.  В этот раз две сокурсницы взбунтовались:

- А почему это всегда вы с Пензеником первые? Может, и мы хотим первыми!

Мы не возражали. На экзамене вызвавшаяся отвечать первой сокурсница  мекала, бякала и мямлила что-то невразумительное.   Платон Александрович удивленно поднял брови:

- Как вы считаете, товарищи, каким баллом я должен оценить этот ответ?

Мы с Пензеником переглянулись - было неловко. Девки бесстыже закричали “Пять, пять!”  Лицо профессора приобрело слегка ироничное выражение:

- Хорошо, я поставлю за этот ответ пять баллов. В конце концов, вы вместе готовились, да и вообще лучше знаете, кто чего стоит. А может, товарищи, вы мне просто продиктуете, кому какую оценку поставить?

На такой вариант у нас не хватило бессовестности, и дальше этот семинар в виде экзамена пошел как по маслу.

Лекции наши преподаватели читали обычно по-русски, хотя бывало, что достаточно неожиданно для нас они прочитывали пару на безупречном украинском. Если я не ошибаюсь, такое любили практиковать всё тот же Платон Александрович Белецкий и Людмила Семёновна Миляева.

В КГХИ из работников Львовского музея учился не только я.  Одна из сотрудниц, окончившая институт несколькими годами раньше меня, со смехом рассказывала:

- Здаю я історію античного мистецтва Людмилі Миколаївні Сак  і ставить вона мені за відповідь три. Та я дійсно погано відповідала, але так мені не хотілося тої трійки! А я набралася нахабства і кажу їй - ви мені тому трійку ставите, що я вам по-українськи відповідаю. А вона подивилася на мене і такою класною українською мовою мені каже: “Шановна, ви можете мені відповідати по-англійськи, по-німецьки, по-французьки чи латиною, не згадуючи вже про українську - я би вас зрозуміла по всякому, аби ви тільки хоч що-небудь знали!”

Однажды я вычитал в расписании лекций чисто галицкую фамилию незнакомого нам преподавателя истории архитектуры и тут же  предупредил коллег, что сейчас мы наверняка услышим лекцию на настоящем западноукраинском диалекте.

В аудиторию зашел мужчина средних лет и начал читать лекцию действительно по-украински, но с невообразимо диким русским акцентом. Мне врезалось в память знакомое аканье:

 - Пазаторік, кали київськи метробудівельники  вели сваї работи, вани наткнулись на дуже інтересні знахідки. Ми, канешно, негайно разпачали там разкопки…

Бедняга  неотрывно смотрел в свои записи, запинался, заикался и откровенно мучился. В перерыве я поинтересовался, зачем он так страдает, и предложил перейти на русский. Он посмотрел на меня недоверчиво:

- А что - можно?

- Все по-русски читают - объяснил я.

Он вздохнул с облегчением:

- Ну и слава Богу! А я думал - у вас нельзя, всё-таки художественный институт.

Вторую половину пары он читал легко и свободно. Происхождение его чисто галицкой фамилии так и осталось для меня загадкой.

 

"Взятка"
Взяточничества в институте не было. Во  всяком  случае, мне о нем ничего не было известно. Тем не менее, один экзамен я все-таки сдал “за взятку”.

Дело в том, что “немцами” в группе были только мы с Пензеником. Остальные учили английский. Кажется, третий курс был последним, на котором  еще изучали иностранный язык - надо было сдавать “окончательный” экзамен. Незадолго до сессии наша преподавательница ушла в декрет, и в аудитории появился новый преподаватель - Богдан Михайлович.[22]

Добродушно-иронично глянув на двух оболтусов, напряжённо ожидавших его, он поздоровался на характерном украинском. Сомнений быть не могло - перед нами  был типичный галичанин. Я ответил ему, срочно переключившись на галицкий регистр. Он сел, начался урок.

В те годы я, разговаривая по-украински, в случае словесного затруднения старался подыскать не русское, а польское слово-синоним. Услышав это, Богдан Михайлович вдруг перешел на польский. Я ответил и, улучив момент, подмигнул Пензенику -  контакт был найден!

В четверг закончилась последняя пара - завтра надо было сдавать экзамен. Мы с Мишей выходили из института с неспокойным сердцем - немецкий мы всё-таки знали отвратительно. Присели на лавочку, закурили. В дверях института показался Богдан Михайлович. Пензеник заговорщицки повернулся ко мне:

- Слушай,  Саша, давай пригласим его на сто граммов!

- Да не умею я этого,  и неудобно как-то…

- Экзамен завтра, а тебе, черт возьми, “неудобно”! Скажем, что у тебя день рождения, да и все дела!

Решено. Мы догнали  поднимавшегося по Смирнова-Ласточкина преподавателя и, перебивая друг друга, пригласили на сто граммов по поводу моего дня рождения. Богдан Михайлович посмотрел на нас понимающе:

- Взагалі я того собі не дозволяю, але ви ж заочники - добре,   хлопці. Я зараз заскочу на основну роботу - залишу там папери, а ви тим часом візьміть що-небудь.

Он ненадолго ушел, а мы с Мишей в ближайшем гастрономе купили бутылку только появившейся тогда новой водки “Старокиевская” красивого медового цвета. Вернувшийся Богдан Михайлович глянул на бутылку и взмолился:

- Хлопці,  ви  тільки не подумайте,  що я вимахуюсь, я сам візьму пляшку. Розумієте - я кольорових горілок не п’ю - виключно білу.

Мы заверили его, что никаких проблем нет, и тут же взяли бутылку “Столичной”. Зашли в кафе и под немудрёную закуску быстренько приговорили  “Столичную”. В следующем кафе взяли еще по сто пятьдесят, потому что было явно мало. После  ста пятидесяти Богдан Михайлович временно отказался от своих железных принципов и нам прекрасно пошла медовая “Старокиевская”. Глубокой ночью мы завершали встречу на пустынных  склонах Днепра, вооруженные  несколькими бутылками “Білого міцного”.

Начатая еще днём, продолжалась горячая дискуссия по национальному вопросу.  В роли дискутантов выступали мы с Богданом Михайловичем, Миша олицетворял независимый глас народа. Богдан Михайлович, оперируя неопровержимыми фактами, горячо доказывал, что “москалі нас гнобили, гноблять і далі так буде, поки ми не  станемо з колін!”. Я, естественно, старался привести контраргументы, блистая остроумием и сарказмом. Богдан Михайлович не оставался в долгу, глас народа периодически нас разнимал. Потом при свете Луны мы проводили преподавателя домой и отправились спать к Мише, у которого я тогда остановился.

Утреннее  отрезвление было драматичным. Пензеник  страстно вопрошал меня:

 - Хохулин!  Мы зачем вчера пригласили преподавателя?!

 - Чтобы выпить, у нас же сегодня экзамен - вяло защищался я.

 - А зачем ты, мудило, его дурнем называл, если у нас сегодня экзамен?

 - Так спорили же…

  - А рубашку зачем ему порвал?

  - Врёшь! - не поверил я.

Миша только посмотрел на меня выразительно и с отчаянием махнул рукой.

С тяжелого похмелья, с отваливающимися головами и тревожно бившимися сердцами мы ждали в институтском коридоре Богдана Михайловича. Он появился вовремя, неожиданно бодрый и весёлый, по-приятельски сунул нам руку:

- Привіт, Сашко, привіт, Михайло! Заходіть, хлопці!

В аудитории он бесстрастно рассадил нас подальше друг от друга и вручил тексты для перевода. Мне досталась польская “Мозаика” - небольшое пособие по изучению немецкого языка, в котором простенькие немецкие тексты сопровождались столь детальным словариком, что это перевел бы даже первоклассник. Пензенику Богдан Михайлович вручил путеводитель по Киеву  “Die Stadt  Kiev” и поручил перевести страницу. За пятнадцать минут я справился со своим заданием и предъявил его экзаменатору.

- Молодець, Cашко, давай залікову - маєш пять за німецьку мову.

- Дякую, Богдан Михайлович, а можна я ще побуду в аудиторії - почекаю на Михайла?

- Можна - махнул рукой он.

Я опять уселся на свое место. Миша периодически оглядывался на меня глазами мученика и отрицательно качал головой. Через несколько минут к нему подошел Богдан Михайлович:

  - Ну, що, Михайло, як справи з перекладом?

  - Та дуже складний текст попався - перекладаю - неуверенно бормотал в ответ Миша.

 - Ну давай, давай - перекладай.

Богдан Михайлович похлопал его по плечу и сел на свое место.

В течение ближайших десяти минут он подходил ещё дважды - Миша только смотрел на него страдальчески. Я болел за друга. Он подошел опять:

- Ну що, Михайло, переклав?

- Та вже завершую, Богдан Михайлович, - оправдывался Пензеник - слів просто багато незнайомих...

- Слухай, Михайло, я тобі щось скажу. Ти - не Михайло! Ти - Петре!

С  этими словами учитель забрал у Миши злополучный путеводитель, перелистнул его на несколько страниц назад,  ткнул пальцем в аналогичный русский текст и сунул его Мише под нос:

- Ти - Петре! За то одержиш з німецької мови - чотири!

Хорошие были преподаватели в Киевском  Государственном Художественном институте. Все.


 
Кабинет графики
А на работе я все наводил порядок в своем кабинете графики. Директор выполнил обещание и выделил  под кабинет отдельную комнату. По моим чертежам изготовили шкафы с несколькими сотнями полок, на которых я и размещал свои  богатства. Зашёл ко мне недавно работающий у нас заместитель директора по науке Васыль Васильевич:

- Олександр Васильович, а яку загальну кількість графіки ми маємо на сьогоднішній день?

- Біля чотирнадцяти з половиною тисяч.

 - Що значить “біля”? Ви що, точної кількості не знаєте?

 - А я і не можу її знати - ще не всі речі пройшли повну інвентаризацію.

 - Я вам не говорю про інвентаризацію, треба просто порахувати кількість, та й все!

 - Їх не можна порахувати, бо вони ще не пройшли інвентаризації.

 - Чому це “не можна” -  начал раздражаться Васыль Васильевич - якщо ви не можете самі, ми дамо на допомогу людей! То все ж таки твори мистецтва - матеріальні цінності, принаймні кількість ми зобов’язані знати!

 - Та вони ж не пройшли  наукової інвентаризації!

Хлопнув дверью, он вышел.

Тут - разъяснения. Сразу после поступления в музей каждый экспонат записывается в так называемую Книгу поступлений. Записывается кратко, в одну строчку - автор, название, техника исполнения, размеры, датировка, источник поступления, после чего на экспонате проставляется номер  записи в Книгу поступления. После этого вещь направляется  в один из отделов, где  сотрудник этого отдела составляет ту самую карточку с научно-инвентарным детальнейшим описанием. Затем это описание желательно каллиграфическим почерком вносится в святая святых - Книгу Главного Инвентаря и номер этой записи опять же проставляется на экспонате, после чего он считается окончательно учтённым..

После ухода Васыля Васильевича я кинулся к своим полкам и без особого труда нашел подходящий инвентарный сюрприз.   На сложенном вдвое небольшом листе бумаги рука Джованни Баттиста Тьеполо изобразила тушью три женские головки -  одна слева и две справа. На обороте листа были ошибочно проставлены два номера Книги поступлений, в которой и были соответствующие записи: под номером 14444/36 - “начерк жіночої голівки”, а  под 14444/37 - “начерк двох жіночих головок”. Других номеров не  было.

Схватив лист, я побежал в комнату, где вместе с другими сотрудниками сидел зам. по науке:

- Василь Васильович, оце в мене в руках - скільки творів мистецтва? - коварно спросил я, протягивая ему рисунок.

- Аркуш один, отже  і твір - один - уверенно ответил он.

- Зверніть увагу, на звороті два номери Книги вступу і, якщо вірити документу, ви тримаєте в руках дві окремих одиниці збереження, тобто два твори. А головок маємо в наявності взагалі три! Ну то скажіть мені ще раз - скільки мистецьких творів ви тримаєте в руках?

Васыль Васильович растерянно молчал.  Я забрал у него злополучный листок и торжествующе вышел, хлопнув дверью. На следующий день меня зазвал в кабинет Георгий Данилович.

- Александр, ты, может, и прав с этой инвентаризацией, но нельзя же так, прилюдно, позорить зама по науке! Он же мужик-то - хороший! Ну, недавно он у нас работает, ну не вник ещё в детали, но человек-то нормальный, а ты его вот так, при всех.… А он сегодня пришел ко мне, говорит - ночь не спал… Нехорошо, Александр.

Тогда я не согласился с  Якущенко, а сегодня понимаю, что он был прав. Как и я, Васыль Васыльович давно уже не работает в этом музее, но при встречах мы с ним здороваемся на улице. Если ему попадутся на глаза эти строки,  то уж… - был молод я, а посему - горяч и бестактен.

 
 
Штучне харчування
Закончился очередной рабочий день.  Шагаю к дому по Дзержинского рядом  ещё с одной музейной сотрудницей – нам по дороге. Я что-то безудержно болтаю, она вроде бы слушает. Проходя мимо здания областного управления КГБ, невзначай поворачиваю голову к спутнице и вдруг замолкаю: она смотрит на КГБ с такой жгучей ненавистью, что моя болтовня застревает в горле.

- Ти чого це? - спрашиваю я, - Може, доводилося тут бувати?

- Доводилось... - она отводит взгляд в сторону.

Директор мне в своё время говорил, что некоторые молодые сотрудники вызывались в КГБ "для профилактики". Гордый своими познаниями, я снисходительно успокаиваю:

- Та ти особливо не переймайся. Наскільки мені відомо – не ти одна з молоді нашого музею тут побувала.

Насмешливый взгляд:

- Саша, що тобі може бути відомо, якщо ти взагалі росіянин! Якщо вже ти хочеш знати, то з молодих співробітників нашого музею тут бували всі. Всі без винятку! А тобі про це ніхто не говорить, бо ти, вибач, будь ласка, - москаль!

- А за що тебе сюди тягали, якщо це не страшна таємниця?

Она машет рукой и неохотно рассказывает:

- Я тоді вчилася на українській філології, а працювала друкаркою. Підійшла до мене однокурсниця і попросила передрукувати її вірші. Та там були її дитячі віршики. А через півроку в Канаді вийшла її книжка, і там були вже не тільки дитячі...

-  І що?

- Та нічого. Викликали мене сюди і спитали дуже гарною українською мовою, чи хочу я закінчити свій університет, а мій чоловік – свій Політехнічний? Та мене там не дуже довго тримали – всього чотири години. А за ці чотири години в мене молоко перегоріло – дитина перейшла на штучне харчування. Ти того не розумієш...

Да, чёрт возьми, подумал я ещё тогда – вряд ли какой-нибудь музей в России или даже на востоке Украины может похвастать таким пристальным вниманием наших доблестных органов к своим сотрудникам.

 
Главный хранитель
За довольно короткое время мне удалось навести со своей графикой относительный порядок. Я уже  неплохо ориентировался в том, что где у меня лежит - когда речь идет о полутора десятках тысяч листов нескольких сот авторов - это тоже не так мало.  Появилась способность по инвентарному номеру определять и  ориентировочную дату поступления экспоната, и автора либо конкретную коллекцию и тому подобное. Короче, фондовик вроде начал получаться.

К этому времени мне уже реально иногда приходилось общаться по работе и с Верой Илларионовной Свенцицкой. Я уже давно понял, что никакая она не “старушка-божий одуванчик”, как когда-то мне неискренно сказал Якущенко, а женщина волевая и целеустремленная, которой и сам директор, кстати, всегда побаивался.  Директор музея представлял своё ведомство перед партийными органами и областным управлением культуры.  Неформальным лидером коллектива и представителем музея  в кругах интеллигенции всегда была Вера Илларионовна.

Кабинетом графики я заведовал года полтора или два. Наверное, был бы на этой должности и дальше, но из музея ушёл Главный хранитель. Надо было искать ему замену и взгляд дирекции остановился на мне. Работник фондов, молодой, член партии, а знаний и опыта наберётся - так или приблизительно так тогда мотивировали подобные решения, и в 1976-ом, через четыре года после прихода в музей я стал Главным хранителем.

Замечу без ложной скромности, что Главный хранитель, которого принято приравнивать к заместителю директора по фондовой работе, в любом музее является человеком  влиятельным. Оно и понятно - он сидит на фондах. Из 70 тысяч единиц хранения, которые тогда сберегались во Львовском музее украинского искусства (в залах было выставлено менее 2%), 34 тысячи находились на моем ответственном материальном хранении. Тридцать четыре тысячи экспонатов разных групп хранения в художественном музее - это много. Это слишком много для одного человека, потому что обычная человеческая голова помнить столько не в состоянии. Впоследствии я раздал большую часть другим хранителям, оставив у себя то, что и  был обязан хранить в первую очередь - драгметаллы, спецфонды и т.п. 

Очередная институтская сессия пришлась на время приёма-передачи ценностей, и областное управление культуры обратилось в институт с письмом, в котором просило разрешить мне сдать сессию попозже. Осенью 76-го я поехал ее сдавать. В свободные дни ходил по фондам киевских музеев, смотрел, как дела у коллег. Впечатления  были  разными.

Главный хранитель одного из знаменитых столичных музеев с гордостью показывала  мне свои богатства:

- Вы знаете, у нас около пятисот произведений в экспозиции и почти столько же в фондах. Конечно, у нас ещё куча проблем - вот, например, не на всех картинах в фондах есть красивые этикетки - хотим сделать.

Я вспомнил про себя, что у нас в хранилище древнего искусства красивых этикеток не имеется даже на стеллажах с иконами, а самих икон пять тысяч и на них тоже вспотеешь этикетки рисовать. Промолчал.

Потом эта симпатичная женщина продемонстрировала мне на своем столе деревянную коробку с четырьмя каталожными ящичками:

- Наша музейная картотека!

- Хорошая картотека - согласился я и опять вспомнил свою бывшую картотеку кабинета графики, которая с трудом помещалась в объемистом специальном шкафу.

 В общем, проблемы у нас с ней были непохожими.  Сказанное абсолютно не означает, что музей был плох - он был и остается сейчас действительно знаменитым и очень хорошим - просто его достоинства были не в  количестве экспонатов.

И ещё один киевский музей -  очень известный и очень богатый. Главный хранитель показывает фонды. Спрашиваю, сколько единиц хранения? Шестьдесят пять тысяч. А сколько людей являются хранителями?  Все экспонаты на мне - отвечает женщина.  Я молчу, но понимаю - тут порядка нет и вряд ли может быть - слишком много. Кстати, через несколько месяцев мои подозрения подтвердились - был грозный приказ министра культуры

 

 
Пари на червонец
В этом месте я отвлекусь и расскажу о беде, которая со мной приключилась в ту киевскую поездку. Дело в том, что ещё с мальчишеских лет я гордился своей способностью прыгнуть с какой-то приличной высоты. Прыгал я бесчисленное количество раз чёрт знает откуда, всегда побеждая сверстников. Когда-то это должно было плохо закончиться. Так оно и случилось. То, что это случилось во вполне зрелом возрасте, только свидетельствует о моих умственных способностях.

Мы с киевскими приятелями гуляли по городу. Выпили „символически” – пару бутылок сухого вина, однако и этого оказалось достаточно. Часов около 11 вечера проходили мы по Бессарабке мимо Стереокино. К балкону второго этажа была приставлена огромная, сколоченная из нескольких деревянная стремянка – видно, днём что-то ремонтировали. Я оценивающе на неё глянул и предложил приятелям:

- Ну, кто может прыгнуть с четвёртой перекладины сверху? Что, слабо? А я запросто!

Мы тут же заключили пари на десять рублей и я полез на стремянку. Когда вскарабкался на четвёртую перекладину сверху, то сразу понял, что переоценил себя – было высоковато. Внизу подтрунивали приятели, присутствовали дамы – отступать было некуда и я рискнул – прыгнул. На асфальте была маленькая выбоина, в которую и попала моя левая нога. Сидя в маленькой осенней лужице, я посмотрел на эту ногу и с удивлением увидел собственную подошву – в голенностопном суставе конечность странно сложилась пополам и из-под туго натянутой кожи явно торчал обломок кости.

- Ты чего расселся в луже? – засмеялись, подскакивая, друзья.

 - Чего, чего? – мрачно передразнил я, - ногу сломал, вот чего.

После этого меня долго возили по Киеву, потом в Октябрьской больнице наложили временный гипс и в „Скорой” отправили в Медгородок на Борщаговке. По дороге машина ещё заезжала по вызовам и в Медгородке мы оказались в начале пятого утра.

На носилках с колёсиками меня завезли на какой-то этаж. Тускло светило дежурное освещение, когда к носилкам подошёл некто, которого я сразу про себя обозвал альбиносом – он был светлым блондином лет тридцати пяти с красными веками и водянистыми светло-серыми глазами. К его лбу приклеился бесцветный хулиганский чубчик, а в углу рта торчал погасший окурок. Халат был накинут на голый торс. Альбинос положил руку на носилки и крикнул кому-то невидимому в глубь коридора:

- Клава, а это что за говно тут лежит?

Меня передёрнуло, но я промолчал – уж очень болела нога.

Клава что-то ответила ему издалека и он, перекинув окурок в другой уголок рта, скомандовал:

- Давай, того алкаша из гипсовочной выкатывай, а этого закатывай!

Я уже давно и окончательно протрезвел, меня передёрнуло ещё раз, но я всё ещё молчал.

 Немолодая Клава в белом халате молча закатила меня в гипсовочную. Там суетились двое молодый парней в белых халатах, по виду – „медбратья”, на полу среди луж крови валялись какие-то клочья ваты, обломки гипса и ещё что-то.

- Весёленькая тут у вас обстановка, ребята... – позволил себе пошутить я.

Блондин не дал мне договорить:

- Слушай, ты, урод! Валяйся и не вякай, пока тебя не спрашивают. Ребя-я-та! – передразнил он меня.

Тут уж я не выдержал:

- Ты, альбинос ё...ный, да я...

Не стесняясь в выражениях, я объяснил ему всё, что думал о нём, его матери и более далёких родственниках. Он безучастно выслушал мой цветастый монолог, возясь с чем-то у стены. Клава за его спиной отчаянно махала мне руками, показывая, чтобы я молчал. Потом он уселся на стул посередине комнаты и, указывая на табурет напротив, скомандовал одному из братьев:

- Володя, посади его сюда.

Меня посадили. Он ловко снял гипс с моей ноги, поманил к себе пальцем Володю, ткнул в мои скрюченные и почерневшие за ночь пальцы, буркнул:

- Видишь, как эти суки в Октябрьской гипсы накладывают?

Потом бесцеремонно помял руками кости, не обращая внимания  на мои сдавленные стоны и, обращаясь к тому же Володе, заключил:

 - Давай, мой, брей его и на стол!

Через десять минут я  был уже на столе. Клава стояла у изголовья, "медбратья" суетились, альбинос начал резать. Делали под новокаином, блондин подавал отрывистые команды, беспрерывно матерясь:

- Володя, гвоздь!

- Да не такой, ё... твою мать, длиннее!

- ****ь, я же сказал – длиннее!

Потом он начал заколачивать этот гвоздь мне в ногу. Никелированный молоток сверкал в его руке, бил он смаху, из-за плеча как-то вдоль ноги. Клава придерживала меня за плечи и что-то успокоительное бормотала, оба "медбрата" не спускали глаз с действий альбиноса. После гвоздя он недолго подбирал шуруп и, выбрав опять подлиннее, стал закручивать его в ногу. Кость скрипела, как сухая доска, я кряхтел, но терпел. Через час с четвертью всё закончилось. На ногу опять наложили гипс и вывезли в ту же гипсовочную. До меня уже дошло, что блондин всё-таки хирург, а не сторож в этом отделении. Он с наслаждением дымил сигаретой.

- Доктор, - почтительно спросил я – вы мне этих гвоздей десяток заколотили?

- Не бзди, – ответил он и довольно засмеялся – всего два.

Во время утреннего обхода, когда четверо врачей травматологии во главе с заведующим отделением подошли к моей кровати, альбинос неожиданно сказал заведующему:

- Вот, все больные жалуются на мою грубость, а этот сегодня ночью, меня, между прочим, на х... послал, - и посмотрел на меня любящим взглядом.

В тот же день я понял, что трезвые люди ног, по-видимому, не ломают – в палате лежали одни алкоголики. Ещё через день я начал выползать из палаты на перекуры. В туалете толпились люди на костылях, меня расспрашивали, что за операция, кто делал. Я отвечал, что ногу сломал по дури, а оперировал доктор Беруненко – к тому времени я уже знал его фамилию. Некоторые меня завистливо переспрашивали – а как я попал к доктору Беруненко? Отвечал, как было – привезли ночью, Беруненко дежурил, вот и попал.

Доктор Беруненко

Через десять дней мне надо было снимать  швы. Меня уже предупредили – не дай Бог, если гипс будет снимать лично Беруненко. Василий Иванович из соседней палаты поделился опытом и объяснил, что существует электропила для снятия гипса, которой никто не пользуется – чересчур мощная и опасная. Пользуется доктор Беруненко.

- Вот, Саша, посмотрите – Василий Иванович задрал штанину больничной пижамы и продемострировал небольшой шрамик на голени. Это мне Виталий Григорьевич так резанул этой ужасной пилой. Я начал кричать, а он, представляете, засмеялся и сказал, что это только помогает кровообращению!

Беруненко встретил меня в коридоре отделения и напомнил:

 - Сегодня надо гипс снимать, иди в гипсовочную, скажи, чтобы...- потом задумался на секунду, похлопал меня по плечу и добродушно добавил – впрочем, тебе я сам сниму.

В гипсовочной он, вопреки моим опасениям, электропилы не брал, а вытащил обыкновенную, только никелированную ножовку, вручил её мне и осведомился:

- Пилить-то умеешь?

- Ещё как! – заверил я его.

- Ну, тогда вот тут – он черкнул ногтём наискосок моего гипса, - я пойду покурю пока, а в самом низу сам распилю. Давай!

Через пять минут он вернулся, кинул мою ногу на табуретку и начал допиливать гипс с таким остервенением, что я испугалcя и обычной пилы, однако зря. Он снял гипс, аккуратно поддел пинцетом марлевую нашлёпку на швах слева и удовлетворённо заметил:

- Нормально!

Потом снял нашлёпку справа:

- Отлично!

Потом снял швы, опять наложил гипс, примотал гипсовым бинтом к моей пятке деревянный чурбачок – каблук и заявил:

- Всё! Можно выписывать.

- Виталий Григорьевич, а вообще – что скажете насчёт моего перелома?

- Перелом у тебя х…вый, - высоконаучно заключил доктор Беруненко.

- Х…вый – это как? – попытался я уточнить.

- Сустав у тебя разбитый, понимаешь? – он сложил вместе два кулака, покачал их друг об друга, демонстрируя работу сустава – вот это у тебя разбито всё. Так что ходить будешь, а бегать – вряд ли.

С тем Виталий Григорьевич Беруненко меня и выписал.

 

Профессор Колтунов

По возвращению во Львов я на костылях пошкандыбал в травматологию нашей пятой поликлиники на Пушкина. Заведовал ей тогда уже старый профессор Колтунов. Взяв в руки рентгеновский снимок моей конечности, глянул на него, с интересом повернулся ко мне и с заметным еврейским акцентом поинтересовался:

- Молодой человек, а где вам делали операцию?

- Это не здесь, в Киеве делали.

- То, что не здесь, я понял и без вас. Кто делал эту операцию, кто?

Я растерялся:

- Как кто? Врач делал, хирург…

Колтунов как-то нервно дёрнулся, но потом  лицо его прояснилось – видимо, он понял, что я туповат. Он ощерился непередаваемой улыбкой и сладким голосом продолжил:

- Молодой человек, вы видимо удивитесь, но о том, что эту операцию делал врач-хирург, мне тоже удалось догадаться. Не были бы вы так любезны сообщить мне фамилию этого врача-хирурга?

- Беруненко – злясь на собственную глупость буркнул я.

- Я не знаю такой фамилии – величественно произнёс он, потом опять впился взглядом в снимок, требовательно протянул ко мне руку:

- Дайте вторую проекцию!

- А я её не взял, она дома где-то валяется.

- Что значит - валяется – возмутился Колтунов, - это, между прочим, очень важный медицинский документ. Молодой  человек, я знаю, сейчас зима, вам трудно на костылях, но я вас очень попрошу.… Впрочем, Марь Васильевна, Марь Васильевна! – закричал он куда-то в глубину отделения – сделайте этому молодому человеку немедленно боковую проекцию, у него очень интересный двусторонний оскольчатый перелом голеностопа с подвывихом!

Вторую проекцию мне сделали тут же, потом профессор Колтунов собрал вокруг себя всех врачей отделения и они что-то бурно обсуждали минут пятнадцать, передавая из рук в руки мои снимки и забыв обо мне. Наконец, Колтунов повернулся в мою сторону:

- Молодой человек, вы понимаете, какие руки вам делали эту операцию? – в его голосе зазвучали торжественные интонации и он азартно продолжил – Нет, вы этого не понимаете, так я вам скажу: вам делали операцию золотые руки! Вот это вот – он ткнул пальцем в мой гипс, - вот это  была уже не нога, а вам из этого сделали ногу и вы на ней будете ходить! И хорошо ходить, я вас уверяю!

Весной я собирался в Киев на очередную сессию. Раздобыл по  блату самую большую коробку конфет для Клавы и таким же манером  где-то купил бутылку самого дорогого коньяка. Конфеты попали по назначению, а коньяк нет – доктор Беруненко уже не работал в Медгородке и дальнейшая его судьба мне неизвестна.



 
Дела музейные
Вернусь к своим рабочим делам и расскажу о музейных документах и некоторых сотрудниках. Если кто-то думает, что это скучно, то он заблуждается.

Фондовые документы Музея украинского искусства – Национального музея во Львове - сокровище, которое и сейчас ждёт своих исследователей. Чего стоит  скромный клочок папиросной бумаги с приказом по музею, датированный 1948 годом:

“У зв’язку з затриманням органами  МДБ наукового працівника В.Свенціцької прийняти закріплені за нею фонди науковому працівнику М.Драгану.

Директор музею І.Свенціцький”

Все-таки дочь родная, а не просто “науковий працівник”. И не мог тогда знать Илларион Семёнович, вернётся ли когда-нибудь его дочь или нет.  Не возвращались очень многие. “Затримання” Веры Илларионовны тянулось восемь лет.

Она вернулась, защитила диссертацию и работала в музее до ухода в мир иной уже после нашей “бархатной революции”.  При мне она никогда не вспоминала годы заключения. Прожила жизнь с так и не снятыми с нее Советской властью обвинениями. Знаю об этом, потому что уже в восьмидесятые годы я поинтересовался у  бывшего однополчанина, а тогда сотрудника областного управления КГБ – реабилитировали Свенцицкую, или нет.  Он навёл справки и, улыбаясь, сказал мне:

- Сидела - за дело! Не реабилитирована и не будет реабилитирована никогда!

Жизнь, прожитая в музее, реабилитировала Веру Илларионовну и без КГБ и судебных постановлений.

С 1905 года и, надеюсь, по нынешний день в музее ведется дневник.  “Літопис”. В 1976 году он впервые попал мне в руки. На то время он представлял  собой две или три высоченные стопы конторских книг (на добротной бумаге в толстых, оклееных ледерином переплетах - до войны, и стандартные совковые  конторские книги из желтой бумаги в картончике - после).

Илларион Семенович Свенцицкий вел записи собственноручно или поручал это сотруднице музея Г.Корчинской.  В дневнике пунктуально фиксировались все события, произошедшие в музее. Практически - за каждый день. События разные - от шутливо-курьезных, типа “З появою зеленини на музейну прибиральницю напала бігунка” (1943г.) до вполне и даже более чем серьезных.

Конечно, в первую очередь были интересны кризисные, так сказать, пограничные периоды. Я нашёл соответствующий том и развернул его на июне 1941 года. Цитирую спустя  тридцать лет по памяти, могу ошибаться в порядке слов и несущественных деталях:

“26 червня. До міста увійшло німецьке військо.

Вдень у Національному музеї зібралися представники музеїв міста. Головує проф.І.Свенціцький”.

Далее перечислялись поименно представители музеев, которых и до войны в городе было немало и  количественный состав персонала по каждому музею с указанием статистики по национальности. За точность  цифр не ручаюсь, но приблизительно  она была такова:

“Історичний музей - 15 працюючих, в тому 2 українці. Промисловий музей - 14 працюючих, в тому 1 українець. Оссолінеум - 17 працюючих, всі поляки, Національний Музей - 15 працюючих, в тому 2 поляки.

Ті, що зібралися, стверджують:

1. Вивіски та портрети офіціяльних осіб уступившої влади[23] знищені.

2. Вогнепальної та білої зброї по музеях немає.

Зачитується наказ №4 Голови тимчасового комітету у справах культури  др. І.Крип´якевича про доручення директору Н.М.  проф. І.Свенціцькому очолювати міське музейництво та представляти його перед новими владами”.

И тут же прямо в дневник был вклеен оригинал того самого приказа № 4 - пожелтевшая от времени четвертушка бумаги, на которой и написан приказ, по-моему, рукой самого  Крипьякевича и с его подписью!

Еще через два или три дня  музей посетил герр оберштадткоммандант  и пообещал вставить повылетавшие стёкла.

Ну, как тут было мне не заглянуть сразу в 44-й год! И я не ошибся - там были интереснейшие записи! Еще раз надоедливо напоминаю - цитирую по памяти, возможны мелкие и несущественные отклонения от оригинала:

“25 липня. Перейшовши окраїнними вулицями, зголосився до музею артиста-маляр Микола Федюк.

26  липня. Прекрасна сонячна днина. Кулеметна стрільба на окраях од сходу.

               12.45. Науковий працівник В.І.Свенціцька опрацьовувала збірку античної нумізматики.

13.30. На Цитаделі вибухнула бомба. В музеї повилітали шиби.

14.20. За наказом директора музею І.Свенціцького артиста-маляр Микола Федюк малював вивіску “Музей украинского и русского искусства”.

17.00. В.І.Свенціцька опрацьовувала збірку дерев’яних Хрестів.

27 липня.

Біля 12.45  з’явилися до музею декілька людей в біло-червоних пов’язках (muwić po-polsku!) і з ними два бійці. Шукають за місцем, з якого на Мохнацького[24] було вбито якогось команданта. Після дуже поверхового огляду старого будинку та партеру нового будинку зажадали від директора писання заяви, що у Національному музеї  не було і немає ніяких германців і фашистів. Зажадали писання тої заяви по-польські, на що директор Cвенціцький відмовив, заявивши, що він є громадянином  Радянського Союзу, в якому всі мови є рівні, на що боєць підтвердив словом “Правильно!”.

Мудр был Илларион Семёнович! Имея опыт 39-41 годов, он понимал, кто и с какой целью в последующем может тщательно вычитывать страницы его дневника. Судя по тому, что еще в 80-е годы никто (включая меня) не осмеливался вскрыть накрепко прошитые суровой ниткой и опечатанные МГБ отдельные страницы некоторых музейных книг - прозорливость его не обманула.

Одна из ближайших записей дневника  бесстрастно поведала, что тогда же музей посетил военный комендант города полковник Т. и пообещал фанеру - чтобы вставить в окна.

В той же летописи, кажется в записях за 43-й год, попалось мне сообщение о пропаже музейного пса. На следующий день  “сторож музею Флюнт ходив до міської управи давати в газету оголошення про пропажу собаки”.

 
Флюнт
Супружеская чета Флюнтов работала в музее всегда. Пани Флюнтова была дворником, а сам Флюнт – сторожем. При советской власти упразднили в штатном расписании обе должности, но ввели обязательных пожарников(?) – тогда они оба были пожарниками. Если надо было – становились музейными служителями.

Жили они в крошечной пристройке к музею. В 70-е годы пани Флюнтова умерла и старик остался один. У него сильно упало зрение, очки с неправдоподобно толстыми линзами почти не помогали и он стал совсем беспомощным. Музейные сотрудницы ходили для него в магазин, помогали по хозяйству.

Днями пан Флюнт приходил в музей. Преодолев с палкой двадцать метров до главного входа, он поднимался по лестнице и совершал обход музейных комнат. Флюнта любили, а старик охотно пускался в воспоминания.

Русских он, естественно, не любил, безусловно имея для этого вескую причину. Во время первой мировой войны, когда царская армия пришла в город, какой-то бравый есаул велел ему, мальчишке, срочно запрягать телегу – надо было куда-то “подскочить”. Домой он вернулся через полгода из Финляндии. История этого “подскока” запомнилась ему надолго.

Эта "нелюбовь", однако, не мешала ему с женой во время войны подкармливать наших военнопленных, которых немцы держали в лагере на Цитадели, фактически за музейным забором. Вспоминая умиравших от голода пленных, старик даже прослезился.

Из всего бесчисленного  словесного богатства русского языка пан Флюнт активно пользовался только одним словом - “барахло!”

Музейный водитель Михайло, услышав над головой шум пролетавшего самолета, поднял с земли валявшийся случайно болт и, показывая его  Флюнту, сокрушенно схватился за голову:

- Слухайте, Флюнт, та во залізяка тільки но з неба впала. Певно, з літака – мало мене не забила!

 Пан Флюнт подслеповато посмотрел в небо, пожевал беззубым ртом,  уверенно сказал:

- Місько, я завжди знав, що ці наші літаки – то є барахло! – и заковылял дальше в свою пристройку.

Городские художники, многие из которых знали Флюнта десятилетиями, изредка дарили  ему свои пустячные работы: наброски, этюдики.

На вернисажах пан Флюнт всегда был в первых рядах.

Завидя однажды спускавшегося по лестнице известного скульптора, профессора нашего художественного института, Флюнт остановил его и громко, как многие глуховатые люди, закричал:

- Слухайте, пане профессор, ви знаєте, всі художники мені щось дарують, а ви ще жодного разу мені нічого не подарували!

Вокруг засмеялись люди. Профессор снисходительно поздоровался с Флюнтом, обвёл глазами прислушавшуюся к забавному разговору  публику и отнюдь не растерялся:

– Пане Флюнт, – сказал он весомо – там у другому залі побачите в кінці залу мою чорну майоліку.  Після виставки можете її забрати собі – я  вам дарую.

Майолика была вовсе неплоха - подарок оказался щедрым. Флюнт заковылял во второй зал. Минут через пятнадцать он опять разыскал среди толпившихся людей профессора:

- Пане профессор, то там во зліва в кінці залу та майоліка, так?

- Саме вона –  благосклонно подтвердил оторвавшийся от светской беседы профессор.

- Вона мені не сподобалась! – каркнул Флюнт своим гортанным голосом. – Я її брати не буду – то є барахло! – и гордо удалился в свою конуру.

Нановский
Любимым собеседником Флюнта в музее был, конечно,  заведующий отделом  Ярослав Йосифович Нановский. Нановскому тогда было около 70–ти, из них более сорока он проработал в Художественном музее. Написал несколько книжек по истории украинского искусства.

Сам про себя пан Ярослав любил говорить:”Я є малий, але страшний, як ревóльвер!” Касательно страха не уверен, а вот росточком и телосложением Бог явно обидел Нановского - он был маленький, сморщенный, с вечно красным  простуженным носом.

Эксперт по живописи Ивана Труша. Однажды в музей принесли на продажу небольшой  пейзажик кисти этого выдающегося художника. Во всяком случае, подпись “Ів. Труш” красовалась рядом с датой.

Позвали Нановского. Он долго вертел в руках этюдик, написанный на картонке и вставленный в аккуратную рамочку. Потом повернулся ко мне:

- Ви знаєте, то не є Труш. Подивіться на дату – кінець кримського періоду. Труш тоді писав зовсім по іншому. Манера не та. І потім - що це за шкарадні квіточки на першому пляні?  Та Труш дуже любив квіти і малював їх - перфект! А тут?

Ещё через две минуты по просьбе Нановского мы аккуратно отделили старую желтую бумагу, которой был заклееен оборот пейзажа. На обратной стороне картона оказалась надпись, сделанная выцветшими чернилами. Прочитали: “Ця картина  є фальсифікатом Івана Труша, тому що виконана у непритаманній  йому на цей період манері живопису. Ярослав Нановский. 1948 рік”.

Мирослав  Йосифович удовлетворённо засмеялся:

- Пане Олександр, ви бачите – я і тридцять років тому вже знав, що це не є Труш!

Будучи страстным охотником, Нановский регулярно приглашал меня составить компанию. Я вежливо отказывался.  Его охотничьи рассказы можно было несомненно считать классикой жанра:

- Вчора був на полюванні. Між іншим, зібралася дуже порядна компания – був один мисливий з оперного і ще два  таких пристійних хлопаки. Ви знаєте – у мене є “Зімсон” – то є  знаменита рушниця, я купив її ще перед війною. Пане Олександр, мене поставили третім номером і я взяв дика! Може, ви мені не вірите? А я вам кажу, що взяв дика! Стою на своїм третім номері, дивлюся – а він суне просто на мене.  Я є спокійний, бо я взагалі ніколи не хвилююся. Спокійно віддаю стріл – і я його талапнув!

Пил Ярослав Йосифович не по-охотничьи, а по возрасту - немного. Захмелев, рассказывал о проделках львовских студентов в пору своей молодости - музейный народ рыдал, слушая эти рассказы:

- Слухайте, може ви знаєте – де двійка на Коперніка біля міліції повертає направо – там раніше була стрілка, щоби трамвай міг навпростець їхати до парку?

Все дружно подтверждали знакомство с этим местом.

- О! А там колись ще стояв такий старий горбатий стрілочник?

Старого и горбатого стрелочника помнил с детских лет даже я. Нановский оживлялся:

- Ну то перед війною він ще зовсім не був старий, а було йому тоді років тридцять. І я вам хочу сказати, що, хоч він мав горб вже тоді і росту тільки метр, але той мужескій інтéрес мав такого  розміру, що його би могло вистачити на трьох хлопаків. А ми ще тоді були студенти молоді, нам хотілося забави і ми його намовили – питаємо:

- Сzy chcesz dziś wieczorem zabawić się w porżądnej restauracji? Оn muwi – tak! No to zrub, jak prośimy i wszystko będzie załatwione![25]

Ми його перебрали на дитину, позавивали йому хустиною обличчя і поставили взимку стояти там, на Коперніка. Тут йде така пристійна польська пані і бачить – стоїть сама дитина та плаче! Личка нe видно, бо в хустині, а руки він до кішень поховав, як ми йому казали.

Та пані зупинилася і питає:

 - Dziecko, dlaczego ty płaczesz?

А горбатий їй  каже:

 -  Bo chcę siusiu.

 -  No to posiusiaj sobie!

 -   Nie mogę, bo rączki mi zmarzli.

Ясна річ, та пані стягує лайкові рукавички та починає допомагати дитині на морозі розстібнути штанці. Ми стоїмо у брамі поруч та вже падаємо зі сміху! І тут вона дала собі раду з його штанцями та побачила –  я вам не можу розповісти, що вона там побачила! Очі в неї стали круглі і вона питає:

- Dziecku, ile  ty masz lat?

А горбатий їй вже своїм голосом чесно відповідає:

- Trzydzieści, prosze pani![26]

Тут вже ми не витримали і повипадали з тої брами, де сховалися – то було знаменито!

Слушая Нановского, смеялись и мы. Старый анекдот, конечно, хотя чёрт его знает - горбуна я действительно помню - был такой на этом месте еще в пятидесятые годы.

Действительность давала поводы для смеха  по  разным причинам.

Встречаю утром на работе Нановского. Он цветёт. Здороваюсь:

  - Добрий день, Ярослав Йосипович!

  - Добрий день! – отзывается старик - ви знаєте, я сьогодні маю чудовий настрій!

 - Я є радий за вас. А що сталося?

Нановский  смеётся:

 - Ви знаєте, у 1939 році на Замарстинові будували один будинок. І його вже фактично зробили, треба було тільки обтинькувати. Та і то вже було зроблено – не  доробили хіба два чи три метри над брамою і  тут прийшов вересень місяць, ну... – Нановский на секунду замялся - ну, прийшло визволення, розумієте?

-  І що? – не понял я.

- Я ж  вам кажу – йду сьогодні на роботу, бачу – а ту штукатурку робітники доробляють! То нічого, що через 35 років, але ж доробляють!

Я восхитился вместе с ним.


 

Мечислав Раковский
Лет 25-30 назад во Львове появилась нетипичная проблема – крыши некоторых домов начали разрушаться от неимоверного количества самодельных телеантенн, которые жители устанавливали "на Польшу". Я однажды сам чуть не убился, пытаясь водрузить на крутой крыше нашего дома тяжеленную пятиметровую трубу с прицепленым на верхушке ее  многоэлементным чудом антенной техники. В какой-то момент я все это не удержал, оно упало, подтянув меня к самому краю крыши, а там.… В общем, сцена была из американского боевика, но я вообще-то не о том.

Видимость все равно была плохая, по экрану летел белый "снег", но мы смотрели – неведомые тогда у нас сериалы, эстрадные концерты, а кто интересовался – политику. Я в свое время  даже газету польскую выписывал - "Политику". Главным редактором ее был Мечислав Раковский. Газета была интересной и по нашим меркам невиданно смелой. Потом этот самый Раковский стал у поляков Премьер-министром, или Председателем Совмина, уж не помню точно.

И вот, сижу я ночью у телевизора, мои все спят, а я, затаив дыхание, смотрю.  Встречу портовиков Гданьска с Премьер-министром Раковским. В президиуме – Раковский с невозмутимой маской вместо лица, а в зале – кричащие, улюлюкающие, свистящие и топающие ногами портовики. Периодически камеры показывают сидящего в центре зала картинно улыбающегося и саркастически гримасничающего Леха Валенсу. Потом Раковский поднимает руку и довольно спокойно говорит:

- Prosze państwa, bardzo chcemy, azeby u nas w Polsce wszystko było jak w Japonii. No to u japonczyków wolno strajkować tylko pszez jeden mesięc w roku – w kwietniu. Umuwimy się następnie: pszez pięc minut dajće mi coś powiedżeć, a następne pięc państwo będże kszyczeć, gwizdać a tupać nogami. Więc będze wszystko jak w Japonii![27]

( - Проше паньства, мы очень  хотим, чтобы у нас в Польше было все как в Японии. Так вот у японцев можно бастовать только в одном месяце  года - в апреле. Договариваемся следующим образом: пять минут вы даете мне что-нибудь сказать, а следующие пять вы будете кричать, свистеть и топать ногами. Таким образом все будет как в Японии.)

Кто-то в зале возмущается, кто-то смеется, но премьеру наконец-то ненадолго дают слово. Он начинает говорить, хотя после какой-то фразы зал опять взрывается криком и свистом. Так повторяется довольно много раз, но Раковскому, видно, не занимать стоического терпения – он дает уняться очередному всплеску гнева аудитории и продолжает свое – спокойно, негромко и уверенно.

Эх, думал я тогда, сидя перед экраном, среди наших старых пердунов из Политбюро ни одного хотя бы близко похожего нет, да и быть не может! (К моему великому сожалению, среди наших нынешних молодых пердунов тоже  подобного особо не просматривается, а много будешь гавкать – могут и голову оттяпать, в переносном смысле, конечно, хоть бывало по разному).

В этот момент один из молодых участников собрания подскочил со своего места и начал азартно кричать о необходимости отвоевывать  "восточные земли" Польши (для читателей-нельвовян – отвоевывать у Советского Союза Львовскую, Тернопольскую области и еще кое-что). Раковский помолчал, потом заговорил:

- Jak zauważyliście, na odmiane od państwa, unikam uzywania na tej sali mocnych określeń, ale teraz jestem zmuszony powiedzieć – uważam za polityczny debilizm podejmowanie dziś takich pytań.

- Co pan tutaj gada?! Tszeba wojować za nasze żiemia wschodnie![28] – еще громче закричал тот же портовик.

(Если заметили, в отличие от вас, я избегаю в этом зале употреблять крепкие выражения, но сейчас вынужден сказать - считаю затрагивание сегодня таких вопросов политическим дебилизмом.

     - Что вы тут несете?! Надо воевать за наши восточные земли!)

 

И в этот момент самообладание все же изменило Премьеру. Он приподнялся с места и закричал:

- Z kym  chcesz wojować, człowieku?!  Z kym?! Chcesz wojować – nu to leć, braćie, wojuj![29] – и Раковский гневно ткнул пальцем куда-то в сторону, надо понимать – на Восток.
 (- С кем хочешь воевать, человече?! С кем?! Хочешь воевать - ну так лети, брат, воюй!)


И, о чудо, накаленный до предела зал начал смеяться. Это был не очень веселый, но все-таки смех.

Да, были люди в наше время…. Может, не совсем в наше и не совсем у нас, но все равно – личности!

 

Свадьба в Пориччи
Где-то в середине 70-х годов мне пришлось принять участие в одном событии, которое не могу здесь не упомянуть, потому что впечатлений осталось много, хотя само событие было не бог весть какое – сельская свадьба. А началось с того, что Кристина как-то вечером сказала:

- Сашуня, давай съездим в Пориччя на свадьбу. Сегодня днём приходили к нам сын Ивана Стефко с невестой – приглашали.

Я вспомнил, как и мы с Кристиной в своё время обходили весь Львов – лично приглашали многочисленную родню на собственную  свадьбу и заколебался. Кристина уговаривала:

- Ты же никогда не был на сельской свадьбе! Посмотришь! – она засмеялась – село си баве – село си презентує!

И мы поехали. В те годы я страстно увлекался фотографией и на всякий случай прихватил с собой свой двухобъективный чехословацкий "Флексарет" 6х6. Оказалось, что к свадьбе было готово всё, но отсутствовал фотограф. Узнав о  моём фотоаппарате, Стефан несколько раз мне повторил:

- Сашко, ти вже тільки не відходь від мене. Ми зараз всюди разом. Головне – завтра у церкві. Будь весь час біля мене! Я и сейчас благодарен Кристине за то, что она тогда вытащила меня на эту свадьбу. Свадьба в галицком селе – это вам не городская пьянка с ритуальным фотографированием - раньше  у Монумента Славы, а теперь у памятника Шевченко и сованием конвертов с деньгами. Свадьба на селе – это действо! Театр с участием солистов и массовки. Чего стоил один выкуп невесты!

К дому молодой  была отправлена солидная делегация из нескольких десятков человек. Во главе шагал Стефко, сопровождаемый дружбами. Через несколько сот метров нас встретила настоящая баррикада, за которой прогуливались мрачные представители невесты. Начался торг. Торговались долго, упорно и изобретательно. Народ смеялся. Наконец, количество товара было признано удовлетворительным и приступили к его дегустации. Невысокий и тщедушный представитель невесты с красным носом вызвался быть дегустатором. Смоктуновский ему бы позавидовал, а Роман Виктюк немедленно предложил  ангажемент на самых выгодных условиях – он был великим артистом!  Налитую до краёв гранёную стопку крепчайшей самогонки  дегустатор долго обнюхивал, рассматривал на свет и с сомнением качал головой. Потом залпом выпил, не поморщившись, и тут же начал возмущённо кричать, что ему просто налили колодезной воды!  "Та то вода!" – аппелировал он к собрашимся, размахивая пустой стопкой. Из другой сулеи ему тут же поднесли вторую. Он опять долго исследовал её, строя при этом уморительные рожи и опять выпил, после чего изобразил на лице глубокое недоумение – вроде бы уже и не вода, но и на горилку никак не похоже. Что ему наливали в третий и четвёртый раз, я не знаю, но глаза у него картинно полезли на лоб, он начал как-то конвульсивно дёргаться, хрипеть и, наконец, задыхаясь, выдавил: "Ця – нормальна. Добра горілка!". Публика рыдал, у меня фотоаппарат выпадал из рук. Нас всё-таки пропустили.

Во дворе невесты гремел оркестр (у Стефана во дворе нас провожал такой же), столы ломились от выпивки и закуски. Потом я уже не фотографировал…

Утром невеста прощалась с родительским домом. Она вышла во двор, где стояло человек с полсотни. Фланкированная дружками, статная молодая по очереди подходила к каждому, отвешивала низкий земной поклон и целомудрено целовалась. Когда я понял, что эта процедура коснётся и меня – приосанился

Момент был торжественный и трогательный. Затем все направились в церковь.

 Церковь была в Любени Великом, до которого надо было километра три пройти по дороге. Дружбы и дружки под руки вели молодых, за ними шли мы стройной колонной человек в сто пятьдесят. Перед каждым случайно встреченным прохожим вся колонна останавливалась. Молодые опять выполняли троекратный земной поклон, а выскакивавшие из задних рядом женщины с корзинами одаривали прохожего бутылкой водки и сладким. Пока дошли до Любеня, раздали пару корзин.

В церкви было всё, как положено, разве что я никак не мог найти выгодной точки съёмки, пока баба Катя молча не взяла меня за руку и завела за спину священника, ближе к алтарной части. Оттуда я и снимал. Назад ехали в нанятых автобусах.

В Ивановом дворе возникла заминка. Прежде, чем войти в дом жениха, молодые должны были исполнить ритуальные песни,  что они и сделали, стоя на крыльце – на ганку перед закрытой дверью. Куплетов было много и они их распевали минут десять, но двери всё не открывались. Потом Стефко разнервничался:

- Мамо, та вже відкривайте, та скільки можна?!

Мама что-то ответила ему из-за закрытой двери и они запели опять, но терпения у молодого мужа хватило ненадолго – он начал стучать в двери кулаком, потом пнул её ногой и заорал:

- Мамо, та чи ви зовсім здуріли, та майте розум, мамо, впустіть!

 Однако им пришлось ещё что-то спеть, прежде чем двери распахнулись.

А потом пришёл черёд вручения подарков. Во главе праздничного стола восседали жених и невеста, рядом – дружбы и дружки. В центре стола красовался большой поднос, на который и надо было возлагать свои дары. Гости подходили по очереди, поздравляли молодых и одаривали. Дружба наливал гостю стопку водки, дружка ловко поддевала на лопаточку сладкое. Гость выпивал стопку и залихватски выплёскивал остаток через плечо – толпа присутствующих предусмотрительно освободила  пятачок за спиной поздравлявшего. Длилось всё это часа два, а уж затем свекровь пригласила невестку на  свадебный танец.

Народ освободил место в центре просторной светлицы. Заиграл оркестр и закружились две женские фигуры, потом оркестр сделал паузу и Стефкова мама речитативом запела. Когда куплет закончился, оркестр грянул опять и они совершили ещё один круг.

Потом всё повторилось. Ах, какая это была песня! Свекровь рассказывала невестке, как тяжела жизнь жены, как муж будет её бить и будет она в крапиве ночевать. Люди утирали слёзы,  я пошмыгивал носом. Танец казался бесконечным – уже потом старшие женщины, выходя из светлицы, одобрительно говорили:

- Що значить жінка з Поріччя – сорок вісім куплетів заспівала!

Сейчас мне почему-то неотвязно лезут в голову слова из "Весілля" моих любимых Гадюкиных:"Потім полили пляц водою і танцювали, танцювали....А потім сіли пити знову..."

 В памяти сохранились только отдельные кинокадры свадебного ночного пиршества – старший брат Кристины Роман, в задней комнате запихивающий в рот огромные куски масла – чтобы не опьянеть, да отчаянные музыканты во дворе, наяривающие "За нашоу стодолов видно чуже село!..."

Да, это была свадьба…. И до неё и после мне не раз приходилось бывать на бракосочетаниях (слова-то другого и не подберёшь!) разных людей во Львове и всё это было не то. Не то.

 
Приглашение в райком
Наступил 1977-й год - пятый курс, защита дипломной работы и окончание института. Каких-то особых проблем у меня в связи с этим не возникало, я написал стандартный диплом на тему “Монументальная скульптура советского Львова” и без особого труда его защитил.

Вернулся домой,  взял  на работе законный очередной отпуск и вместе с Кристиной и Серёжей  уехал по путёвке на море, в Николаевку.

Когда вернулись домой, прямо в двери квартиры торчала записка - меня приглашали зайти в райком партии.

На следующий день я зашел и получил неожиданное  и, не буду кривить душой, лестное тогда для меня предложение перейти на штатную работу инструктором отдела пропаганды и агитации. Я дал свое согласие, и началась бумажная круговерть. Впрочем, длилась она не так долго - пару недель.

Неожиданно возникли осложнения: доброжелатели стукнули в обком партии - выяснилось, что я грешил  неправильными, аполитичными анекдотами. Мне по-товарищески посоветовали быть осторожнее с языком и замяли. Я благополучно прошел несколько поочередных собеседований, остались только встречи с  первым секретарем райкома и горкома. Я трепетал.

В назначенный день встречи со своим будущим главным райкомовским начальником Юрием Фёдоровичем Кураповым я сидел в кабинете секретаря по идеологии Светланы Андреевны - дожидались, когда освободится сам. Второй или третий год я к тому времени был внештатным инструктором райкома, общался с ней уже не первый раз, и мы неторопливо беседовали на музейные темы. На столе красовалось безупречно подшитое личное дело в белой глянцевой папке, из которой выглядывал уголок вкладного листа с десятком подписей тех, с кем я уже встречался.

Зазвонил внутренний телефон. Светлана Андреевна подняла трубку, что-то коротко в неё сказала, резко вскочила с места, схватила мою дивную папку и рванула с низкого старта, скороговоркой приговаривая:

- Побежали, Саша, быстренько побежали, быстро, быстро!

Я кинулся за ней, не совсем понимая, куда спешить - до приёмной первого было метров 10 по коридору. В дверях её кабинета мы на секунду замешкались - из папки выскользнул тот самый бланк с подписями. Наклонившись за ним,  я вдруг увидел несущуюся к нам по коридору секретаршу из первой приёмной:

- Ну, где же вы?! - возмущенно выдохнула она – Юрий Федорович ждёт!

10 метров коридора мы пролетели лихим кавалерийским галопом - впереди две женщины на высоченных  каблуках и за  ними ничего не понимающий я. Перед самой дверью Светлана Андреевна скинула скорость - вошли чинно.

Т-образный стол был расположен в глубине обширного кабинета. Хозяин вышел из-за стола, поздоровался за руку. Сели. Собеседование оказалось коротким. Курапов в нескольких словах  очертил мои будущие обязанности,  не забыл отметить, что, по их информации, я не всегда умею уживаться с людьми, прищурился:

- Понимаете, товарищ Хохулин, работать с людьми - сложно. Бывает, придет к тебе человек на приём по делу, ты ему откажешь, но он тебя благодарит. А бывает наоборот - всё сделаешь, что просит, а он на тебя кляузу напишет! Это люди - у каждого свой характер.

Закончил по деловому:

- Ну, что ж, желаю успеха. На работу выходите завтра, а в среду утвердим вас на бюро.

 

День первый
Завтра было 1-е сентября. Я шёл к площади Рынок, не торопясь - было только полдевятого. Меня обгоняли причёсанные мальчики и умилительные девочки в белых передниках, с бантами и цветами. С чувством сдержанного достоинства поднялся на третий этаж Ратуши. В коридоре райкома увидел Колю  Савчука - заведующего отделом пропаганды и агитации и своего непосредственного начальника. Он кинулся ко мне:

- Саша, ну что ж ты так поздно?

Я недоумённо показал часы, но  Савчук досадливо отмахнулся:

- Сегодня же Первое сентября! Слушай, беги сейчас в 10-е ПТУ, там у них первый звонок, выступишь перед  людьми, и сразу возвращайся!

- Что значит - выступишь,  Николай Кузьмич?  Я и выступать не очень-то умею, и о чем говорить - не знаю.

Савчук засмеялся:

- Как это - не знаешь? Сороковая статья Конституции СССР - право на образование, за что боролись наши отцы и деды и так далее... Да что я тебя, учить, что ли, буду! Беги - они уже три раза звонили, тебя ждут!

И я помчался. ПТУ № 10 считалось большим и народу было - тьма. Я пробрался к импровизированной трибуне, представился. Мне  тут же сунули микрофон в руки. Что говорил - не помню. Наверное,  сороковая статья там присутствовала.

 В раздумьях о том, что времени на раскачку мне, судя по всему, не дадут, возвращался на площадь Рынок. Раскачиваться мне действительно не дали - второй раз встретивший меня в коридоре  Савчук упрекнул за то, что я долго валандался в ПТУ и отправил со срочным делом в другое место. Вернувшись под конец дня, я в третий раз увидел спешащего куда-то Мыколу Кузьмича в том же коридоре и остановил его, чтобы отчитаться.

Мимо нас степенно проходил чуть полноватый невысокий блондин, держа подмышкой лакированную папку.  Савчук потянул его за рукав:

- Паша, у меня вот человек целый день не может в собственную комнату попасть, ты ему выдай ключи и печать от сейфа.

Паша повернулся ко мне и вдруг расплылся в заговорщицкой улыбке:

- А традиции как же?  На новом месте работы новичку надо бы прописаться!

Я тоже понимающе улыбнулся:

- Нет вопросов, все равно уже без пятнадцати шесть. Гастроном  неподалёку.

Пашино лицо окаменело:

- Я, Александр Васильевич, (он откуда-то знал  моё имя) имел в виду необходимость ознакомления под расписку с инструкцией по работе с секретными документами, а вовсе не то, что, видимо, принято у вас в музеях.

Проклиная про себя свой длинный язык, я поплёлся за ним знакомиться с инструкцией. Еще через полчаса я  всё-таки получил ключи и печать. Кабинеты для инструкторов в Ленинском райкоме были на двоих.[30] Подойдя к своему, я с удивлением увидел на двери новенькую, типографским способом отпечатанную табличку со своей фамилией и инициалами.

Дверь была не заперта - в комнате работал мой сосед - инструктор отдела пропаганды и агитации Юрий Николаевич Мороз.

Общий расклад был таков: отдел состоял из четырех человек - заведующего, зама и двух инструкторов. Юра курировал “освіту”, я - “мистецтво”. Его список парторганизаций состоял из 44 учебных заведений района, мой включал в себя меньше 40, но тоже не подарки - все творческие союзы, Оперный театр,  всем известный Драматический академический ордена Трудового  Красного  знамени  театр имени Марии Заньковецкой, ТЮЗ, филармония, практически все музеи города, художественный комбинат и тому подобное. Для полного комплекта мне не хватало цирка - он, кажется, был то ли в Радянском, то ли в Зализничном районе. Кроме того, за каждым из нас было закреплено  по одному “направлению работы”: Мороз отвечал за атеизм, а я, видимо, как искусствовед по образованию - за наглядную агитацию.

А в тот первый вечер Мороз сообщил, что на мне висят три горящих постановления, и объяснил, что это такое. Не хочу вдаваться в скучные партийно-канцелярские тонкости.  Разошлись по домам мы за полночь.


 
Что такое дисциплина
Через два дня Юрий Николаевич, непрерывно что-то строчащий и выкуривавший одну сигарету за другой, вдруг поднял голову и сказал:

 - Знаешь, что самое страшное в нашей работе?

 - Нет - насторожился я.

- Самое страшное - печально сказал Юра - не выполнить личное указание Юрия Фёдоровича. Не надейся, что он когда-нибудь о нём забудет. Даже если он дал его тебе на ходу в коридоре. Хоть через год, но он вспомнит. Обязательно. В лучшем  случае тебе это простят дважды. Учти.

Я сказал, что учту. На следующий день я  и сам понял, как выполняются эти личные указания.

С утра  Николай Кузьмич поручил мне воздвигнуть в конце улицы Зелёной  “установку по наглядной агитации”. Собственно установка - огромные фанерные щиты со старательно и небездарно изображенными мускулистыми мужчинами и бесполыми женщинами в комбинезонах - была уже готова. Нужно было найти транспорт и рабочих, которые бы её смонтировали.

Я долго обзванивал организации, представляясь по телефону и выпрашивая бортовую машину. В конце концов, машину дали, но это оказался автобус, в который не хотели влазить эти самые щиты. Потом я нужную машину таки нашёл, но к этому времени разошлись, не дождавшись её, люди. В общем, не получилось.

В 9 часов вечера по просьбе  Савчука комендант райкома партии Анна Ивановна выдала личному составу отдела по молотку. Кузьмич позвонил в ГАИ и через пятнадцать минут "нашлись" два бортовых ЗИЛа. По дороге заехали на завод, где нам был “подарен” ящик гвоздей. Начался дождь. При неровном свете зиловских фар, промокшие до нитки мы с остервенением вколачивали молотками грязные промасленные сотки. В начале второго ночи дождь утих, а мы закончили работу.  Савчук подошел ко мне:

 - Мені сьогодні зранку сам Юрій Федорович доручив  цю установку поставити. Ти, Олександр, так більше не роби.

Я  пообещал.


Меньше соли!
Партийное собрание в областном отделении Союза Художников. Секретарь партийного бюро Спилки, известный мне по многочисленным картинам на всех областных выставках художник, сам пришел ко мне за час до собрания. Говорил  быстро и много, чуть заметно запинаясь на некоторых словах:

 - Ви розумієте, ми останнім часом у себе в Спілці ввели таку практику наближення партійних зборів д-до, так би мовити, місця праці наших  митців, ну, тобто безпосередньо проводимо збори у творчих майстернях товаришів. Питаємо там з них з усією т-такою, розумієте, партійною принциповістю. Ось ви сьогодні побачите - ми власне проводимо збори у творчій майстерні... - тут  секретарь партбюро назвал фамилию известного всему городу скульптора. В областном управлении КГБ прямо на входе красовался гранитный полированный Феликс Эдмундович Дзержинский его работы. Плоско каламбуря, железный Феликс в гранитной технике.

Собрание началось в шесть вечера. Перед началом хозяин огромной скульптурной мастерской, лукаво улыбаясь, успел сообщить мне, что в этом помещении и первый секретарь обкома партии  любит рюмочку водки пропустить.  На меня его намёки особого впечатления не произвели.

Художники, числом около двадцати, говорили много, сумбурно и вовсе не о том, что было предложено в повестке дня. В конце слово взял я, позволил себе их мягко пожурить за это. Из заднего ряда кто-то громко выкрикнул:

 - Менше солі!

 - Вибачте, товариші, - смутился я - розумієте, я в райкомі партії тільки декілька днів…

Бородатые и патлатые коммунисты рассмеялись:

 - Та ні, то в нас тут картопля вариться, а ви виступайте, виступайте…

После моего выступления быстро приняли заранее подготовленное решение, и хлебосольный хозяин зазвенел бутылками…

Пятиминутки
По понедельникам в райкоме совещания аппарата – пятиминутки. Длятся они обычно минут двадцать-тридцать и состоят из кратких отчётов за неделю заведующих отделами и секретарей. В конце выступает Юрий Фёдорович. После сокрушительного  разноса подчинённых -  кого за что,  шеф переходит к финальной части выступления:

- Сегодня на дворе тепло, товарищи, а я по этому поводу давно хотел вам сказать – у нас мужчины ходят в каких-то рубашках “апаш”, а женщины вообще позволяют себе чуть не в пляжных платьях ходить!  У нас райком партии, товарищи, сюда люди ходят – вот скажите, вы меня когда-нибудь видели без пиджака?

 Я попрошу  -  для мужчин костюм и галстук – это форма! Женщинам – строгие деловые платья или костюмы.  Вечером, понимаете, в свободное время – пожалуйста, как хотите, а здесь вы всё-таки на работе, и я попрошу!

Да! И еще, хорошо, что вспомнил: товарищи мужчины, что это вы всё с портфелями ходите? Вы меня когда-нибудь видели  с портфелем? Что вы там носите, в этих портфелях? Мы же с вами канцелярские души – мы же только бумажки носим. Правильно о вас люди говорят, что вам тут  каждый день на работе жареных кур выдают! В общем, так: увижу кого с портфелем – буду принимать репрессивные меры!

На следующий день я  приобрел в ЦУМе аккуратную  тоненькую папочку за 4 руб. 17 коп.


 
Страсти по сине-жёлтому 1
Я думаю, старшие люди хорошо помнят, как в те времена мы панически боялись одного классического сочетания цветов – жёлтого и синего. Страх этот доходил до вполне патологических форм.

Вызывает меня  начальница:

- Саша, там в райисполком кляуза пришла - ты в курсе, что реставраторы закончили делать колокольню на трамвайной остановке на Коперника?

- В общем - да...

- Так вот, анонимка пришла - пишут, что где-то наверху реставраторы  эту колокольню в сине-жёлтые цвета разрисовали. Ты у нас всё-таки специалист - что об этом думаешь?

Я отвечаю, не торопясь:

- Дело в том, что реставраторы ничего от себя не придумывают. Они обычно расчищают все слои  и добираются до первоначального цвета. Если и покрасили в сине-жёлтый - значит, так оно когда-то и было. Вряд ли они отсебятиной занялись.

Светлана Андреевна удовлетворена:

- Спустись вниз, зайди к Андрею Ивановичу, так ему и скажи - кляуза всё-таки на райисполком - ему и отписываться.

На втором этаже ратуши - огромный кабинет председателя Ленинского райисполкома Андрея Ивановича Тавпаша. Хозяин принимает меня вежливо, но осторожно: он и сам прекрасно понимает, что в анонимке - чушь, но хочет, чтобы первым это сказал я - работник райкома партии. Минуты две мы ходим вокруг да около, потом я говорю, что дело выеденного яйца не стоит.  Он облегчённо улыбается:

- Вы так считаете?

- Конечно, Андрей Иванович.

Он выдерживает секундную паузу:

- Да я и сам так считал.

Я замечаю под правой рукой председателя внушительный телефонный пульт с красующимися на верхней крышке двумя огромными кнопками-клавишами: одна синяя, другая желтая. Показываю глазами на кнопки и, улыбаясь, говорю:

- Так ведь, Андрей Иванович, каждого можно в национализме обвинить.

Он недоумённо прослеживает направление моего взгляда:

 - Не понимаю, что вы имеете в виду?

- Да вон...- я опять перевожу взгляд на замечательные кнопки.

Голос  его становится враждебным:

- Что - вон. Не понимаю...

- Да кнопочки у вас - раскрашены специфически…

Я уже собрал свою папочку и собирался выходить, а Андрей Иванович всё хохотал и всплёскивал руками:

- Действительно… чёрт! Да я на них десять лет каждый день смотрю - никогда в голову не приходило, что.… И вправду ведь - синьо-жовті! Ха-ха-ха!

Секретарша в приёмной с недоумением проводила меня взглядом - чем это я так насмешил шефа.

 
Страсти по сине-жёлтому 2
В канун 7 ноября я  попросил товарища помочь забрать из художественных мастерских наглядную агитацию.

Аккуратно укладываем на бортовой грузовик красочные панно. Взгляд коллеги останавливается на одном из них и он насмешливо улыбается:

- Однако, выбрал же твой художник палитру...

Я смотрю на плакат. На густом синем фоне бронзовой краской изображены плотины гидроэлектростанций, трактора, комбайны, пшеничные снопы и тому подобное. Внизу на тоненькой красной ленточке слова из гимна Украины, повествующие о том, что именно в Советском Союзе Украина нашла свое счастье. Поворачиваюсь к товарищу:

- Да вообще-то плакат, как плакат. И потом – я знаю этого художника.  Володя Буглак. Он же русский, ему это ни к чему. Но Людмиле  завтра скажу на всякий случай.

Утро 7-го ноября началось для меня рано. Районная колонна  собирается возле университета. Я отвечаю за наглядную агитацию в голове колонны – раздаю  назначенным преподавателям и студентам портреты членов политбюро, транспаранты и флаги. Весь райком партии крутится тут же – дел хватает всем. Подзываю  одну из своих начальниц:

  - Людмила Даниловна, ты глянь тут на один плакатик…

Она молча смотрит на сине-золотое чудо, потом поворачивается ко мне:

 - Кто делал?

 - Буглак….

 Лицо Людмилы проясняется:

- Буглак? Володя? Он же русский! Ну, Саша, ты уж совсем стал перестраховщиком! И вообще – причём здесь…. Пойду, скажу Светлане Андреевне.

- Светлана Андреевна подходит через минуту:

- Что? Где? Вот этот? Да панно, как панно – его кто рисовал?

- Буглак –  вместе с Людмилой сообщаем мы.

- Володя, что ли? Ну, вы и выдумщики! Вам уже националисты везде мерещатся!

Она смеётся, потом становится серьёзной:

- А Юрию Фёдоровичу всё-таки надо сказать. На всякий случай.

Еще через несколько минут торопливо подходит первый секретарь райкома:

- Ну, что тут у вас?

Мы молча показываем на злополучный плакат. Он внимательно его рассматривает:

- А автор-то кто?

- Буглак Владимир Андреевич – хором отвечаем мы.

- Я, честно говоря, не вижу тут никакой крамолы – успокаивает нас Юрий Фёдорович. Он на минуту задумывается и мы видим, как у него внезапно начинают краснеть уши:

- А вообще…. А вообще – мудак  он, этот ваш Буглак!

Шеф поворачивается ко мне:

- Плакат этот – не несите! И скажите на комбинате, чтобы денег ему за эту работу – не платили! Всё!

И я его понимал: на трибуне ведь стоит Дмитрий Антонович – секретарь обкома по идеологии, да и кроме него там придурков хватит. Лучше перебдеть, чем недобдеть.

Через неделю я пришел на художественно-производственный комбинат. Владимир Андреевич сидел в мастерской и уныло закрашивал бронзовые трактора и  комбайны серебрянкой.

 
Б.
Сделаю отступление и скажу: поверьте, я начал писать эту книжку не для того, чтобы сводить старые счёты. Цель была бы слишком мелкой. Но, как и каждый живой человек, к кому-то относился с большей симпатией, к кому-то нейтрально, есть и такие, кого сильно не любил. Розового на всех не хватает. Самого Б. уж нет на белом свете, но он был настолько характерным типом партработника, что не вспоминать его не могу.

Я выхожу из кабинета своей начальницы. Проходя через приёмную, нос к носу сталкиваюсь с незнакомым мне посетителем -  худощавым и невысоким пожилым мужчиной. Он останавливает меня:

- Скажіть-но мені, шановний пане-товаришу, а хто зараз в обкомі партії завідує культурою?

Я вежливо отвечаю:

- Завідуючим відділом культури обласного комітету партії є  товариш Б.

Щуплый старичок неожиданно для меня заливается каким-то чирикающим смехом и, тыча пальцем в старинную кафельную печь, украшающую приёмную, сообщает:

- Пане-товаришу! То все одно, що той во кафльовий пьєц поставити завідувати культурою!

Я делаю непроницаемое лицо и с независимым видом  молча выхожу из приёмной. Старик прав на  двести процентов, но ещё мне не хватало в стенах райкома обсуждать с посетителями, у кого из моих прямых начальников окончательно сорвало кукушку!

Захожу в нашу комнату, со смехом пересказываю Морозу эпизод, тот жуёт губами:

 - Интересно. А мне почему-то твой Б. всегда напоминал официанта. Видно, у каждого человека свои ассоциации.

Я не соглашаюсь:

- Не пытайся заочно льстить моему высокому начальнику. Официант - социальный статус уважаемого в обществе человека, а вот пьец кафльовий - это в самую точку!

Заведующего отделом культуры обкома партии я ещё буду вынужден вспоминать не раз.

 

 

…………………………………………………

 

В 1978 году в моей маленькой семье появилось прибавление: Кристина родила Славика – ещё более огненно-рыжего, чем  старший брат. Одиннадцатилетнему Сергею была доверена почётная миссия донести конверт с новорожденным от дверей роддома до белой кураповской "Волги", которой он разрешил воспользоваться по такому случаю. Я мало  чем мог помочь жене – с утра и до позднего вечера пропадал на работе. Впрочем, в таком же режиме работали и все мои коллеги – дел было много, а времени не хватало.

Характерная сценка: во время обеденного перерыва заглядываю в соседний кабинет. Люда Якименко с набитым ртом лихорадочно строчит какой-то текст – ей через двадцать минут надо выступать на митинге, сотрудница что-то наспех поправляет ей в причёске, а на столе среди бумаг тарелка с двумя сосисками, прихваченными из горсоветовского буфета.

 
Личные дела
Интеллигенции в Ленинском – центральном районе Львова было много. Личные дела представителей интеллигенции, предлагаемых к приёму в партию, Юрий Фёдорович  изучал умело и с пристрастием. Обычно я приносил ему несколько папок. Кто не помнит наши личные дела тех времен? Да они же все были одинаковые! Родился, учился, служил, поступил, закончил, работаю - таких дел было 95%. Ну, что там было вычитывать!?

Начальник внимательно перелистывает очередное личное дело. Молодой ученый из академического института - на носу защита диссертации. Курапов не может решиться - уже дважды кладет папку в стопку направо и забирает ее назад:

- Вы понимаете, никак не могу уразуметь - почему они именно его хотят принять? Да у этого (он называет фамилию директора института) таких молодых и талантливых десяток найдется - почему именно его они нам тычут? Непонятно…

Наконец, лицо его проясняется:

- Тьфу ты, черт возьми - вспомнил! - он довольно смеётся. -  Этот молодой ученый - он же сын (следует еще одна фамилия нашего  известного научного деятеля). А папаша его - то ли оппонент, то ли научный руководитель в докторской диссертации  директора института! Я вам хочу сказать, товарищ Хохулин, что этот папаша - человек крайне непорядочный. Он когда-то обратился ко мне - просил посодействовать одному человеку. Я пообещал, а потом разобрался - этот тип, оказывается, директор гастронома! Вы понимаете!? Я этому  деятелю от науки, конечно, позвонил, говорю - слушай, тебе что - колбасы не хватает, так ты бы у меня попросил, я бы тебе сделал, а ты меня за торгаша просишь! Крайне непорядочный человек!  В общем, так: дело это отдайте им и скажите - нет. И мне его больше не носите.

Он берет очередную папку и начинает вычитывать. Дело десять раз просмотрено мной, хорошая солистка из филармонии, молодая и общественно активная, вроде бы всё в порядке - я дисциплинированно жду.

- Погодите, а у неё муж есть или нет? - неожиданно спрашивает шеф. - И был ли он вообще?

- Извините, Юрий Фёдорович, не понимаю…

- Что ж тут непонятного - ребенок, вижу, есть, а мужа нет и, насколько я понимаю - не было!

- Ну, так ли это важно для приёма в партию?..

Курапов вскипает:

- Вы из меня ханжи не делайте, товарищ Хохулин! Я, к вашему сведению - не ханжа! Но вы сами подумайте - в филармонии работает полтысячи людей, а принимаем мы от них одного человека в три года. Ну почему этот один обязательно должен быть матерью-одиночкой?! А потом люди о нас говорят, что мы одних, извините, ****ей в партию принимаем!

 Начальник смотрит на меня назидательно:

- Она, может, и замечательная женщина, но если вы действительно считаете, что, кроме нее, достойных кандидатур там нет, то это потому, что вы туда не ходите и людей не знаете! А надо знать свои организации! - он нервно откладывает папку налево, - что там у вас еще?

Я протягиваю личное дело очередного учёного. Пятиминутная пауза длится долго:

- Что-то я не понимаю - а он в комсомоле был или нет?

- Так ему уже под сорок - объясняю я.

- Спасибо, это я и без вас вычитал - язвит Курапов. - Вы же знаете, у нас в комсомол принимают всех. Сто процентов. Если тебя не приняли в школе - примут в армии, там не приняли - поступишь в  институте. Я вот смотрю - человек в школе учился, в армии служил, пять лет в институте образование получал и нигде в комсомол не вступил - значит, не хотел! Принципиально не  хотел! Ну и на здоровье! А теперь, видите ли, ума-разума набрался – для карьеры приспичило ему в партию вступать. Заберите и пометьте себе - никогда!

 

Сюжет для небольшой повестушки
Завязка

На мой взгляд, история, которую я сейчас хочу рассказать, вполне могла бы стать сюжетом небольшой повестушки. Однако несколько человек, которым я пытался её изложить, категорически отказывались меня понимать:

- Послушай, - говорили они, - но ведь ничего не произошло! За что же наказывали людей, ломали им судьбы? Ведь ничего не произошло! О чём же говорить, тем более – о чём писать?

Я далёк от того, чтобы идеализировать нынешние времена – они мне очень не нравятся. Я далёк от того, чтобы идеализировать прошлое – разнообразного маразма в нём было по уши. Мерзости сегодняшние и вчерашние очень отличаются, но остаются мерзостями. Впрочем, теоретизировать не буду – я в этом не силён. А дело было так.

По театрам у меня была помощница - Наталья Петровна[31]. Она работала  штатным театроведом в УТО - Украинском Театральном Обществе. Рослая крашеная блондинка лет после 30. Я с ней иногда делился доверительной информацией - кто имеет шансы получить Заслуженного артиста, а кто не очень. Она водила меня по репетициям  и премьерам, рассказывала театральные cплетни. Мне без сплетен никуда – информация все-таки.

Если режиссер А. трахает актрису В., и об этом знает весь театральный город – интересного в этом мало, а вот если худрук С. любит иногда подтрахивать  в задницу своего соратника по театру Д., и это большой секрет – тут уж инструктор райкома партии должен быть  в курсе, иначе грош ему цена. Потому что без этого вообще не будешь понимать, что в этом дружном творческом коллективе происходит – комплекс неформальных связей определяет неформальных лидеров и париев.

В пятницу Наташа заскочила на пару минут к нам в кабинет, пригласила меня на незаурядное событие –  в театр им. М.Заньковецкой из самой Москвы приехал знаменитый критик Юлий Смелков, посмотрел шесть спектаклей, завтра будет делиться своими впечатлениями.

На субботу у меня была запланирована куча дел и я отказался.

В понедельник утром в нашем кабинете требовательно зазвонил внутренний “инфарктный” телефон. Юрий Фёдорович коротко приказал: “Зайдите!”

Шеф был не в духе:

- Вы в курсе – что в субботу было в Заньковецкой?

- Да, - ответил я, про себя довольный, что оказался готов к ответу – там Смелков, критик московский выступал перед ними. У меня в субботу было два плановых мероприятия – лично присутствовать в театре не смог.

- Считайте, что повезло – непонятно ухмыльнулся начальник. – В общем, так: этот гость московский наболтал там ерунды, разгорается скандал. Срочно выясните детально, что он там говорил и вообще всю информацию по субботе – мне на стол.

Я связался с Наташей, попросил помочь. Она принесла мне целых шесть страниц, напечатанных на машинке.

Суть дела была простой. Смелков вышел к труппе в модном в те годы кожаном пиджаке, непринуждённо присел на краешек стола и объяснил – то, что и как ставит театр – безнадёжно устарело. Впрочем, в Союзе почти все театры так работают, разве что в Москве маленькие студии в подвалах ставят что-то интересное, да ещё ваш бывший земляк Виктюк, пожалуй, хорош. Засим пожелал коллективу творческих успехов и т.п. Главный режиссер театра Опанасенко  его вежливо поблагодарил и гость ушёл.

После этого, понятное дело – нашлось кому взорваться благородным негодованием: как же так, мы – театр заслуженный, Академический, ордена Трудового Красного Знамени, а он нас грязью поливать! А трудящиеся нас любят! И выступление его аполитично и идейно незрело!

Тут же позвонили в обком партии кому надо – проинформировали. И пошло, поехало!

Во вторник около девяти часов вечера начальник мне опять позвонил по внутреннему:

- В общем, так: завтра вопрос слушают на бюро обкома. Я там по своим каналам узнал, что в проекты постановления впечатывают – похоже, дело плохо – головы в театре полетят. Вы, товарищ Хохулин, на девять утра подготовьте мне три справочки, только покороче, не надо расписывать, на страничку каждая. Одна – морально-психологический климат в коллективе, кто там за кого, кто против, всю групповщину их – ну, вы в курсе. Вторую – все претензии к Опанасенко, которые у людей есть, он, видимо, завтра на бюро главным будет…, а третью – ещё раз продублируйте поточнее выступление этого Смелкова – меня туда тоже приглашают.

Легко сказать – подготовь три справочки! В девять утра я занес их в кабинет шефа.

В конце дня  Юрий Фёдорович возвращался с заседания бюро обкома. Увидев меня в коридоре, позвал в кабинет. Шеф еще не отошёл  - уши предательски пылали. Стягивая в кабинете с себя плащ, отрывисто бросил:

- Мудак! Сорок минут, сорок минут ему дали говорить, а он  всё: театральная этика, театральная этика….  Ну, ему секретарь обкома и врубил: говорит, существует еще и партийная этика, между прочим. И всё!

- Что – всё? – не понял я.

Шеф сел за стол:

- Всё! Главного режиссера Опанасенко из партии исключить, с работы уволить и ходатайствовать о снятии звания Заслуженного деятеля искусств Украины. Директору – строгача с занесением в учётную карточку, с остальными нам поручили разобраться.

- В общем, так, товарищ Хохулин – заведите себе отдельную папочку по этому театральному ЧП и займитесь детально. Да, и главное – выясните, кто этого сукина сына на нашу голову сюда пригласил?

 
Кто пригласил сукина сына?

Переполох, начавшийся в  театре в эти дни, описать трудно. Труппа выезжала на гастроли, кажется, в Тернополь. На афишах срочно замазывали черной краской имя живого трупа –  бывшего главрежа Опанасенко. Артисты театра ходили в райком повзводно – объяснять, что они не имеют отношения к сукину сыну. Клялись в этом устно и писали на бумаге – я положил в папочку первые листы.

Наталья Петровна в эти дни приходила ко мне ежедневно.

- Так кто его сюда зазвал? - это было первое, что я спросил у нее.

 - Гай! – тут же ответила мне она.

Я поёжился. Артист театра Александр Дмитриевич Гай был Народным артистом СССР и председателем Львовского отделения УТО – Украинского Театрального Общества. Человек известный, мягко говоря.

Наташа прояснила ситуацию:

- Дело в том, Саша, что Опанасенко – это же зять Гая. Ты просто не знаешь Александра Дмитриевича. Он ужасный интриган! Видно, он почувствовал, что дела у зятя в театре неброские и решил его подпереть авторитетным мнением москвича. Но просчитался - Смелков на поводу у него не пошел.

- Да-а.... Слушай, ты можешь мне это на бумаге написать?

- О чем речь? Завтра принесу.

На следующий день я получил  опять напечатанные несколько страниц, прочитал. Александр Дмитриевич показался мне ещё тем фруктом. Приобщил страницы к другим.

В тот же день меня вызвал начальник. Протягивая мне несколько листков, исписанных убористым и аккуратным женским почерком, вздохнул:

- Вот, завлит прислала мне целое послание. Объясняет, что мы с ней когда-то учились вместе... Подшейте в дело. Она тут у меня сегодня будет на приёме после обеда – поприсутствуете.

Заведующую литературной частью театра Р. уволили тоже. В назначенное время я сидел в кабинете Юрия Фёдоровича. Р. плакала и объясняла, что с ней обошлись уж очень несправедливо. Юрий Фёдорович отвечал ей уклончиво, и помочь – это я и сам понимал – ничем не мог. В какой-то момент беседы у  бывшего завлита вдруг закатились к подлобью глаза, и она начала как-то неловко валиться со стула вбок. Я дёрнулся к ней поддержать, но тут громко вмешался шеф, обращаясь к ней по имени-отчеству:

- ... ну, пожалуйста, ну я вас прошу – не надо! Право слово – это же райком партии, а не театр! Пожалуйста, не надо...

К моему удивлению, падать в обморок она передумала.

После неё приходил директор и ещё кто-то.

 

Спивак

В нашем кабинете опять появилась Наташа. С таинственным видом спросила меня:

- Хочешь, я принесу копию приказа по театральному обществу о приглашении Смелкова  в Львов?

- А можешь?

- Постараюсь. А ещё, если надо, могу принести и копию документа о выплате ему командировочных и гонорара за рецензии. Надо?

- Ещё бы! – довольно ответил я.

К вечеру она их принесла. Копии, естественно, были не подписаны, но  фамилия подписавшего приказы имелась – ответственный секретарь УТО Спивак. Я положил их в уже прилично распухшую папочку – дело продвигалось!

Спивака я знал давно – ещё с дорайкомовских времен. Он был намного старше меня и казался мне мужиком неплохим – жалко будет, если окажется замараным этим дерьмом. Однако, делать нечего, звоню:

- Николай Михалыч, приветствую вас. Хохулин беспокоит из Ленинского. Помните ещё меня?

- Здравствуй, Сашенька, – смеётся в трубку  Николай Михайлович, - помню, дорогой,помню. Что стряслось?

- Да у меня вроде как ничего. Надо только переговорить с вами по одному вопросику. Может, подойдете?

От театра до райкома идти всего ничего – через полчаса Спивак появляется в нашей партийной обители. Здороваемся, как старые друзья. Я картину не гоню, но и  резину не тяну:

- Николай Михалыч, я об этом Смелкове хотел с вами поговорить...

- Да я догадался, догадался, - отвечает Спивак, улыбаясь – полгорода об этом только и  говорит.

- Николай Михалыч, это не вы ли его часом к нам пригласили? – напрямую спрашиваю я.

Он ещё продолжает улыбаться:

- Уволь, Саша, тут я никак не причём. Это уж точно.

- А точно ли? – переспрашиваю я.

Он добродушно и утвердительно кивает головой.

Я лезу в заветную папочку, двумя пальцами, как лягушку, извлекаю оттуда копию приказа о командировке Смелкова,  кладу на стол перед Спиваком и слегка подталкиваю её поближе к нему:

- А вот это как понимать, Николай Михалыч?

Он прочитывает, улыбка, побыв мгновение растерянной, чулком сползает с лица:

 - Это я, Саша, впервые вижу, честное слово.

 - А вот это? – я опять двумя пальцами вытягиваю очередную жабу.

Он читает, с перепугу переходит на вы:

- Александр Васильевич, клянусь, не видел я этих документов в глаза! А откуда это у вас?

Я неопределенно машу рукой:

- Какая разница! Николай Михалыч, а у вас книга приказов имеется в УТО?

- Само собой, разумеется, есть такая.

- А глянуть на неё можно?

Спивак мнётся:

- Можно, только сейчас секретарша на обед пошла. Приходите после обеда, посмотрите.

Я задумываюсь. Оно, конечно, я после обеда приду, а уж что там в этой книге к тому времени будет – один Бог знает. Смотрю на часы:

- Николай Михалыч, вы вообще где обедаете? Может, идём, где-нибудь вместе перекусим, а потом и к вам заглянем.

У Спивака приятное смуглое лицо, но даже через эту смуглость видно, как оно медленно краснеет:

- Это вы, Александр Васильевич, зря обо мне такое подумали. Ну чтож, идёмте вместе, как скажете…

Чувствую себя скотиной, хотя нам не привыкать, мы – партийные работники.

                Через час мы в УТО. У них вечный ремонт, на паркете опилки и стружки, рояль накрыт какой-то дерюгой, везде кавардак. Ещё через двадцать минут выясняется, что кавардак в УТО не только в помещениях.

Оригиналы двух злополучных документов в книге приказов нашлись, но тоже без подписи ответственного секретаря Спивака,  как,  впрочем, и ещё штук двадцать таких же. Приказы по городскому отделению Украинского театрального  общества сочиняют все, кому не лень. Они же и вписывают их в книгу приказов. Раз в три месяца Спивак подмахивает, не глядя, последние штук пятьдесят, ему не до этого – у него на голове ремонт, вечный поиск досок и цинквайса.

Матюкнув Николая Михайловича за разгильдяйство, спрашиваю, если не он, то кто же пригласил в город Смелкова?

Спивак разводит руками:

- Да чёрт его знает! Вообще Наташа его встречала в аэропорту и сюда привела – нас знакомила.

Я молчу, хотя новость для меня интересная.

 

Озеров

В отделе пропаганды и агитации к Наталье Петровне относились хорошо. Не без нашей помощи её приняли кандидатом в партию. После того, как разгорелся этот театральный идиотизм, я ей двадцать раз повторял:

- Ты, если для меня чего пишешь – пиши правду. Потом разберёмся, надо будет – подредактируем, чтобы тебя как-то отмазать в случае чего. Только не ври, а то у меня совсем голова кругом пойдет.

Впрочем, заподозрить её я ещё не успел. Вечером того же дня она пришла в райком. Выражение лица было интригующим:

- Саша, я сегодня встретила Борю Озерова. Ты сейчас упадёшь!

Я вопросительно уставился на нее.

- Понимаешь, Озеров разговаривал со Смелковым по телефону, и тот ему рассказал сногсшибательную новость! Оказывается, Александр Дмитриевич Гай звонил в Москву Смелкову и  сказал ему следующее: если хотите получить свои деньги за командировку и рецензии, то вы должны сказать, что вас пригласила во Львов театровед Наташа!

Я аж присвистнул:

- Это интересный поворот.

Борис Озеров был известным всему городу руководителем самодеятельного театра. Партийные органы его не любили, но терпели. Было известно, что со Смелковым он поддерживает дружеские отношения.  Лично с Озеровым я знаком не был и задумался:

- Слушай, Наталья, я понимаю, что хочу невозможного,  но ты бы не могла у этого Озерова попросить, чтобы он тебе это всё на бумаге написал?

Наташа долго не раздумывала:

- Конечно! Боря – мой старый друг, если я попрошу, он для меня сделает!

- Кляузнейшее дело! – засомневался я. – Ты понимаешь, что он должен написать? Что его знакомому Смелкову предложили тебя за деньги оклеветать, о чём ему стало известно из телефонного разговора с этим самым Смелковым, от которого, сама знаешь, все у нас шарахаются, как от прокажённого.

- Мне – напишет! – уверенно сказала Наташа, – Завтра к пяти часам бумага будет у тебя.

На следующий день ровно в семнадцать часов дверь в кабинет открылась, и Наталья Петровна подтолкнула  вперед хорошо одетого мужчину лет 35-38, загорелого, коротко стриженого, с уверенным взглядом светлых глаз.

- Сашенька, привет! – по-приятельски поздоровалась она, - познакомьтесь – это Боря Озеров.

Я растерялся. Принимать у себя друзей Смелкова не входило в мои планы, да и договаривались мы, вроде, не совсем об этом. Но деваться было некуда, я протянул ему руку и предложил сесть. Он опустился на краешек стула, прямо держа плечи, и  уставился на меня. Я посмотрел на Наталью.  Она непринуждённо улыбнулась и  повернулась к Озерову:

- Боря, сейчас Александр Васильевич расскажет тебе, что ты должен написать.

- Без проблем, – ответил Боря, вытащил красивую авторучку и изобразил на лице выжидающую готовность.

                - Ну и дела-а... – подумал я про себя.  Наташа отошла к окну и стала внимательно рассматривать вид площади Рынок со статуей Дианы. В тишине  возникшей паузы я только отчетливо слышал, как она сосредоточенно постукивает ноготками  по оконному стеклу.

- Так что надо написать? – напомнил о себе Озеров, вопросительно глядя на меня.

Я заёрзал на стуле и опять посмотрел на Наташину спину. Спина не реагировала.

- Видите ли, - начал мямлить я, - в связи с некоторыми обстоятельствами в театре.… В общем, нас интересуют определённые нюансы…

- Александр Васильевич, - вдруг перебил меня Озеров, - а что произошло в театре?

И, не дожидаясь моего ответа, вдруг заговорил сам:

- Вы понимаете, Смелков – очень умный человек. Понимаете – умный. Он не мог наговорить глупостей, потому что он их вообще редко говорит. Я – не припоминаю. Он что – не учел местной специфики?

Как же, как же – буду я здесь, сейчас с тобой специфику местную обсуждать! Эк, куда тебя занесло, дружище! - Это всё я думал про себя, пока он говорил, а вслух я перестал мямлить и замычал по-коровьему:

- М-м-м…. Ну-у.… Как вам сказать…Мне бы не хотелось сейчас, вы понимаете сами…. Я, собственно, вот о чём: мне Наташа говорила, что вы со Смелковым как-то контактируете некоторым образом?

- Да, мы дружны с ним. А что? – с некоторым вызовом осведомился Озеров.

- Нет, пожалуйста, пожалуйста – я  замахал руками, изображая, в какой степени мы ничего не имеем против их дружбы, - и по телефону разговариваете?

Борис посмотрел на меня с некоторой насмешливостью:

- Разговаривал. Вчера.

Наташе, чёрт возьми, было бы самое время вмешаться, но красоты за моим окном её интересовали больше. Очень уж не хотелось мне самому задавать главные вопросы, но:

- Борис, а вы не могли бы изложить на бумаге содержание вашей последней беседы?  Нет, конечно, если это не является, так сказать…

- Не является – успокоил меня Озеров и деловито уточнил, глядя на подсунутый мной лист бумаги:

- На чьё имя писать?

Я фальшиво захихикал:

- Да можно ни на чьё,  хе-хе, не имеет, так сказать, значения…

- А озаглавить как – объяснительная записка или просто пояснение?

- Ах, к чему эти формальности! Просто суть разговора, если вас это не затруднит, дату и подпись. Всё.

- Не затруднит, - сообщил Озеров,  быстро настрочил на листе несколько слов и, размашисто подписавшись, протянул мне бумагу.

Я прочитал: “Как мне стало известно из телефонного разговора с Ю.Смелковым, деньги за поездку во Львов ему выплачены не будут. Б.Озеров”. Чуть ниже красовалась аккуратная дата.

Я поднял глаза на Бориса:

- Это что – всё?

Он пожал плечами:

- Ну, если вас интересует информация о погоде в Москве…

- Нет, нет, спасибо, - перебил я его – я вчера смотрел программу “Время”.

Он явно почувствовал разочарование в моих глазах:

- Простите, а вас вообще что интересует?

И спрашивать мне не хотелось, и чувствовал я, что оно где-то рядом, решить можно всё без  этой бумажной суеты и моей дурацкой папочки. Эх, была не была:

- Нам интересно многое. А в частности – кто вашего друга пригласил в  наш город?

- Так это проще простого – надо спросить у него самого. Хотите, я у него спрошу это сейчас?

Приоконная спина вдруг пришла в движение, слева скользнуло растерянное лицо Наташи.

Звонить от меня Смелкову конечно было нельзя. Я  явственно видел перед собой красные уши начальника и слышал его гневный голос: “Мы с вами расстанемся, товарищ Хохулин! И не добром расстанемся!”. Ну и хрен с ним!

- Конечно, хочу.

Озеров потянул к себе телефонную трубку, набрал длинный номер межгорода, подождал соединения:

- Алло! Юлий? Привет, слушай, скажи мне – кто тебя пригласил в город? Что? Да я сам не понимаю, что здесь происходит!.. Да не знаю я! Я тебе потом расскажу – откуда звоню. Так кто, говоришь, пригласил? Хорошо, хорошо, я тебе потом перезвоню, пока!

Он аккуратно положил трубку на рычаги и обескуражено повернулся ко мне:

- Вообще его пригласила Наташа.…

 Потом спохватился, заговорил быстро:

- Надеюсь, вы же понимаете – это не может иметь никакого значения. Его мог и я пригласить, я это не раз делал, в конце концов…

Наконец, лицо его приняло осмысленное выражение. Он помолчал:

- Это что, может иметь для Натальи Петровны какие-то последствия? Но поймите, это же просто глупо, это всё до омерзения глупо…

Я с ним вежливо распрощался и он растерянно ушел. В углу комнаты громко заплакала Наташа, по-собачьи подвывая в платочек.

Выведя её в коридор, я  ушёл – мне надо было торопиться на партсобрание в Союз писателей.

 

 
Гай

На следующий день побывал у меня и сам председатель УТО и Народный артист СССР Александр Гай. На сцене я его видел многажды, а вот так, в кабинете, с глазу на глаз – впервые.

На интригана он был явно непохож. Говорил всё о театре, о бедах с репертуаром. Вел себя  достойно.

На всякий случай я и у него спросил – кто же всё-таки пригласил этого критика к нам в город?

Он как-то брезгливо поморщился и скороговоркой ответил:

- Не знаю, не знаю…

Я видел – знает, говорить не хочет.

               Ну и правильно – ему вроде и не к лицу говно это разгребать, для этого я есть – инструктор отдела пропаганды и  агитации Ленинского райкома Компартии Украины.

 

Стерва

Итоговая справка по делу мной была написана, только занести ее Юрию Фёдоровичу не удавалось – шеф был всё время занят. Потом он уехал в Тернополь  - там, на гастролях, в театре имени М.Заньковецкой должно было состояться партийное собрание с разбором полётов. Туда же, я знал, собиралась ехать и Наталья Петровна – она состояла на партучёте в театре.

Днем к Юре – моему напарнику по кабинету пришла секретарь  партбюро нашей консерватории Леонтина Тимофеевна. Вдова известного украинского советского писателя, чей  каменный бюст красовался в начале улицы Мира, еще далеко не утратившая красоты женщина, очень холёная и всегда красиво одетая.

Обсудив свои дела с Юрием Николаевичем, она встала и, проходя мимо моего стола, на секунду приостановилась:

- Александр Васильевич, можно вас на пару минут на доверительную беседу?

Я пожал плечами:

- У меня от Юрия Николаевича секретов нет.

Она засмеялась:

- Нет, нет – я уж чисто по-женски – посплетничать.

Я недоумённо вышел вслед за ней в коридор и она доверительно взяла меня за рукав – я уловил чуть слышный запах дорогих духов:

- Александр Васильевич, я насчёт Наташи. Мне как-то неловко, но она ходит по всему городу и рассказывает, что  с вами, извините, спит, а весь отдел пропаганды и агитации у неё в руках и она может любого в бараний рог скрутить. Это, конечно, не моё дело, но я на правах старшей женщины – она по-матерински улыбнулась – вы уж как-то ей объясните, что ли… Неудобно, право слово.

Я промычал в ответ что-то, изображающее признательность за дружеский совет, вернулся в комнату и начал длинно и вычурно материться. Юра вопросительно поднял голову от стола.

- Да не трахал я ее, Юра! Мог бы, конечно, видел глазки её ****ские сто раз, но оно мне не надо! Не надо было!

Мороз пожевал губами:

- Якшаешься потому что со стервами. Я сразу видел – стерва, но если тебе зачем-то нужно… Я бы с этими твоими артистами-художниками вообще работать не смог.

 

Наташа

Было утро и я корпел над составлением монументального документа – сорокастраничного Плана оформления территории района наглядной агитацией.

Наталья Петровна впорхнула в комнату белой бабочкой и засветилась улыбкой:

 - Сашенька, приветик! А я из Тернополя вернулась!

 - Ну, и как съездила? – поинтересовался  я.

 - Прекрасно, прекрасно!  Я очень здорово выступила на партсобрании. Знаешь, я такое слово классное придумала – “опанасенковщина”. Так и говорила – товарищи коммунисты, нам в театре пора кончать с этой всеразлагающей опанасенковщиной! И против этого старого интригана не побоялась сказать всё, что я о нем думаю. По стенке его размазала!

 - Ну и молодец, - похвалил я её.

 - И, между прочим, - Наташа кокетливо наклонила головку, - назад во Львов ехала в “Волге” с Юрием Фёдоровичем. Вот так!

 - Просто нет слов – восхитился я.

 - Слушай, Александр Васильевич, - вдруг деловито продолжила Наташа, - я вообще-то по делу к тебе зашла, посоветоваться хочу.

  - Валяй, советуйся .

  - Я насчёт этого самодеятельного театрика озеровского. Ты знаешь, эта его шарашкина контора всё-таки ужасно безыдейная,  аполитичная и с идеологической точки зрения крайне вредная! А  нужен ли нам вообще такой театр? Хочу написать письмо в обком партии - пусть его прикроют! Ты как думаешь?

У меня в зобу дыханье спёрло! Я  помолчал:

- Не знаю, это уж как тебе совесть подсказывает. А вообще справку по  театральным делам я уже написал, вон – я кивнул на стол – куча других дел есть, извини.

- И что же ты в своей справке написал? – осведомилась Наталья Петровна, - кто же там Смелкова в город приглашал?

- Ну, ты, конечно, - улыбнулся я.

Она сощурилась:

- Так что, мне на тебя в суд подавать – за клевету?

Я махнул рукой:

- Подавай!

Развязка

Справку я занёс Курапову в тот же день. Он начал внимательно её вычитывать, дошел до Наташи, поднял голову:

- Так вы считаете – в приёме в партию отказать?

Я качнул головой. Шеф отложил справку в сторону:

- Вы знаете, последние два дня столько дел – не успел вам рассказать про собрание в Тернополе. Как она гадко выступила на собрании – старого Гая просто с грязью смешала. Да кто она такая рядом с ним – никто, пустое место! И, вы знаете, он же после неё выступал, мог ей ответить – ни словом не упомянул! Хватило у старика достоинства. Непорядочный она человек!

- А тут еще какое дело, - шеф непривычно замялся на секунду, - понимаете, жена со мной в Тернополь напросилась. Тряпки, понимаешь ли, ну, в общем, бабские дела…. Так после собрания руководство  театра вышло меня проводить, а эта нахалка подходит к нам и говорит: “Юрий Фёдорович, можно я в вашей машине до Львова доеду?”. Я ей объясняю, что у меня в машине жена местами распоряжается, а что жена ответит – конечно, говорит, пожалуйста. Так я, поверите ли, до самого города, о чем с ней только не говорил – и о погоде, и о видах на урожай – лишь бы не о театре! Крайне непорядочный человек!

В общем, так: в приёме в партию ей отказываем, да и в Театральном Обществе, я думаю, ей больше делать нечего.

На том и порешили.

Опанасенко в те годы ушел работать, кажется, рядовым режиссером в театр поскромнее, Наталья Петровна после отказа в приёме в партию и увольнения из УТО пошла  трудиться на ниву народного образования – учить детей этике и эстетике,  а театр, слава Богу, стоит до сих пор, ничего с ним не случилось, хотя...

Я уже давно перестал ходить на спектакли, но часто слышу, что у них опять проблемы с репертуаром, да и само здание разваливается, в него и зайти-то страшно. Хотя начальство особо и не ходит - ему больше Басков нравится.

Чёрт его знает, может опять пригласить во Львов  московского критика Смелкова?  Хотя теперь этого тоже делать нельзя, впрочем, уже совсем по другим причинам.

 

 
Наглядная агитация
Объезд города

И ещё одна история из коммунистических лет.  Причём если предыдущую можно считать сюжетом для небольшой повестушки, то воспоминания о наглядной агитации тех времён тянут на монументальное полотно, а меня подталкивают к литературным штампам.

Мягко покачиваясь на поворотах, экспериментальный красавец ЛАЗ неторопливо едет по Львову.  В комфортабельных креслах с подголовниками удобно разместились председатель Львовского отделения Союза Художников Украины, ректор института прикладного и декоративного искусства, главный  городской художник и рядом главный художник комбината и прочие именитые мастера кисти и резца. Там же партийные работники. Праздничное оформление принимает объездная комиссия горкома по наглядной агитации.

Солирует инструктор отдела пропаганды и агитации горкома Витя Пилипенко.[32] Витя очень гордится замечательным методом оценки наглядной агитации, который он изобрёл. За отреставрированную, т.е. подкрашенную установку с плакатами высотой до 5 метров полагается 7 баллов. Если в нее вставили новые плакаты – 10 баллов, а уж коли сподобились создать новую конструкцию – все 15 баллов. Если установка имеет не 5, а шесть метров высоты – очки соответственно набавляются. По такой же методе оцениваются лозунги, транспаранты, перетяжки через улицу, доски почёта, панно и т.п.

На проспекте 700-летия Львова автобус подруливает к огромному сооружению, из которого во все стороны торчат плакаты с красочно проиллюстрированными цифрами показателей последнего пятилетнего плана. Витя декламирует:

- Товарищи! Перед нами объёмно-пространственная композиция высотой восемь метров, установленная на прошлый праздник, но отреставрированная, с новыми плакатами, а также с частично новыми конструктивными элементами!

Сидящий неподалеку от  меня Голова Спилки  Художников Эммануил Петрович Мысько с омерзением и тоской  в голосе вопрошает:

- Ну, то скільки баллів ми мусимо поставити  за цю композицію?

У всех на коленях лежат распечатанные на горкомовском ротапринте правила начисления очков, но разбираться в этой ахинее никому не хочется. Витя начинает листать собственнный экземпляр, тихо бормоча себе под нос:

- Так, за высоту – 12 баллов, плюс 7 – за наполнение, плюс реставрация 5 и частично новая конструкция…. Ага!

Он выпрямляется:

- Таким  чином, товариші, за цей елемент оформлення Шевченківського району ми можемо нарахувати 28 баллів!

Все с облегчением вписывают в подготовленные бланки цифру 28 и автобус плавно трогает.

 
Два погонных метра утюгов

Через два дня я узнаю результаты подведения итогов – мы на последнем, пятом месте. Случай беспрецедентный, потому что в Ленинском районе сосредоточены практически все художники Львова – Спилка художников, художественный институт, училище, художественный комбинат и вдобавок ведущий инструктор – искусствовед!  Любое место, кроме первого – как личное оскорбление. Я прихожу в горком партии к дураку Вите:

- Это вы, ребята, зря так нарешали – заявляю с обидой. – Ну, да ладно. Еще есть порох в пороховницах у Ленинского района!

На следующий день обращаюсь к приятелю – архитектору:

- Аполлон, в апреле месяце будет юбилей  - 110-я годовщина Ленина. Ты можешь нам что-нибудь такое запроектировать, чтобы никому мало не показалось?

Аполлон Сергеевич[33] долго не раздумывает:

- Ясное дело! Только очень дорого стоить будет.

 - Мы за ценой не постоим, - обещаю я.

Через две недели Аполлон приносит проект: на всем проспекте Ленина предлагается поставить двенадцать семиметровых чудовищ, в которые будут вмонтированы светящиеся изнутри плакаты. Аполлон Сергеевич светится гордостью:

           - Саша, представляешь, заделаем еще динамику света и бац – на всем проспекте загорается первый этаж наших установок, еще раз

бац – и второй, третий, четвертый. Потом все одновременно гаснет и – сначала! Фантастика! Грандиозно!

Я прикидываю – реализация  грандиозного замысла может потянуть тысяч на сто, Аполлон обижается:

- Старик, я сам слышал, как в горкоме партии говорили – на идеологии экономить не будем! Что ты начинаешь!

Начинаю рассчитывать: сейчас декабрь, до апрельских праздников еще почти полгода, вполне можем успеть.

Через ещё несколько дней начальство проект одобряет, приступаю к его раскрутке: конструкторы разрабатывают новые рабочие чертежи, дюжина самых крупных заводов района получают задания на изготовление конструкций, комплектующую мелочёвку расталкиваем по мелким предприятиям, художники садятся за эскизы,  я сам – в роли диспетчера и координатора.

Сразу после Нового   года возникает заминка – для подсветки замечательных конструкций на проспекте Ленина требуются дополнительных тридцать киловатт электроэнергии. Энергетики объясняют, что кабеля, проложенные еще при Франце-Йосифе, и так во время праздников горячие - могут не выдержать. Аполлон Сергеевич горячится тоже:

- Саша, да ты объясни этим своим электрикам, что тридцать киловатт – это два погонных метра утюгов, что они там голову морочат!

Электрики не сдаются, я вынужден звонить в партком “Львовэнерго” – на парткоме сидит Михаил  Андреевич Тарасюк[34], должен выручить. Тарасюк выслушал меня и предложил на следующий день встретиться на проспекте. Пообещал пригласить, кого надо.

 

 

Секретарь парткома "Львоэнерго"

На следующий день встречаемся: Львовэнерго, Горсвет, Энергосбыт, институт Южтехэнерго, еще кто-то. В основном, на уровне главных инженеров. Командует Тарасюк, я присутствую.

Рядом с проспектом находится старинная улица Театральная, на которой, как оказалось, расположена одна из трёх подстанций, запитывающих центр города. Подстанцию вскрывают, все удручённо смотрят на трансформаторы. Тарасюк хмыкает и поворачивается к одному из присутствующих:

- Всё это г… надо заменить. Твое хозяйство, тебе и карты в руки.

Тот хмуро соглашается. Шагами вымеряли расстояние до проспекта, насчитали сто двадцать метров, Михаил Андреевич поворачивается ко мне:

- Саша, ты себе запиши марку кабеля, мы его сами достать не можем, придется тебе подсуетиться.

Он диктует, я прилежно записываю. Кабель тут же поручили протянуть другому главному инженеру и зашагали опять на проспект. Там договорились, что в нужный день мы приостановим движение транспорта, а они перекинут кабель через проезжую часть, потом долго топтали заснеженные газоны проспекта, выясняя, куда именно надо вывести концы. В конце концов все вроде бы решили. Тарасюк - видный темноволосый мужик, периодически шумно продувающий воздух через нос – гайморит, что-ли, сощурившись, посмотрел на меня:

- Понимаешь, с технической точки зрения всё это абсурд, ахинея, пф-пф, хотя если райкому партии надо – сделаем. Договорились?

Я поёжился:

- Михаил Андреевич, нам же надо динамику света обеспечить – ну, чтобы на каждой установке загорался сначала первый ярус, потом второй и так далее…. В общем, типа такой мигалки для лампочек на ёлке…

Технари загалдели, заспорили между собой. Двое настаивали на электромеханике, остальные предлагали неведомые мне симисторы. Через пять минут секретарь парткома Львовэнерго взял меня за рукав:

- Значит, так, Александр. Если тебе надо, чтобы на ёлке лампочки включались и выключались, то это называется мигалкой и её можно, пф-пф,  в карман положить, а если ты хочешь несколько киловатт на установке гонять туда-сюда, то для такой мигалочки нужен будет стальной ящик и стоить она будет каждая под тысячу  рублей. Хотя деньги мы, конечно, найдем сами.

Я опять помялся:

- Дело ещё в том, что архитектор  настаивает на синхронной работе всех установок – ну, чтобы плакаты одновременно включались и отключались по всему проспекту…

Михаил Андреевич опять отошел к своим, те снова зашумели. Потом вернулся:

- Саша, скажи прямо, сколько будет стоять эта твоя наглядная агитация?

 -  Понятное дело – три дня праздников.

 - Понимаешь, старик, я не знаю, что там тебе художники нарисуют, но только по нашей, по электрической части эта наглядная агитация становится уже золотой – мы ведь фактически заново запитываем весь центральный проспект города. С технической точки зрения…, ах да, это я уже говорил. В общем, если вы будете настаивать на синхронной работе  этих самых установок, то мы кинем по всему периметру еще один десятижильный контрольный кабель, свяжем всё в одну цепь и оно заработает. Но тогда  ваше праздничное оформление станет бриллиантовым. Скажи мне честно – тебе очень нужна эта синхронность?

Я подумал и махнул рукой:

- Все к совести моей взываешь, Михал Андреич? Ладно, хрен с ней, с синхронностью!

 
Мирончик

Параллельно с работами по проспекту, надо было продвигать и другие пункты моего грандиозного Плана.

Должен сказать, что по части наглядной агитации числился за мной один служебный грех – в районе до сих пор не было  огромного панно с изображением Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР Леонида Ильича Брежнева. Во всех других районах такие штуковины, отдающие паранойей, уже имелись, а я как-то поотстал.

Наконец и я присмотрел подходящее местечко – на Коперника тогда снесли несколько домов и обнажился прекрасный брандмауэр вполне подходящей площади.[35]

В художественном комбинате работу поручили двум поседевшим на идеологической ниве асам  широкой и плоской кисти – флейца.[36] Заказали потребное количество фанерных щитов, обтянули их пристойным полотном, грунтовщицы нанесли белоснежный грунт.

Мастерская оказалась слишком мала, поэтому художники работали на максимуме творчества – приставляли к стене один  щит и в четыре руки изображали на нем гигантское ухо, затем на другом щите принимались рисовать левый глаз – возможности составить вместе хотя бы лицо у них не было. Я смотрел на это все с некоторым сомнением, но они клялись, что будет похоже. Приходилось верить.

По замыслу автора, панно в три сотни квадратных метров должно было поразить начальство и конкурентов из соседних районов – прицепленное к стене на сложных специальных крепёжных узлах, оно как бы висело в пространстве на расстоянии в полметра от стены, что позволяло бы зелёным насаждениям, заблаговременно посаженным под домом, увивать мощные плечи любимого народом Генерального секретаря.

Крепёжные узлы было поручено изготовить маленькому заводику на окраине города. С месяц они волокитили, ссылаясь то на сложность работы, то на отсутствие материала.

По прошествии месяца моё терпение лопнуло, и я поехал на завод сам.

Заводишко был действительно маленьким, потому что меня на проходной встречало всё руководство. С порога азартно начали объяснять, что ехать было абсолютно ни к чему – все равно завтра они привезут практически готовые детали. Я недоверчиво отказался даже заходить в кабинет и попросил отвести меня к людям:

- Ні, якщо я вже приїхав, ви мене заведіть до тих людей, які це роблять – я в них сам спитаю, коли це буде готово.

Начальство опять начало меня уговаривать, кто-то обескураженно произнёс:”Там же Мирончик...”.

В конце концов, я настоял на своём и торжественной процессией мы двинулись вглубь предприятия. Подошли к какому-то сараю, директор рванул первым, я переступил порог вслед за ним.

Картина внутри была запоминающейся: в центре кузни - а  это была кузня - у жалкой кучки из трех или четырех злополучных узлов склонился над наковальней невысокий мужичонка с молотом в руке. С каждым ударом по раскаленной заготовке он  гневно восклицал:

- Курва їх мать! Щоби я так си мордував біля того гівна! І який ідіота то вигадав, ажеби людина так си мордувала! Най би його кров залила нагло! Ідіоти!

Я понял, что вижу Мирончика. Подскочивший к кузнецу директор что-то зашептал ему на ухо. До меня только донеслось “...представник райкому”.

Мирончик не смутился:

- То нехай цілує мене в ніс той  представник райкому! Ідіоти француваті! Шляк би їх трафив, курвіх синів! Придурки!

Я деликатно осведомился у него, на сколько тут ещё работы. Директор всунулся:

- Олександр Васильович, завтра привеземо!

Мирончик мрачно посмотрел на него, потом на меня, и внёс поправку:

- Ще днів з чотири буду мордуватися, не менше.

Директор разразился руганью в свою очередь, Мирончик не уступал, я потянул директора в сторону:

- Послухайте, може ви маєте якісь інші засоби впливу на вашого Мирончика, окрім сварки?

Переговоры начались вполголоса. Через три минуты кузнец засмеялся, повернулся ко мне:

- Завтра не завтра, а післязавтра буде точно.

Я махнул рукой:

- Згода!

Засмеялись все. Мы потянулись к выходу, по дороге я заметил директору:

- З характером той ваш Мирончик...

Директор пожал плечами:

- Фахівець добрий – тому і тримаємо.

Крепёжные узлы привезли послезавтра.

 
Компромисс по-чекистски

В тот же день принесли эскизы праздничного оформления проспекта Шевченко. Я видал разное, но такое - впервые. Эскизы откровенно слабые - тексты лозунгов и здравиц на фоне каких-то примитивно нарисованных коровьих голов, кукурузных початков и Знаков качества. И это - в центр города, на проспект Шевченко, под нос горкому партии! Прошу, чтобы пришел автор.

Он приходит на следующий день. Я уже знаю, что это - Ростислав Л. Приглашаю сесть. Садится, тревожно смотрит на меня. Я подбираю слова недолго:

- Ви розумієте, я вам скажу відверто - ескізи нас не влаштовують. Подумайте самі - для чого тут ці корови і Знак якості? Коротше, це треба переробити.

Л. протягивает перед собой две огромные лопатообразные ладони:

- Нічого! Нічого! Я переживу і цей удар долі! Подивіться на ці руки - вони не бояться ніякої роботи! Я дуже добре все розумію, але - нехай! Витримаю і це!

Голос его срывается. Он суетливо собирает со стола эскизы и выходит, гордо задрав вверх голову. Я в некотором недоумении.

Вечером прихожу на художественный комбинат. Секретарём партбюро на комбинате был Пётр Юрьевич Ярославский – художник, бывший фронтовик и мужик что надо. Рассказал ему про инцидент, он понял с полуслова:

- Это же Ростик! Да ему жрать нечего, решили его подкормить - дать заказ на праздники. Ну, да ладно, что-нибудь придумаем.

Ярославский рассказал, что Ростислав был хорошим резчиком по дереву, за что его и приняли в Союз Художников, как народного мастера. После этого Ростислав решил, что станет живописцем, но живописи его никто не признавал, а возвращаться к дереву он тоже не хотел. Вскоре человек оказался в отчаянном положении.

Еще через несколько дней на мой стол опять положили эскизы праздничного оформления проспекта: они были явно выполнены другой рукой , но внизу красовалась подпись Л. Эскизы были нормальны и мы дали отмашку на исполнение - до праздника оставалось считанные дни, и так все горело синим пламенем.

Через три дня случилась беда: Ростик напился пьяным и его посадили на пятнадцать суток. Заказ оказался под угрозой срыва, и я побежал на комбинат. Художники не скрывали недоумения:

- Да Ростислав у нас вообще-то непьющий. Совсем непьющий! Не мог он напиться, ну никак не мог!

- Мог - не мог! А плакаты, чёрт возьми, кто будет рисовать - Айвазовский!? Я помчался назад в райком, объяснил ситуацию Светлане Андреевне. Она меня успокоила:

- Не переживай, Саша, я сейчас позвоню в райотдел и всё улажу. В крайнем случае, выйду на городское управление милиции - что ж они там, не поймут, что нам некому делать наглядную агитацию к празднику!

В течение ближайших двух часов я трижды заглядывал в кабинет Светланы Андреевны - она молча отрицательно качала головой. Когда я заглянул в четвертый раз - увидел начальницу, тихо плачущую за столом:

- Я звонила туда двадцать раз - и ничего не могу сделать! Понимаешь, - всхлипывая, объясняла Светлана Андрееввна, - его не милиция посадила! Это КГБ город подчищает перед праздниками… Он у них там где-то проходит…

Кончилось “компромиссом”: ровно в 9 утра милицейский воронок с помпой привозил Ростислава  к  комбинату, и бравый старшина провожал его до рабочего места. В шесть вечера тот же воронок увозил Ростика в камеру. Заказ был выполнен успешно.

 
Лирическое отступление

Я рассказываю вам вам о наглядной агитации, но  физически ощущаю, что взялся за непосильную задачу. Об этом надо писать роман, а не несколько страниц в скромной книжке.

Вот, спрашиваю себя, могут ли сравниться накалом страстей произведения наших современных художников и литераторов с высокотворческой реализацией Комплексного Плана политического архитектурно-художественного и светового оформления района или всего города? И отвечаю - нет, не потянут!

Конечно, если бы я был, скажем, знаменитым художником Ильёй Глазуновым, я написал бы огромное полотно, размером с брежневское панно, с тысячью персонажей, которые бы резали металл и доски, пилили фанеру, рисовали, писали, лепили и делали бы ещё сотни разных дел, остро необходимых для достойного оформления района наглядной агитацией. В центре этого холста я поместил бы ростовой портрет Юрия Фёдоровича с мужественным и открытым лицом, а где-то у ног его нашлось  бы местечко и для меня, бегущего вдаль с папочкой подмышкой и в райкомовской шляпе.

Но я не знаменитый художник Илья Глазунов и даже не наш лучший городской писатель Юрко Винничук , поэтому я опускаю описания многих сцен, достойных лучших  перьев и кистей.

И вы уже никогда не узнаете в подробностях, как  в нашем Трикотажном объединении останавливали мощную линию по производству для народа роскошных жёлтых плюшевых скатертей, чтобы печатать на ткани плакаты с изображением Владимира Ильича.

Собственно, мы их почти напечатали, но после пропарки для закрепления тканевых красителей плакаты дали усадку и Ленин стал возмутительно похож на широколицего азиата - пришлось отказаться.

Вам не придётся узнать тайну сочинения за два дня тематики для четырёхсот восьмидесяти семи плакатов и панно - безупречно выдержанной с идеологической точки зрения тематики с динамично развивающейся сюжетной линией от пролетарского до социалистического интернационализма.

Всё это несомненное богатство я оставляю себе, а вам представляю, как в хорошем музее, только самое характерное, самое показательное для творческой манеры описываемого периода.

 

 
Главный инженер Пручай

В суете лавинообразно нарастающего количества дел прошли зимние месяцы, потом март и, наконец, пришел апрель, тот самый, юбилейный, Ленинский.

Если вы думаете, что несметное количество разнообразнейшей наглядной агитации к каждому коммунистическому празднику выставлялось и развешивалось для людей, то я вам скажу прямо - ошибаетесь.

Граждане нашего города обычно и внимания на это не обращали. Всё это многоцветное великолепие создавалось для Объездной Комиссии горкома, с которой я, если помните, начал эту главу. Если до объезда города я не успевал выставить очередное, как язвительно говаривал Юрий Фёдорович, “одоробало”, даже если до праздника еще оставалось несколько дней, оно уже и не ставилось. Зачем?

В тот памятный год объезд должен был состояться 19 апреля - в канун всенародного торжества.

17 апреля 1980 года на проспекте Ленина развернулась Курская битва. Двенадцать заводов нашего района выслали свои подразделения для монтажа гениальных установок  - нашего с Аполлоном детища. На газонах, где уже пробилась молодая зелёная травка, сотни бойцов тарахтели молотками и гудели электродрелями. С  подъезжавших машин сбрасывали многопудовые конструкции и тут же  вкапывали их в землю с соблюдением правил маскировки - дёрн аккуратно снимался и потом пластами укладывался на место.

Командного пункта у меня не было - придерживая на голове шляпу, я метеором носился между фонтаном и памятником Ленину, отбиваясь от сотен мелких вопросов и на ходу решая сложные проблемы.

К обеду ситуация начала проясняться - как грибы после дождя, из травы полезли вверх первые этажи семиметровых конструкций. Подбадривая себя  русскими и украинскими вариантами ругательных матерей, монтажники, по-обезьяньи ловко цепляясь за трубы и кронштейны, продвигались всё выше и выше.

Ко мне подошел секретарь парткома завода фрезерных станков:

- Слушай, тут какой-то дурень ходит и всем объясняет, что подключить это все к электропитанию он не разрешит. Говорит, что установки не заземлены, он там мерял что-то, про каких-то  4 Ома говорил. Так нам продолжать дальше или как?

Я посмотрел на него выразительно:

- Вы работайте, работайте, с омами я уж как-нибудь разберусь сам.

В течение получаса ко мне подошло еще несколько человек - с тревогой  объясняли про четыре Ома. Дело неожиданно осложнилось. Дурень оказался представителем, кажется, Энергосбыта. Он замерил сопротивление вкопанных в газоны стальных сваренных оснований и всем объяснил, что эти штуковины надо отдельно заземлять - вокруг каждой установки вбивать в землю металлические штыри поглубже и обваривать их в контур стальным прутком - катанкой. По другому, дескать, не бывает. Иначе - не включит.

Тарасюку я позвонил из автомата на проспекте. Он понял с полуслова:

- Саша, не вешай трубки, я при тебе позвоню по другому телефону.

Я услышал в трубке, как он набрал короткий номер и заговорил доверительно-приятельским тоном:

- Михайло Іванович? То Тарасюк. Тут в нас на проспекті Леніна райком партії ставить наочну агітацію.... Так, так, просто на газонах.... Ви в курсі – тим краще! Михайло Іванович, я вас попрошу – пришліть туди вашого мудрого хлопця і нехай він там заміряє тих чотири Ома. Ви мене розумієте?... Ну то нехай буде не цей, я ж кажу – пришліть мудрого, щоби він заміряв там чотири Ома! Добренько? Ну, то домовились!

Голос в трубке опять стал отчетливым:

- Александр Васильевич! Ты слышал всё? Так, давай встречаемся завтра на месте - я буду к 9 часам. Лады?

Я согласился, потому что душа была неспокойной - нутром чуял, что беда может оказаться сложней, чем на первый взгляд, что пойдут насмарку все полгода моих титанических усилий по восстановлению пошатнувшегося престижа родного райкома в наглядной агитации.

Наутро все пришли без опозданий: прибыв ровно в 9, я сразу увидел Михаила Андреевича на центральной аллее. Он выгуливал под ручку какого-то хмурого субъекта, что-то оживлённо ему объясняя. Мне он издалека приветственно махнул рукой, показывая, чтобы я подождал его на лавочке. Я присел.

Минут через десять Тарасюк подошел ко мне, с озабоченным лицом фыркнул воздухом через ноздри:

- Плохо, Саша, плохо. У этого мужика жена больная, а мы ему в прошлом году путевки не дали. Я уже ему поклялся, что и для жены дадим путевку, и его самого хоть на Кубу, хоть в Италию отправим - ни в какую!

- Ну, так что ж, его ни на какой хромой козе и объехать нельзя? - не поверил я.

- Трудно. Понимаешь, у нас, у энергетиков все чётко расписано: кто должен замерять, кто телефонограмму об этом давать, кто свою подпись ставить - короче, если что случится, не надо долго искать, кого сажать - бери тёпленького! Я, конечно, буду дальше по своим каналам искать, но, может, ты своё руководство включишь? А заземлить точно не успеешь?

- Не успею, - уныло сказал я. - А кто может решить вопрос без заземления?

Тарасюк подумал:

- Пручай может. Из “Горсвета”. Хотя вряд ли захочет - ему до пенсии год остался.

Мы пожали друг другу руки и разошлись. На газонах уже начал появляться народ - доделывать вчерашнее. Подъехал и грузовичок “Горсвета”. Из него вышел  - про вовка промовка - сам главный инженер “Горсвета”  Иван Васильевич Пручай и в сопровождении двух здоровых  по виду работяг начал заинтересованно разглядывать наши замечательные установки.

Я подошёл, представился, спросил,  не может ли “Горсвет” в порядке исключения на пару дней включить нам  наглядную агитацию.

Маленький, сухонький Пручай взял меня за рукав, заговорил, посмеиваясь:

 - Отож, хлопче, тебе як звати?

 - Олександр, – сообщил я.

 - Отож, Олександр, розумієш, тут така справа, таке невеличке запитання – ти діточок  маленьких любиш?

- Люблю. А до чого це ви?

- А до того я, Олександре, що цю вашу наочну агітацію я, звичайно, включити можу. А тут святкові дні, народ буде по проспекту гуляти,  дитинка побачить – а що це там на травичці таке яскраве та гарне стоїть, підбіжить, схопить – а її заб’є! Струмом заб’є! І що тоді буде, Саша?

Я растерянно молчал.

- А я тобі скажу, що тоді буде, – рассудительно продолжил Пручай - те, що мене, старого дурня, виженуть з роботи і ще карну справу заведуть – то дурниці й пусте! Що тебе, молодого дурака, з роботи виженуть – то ще більша дрібниця. А дитинки – не буде. Отож то! І я того включати не буду.  Ось таким чином.

На улице начал накрапывать мелкий дождик. Работы продолжались. Подошел замсекретаря парткома автобусного завода – они привезли  пожарные ломы и моток катанки – спросил, делать ли заземление на их установке? Я представил себе, сколько сот таких ломов и катанки мне надо ещё обеспечить, сколько сварщиков надо срочно изыскать и махнул рукой – делайте!

 
Курапов

Обращаться к начальству не хотелось – могли и обругать за беспомощность, но другого выхода не было. Я побежал пробиваться в кабинет к Юрию Фёдоровичу. Начальник, вопреки ожиданиям, ругаться не стал:

 - Кто может решить вопрос?

 - “Горсвет” может, – твёрдо ответил я – главный инженер Пручай.

Юрий Фёдорович глянул на часы:

- На три часа пригласите его ко мне. Понятно?

Я кивнул головой и помчался назад на проспект.

Ровно в пятнадцать-ноль-ноль мы с Иваном Васильевичем зашли в приёмную Курапова. Я сообщил секретарше Тамаре Михайловне - нам назначено. Она позвонила в кабинет и, несмотря на то, что у неё на пульте светилась лампочка, предупреждающая, что начальник разговаривает по телефону, кивнула мне:

- Зайдите. Один.

Шеф разговаривал и я догадался, с кем. Юрий Фёдорович  продолжал:

- Понимаешь, я на три часа пригласил к себе главного инженера “Горсвета” - надо вопрос решить. У нас тут люди на проспекте Ленина большую работу к празднику провели, а  “Горсвет” на дыбы - заземления там не хватает, что ли. “Горсвет” не у нас на учете стоит, формально он не мой коммунист, так что если у меня не выйдет, я тебя попрошу подключиться - у тебя всё же весь город, а не один район. Хорошо, да?  Хотя думаю, что я его сейчас уломаю…. Ну, спасибо тебе!

Он повесил трубку, поднял на меня голову:

- Как его зовут?

- Иван Васильевич - сообщил я.

- Давайте!

Шеф встретил Пручая по первой категории: выйдя из-за стола, на середине кабинета пожав протянутую ему руку двумя своими. Усадил за стол, сам присел не на своё место, а рядом, заговорил доверительно:

- Иван Васильевич, знаете, всё же хочется как-то к праздничным дням приукрасить город, поднять людям немного настроение. Вы сами видите - большая работа на проспекте проделана, много пришлось и сил, и средств вложить. Видите же?

Пручай обречённо кивнул головой.

Курапов коснулся рукой Ивана Васильевича:

             - Ну вот! Я, конечно, понимаю - существуют инструкции, и они не зря написаны! Инструкций, конечно, нарушать не надо, я поэтому вот тут в присутствии, так сказать, товарища Хохулина вам прямо говорю - инструкций нарушать не надо! Это, понимаете, никому не позволено! Я вас просто хочу попросить - чтобы не портить людям праздник, надо его как-то включить, это оформление. Хорошо, Иван Васильевич?

Иван Васильевич опять обречённо мотнул головой и шеф тепло с ним распрощался.

Мы вышли из кабинета вдвоём, Пручай исподлобья глянул на меня:

- Сьогодні в нас яке число?

- Вісімнадцяте.

Он что-то подсчитал про себя:

- Двадцять третього заземлення зробиш?

- Без проблем, Іван Васильович, – обрадовался я.

- Звідки тут можна подзвонити?

- Та хоч в мене з кабінету.

В кабинете он сосредоточенно набрал номер:

- Василь, то ти? Хто там ще є з хлопців? Забирай всіх, хто є - будемо проспект підключати... Що? Звідки дзвонили? Нічого, посидять без світла пару годин! Я сказав – всіх забирай! Ага, і прихопи моток дроту на всякий випадок. Ну все, я чекаю на проспекті.

А дождь на проспекте приударил не на шутку. Приехало несколько горсветовских машин, начали включать. Со всех сторон посыпалась тревожная информация: там в коробки плакатов на заводе забыли вставить лампы, в другом месте все время коротит – замыкание! Электрики “Горсвета” мотались, как ошалелые вместе с заводскими спецами, я был и тут, и там, подавая ключи и придерживая мокрые от дождя стремянки. Аполлон  суетился рядом.

В 2 часа ночи всё было кончено. Двенадцать неземной красы конструкций, напичканных безупречными политическими плакатами, загорались и гасли, пусть не синхронно, но по всему проспекту, от фонтана и до памятника Ленину.

Мы обнялись с Аполлоном и пошли искать водку.

 

 

Панно с Генсеком

 

В последние дни перед праздниками количество наглядной агитации начинало нарастать лавинообразно и я физически не успевал за всем проследить.  Панно с Брежневым монтировали, как водится, последней ночью, при свете фар - я его увидеть ещё не успел.

Утром мне повезло - удалось договориться кое с кем в горкоме, чтобы Ленинский район объезжали последним - это давало шанс тем, кто за ночь не успел и лихорадочно доделывал в ласковые  рассветные часы.

День выдался погожий. До обеда мы ездили по всему Львову и я сразу понял - порядок. У соседей было заметно хуже. Наконец, дошла очередь и до ленинцев.

Я торжествовал и победно посматривал на Витю Пилипенко. Витя  улыбался: “Вижу, вижу”. Наглядной агитации было навалом и во всех видах. Залеплено было всё, что можно.  И даже на фасаде Дома Профсоюзов, где обычно не было ничего, в соответствии с эскизом секретаря партбюро Спилки Художников из нескольких сот метров красной ткани прицепили гвоздику со стебельком от первого до пятого этажа. Триумф района был очевиден.

Конструкции на проспекте Ленина явились последним ударом по крышке гроба конкурентов. Победа была полной, но мне казалось мало и я, выступая в роли чичероне, направил автобус на Коперника, зараннее предвкушая эффект от собственного рассказа о зелёном плюще и винограде, который летом будет затейливо плестись вокруг геройских звезд Генерального Секретаря.

Подъехав к панно на Коперника, все, оживлённо переговариваясь, вышли из автобуса. Вдруг разговоры стихли. Я глянул на панно и обомлел  - на трибуне перед микрофонами стоял какой-то гидроцефал с головой Леонида Ильича Брежнева.

Художники меня не обманули - Генсек был очень похож, только плечи почему-то оказались  раза в полтора уже положенного и Звёзды Героя выглядели ненатурально маленькими, словно были сорваны с лейтенантских  погон.

Затянувшееся молчание прервал заведующий отделом пропаганды и агитации горкома партии:

- Есть предложение, товарищи, Ленинскому району за это панно баллов не начислять - я думаю, всем всё понятно, товарищи из Ленинского - он со значением посмотрел на меня  -  сделают соответствующие выводы.

Еще через два часа поднятые по тревоге ветераны кисти, сидя, как два грача, на пятачке складной вышки, предоставленной энергетиками, трудолюбиво наращивали плечи Генеральному секретарю ЦК КПСС и Председателю Президиума.

А первое место нам дали всё равно. Правда, Юрию Фёдоровичу не понравился какой-то плакат где-то возле изоляторного завода, и он лишил меня положенной на праздник премии. До сих пор обидно.

 
Похороны Владимира Ивасюка
Теперь я резко сменю тему и вспомню о другом. В качестве инструктора отдела пропаганды и агитации пришлось мне в своё время принять участие в похоронах двух выдающихся украинцев – композиторов Владимира Ивасюка и Героя Социалистического Труда Станислава Людкевича.      

Вообще-то живым Владимира Ивасюка я видел вблизи лишь однажды. Вместе с певцом Степаном Степаном, в те годы солистом областной филармонии,  они пришли в Союз писателей. У писателей как раз заканчивалось партсобрание, на котором и я присутствовал. Степан Степан под аккомпанемент автора исполнил несколько песен Ивасюка. Больше я его никогда не видел.

...мая ... года в середине дня меня вызвал к себе Курапов:

- Сегодня похороны Ивасюка. Сходите. Ваша задача – поприсутствовать. Потом расскажете.

Я пошёл на Маяковского. Перед домом, в котором жил Ивасюк, издалека увидел приличное скопление людей. Протискиваясь сквозь  толпу, с трудом пробрался во внутренний двор дома. Там народу было ещё больше. Духота была неимоверная. Люди негромко переговаривались. Ждали появления Софии Ротару, которая, по слухам, должна была приехать. В квартиру я решил не подниматься. Мы стояли довольно долго. Потом из подъезда вынесли большой  красивый цветной портрет Ивасюка – не помню уже, фото или живописный. За портретом из брамы потянулись люди. Вышел заплаканый певец Василий Зинкевич, мокрый от слёз и от пота. Вынесли гроб, для которого толпа освободила проход. Когда его пронесли, люди рванулись на улицу, в тесном проезде возникла давка, кто-то закричал. Я испугался, что если упаду – затопчут, и прижался к подпорной колонне в этом самом проезде, но толпа быстро вытекла на улицу.

Распахнулись задние двери автофургона. Тут же возникла горячая дискуссия – везти в машине или нести на руках. Кончилось компромиссом – до поворота на Мечникова пару сот метров гроб провезли на машине, а уж  дальше понесли его на руках.  Когда донесли до выкопанной могилы, опять возникла невообразимая давка – все хотели быть поближе к яме, задние напирали, передние начали падать.  Кто-то подал команду и мужчины покрепче из толпы начали хвататься за руки, образуя живую цепь и оттесняя особо рьяных участников похорон. Это был редкий случай, когда схватившись за руки, в одной цепи  стояли обычные львовяне с вкраплениями  украинских националистов, сотрудников КГБ и меня,  грешного – инструктора райкома партии.

Потом Ивасюка похоронили. Я уходил в тот момент, когда стоящий у сырой могилы поэт Ростислав Братунь говорил, что в обстоятельствах смерти Ивасюка ещё надо разбираться.

Вечером я докладывал Курапову. Потом попытался  расспросить начальника - ему наверняка было известно больше, чем мне. Он пожал плечами:

 - Неприятно это всё. Его  искали долго, вы знаете?

Я тоже пожал плечами – откуда?

Курапов махнул рукой:

 - Всю канализацию львовскую ногами прошли, адреса всех знакомых проверили, а в результате нашли случайно.

- Юрий Фёдорович, а вообще – из-за чего он так мог? Молодой ведь, талантливый, знаменитый...

- Откуда же я могу знать. Вообще у него бывали тяжёлые депресии, вы это знаете?

 Я отрицательно покачал головой.

- Да я  сам случайно узнал – сказал шеф. Мне когда-то принесли его личное дело, хотели его в партию принимать. Я давай смотреть личное дело, смотрю – а там дыра в пару месяцев – и не учился человек, и не работал. Начал выяснять – оказывается, он в психбольнице лечился это время. Решили с приёмом в партию погодить маленько.

- Так он что – немного был не в себе, что ли? – осторожно поинтересовался я.

Курапов посмотрел на меня с сожалением:

- Вот вы, товарищ Хохулин, вроде бы и сами искусствовед, и работаете с художниками и артистами, а простых вещей не понимаете. Творческая работа – это же не блины печь. Бывает, что человеку пишется, а бывает, что не пишется. Он начинает нервничать, работает ещё больше, а оно ещё хуже не пишется. Это же творчество! Не надо делать из него сумасшедшего – он им  не был.

Несколько ближайших дней после похорон Львов гудел и полнился слухами. Активно муссировалсь тема о злобных москалях, убивших выдающегося композитора руками КГБ и разыгравших нелепый фарс. Обком партии как воды в рот набрал. Невразумительная статья, появившаяся спустя дней десять после похорон в областной газете уже ничего изменить не могла. Тогда пришлось активно включаться КГБ – людей начали "профилактировать", т.е. ненавязчиво им объяснять, чтобы они держали язык за зубами. Известного львовского художника Олега Минько не пустили в турпоездку в Италию только из-за того, что он где-то "на каве" обсуждал эту тему. На заваленной цветами могиле композитора начали появляться  записки антирусского содержания.

Результат такой реакции обкома партии  четверть века тому назад хорошо известен – значительная часть львовян и до сего дня уверены, что композитора Владимира Ивасюка убил cоветский КГБ за его песни. Впрочем, действительные обстоятельства его смерти так до сих пор и неизвестны. Мне, во всяком случае.

 

 
Похороны Станислава Людкевича
 Какие-то выводы из всего этого, видимо, были всё же сделаны в те годы. Спустя довольно непродолжительное время умер Станислав Людкевич, выдающийся украинский композитор, проживший более ста лет и удостоенный Советской властью звания Героя Социалистического Труда. Тут уж, как говорится, всё было схвачено. Повторения похорон Ивасюка было решено не допустить. На похороны откомандировали секретарей парткомов и комсомольских комитетов,  председателей завкомов и партийных активистов. Все были строго проинструктированы – не уходить с похорон до самого конца, быть бдительными и пресекать возможные вылазки враждебных элементов.

В актовом зале облисполкома было душно. Народу – тьма. Под стенами громоздились сотни венков – для их несения специально зарезервировали студентов. Когда вынесли гроб и студенты с венками стали выстраиваться в какую-то  колонну по шесть или по восемь, меня подозвал к себе Курапов, вполголоса распорядился:

- Идите, проследите, чтобы в первых рядах были венки от семьи и близких, а то там уже обкомовских с облисполкомовскими наставили!

Я побежал выполнять указание. На кладбище всё было официально и торжественно. Людкевича похоронили и завалили могилу этим неимоверным количеством венков. Тут  уж я проследил наоборот – чтобы обкомовский венок поставили последним, он был самым большим и должен был быть на виду.

Похороны закончились и основная масса людей начала расходиться. Не расходились те, кому было положено. Вдруг у могилы раздалось пение. Пели какую-то украинскую народную песню. Расслабившиеся было оставшиеся несколько сот людей опять приблизилось к могиле, я среди них. Вытягивая шею, посмотрел, кто поёт. Пели с десяток уже пожилых людей, окруживших гору венков. Я посмотрел по сторонам и меня начал разбирать неуместный смех – слева от меня плечом к плечу стояли секретарь парткома автобусного завода и начальник райотдела КГБ, справа -  замполит Ленинского райотдела внутренних дел, одетый в штатское, за ним выглядывал зам. секретаря парткома университета и возвышались три головы инструкторов горкома партии.  Толпа состояла из штатных коммунистов, милиционеров и работников КГБ. Все начали сжиматься вокруг могилы. Я протиснулся в первый ряд и вклинился между двух поющих бабушек. Они вместе с другими закончили песню и затянули следующую. Немощные голоса упрямо пели "...кру-кру-кру, в чужині помру...", потом закончили и её. Вперёд выдвинулся Анатолий Шевчук, инструктор обкома партии, и насмешливо сказал одной из старушек:

- Чого це ви, бабцю, видрапалися на гріб та співаєте? Може би йшли до художньої самодіяльності, там би собі і співали?

Старушка упрямо мотнула головой, но Шевчук не успокаивался:

- А може заспівали би щось з самого Людкевича – "Вічний революціонер", наприклад – блеснул он эрудицией.

- Ми співаємо, що знаємо – ответил за бабку какой-то пожилой мужчина.

В  этот момент чуть выше толпы заурчал мотор автобуса телевизионщиков и машина тронула. Люди отхлынули от могилы, пропуская автобус, а когда он проехал - уже не подошли назад. Классический искусственный офсайт – Лобановский бы позавидовал. Оказавшиеся вне игры певцы потоптались и разошлись.

 Я пошёл к выходу с Лычаковки. Уже в воротах обернулся назад и увидел одного своего старого знакомого – мы с ним выросли в соседних домах. В описываемое время он служил на Дзержинского и по-моему, был уже в чинах. Знакомый стоял в окружении нескольких рослых и подтянутых парней в штатском и что-то говорил им, довольно улыбаясь. Потом они все расхохотались и дружной компанией направились тоже к выходу.

 

Выговор
Вскоре после этого я ни за что, ни про что  схлопотал своё первое серьёзное партийное взыскание – выговор, правда, без занесения в учётную карточку. Случилось это до обидного примитивно.

Пришёл ко мне секретарь партбюро областной организации общества “Знание”. Вроде бы нормальный человек. Сидел с полчаса и всё рассказывал, как он мучается со своей начальницей – ответственным секретарем общества с известной в городе фамилией М. – женщиной, бывшей до того секретарем облисполкома,  т.е. очень большим начальником. Говорил, что уж больно глупа она. Я ему посочувствовал, поддакнул, дескать, и сам знаю, что она дурная баба.   Мужик вернулся на работу, зашел к начальнице и, благоразумно опустив свои высказывания, подхалимски передал ей мои отзывы.

При первом же телефонном разговоре  она довольно злобно сообщила мне, что я еще слишком молод для того, чтобы перемывать ей косточки и я ещё узнаю, кто она такая. Через три дня в райком пришла жалоба на меня, в которой я обвинялся в серьезном преступлении – самовольном переносе срока отчётно-выборного собрания в её организации, что вообще-то было ложью. Я случайно увидел жалобу на столе секретарши в приёмной с резолюцией Курапова: “Партбюро. Разобраться и привлечь к ответственности”. Судьба моя была таким образом решена.

Для непосвященных сообщаю – в райкомах тоже обязательно были свои первичные организации и партбюро. В тексте резолюции слово  “разобраться” имело чисто ритуальное значение в отличие от вполне осязаемого “привлечь к ответственности”.

Пятеро членов партбюро смотрели на меня с сочувствием:

- Ну, расскажи, что у тебя там с ней произошло?

Я честно рассказал, все помолчали, потом  секретарь партбюро откровенно спросил:

- Ну, тебе чего объявить – выговор или строгий выговор?

- Да ну вас - махнул рукой я, - вы уж без меня как-то решите, чего объявлять.

Сошлись на выговоре.

Через неделю состоялось партийное собрание аппарата райкома, в повестке дня которого вторым пунктом числилось моё персональное дело.

Конечно, молодые сейчас этого не знают (и слава Богу!), а люди постарше, тем более бывшие члены КПСС помнят хорошо, как обычно проходили партийные собрания. Театр.

Секретарь парторганизации сообщает: на учете состоит столько-то членов КПСС, присутствует на три человека меньше – два болеют, один в отпуске, какие будут мнения по открытию партийного собрания? Все кричат “Открыть, открыть!”, а секретарь спрашивает “Кто за открытие партийного собрания – прошу проголосовать.” Голосуют всегда единогласно, а после этого избирают  “рабочий” президиум. Все опять кричат “Петрову, Петрову – у неё почерк хороший для протокола!”. Избирают тоже единогласно Тютькина председателем, а Петрову  - протокол писать. Словом, обыкновенный формализм.    

В нашем райкоме Юрий Фёдорович любил, чтобы собрания “готовили” загодя, поэтому стандартный формалистический абсурд у нас был доведен до апофеоза.

С утра ко мне потянулись гуськом  коллеги, которым было поручено выступить по моему персональному делу. Застенчивые смущались:

 - Ты извини, старина, я сегодня по второму вопросу выступаю, подскажи, за что тебя надо критиковать, я ж в твоём участке ни бельмеса?..

Другие не стеснялись, спрашивали без обиняков:

 - Буду тебя сегодня  е... ть, давай, надиктуй мне компромат  пожёстче, а то Юрий Фёдорович не любит, если критика  неконкретна.

Я не отказывал никому, смущённых подбадривал:

- Не тушуйся, сегодня ты меня, а завтра - наоборот. Записывай: у товарища Хохулина имеют место  переносы сроков занятий теоретических семинаров в подведомственых парторганизациях и даже срывы таковых, а ещё у меня постоянно проколы с наглядной агитацией – то не вовремя вывешу, а то после праздников снять не успеваю. И ещё – я творческими союзами  недостаточно занимаюсь и в театрах у меня ЧП происходят из-за слабой идеологической работы парторганизаций. Записал? Ну давай, иди, вон еще Вася дожидается.

Полдня прошло в этих мазохистских откровениях.

К 18-00 все  двадцать работников райкома чинно сидят в зале заседаний бюро. Вперёд выходит  председатель парткомиссии, он же секретарь первичной парторганизации Павел Фёдорович[37] и, как заклинание:

- На учете в парторганизации Ленинского райкома партии состоит двадцать членов КПСС, присутствуют  двадцать, каково будет мнение по открытию собрания?

И тут уж никаких выкриков и отсебятины. Все сидят ни гу-гу, а кому поручено – аккуратно, как первоклассник, поднимает руку. Секретарь изображает на лице крайнюю заинтересованность:

- Я вижу, у товарища Грудзевича есть предложение. Слушаем вас, товарищ Грудзевич.

Товарищ поднимается и, оглянув присутствующих, весомо объявляет:

- Я считаю, можно открыть партийное собрание.

Удовлетворённый кивок головой:

- Коммунист Грудзевич предлагает открыть наше партийное собрание. Других мнений не будет, товарищи коммунисты?

Все молчат и  Павел Фёдорович продолжает:

- Что ж, если других предложений не поступает, прошу проголосовать – кто за то, чтобы открыть наше партийное собрание?

Мы дисциплинированно поднимаем вверх руки – не слишком высоко, и не слишком низко.

Потом таким же образом избирают президиум – чётко и организованно. Начинается собрание. Первый вопрос тянется долго, наконец переходят ко второму - персональному делу инструктора отдела пропаганды и агитации члена КПСС Хохулина.

Застенчивые добросовестно отбарабанивают зараннее выученный текст с надиктованной мной критикой,  подхалимы знают, что Юрий Фёдорович не терпит либерализма, поэтому  расцвечивают “фактаж” от себя:

- Товарищи коммунисты, мало того, что у Хохулина имеют место срывы сроков теоретических семинаров в подведомственных парторганизациях, но наш товарищ докатился до того, что даже наглядную агитацию вовремя поставить не может! К лицу ли нам, партийным работникам, такая безалаберность и распущенность?! А ещё удалось выяснить в ходе подготовки к нашему собранию, что у него и в театрах не все в порядке, и художники его вечно что-то не то нарисуют! Считаю, что мы, товарищи по партии, должны осудить порочный стиль работы Хохулина и примерно его наказать. По товарищески.

Защитить меня пытается только Мороз, но безнадёжность попытки осознаёт сам.

Юрий Фёдорович доволен общей тональностью обсуждения  – одобрительно кивает головой. Мне объявляют выговор. Голосуют единогласно, включая меня, опять аккуратно, не высоко и не низко поднимая руки.

Всё это время я сосредоточенно строчу в рабочей тетради. Критику надо обязательно записывать – так любит Юрий Фёдорович. Иначе можно получить резкое замечание.

Угрюмо слушая выступления коллег, я тогда в своей тетрадке сочинял стишок. Спустя четверть века разыскал его в своих старых записях. На поэзию это, конечно,не тянет, но в качестве документа времени...

Сидим мы все на нашем партсобрании,

Ведём между собою разговор:

Дурак Хохулин прогорел на “Знании”

И ждёт сейчас свой мрачный приговор.

А мы его за весь набор проколов,

За слёзы тех, кто им руководил,

Клеймим нещадно, и для протокола,

И просто так – чтоб дальше злее был.

Клеймим порочный стиль его работы,

Наотмашь бьем за стенды и панно,

За Спилки, за театры и за что-то,

Чего самим нам ведать не дано.

По полю дикому промчались лихо кони,

Протарахтев чечёткою копыт,

А в этом поле кто-то тихо стонет

И по-собачьи жалобно скулит.

Истоптанный копытом аппаратным,

Зализываю раны я, скорбя,

И думаю – какой же подвиг ратный

Осуществить, чтоб обелить себя?

Чего задумал я – мне не достигнуть,

Хоть и хотел в “наглядности” своей

Я к юбилею Ленина воздвигнуть

Дворец из лозунгов и собственных костей.

А за далёким синим горизонтом,

Где в тихой роще соловей поёт,

Как солнышко, мне с понтом и под зонтом

Без занесенья выговор встаёт!

 

Впрочем, это было не последнее взыскание в моей партийной жизни.

 
 

Раиса Петровна[38]
У меня поменялась начальница: Светлану Андреевну забрали в обком и на её место пришёл новый секретарь райкома по идеологии – Раиса Петровна.

Видимо, ей были близки образы художника Ярошенко “Курсистка”, “Институтка” –  во всяком случае она любила модные тогда шляпки–таблетки с вуалькой. Когда во время исполнения "Интернационала" на торжественных собраниях  партхозактива в театре им. М.Заньковецкой, влекомая общим порывом, она вставала в директорской ложе, я, снизу глядя на неё, поёживался: если бы этот бюст сорвался – в партере были бы гарантированы два трупа.  Грудь была её несомненным достоинством. К  сожалению, достоинств было немного.

В первый же день своей работы  она вызвала меня в кабинет:

- Александр Васильевич, вам известно, что по плану нашей работы через неделю должен состояться праздник улицы 17-го Вересня?

О так называемом празднике улицы я, конечно, знал и особо не беспокоился – за оставшуюся неделю я мог подготовить и провести ещё три таких "праздника". Впрочем, в подробности я вдаваться не счел нужным и ограничился коротким:

-  Известно.

- Вы, видимо, не осознаёте, что из–за вашей безответственности важнейшее идеологическое мероприятие находится под угрозой срыва! Все сроки провалены!

Я позволил себе корректно выразить несогласие. Выразительный взгляд начальницы засвидетельствовал мою умственную неполноценность. Она подсунула мне лист бумаги и заговорила решительно и деловито:

- Александр Васильевич, записывайте. Пишите – первое.

Я вывел на листе аккуратную единичку. Она задумалась:

- Первое – сценарий!

Я послушно записал.

-  Второе – выступающие.

Ораторы были записаны под номером два и я пояснил, что с двумя имею предварительную договорённость.

- В таком случае цифру два обведите кружочком!

- Но ещё с тремя надо договариваться, – извинительно добавил я.

-  А вы тогда половину кружочка на цифре 2 заштрихуйте!

Меня начал разбирать смех, но смеяться было нельзя.

- Третье – радиофикация.

Я добавил радиофикацию и устные объяснения, что в Облрадио звонить не надо – трибуну и микрофоны установит техникум промавтоматики, расположенный по соседству.

- Тогда цифру 3 тоже обведите кружочком, а рядом поставьте ещё один кружочек с названием ТПА. И поставьте восклицательный знак!

В таком духе продолжалось ещё минут двадцать, потом Раиса Петровна, видимо, устала от  перенапряжения:

- Александр Васильевич, когда вы представите мне готовый сценарий и план проведения мероприятия?

-  Могу завтра после обеда, – подумав, ответил я.

- Я попрошу точнее указать время. Мы не можем допускать расхлябанности и дезорганизованности в наших рядах!

- Хорошо, я сделаю к 16 часам.

- Ещё точнее скажите, Александр Васильевич!

Я растерялся. Раиса Петровна полистала настольный блокнотик-семидневку, пошевелила губками и отдала приказание:

- В 16-03 я жду вас с готовыми материалами!

Я пошёл в нашу комнату. Через две минуты она вызвала Мороза. Он ушёл и вернулся через полчаса со сведенными к носу глазами. Я вопросительно поднял голову:

-  Ну?

- Сказала принести ей материалы по учительской конференции завтра в 14–28! 

Спустя три дня страсть Раисы Петровны к минутам и секундам как-то поутихла – её, как и всех остальных, начала заваливать лавина бумажных и прочих дел. Однако работать с ней было трудно.

Приношу в кабинет на утверждение эскизы плакатов. Она долго вертит в руках кусочек картона с изображенными на нём флагами стран Варшавского Договора и пламенным лозунгом "Хай живе соціалістичний інтернаціоналізм!”. Лицо растерянное. Спрашивает:

- Александр Васильевич, а почему социалистический интернационализм, а не пролетарский?

Я пытаюсь объяснить, оперируя классиками марксизма, лозунгом “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” и решениями последнего съезда КПСС.

Старательно и умело накрашенное лицо Раисы Петровны проясняется и она с облегчением заключает:

- От Карла Маркса, Александр Васильевич, отходить не будем! Пусть художники переправят на пролетарский.

Я не смог удержать смеха и в результате начальница смертельно оскорбилась. Это было уже совсем худо. Однако несколько месяцев я ещё продержался.

 Дни рождения и юбилеи
Вы не поверите, но наш райком – непьющий. Сухой закон. Моему приятелю в Червоноармейском райкоме каждую неделю приносят увесистые свёртки – "Ну должно же у вас быть что-то в сейфе на всякий случай!" У нас Юрий Фёдорович этого не любит. Помню, вернувшись с совещания в горкоме партии, он с нескрываемым сарказмом  едко прокомментировал на пятиминутке, как его коллеги "бились" за мясокомбинат и винзавод.

Сегодня у меня день рождения.  Без трёх минут час комендант обходит  кабинеты и приглашает всех зайти в зал заседаний бюро.  В зале мы чинно рассаживаемся рядком под стенкой. На столе посередине комнаты лежат традиционные  три гвоздики и открытка. Все молчат. Так положено.

Ровно в 13-00 дверь распахиватся и входит Юрий Фёдорович. Преодолевая быстрым шагом пять метров до стола с открыткой, он надевает на деловое лицо образ радушия и доброжелательности. К столу быстренько подскакивает председатель райкомовского профкома (стандартно – женщина из сектора учёта) и берёт наизготовку букет.

Раскрывая открытку, Юрий Фёдорович успевает подсмотреть, кто виновник "торжества" и с неподражаемой улыбкой сообщает:

      - Товарищи, у нас сегодня, так сказать, именинник!

Взгляд его останавливается на мне, я встаю и подхожу. Он жмёт мне руку,  поздравляет и делает полшага назад:

   -   Тут вот профком подготовил вам цветы…

Меня поздравляет председатель профкома и вручает гвоздики. Курапов отступает ещё на шаг и произносит шутку, повторяющуюся из года в год:

 - А теперь, товарищи, можете поздравить Хохулина, так сказать, в индивидуальном порядке.

 Все поднимаются и, выстроившись гуськом, по очереди суют мне руки. Процедура завершается. Уф-ф!  Как по другими поводам говаривал в музее старый Нановский: "Треба перейти той ослячий міст!"

 В продолжение темы.  В 80-м году Курапову исполнялось 50. Еще за месяц до юбилея Юрий Фёдорович на двух пятиминутках кряду инструктировал аппарат

- Да! И я попрошу, товарищи – обзвоните свои организации и предупредите насчёт поздравлений и особо - насчёт подарков и так называемых сувениров. А то ведь желающие найдутся – сами понимаете, должность у меня такая.… Так и говорите: чтобы не ставили в неловкое положение и себя и меня - понесут назад свои подарки! Да! И лично – лично поздравлять не надо. Достаточно звонка. Конечно, от всех не отобъёшься – университет или там автобусный завод, тут уж не спрячешься. Но кому можно лично – будут поставлены в известность. Остальным – не надо.

Курапов мгновение помолчал, потом продолжил:

- И насчёт цветов – особо скажите! А то в горкоме  юбилей у первого был, так горком партии, понимаете, в кладбище превратили – цветами завалили!

 В день юбилея в 6 утра я  был в  мастерской Юрия Петровича Князя - одного из лучших в городе художников по  дереву – доделывалась адресная папка. Я нервничал, резчик был невозмутим:

- Ви розумієте, то – не лак який-небудь, то – поліроване дерево. А воно вимагає терпіння і часу, - говорил он негромко, с нежностью совершая кругообразные движения тампоном по и так  глянцевой тёмновишнёвой поверхности.

   Потом он закончил полировать, взял в руки инструмент и на удивление быстро вырезал буквы "ЮК". Полюбовался на свою работу, опять взял инструмент и сказал:

- Я тут ще маленьку орнаментальну вставочку додам.

- Може, не треба? - засомневался я.

- Я що, не розумію, для кого роблю! – обиделся резчик. Он добавил свою орнаментальную вставочку, опять полюбовался, сдул невидимые пылинки и бережно вручил папку мне.

В 9-00  аппарат райкома поздравил начальника и вручил ему адресную папку и пятьдесят гвоздик. Потом потянулась череда разнообразных поздравляющих. Заходили и через три-четыре минуты выходили.

Около 12 пришла  моя организация – Союз Художников. Вопреки  предупреждениям Голова Спилки, секретарь партбюро и председатель профкома тащили с собой что-то большое и четырёхугольное, завёрнутое почему-то в розовую бумагу.  Я  понаблюдал, как спустя три минуты они, подталкивая друг друга, выходили из кабинета, держа в руках своё большое и розовое.

В обеденный перерыв Курапова поздравляло бюро горкома партии и первые секретари райкомов. Мы сфотографировались. А спустя час после обеда они появились опять – мы начали сталкиваться в коридоре с физиономиями непринуждённо прогуливающихся высокопоставленных партийных шишек.

Ещё через десять минут комендант Анна Ивановна обошла все кабинеты и предложила сотрудникам разойтись по домам. Событие  неслыханное, но понятное – избежать застолья и выпивки с коллегами и начальством было нельзя и Курапов не мог показать подчинённым  своё "моральное падение"   

Возвращение
Вообще должен заметить, что  к концу третьего года "службы" в райкоме  постепенно стала вырисовываться моя непригодность к партийной работе. Наверное, художник в душе из меня всё-таки лез - мне не хватало исполнительности, организованности и всепонимающий покорности в отношениях с начальством. В кабинете тоже стало хуже - Юрий Николаевич, откровенно тяготившийся райкомовской работой, давно вернулся в свой университет[39]

Возвращаться опять в музей на свою должность Главного хранителя уже не очень хотелось и я пошел к Юрию Фёдоровичу проситься на должность директора музея.

История с моим уходом из райкома партии была длинная и запутанная, но в конечном итоге завершилась тем, что я  всё-таки вернулся в свой музей – только опять Главным хранителем, а потом, ещё через год…

 А потом райком всё-таки дал согласие, Якущенко пошёл на пенсию,  и я поехал в Киев, на приём к министру культуры за приказом. Кто именно в те годы был министром культуры Украины, я уже не помню. В этом нет ничего удивительного - вряд ли это была очень запоминающаяся личность.

Министерство культуры я разыскал без труда, а в нём - первую приёмную. В приёмной, понятное дело, сидела секретарша…

И тут я позволю себе небольшое отступление. Нет, это будет не отступление, это будет панегирик отдельным  секретаршам!

Вот, к примеру, в приёмной Курапова хозяйничала Тамара Михайловна. Была она женщиной не вызывающей красоты, но весьма миловидной, возраста - не так, чтобы очень молода, но и старшей её назвать язык  бы никак не повернулся. Одета элегантно, но строго - и место работы и должность обязывают. Всегда приветлива и деловита.

Она: всё помнит и ничего никогда не забывает,  любезно  подсказывает растерявшемуся посетителю, в каком кабинете его вопрос решат быстрее, никогда не пустит вас к шефу, если он в это время разговаривает по телефону - он всё равно не сможет уделить вам внимание, а вы будете неловко себя чувствовать, слушая чужой разговор, тем более не пустит никого, кем бы он ни был, если у начальника кто-то есть, соединяя по телефону, обязательно  напомнит Юрию Фёдоровичу имя и отчество звонящего, если допускает, что шеф  может их  не помнить, а она, Тамара Михайловна, обязана помнить всех и ещё имеет в своей голове целую кучу разнообразнейших дел.

Кстати, такие же секретари были и в горкоме партии. Толковый технический секретарь в приёмной - если не половина, то уж точно треть уважающего себя начальника. Но такое дано не всем.

В приёмной министра культуры Украинской ССР сидела дама в полупрозрачном платье канареечного цвета! Сквозь платье  маняще светились кружева бюстгальтера, облегающего мощную грудь,  и фрагменты не первой молодости тела. Выслушав меня, она сообщила, что я буду принят и скомандовала:

- Выйдите в коридор!

- Извините, зачем?

- Ждите в коридоре, вас позовут.

Я оглянул просторную и пустую приёмную со множеством стульев, пожал плечами и вышел. Меня действительно позвали и пожелали успеха.

В тот же день я побывал  у  заместителя министра культуры. У него была какая-то лошадиная фамилия - то ли Гнедой, то ли Вороной, но точно не Овсов.  Зама пришлось подождать, на сей раз в приёмной. Секретарём у заместителя министра была очень молодая девушка с сильным насморком и красным ячменём на левом глазе. Честное слово! Прижимая носовой платок одновременно к носу и глазу, она нервно и гнусаво вскрикивала заходящим посетителям:

- Нету его! Нету! Не знаю, когда будет, он мне не докладывает!

Я его всё-таки дождался.

В родной город я возвращался директором Львовского музея украинского искусства с незабываемыми - сегодня я это знаю точно - впечатлениями от Министерства культуры Украины.

 

Две пачки фотобумаги
Музейная работа – это всё-таки что-то особенное.

Вообще-то доказывать кому бы то ни было  богатство украинской культуры никакой необходимости нет. Я и не пытаюсь ничего доказывать. Просто музейные работники  держат в своих руках то, что обычно редко видят простые смертные.

Не сомневаюсь в том, что и ценителя и равнодушного к искусству человека пронял бы вид, скажем, 5-6 тысяч образцов украинской вышивки. Именно вот так - горы вышитой руками ткани! Полтавская Решетиловка с её изящнейшей гладью белыми нитками по белому полотну,  монументальные чёрно-красные тернопольские цветы или умопомрачительное многообразие гуцульских мотивов - увидьте всё это разом - и вы этого не забудете!

Другой пример. В те годы каждое лето в музей приезжали  художники из российских текстильных центров - Иваново, Орехово-Зуево. Приезжали целыми бригадами, сидели у нас месяцами - копировали орнаменты украинских писанок. Потом присылали в музей образцы тканей, разработанных по мотивам писанок. Если я не ошибаюсь, в самой России всё больше крашенки. Содержание, конечно, одно и то же, но вот форма…

Гости смеялись и говорили нам, что у нас этих самых мотивов хватит ещё на сто лет. А нам и говорить не надо - мы сами знаем.

Или - увидеть разом несколько тысяч плотно стоящих на стеллажах и развешанных на щитах икон - и можно спокойно умирать. Фигурально выражаясь.

То есть с богатством есть полная ясность.

К сожалению, с материальной нищетой тоже. И её вроде бы доказывать не надо. Но запомнившийся копеечный эпизод сидит в памяти, как гвоздь - я должен им поделиться с вами.

Год 1982. Совещание в областном управлении культуры проводит заместитель начальника. В кабинете сидят директора музеев.

Заместитель:

- Товариші директори! Оскільки в кожному музеї існують фотолабораторії, є відповідний наказ міністерства культури про необхідність здачи відходів, що містять в собі срібло. Ми тут, в облуправлінні підготували рознарядку по кожному музею – хто скільки повинен здати.

Я, как самый молодой директор, помалкиваю, а более старшие коллеги бросаются в атаку:

- А ви нам хоч коли–небудь дали  якусь фотоплівку чи фотопапір?

Начинаются получасовые препирательства. Потом начальник надувает щёки и говорит со значением:

- Керіництво обласного управління культури передбачало таку вашу реакцію і тому хочу повідомити вам приємну новину: прийнято рішення про постачання фотоматеріалами державних музеїв міста, вже існує відповідний наказ і навіть є рознарядка!

Мы не скрываем своего удовлетворения. В кабинет тут же вызывается инспектор управления с разнарядкой.

- Ознайомте товаришів, –  разрешает ему начальник.

Инспектор теребит в руках листок бумаги, мнётся:

- Справа в тому, що  наявних на базі фотоматеріалів на всі музеї не вистачить, тому поки що матеріалами буде забезпечена тільки Картинна галерея.

Ясное дело - директор Картинной галереи Борис Григорьевич Возницкий самый авторитетный среди нас. Мы посматриваем на него с завистью, он довольно улыбается:

- Фотоматеріали нам дійсно вкрай потрібні. Що саме і в якій кількості ми можемо одержати?

Инспектор опять смущается:

- Фотопапір 18 на 24. Дві пачки.

И после паузы добавляет:

- По двадцять аркушів...

После полуторачасового совещания мы выходим из областного управления. Я негромко, но зло матерюсь. Директор музея истории религии и атеизма меня успокаивает:

- Саша, ты думаешь нам нужна их забацанная помощь? Лишь бы не мешали работать!

После чего мы расходимся.

У меня всегда так получается: хочешь написать о чём-то возвышенном и прекрасном, а потом обязательно съедешь на какую-то гадость. Видно, патетика - не мой стиль.

 

 

…………………………………………

 

Я стараюсь меньше писать о своих домашних делах, потому что семейное – это всё-таки…. Но приходится делать исключения.

К этому времени в доме случилась беда – Кристина моя тяжело заболела. В онкологическом диспансере ей сделали операцию, и ещё около года она была на ногах. Потом слегла, и надолго. Болела тяжело, но, как говорится, присутствия духа не теряла, была любимицей в тех многочисленных палатах, где ей пришлось лежать.

Наши мамы помогали нам, как только могли, я разрывался между домом, где было уже двое сыновей, больницей и работой. Тема эта тяжёлая. Поэтому вернусь к работе.

 
Вера Илларионовна
Я мог уже, не кривя душой, утверждать - я работаю вместе с Верой Илларионовной Свенцицкой. Авторитет её в музее был непререкаем, и не считаться с ним было нельзя. Нередко с ней решались кадровые вопросы.

После моего назначения директором стала вакантной должность Главного хранителя.

Несколько дней я пребывал в раздумье - кем заменить. Одна из сотрудниц - Данута  Михайловна Посацкая подходила по всем статьям, кроме одной - слишком мал был стаж работы в музее.

По своим делам ко мне пришла Вера Илларионовна. Обсудили, решили, но заведующая отделом древнего искусства не уходит:

 - Ви знаєте, Олександр Васильович, я сьогодні цілу ніч не спала – все думала, хто ж в нас зараз буде Головним охоронцем?  То така відповідальна посада в музеї, ви самі знаєте – тут не може бути випадкової  людини.

Я соглашаюсь и выжидающе молчу. Вера Илларионовна запускает пробный шар:

- Я так переживаю, що це буде непідходяща людина. Ви вже, напевно, маєте кандидатуру?

- Маю, – подтверждаю я.

- Я так і знала! – всплёскивает руками Вера Илларионовна, - і я, між іншим, маю кандидатуру, а директори ніколи зі мною не погоджувались! Ви кого маєте на увазі?

- А ви кого маєте на увазі? – бестактно вопросом на вопрос отвечаю я. Вера Илларионовна хитро щурится:

- Ну то ви перший скажить.

Пару минут мы спорим, потом Свенцицкая вынуждена уступить. Она тяжело вздыхает:

- Ви так наполягаєте, щоби потім мені відмовити.

Она  на секунду замолкает и осторожно осведомляется:

 - Може би Дануту Михайлівну?

Я смеюсь:

- Віра Ілларіонівна, я ж так само про неї думаю. Тільки чи не зарано?  Людина і двох років у музеї не працює, нас можуть не зрозуміти.

Свенцицкая улыбается по-матерински:

- Олександр Васильович, я до неї вже довший час приглядаюся - якщо людина є розумна і працьовита, то не страшно, що вона недовго працює. Ви можете не переживати – громадську опінію я візьму на себе.

На том и порешили: я издал соответствующую бумагу, а Вира Илларионовна взяла на себя “громадську опінію”.

 

Націоналістичне збіговисько
Через несколько дней  она опять заходит ко мне.

 - Олександр Васильович,  скоро ювілей  Олекси Новаківського. Ми з товаришами порадились і вирішили  організувати невелику конференцію з цієї нагоди. Маємо сім–десять цікавих доповідей, повісимо два оголошення – одне в університеті, друге – в бібліотеці Академії Наук – хто захоче, той прийде. Ви не маєте заперечень? Ось тут в мене орієнтовні теми виступів та список доповідачів.

Она  протягивает мне листок бумаги.  А у меня какие могут быть возражения? Люди делают свою работу, да ещё и проявляют инициативу - можно только приветствовать. В таком духе я и высказался. Свенцицкая кивнула головой и ушла.

Недели через две она напомнила мне о конференции, которая должна была состояться на следующий день. Мы  уточнили некоторые детали - всё вроде шло своим чередом.

Утром я пришёл на работу в отличном настроении. Около 11 часов мне позвонил инспектор областного управления культуры. Голос его был одновременно и тревожный и насмешливый:

- Александр Васильевич, что это за националистическое збиговисько ты затеял сегодня?

Я поначалу не понял:

- Ты это о чём?

- О конференции по Новакивскому, конечно! Ты ещё спрашиваешь!

- Что значит - збиговисько? - возмутился я, - это, между прочим, научная конференция, и там серьёзные выступления будут.

Инспектор гадливо захихикал:

- Ну, ну… Б. из обкома моему начальству уже звонил, так что жди, Александр Васильевич, жди…

Я повесил трубку с испорченым настроением.  Через пятнадцать минут действительно позвонил зам. начальника  областного управления, ещё через десять -  начальник. Запахло жареным.

Наконец позвонил сам Б. Тон его  не предвещал ничего хорошего:

- Ты, я вижу, в своём рассаднике окончательно партийный нюх потерял. Жди,  сейчас приеду.

Он примчался через двадцать минут. К этому времени в нашем небольшом зале начал постепенно собираться народ. Б. злобно посмотрел на рассаживающихся на стульях гостей и потянул меня в сторону:

- Разговор про националистическое сборище с тобой завтра будет - в обкоме. Показывай список выступающих.

Я протянул ему список, он начал быстро его просматривать. Ткнул пальцеми в первую же фамилию:

- Это кто?

- Историк из  архива - говорит, у него есть интересные материалы по Новакивскому….

- Вычеркни его на х… - скомандовал заведующий отделом культуры, - а это кто?

- Искусствовед из галереи, она…

- На х… искусствоведа из галереи, - перебил меня Б., - короче, так: список этот сам сократи напополам. Основной докладчик кто - Свенцицкая?

Я подтвердил.

- Ей - пятнадцать минут. Остальным регламент - по пять минут на выступление. Сам об этом скажешь, и сам следить будешь. Вести сборище тоже будешь сам, не забудь во вступительном слове  рассказать, что художник Новакивский работал над образом Владимира Ильича Ленина. Понял? Пропедалируй эту тему. Через час чтобы тут никого не было. А я рядом с тобой посижу, послушаю.

Ещё через десять минут я дисциплинированно рассказал  присутствующим про  напряжённую работу Олексы Новакивского над образом Ленина и объяснил им регламент конференции. Потом предоставил слово Вере Илларионовне.

Откровенно говоря, оратором она была неважнецким, хотя говорила, конечно, по сути.

Вслед за ней на трибуну вышел старейший львовский художник Григорий Смольский, ученик Новакивского. Он ударился в воспоминания о митрополите Шептицком. В те годы эта фамилия была фактически запрещена. Б. побагровел, опустил голову к столу и, не глядя на меня, начал  злобно бормотать:

- Хохулин, останови его!

- Как я его остановлю?

- Скажи - регламент, время кончилось.

Я поднялся и, чувствуя на себе насмешливые взгляды зала, начал останавливать.

Мэтр только вошёл в раж и останавливаться не хотел. Из зала выкрикивали:

- Нехай говорить! Дайте людині виступити!

Я сел, но Б. был начеку:

- Я тебе сказал – останови его!

- Как?

- ... твою мать! Встань и зааплодируй! – всё это он дальше произносил тихим голосом, уставившись в стол. Сидящие в трёх метрах от нас в первом ряду люди с интересом прислушивались к нашей “дискуссии”...

Эх, кабы я мог забыть это всё сейчас - ан нет, помню...

На следующий день в 9–00 я был в обкоме. Б. вправлял мне мозги:

- Что это за объявления от руки  вы поразвешивали? Хочешь, чтобы кто-то сфотографировал это объявление и в Канаду отослал - дескать, полюбуйтесь, как в Советской Украине юбилей выдающегося художника отмечают! Да ты должен был три сотни афиш в шесть красок по всему городу развесить  и взять дело в свои руки – обеспечить нужную явку людей, привести туда две группы из ПТУ, выступления правильные подготовить. Понимаешь?  Ни х...  ты не понимаешь. А ещё бывший партийный работник!

Свой богатейший опыт  организации научных конференций Б. реализовал спустя несколько  лет, когда он, вовремя уйдя из обкома партии, стал директором солидного научного учреждения и проводил конференции о героической борьбе  ОУН–УПА с коммунистами.

Я только посмеивался, встречая в городе красивые афиши.

Фото\Первый слева - автор после очередной выволочки. В центре партийный босс..jpg

 
Переплётчик пан Кинах
Музею нужно переплести инвентарные книги. Дело в том, что довоенные книги - в  роскошных переплетах, а советские - сами понимаете. Переплетные мастерские города предлагают грубый тёмно-жёлтый картон, которого  мы и так имеем по уши. Я даю задание Дануте Михайловне поискать порядочного мастера.

Через пару дней Главный хранитель заходит в мой кабинет:

- Александр Васильевич, вчера была у переплётчика!

Я приглашаю её сесть:

- Рассказывайте.

- Вы знаете, адрес хорошего переплётчика в Львове найти не так просто - но нашли. Фамилия его - Кинах.  Я, Александр Васильевич, вам скажу, что Кинах может быть кем угодно - русским, евреем, галичанином. Я поэтому, когда к квартире подходила, слушала внимательно, как  меня спросят - кто там?  Услышала, сориентировалась…

Данута Михайловна переходит на украинский язык:

- Кажу в двері - я дуже перепрошую, то з музею українського мистецтва - чи тут мешкає пан Кінах? Жінка його мені відкрила, він і сам був вдома.

- Олександр Васильович, Кінах - то такий старий львівський інтелігент, який знає все і про всіх. Він мене питає:

- То, прошу пані, ви будете з музею українського мистецтва?

Я відповідаю, що так, а він каже:

- Знаю, знаю, то на колишній Мохнацького, там, де старий Свенцицький директором був. В нього ще дві доньки були.

 Я йому говорю - чому були, вони і зараз, слава Богу, живі - здорові. Він:

- А хто там зараз є директором?

Ну, я йому відповідаю: так і так, зараз директором музею є ви, тобто Хохулін, а він нахилився до мене і тихенько питає:

- Наш?

- Олександр Васильович, мусіла йому чесно признатися - не наш. Але, кажу, пане Кінах, ви знаєте - директор колись взяв собі нашу жінку і вона його переробила - він тепер чисто по нашому говорить і навіть пісні українські співає.

Все! З того моменту дальшої розмови про оправи книг бути не могло - він весь час мене перепитував, - тут Данута Михайловна засмеялась, изображая старого Кинаха:

- Дивіться, дивіться, і як їй то вдалося - не розумію! Ви знаєте, прошу пані, ті москалі - вони є страшно затяті люди! І як то вона його переробила? Слухайте, прошу пані: книг я вам оправляти не буду, бо зараз не маю часу - я працюю на церкву, але я вам щось мудре пораджу і задля того прийду завтра до вашого музею - ну, дуже мені цікаво подивитися на москаля, якого жінка переробила на нашого!

Главный хранитель опять перешла на русский:

- Так что сегодня после обеда ждите, Александр Васильевич, пана Кинаха с визитом.

Переплетчик Кинах оказался еще вполне крепким стариком лет семидесяти. Он по-хозяйски уселся в моём крошечном кабинетике, внимательно рассмотрел меня и перешел к сути дела:

             - Прошу пана, книг я вам оправити не зможу, бо, по-перше - не маю часу, а по-друге - не маю стільки пор’ядного матеріалу. Але я вам пораджу: треба знайти майстра, який працює у державній майстерні і має доступ до матеріалу. Я вам дам такого Стефка - то є дуже порядна людина: він працює у державній майстерні, може вкрасти матеріал і зробити ваше замовлення.

После беседы я провел для него небольшую экскурсию по музею и мы расстались. Оказался весьма приятный человек - переплетчик пан Кинах.

 

Выставка союзного масштаба
В конце каждого года в музеях верстается план выставок на следующие двенадцать месяцев. Областное управление культуры раскидывает по музеям свои выставки – директора остервенело бьются против плохих и с такой же энергией пытаются заполучить себе экспозиции получше.

Среди других нам на текущий год запланирована выставка Степана Глушко[40] – ему 50. Вообще–то она должна была открываться в Картинной галерее, но Глушко – художник средненький и директор галереи добился, чтобы выставку передали нам.

К торжественной дате сотрудники музея развесили  работы Глушко в  самом красивом зале, по городу расклеили афиши. В назначенное время в зале собираются приглашённые, начинается официальная часть. Я произношу краткое вступительное и поздравительное слово, потом выступают другие.

После завершения официальной части и осмотра экспозиции юбиляр приглашает всех к столу – Спилка Художников подкинула немного денег, да и музей по традиции закупит после выставки пару-тройку картин - угощать есть за что.

Женщины-сотрудницы постарались - стол выглядит по-праздничному красиво. Первым слово берёт директор Картинной галереи:

- Ви знаєте, товариші, перше, що хочу висловити тут я, то є заздрість. Моя щира заздрість до працівників Музею українського мистецтва, які просто вирвали в нас цю прекрасну виставку. До цього часу не можу собі вибачити, як то я не зміг відбити таку надзвичайну експозицію…, – и далее в таком же духе.

Юбиляр приосанивается. Вторым берёт слово представитель Института прикладного и декоративного искусства:

- Шановні товариші! Всі ви знаєте, що Степан Іванович Глушко багато років викладає рисунок у нашому інституті і ми знаємо його, як чудового рисувальника. Але що я бачу тут? Я бачу могутній живопис, який хочеться співставити з найбільш відомими велетнями пензля. Це справжнє відкриття для мене! Цей тост – за здоров’я нашого видатного живописця Степана  Івановича!

Потом выступает известный львовский искусствовед:

- Вже багато років я з увагою стежу за творчістю одного з наших найбільш відомих майстрів пензля і мені здавалося, що я досить непогано знаю його творчій доробок.  Його ліричні пейзажі є правдивою скарбницею у нашому мистецтві!  Але сьогоднішній день став для мене справжнім відкриттям Степана Глушка – ви тільки подивіться на ці психологічні портрети – яка глибина проникнення у складний внутрішній світ людини, яка геніальна точність образних характеристик! А жанрові картини!  Від сьогодні я усвідомив - Степан Іванович Глушко є видатним майстром жанру та психологічного портрету!

С бокалом в руке поднимается  женщина - старший научный сотрудник  музея, волнуется, щебечет:

- Творчість Степана Івановича завжди викликала в мене якісь позитивістські асоціації з нашими класиками 19-го століття. Але сьогодні в мене відкрилися очі і я побачила всю екзистенціальну багатоплановість цього майстра! Гносеологічні витоки цього живопису  ми бачимо у філософських роздумах  світових титанів епохи. Подивіться на ці могутні акорди синього і чорного в партіях неба в картині “Дівка з яблуком” – це Кафка! Кафка нашого часу!

Она смущается и садится. Объявляют небольшой перекур. Мы разбредаемся по залу. Ко мне подходит  разрумянившийся Степан Иванович:

- Скажу відверто, Олександр Васильович – я сам взагалі-то все життя вважав себе художником середньої руки. Але сьогодні послухав людей і зараз дивлюся на власні роботи іншими очима – все ж таки люди правду говорять!

Я напыжился:

- Степан Іванович, вони  говорять вам не все. Ця виставка – не тільки подія у вашому творчому житті. Це - етапне явище в історії нашого музею, нашого міста і, не побоюсь сказати - цілого Союзу, а може і більше!

Юбиляр был счастлив. Я тоже.

 

Паны и товарищи
Как-то, придя по делам в райком партии, подзадержался и начинаю опаздывать  на деловую встречу на работе. Надо бы позвонить. По прежним временам мне знакомы практически все сотрудники райкома, потому по–свойски толкаю ближайшую дверь.

Заведующий отделом пропаганды и агитации на своём месте. Это уже не Мыкола Савчук, тот давно директорствует в средней школе, а на его месте сидит другой – Володя Г.

Прошу разрешения позвонить, Г., не отрываясь от бумаг, придвигает мне телефон. Набираю номер дежурного по музею, вместо него трубку поднимает, конечно, старый Флюнт:

-  Хальо! Хальо! Музей слухає!

- Пане Флюнт, то ви? – на всякий случай переспрашиваю я, - це Хохулін дзвонить.

- Я чую, пане Хохулін – бодро отзывается старик -  передати слухавку черговому?

- Не треба, пане Флюнт. Скажіть йому, що я буду через півгодини.

Я вешаю трубку. Володя отрывается от документов и задумчиво на меня смотрит:

- Слушай, ну ты в своём музее вообще... Пане Флюнт, пане Флюнт.... У вас там что, паны до сих пор? А товарищей не существует, что ли?

Я смеюсь, но оправдываюсь:

- Да ты пойми – этому Флюнту скоро девяносто лет, он всю жизнь в музее дворником проработал, но он пан. Понимаешь, он – пан! Не могу я его товарищем называть. Что я, чокнутый, в конце концов!

Ухожу. Г. провожает меня взглядом, в котором больше осуждения, чем сомнения.

 

 

В роли цепного пса
“Лучше перебдеть, чем недобдеть!” – лозунг идеологических работников въелся в моё сознание надёжно. Я бдительно слежу за малейшей крамолой, либо чем–то неведомым, что может  быть истолковано, как крамола.

Завтра в музее открывается выставка рисунков Олексы Новакивского. Я иду принимать экспозицию, осматриваю выставленные работы. Стоп! Что это за “Молох  війни”?  А год какой? 1915-й. Это же когда русские первый раз сюда пришли. На заметку! Идём дальше.

А  это ещё что такое? Техника - тушь, перо. На небольшом листе бумаги изображён портрет хмурого мужчины и тут же на полях надпись “Портрет брата в  тяжких роздумах про долю Сходу”. Дата – 1932 рік. Это уже совсем ни в какие ворота не лезет! Вспоминаю –  выставку готовил старший научный сотрудник Олег Сидор.

Возвращаюсь в кабинет, поручаю секретарше:

- Пригласите ко мне Сидора.

- Он  ушел на обед. Вызвать его сразу после обеда?

Я назидательно смотрю на свою помощницу:

- Вызывать - не надо. Пригласите.

Это во мне кураповская выучка - он вечно поправлял и говорил: В райком партии не вызывают, в райком партии приглашают. А потом уж можно и мордобой устроить. Фигурально выражаясь.

Сидор появляется в кабинете ровно в два. Я приглашаю его сесть и начинаю без обиняков:

- Олег Федорович, оці дві роботи треба з експозиції зняти. Не треба роздмухувати нездорові настрої в людей.

Слегка заикающийся Олег смотрит мне в глаза:

- Я формував цю виставку і вважаю, що без цих т-творів вона сильно програє.

- Ну, не треба перебільшувати, –  гну свою линию я, – виставка велика, вона і без   двох речей дає повну уяву про цей напрямок творчості художника.

- Може і так, але саме ці рисунки показують нам громадянську п-позицію автора, а це необхідно для повного розуміння, – не сдаётся Олег.

Меня начинает раздражать его неуступчивость, он тоже заметно нервничает, но стоит на своём.

Работы мы, конечно, сняли.

 
Мария  -  дочь священника
Много лет в запасниках музея работала Мария. Её отец – священник. В своё время Георгий Данилович Якущенко рассказывал мне, что пригласил Марию к себе и объявил, что решил повысить её в должности – перевести из лаборантов в научные сотрудники, добавив при этом, что именно с этой должности она и уйдёт на пенсию через много лет – сама должна понимать. Дочь священника сказала, что понимает и поблагодарила.

Теперь мой черёд. Я приглашаю её в кабинет и с несколько извинительными интонациями сообщаю, что могу перевести на должность заведующей сектором, т.е. немного повысить, что добавит лишнюю двадцатку к зарплате. Добавляю, що з цієї посади вона, напевно, і на пенсію піде – сама повинна розуміти.

- Я розумію, Саша, дякую тобі – отвечает Мария.

Сейчас, вспоминая этот эпизод, не знаешь, что и сказать – не повторять же дурно пахнущей сакраментальной фразы о том, что времена, дескать, были такими. Это не времена, это я был таким.[41]

 
"Таракан" из Казахстана
Характернейший для времён  застоя эпизод.

В 1982 году помпезно праздновали 60-летие образования СССР. В этот год музеи Львова принимали у себя выставки из всех союзных республик. Естественно, экспозиции из Прибалтики  попали в Картинную галерею, Музею украинского искусства выпала честь принимать выставки из Туркмении и Киргизии. На огромных полотнах  красовались  при овечьих отарах седобородые аксакалы в халатах со звёздами Героев Соцтруда. Обкомовское начальство было довольно – не то, что в Галерее, куда эстонцы привезли "голых баб". "Баб" показывать во Львове запретили, эстонцы в знак протеста не пришли на торжественное открытие выставки, открывали без них.

Остроумное решение принял Казахстан – они прислали во Львов очень хорошую выставку двух своих художников-алмаатинцев, выходцев с Украины. Художница Ирина Ярема  привезла абсолютно великолепные гобелены. Вместе с ней приехал и скульптор, чьё имя моя память не сохранила. Скульптор был ещё совсем нестарый, невысокий и  декорирован невероятных размеров чёрными торчащими тараканьими усами. Он привёз полтора десятка своих скульптур, выполненных в материале (т.е. не гипсовых). Безупречный женский торс из белоснежного мрамора соседствовал со смелыми на те годы авангардными вещами из бронзы. Из-за одной такой бронзы и заварилась каша.

 Это была небольшая, сантиметров сорок высотой статуэтка, в которой угадывалась  обнажённая женщина – гордо закинутая вверх голова, полупроработанные , но выразительные руки и полная грудь. Эта самая грудь и стала камнем преткновения для всё того же заведующего отделом культуры обкома партии Б., который кочует у меня со страницы на страницу.

Во время предварительного осмотра выставки Б. уставился на скульптуру, долго на неё смотрел и потом потянул за рукав в сторону, к счастью, на этот раз не меня, а тогдашнего Голову Спилки Художников:

- Иди, скажи автору, чтобы эту скульптуру снял, а то мы её и без него снимем.

Голова[42] заколебался – он сам был скульптором. Б. не отступал:

- Давай, давай - тут у нас абстракт с сиськами не пройдёт!

Молча и подло радуясь, что команда поступила не мне, я с интересом наблюдал, как выкрутится из глупейшей ситуации Председатель Союза. Он нерешительно подошёл к Таракану:

 - Вы знаете, гм-гм, у нас тут на западе Украины существует одна давняя и замечательная традиция – издалека и туманно начал Голова, - мы всегда с особым уважением относимся к женщинам.

- И что? Я тоже женщин уважаю, но снимать ничего не дам  – мрачно буркнул обладатель усов, глядя в паркетный пол зала.

- Вот эта ваша работа.... Нет, я сам, как скульптор, её, конечно, ценю, но наши люди, понимаете... Ну, могут не принять... Давайте всё-таки её ...

- Снимать не дам! – дальше не отрывая глаз от паркета скороговоркой заявил усатый. – Это моя лучшая работа.

- Но ведь люди, вы понимаете...

- Снимать не дам! Тогда снимайте всю выставку.

Снять выставку в юбилейный год было бы недопустимым скандалом и Голова потопал назад к независимо прогуливающемуся по залу Б. Тот ему что-то зло нашептал и бессмысленная дискуссия продолжилась.

Кончилось всё это анекдотически: в день вернисажа мы поставили бронзовую скульптуру в углу зала спиной к зрителям, а лицом (и грудью тоже) к стене, снабдив её этикеткой "Декоративна композиція". Таракан смеялся и шевелил своими усами:

- Скульптура потому и называется круглой, что её можно со всех сторон смотреть. Моя вещь отовсюду хороша.

Она была действительно хороша. Через два часа после открытия выставки мы развернули её лицом. А этикетка так и осталась.

 

 

Крах
Вышеупомянутая кураповская выучка сослужила мне, в конце концов, недобрую службу. Очень уж я  старался подражать своему бывшему начальнику, забывая о том, что работаю всё–таки в музее, а не в военизированном Юрием Фёдоровичем райкоме партии.

Я любил “бороться за производственную дисциплину”, т.е. заставлять людей вовремя приходить на работу и опять же вовремя с неё уходить. Методы я при этом применял самые омерзительные: укладывал в 9–00 журнал прихода на работу на свой директорский стол и встречал опоздавших на несколько минут запыхавшихся научных сотрудниц мрачным и не предвещавшим доброго взглядом. Они с виноватыми лицами  ставили свои подписи в журнале и выходили из кабинета, чувствуя спинами мой испепеляющий взор.

Мне всегда по-хорошему было жаль музея, который был (и есть) одним из наиболее богатых музеев Украины, но у Советской власти вечно числился в подозрительных. Я, как мог, старался наводить порядок в фондах и подтягивать его материальную базу, но в  отношениях с людьми  был придирчив, высокомерен и до оскорбительного мелочен.

Собственно говоря, в музее было всего несколько отъявленных бездельников, коих и следовало выгнать, дав остальным возможность работать в привычном режиме, но на это уже у меня мудрости не хватало…

Зато хватило сообразительности хотя бы отчасти решить другой вопрос - денежный.

Наличных денег не было. Никаких. Проблема забитого унитаза (при отсутствии ва штате сантехника и т.п.) или разгрузки приехавшего в воскресенье контейнера с выставкой была неразрешимой. Нового я ничего не изобрёл: перевёл приказом работавшую полдня сотрудницу на полную ставку с тем, чтобы незаработанные ползарплаты она отдавала назначенному мной “казначею” - пожилому музейному кладовщику (слава Богу, у меня хватило ума не брать их самому - я бы обязательно угодил в тюрьму). Я решил несколько неотложных хозяйственных проблем, но это уже не помогло.

За то, что я слишком высокомерно относился к своим  сотрудникам, с которыми еще недавно был на равной ноге, они через некоторое время меня невзлюбили, а спустя ещё немного - невзлюбили сильно. Антипатия проявилась в формах, весьма характерных для тех времён: за первые три месяца 1983 года на меня написали 53 (пятьдесят три) анонимных письма, которые и решили мою дальнейшую судьбу. Бригада ревизоров КРУ работала в музее долго, естественно, без труда вскрыв мои махинации, взятки я им не предлагал, потому что был глуп и принципиален – себе ведь ничего не брал! В результате на меня сделали денежный начёт, что-то более двух тысяч рублей, для погашения которого я одалживал деньги у друзей мятыми трёшками и пятёрками.

В марте 83-го мне передали "совет" Юрия Фёдоровича: написать заявление об уходе по собственному желанию в связи с тем, что я “утратил моральное право руководить коллективом”. Получив положенный в таких случаях строгий выговор с занесением в учётную карточку “за грубые нарушения штатно-финансовой дисциплины, порочный стиль руководства коллективом и проявленную личную недисциплинированность”, я, скрепя сердце, уволился.

Среди почти десятка директоров, в разные годы возглавлявших музей, Хохулин, безусловно, стоит особняком – я был найхудшим.  (Хотя отнюдь не случайным, каким уже много лет пытается представить меня трогательный серпентарий моих доброжелателей).

На этом музейный период жизни закончился окончательно. Надо было стартовать сначала.

 

 

………………………………..

 

Той же весной в мае мы похоронили Кристину. На похоронах было очень много людей и цветов. Старший сын  Сергей тогда заканчивал десятый класс, младший Славик ещё ходил в детский садик. Кристине было 37 лет. Писать об этом не хочется.

 
Поиски работы
Не понимая, что причиной моего служебного фиаско крылись во мне самом, я был обижен на весь мир.

На приёме у Курапова он испытующе посмотрел на меня и многозначительно заметил:

- Мы, товарищ Хохулин, на вас крест не ставим. Ну, первым лицом сейчас вас назначать не будем, а замом к кому-нибудь можем определить. Пока. Если будете правильно себя вести - в дальнейшем посмотрим.

Я отказался и сказал, что найду себе работу сам.[43]

И началось. Без фальшивой скромности могу сказать, что по тем временам в Ленинском районе Львова меня знали все или почти все - я имею в виду разнообразное и разномасштабное начальство. Твёрдо решив для себя отныне и навеки не иметь никаких подчинённых в связи с тем, что я не рождён быть начальником, я пустился в поиски работы.

Промзона района начиналась с производственного объединения “Полонина”. С неё я и начал. Генеральный директор встретил меня по-товарищески:

- Знаю про твои беды. С чем пожаловал, чем помочь могу?

- Работа мне нужна - коротко ответил я.

- А кем же ты хочешь у нас работать?

- Сам толком не знаю. Но чтобы без подчинённых и зарплаты не меньше 200 рублей (насчёт 200 рублей я себе решил твёрдо - столько мне платили на директорской должности, деньги эти по тем временам были небольшие, и опускаться ниже я уж никак не мог).

Генеральный  засмеялся:

- Мы же местная промышленность, я тебе честно скажу - если план квартальный заваливаем, то и мой зам двести не имеет, а у него подчинённых хватает. А ты - без подчинённых! Кем?

Я подумал:

- Могу быть художником.

Он нажал кнопку на пульте, подождал ответа, спросил в микрофон:

- Мы художника взять можем?

Из динамика донеслось:

- Если надо, можем, конечно.

- Сколько можем заплатить, если по максимуму?

- По максимуму - сто сорок.

Он посмотрел на меня. Я отрицательно покачал головой.

На том мы распрощались и я пошел дальше. Обошел я таким образом довольно много мест. Соответствующая моим пожеланиям работа вроде бы нашлась на изоляторном заводе - испытатель  стеклоизоляторов, но знакомый секретарь парткома настойчиво советовал мне не торопиться с принятием решения:

- Александр, ты это должен сначала посмотреть. Две сотни я тебе гарантирую, даже больше, но это надо увидеть сначала. Понимаешь, оно только красиво называется - испытатель изоляторов, а вообще-то их надо только с одного конвейера на другой перекладывать! А от них ещё прикуривать можно - они же красные из печи выезжают! Горячий цех, работа в три смены, люди подолгу не выдерживают…

Я подумал и отказался.

После полумесячного хождения ноги понесли на комбинат Худфонда и там меня затащил к себе в мастерскую старый знакомый - Пётр Юрьевич Ярославский:

- Саша, приходи к нам художником. Заработаешь ты свои двести рублей. И двести пятьдесят заработаешь - я тебе обещаю! Я с тобой сам первый заказ сделаю.

Я засомневался:

- У вас же тут профессионалы крутые работают. А я рисую - не так, чтобы очень…

- Что, совсем не умеешь? - прищурился Ярославский.

- Ну почему - совсем. Работал в книготорге три года художником …

- Всё! Значит, и у нас сможешь. Не бойся, пропасть не дадим.

Подошли ещё несколько человек из других мастерских, тоже начали уговаривать. Один хлопнул меня по плечу:

- Сашко, не переживай! Ти ж, коли ще з райкому до нас ходив - гівнюком не був - допоможемо! Пєтя з тобою зробить одне замовлення,  Микола каже, що може взяти тебе в бригаду, я з тобою можу разом попрацювати. Тільки щоб тебе взяли до нас, ти ж знаєш...

Я знал. Ходили слухи, что за приём на работу в Худфонд надо было дать пару тысяч взятки. Ну, это мы ещё посмотрим.

 

Худфондовский комбинат
Через два дня, нанеся очередной предварительный визит в райком, я заходил в кабинет директора  Львовского художественно-производственного комбината Худфонда Украины – таково было его полное наименование.

Директор, отлично меня знающий, шагнул навстречу, широко раскинул руки, словно обняться хотел:

- Саша, что за дела! Из горкома Секретарюк мне звонит, Курапов звонит! А ты просто должен был придти ко мне и сказать – Вадим,  я хочу у тебя работать! И всё!

Он фальшивил и знал, что я знаю, что он фальшивит, но это нам не мешало. Мы поговорили очень тепло и меня в тот же день оформили приказом.

Пойти на комбинат художником означало окончательно поставить крест  на всяких начальнических должностях. Это понимал я и тем более моё бывшее начальство. Пожалуй, так оно и было лучше.

Меня определили в мастерскую на втором этаже производственного корпуса. В первый же рабочий день ровно в час дня ко мне заглянул Ярославский:

- Саша, обед! Идем перекусим.

В мастерской через стенку на столе была расстелена газетка с немудрёной закуской. В центре красовалась бутылка  "Столичной". Я наивно решил, что это в честь моего выхода на работу, хотя выставлять должен был  вообще-то я. В компании с ещё двумя художниками из этой мастерской выпили, перекусили.

На следующий день бутылку принёс я, но на столе их почему-то оказалось две. Ещё через три дня стала понятной нехитрая система: ко мне бутылки не имели никакого отношения – просто за обедом положено было выпивать “обеденную”, а после  семи часов вечера – “вечернюю”.  Я такого графика не выдерживал и отказался.

              Свой первый заказ – оформление наглядной агитацией мебельной фабрики я сделал, как мне и было обещано, вместе с Петром Юрьевичем. Через два или три месяца я получил первую зарплату – тысячу рублей. Таких денег я ещё  никогда не зарабатывал.


 
 
Ярославский
На комбинатовской Доске Ветеранов войны под фотографией Петра Юрьевича аккуратно написано  тушью “Авраам Юдкович Ярославский”, однако его принято называть Петром Юрьевичем. У него много прозвищ, на которые он не обижается: Пить Юрич, Губаренко (у него отвисшая нижняя губа, к которой вечно приклеена сигарета), а также Дон – в честь дона Корлеоне. Авторитет его на комбинате непререкаем и слово его весит гораздо больше, чем слова начальника цеха, главного художника или других довольно мелких начальников.

Ярославский – колоритнейшая личность. Он азартно играет в подкидного дурачка, в шахматы и в Красном уголке – в бильярд. Обязательно на деньги – по рублю. Иногда выигрывает, чаще проигрывает. Когда проигрывает – краснеет и нервничает, но игру не бросает. Он пьёт водку каждый день и по человеческим меркам – много, но никогда не бывает пьяным.

После стопки-другой водки любит рассказывать о прошлом:

- Вот мы с вами всё пишем “Вперёд, к победе коммунизма!” – а ведь вы его хрен когда увидите, тот коммунизм.

 - А вы, Пётр Юрьич? – язвим мы.

- А я его уже видел, - невозмутимо сообщает Ярославский, - тут, в Львове, в 39 году. Мы когда в сентябре сюда пришли, старые деньги в первый же день были отменены, а советских рублей ни у кого не было. Да никто и не понимал, сколько они стоят. А у меня были! – он  добродушно смеётся и начинает забавно рассказывать, чего и сколько он ухитрился выслать на родину, в российскую глубинку.[44]

- А вы кем тогда в армии были? – спрашиваю я

- Понятное дело, кем. Художником.

- А по званию?

- Рядовым, конечно, - пожимает плечами он.

В другой раз Петя тычет рукой в ветеранский значок, который красуется у него на груди:

- Саша, ты видишь этот значок?

- Ну, - не понимаю я.

- Вот тебе и ну. Этот значок стоит дороже, чем все мои ордена и медали, понял? Это же Шестьдесят вторая армия! Сталинград! Доходит? У нас там тыла не было – от Волги до немцев четыреста метров, всё простреливалось. И тыл и передовая – всё вместе было!

- А на фронте вы кем были, Пётр Юрьич – тоже художником?

- На фронте я был офицером связи, - важно отвечает Ярославский.

- А по званию?

- Рядовой, конечно. Рассказать тебе, как я на фронте в сорок втором году секретный пакет утерял?

 - Расскажите!

Петя усаживатся поудобнее, прикуривает очередную сигарету и начинает:

- Это было в начале зимы сорок второго. Вызывают меня в секретную часть, вручают пакет и приказание – доставить куда положено. Я – пакет в полевую сумку, сумку через плечо и на дорогу – голосовать. Остановилась полуторка, залез в кузов, закутался в плащ-палатку – мороз тогда был отчаянный – и поехали. Через тридцать километров постучал ему по крыше, он   остановил, я и  соскочил с кузова. Всё. Он уехал, а я хвать –  сумки нет!

- А куда делась-то? – не понял я.

- А х… его знает! – в сердцах отвечает Петя, - Может, на ухабах как-то с меня слетела, а может ещё как – не знаю.

- И что же вы?

- Саша! – в голосе Ярославского вдруг зазвучали интонации старого еврея – ты понимаешь, что значит в сорок втором году под Сталинградом потерять секретный пакет?! Так я тебе скажу – от трибунала до исполнения приговора и полчаса не пройдёт – поставят под стенку и шлёпнут. Всё! И бежать, Саша, некуда. Некуда!

- Так как же вы выкрутились?

- Как? Никак. Пошёл, доложил, что утерял пакет, прошу дать сутки на поиски. Мне дали – они же тоже знают, что мне бежать некуда. Я эти тридцать километров пешком прошёл  и каждую кучу конского дерьма замерзшего руками разгребал – вдруг это моя сумка. И ни хрена не нашёл. Попрощался с друзьями, прихожу в секретную часть и докладываю – так и так, утерял, найти не смог. А там старшина сидел, хороший русский парень такой, спрашивает меня – а бутылку поставишь? Я говорю – так точно, а он в ответ на это мне:

- Ну и х… с ним, с пакетом, я тебе новый выпишу за бутылку.

Петя смеётся, потом задумывается и закуривает очередную сигарету.

С Петром Юрьевичем Ярославским  мы дружили до последних дней его.

 

Богдан Братейко
1984-й год. В мастерской художественного комбината нас работает четверо: Игорь Наконечный, Володя Воловник, Богдан Братейко и я. Целыми днями из маленького транзисторного приёмника звучит музыка и слышна польская речь – мы слушаем на длинных волнах первую программу радио Варшавы.  Всё-таки у поляков – абсолютно замечательная эстрада! У них ещё и замечательный кинематограф, но это другая тема. Мы слушаем Здзиславу Сосницку и Анджея Росевича, Яцек Лех выводит: "...Nie miałem prawie nic, a chciałem jej darować świat i czarno-biały dzień rozłozyc na palećie...",  и потом задумчиво "...Dwadzieścia lat, dwadzieścia lat..".[45]
(…Я не имел почти что ничего, а так хотел дарить ей мир и чёрно-белый день раскрасить на палитре…двадцать лет, двадцать лет)

За душу брало, чёрт возьми. Анна Янтар и Кшиштоф Кравчик, Чеслав Немен, Марыля Родович и бесчисленное количество других прекрасных исполнителей. Красивые  рейсы на пароходах, уплывающие вдаль кавяренки и дочки рыбаков – песни сменяют одна другую и все классные. Особо я любил:

"To był zwyczajny szary dzień,

  Za scianoj dzieći glośny płacz

  I męźa  głos – uśmiechnij śie,

  Więc ja posłusznie kszywię twarz..."[46]
(То был обычный серый день, за стенкой громкий плач детей, а голос мужа – улыбнись, и я кривлю лицо послушно)

Не помню уже, кто её пел, но я всегда подскакивал к приёмнику и прикручивал громкость посильнее.

 Самая примечательная фигура в нашей мастерской – Богдан Братейко.

В комбинат приходит заказ - оформление мемориальных комнат Соломии Крушельницкой в музее Ивана Франко. На разведку посылают меня, как бывшего музейщика. Зам. директора Вира Лукьянивна Бонь долго рассказывает мне, какими работники музея видят эти мемориальные комнаты. С собранной информацией я прихожу в мастерскую, докладываю. Братейко впадает в состояние эйфории:

- Курва мать, хлопці, як то всьо шьлічно можна зробити! Ви розумієте, я то всьо бачу! Зробити таку сецессійну  побілочку, поставити якійсь столик, на  нього кинути пару старих театральніх афіш і зверху такий елеганський капелюшок! Я то бачу!

Он возбуждённо закуривает сигарету и начинает расхаживать по мастерской:

- В мене в півниці лежать таки сецессійні трафарети - ляля! Саша, ти знаєш, ким був мій батько?

Я отрицательно качаю головой. Голос Богдана приобретает торжественный тембр:

- Мій батько, Нікодем Братейко, був знаменитий маляр - його знала ціла вулиця Зіельона! То в мене від нього ще лишилися ці трафаретики - курва мать, отака купа! В півниці! Як то всьо красіво можна зробити!

На  русском слове “красиво” Бодя делает ударение - наверное, для меня.

Так проходит часа два или три. Братейко успокаивается, потом задумывается. Закуривает, открывает фанерный  шкаф с нашей одеждой и аккуратно присаживается на  самую нижнюю полку, под пиджаки и рубахи - он так любит думать. Вьются колечки дыма:

- Хлопці, я вам так скажу - ні хєра ми в тому музеї не заробимо! Дасть нам худрада по сорок шість рублів за аркуш проекта - і всьо! Так мені хочеться то зробити - але нічого не заробимо. Не знаю...

Терзания Братейко продолжались дня три. В нашей комнате он лидер. От заказа мы отказались, его сделала другая бригада.

И еще - о Соломии Крушельницкой. Во время обеденного  перерыва в пельменной, что напротив гастронома “Оксана”, мы выпили с Богданом по двести белой и закусили пельменями. Погода была хорошей, работать неохота и мы пошли прогуляться по Лычаковскому кладбищу, до которого - триста метров. Пришли к могиле Крушельницкой, на которой только-только поставили новое надгробие - бронзового Орфея.

Памятник мы увидели впервые и я, по своему обыкновению, начал что-то безудержно болтать, многословно рассуждая, что надгробие  хорошее, вполне пристойная скульптура и вообще…

Богдан Никодимович долго молчал, слушая меня. Потом почему-то покраснел и начал неистово ругаться:

- Курва їх мать! Курва їх мать! Вона ж так просила - не ставити їй того на могилу! Та ті наші зафойдані скульптори за гроші на могилу рідної мами нас... Вона ж просила!! Пішли звідси, Сашко - я на то паскудство дивитися не можу! Посадили на гробі того - з яйцями і балалайкою!

Он даже прослезился от возмущения. Вытер слезу, махнул молча  рукой, и мы пошли в мастерскую.[47]

Как-то раз, придя на работу, я застал Богдана сидящим в своем любимом шкафу и мрачно курящим.

- Привіт, Богусь, ти що такий  невеселий?

Он снизу вверх посмотрел на меня:

- Знаеш, якась в мене  полоса невезіння, шляк би її трафив!

- Що за така полоса, відколи, Богдан?

Он ухмыльнулся:

- Якщо відверто - як в тридцять дев’ятому році почалася, так і тягнеться по нинішній день.

Смеялись.

Жили мы в мастерской дружно. Язык общения - украинский. Игорь Наконечный, обращаясь ко мне, изредка переходил на русский. Впрочем, и я себе это позволял. Случались забавные казусы. Сидим, обедаем, Воловник что-то оживлённо рассказывает о своей соседке:

- Ви розумієте, хлопці, тут вона бере свій тазік… - поворачивается ко мне и добродушно объясняет - Саша, тазік - то така мидниця невелика.

Все грохают хохотом. Подавившийся бутербродом Братейко язвит:

- Владзю, то ти дуже мудро Сашкові пояснив, що тазік - то є мидниця. Де б він знав, бідака,  що це таке - тазік!

Уже в 90-е годы, когда я давно не работал на комбинате, городское телевидение  сделало передачу  о художнике Богдане Братейко. В начале передачи наш самый главный львовский тележурналист-искусствовед пространно объяснил, что у нас есть очень талантливые художники, есть менее одарённые, а есть.… Тут он долго подбирал выражение и сказал что-то о “зовсім маленьких зірочках, таких - ну дуже маленьких”, после чего и представил нашего Богдана телезрителям. Мне стало обидно за Братейко, смотреть бездарную, как всегда, телепередачу  расхотелось, но я честно дотерпел до конца, чтобы позвонить Богдану - это были дни празднования его шестидесятилетия.

Пережил юбилей он ненадолго: в гололёд  умудрился попасть под троллейбус и через несколько дней скончался.

Я помню - у него был сочный бас и  очень характерный  классный местный говор.

 Сборный пункт
В 1985 году мы отправляли Сергея в армию. Шла афганская война, все родители боялись отправки детей именно туда. Я говорил – куда пошлют, там и отслужит, родственники по линии Кристины выразительно крутили пальцем у виска и уверяли меня, что пошлют именно туда, куда я не хочу.

На сборный пункт мы пришли все вместе. Он был уже не там, на Шевченко, откуда уходил в армию двадцать лет назад я, а уж совсем на окраине, у чёрта на куличках. Сборный пункт был огорожен забором, за которым прохаживалсь важные прапорщики и офицеры с карманами, пухнущими от денег.

Команду, в которой был Сергей, построили, провели перекличку, мы вслушивались из-за металлической сетки забора. Из двадцати человек в команде девятнадцать оказались из отдалённых сёл области, львовянином был один Сергей. Тётя Ира (старшая сестра Кристины) начала плакать, её муж Генек решительно взял меня за руку и повёл к проходной. Как-то ему удалось договориться со строгой охраной, мы попали на территорию сборного пункта и там  всего за сто рублей какой-то капитан клятвенно пообещал, что сын будет служить в саратовских степях. Капитан не обманул – Сергей прослужил там два года на авиационном полигоне.

 
Дарія Іванівна
Приблизительно в то же время я познакомился с Дарой (вот уже больше двадцати лет я уважительно называю её Дарія Іванівна, хотя она прилично моложе меня. У меня просто привычка такая – всех называть по имени-отчеству)[48]. Дара была в то время разведена и воспитывала сына. Все стены в её комнате заставлены от пола и до потолка книгами, граммпластинками и альбомами с марками, она сыплет напамять рубаи Омара Хайяма и четверостишия Степана Руданского – те, где он пишет о москалях.

С ней интересно разговаривать. Иногда неистово спорим. На свою и мою   голову она когда-то где-то вычитала, что Тарас Григорьевич Шевченко не так вилкой пользовался или даже сморкался в чужие занавески. Говорит:

- Ясна річ, Шевченко - геній, але він не був інтелігентною людиною!

Я нервничаю:

- Дара, вибач, ну що ти говориш!?  Ми ж його вважаємо засновником  літературної мови - яке може мати значення, куди і як він шмаркався, чорт забирай!

 Она мне в ответ:

- Ти мене не вчи Шевченка любити! Але - не інтелігент! Що,  проста людина не може бути генієм?

Что правда, то правда - её не надо учить любить  Тараса Григорьевича.  Дара и во времена дикого застоя, будучи членом партии, с глазу на глаз всегда говорила:

- Що стосується моїх переконань, то в мене є одне переконання - я є українська націоналістка! А то все - таке... І не розповідай мені про “золотий вересень” 39-го - особисто мою родину ви звільнили тільки від двох порядних фотелів і  фортеп’яно!

Я еще не сдаюсь:

-  Я не знаю, чи може проста людина бути генієм, чи ні, але Шевченко - не проста людина. Ну не можна же визначати  інтелігентність особи по її вмінню користуватися виделкою!

- Чому? - непробиваемо осведомляется  Дария Ивановна.

Сдаюсь.[49]      


 

Художник М.
Вот уже много лет я при случае говорю одну и ту же фразу:

- Такому городу, как наш, совсем необязательно иметь много хороших художников - нам вполне достаточно одного.

Мне кажется - он у нас есть. Это художник М. В начале семидесятых он как-то резко стал знаменитым после своей, многим памятной персональной выставки. Спустя десять лет он опять выставился в картинной галерее в компании с двумя друзьями. Я помню эту выставку. Её помнят все – моего возраста. Я не скрываю своего многолетнего преклонения перед талантом этого человека. Он никогда не заискивал перед властями, что не так уж часто встречалось среди живописцев в те годы. Когда-то он был вынужден написать к выставке большую картину с Лениным. Помню этого румянощёкого вождя и это полотно, сделанное с несомненной иронией, но формально безупречное. В своё время я мог часами рассказывать об этом человеке и его картинах.

К сожалению, я не могу назвать себя даже хорошим знакомым, хотя мы здороваемся. В разные годы у нас было несколько случайных встреч. Одна  из них  - показательная.

Буквально через месяц после прихода в комбинат попадаю на шумное торжество по поводу дня рождения Оксаны - мастера монументального цеха. Празднование началось на работе и заканчивалось, как водится, в  квартире именинницы, уже вечером. Гости были прилично навеселе, да и щёки хозяйки заметно порозовели.

Неожиданно среди гостей появился  М. Поздравил Оксану, вручил подарок и, поискав свободное место, уселся на табуретку рядом со мной. Мы поздоровались. Мне показалось, что он тоже был чуть под хмельком.

Именинница поднялась, держа бокал вина:

- Дорогі гості, послухайте мене, я хочу вам щось сказати...

Присутствующие умолкли, Оксана как-то взволновалась:

- Мені хочеться сказати, що взагалі-то, ви знаєте, я є звичайною сільською дівкою… – она улыбнулась и пожала плечами.

 - Так сталося у житті, що я приїхала до міста, працюю у художньому комбінаті... І ось сьогодні в мене день народження і мене прийшов поздоровити наш найбільш відомий художник, наш самий знаменитий...

Она повернулась к  М. и обратилась к нему по имени:

- …,  знаєш, ти мене тим дуже зворушив. Я той день на все життя запам’ятаю!

Оксана смахнула слезинку и засмеялась.  М.  подошел к ней, галантно поцеловал в щёчку,  все зааплодировали. Выпили.

Вернувшись на свою табуретку, он дружелюбно хлопнул меня по плечу:

- Олександр, так тебе точно вигнали з того музею українського мистецтва?

- Стовідсотково точно - смиренно ответил я.

- Слухай, ти же москаль, вони ж не могли тебе вигнати за український націоналізм!

Я ответил, что бывают и другие причины, за которые увольняют с работы.

- Не розумію! - искренне удивился М., -  які ще можуть бути причини для  звільнення директора музею?  Може, ти неправду говориш?

- Ну, сам помисли - засмеялся я - як я можу бути українським націоналістом?

- Та я розумію - засмеялся и он - я тільки не можу усвідомити, за що ще можна звільнити директора українського музею, якщо не за націоналізм!

Мы беседовали еще долго, но в голове замечательного М. никак не укладывалась схема, при   которой директора украинского музея увольняют с работы не за национализм.

Иногда, когда я спорю со своими  соплеменниками  о украинской культуре, я вспоминаю,  до какого   состояния мы, гордые коммунисты,  должны были затравить галицкого интеллигента, чтобы он, хотя бы и после ста граммов, не мог поверить в  обыденные причины увольнения руководителя “идеологического учреждения”.

…………………………………………………………………………………………………………….

 

 

Каждый русский, который  не понимает всего величия и пафоса провозглашения Украиной независимости, несомненно, является шовинистом и держимордой. Каждый украинец, который не видит никаких трагических нот в том, что было потом, подпадает под определение примитивно мыслящего  националиста.

Признаюсь честно – мне трудно с восхищением описывать конец 80-х – начало 90-х годов во Львове, время резкого обострения межнациональных отношений, расставания русских с их привычным статусом старшего брата и внезапного перехода в   национальное меньшинство. Стараясь избегать критики галичан, чем страдают большинство русскоязычных, в первом варианте рукописи я вообще этот период описал скороговоркой. Добровольные украинские рецензенты  варианта сразу это заметили и закричали, как в известном анекдоте – не перескакуй, не перескакуй!

Принято. Не перескакую.

 События последних двадцати лет, видимо, ещё не успели сформироваться в памяти, как нечто стройное и целое, потому мое повествование становится временами сбивчивым, в чистое "жизнеописание" вкрапляються фрагменты каких-то общих разглагольствований, иногда события смещаются по времени: прошу не обращать на это внимания.

 

Митинг
Эпизод из конца 80-х. Во Львове – бархатная революция по-галицки. Неподалеку от университета, где бушует митинг,  меня встречает знакомый художник Иван Мельничук. У него на груди огромный – величиной с блюдце – значок с портретом Горбачёва. Иван хватает меня за  руку:

- Саша, скажи мені, ти за Горбачова чи за Лігачова, скажи!?

- За Горбачова, за Горбачова – успокаиваю я его и мы направляемся к толпе митингующих.

Страстные ораторы, сменяющие один другого, выступают прямо с цоколя памятника. В толпе полно комитетчиков. Я не могу обьяснить, как я их узнаю, но уверен, что узнаю. Впрочем, несколько лиц я просто знаю по фамилиям.

Милицию заметней – она в форме и концентрируется по периметру. Через мегафон раздаются настойчивые  требования всем разойтись, но народ их игнорирует.  Обкомовский инструктор П. на пару с кем-то в штатском тащит к стоящему сбоку автобусу тщедушного  гражданина, заломив ему руки за спину. Толпа провожает их угрюмыми взглядами.

Ещё через несколько минут добрая сотня милиционеров, поставленная в ряд на проезжей части, вытаскивает фотоаппараты и начинает демонстративно фотографировать людей из толпы. Фотоаппараты явно любительские и весь этот цирк никого не пугает – люди только злобно ухмыляются и язвительно комментируют  действия бутафорских фотографов.

Потом экипированный ОМОН, выстроившись в плотную цепь, всё-таки рассеивает людей. Возбуждённый народ недовольно расходится.

 

 

 

…………………………………….

 

 

На западе Украины разворачивается движение за украинский язык. Идут многочисленные митинги.

В комбинате заседание партбюро. Я в нём являюсь замом по идеологии. На одном из заседаний незло говорю нашему новому директору Кравцову,[50] что вообще-то в  коллективе больше украинцев - можно было бы ему на собраниях выступать и по-украински.

На первом же общем собрании директор, предусмотрительно сославшись на мнение партбюро и зама по идеологии, впервые "на публике" заговаривает на родном языке.

 

 
Последнее партсобрание
Отдохнувший и загорелый после очередного отпуска, я поднимался по ступеням на третий этаж нашего художественного комбината, когда меня остановил коллега-художник:

- Ты знаешь, что сегодня партсобрание?

- Объявление читал. А что?

- А то, друже, что мы там с тобой вдвоём сидеть будем. 39 заявлений подано о выходе. Ты своё несёшь?

- А что, должен? Потому что -  39? Так у меня этого стадного чувства  вообще-то  нет.

Я напомнил ему старый анекдот о мужике, у которого стала окончательно непригодной самая сокровенная часть тела. Обойдя без пользы всех врачей, он пришел к старому знахарю с просьбой отрезать  давно уже бесполезный причиндал. Резать дед отказался, осмотрел хворый орган и предложил пациенту залезть на табуретку,  потом спрыгнуть из неё и с удовлетворением сообщил:

- Ну, видишь, оно и само отпало! А ты – резать, резать!

- Так что, - возвратился к теме я – пусть оно и у меня само отпадает.

Вопреки опасениям, к 18-00 в Красном уголке комбината было людно. Народ рассаживался по обычным местам. Где-то возле  стола президиума суетился директор,  который  успел за время моего отпуска поменять фамилию “взад”  с Кравцова  на Кравцива.

На столе аккуратной стопкой высились заявления, первыми были те, что от комбинатовских начальников. В комнате  пахло корабельной сосной  и крысиным говном.  Народ рвался с низкого старта энергично протолкнуться к местам в шлюпках, отплывающих в  очередное светлое будущее.

Собрание прошло живо. Громче всех кричал главный художник  – он написал заявление на четырёх страницах и настаивал на его "заслушивании":

- Всі заяви читати! – бушевал он с места. Его активно поддерживали те, кто написал на двух страницах. Авторы двухстрочечных  заявлений мудро отмалчивались.

Мудрое большинство победило – голосовали гамузом.

 

Революция по-галицки
…ГКЧП. Шок. Ювелирно выверенное выступление по телевизору Л.М.Кравчука, рассчитанное на оставание у власти и в случае победы Государственного Комитета по Чрезвычайному Положению, и в случае его поражения.

Полное торжество демократии. Окончательный развал Союза.

Одно из первых заседаний нового состава горсовета транслируют по телевизору. Сплошные усы и вышитые сорочки. Один из депутатов предлагает создать из Львова свободную экономическую зону. Председатель одобрительно кивает головой – заграница нам поможет!  Неосознанная знаменитая цитата от Остапа Бендера воспринимается на ура.

Транслируют и заседания областного Совета "першого демократичного скликання". Обсуждается проблема возрождения украинского языка. Один из депутатов обьясняет – когда видит в электричке русские надписи "Не курить" и "Не сорить", ему сразу неудержимо хочется закурить и насорить. Другой запальчиво восклицает: "Я не хочу, щоби моїх дітей вчила мудра вчителька, я хочу, щоби їх вчила національно свідома вчителька!"

Спустя некоторое время назначают новых начальников. Один из кандидатов в руководители облздрава тоже объясняет, что для него главное - национальная сознательность. Вскоре в моей поликлинике появляются объявления, что  болеть надо только на государственном языке. В общем, стандартная ситуация - романтический этап любой революции.

Конечно, у львовян-украинцев остались совсем другие воспоминания об этом периоде, более светлые  и оптимистические, что и понятно, потому что в то же время было принято немало толковых и вполне демократичных решений. Наверное.

В областной прессе появляются прикольные статьи о москалях, которые, прибыв в Галичину в 1939 году, со смехом посыпали себе головы пудрой, не понимая её назначения, заваривали чай в ночных горшках и при виде будильника бросались на пол с криками:"Мина!"  Что ж, может, мы такими и были.[51]

В какой-то газете описывается конфликт вокруг кладбища в одном из райцентров Львовщины – бывшем еврейском местечке. Автор статьи с пафосом заявляет: "Не подумайте, що я є який-небудь антисеміт, але скільки ще ці пархаті жиди будуть знущатися з нас на нашій український землі?!" Диалектичная позиция. В Галичине возрождается слово жид. Львовяне любят  ссылаться на польский язык, в котором слово "жидове" является литературной нормой и утверждают, что евреев в Украине называли жидами всегда. Последнее утверждение абсолютно справедливо и не только для Украины. В России тоже евреев всегда называли жидами. Антисемиты.

На улицах, впрочем, не часто, строгие дяди и тёти могут сделать детям замечание, если они разговаривают по-русски - возрождаем язык.[52]

 

Вече
Развесёлое время.  Постоянные многотысячные вече. Вече - словесный изыск, имеющий целью дистанцирование от коммуняцких митингов с одновременным непосредственным общением с духом Ярослава Мудрого. Спиритизм.

Лично наблюдал со стороны страстный  митинг протеста львовян против пакта Молотова-Риббентропа. Я так понимаю, что маршалек Юзеф Пилсудский в это время с небес сначала недоумённо всматривался и вслушивался, а потом громко аплодировал.

 Для понимания сложной логики моих земляков мало тут родиться и прожить всю жизнь. Всё-таки надо быть галичанином.

Кажется в 91-м я побывал на митинге, посвящённом годовщине страшной даты – массовому убийству заключённых во львовских тюрьмах в июне 1941 года. Советская власть не успевала вывезти заключённых, немцы неумолимо приближались и людей просто поубивали прямо в тюрьмах.

 Этому преступлению  не может быть оправдания.[53] Митинг был долгий и многолюдный, ораторы сменяли один другого. Потом все направились к Лычаковскому кладбищу, где находилось одно из массовых захоронений жертв июня 41-го года. Впереди шла пани Ирина Калинець. Когда пришли к той самой братской могиле, она поднялась на возвышение и подняла руку. Толпа утихла.

- Давайте тут вже не  будемо виступати, - сказала пани Ирина, - давайте тут, біля цієї могили просто тихо помолимось Господу за упокій душ цих невинно забитих людей.

И все начали молиться.  Это было хорошо.

В те годы я ещё не знал, что когда новые хозяева вошли в город и обнаружили горы трупов в тюремных камерах и дворах, то приняли решение убрать эти трупы. С этой целью немцы не без помощи украинцев загнали в тюрьмы несколько тысяч львовских евреев. Оказалось, что такого количества людей для уборки трупов не требуется. Если верить очевидцам, то в наших "Бригидках" "Sćiany więzienia dookoła podwórza, były aż po pierwsze piętro oblane krwią torturowanych żyduw i oblepione kawałami muzgu".[54]
(Стены тюрьмы вокруг двора были аж до второго этажа залиты кровью пытаемых евреев и облеплены кусками мозга. (Цитата из скромной книжечки  Филипа Фридмана "Zaglada zyduw lwowskich", изданной в Лодзи в конце 1945 года.
       Я бы ссылался не только на польские источники информации о прошлом, однако у нас сейчас считаются "проходными" другие аспекты этого периода, вроде "діяльності українських просвітницьких та мистецьких установ у Львові у 1941-44 р.р.", что, впрочем, для исторической науки тоже очень важно.)


 Большинство из этих нескольких тысяч там же и в тот же день после  мучений  и издевательств были убиты.

Я понимаю, пани Калинець об этом тоже не знала, иначе, наверное, мы бы помолились и за их души – для Бога ведь разницы особой нет, то ли коммунисты убивали невинных людей, то ли немцы с украинцами,  для  Него все – человеки.

 

Время надежд
 Время надежд. Казалось, ещё немного, ещё чуть-чуть – и станет лучше.

 По улицам Львова разъезжают  автомобили, из салонов которых доносится разухабистая музыка – всё блатное дно города срочно переквалифицируется в рэкетиров, идёт азартный делёж торговых точек.

  На одном знакомом мне заводе зарплату поднимают каждый  месяц, но за полтора года людям так и не удалось выйти на заветный рубеж в пять долларов. Зарплату выдают тормозной жидкостью и сомнительным шампунем от блох, которые заводские женщины пытаются продать прямо у проходной, но и там вскоре появляется иномарка с молодыми людьми, объясняющими, что они – рэкет, "хлопці на ракеті".

Другие заводы просто  умирают, всё, что можно, раскрадывают все, кому не лень.

Седые милицейские полковники с очень усталыми, но добрыми глазами начинают понемножку прицениваться к недвижимости.

В противовес привычной, во Львове вводят муниципальную милицию. Дел для муниципалов не находится, поэтому они часами щёлкают семечки на перекрёстках и проверяют трамвайные талончики, зато дешёвую форму для них сделали по образцу американских полисменов, и смотрятся они  -  Имре Кальман!

 На магазинных полках  появляются невиданные доселе товары и продукты и теперь уже не надо  ходить на базар для того, чтобы понюхать колбасу – пожалуйста, нюхай в магазине, сколько хочешь!

  А обходя базар,  я встретил знакомую, покупающую подсолнечное масло в майонезную баночку.

Вместо советских дефицитов теперь только загадочная нехватка бланков заграничных паспортов, которые годами не могут напечатать.

Хорошее время! Жаль только, что обокрали нас всех именно в эти годы. Фотографии воров развешивают по всему городу. Обычно -  перед выборами. Львовяне срывают портреты тех, кто, по их мнению, действительно накрал и наклеивают портреты других - "хороших", хотя и у тех миллионы не от трудов праведных.

 

 
 О "Нюрнбергских процессах" и сухих макаронах
Должен заметить, что к сорока пяти годам (т.е. к 1991 году) взгляды мои были уже далеко не столь ортодоксально коммунистическими, как в молодости, хотя  мне до последнего не верилось, что всё это может так в одночасье рухнуть. Но оно таки  было развалено, при этом настолько глупо и бездарно, что я окончательно разочаровался в коммунистических идеях.

С другой стороны, каждодневное общение с людьми, которые ещё вчера делали мне замечания  за анекдоты о Брежневе, а сегодня упрекали в том, что я недостаточный патриот Украины, тоже делало своё дело. Видимо, я в своё время слишком много общался с представителями нашей интеллигенции и слишком хорошо помнил, что и с какими выражениями лиц они говорили до 91-го года, занимая весьма приличные должности, и с какой страстью начали заявлять о собственных страданиях "в роки кривавого комуністичного лихоліття" спустя буквально несколько месяцев, вполне однозначно при этом ссылаясь на таких, как я - "безнаціональну біомасу".

Провозглашение Украиной независимости – величайшее событие в её истории. А дальше... а дальше оно было именно так, как и должно было быть. По другому не могло. Большинство людей не понимало этого тогда, тринадцать лет назад.

Я, понятное дело, противник всяческих "нюрнбегских процессов над коммунистами", за которые  рьяно ратуют многие мои земляки, плохо понимающие, что наша страна называется Украина, а не Галиция.

 Суд должен проходить не так. Там, в середине, где у тебя помещается совесть,  там и суд  твой.

 Без малого двадцать пять лет я был членом Коммунистической партии Советского  Союза, работал в райкоме, клеймил на собраниях зачастую ни в чём не виновных людей,  с рвением тратил народные денежки на наглядную агитацию и дисциплинированно голосовал, голосовал, голосовал... Да, я повинен в этом.  Поэтому  я уже никогда не буду голосовать за коммунистов. И ещё много чего я уже не буду делать,  обойдусь без перечисления.

Кающихся вокруг себя вижу немного. Уж совсем немного. Не торопятся каяться нынешние  коммунисты,  а только размахивают потёртыми портретами и знамёнами, утащенными из Красных уголков и ленкомнат и, спекулируя на нынешних бедах, зовут нас туда -  взад.

Не поспешают и националисты, которые на всех митингах в начале 90-х клялись – не успеем отделиться от Москвы – свиней будем колбасой кормить! Враз разбогатеем! Впрочем, галицких политиков тех времён можно понять - ими двигал азарт революционной борьбы. Главным было завалить империю и провозгласить независимость, а потом разберёмся. Думаю, они искренне не понимали, что, по крайней мере, одним поколением  граждан Украины, а именно - нашим, придётся пожертвовать. О законах экономики они не думали, да и вряд ли в них что-то понимали.

Другое дело - учёные-экономисты. Эти понимали всё. Но если первым не хватало образованности, то вторым явно не хватало порядочности и гражданского мужества: они засыпали нас насквозь фальшивыми экономическими выкладками.

Были ещё всёпонимающие люди - в ЦК Компартии Украины, но и эти хладнокровно прикидывали, что с этого можно будет поиметь, если вовремя отделиться. Срочно создавались комсомольские бизнес-структуры. Имена многих руководителей этих структур теперь знает вся страна. Сейчас они, как говорится, на слуху.

 Что произойдёт с полсотней миллионов населения, не волновало ни коммунистов, ни националистов. Тут они в 91-ом были едины. .

  А мы не боялись ничего.  Нам тогда были не страшны ни полуголодная жизнь, ни глупость, ни враньё. Я помню: "...при вирішенні питання про незалежність ми повинні забути про ковбасні аспекти та проблеми так званого "здорового глузду", "...нехай мої діти їдять самі сухі макарони, але я буду вільна!" и тому подобное.

Здравый смысл и дети как раз были не причём, хотя не по своей воле детвора наелась этих сухих макарон за полтора десятилетия  до болезней, о которых мы с послевоенных лет уже успели и позабыть.

 

Алесь Адамович
Я почитал публицистику белоруса Алеся Адамовича. Он очень правильно и умно пишет о том, что не надо вообще критиковать другие нации. Гораздо лучше обратить внимание на изъяны собственного менталитета и верить, что у другой нации найдётся достаточное количество интеллигентов, способных критично смотреть на самих себя и свой народ. (Ау-у! Где вы?) Такая позиция намного конструктивнее и имеет будущее, в отличие от неумного критиканства.

Безусловно, Адамович прав. Я бы прислушался к нему и никогда не критиковал ни белорусов, ни украинцев, если бы жил в Вологде или Костроме. Ругал бы только русских последними словами, тем более что тяжких пороков у нашего русского брата  хоть пруд пруди – тут тебе и склонность к шовинизму, и неоправданная мания величия на фоне пьянства и матерщины, невежества и бескультурья. В общем, хватает. Я их и ругаю, хотя стараюсь не российских русских, а наших, украинских.

Молодец, конечно, Адамович, но только не рассказал, а как же себя вести нам, манкуртам. Живу-то я здесь, в Украине, я здесь в конце концов родился,  это моя родина! Як мені бути в такому випадку? Оніміти? Засліпнути і нічого не бачити і не чути, і мовчати? Поддакивать друзьям-украинцам на улице и злобствовать с  русскими приятелями на кухне? Об этом у глубоко чтимого мной Адамовича ничего не было, и после этого оправдания я продолжу.

 

Комбинат
Жизнь на художественном комбинате начинает потихоньку замирать. Заказов всё меньше и меньше, потом они исчезают вообще. Надо как-то выживать. Мы с Володей Воловником начинаем делать иконы. Я пишу довольно примитивные образки под девятнадцатый век, он обрамляет их рамочками из золотой конфетной фольги. Всё это сильно отдаёт цыганщиной, но истосковавшийся за советские годы по образам народ покупает и это, что позволяет нам как-то сводить концы с концами. Потом я увлекаюсь художественным металлом: в моей комбинатовской мастерской появляются маленькие гальванические ванны, слесарный и ювелирный инструмент, комната наполняется обрезками меди и латуни.

В обед ещё с несколькими художниками выходим на угол - в пельменную - полстакана водки, по двойной порции пельменей - и поговорить. Говорим о разном. Между делом один из коллег негромко сообщает:

- А жінка сьогодні знову нічого вдома не лишила…

- В якому сенсі - не лишила? - не понимаю я.

- Дітям - їсти - с неловкой улыбкой объясняет он.

Я начинаю нервничать:

 - То якого… ти тут стоїш, горілку п’єш? Та йди працюй!

- Роботи нема, Саша, ти що - не знаєш?

- Ну то якщо не можеш заробити пензликом, то йди вагони розвантажувати чи вулиці замітати! … твою мать, та в тебе діти - голодні, а ти тут з горілкою та пельменями!

Он тогда обиделся на меня, впрочем, не сильно.[55]

 
Новые веяния
Именно тогда во Львове началась вакханалия (другого слова и не подберу) переименований. Нет, конечно, на кой чёрт нам нужны улица им.Павлика Морозова или сразу две улицы Ленина, парк им. 50-летия СССР и улица им. 60-летия СССР и т.п?  Глупо. Мы энергично заменяем чужие глупости   родными. Теперь во Львове есть улица им. Шухевича и им.Генерала Чупрынки (для тех, кто не понимает – того же Шухевича), у Левандовки, где погиб Шухевич, ещё одна улица Генерала Чупрынки, видимо, по созвучию переименовываются Менжинского  в Менцинского и уж совсем комично маршала Полубоярова в гетьмана Полуботка. Стадион "Дружба" – срочно в "Украину", несколько погодя и спортзал "Спартак" тоже в "Украину". После смерти Джохара Дудаева назло противным москалям улицу Лермонтова переименовывают в Дудаева – вот не надо было Михайле Юрьевичу писать про злых чечен, не надо было! 

Безграничную широту и демократизм взглядов новой власти должны засвидетельствовать  улицы Джорджа Вашингтона, академика Сахарова и даже Староеврейская, что мало кого обманывает.

Ещё у нас есть драматический театр Западного Оперативного Командования. Нет, это не драматическое развитие событий на театре военных действий, это так обитель муз называется. Впрочем, сие наверняка название, рождённое в головах под фуражками, поэтому на афишной тумбе у здания театра актёры написали лаконично и невоинственно «Театр».

Исходиться желчью можно бесконечно, но останавливает одно: люди в нашем городе, как и во всей Украине – миролюбивы, приветливы, доброжелательны и гостеприимны. Нас портят политики. Впрочем, они портят всех.

 

Размышления "по Липскому"
Почти одновременно я прочитал Александра Исаевича Солженицына и польского интеллектуала Яна Юзефа Липского. Не "Архипелаг Гулаг" или "Один день Ивана Денисовича" - это я знал раньше. С опозданием прочитал статьи Солженицына семидесятых годов о "Образованщине" и прочем.  Заставили задуматься.  Печально известную попытку "обустроить Россию" будем относить к творческим неудачам  незаурядной личности.

Однако ещё большее впечатление произвела на меня статья Яна Липского, напечатанная в "Иностранке" в 1993 году "Две родины - два патриотизма". Вот это - да! Рядом с ним можно поставить только, пожалуй, Андрея Дмитриевича Сахарова. В Украине, к сожалению,  нет никого и близко. Этот экземпляр "Иностранной литературы" и до сих пор лежит у меня под рукой на полке.

 Если коротко и общо - Липский (к сожалению, умерший ещё в 1991 году) пишет о грехах поляков перед украинцами и белорусами, русскими и немцами и призывает соотечествеников отказаться от увековечивания нравственно ложных национальных мифов. С завидным гражданским мужеством он перечисляет погромы во Львове, Пшитыке и Кельце, "гетто" в университетских аудиториях, пацификацию украинских сёл, лагеря в Берёзе Картузской и Яблонне. В предисловии к статье напоминается, как Ян Липский, отвечая одному из читателей-поляков, упрекнувших его в том, что он слишком выпячивает польские грехи в  отношении украинцев и недостаточно "уравновешивает" их украинскими грехами, ответил, что о грехах украинцев он надеется прочитать статью"какого-нибудь из украинских историков".

Ну, на звание интеллектуалов  мы не претендуем, а на привычном "бытовом" уровне можно и порассуждать.

Как я уже однажды писал, патриотизм в России сейчас (2004) в особом спросе и всячески культивируется. Если верить рекламе, которую передают по украинскому радио, любимая эстрадная группа президента Путина - "Любе". Мужественные русские парни в гимнастёрках, белых подворотничках, хромовых сапогах и с подтанцовкой в красных косоворотках и кубанках. Впечатляет.

В российских средствах массовой информации до сих пор любят обсуждать вопрос, как же нам (т.е. им) быть с "городом русской славы" - Севастополем и никак не могут понять, кому принадлежит Крым. Всё это от лукавого.

Рассуждения об исторических провинностях россиян мне не попадались ни разу. А  их много. Их так много, что невозможно здесь перечислить.

Я не историк, поэтому то, что здесь будет упомянуто "в западном от России направлении", может вспомнить практически любой. Телеграфно:

Бесчисленные  жестокие подавления народных волнений в Украине. Кровавая резня в Батурине. Продолжавшееся столетиями уничтожение украинского языка. Участие в разделах Польши. Начавшееся ещё в семнадцатом веке и продолжающееся до сих пор "перетягивание" наиболее талантливых деятелей искусства, что подрывало сами устои украинской культуры. Уничтожение зарождающейся самостоятельной украинской государственности после Октябрьской революции, убийство трёхсот украинских парней под Крутами. Голодомор. Кровавые расправы над украинской интеллигенцией. Массовые репрессии поляков, украинцев и евреев в Западной Украине после прихода Красной Армии в 39 году. "Мясные" победы сталинских полководцев в Великой Отечественной войне, достигнутые путём абсолютного пренебрежения к десяткам миллионов человеческих жизней, в том числе украинских жизней. Катынь. Хладнокровное рассматривание в бинокль Варшавского восстания. Массовый террор на западноукраинских землях в послевоенные годы. Насаждение  просоветских режимов в странах "народной демократии" в Европе, кровавые события в Венгрии 56-го и Чехословакии 67-го годов. Жёсткое подавление инакомыслия и свобод в "либеральные" брежневские времена. Прибирание к рукам сегодняшей украинской экономики и постепенное "шёлковое" переподчинение себе Украины в наше время.

Всё это делаем мы - русские. "Умом Россию не понять, в Россию можно только верить!" Отнюдь. Вполне  доходчивая линия поведения, мало меняющаяся от смены форм правления в России.

Я не враг своей этнической родины, но меня тревожит то, что на всезастилающем фоне крупных российских лужковых и мелких украинских чародеевых должны хотя бы изредка звучать голоса тех, которые бы напоминали - Россия несла соседям не только благоденствие и процветание, бывали и кровь с горем.

 И коль не слышно звучных и авторитетных русских голосов, об этом по крайней мере  скажем мы. Это только добавит ценности русской культуре в Украине, о состоянии которой так пекутся многочисленные общества и высокооплачиваемые депутаты.

Да, сегодняшняя Россия ещё не готова морально к извинениям перед Украиной и украинцами. Это обязательно произойдёт, но попозже, через пятнадцать - двадцать  лет.

Я вовсе не хочу сказать, что Украина получала от России только беды. Конечно, можно найти и хорошее. Без труда и очень много. Но я уж "по Липскому" -  пусть это хорошее поищут галицкие интеллектуалы. К сожалению, на сегодняшний день та плантация украинского культурного поля, которая продуцирует западноукраинскую интеллигенцию, способных на такой поиск ещё не произвела. Это не беда. Тем, кому сегодня по восемнадцать лет,  уже не надо будет ни перед кем оправдываться за своё компартийное прошлое, брызжа слюной  на митингах и печатных страницах. Они уже смогут увидеть историю наших отношений в цвете, а не чёрно-белую.

Быть  вместе или не быть, а если быть, то насколько вместе, решать, конечно, придётся не нам. Не "простым людям" и не интеллектуалам (по своим привычкам автор чувствует большее родство с первыми). Это решат  политики, банкиры и бизнесмены, а если чуть пошире - направления мощных финансовых потоков, которые вообще в этом мире решают всё. Естественно, исполнение при этом "священной воли народа" (народов) будет обеспечено. Это мы умеем. А интеллигенты, они что ж… Они должны видеть несовершенство нынешнего мира и быть в оппозиции к властям. Любым и всегда. Потому что интеллигенты. И ещё желательно помнить, что в  Украине нам по любому надо жить вместе с уже имеющимися десятью миллионами русских. Не тараканы всё-таки, "Райдом" не вытравишь.

 

Валюша
В кинофильме Никиты Михалкова "Родня"  после динамичной бурной сцены домашнего скандала камера успокаивается и три минуты экранного времени бесстрастно следит за снижающимся самолётом, плавно переходя на бегуна, неторопливо наматывающего круги на стадионе. Резкая смена ритма оживляет повествование. М-да…

 Как-то выскочило у меня из нестройного изложения одно личное событие – вторичный брак.

В 1986 году я женился второй раз. Кроме двухлетней дочки и бесчисленного множества разнообразных достоинств, у моей избранницы Валюши было одно уникальное – проработав всю жизнь на советском химическом предпрятии, она перестала бояться пожаров. В случае очередного возникновения оного хладнокровно звонила по 01 и приступала к тушению подручными средствами. В общем, не женщина – огонь!

В вестибюле ЗАГСа на всё той же Пушкина-Чупрынки маленькая немолодая сотрудница подвела нас к двери и проникновенным  полушёпотом проворковала:

- Шановний молодий! Зараз я відкрию двері і вам треба елегантно завести до кімнати молоду і стати разом на килимок...

 Я заметил, что элегантно – это удастся вряд ли, и мы с Валюшей переступили порог.

 В главном зале тогда ещё Радянського ЗАГСа за столом стояла хозяйка – рослая красивая  дама неопределённого возраста в бирюзовом кримпленовом(!) платье до пят с массивной латунной бляхой на такой же массивной цепи, которые украшали её грудь и, видимо, должны были служить символом власти. На голове возвышался намертво зафиксированный лаком торт, а на ногах (я успел это увидеть) – обычные домашние шлёпанцы – видимо, высокие каблуки были утомительны и она считала, что тапочек под длинным платьем никто не заметит.

Держа перед собой красную папку, она заученным  задушевным и проникновенным тоном приступила к декламации торжественного текста. На словах "…бажаю вам пліч-о-пліч перейти через всі буремні події у вашому житті", я бестактно вставил, что" вже виконав план по буремних подіях у власному житті і хочу по можливості обійтися без них". Она сбилась с заученного текста, а от себя, судя по всему, говорить как-то не привыкла. Тем не менее нас благополучно "расписали".

Забегая вперёд, сразу сообщу, что прожил с Валюшей долгие двенадцать лет, но оказался её недостоин - с каждым годом зарабатывал всё меньше, а пил всё больше. Двенадцать лет она страдала, а на тринадцатый я от неё ушёл.

 

Славко и Афонькин
У Валюши очередной отпуск и мы едем на её родину в Славянск, на восточную Украину. Пыльный и грязный поезд “Львов - Ворошиловград”, в вагоне душно, мы только что отъехали от города и пассажиры продолжают шумно обустраиваться: в вагоне  царствуют великий и могучий русский, перебиваемый неповторимым донецким суржиком. Вдруг слышу чей-то родной галицкий выговор, выглядываю - у окна с соседом разговаривает невысокий мужчина. Земляк! Выхожу на перекур, присоединяюсь к беседе.

Сосед вскоре удаляется спать, а я выкуриваю уже четвертую или пятую сигарету -  собеседник попался интересный. Говорим о Украине и украинском. Попутчик, представившийся Славком,  с жаром объясняет мне, как именно москали угнетали Украину в течение многих веков. На переломе 80-90-х годов у нас об этом говорили все. В какой-то момент  чувствую, что пора  внести ясность:

- Пане Славко, на всякий випадок хочу вам сказати, що за походженням я  є росіянин. Так би мовити, стовідсотковій москаль, та ще який 25 років був членом КПРС. Вибачте, але мушу про це попередити, просто щоби не виникло якихось непорозумінь...

Славко невообразимо оживляется:

- Пане Олександр, як добре, що ви мені про це сказали! Як це добре! Ви знаєте - відвертість на відвертість: я сам є зі Стрийського осередку Руху, а їду на Донбас, самі розумієте - не на сині терикони дивитися - везу людям трохи нашої літератури, ще дечого...

Мы проговорили до трех часов ночи. Валюша трижды выглядывала из купе - пора было укладываться. На прощанье Славко тряс мне руку:

- Пане Олександр, хоч ми з вами  і сперечалися, але то  була дуже цікава бесіда. І, ви знаєте, я вірю: ми ще з вами обов’язково зустрінемось! Ось побачите - обов’язково! Доля зведе!

Славко оказался прав - доля нас свела. Спустя пару лет я неторопливо проходил по проспекту Свободы мимо нашей знаменитой “клумбы”, у которой, как всегда, толпилось несколько десятков обладателей разнообразнейших усов. Вдруг кто-то окликнул меня по имени. Я оглянулся, присматриваясь. От группы что-то бурно обсуждавших националистов отделился невысокий человек и, приветственно помахивая рукой, подбежал ко мне:

- Олександр, ви що - мене не впізнаєте? Я ж Славко - з потягу ворошиловградського - пригадуєте?

- Боже, пане Славко, це ви! Значить, ви тоді праві були, коли казали, що ми з вами обов'язково зустрінемось. Ну, як справи, що ви там обговорюєте?

Славко приосанился:

- Сьогодні їдемо до Києва - Афонькіна будемо знімати!

Сначала не понял, потом до меня дошло: премьер-министром тогда был Витольд Фокин, именно его и собирался “снимать” Славко, стоя где-то в пикетах с самодельными плакатами.

Он стоял передо мной в потёртом пиджачке, стоптанных ботинках и весь светился гордостью: завтра он, Славко, будет снимать Афонькина! Я посмотрел на его башмаки и пиджак, потом перевёл взгляд на свои – точно такие же, и искренне пожелал ему успеха

 
Сергей
Сергей благополучно отслужил свои два года и вернулся. Всё та же Дария Ивановна, к которой я обращался при любом затруднении, помогла ему устроиться на работу, но работа Серёже не пошла. Вокруг бурно расцветала разнообразная преступность и он не удержался:

- Отец, ты пойми, выхожу утром из дома, все мои друзья детства кто куда – одни на Краковский рынок лохов кидать, другие -  кишеньковые на маршруте 2-9, третьи на крутом рэкете – один я с калькулятором и накладными подмышкой иду в свою столовую. Так долго продолжаться не может.

Серёжа начал с безобидной фарцовки и в скором времени "вырос" до кидалы. Несколько лет по его собственному выражению он "проработал нижним" в дружной "бригаде" мошенников.[56]

Я сижу в своей комбинатовской мастерской один – мужики поехали смотреть какой-то объект. Заходит Серёжа, несколько возбуждённый:

- Отец, привет, ты один?

Я пожимаю плечами, Сергей усаживается. У него что-то подозрительно торчит за пазухой.

- Это что у тебя там?

Он смеётся:

- Да вот, час тому назад провернули "операцию Эльдорадо" – деньги, конечно. Я тут исчезну на пару дней, пока обстановка утрясётся.

Я не верю:

- Покажи.

Он вытряхивает на стол несколько полиэтиленовых пакетов с пачками купюр.

- Это сколько ж тут?

- Шестьдесят восемь тысяч – десяток "Жигулей" купить можно, - довольно сообщает Сергей. – Сам Завиня поздравлял.

- Ты понимаешь, чем это закончится? Причём обязательно.

- Всё будет нормально! Как говорит один мой друг – важке блатне життя, але цікаве! Поедем на пару дней куда-нибудь в Сочи или Ялту.

В скором времени он перестал быть кидалой и переквалифицировался в бандита. Быть бандитом –необременительное занятие. Убивать и грабить в целом не требуется. "Прибитые" точки – кафе, рестораны, появившиеся кооперативы и прочее исправно платят ежемесячную дань за "крышу". Правда, приходится регулярно ездить на "ответственные стрелки", где происходит перераздел сфер влияния.

Самые знаменитые во Львове бандитские имена постепенно заменяются другими – носителей прежних убивают. Милиция, естественно, ни одного из этих преступлений раскрыть не может. Известия об очередном застреленном бандите Сергея не пугают:

- Главное – не лезть слишком высоко. Количество врагов перестаёт быть оптимальным.

У нас с сыном сохраняются нормальные отношения. Я всё надеюсь, что когда-нибудь ему надоест бить морды и размахивать пистолетом и он  перейдет в категорию бизнесменов – о многих подобных случаях мне известно не понаслышке, хотя он не торопится – ему это "в падлу". Сергей достаточно откровенен со мной и я начинаю знать столько  о блатной жизни города  Львова, что временами самому становится не по себе. Я невесело шучу, что меня тоже уже можно убивать и очень боюсь, что по стопам старшего брата пойдёт и постепенно подрастающий Славик. Впрочем, Сергей твёрдо обещает, что тянуть брата за руку не будет.

Каждый месяц ему “капает” бандитская “зарплата” – это что-то около тысячи долларов. Первую машину, в которой что-то сломалось, он бросил посреди улицы и ушёл, забыв о ней, потом купил другую, потом денег не хватало – продал, но вскоре купил третью. Денег всё равно не хватает. Серёжа живёт в нашей старой квартире с Олей, которуя я считаю его женой. Жена галичанка и, естественно, хорошая хозяйка – у неё всё всегда наготовлено, прибрано и вымыто. Оля не работает и на базар ездит только на такси. В начале своей “карьеры” Серёжа “присел” на наркотики, но потом, по его уверениям, “соскочил”. В общем, старший сын у меня – проблемный. Мягко говоря.

 

Дед из Батятыч
Я иду после работы вниз по Горбачевского уставший, голодный и в плохом настроении. Навстречу мне поднимается старый дед и, поравнявшись со мной, внезапно останавливается:

- Шановний, а я вас впізнав! Ви ж з Батятич будете?

- Ні, діду, ви помилилися - отвечаю я, пытаясь обойти его. Не тут-то было:

- Не розумію, чому ви відмовляєтесь, якщо я вас впізнав? Ви ж старого Михайла син!

 - Діду, я не є старого Михайла син, я не є з Батятич і взагалі - я поспішаю!

Дед не унимается:

- Я  не розумію, для чого ви таке говорите, якщо я вас впізнав! Може, ви ще хочете сказати, що у вас взагалі родичів немає в Батятичах?

Я понимаю, что разговор начинает принимать неконструктивный характер и решительно вношу ясность. Наклонившись к деду, негромко ему объясняю:

- Татуню! Я є москалем, і батько мій був москалем, і мама моя - москалька. І в мене немає і не може бути родичів у Батятичах! Ви мене розумієте, татуню?

- Дед отступает на шаг назад и недоверчиво смотрит на меня:

 - Може, воно і так, як ви кажете, а звідки ж ви мову нашу так добре знаєте?

- Так я тут майже шістьдесят років живу - за той час можна було вже зайця навчити розмовляти!

Дедок отступает еще на шаг и расплывается в улыбке:

- Слухайте, прошу пана, може ви дійсно не є з Батятич, але я вам хочу сказати, що ви є дуже приємна людинá - при этом слово “людинá”он так и говорит с ударением на последнем слоге.

Я начинаю смеяться:

- Батько, і ви є  приємна людина! Дай вам Бог здоров’я і вашим родичам з Батятич так само - вони там напевно є!

- Та є, є - ціла купа! - машет рукой тоже развеселившийся дед.

Мы перекидываемся с ним ещё несколькими  фразами о том, о сём и расходимся. У меня улучшилось настроение. Наверное, у деда тоже.

 

 

Шкло и скло
Вот уже более десяти лет продолжается отчаянная борьба за возрождение украинского языка. Приношу свои извинения за неуместную иронию - у меня давняя аллергия на слова “борьба”, “битва”, “сражение” и т.п.[57]  Вспомню несколько случаев.

Эпизод первый. Беседую на профессиональные темы с паном Романом - интеллигентным украинцем, руководителем  небольшой фирмы. Внезапно он перебивает меня:

- Пане Олександр, я перепрошую, але чому ви вже декілька раз вживаєте слово “скло”. Адже правильно буде “шкло”?

- Я так само перепрошую, а чому - “шкло”?

- Бо “скло” - то від російського “стєкла”, а “шкло” - то по-українськи.

- Пане Романе, - не соглашаюсь я - я би не насмілився вчити вас мові, але у людей існує така забавна звичка - у випадку сумнівів звертатися до словників.

Словарь оказался под рукой и еще через минуту Роман недоверчиво рассматривает напечатанное жирным шрифтом слово “скло”:

- Незрозуміло, чому так у словнику, то ж загальновідоме слово - “шкло”!

Действительно, так в Львове говорят все, хотя, по моему,  литературный украинский язык предполагает  именно “скло”. (У нас на бытовом уровне любят порассуждать о том, что “так звана літературна українська мова” - всего лишь один из диалектов. Это логично поднимает западноукраинский диалект до ранга равноценного литературного языка. Не нам, русским,  вмешиваться в эти сложные проблемы, верю, что украинцы решат их и без нас, хотя "нам з льоху видніше" и, как по мне - несколько литературных языков для нас пока что непозволительная роскошь).

Эпизод второй. На местном телевидении ведущий программу журналист-искусствовед жизнерадостно объявляет:

- Ви знаєте, шановні телеглядачі, я нещодавно дізнався, що перед війною митців у нас називали “мистцями”! То таке гарне слово - мистець! Я вирішив, що від сьогодні буду вживати саме це слово.

Сомнений в том, что с завтрашнего дня вслед за ним так же будут говорить все галичане, а с послезавтра - Донеччина,  Харьковщина и Сумщина у  мэтра нашей тележурналистики не возникает.

Впрочем, о восточной Украине он, видимо, и не думает. Она для него “омертвіла частина національного тіла” - по образному выражению одного львовского интеллектуала.

Эпизод третий. Отдыхаем в Славянске. Тёща Елена Фёдоровна потчует меня в беседке за столом:

- Саша, ти ж їж огурці! Такі вкусні огурці, а ти не хочеш їсти!

- Елена Фёдоровна - интересуюсь я - а чому ви кажете огурці, а не огірки?

- Тю! - машет рукой теща, -  шо за огірки? Огурці - вони і є огурці!

Я пытаюсь подстроиться под более привычную ей лексику:

- Оце ви не зовсім по-українськи балакаєте.

Она останавливается у беседки:

- Тю! Чому це я не по-українськи балакаю? Таке! Мы - украинцы! - и, махнув рукой, уносится в сторону погреба.

Просто так, забавное воспоминание о тёще: приехав на несколько дней погостить в Львов, она в сопровождении меня и дочери  осматривает рынок:

- А  оці бабки, вони шо продают? - она тычет рукой в аккуратно уложенные на прилавках стебли ревеня.

- Мама, ну это же румбамбар. Ревень! - объясняет  ей Валюша.

- А для чого ж він?

- Можно пирог испечь, можно компот сварить…

- Таке! - возмущается тёща, - чи  я дурна - с травы компот варить! У меня шо, не из чего компот сварить!

И ещё - штришок: прохожу мимо Оперы и вижу болтающийся на канате огромный воздушный шар, к которому прикреплен красочный транспарант “День українського спортовця”. Гм, этимология слова “спортсмен”, как известно, не российская, “sportowiec” - чисто польское окончание, при чем здесь мы? Непонятно…

Теоретизировать не хочется - не специалист. Ясно одно -  за Збручём, и даже за Днепром живут, хоть и подзабывшие язык, но тоже украинцы, а не оскорбительная “омертвіла тканина”. Не поймем -  так и оставим на Западе “шкло”, на Востоке “стекло”, а нормальное литературное “скло” -  для лексикона нескольких тысяч киевских интеллигентов. На чем “борьба за возрождение” и завершится.

 
Приколы нашего городка
Телевизор у нас с Валюшей стоял в спальне. В начале 90-х лежим,  досматриваем львовскую программу. Ведущий, немилосердно картавя, вдруг говорит:

- Шановне паньство! Гуляючи вулицями нашого чудового міста, я останнім часом  майже не помічаю вагітних  жінок. Люди, треба щось робити - нація  вимирає!

Валюша мне сразу:

- Хохулин, ты слышал?

- А мы-то тут при чём? - отвечаю, - у нас не та нация.

- Что ты начинаешь - та нация - не та нация! Ясно тебе сказано - треба щось робити!

Пришлось уступить…

 
В школе
В русской школе Валюшиной дочке Наташе задали сочинение на тему “Что мне нравится и что не нравится в национальных чертах украинцев”. Наташа в растерянности, просит помочь.  Помочь - значит, написать, имитируя при этом стиль и образ мышления десятиклассницы. Делать мне этого не хочется, но я не  отказываюсь.

Сажусь за стол, беру чистый лист бумаги и начинаю писать сочащееся злой иронией сочинение. Упоминаю мудрого белоруса Алеся Адамовича, вполне по деловому предлагаю, чтобы изъяны украинского национального характера анализировались в украинских школах, а в русских школах, несомненно, полезнее было бы исследовать тяжкие хвори  российской ментальности - их хватает!

В конце сочинения злобно отзываюсь об умственных способностях работников украинского минобраза, отвечающих за разработку учебных программ, и вручаю дочке готовую работу:

- Что, понесешь это  в школу?

Она пробегает глазами написанное.

- А почему нет?

На следующий день я встречаю ее после школы:

- Ну и как?

- Нормально. Четыре.

- А у других какие оценки?

- А других не было - твоё сочинение единственное на весь класс.[58]

 
Алкоголик
 Отвлекусь на тему, в некотором роде личную. Колебался, писать - не писать? Пишу.

 К спиртному я был неравнодушен всегда. Мягко говоря. С годами эта "неравнодушность" ставала всё более заметной и превратилась в конце концов, как и следовало ожидать, в заурядный алкоголизм. К середине 90-х годов мне пришлось над этим задуматься. Выбрав время, когда Валюша поехала в отпуск без меня, я решил покончить с этой проблемой и по совету знакомого алкоголика залёг в больницу. Лечебное заведение я выбирал не по профилю, а по близости к творческой мастерской – напротив. Милая женщина-врач, которой я честно изложил мотивы, добросовестно очищала мой организм и лечила увеличенную печень, но от алкоголизма лечить не умела. Тут вернулась Валюша и пришла в ужас:

- Хохулин, да ты с ума сошёл! Как это ты собираешься лечиться от алкоголизма?! Да мне знакомым будет стыдно сказать, и вообще – какой ты алкоголик?!  Ну, выпиваешь иногда, так мне это и не мешает, пей себе на здоровье! Ещё чего не хватало – от водки лечиться! Выдумал!

Потом воспротивились дети и я сдался.

Прошёл год. Разумеется, я начал  пить ещё больше. Кончилось тем, что я очень испугал огромного соседского мастифа Алана, который рано утром обнаружил моё тело на лестничной клетке между вторым и третьим этажом. Милосердные соседи за руки и ноги отнесли  тело к месту постоянного пребывания.

Это было уже слишком. Я разозлился. Боже мой, у людей есть страшные, неизлечимые болезни, они страдают, потому что врачи не в состоянии им помочь, а тут проблемы из-за какой-то несчастной водки?! Соседи меня носить будут?! Нет, эти проблемы мы в состоянии решить.

 По моей просьбе уже не спорящая Валюша через подружку узнала координаты нарколога и торжественно сопроводила меня на улицу Галана в наркологию. Ныне эта улица называется Б.Лепкого, а вообще-то она известна тем, что в своё время именно на ней родился Станислав Лем. По аналогии:  вам сколько сахара положить? В гостях я обычно прошу четыре ложки, дома кладу две, а вообще-то люблю три.

Ирина Николаевна, симпатичная женщина-нарколог, выслушав меня, предложила три варианта: лечиться таблетками, запустить в мои вены лекарство "Торпедо" (по-простому – "торпедироваться"), или зашить подобное лекарство под лопатку, а может и не под лопатку – куда пониже ("подшиться"). На мои просьбы объяснить мне попроще биохимию процесса лечения она не реагировала и смотрела при этом так, как, видимо, и должен смотреть врач-нарколог на умничающего алкаша.

Лечение таблетками я отбросил сразу: ими регулярно лечилась Валюшина подружка Оля. Это было слишком удобно – хочешь лечиться – пьёшь таблетки, а если хочешь пить, то отменяешь таблетки и пьёшь водку. Таким образом можно полмесяца лечиться, а вторые две недели пить. Вариант отпадал.

О двух других я попросил поподробнее. Выяснилось, что самый дорогой вариант – подшивка, потому что надо будет дополнительно платить хирургу. Попутно я узнал, что можно выбрать и дозу, т.е. срок действия замечательного препарата – год, два или три. Я пообещал подумать до завтра,  мы ушли и я направил свои стопы к старому другу Юре Курьяновичу, которого знал ещё с партийных времён, убеждённому алкоголику,[59] в описываемое время – журналисту  одной из львовских газет.

Юрий Арсеньевич встретил меня радостно, выслушал мои сомнения, задумался:

- Понимаешь, старик, подшиваться вдвойне дорого: сначала надо заплатить хирургу, чтобы вшил, а через месяц – чтобы разрезал –  пить-то хочется! Я тебе не советую. А если торпедироваться на год, то я тебе так скажу: что такое год?

В этот момент он напомнил мне прежнего Курьяновича – заведующего отделом пропаганды и агитации Червоноармейского райкома Компартии Украины, выступающего с трибуны.

- Что такое год? – повторил Юра, - Объясняю: год – это шесть месяцев, после которых начнёшь считать дни! А их будет всего сто восемьдесят два! Оптимальный вариант!

Выслушав совет друга, я отправился в поход по книжным магазинам и таки нашёл, что искал – учебник по наркологии. Учебник оказался хорошим – теперь я могу читать лекции по лечению алкоголизма.

Вооружённый советами и знаниями, на следующий  день я вновь предстал пред светлы очи Ирины Николаевны:

 - Я подумал. Мне подходит “Торпедо” на три года.

- Вы подумали хорошо? – осведомилась Ирина Николаевна. – А то,  вы знаете, за моей спиной – она мягко улыбнулась - целое кладбище мужчин, которые подумали недостаточно хорошо.

Я заверил её, что, несмотря на общую алкогольную интоксикацию организма, серьёзных изменений в процессах мышления  пока никто не замечал.

Она пожала плечами и сказала, что лечение начнём сегодня же. После чего в течение десяти дней усердно шпиговала меня неимоверным количеством разнообразных инъекций, причём некоторых – конскими дозами. На десятый день меня торпедировали:

- Как себя чувствуете? – испытующе всматривалась в мои глаза Ирина Николаевна, вводя в вену тёмно-вишнёвую жидкость.

- Отлично, доктор!

Помогающая медсестра махнула рукой:

- Я вже його за десять днів знаю – він взагалі нічого не відчуває і ні на що не реагує.

Не знаю уж, на что я не реагировал. А, в общем, реакция у меня была нормальная – на ближайшее время проблему мы сняли!

Для интересующихся темой могу добавить, что бывших алкоголиков, так же, как и бывших наркоманов не существует. Есть только алкоголики пьющие и непьющие – в стадии ремиссии. Я – алкоголик непьющий. Болезнь свою не скрываю, мне это не мешает, тем более, что у меня и других болячек хватает.[60]

 
"Марципан" и соплеменники
Эпизод ещё до антиалкогольного лечения. Кафе “Марципан” на улице Генерала Чупрынки. Лет десять или пятнадцать назад его в народе называли почему-то “Катрусин кинозал”. В это кафе я хожу уже  много лет, за редкими исключениями – каждый день. Мне нравится его хозяйка пани Галя. Интерьер заведения мало изменился с советских времён, однако здесь почти всегда людно. Сюда иногда захаживают на чашечку кофе и рюмку коньяка известные во Львове люди – профессор Валентин Мороз, сын  Генерала Чупрынки Юрий Шухевич, однажды увидел там нашего депутата Андрия Шкиля –  почему-то захотелось перекреститься.

Я, а ещё Иван с Михайлом и две дамы – Дария Ивановна, она же Дара, и Оксана сидим за столиком. Сидим уже часа полтора,  прилично разгорячённые, и разговор идет весьма оживлённый, как часто в таких случаях - ни о чём.  Иван требует внимания и весело объявляет:

- Слухайте, оскільки серед нас немає тих, що “штокають”, я вам розповім дуже смішну історію!

Его с двух сторон тут же пытаются остановить:

- Іван, а Олександр!?

Он отмахивается:

- Що Олександр... - потом с недоумением поворачивается ко мне:

 - А Олександр тут при чому?

Все начинают смеяться, недоумение на лице Ивана трансформируется в неподдельный испуг:

 - Олекса, ти що, дійсно...?

Смех переходит в хохот. Я наклоняюсь к Ивану:

- Іван, ти направду не знав, що я москаль?

Он секунду молчит и потом решительно  объявляет:

- Я той випадок  іншим разом розповім!

Компания начинает стонать от восторга, я упрашиваю:

- Та  вже розповідай, якщо почав, чи я їх мало чув у своєму житті - історій про москалів!

В конце концов,  Иван уступает и рассказывает свою историю. Она была действительно смешной, но всё-таки больше смеялись над тем, как рассказчик опростоволосился с моей национальностью.

Вообще, в "Марципане" я иногда сажусь за столик, а иной раз просто стою у стойки, перекидываясь  местными новостями с  пани Галей. Когда в кафе происходит что-нибудь забавное, Галя взрывается заразительным смехом. Мне известна маленькая тайна -  если обстановка не позволяет смеяться громко - Галина Мыколаивна, приседая, прячется под прилавок и давится от смеха там, через минуту выныривая перед посетителями уже с серьёзным лицом - только губы подрагивают.

Если что-нибудь из ряда вон выходящее позволяют себе русскоязычные гости, что бывает не так уж редко, я флегматично пожимаю плечами и с пониманием объясняю:

- Співплемінники!

Не знаю, плакать надо или смеяться, когда  прилично одетая русская женщина  заказывает сто пятьдесят “Первака”, полстакана минералки и выпивает это залпом, не отходя от стойки? Я не плачу и не смеюсь, я её понимаю - мы же родственные души. Только выразительно округляю глаза, и пани Галя от этого моего понимающего взгляда тихо опускается за стойку.

В другой раз слышим ещё из-за входной двери сочный бас, азартно озвучивающий немыслимые вербальные фиоритуры. Дверь распахивается и к стойке подходит компания на вид вполне представительных русских мужчин. Обладатель баса громко и смачно завершает фразу:

- …да пошёл он на х..,  п…юк этакий!, - после чего поворачивается к хозяйке и наклоняет голову в галантном полупоклоне:

- Добрий вечір, шановна господиня!

Потому что вежливый очень. Фигура Галины просто обваливается под прилавок, я пожимаю плечами:

- Співплемінники!

 

М.
Когда я  понял, что мне окончательно не удалось прожить с Валюшей  много лучезарных лет и умереть в один день, держась за руки при безутешном плаче убитых горем домочадцев, я прекратил её мучать и начал тревожно оглядываться вокруг себя, потому что без женщин мне как-то неуютно. Знакомый наивный доброхот притащил мне местную прессу с брачными объявлениями. Было грустно читать  свидетельства последних надежд одиноких людей, расположенные по соседству с жизнерадостной рекламой  проституток, обещающей "заможним панам" исполнение "найпотаємніших фантазій".

Я прикинул, как могло бы выглядеть мое обьявление – получилось забавно:

 

Мужчина, русский, ровно пятьдесят,
Сто восемьдесят, мало верю в Бога,
Курю и пью, и иногда помногу,
И матерюсь – уж если разозлят.
Жилплощадью, увы, не обеспечен,
А материально – лучше промолчу.
Седой, худой, хотя не узкоплечий,
И по ночам храплю или кричу.
Поверьте, на письмо я дам ответ,
Пишу я гладко, с этим все в порядке,
Ну, неужели в мире бабы нет,
Чтоб мне простила эти недостатки?

Конечно, никуда я его не посылал, оно все как-то проще решилось.

Не буду описывать ни время, ни место. В общем, мы были уже знакомы. М. сидела напротив меня, курила и слушала. Меня несло. Я болтал, сверкая остроумием и  иронией. Потом между делом сообщил, что пребываю в поисках женщины. Собеседница по ряду причин в число возможных "кандидаток" не входила, но она  оживилась после моих слов и вдруг спросила:

- Скажите, а зачем вам женщина?

Я задумался:

-Вы понимаете, может это покажется странным, но у меня нет друга. Мне очень нужен друг, настоящий, с которым можно и поговорить, и даже поплакать в жилетку при крайней  необходимости. Должен же быть у человека хотя бы один друг! Но с одним условием - он должен ходить в юбке.

- А я бы вам не подошла? - неожиданно спросила М.

Я посмотрел на неё. Она была  значительно моложе меня, красива, коротко стрижена и одета может и не дорого, но несомненно стильно. Однозначно умна и - я это знал -  в буквальном смысле слова в три раза образованнее меня. Я признался честно:

- Нет, вы мне не подходите. Ни по возрасту, ни по  карману.

М. усмехнулась:

- Так я себя в друзья предлагаю, а не в любовницы на содержание.

И мы подружились и дружим уже довольно много лет. Если не рассоримся из-за этой книжки. В самом начале моей работы над ней мне было поставлено жёсткое условие - не упоминать!

- Васильевич! - так она меня называет,[61] - пойми, пожалуйста - ты есть частью моей личной жизни, а я, в отличие от тебя, не люблю никого посвящать в моё личное. Не люблю. Потому что это - личное. Моё. И я тебя настоятельно прошу - не упоминай!

А как же, чёрт возьми, не упоминать, если все последние годы мы видимся каждый день, если это твоя любимая женщина, самый твой близкий друг, без которого никуда? Как?

Но я был вынужден пойти на копромисс с ней, то есть сдаться.  Чтож, не буду   упоминать. Но знай, читатель, всё, что происходило со мной за последние семь лет, происходило при этой женщине, с ней делился я каждый вечер прожитым днём, с ней советовался и плакался в жилетку при крайней необходимости. Впрочем, последним, надеюсь, не злоупотреблял.

 
Женщины Украины
Уже  сообщал -  не смотрю телевизор. Разлюбил его, наверное. Зато я слушал радио.  Одно  время, за неимением лучшего, слушал “Промінь”. Хорошие передачи они делали, честное слово!

Особенно нравилась мне Вероника Маковий.  Если вы хотите почувствовать подлинную красоту украинского языка - послушайте Веронику Маковий на  “Промені”![62] Первая программа не такая - там тоже хороший украинский, но он какой-то неодушевленный - за ними не видно говорящего, не чувствуешь его. А Вероника Маковий - совсем другое дело.  Глубокий, грудной бархатный голос и непередаваемый интонационный строй, выдающий интеллигентного человека - это не так часто в наших средствах массовой информации встретишь.

Вела она музыкальные передачи, а также приглашала в студию известных артистов, беседовала с ними перед микрофоном. Однажды пригласила дуэт “Кроликов”. Весельчаков. Они и в студии ведут себя непринуждённо, веселятся, рассказывают  о себе. Один говорит:

- Взагалі ми любимо, щоб під час нашого виступу у залі була ржачка!

Я навострил уши, но Вероника не подвела:

- Я перепрошую, що повинно бути в залі під час вашого виступу?

- Ржачка! - Кролики громко захохотали.

- Зрозуміло - ответила Маковий.

Если бы интонации  вопроса и ответа услышали  вы, вам стало бы понятно, отчего и я так радостно смеялся, работая в мастерской у радиоприёмника. Так им и надо!

Еще через какое-то время в радиостудию пригласили Оксану Билозир с мужем. Мне нравится Оксана Билозир и, услышав начало передачи, я прикрутил громкость посильнее.

Разговор начался с приветствий и протокольных любезностей. Оксана рассказывала:

- Ви  знаєте, Вероніко, ми з чоловіком часто, як їдемо в машині і слухаємо на “Промені” ваші  дуже цікаві передачі і завжди намагаємось уявити - як ви виглядаєте. Ось нарешті, сьогодні маємо можливість познайомитись.

Вероника ответила  взаимным комплиментом. Разговор, направляемый опытной ведущей, пошел оживлённее.

В какой-то момент в голосе Вероники Маковий  слегка зазвенела любимая ирония:

- Нещодавно, Оксано, я побачила вас по телевізору в одному з урядових концертів. Ви прекрасно співали. І перед тим, пригадую, так само урядовий концерт з вашою участю, і, здається, ще один раз... Ви зараз співаєте виключно в урядових?

Вот  этого ей говорить не надо было! Интуиция её подвела - собеседница оказалась достойной:

- Боже - затянула своим музыкальным голосом Оксана - нам вас так шкода, що ви дивитесь тільки урядові концерти. А ми так багато виступаємо і в звичайних концертних залах, і на селі... Ви дійсно ніколи не були на наших концертах? То ми вас запрошуємо, приходіть!

В комнате почувствовался исходящий от радиоприемника запах озона, какой бывает при электрических разрядах. Один - один, прикинул я про себя и  сделал громкость ещё сильнее:

- Я знаю, Оксано, що ви вчитеся  в Академії міжнародних відносин . Скажіть, а для чого це вам, співачці? Відчуваєте брак освіти, чи вам потрібний ще один диплом, чи, може, хочете стати дипломатом?

  Из радио посыпались искры и молнии. Веронике, видимо,  казалось, что она принимает в столичной радиостудии провинциальную эстрадную звезду, которая вроде бы совсем недавно любила выступать в платьях с рюшечками! Я верил в Оксану и отодвинулся от приёмника.

Оксана:

- Я хочу стати дипломатом? Я є дипломатом все своє  життя!  Ми з концертами побували у (тут она назвала какое-то умопомрачительное количество  стран, наверное, действительно не всякому профессиональному дипломату посильное) країнах і всюди я представляла нашу українську культуру, наше мистецтво, наші пісні!  - и добавила ещё несколько фраз, уместных и точных.

Два - два! Это  хорошо, что  у нас есть такие женщины.[63]

 

О арбузах и хрящиках
На улице случайно встретился с Тарасом К. - когда-то мы вместе работали в художественном комбинате. Разговорились. Тарас - добротный художник. Стоим, болтаем, перемываем косточки властям. В какой-то момент беседы Тарас говорит:

- Ти знаєш, Саша, я вже десять років передплачую “За вільну Україну”, нещодавно вичитав там одну статтю...

Я начинаю улыбаться, Тарас замолкает, глядя на меня вопросительно. Я подыскиваю слова:

- Розумієш, Тарасе, то дуже добре, що ти мені сказав про цю газету. Якщо людина є протягом десяти років передплатником народного часопису - це багато що про неї говорить... Навіть цікаво то було почути від тебе...

Лицо  К. вытягивается:

- Олександр, мені трохи  обідно, що ти так говориш. А ти, напевно, читаєш “Комсомольскую правду в Украине” - ну, признайся?

- Та ні, часами купляю “Дзеркало”. Спробуй - може, сподобається.

Он отрицательно качает головой:

- Я знаю  “Дзеркало” - то є видання жидо-мафіозних структур, я того читати не буду!

 У каждого свой вкус, кто любит арбуз, а кто - свиной хрящик.[64]

 

 

По принципам христианской морали
В 90-е годы ко мне обратился художник Орест Т.[65], с которым до этого мы были шапочно знакомы. Орест тогда придумал красивые светильники и попросил помочь по металлической части. Я согласился  и мы начали подрабатывать вдвоём. Т. делал основную работу, я  был занят подгонкой мелких деталей. Работал Орест – любо-дорого смотреть, руки у него были (и есть) золотые. Впрочем, времена были не лучшие, спроса на наши изделия особого не было и сбывать Оресту их было трудно. Получив деньги, Т. рассчитывался со мной с педантичной точностью, отсчитывая положенное до копейки. В нечастые перекуры (мои – Орест не курил) говорили “о жизни”. О каких бы коллизиях не заходила речь, у него на всё был один рецепт:

- Олександр! Треба жити по принципам християнської моралі!

Возражать против этого вроде было и нечего, хотя это было как раз то время, когда вокруг начинали  красть или подворовывать почти все.

Как-то раз, получив деньги за очередную работу, мы зашли на сто граммов.  Посидели в одной кавярне, перешли в другую, а потом заглянули и в третью. Пил Орест мало и всё норовил рассчитаться сам, объясняя это своей большей долей в гонораре.

В какой-то момент мы заспорили и я желчно заметил:

- Орест, ось ти завжди говориш – “по принципам християнськой моралі треба жити, по принципам!..” А як жити по принципам, якщо саме життя примушує  майже півсотні мілліонів людей бути якщо не злодіями, то злодюжками, або, принаймні, злодійкуватими?

Т. насупился и замолчал. Мы заговорили о чём-то другом, но мысль о принципах, видно, сидела в нём надёжно. Минут через двадцать он перебил какую-то мою развесистую тираду:

- Я тобі, Олександр, поясню зараз, в чому полягають мої принципи християнської моралі. Ти мене знаєш – якщо ми з тобою домовились на зустріч о 9-ій  годині, то хоч би в мене температура сорок була – я на ту зустріч рачки приповзу! А якщо я якісь гроші одержу – і в півдванадцятої ночі тобі зустріч можу призначити, бо в мене є твої гроші, і я не хочу, щоб вони в мене навіть переночували! А взагалі – треба бути порядною людиною – от тобі і всі мої принципи християнської моралі!

- Орест – отвечаю  я ему – та в тебе класні принципи і мені вони дуже підходять!

На  том  и сошлись.

Приблизительно в те же времена общие знакомые рассказывали мне, что ещё до нашей совместной работы Т. решил заняться бизнесом: раздобыл  кое-какое оборудование и попытался выпускать художественные изделия. Бизнес у него не пошёл. Оно и понятно – принципы у человека есть и  - не те!

 

 
Рогуль
В 2001-ом Львов торжественно отмечал десятилетие независимой Украины. Погода в этот день была праздничной и ближе к вечеру мы вместе с…  и её дочкой-студенткой вышли погулять на наш центральный проспект.

Народ от души праздновал, вокруг мелькали смеющиеся лица и нас тут же захватило это всеобщее ощущение хорошего настроения. Я обратил внимание на то, что многие молодые люди разгуливают с разнообразными весёлыми рогами на головах. Среди них попадались и сине-жёлтые.

Боже мой, наконец-то! Наконец-то мы начинаем учиться смеяться  и над собой – несомненный признак духовного оздоровления. Протиснувшись к ближайшему лотку, я немедленно сделал два ценных приобретения: моя юная спутница получила изящные серебряные рожки, а уж для себя я выбрал роскошные лосиные сине-жёлтые рога из поролона  и тут же водрузил их на свои седины. Успех был ошеломляющий.

Мы прошли до университета и послушали концерт Русланы в компании нескольких тысяч студентов, потом ещё погуляли по центру и направились в сторону дома.

В скверике, что напротив Прокуратуры, присели за столик летнего кафе съесть по мороженому и выпить по стакану сока. На улице уже давно стемнело, праздник подходил к концу и здесь,  всего в нескольких сотнях метров от проспекта было уже тихо и немноголюдно.

Внезапно неподалеку от нас показалась экзотическая дама. В её руках были две авоськи, куда она складывала собранные на газонах пустые бутылки, из всклокоченной прически что-то торчало, а под глазом красовался небольшой и аккуратный, но издалека заметный синяк. Дама слегка пошатывалась. Наверное, по поводу годовщины независимости.

Завидя мои замечательные рога, она остолбенела. Потом её как-то пополам согнуло и женщина начала смеяться. Тыча в меня пальцем,  она восторженно вопила:

- Рогуль! Рогуль! В рогах! Ха-ха-ха!

Смех её был неудержим. Она стонала, всхлипывала, вытирала счастливые слёзы и тщетно пыталась привлечь ко мне внимание немногочисленных людей за столиками:

- Нет, ну вы только посмотрите! Умора! Рогуль в рогах! Ха-ха-ха! Я сейчас умру!

Народ вёл себя индифферентно, а мы тоже начали смеяться – уж больно она была хороша в своём восторге.

Дама ухватила свои авоськи и удалилась. Смех её доносился еще с Пекарской.

На следующий день я попросил своего Славика и он меня увековечил. На фотоплёнке. В рогах.


 

Памятники
Ломать памятники – не надо. Мысль очень простая, но почему-то я не нахожу единомышленников. В качестве возражений мне приводят разнообразнейшие аргументы, в основном — вульгарно-политические, очень редко - иные. Если иные, то вопрос сразу запутывается, потому что это - ”о культуре”, а что такое культура, сформулировать никто не может.

Но я повторюсь, - мысль-то примитивная: не надо жечь книги, рубить топором картины и ломать памятники. При этом не так важно, (если  памятник уже стоит), кому он – Дзержинскому или Грушевскому. Он просто часть нашей материализованной памяти и снос его – попытка лишить нас этой самой памяти. Попытка варварская по своей сути и поэтому обречённая на провал.

С точки зрения  не политика, а  хотя бы минимально культурного человека, памятник Ленину во Львове и памятник Степану Бандере в его родном селе (в своё время он был взорван неустановленными личностями) были уничтожены одним и тем же типом граждан – плебеями.

Политики в таких случаях обычно ссылаются на волю народа, которая для них священна.

Накануне снятия памятника Ленину, часов около 11 вечера мы с Дарией Ивановной и ещё несколькими знакомыми подошли поглазеть на зрелище. Посмотреть было на что.

Перед Оперным театром, в окружении нескольких сот беснующихся мужиков, стоял памятник “вождю мирового пролетариата”, тот самый – меркуровский, поставленный советской властью руками Евгена Дзындры и старых городских мастеров. Фигура была вымазана краской и облеплена самодельными плакатами. На постаменте виднелись многочисленные потёки от демонстративно мочившихся на него мужчин.

             Я показал Даре на одного из них, лет сорока. Его моча, видимо, иссякла. Он стоял метрах в пятнадцати от монумента и  старательно двигал челюстями, накапливая во рту слюну. Потом  разбежался, с разбегу  харкнул на памятник и на мгновение остановился, победно оглядывая толпу. Отошёл назад и опять молча начал жевать. Потом всё повторилось.

Я повернулся к Даре:

- І ти хочеш сказати, що це і є громадяни  нашого міста?

Она  пожала плечами:

- А все одно його треба зняти!

Я пожал плечами.

Конечно, теперь у нас много новых памятников. Неподалеку от Общества русской культуры воздвигнут памятник Обществу “Просвіта"– чем-то напоминающий “Анну Иоанновну с арапчонком“, только на фоне замечательной колонны. Возле  областного управления внутренних дел стоит  величественный монумент, представляющий наших милиционеров в образе знаменитого  христианского святого, олицетворяющего Добро. Если на аналогичный памятник себе скинутся  работники СБУ, в ход, видимо, пойдёт образ Исуса Христа.

Ещё есть  бронзовое  свидетельство галицких  комплексов - конный  памятник Королю Даниле, отличающийся позолотой, тонким вкусом, изысканной пластикой и продуманным архитектурным решением.

 Однако, наиболее приметным памятником, несомненно, является фигура Вячеслава Чорновола напротив облдержадминистрации. Вячеслав Максимович  воплощён в редкостном жанре монументальной скульптурной сатиры.

Мне так кажется. Ещё мне кажется, что главный памятник сегодняшнего Львова – Тарас Григорьевич Шевченко – вполне достойный, особенно сама фигура Кобзаря. А памятник напротив городского управления милиции – мужская фигура, прорывающая тюремную решётку – просто замечательный. Я никогда не подходил к нему близко и даже не знаю, кому он поставлен, скорее всего, жертвам коммунистического режима. По большому счёту - какая разница?[66]  Образ Человека, рвущегося к Свободе через тюремные решётки. Сильный образ.

На Привокзальной площади огородили целый сквер - там будет монумент, посвяшённый Степану Бандере. Бандере  так Бандере, лишь бы не переборщили и не воздвигнули очередную "застывшую музыку    Поплавского".[67]

 
Русские общества
С юности у меня  осталась привычка пописывать стишки. Сочинял я их изредка для забавы, никогда не расценивал, как что-то серьёзное и, к чести своей - никогда не совершал попыток опубликовать. Впрочем, несколько лет назад я отобрал два десятка своих опусов, занес их в ближайший компьютерный центр и через два часа получил полсотни экземпляров брошюрки карманного формата. Две дюжины раздал знакомым в качестве сувениров - остальные пылятся на полке.

Один из приятелей, бывающий в Обществе русской культуры[68] во Львове, как-то встретил меня в городе:

- Видишь ли, я вчера читал твои стихи в Обществе - класс! Приняли на ура! Я тебя приглашаю - приходи, выступишь, стихи почитаешь.

- Понимаешь, старина - отвечаю  ему - я вообще-то чураюсь национально ориентированных сообществ людей - не имеет значения, о какой национальности идет речь. Да и потом - там ведь собираются люди, которым здесь, во Львове, не хватает общения, что ли. В общем, им плохо без этого общества. А мне - хорошо.

Приятель горячился, пытался мне что-то объяснить, но я не поддавался:

- Я когда-то увидел в киоске газету вашего общества - так там на первой полосе был изображен двуглавый орел с тризубом на груди! Имеются проблемы с чувством юмора, мне - не подходит.

Не знаю, может, эти общества и нужны - мне самому они не мешают. С другой стороны посмотреть - с русской культурой  у нас  в общем и целом - всё в относительном порядке (“относительном” - ключевое слово фразы). По телевизору - вполне хватает русских программ и сериалов ( их качество и ассортимент полностью соответствуют запросам большинства населения), на прилавках - россыпи русской литературы, правда, аналогичного качества и ассортимента, в магазинах, трамваях и маршрутках  можно услышать сколько угодно русской речи.

У нас проблемы с украинской культурой, а мы ведь живём здесь и это не чужая для нас культура. Наша страна разделена на Восток и Запад, которые плохо понимают друг друга - во всех смыслах.  Почти нет украинских книг, практически умер и, видимо, не скоро возродится кинематограф,   и еще много чего  нет. Хуже того, мы совершаем трагикомические попытки снимать киноленты за  стоимость чуть ли не половины годового бюджета Минкульта, которые якобы должны потрясти мир, и питаем страсть к возведению новоделов - "национальных святынь". Нам бы эти проблемы решить. А русская культура? Я думаю, - она себя в обиду не даст.

 

Языки
Еду в маршрутке. Двое молодых людей - он и она - о чем-то негромко беседуют между собой. Говорят по-русски. Кто-то через него передает деньги. Он протягивает их водителю:

- Візьміть за два.

Через несколько минут им надо выходить, теперь уже девушка обращается к шоферу:

- На повороті зупиніть, будь ласка.

Общепринятая практика. В магазинах, трамваях, маршрутках русскоязычные в Львове,  как правило, пользуются украинским языком. Это отнюдь не означает, что, изъясняясь по-русски, вы наткнётесь на враждебность. Русский язык слышен достаточно часто. Общение по-украински в общественных местах является для русских просто проявлением интеллигентности, воспитанности, если угодно.

              Исключение составляют очень пожилые люди, не удосужившиеся за всю жизнь выучить украинский, и определенная категория русского населения, которая язык знает, но “принципиально” не желает им пользоваться, - в подавляющем большинстве случаев уровень принципиальности резко отличается от уровня интеллекта, кроме того, они часто  страдают завышенной самооценкой.

По моим прикидкам, общее количество таких не превышает процентов 15. Раньше было больше. Раньше было вообще не так.

В начале 90-х трудно было попасть в русскоязычную компанию, где бы ни нашелся хотя бы один подвыпивший участник, громогласно рассуждающий о противных украинцах. Попадались и трезвые.

Вспоминаю из тех времен день рождения Валюшиной приятельницы. Собрались, в основном, люди, должности и образование которых предполагали наличие хотя бы минимальной интеллигентности. Средних лет женщина, кандидат наук, азартно размахивая вилкой, запальчиво восклицала:

-  Мало мы их стреляли, мало! Сталина на них нет!

-  Слушай, тебе действительно всё ещё мало? - осведомился я.

- Мало! - отрубила она.

Объективности ради могу заметить, что в те же годы я регулярно бывал и в украинских компаниях, где костерили “клятих москалів”, на чем свет стоит, но об этом поподробнее пусть пишут этнические украинцы. Это их проблемы.

И еще грустное наблюдение: молодые галичане уже не знают русского языка. То есть российскую попсу они еще понимают и вполне свободно используют четыре знаменитых слова, составляющих основу "великого" русского мата, но это и все. Говорить  не могут. Мечты сбываются.

 
Полковник Жора
Сегодня у нас разгрузочный день и мы с  гальваником Васылем Андрийовичем пьём сдержанно – по пятьдесят, закусывая любимыми им цитрусовыми и запивая кавой. Кафе-бар “Юлия” на развилке возле Политеха – уже третья точка. Мы сидим за столиком вдвоём, неторопливо беседуем.

Широкоплечий мужчина средних лет, держа в руках полстакана водки и кофе, оглянув столики, направляется к нашему:

- Хлопці, біля вас можна?

- Сідайте, прошу пана – приглашаем мы его.

Он садится, приподнимает свой стакан:

- Ваше здоров’я, хлопці!

Мы вежливо отхлебываем вслед за ним и продолжаем свою беседу. Мужчине явно хочется поговорить:

- Слухайте, мужики, хочу вас про щось запитати...

Мы разворачиваемся к нему. Кажется, он прилично нетрезв.

- А хочу я вас спитати – як ви відноситесь до України?

- Нормально відносимось – в  один голос отвечаем мы с Васылем.

- А я за Україну, - воинственно сообщает собеседник – кому завгодно можу морду розбити!

- Маю надію, безпосередньо зараз у вас нема потреби розвалити писок кому-небудь з присутніх? – на всякий случай осторожно осведомляюсь я.

Он смеётся:

- Вам – ні. А якщо ворог України – можу  і розбити! Тому, що я – патріот!

Опять приглашающим жестом поднимает стакан, отпивает:

- Давайте познайомимось, мужики. Мене звати Георгієм Івановичем.[69] А вас?

Мы называем свои имена. Георгий Иванович смотрит на нас со значением и весомо добавляет:

- Між іншим, полковник Збройних Сил України!

Увидев в моих глазах легкое недоверие, он лезет в нагрудный карман, предъявляет нам документ и настойчиво предлагает с ним ознакомиться. Я беру в руки книжечку – действительно полковник.Георгий Иванович уходит к стойке и возвращается с тремя стаканами, более чем наполовину наполненными прозрачной плескающейся жидкостью. Мы протестуем, он машет рукой:

- Давайте за знайомство!

Чокаемся, он выпивает свою водку залпом и опять начинает горячо объяснять, что он – патриот Украины. Я позволяю себе пошутить:

- Прошу пана, для патріота ви собі обрали не зовсім підходяще ім’я - Георгій. Взагалі-то, вам би бути Юрієм, а ще краще – Богданом, Степаном  чи Романом. А то патріот України –  Жора! Якось не звучить...

Полковник смотрит на меня мутным взглядом:

- Яка різниця! Я Академію Генштабу кінчав! А вони...- он ударил кулаком по столу. Потом наклонился к нам и начал говорить – как в горячке:

- Я дві Академії закінчив – одну нашу – інженерних військ, а другу – Академію Генштабу! Таких фахівців, як я  - може з п’ятнадцять на цілий колишній Союз нарахувати можна. Я можу збудувати міст, а можу його підірвати – ювелірно! Та що міст – я можу хмарочос так підірвати, що поруч всі кіоски залишаться цілі і непошкоджені! І ще можу… - он с сомнением посмотрел на нас пьяными глазами и махнул рукой. – Та нас по пальцях можна порахувати! Розумієте?  Я одержав після Академії направлення в Калінінград командиром...- он опять посмотрел на нас и еще раз дёрнул рукой – а тут Україна незалежна! Я – рапорт: так і так, прошу мене перевести для подальшої служби... Розумієте? Я ж патріот – я хочу Україні служити!  А там... Коротше, відмовився від всього, приїхав до Києва, подав рапорт, мені кажуть – все дуже добре, розуміємо ваші почуття,  чекайте на наказ з призначенням. Я – сюди, а мене через три місяці - у запас! Виходить – непотрібний...

Он опять стукнул кулаком по столу, вскочил и решительным шагом направился к стойке. Потом зачем-то повернул назад и, не дойдя до нашего столика нескольких метров, поскользулся за  гладком полу, упал. Мы с Васылем подскочили к нему, помогли подняться. Я негромко спросил:

- Полковник, може би вам краще зараз додому?

Он бешено глянул на меня и освободился от наших рук. Потом вздёрнул голову, расправил плечи и деревянной нешатающейся походкой вышел из бара.

Видимо, он живет где-то неподалёку. За последние годы я не раз встречал его на улице. В гражданской одежде, но всегда по военному подтянутый,  аккуратный и безупречно трезвый он проходит мимо меня. Мы не здороваемся.

 
Гриша
Когда-то, лет десять назад,  известного политика независимой Украины, ныне уже покойного, спросили об антисемитизме. Он уверенно ответил, что такового у нас не имеется. (Почти как знаменитое “В Советском Союзе секса нет!”) Потом подумал, засмеялся и добавил: “Ну, хіба що на побутовому рівні…”  Конечно, в его личной непредвзятости никто не сомневается, однако….  Мы ведь люди простые, не политики, вся наша жизнь, от рождения и до смерти – “побутовий рівень”.

Приблизительно в те же годы мой старый приятель ещё по облкниготоргу  Гриша Мовергуз отважился пойти к другому известному нашему политику и поэту, чтобы объяснить ему, что антисемитизм унижает украинцев. Поэт снисходительно  начал толковать о том же пресловутом бытовом уровне, с которым и поделать-то ничего нельзя.

Пять лет тому назад Гриша выехал в Германию по еврейской программе. Каждый год он приезжает в Львов проведать своих стариков и обязательно приходит ко мне – пообщаться.  В этот раз мы говорили о евреях Львова. Гриша горячился:

- Саша, я тебе напомню, что до 1939 года половина львовян были поляками, чуть больше пятнадцати процентов - украинцами, а  третья часть - евреями.  К началу 41-го года эта треть превратилась в половину – евреи бежали из Польши от Гитлера к Сталину! Это же полторы или две сотни тысяч людей, из которых к 44-му году осталось несколько сот.  Боже мой, и куда же делась такая пропасть народу? Их убили. Сегодня ничто в городе не напоминает об этой трагедии. Мы ходим по улицам, по которым когда-то ходили они и уверяем себя, что так оно и было всегда. Так я тебе скажу, что не было. А мы об этом стараемся забыть и не вспоминать.

- Ну почему же? – памятник погибшим евреям всё-таки стоит.

- Да, действительно, советская власть поставила памятник у бывшего въезда в бывшее гетто. Он и сейчас стоит – “про  людські очі”. Спроси у нынешней львовской молодёжи – кому и почему поставлен этот памятник – и услышишь весьма невразумительные ответы. Или спроси у них, многие ли знают, что главный городской рынок стоит на старом еврейском кладбище, где хоронили людей несколько сот лет подряд? Найдешь ли на этом рынке хоть жестяную табличку с извинениями за базарную толчею на чужих костях?

  -  Я согласен, где было львовское гетто, какое оно было и что в нём творилось - мы забыли надёжно.  Одна моя пожилая знакомая, украинка,  в годы войны работала в “домоуправе” в гетто. Представляешь, чего она насмотрелась?  Уже в наше время любила вспоминать только симпатичного немецкого офицера, который через сорок лет после войны ухитрился по почте её разыскать во Львове и отправлял в Украину продуктовые посылки и сентиментальные открытки. Остальные воспоминания как ножом отрезало. Провал в памяти. Амнезия.

Потом я припомнил Грише эпизод с оскароносным фильмом Романа Полански "Пианист". Мы вместе с…, короче, я видел его в полупустом кинотеатре "Львів". Роман Полански вполне мог бы снять такой же фильм и о Львове. Спустя несколько месяцев его показали  по телевизору. На следующий день после телепоказа одна моя  знакомая,  во всём остальном очень милая женщина, громко возмущалась:

 - Боже мій, жиди зняли фільм про то, які вони нещасні! Власне, про то, який був нещасний цей жид! Дивіться! Чомусь про мою бабцю ніхто фільмів не знімає! А як жиди, то будь ласка, їм все можна! Ну, скажіть, Васильович, чи не так? - и она смотрела на меня с искренним возмущением и недоумением.[70]

- А ты ещё вспомни историю с Яновским концлагерем! – перебивает мои воспоминания Гриша. - Кто его построил на территории Львова – не знаю. Может, поляки, может, немцы, а, возможно, и  советские спроворили перед войной. Но именно в этом концлагере немцы уничтожали львовских евреев, а кроме евреев, ещё тьму людей самых разных национальностей. Потом пришла Красная Армия. Ну не пропадать же добру! “Благоустроенные” бараки, качественная немецкая колючая проволока и сторожевые вышки  - только новый “людской материал” подавай! За этим у Иосифа Виссарионовича, сам знаешь,  дело не стало. Затем не стало и товарища Сталина, но “материальную базу” было всё равно жалко. Далее – понятно.

- Я знаю - "Тридцатка".

- Ну, конечно! – пожимает плечами Гриша – теперь этот концлагерь является неотъемлемой частью нашей гордой пенитенциарной системы. Какие уж тут, к чёрту, мемориалы. Позорище!

Я припоминаю, кто-то мне говорил, что какой-то крест там всё-таки стоит, но даже говорить этого не хочется. Трудно себе представить, чтобы Освенцим и сейчас использовали по прямому назначению, это сочетается только с нашим пониманием "европейского вектора".[71]

 - Слушай, Саша, мы тут у тебя уже третий час, - машет рукой Григорий, - может, сходим куда-нибудь, посидим, кавы выпьем?

Я мнусь, Гриша улыбается:

- Я приглашаю.

Мы быстро собираемся и уходим.

 
 Тест Айзенка
Вячеслав когда-то подарил мне маленький радиоприёмник, через его наушники можно слушать лёгкую музыку, которой теперь навалом. Я хожу по улицам с засунутыми в уши блестящими пуговками.  Встречает меня старый приятель и издалека лицо его приобретает скорбное выражение. Мы пожимаем друг другу руки и он, показывая на наушники, сочувственно и громко спрашивает:

- Что, оглох?

- Почему? – обижаюсь я – просто музыку слушаю.

- Значит, поглупел, - флегматично констатирует приятель.

Да чёрт его знает, ближе к старости люди часто глупеют. Вечером я включаю компьютер и, порывшись в папках, нахожу тест Айзенка, с помощью которого можно проверить свой  уровень интеллекта. Раньше я его не запускал, опасаясь увидеть результат. Запустил  и честно ответил на те из вопросов, на которые смог. 123 балла. Ну да, не сто сорок с гаком, звёзд с неба не хватаю, но и в дураки, слава Богу, пока не попал, и на том спасибо.

 
Озарение
Возле базара, на котором торгуют художественными поделками и поэтому гордо называют “Вернисажем”, я встречаю старого знакомого – художника Георгия Вераксу. Георгию Михалычу уже  восьмой  десяток, но он всё ещё себе позволяет - вот и сегодня он явно навеселе. Мы давно не виделись, поэтому следуют ритуальные хлопанье по плечам  и возгласы “Чёрт возьми! Кого я вижу! Какие люди! Саша!”

После завершения церемонии приветствия Веракса спешит поделиться недавно осенившей его гениальной мыслью, инсайтом:

- Саня, я наконец-то понял! До меня дошло! Я уже знаю причину всех наших бед в политике, экономике и сельском хозяйстве! Это гениально! Это озарение!

Я пытаюсь остановить восторженный поток слов:

- Я рад за тебя, Георгий Михалыч. Поделись знанием со старым знакомым.

Веракса уставляется на меня хмельным взглядом и после выдерживания эффектной паузы торжествующе выпаливает:

- Минтелитет  п... децовый! Ты понял?

- Еще раз можно? - уточняю я.

- Минтелитет  п... децовый - я тебе говорю! - повторяет Георгий Михайлович с лицом просветлённым  и счастливым.

Если не придираться к форме изложения - мысль  интригующая. А мы всё - народ тёмен, народ тёмен!

 
Письмо в СБУ
Захожу по делу в небольшую фирму, с руководством  которой давно знаком и изредка сотрудничаю. После обмена приветствиями хозяин кабинета пан Тарас отлучается на несколько минут, попросив у меня извинения. Сижу, разглядываю художественные изделия, производством которых занимается фирма. Случайно мой взгляд падает на стол, на котором поверх других документов лежит аккуратный белый лист бумаги с набранным на компьютере текстом. В глаза бросается напечатанная жирным курсивом шапка “Начальнику обласного управління СБУ генералу...”.

 В этот момент дверь распахивается и возвращается хозяин. Я улыбаюсь и показываю глазами на стол:

- Пане Тарас, ви би хоч перегортали донизу  лицем таки листи...

Он улыбается в ответ:

- А в мене ніяких таємниць нема. Ось пишу в обласне управління листа, прошу дозволити мені ознайомитись із справами репресованих родичів.

- А маєте таких? – задаю я довольно глупый вопрос. Он кивает головой:

- Маю.

- А кого? – продолжаю я лезть со своими расспросами. Тарас отвечает лаконично:

- Всіх.

- Всіх – то як? – не понимаю я. Собеседник вроде бы неуместно улыбается и начинает загибать пальцы на левой руке:

- Всіх – то значить в мене – мама, батько, бабця й дід. І у дружини (он меняет руку),- мама, батько, бабця  і так само дід.

Я прекращаю задавать вопросы и перевожу разговор на другую тему.

 
Женится Славик
Событие в 1999 году - женится младший сын - Славик. Со своей избранницей Светланой он познакомился ещё во время учёбы в одной группе в техникуме. Отец Светланы умер несколько лет назад, мама - Мирослава Ивановна - работает в "Укртелекоме" на телефонной станции. Раннее детство будущей свахи и её ближайших родственников прошло в Коми АССР - все были  репрессированы.

Невеста живёт с мамой в однокомнатной квартире без туалета и с кухней на балконе - уже восемь лет Мирослава Ивановна ждёт квартиру, которую ей должны выделить, как репрессированной.

Утром в день свадьбы у подъезда двухэтажного дома на окраине Львова проходит ритуал выкупа невесты. Прямо говоря, это не совсем то, что двадцать лет тому назад я видел на селе, но всё же…. Потом мы с Мирославой даём напутствие - дети  отбивают нам земные поклоны и просят благословить - "Нехай вас Бог благословляє!" - негромким эхом отзывается Мирослава Ивановна, Славик и Светлана обходят нас кругом, ритуал повторяется трижды. Потом мы едем в церковь. Обряд венчания происходит в храме в конце улицы Лычаковской, в бывшем костёле Марии Остробрамской.

Распоряжается свадьбой  брат Мирославы Богдан Иванович. Количество гостей со стороны невесты раза в четыре больше нашего, но мы не уступаем - опять выручает Дария Ивановна. Она лучше всех знает  традиции, все песни и ритуалы. Муж Тарас только улыбается, глядя, как Дара выступает. Веселиться тоже надо уметь.

Потом наступают будни. С невесткой мне, кажется, повезло. Я, шутя, называю её лучшей невесткой во Львове и Львовской области. Она симпатична, уравновешена и некриклива (у меня аллергия, идиосинкразия или как там оно называется, но не переношу крика в любом виде и сам никогда не кричу), она умеет, как и любая галицкая женщина, делать дома всё, при этом  это всё  получается  быстро и ловко.

В отличие от меня, Вячеслав не болтлив и вытянуть из него лишнее слово непросто. На мои расспросы о семейной жизни и отношениях с тещёй, Славик обычно отвечает:

- Мирослава Ивановна - нормальная.

Я знаю, в его устах это высокая похвала.

 

 Валя
    Изредка я вижусь со своим знакомым Валентином. Кстати, тем самым, который столь настойчиво приглашал меня посетить общество русской культуры, завсегдатаем которого он является.

Валя – художник, поэт и музыкант. О творческом характере его натуры свидетельствуют усы с бородкой, тронутые сединой и трехкомнатная квартира, превращенная в большую мастерскую, донельзя захламленную и увешанную произведениями хозяина. Валя любит собственное искусство, компьютеры и видеокамеры, но ненавидит платить за жилплощадь, свет и газ. И не платит, по собственному признанию, уже больше десяти лет. Недавно весело рассказывал мне о визите работницы ЖЭКа:

- Приходит, видишь ли, ко мне и начинает – чому ви не платите за квартиру, за світло, як ви можете?! Тут я, видишь ли, ей вразрез – а вы сначала наведите порядок в своем ЖЭКе и заодно в нашем подъезде, вот тогда я подумаю – буду платить или нет. А она мне – як же так, ви же все одно тут живете, а я ей тогда – лицо Вали расплывается в самодовольной улыбке:  я тут не живу, я тут мешкаю! Так она молча повернулась и ушла!

Валя начинает громко хохотать над собственной остротой.

И почему эти галичане так не любят  русских? Мы же такие простые, веселые и остроумные…

 

Ножовочные полотна
Для работы мне понадобились нихромовые электроспирали и ножовочные полотна – я направляюсь на бывший стадион  "Торпедо". Там расположена роскошная железячная барахолка. Дважды обойдя стадион, нахожу требуемое  и иду к выходу. На выщербленых и потертых ступенях вдруг вижу необычную для нас фигуру – живого узбека. То есть когда-то узбеки приезжали в город с турпоездами и их можно было увидеть частенько, а теперь – экзотика. Экзотике лет шестьдесят, на нем потертый пиджак и классическая узбекская тюбетейка. Он сидит на ступенях рядом с небольшим чемоданчиком, в котором разложен его скарб – старые выключатели, допотопный утюг и еще какой-то мотлох, среди которого я вижу и спирали с ножовочными полотнами. Из интереса подхожу:

- Здорово, отец! Почем спирали продаешь?

Он показывает два пальца:

- По две гривни. Бери, хорошие спирали, сам мотал, каждую включал – проверял.

- Это где же ты их сам мотал? – интересуюсь я.

- Там, у себя… - он неопределенно машет рукой.

- Где – у себя?

- У себя в Ташкенте – отвечает он с легким восточным акцентом.               

  Я оживляюсь:

- Ну, так расскажи, отец, как живете там у себя в Ташкенте. У нас только нашего президента нельзя ругать, а вашего – сколько угодно. Так что давай на своего Каримова, не стесняйся.

Он снизу вверх смотрит на меня:

- У нас совсем плохо. Че вам вашего президента ругать? У вас тут жить можно.

- Хрен то правда – машу рукой я. – А у вас-то почему плохо? У вас же тепло – дыни, арбузы, виноград, что хочешь!

- Слушай, зачем ты эти глупости говоришь? – начинает горячиться узбек. Он выхватывает из чемодана два ножовочных полотна и показывает их мне:

- Вот, полотно, у нас в Ташкенте двадцать пять рублей стоит…

- Это каких, русских, что-ли? – перебиваю я его.

- Слушай, какая тебе на х… разница – каких рублей, ты слушай, что я говорю.  Двадцать пять рублей – ничего в Ташкенте за эти деньги не купишь! А здесь я продаю ножовку за шестьдесят копеек – два яичка скушать можно! Ты понял? У вас здесь  неплохо!

Я купил у него два полотна за рупь двадцать и две спирали за четыре гривни, хотя у меня в сумке уже лежало и то, и другое. Дружба народов – нас же так воспитывали…

А другой случай совсем недавно произошел. В магазине "Сантехник" на Киевской я увидел под стеклом прилавка выложенные в аккуратный рядок ножовочные полотна – самые разные. Там были  польские тонкие двусторонние пилки за 90 коп. и французские с красной полосой для особо крепкой стали за 60 коп.  Рядом красовались немецкие полотна и еще какие-то неведомой мне страны за 65 и 70 копеек. И там же я увидел  черное промасленное полотно за 2 гривни и 20 копеек. Подозвал продавца:

- Скажіть, воно що – дійсно настільки краще, наскільки більше коштує, ніж тамті?

Продавец посмотрел на меня многозначительно, поднял руку:

 - Ясна річ! То російське, розумієте?

- Дивіться, дивіться, вміють же ж! - восхитился я и немедленно приобрел сразу три замечательных полотна, которые продавец тщательно завернул в два кулечка, чтобы я не испачкался машинным маслом.

Если бы чувство великорусского патриотизма у меня давно не атрофировалось, я бы возгордился. А так что - скорбить по поводу того, что полотно уже стоит пяток яичек, а не два, радоваться жалким остаткам нашего экономического сотрудничества или, наоборот, его постепенному развалу, или просто изобилию пилок на прилавках? Не знаю. Пилите, Шура, пилите...

 

 

 

Музыка Гедеона Рихтера
 Гостюю у приятеля.   Русскоязычная компания, но на столе не водка с пельменями и салатом оливье, а лёгкое вино и разнообразные аппетитные закуски, приготовленные умелой хозяйкой. Беседуем “о культуре”.

Хозяин, Владимир Петрович Шовкуненко,[72] громко возмущается “забитыми рогулями”, которым “ничего не надо!”,  в отличие, скажем, от него - ценителя и знатока культуры и  искусства.

Один из присутствующих пытается  возразить, упоминая недавний концерт  львовского исполнителя - ему говорили – концерт был хороший.

Хозяин протестующе ударяет кулаком по столу:

- А я говорю - рогулей слушать не буду! Не хочу!  Хочу слушать Гедеона Рихтера!

- Вова, Гедеон Рихтер - это венгерская фармацевтика, - мягко поправляет его супруга. - Тот, который играл - Святослав.

- Какая разница! - машет рукой приятель.

Я сразу вспомнил диалог из российского “Брата-2” с теперь уже, увы, покойным Бодровым:

- Не люблю Киркорова! Одно слово - румын!

- Да не румын - болгарин он.

- Какая разница, брат!

Действительно, чёрт возьми…

 
Братухи
По какому-то делу мне понадобился старший сын. Дома его нет, Оля советует мне зайти в "Турист" – довольно большой и неуютный ресторан в конце улицы Евгена Коновальца. К ресторанам я  с молодых лет не приучен и ходить в них, честно говоря, не очень люблю, но Сергей нужен. Делать нечего – иду.

Только зайдя в зал, сразу замечаю рыжую Серёжину голову. Он рад моему приходу, покидает свою компанию и мы усаживаемся за отдельный столик. Нас быстро обслуживают.

В зале с полсотни разношёрстно одетых молодых мужчин. Там и сям мелькают девичьи головки. У входа постоянно переминаются с ноги на ногу два милиционера. Осведомляюсь о контингенте посетителей. Сын обводит глазами зал, смеётся и удовлетворённо  сообщает:

- Все. Сто процентов.

- В каком смысле? – не понимаю я.

- Братва. Братухи. Все разные, конечно. Есть бандиты, кишеньковые,  квартирные, но, в общем – все. Конечно, не считая девушек, - извинительно добавил он, – они для оживляжа.

Мне стало немного не по себе, но интерес пересилил. В зале было действительно оживлённо, оркестр гремел. Особо хорош был саксофонист, видимо, любимец "публики".

Через некоторое время я обратил внимание на совсем юного молодого человека, который явно выпил лишнего. Он, похохатывая, расхаживал по залу, заговаривая со знакомыми за столиками. Я спросил – кто это? Сергей презрительно скривил губы:

- Молокосос. Никто и звать никак. Он... -  Сергей назвал преступление, которое совершил юнец, и мне стало совсем не по себе:

- И что – не нашли его?

- Почему не нашли? Нашли. Отец откупил.

Остановившись неподалёку от нас, молокосос докурил сигарету и вдруг ловким щелчком стрельнул окурком в оркестрантов. Сергей нахмурился:

- У нас тут вообще-то – "в пианиста не стрелять!"

Из-за столика поднялся один из гостей, лет после тридцати и подошёл к сигаретному снайперу. Зал притих.

- Ты шо себе позволяешь? – громко спросил он голосом Макаренко. Юнец начал оправдываться, но его перебили:

- Ты шо, не понимаешь – сюда люди пришли - отдохнуть! После работы!

От  столиков к месту конфликта подошло еще несколько человек и все направились к выходу. Я попросил Сергея узнать, чем закончилось. Он ушёл и через несколько минут довольный вернулся:

- Всё в порядке. Договорились с ментами на входе – он им тоже уже надоел, и забили ногами в вестибюле. Мент пошёл "Скорую" вызывать.

Однако. Вдруг Серёжа поднял голову. Я посмотрел, что привлекло его внимание. В зал входила компания молодых людей, первым шёл высокий светловолосый парень в непритязательной спортивной маечке. Сергей понизил голос:

- Боже! Кто пришёл! Это же Орест! Редкий гость. Ты увидишь, что сейчас будет твориться.

Сначала ничего не творилось. Вновь прибывшие скромно заняли место за одним из столиков, разве что к этому столу со всех концов зала стремглав кинулись официанты.

Спустя три минуты саксофонист взял в руки микрофон:

- Брати Колянчуки з Левандівки вітають шановного Ореста та просять виконати для нього пісню "Левандовка, жизнь моя – воровка".

Потом заказы просто посыпались. В честь Ореста блатные устроили настоящий концерт по заявкам. Редкий гость захотел потанцевать. Выбрав себе партнёршу, он закружил её на пятачке у оркестра. Мужчины начали прихлопывать в такт, все девушки, окружив танцующую пару, самозабвенно исполняли какую-то безумную смесь канкана и сиртаки. Орест изъявил желание сам заказать песню. Размахивая купюрой, он упрашивал музыкантов её взять, но они хором отказывались и уверяли что с удовольствием выполнят заказ и за так. Демократичный  Орест[73] возмущался:

- Хлопці, та я ж є такий, як всі. Я ж просто хочу – як всі!

Оркестранты были неумолимы.

Потом я ушёл. Сергей проводил меня и посадил в машину.[74]

Иногда по вечерам мне вспоминается тот ресторан. По телевизору в это время обычно передают репортажи о заседаниях нашего парламента и мне чудится труднообъяснимое сходство.

 

Ювелирная фирма
В 2000 году меня, как специалиста по художественному металлу, пригласили поработать в небольшую частную ювелирную фирму. Директор фирмы - русскоязычный уроженец одной из среднеазиатских республик, маленького роста, широколицый, властный и подозрительный. Соответственно, в комнатах господствует русскоязычие, к которому вынуждены были вернуться даже призабывшие русский галичане.

В первый же день работы я знакомлюсь с одним из новых коллег. Василий Васильевич говорит по-русски  очень хорошо. Позволяю себе спросить его о родном языке. Он пожимает плечами:

- Конечно, дома я разговариваю по-украински. Но, учитывая, что я попал в русскоязычную фирму и  владею двумя языками,  на работе пользуюсь русским.

 Смеюсь:

- Василь Васильович! У зв’язку з тим, що я так само володію двома мовами, я з вашого дозволу буду у спілкуванні з вами користуватися все ж таки українською мовою. А хто з нас куди попав – ми якось за філіжанкою кави визначимось.

Фирма создана недавно и занимается выпуском ювелирных изделий. Я принят на работу "начальником участка по серебру". Дважды  переспрашивал, но директор упрямо повторял "участок по серебру". С грамматикой у начальника явные проблемы, что и неудивительно - он бывший стройбатовец, подполковник. Когда я задаю трудный для него вопрос, он отвечает назидательно:

- Александр Васильевич, поймите - я бригадой командовал, у меня было восемьсот человек в подчинении и мне никто таких вопросов не задавал!

Эту фразу приходилось выслушивать через день.

Не считая Славика, который, естественно, был принят на работу вместе со мной, после почти двадцатилетнего перерыва у меня появился подчинённый - давильщик Роман. Помня свой печальный опыт, я в первый же день объявил Роману, что  никакой он мне не подчинённый, а коллега. Мы делаем серебряную посуду и здоровенный Рома, в свои сорок девять лет сверкающий широкой улыбкой из тридцати двух безупречных собственных зубов, лихо давит рюмки и стопки на давильном станке. Славик их шлифует и полирует, я - паяю  и  декорирую.

Смысл производственных совещаний директору незнаком, поэтому по понедельникам он проводит привычные "построения офицеров" и по сорок минут рассказывает нам о собственных достоинствах, периодически поясняя, что может уволить всех и набрать новых - в стране безработица.

Ювелира Евгена директор, а вслед за ним и остальные называют почему-то Женей. Я себе такой сомнительной вольности не позволяю, хотя Евген откликается и на Женю. Спустя несколько месяцев мы с давильщиком Романом заходим после работы на каву и сразу видим за одним из столиков подвыпившего ювелира Евгена в компании с ещё одним сотрудником. Подсаживаемся. Евген длинно и витиевато клянёт нашего директора, потом ударяет кулаком в стол:

- І взагалі, курва мать, який я йому в сраці Женя! Який я Женя, якщо я Євген!

Я осторожно напоминаю, что  не злоупотребляю этим вариантом имени, Евген машет рукой:

- Та я то давно зауважив, та до вас нема претензій, але той курвій син…

И он опять начинает вычурно ругать нашего босса.

При приёме на работу особо уважаемых специалистов, директор проводит для них небольшую экскурсию по фирме. В  один из дней вижу, что начальник водит по комнатам очень высокого мужчину лет сорока, на лице которого трёхдневная щетина, а длинные волосы прихвачены сзади в небольшой хвостик. Мужчина молча и мрачно слушает пояснения директора, путающегося у него под ногами.

Спрашиваю у проходящего мимо молодого ювелира - кого это директор водит? Ювелир понижает голос и уважительно  шепчет:

- То Юра!

- Ну і що з того, що Юра? - нетерпеливо переспрашиваю я - Він хто, ювелір?

- Та то Юра! - сотрудник провожает довольным взглядом небритого обладателя  хвостика и поворачивается ко мне:

- Олександр, в нього все в порядку - він і ювелір, і художник, і гравер. Взагалі, якщо він в нас буде працювати, то… - он  многозначительно качает головой и, ускорив шаг, уходит в комнату ювелиров, видимо, обсудить новость.

 В понедельник новый сотрудник выходит на работу. Для него срочно освобождают отдельную комнату, устанавливают ювелирный стол, новенькое импортное оборудование. Во время утреннего "построения" директор, не скрывая торжества, объявляет:

- С сегодняшнего дня с нами работает Юрий Александрович! С его приходом нашей фирме будут подвластны новые высоты!

Комната Юры рядом с закутком, в котором работаем мы со Славиком и я в первый же день знакомлюсь с новичком.

Надеюсь, Юрий Александрович (Юрій Олександрович) не будет возражать, если я напишу, что мы стали друзьями. Поэтому я мог бы посвятить  много страниц этому замечательному человеку и очень большому мастеру, но книжка, в общем-то, не об этом. Ограничусь тем, что за пару недель Юра буквально "на колене" изготовил несколько ювелирных изделий, которые фирма безуспешно пыталась сделать несколько месяцев, изо дня в день  выслушивая бесконечные директорские требования, пожелания, указания, соображения и претензии. Ровно через два месяца он молча собрал свой гофт[75] и уволился.

Вскоре директор загорелся идеей нашими руками изготовлять чаши и дарохранительницы для церкви (это мы с сыном умеем), не имея малейшего понятия хотя бы о предназначении этих вещей. У меня не хватало гражданского мужества обьяснить ему, что у человека,  утратившего связи с собственной азиатской культурой, пребывающего не в ладах с русской  (участок по серебру!) и откровенно недолюбливающего всё украинское - такие вещи в принципе не должны получаться. Мы начали конфликтовать, у меня сильно заболело сердце и вскоре я покинул это заведение. Славик уволился ещё раньше.

 
Володя из Донецка
      Лет пять назад где-то на улице Кривоноса меня остановил незнакомый мужчина и, показывая на ничем для львовян не примечательный жилой дом, начал расспрашивать о памятниках архитектуры на плохом украинском языке. Ещё через три минуты выяснилось, что сам он из Донецка, во Львове в командировке на три  дня, все вопросы решил, до отхода поезда ещё пять часов, и он очень хочет посмотреть город, в котором впервые.

Сами понимаете – эти пять часов мы провели вместе. Я провел для него экскурсию по Рыночной площади, потом  завёл  гостя в несколько храмов, в том числе в Собор св. Юра – он тогда реставрировался и нас пустили посмотреть знакомые реставраторы.

Володя – так он представился – оказался приятным и любознательным собеседником. В конце концов, притомившись от ходьбы, мы  спрятались в тени зонта одного из  кафе в районе Привокзальной площади.

 Володя настойчиво убеждал меня в том, что Львов является  хранителем и носителем культуры в Украине. Я не спорил со столь лестным для нас тезисом, однако утверждал, что всё не так однозначно, как ему кажется, и вопрос является достаточно многогранным:

 - Видите ли, подавляющее большинство граждан Львова моего   возраста  –  горожане в первом или втором поколении. При моей жизни и на моих глазах в город вселилось  полмиллиона обитателей окрестных сёл. Учителя и заводские рабочие, врачи и водители троллейбусов, музыканты, художники, учёные, продавцы из супермаркетов и даже милицейские полковники – все они ещё вчера были крестьянами.

- А вы сами-то из каких будете? – поинтересовался собеседник.

- Отец в деревне родился, -  не вдаваясь в подробности, ответил я. – Вы знаете, меня мои деревенские корни не смущают. Общеизвестно - село - носитель народных традиций и обычаев. Конечно, мы, русские во Львове оторваны от корней собственной этнической культуры и это сказывается. Манкурты... Украинцы же, наоборот, зачастую душой в селе, а телом в городе. Поэтому с народной культурой у нас все в порядке, а общей немного не хватает. Отсюда и антисемитизм, и прочие предрассудки.  Вся наша "европейскость" - польская, но спасибо и за польскую. Остальная Украина и такой не имеет.

-  А за что галичане так не любят нас, русских?

- Таких распрекрасных, правда? Вы лучше попробуйте сформулировать, за что мы, русские, так не любим галичан - это    полезней.

Володя  сощурился:

 - Ну, а если откровенно - у вас лично - никакого предубеждения к галичанам?

- А куда  бы оно делось! Но, как классик советовал - выдавливаю его из себя по капле, как рабство.

- А насчёт традиций – пошире можно? – поинтересовался гость.

Я засмеялся:

- Вы к нам попали летом. Приезжайте на Рождество – сами увидите. Думаю, нигде вы не встретите в рождественские праздники столько вертепов на улицах, столько колядующих, такого количества  празднующих Рождество людей! Я однажды был свидетелем, как два трамвайных вагона, наполненных абсолютно трезвым народом, так задушевно пели колядки, что слезу выжимали. Сам подпевал, ей-Богу! На остановках одни пассажиры выходили, другие входили и тут же включались в рождественскую песню. Львов!

Володя неожиданно ткнул пальцем в стену близлежащего дома и повернулся ко мне:

- А это что?

Я посмотрел – на стене метровыми кривыми буквами было намалёвано “Андрія – 1999”. Пожал плечами:

- Издержки. Видите ли, на свои именины Андрии должны  “робити шкоду”. Верю, что в селе эти проделки могут иметь забавный характер. В условиях города  именинникам остаётся одно – купить в близлежащем магазине баллончик с аэрозольной краской и ночью  увековечить себя на стене собственной или соседней многоэтажки. Смешно-с.

- Вы хотите сказать, что испорченные дома – это единственные издержки такого симбиоза сельской и городской культур?

Я замахал руками:

- Поймите, это очень сложные вопросы, вряд ли нам удастся сейчас за чашкой кофе их решить. Это  всё очень неоднозначно.

В этот момент Володя торжествующе показал мне на очередь моих земляков, смиренно ожидавших автобус:

- О! Пожалуйста! Очередь!

- И что? – не понял я.

- Очередь! – со значением повторил гость. – А у нас люди любой автобус на абордаж берут. Штурмом! Вы тут говорите – всё не так однозначно. А у вас – очередь!

Крыть мне было нечем и я засмеялся.

 

 

 

………………………………………

 

Умерла  сваха - Мирослава Ивановна. Дождавшаяся таки своей квартиры, она ещё успела год в ней пожить, уже тяжело болея и ушла в мир иной, не дотянув до пенсии. У   внучки Юли из полного комплекта бабушек и дедушек в наличии есть только я один.

Вот так мы и живём…

 

. …………………………………

 
Операция на сердце
Бывшее пьянство и беспрерывное курение, крайне неправильный образ жизни и пошлые семейные сцены не прошли даром: мне стало трудно ходить. То есть ходил-то я замечательно, но через каждые пару сот метров приходилось останавливаться – болело сердце. Так прошло года два или больше. Вроде бы и привык, но переходы становились всё короче, а остановки всё чаще. Врачи рассматривали мои кардиограммы и, как сговорившись, повторяли одно и то же:

 - Ну, невеличка стенокардія. В межах вікових змін. Нічого страшного нема.

После моих объяснений, что мне трудно ходить, смотрели с сомнением, а один даже порекомендовал обратиться к психотерапевту. Потом за меня взялся хорошо знакомый мне врач. Он завёл меня к известному кардиологу Колупаеву. Тот послушал  и безапелляционно заявил, что нужна коронарография. Что это такое, я не знал, но слышал, что процедура стоит около ста долларов и тут же сказал, что подобные вещи мне не по карману. Кардиолог позвал из соседнего кабинета моего знакомого и с ядовитой улыбкой ему сообщил:

- Коллега, вы привели ко мне человека на приём, а он говорит, что у него нет денег на коронарографию, которая ему нужна. Вы уж, будьте любезны, одолжите ему нужную сумму.

Деньги каким-то образом мы нашли и через пару дней я заявился в мединститут к доценту Любомиру Кулику. Он был светловолос, моложав,  худощав и энергичен. Отвечая в трубку стоявшего на столе телефона, произносил с достоинством – доцент Кулик слухає. Кулик тут же определил меня в палату и объяснил, что коронарографию сделают завтра утром, а делать будет доктор Сорохтей.

Доктор Сорохтей оказалась весьма миловидной женщиной, у которой я не преминул осведомиться – не родственница ли она знаменитого украинского художника Осипа Сорохтея. Она засмеялась и сказала:

- Родичка. – После чего меня завезли на носилках в какую-то комнату, где суетилось несколько человек в белых халатах. Комната была переполнена  электронной аппаратурой. Светились несколько экранов мониторов. Лилия Васильевна – так звали доктора Сорохтей – быстро проделала непонятную манипуляцию в области моего паха и уставилась на экран монитора. Я повернул голову вслед за ней. На экране ритмично пульсировало нечто серое, а на фоне этого серого торчал чёрный крючок, смахивающий на рыболовный.

- Це що таке? – поинтересовался я у Лилии Васильевны.

- Це ваше серце – лаконично ответила доктор и скомандовала куда-то в сторону:

- Контраст!

Из рыболовного крючка на экране прыснуло что-то чёрное и разбежалось по речкам сосудов.

 - А це що за гачок? – продолжил свои расспросы я.

- А це катетер, який ми вам ввели у серце.

- Як це ввели у серце? Звідки? – испугался я.

- Звідси – она показала рукой на мой пах и мне неудержимо захотелось задать глупый вопрос – что, прямо через…, но тут Лилия Васильевна опять мило улыбнулась и  неожиданно спросила:

- У вас перший  інфаркт коли був?

- Перший? – искренне удивился я, - У мене їх взагалі не було.

.- Мушу вас розчарувати. Були. Два.

И я тут же вспомнил, как после абсолютно дикой домашней сцены я выскочил в подъезд и сердце вдруг захлестнуло горячей волной. Запекло всё сильнее и сильнее, потом потемнело в глазах и я понял, что сейчас в этом подъезде и кончатся мои дни. Присел на ступеньку, но оно начало как-то отходить, отходить. Потом вроде отпустило. И второй раз, на ювелирной фирме, когда директор своей тупостью довёл меня до невменяемого состояния.

- А чому на кардіограмах нічого не видно? – осторожно осведомился я.

- Це дуже просто – объяснила  доктор Сорохтей – вам спочатку навалила передня стінка, а потім задня. Воно компенсується, на кардіограмах не видно, а тут – подивіться!

Она показала пальцем на монитор и что-то мне объяснила, но я уже не очень слушал. Н-да…

На следующий день я сидел в кабинете доцента Кулика. Он был безупречно вежлив и решителен:

- Прошу пана, вам потрібна операція. І ми її вам зробимо. У п’ятницю.

- Доктор, ви впевнені, що вона мені необхідна? – уточнил я.

- То є нескладно – улыбнулся Кулик, - у вас було два інфаркти. Ви усвідомлюєте, що може бути у випадку третього?

- Я крякну?

- Перепрошую? – приподнялись его брови.

- Тобто, я від’їду?

Лицо доцента Кулика прояснилось:

- Так, прошу пана, ви можете від’їхати. І то далеко. Тому у п’ятницю ми вас прооперуємо.

И опять проклятая извечная проблема денег встала передо мной во всей безнадёжности:

- Доктор, в мене немає грошей – уныло сообщил я доценту Кулику.

- Ну то ми вас прооперуємо без грошей, або за абсолютно мінімальні  – объявил Кулик и поднялся со своего стула:

 – Пішли!

Он деликатно подтолкнул меня перед собой и мы пошли по отделению. Сначала в лабораторию, где какая-то женщина в белом халате пыталась объяснить доценту, что только не сегодня, потому что работы очень много, и показывала ему журнал с фамилиями больных. Кулик вытащил из кармана халата ручку, нацелился на первую же фамилию в списке и скороговоркой спросил:

- Кого викреслювати? Або зробите то самі? Бо цього мужчину ми оперуємо у п’ятницю!

Она вздохнула и согласилась вычеркнуть сама. Потом такая же сцена повторилась в кабинете УЗД и у рентгенолога. Через пару часов  я был уже "приготовлен".

Вечером состоялся "семейный" совет. Славик и… сами понимаете кто были настроены однозначно. Сын несколько раз повторил:

- Отец, не будешь же умирать из-за нескольких сот долларов. Найдём.

Некто  сообщила, что у неё на чёрный день отложено двести баксов, которые она готова предоставить в моё распоряжение.

Ещё через два дня окончательно выяснилось, что речь идёт о сумме в пределах действительно нескольких сот. Те, кто когда-нибудь имел подобные проблемы со здоровьем, без объяснений поймут – много это или мало. В конце концов деньги нашлись, хотя и пришлось влезть в  долги.

В пятницу утром меня завезли в сверкающую операционную. Людей в серых одеждах было много. Командовал доцент Кулик. Анестезиолог Ирина (я успел с ней познакомиться накануне) с маской в руках наклонилась надо мной:

- Як настрій?

- Бойовий! – заверил я её и маска опустилась на моё лицо…

Через два дня меня вывезли из реанимации -  никакущего. А ещё через десять или двенадцать дней я был выписан во вполне удовлетворительном состоянии после аорто-коронарного шунтирования. Мне  поставили (вшили? вживили?) три шунта. Спустя месяца полтора я заявился в мединститут не с помощью трамвая или такси, а пройдя добрую половину длиннющей и идущей в гору улицы Лычаковской пешком. Без единой остановки! Это было в марте-апреле 2002. Дай Бог здоровья доценту Кулику и его коллегам.

Обладая язвительным характером, не могу закончить эпизод таким приторным панегириком и в качестве ложки дегтя добавлю, что швы мне почему-то забыли снять. Спустя год их снимали  два хирурга уже в другой больнице и искренно веселились, демонстрируя мне полуметровые куски  какой-то рыболовной лески, кажется, синего цвета. Впрочем, это уже мелочи.

 
Монолог пенсионера
Уже много лет я не мечтал стать космонавтом. Я мечтал стать пенсионером. После операции мечта сбылась - мне дали группу.

Когда я встречаю в городе знакомых, с которыми давно не виделся и слышу вопрос – как дела? – отвечаю по-американски:

- О'кей! – для убедительности складывая в колечко большой и указательный пальцы и лучезарно улыбаясь. А что ещё добавлять? Если однозубый рот (по М.Жванецкому) и крайне потрёпанный бомжеватый вид говорят сами за себя?

Конечно, как бывший коммунист и даже где-то партократ я готов многое простить этой самой  бывшей партии. Но вот одна  коммуняцкая подлость не даёт мне покоя – ну зачем, зачем они приучили нас принимать пищу каждый день, да ещё и не по одному разу?!

 Уж много лет мы пытаемся искоренить и забыть эту пагубную привычку, но не тут-то было! Не поешь полдня и уже, видите ли – организм требует калорий. А где ж набрать столько картошки? Как говорит один мой знакомый – уму не растяжимо!

Инфляции у нас, как известно, почти нет, но всё равно считать в у.е. как-то спокойнее. Эквивалент гордый.

За   сорок  лет трудового стажа государство честно насчитало мне пенсию, как всем – 26 баксов. Конечно, прежде всего я всегда хочу заплатить коммунальные долги. Причём, если бы я их действительно заплатил, то от пенсии бы ещё немного осталось. Но уже со знаком минус. Поэтому я оплачиваю их частично и если всё пойдёт, как задумано, то мне удастся  перехитрить этих  коммунальщиков (слово-то какое противное – с намёком!) и умереть раньше, чем меня выселят.

Зато в магазинах теперь есть всё! И даже понятно, почему. В прежние, неправильные времена, когда всё было наоборот, я всегда говорил – пусть в магазинах будет всё и пусть у меня на это всё не будет хватать денег. Пусть! Я буду знать, что это просто я лично – глупый и ленивый. И это меня будет стимулировать.

 Откуда я мог тогда знать, что  ленивых идиотов наберётся миллионов сорок? И кто это мог знать, скажите?

Безусловно, нельзя утверждать, что процесс отучивания нас от вредных привычек  стоит на месте. По моим прикидкам, миллионов двадцать уже давно и добровольно стали вегетарианцами. И оказались вовсе ненужными эти дурацкие истерические возгласы – как вы можете употреблять в пищу трупы убитых животных! Уже всё в порядке. Не употребляем. Разве что в праздничные дни – куриные шейки. Со сроком выдержки, как у хорошего коньяка – двадцать лет. Не в каких-то там бочках, а в классных американских морозилках. И всего-то восемьдесят центов за килограмм, а грызть можно всей семьёй два дня. И ещё нюхать. Запах – чудесный. Курица всё-таки!

Я ещё рыбу люблю. Какой русский не любит быстрой езды! Это о нас, так сказать, в транспортном аспекте – у Гоголя. А вот о нас и рыбе – лучше всё-таки у Гиляровского. Видимо, генетически заложенный зов этнических предков сказывается, поэтому как получу пенсию - обязательно иду на базар (лучше всех –  Привокзальный) и покупаю полкило тюльки (0,5 у.е.). Если эти полкило съесть сразу и с костями для уменьшения количества отходов – послевкусие остаётся на месяц. Конечно, хамса значительно дешевле (0,43 у.е. за те же полкило), но в радостные дни получения пенсии хочется полакомиться чем-то поприличнее.

Осточертевшая за советское время проблема одежды ныне радикально решена сэконд-хендом. Из нового я лично приобрёл в конце прошлого тысячелетия только носки.  Причём очень качественные и, разумеется, не какую-нибудь дешёвку. Отдал за две пары  (сразу – полторы у.е!) и не жалею. В одной паре и сейчас хожу - она почти как новая,  в другой завещал себя похоронить.

У мужиков есть свои специфические проблемы. Нет, конечно можно отрастить бороду – окладистую и седую. Это позволяет ездить в общественном электротранспорте бесплатно лет на пять раньше положенного срока. Но некоторые всё-таки желают бриться.  Эстетам трудно. В нашем газетном киоске продают очень крутые станки. Жиллет. С двумя лезвиями. По 70 центов за три штуки в изящной упаковке. Такими, наверное, бреются наши вице-спикеры из Верховной Рады и члены правительства. Мы, пенсионеры, покупаем лезвия на базаре (ещё раз настоятельно рекомендую Привокзальный). Они, разумеется, подешевле и похуже, но зато в промежутках между сеансами гигиены ими можно точить карандаши, которые специально для пенсионеров продают в том же киоске. По 2 цента штука. Наше украинское ноу-хау. И грифель и оболочка сделаны из одинаковой таинственной субстанции и  сбоку золотая надпись "Олівець". Чтобы кто не перепутал. Если не нажимать, можно провести хорошую линию, если нажмёшь – ломаются пополам, но при наличии лезвий это не катастрофа.

А возвращаясь к пенсии, я вам так скажу: не в деньгах счастье. Главное, что мы  все свободны!

 
Родине
В продолжение темы. В творческой биографии каждого литератора, пусть даже и самодеятельного, обязательно должен быть хотя бы один стих о Родине. Разумеется, таковой есть и у меня.

 

Да, с каждым годом мы стаем все круче,
Мужчины независимой страны,
Вот так и я, по случаю, с получки
Недавно приобрел себе штаны.
Мне просто повезло - на раскладушке
Среди каких-то тряпок и хламья
У полунищей бабушки-старушки
Сверкнула мне покупочка моя.
Схватил - немного задрожали руки,
И, о безумной трате мысль гоня,
За десять гривен приобрел я брюки,
Почти что новые и точно на меня.
Иду, курю "Прилуки особливі",
Как франт, в карманы сунув пальцы,
Все хорошо и я вполне счастливый -
Спасибо, Родина, ты мне согрела яйца!

 
Гости нашего города
Еду в маршрутке. Половина мест в микроавтобусе занята развесёлой русской компанией, судя по всему - гости Львова. На самом заднем сиденье расположился мужчина лет сорока, беспрерывно острящий и громко хохочущий. Остальная компания с энтузиазмом воспринимает его остроты и тоже очень громко смеётся. Все трезвые, во всяком случае - на вид.

- …Если не хотите быть моей любовницей, то станьте тёщей! - обращается остряк к сидящей перед ним  немолодой женщине и заливается счастливым смехом.

Та веселится:

- Николай, у тебя же есть уже одна, зачем тебе вторая?

- А пусть будут две или три!

Шутник подмигивает остальным и громко запевает:

- Если б я был султан, я б имел трёх жён!.. - и начинает корчиться от смеха. Остальные пять или шесть человек хохочут тоже. Едущий в составе компании мужчина средних лет, видимо, львовянин, пытается привлечь к себе внимание и вполголоса говорит с заметным украинским акцентом:

- Посмотрите, вот тут справа у нас дворец Потоцких, раньше здесь   регистрировали браки, а теперь…

Но гостям не до Потоцких, они рыдают над очередной шуткой. Ещё через двести метров они останавливают маршрутку и  на проспекте Свободы шумно выходят.

Хорошо всё-таки, что я родился во Львове.

 
Времена и нравы
Ранняя осень. Белый день. Я стою на перекрёстке Генерала Чупрынки и Киевской - жду маршрутку. Рядом стайка хорошо одетых молодых людей, по виду - студентов. Они о чём-то оживлённо беседуют. Один из юношей, обнимающий за плечи девушку, запускает руку за вырез её майки и начинает сосредоточенно мять  грудь. Девочка с томной укоризной смотрит на молодого человека и говорит жеманно:

- Витя, ****ь, ну у тебя же рука холодная!

Видимо, я всё-таки безнадёжно старею.

 
Генек
Родственников по линии Хохулиных  во Львове у меня не так уж много, что и понятно с учётом того, как названа эта книжка. Родная сестра отца Клавдия Александровна, тётя Клава – умерла уже довольно много лет назад, жив её сын – мой двоюродный брат Олег Фёдорович Карпов. Уже пенсионер, он с семьёй живёт недалеко и мы с ним видимся хоть и нечасто, но регулярно. Много родни по линии Кристины, с которыми тоже встречаюсь. Особо мне симпатичен муж старшей сестры Кристины Генек.

Генека, то есть Евгена Ивановича Бурмаса, я знаю уже больше сорока лет. Подтянутый, каждое утро бегающий кросс и делающий холодные обтирания Генек почти не изменился за эти сорок лет. Разве что голова стала абсолютно белой.

Бурмас – коренной львовянин. Он рано остался сиротой и жил у родственника в центре города.

Генек мне рассказывал:

- Десь в кінці сорокових років, я ще зовсім пацаном був, прийшов до нас якійсь майор з пістолетом і нас виселили. І я поїхав на село, до дядька. Дядько був священником і я йому допомагав, прислужував у храмі. А потім знову приїхав до Львова – поступати у нафтовий технікум. Вчився, жив у гуртожитку. Закінчив технікум, поїхав "по розпреділенню" в Татарiю. Саша, ти не уявляєш, як там пили ті нафтовики, як пили! А вже звідтам мене і в армію призвали, тобто на Північний Флот. В моря ходив. А потім знову до Львова. Дуже вже рідня переживала, щоби я освіту одержав, ну, то мусив поступати до Політеха. А далі, сам знаєш, півжиття на  49-му заводі, тобто на "Львівприладі".

Я знаю, бывший сорок девятый специализировался на аппаратуре для подводных лодок и в молодости Евген Иванович объездил в командировках все далёкие и сверхсекретные базы  наших атомных субмарин. Он уже, наверняка, и сам не помнит, как лет двадцать пять тому назад вполголоса рассказывал мне, как его пригласили в соответствующий кабинет и уговаривали:

- Евгений Иванович, вы же часто бываете в командировках, живёте в гостиницах на секретных объектах рядом с такими же командированными, общаетесь с ними по вечерам. Если кто-то из них позволяет своему языку что-то лишнее, не могли бы вы нам об этом, так сказать…

Мне самому в те годы было немного за двадцать и об убеждениях своей молодости я уже упоминал. А тогда я его перебил:

- Ну, і що ти йому відповів, Генек? Мені таких пропозицій не робили, але я може би і погодився - все одно право вибору лишається за тобою!

Генек в ответ отрицательно покачал головой:

- Саша, та я би не зміг!  Я ж живу з двома - трьома мужиками в одній кімнаті тижнями. Хтось принесе пляшку, сядемо, дзьобнемо собі по пару дека. Нормальні мужики, розумієш, та я би не зміг тих сто грамів випити, а весь час тільки думав би про то, що вони говорять! Та пішло воно… Я тому так і сказав - извините, но я для этого не гожусь. Не умею такого. Не научен.

Генек махнул рукой:

- Да он меня три часа мурыжил в своём кабинете. Уговаривал, а я, как баран, упёрся - не могу такого и всё! На том и разошлись.

Евген Иванович безупречно владеет русским и после 91-го года часто пользуется им в разговорах со мной. Я, как и раньше, беседую с ним по-украински и со стороны это иногда выглядит странно. Хотя это только для посторонних. Нам нормально.

Лет пять тому назад я был у Генека в гостях. Уже опустились летние сумерки и мы вышли на балкон перекурить (т.е. я -  перекурить, а Генек за компанию). В разговоре вспоминаем начало 90-х, я позволил себе что-то ироническое. У Евгена Ивановича краснеют глаза:

- Ти знаєш, Саша, а я десь у дев’яностому чи в вісімдесят дев’ятому був у центрі, а там біля Оперного мітинг. Люди почали співати "Ще не вмерла Україна" – то я плакав. Плакав! Бо то наше, українське. Такого ніколи не співали.

Уже несколько лет Евген Иванович на пенсии, но продолжает работать. Его завод давно рухнул, и Генек теперь работает по электрической части в поликлинике, рядом с которой моя мастерская. Я вижу его часто и тащу в "Марципан" до пани Гали, но Бурмас обычно отказывается даже от кофе, ссылаясь на здоровье. Тут я его понимаю, сам уже давно здоровьем не хвастаю. Светлая личность – Генек.

 

Мы - манкурты?
На разных кладбищах во Львове лежат мои близкие: бабушка Евдокия, отец, мать, Кристина, Сергей, баба Катя и диду Янек, тётя Клава, бесчисленное множество почему-то уже ушедших из жизни более далёких родственников и  друзей. В своё время и я окажусь где-то рядом, но это будет потом. А пока…

А пока  во Львове живёт мой сын Вячеслав со своей женой Светланой и моей внучкой Юлей, которая пока что знает единственное русское слово "дедушка". А еще дочка Наташа, мой двоюродный брат Олег с семьёй, самая близкая мне женщина М. с дочкой и мамой, Генек, двоюродные братья и сёстры Славика  Андрий, Тетяна, Алёнка, семейство Петраковых, друзья детства Валерка и Толька, мои друзья и коллеги зрелых лет Юра, ещё один Юра, да разве всех перечислишь? Русские и украинцы, москали и галичане, и евреи, и поляки – все мы живём тут, во Львове, и будем жить дальше.

Я жалею слово патриот. Испортили мы его за последние годы, а ведь слово хорошее. Любовь к родине – что ж тут плохого? Любовь – вообще  не может иметь негативного значения, не важно, к чему она относится – к родине, родителям, жене и детям. Размещается у человека она глубоко, там, где тонкие эмоциональные материи, деликатная сфера чувств.

Это слово  мы испортили прилагательными. Без прилагательных оно хорошее, а с ними…

Можете себя проверить: произнесите вслух громко “советский патриот!”. И ещё раз – громко. Чувствуете? Если не чувствуете, то, по крайней мере, видите образ – дедушка с портретом Сталина в руках и сильно выпуклыми глазами. С любовью – никаких ассоциаций.

 Или – “русский патриот”. Сразу видишь перед собой (в лучшем случае) великодушно улыбающегося мужчину, снисходительно объясняющего, что он лично очень любит укрáинцев (разумеется, с ударением на а), в конце концов у него жена – хохлушка, просто мы, укрáинцы, не понимаем, что мы те же самые русские, только родившиеся на окраине России.  Написал бы просто – урод, но беда в том, что в Росии таких “уродов” десятки миллионов и это уже не уродливость образа русского патриота, а  порок российской ментальности, в большей или меньшей степени свойственный и трактористу Иванову и российским президентам.

“Український  патріот”. Воздержусь от комментариев.

Любые цвета применительно к слову патриот неуместны. Красный? Зелёный? Коричневый? Жёлто-голубой? Просто голубой, прости, Господи?

А недавно я узнал, что, оказывается, живут среди нас люди, которые называют себя "профессиональными" или "професійними" патриотами, позичивши в Сірка очей. Это ж какими мерзавцами надо быть!

Государство Украина я не люблю.  (Для подозрительных –  государство Россия я не люблю тоже). Да и как-то странно любить Кабинеты Министров, суды, прокуратуры и налоговые инспекции.  Страна Украина мне намного симпатичнее, но на самом деле по настоящему неравнодушен я только к нашему Львову, львовянам и улице Генерала Чупрынки.

Кто его знает, а может быть, мы не такие уж и манкурты? Может даже где-то наоборот. Только без прилагательных. Не знаю...

Не помню уж, кто сказал (кажется, об СССР) - надо стараться прожить достойную жизнь в этом абсолютно недостойном государстве. К сожалению, я никак не могу утверждать, что прожил свою жизнь достойно,  ну, да ладно, я ведь всего навсего  обычный человек, заурядный русский львовянин.


 
Ностальгическая прогулка
В 2004 львовская золотая осень  удалась - сухая, тёплая и солнечная. Я неторопливо иду пешком по своей родной улице Пушкина-Чупрынки от конца к началу, разглядывая знакомые окрестности и предаваясь ностальгическим воспоминаниям.

Вот слева и большом мусорном баке сосредоточенно роется  немолодой “buttlehanter” - охотник за бутылками. На нём сильно вылинявшая майка, на груди которой красуется гордая надпись “Life Style”.

Забавно, хотя это, конечно, не полный образ нашей большой Родины, ещё есть бескрайние поля и высокие горы, полноводные реки и ласковое, тёплое море...

Да черт с ними,  с батлхантерами.

Вот парк "Піскові озера", тот самый, где когда-то была свалка. Рядом дома, в которых тогда жили мои одноклассники Першаков и Гуцалюк, Серёжа Ткачёв и Алик Максименко. Как говорится, иных уж нет, а те далече…. Бывший техникум радиоэлектроники - теперь это Західноукраїнський колегіум. Напротив - Лесотехнический институт, ныне - Лесотехнический университет. За эти шестьдесят лет его дендропарк сильно урезали застройкой, но он всё ещё есть, и окружен теперь не дощатым забором, а красивой оградой, сквозь которую видны оживлённые группки студентов.

В левую сторону от Пушкина-Чупрынки ответвляются сначала Курская-Повстаньська, а потом та самая Хробрего-"Храброва"-Толбухина-Перемиська, в конце которой мои родители успели пожить ещё в далёком сорок четвёртом. А вот и угловой магазин - кафе "Шпора", возле которого меня держали на руках в этой бесконечной очереди за сахаром.

Лет в пять или шесть, вручив довольно крупную купюру, меня послали за хлебом в этот магазин, разрешив на сдачу купить сдобную булочку. Я выполнил задание с хлебом, сказав продавщице, чтобы на сдачу она дала мне булочек. Переспросив меня трижды, продавщица вынесла из подсобки огромный картонный короб, насыпала в него несколько десятков булок и с сомнением вручила мне. Держа короб перед собой и ничего из-за этого не видя, я потащил добычу к дому, гордый выполненным  поручением, но в нашей браме споткнулся на ступенях, выронил короб и горько плакал, глядя на рассыпавшиеся по всему подъезду булочки. Выскочившая на мой рёв мама не знала, плакать или смеяться. Булки аккуратно уложили в коробку и с извинениями вернули.

Дом 102. Тут жили и живут Мельковы, Снегирёвы и Еременки - однополчане моего отца и их дети, которые вместе со мной ходили в 17-ю среднюю школу, как я теперь знаю - бывшую мужскую Гимназию имени Яна и Енджея Снядецких. И ещё через один подъезд мой дом 98а, на третьем этаже которого я прожил первые четверть века своей жизни. Теперь там живут чужие люди - об этом после смерти мамы позаботился обокравший ее отчим.

Подвал соседнего 98-го дома на углу Конотопской принадлежал моего лучшему другу раннего детства Генке Яновскому, который потом стал музыкантом и прожил весьма богатую разнообразными событиями жизнь. Последние пару десятков лет он жил в Сочи, а жив ли теперь - не знаю.

Чуть повыше напротив бывшего генеральского особняка с колоннам в доме 79 жил Витя Степанов. До школы, во время наших вечно военных игр я ему отчаянно завидовал - он ходил в настоящих "командирских" хромовых сапогах. Виктор, слава Богу, жив-здоров и до сих пор, только живёт на два квартала дальше. В соседнем №77 жил Колька Прашко. В пятилетнем возрасте мы играли в "догонялки". Колька, убегая от меня, умудрился попасть под проезжавший мотоцикл с коляской. Всю жизнь потом, смеясь, напоминал мне об этом случае, показывая оставшийся шрам на лбу. Давно покойный.

А уж под 75-ым номером жил Серёжа Лобанов - одноклассник, друг и детства и молодости, мой свидетель на нашей свадьбе с Кристиной. Кристина всю жизнь по-товарищески очень любила Сергея. Восемь лет назад он пришёл ко мне чуть под хмельком и начал жаловаться, что у жены под Москвой умерла мать и надо переезжать - принимать унаследованный дом с тяжелобольным  тестем. Жена с дочками уже уехала, а он собирает вещи. Я начал его успокаивать, говоря, что в России всё-таки жизнь полегче, там зарплаты и пенсии повыше. У Лобанова заблестели глаза:

- Саня, - закричал он -  не хочу я в эту грёбаную Москву! Не хочу их рублей и пенсий! Ты что, не понимаешь? Я тридцать пять лет проработал на заводе кинескопов, я прожил на улице Пушкина полвека, меня тут знает каждая собака и я хочу здесь умереть! Дайте мне здесь умереть! - сказал Сергей и у него  опять блеснула слеза.

Сергей Александрович Лобанов так и не попал в "грёбаную Москву". Через месяц после нашей встречи он заболел дифтеритом(!) и ещё через полтора месяца умер. Видно, где-то там наверху услышали его просьбы.

Дальше за Серёжкиным домом новое здание "Діпроміста", бывшие казармы полка НКВД - нынешние суд и милиция - и дом № 63, на первом этаже которого жил мой друг детства Славка Рыжий (вообще-то он Вячеслав Платошин, ныне пенсионер), а в цоколе когда-то была та самая забегаловка, из которой отец принёс нам пряники в 51-ом, получив младшего лейтенанта. Назначение этого помещения на моей памяти много раз менялось, теперь там агентство по торговле горящими путёвками.

Следующий дом с аптекой и банкоматом  был построен уже в советское время, а далее дом № 61 - в далёком прошлом это был дом профессора Политехники архитектора Винцента Равского, а потом - детская поликлиника, в которую я ходил на молочную кухню за питанием и для Серёжи и для Славика и вообще - мы там лечили наших детей. Рядом с остановкой трамвая №2 - большая серая хрущёвская пятиэтажка. Тут жил сын моей бывшей одноклассницы Ольги  Серёжа М. - в свою очередь одноклассник и ближайший друг моего старшего сына, погибший в 22-летнем возрасте от передозировки наркотиков. Далее Спорткомитет, в котором много лет проработал покойный старший брат Кристины  Рома Кущакивский[76] и за ним люксовский дом моего одноклассника Мишки Дашевского.

Улица начинает спускаться вниз, к пятой поликлинике, в которую я хожу всю жизнь. Нижнюю часть здания поликлиники достроили уже в советское время, а в верхней части до войны размещалась женская гимназия им. Королевы Ядвиги, а в военные годы - институт исследований тифа знаменитого львовского учёного Рудольфа Вайгля.

За углом, в подвальном помещении на улице Ивана Левинского находится моя творческая мастерская, в которой я работаю последние десять лет, а на противоположном углу под 52 номером экзотический дворец, принадлежавший в своё время библиофилу Франтишку Бесядецкому. Дворец вечно рисуют художники и фотографируют туристы. В его романтической башне - творческая мастерская известных львовских художников супругов Рыботицких. В молодые годы мы с Оксаной Рыботицкой водили группы туристов по музею украинского искусства - будучи художницей по образованию, она несколько лет проработала в музее

Ещё чуть ниже на трамвайной остановке киоск "Пресса". Киоскёрша Наталя, завидев меня, делает приглашающий жест, означающий, что для меня отложены "Зеркало недели" или свежий компьютерный журнал. Она очень приветлива и я иногда задерживаюсь у киоска поболтать. Напротив, под  изображением усатого запорожца с люлькой - табачный, обе продавщицы которого - Лена и Вира  здороваются со мной и, не спрашивая, выкладывают на прилавок две пачки "Винстон ван". Рядом с табачным в подвальном помещении - кафе "Марципан" пани Гали, Галюни, Галины Мыколаивны, ей всегда  отдельное спасибо за веселу вдачу, щирий характер і смачні гарячі флячки, которые пани Галя  именует рубцями.

Вот мы уже и на перекрёстке, который молодые люди из неблагополучных семей всегда называли и называют Крестом, хотя вообще-то здесь просто пересекаются второй и девятый трамвайные маршруты. Если идти так, как иду я - от конца улицы Чупрынки, то влево уходит Киевская - бывшая На Байках, а вправо -  Котляревского, некогда носившая название Набеляка.

На самом углу летом утопает в цветах симпатичная небольшая вилла, принадлежавшая ректору Львовской Политехники (1893-94 г.г) Пласиду Дзивинскому, потом в ней жил известный львовский коллекционер Островерхов, а в наше время здесь размещается НТШ им.Т.Шевченко.

Ближе к центру города я знаю улицу Чупрынки хуже, хотя и здесь есть свои достопримечательности: вот в этом доме когда-то жил  Иван Франко, а почти напротив пожарная часть и резиденция УНА-УНСО с чёрно-красным флагом и крестом, смахивающим на свастику.  Мостовая круто вздымается вверх и сливается с улицей Степана Бандеры. На многолюдном перекрёстке мирно соседствуют две школы - украинская и польская.

Где-то тут должна быть Светка Гордеева, надо подойти поздороваться. Тоненькая, как спичка, Светка жила в соседнем с Кристиной доме и мы когда-то часто ходили к ней "на телевизор". Теперь она торгует семечками и арахисом рядом с трамвайной остановкой и уже не напоминает  спичку. Я подхожу к ней, угощаюсь арахисом. Мы перекидываемся несколькими фразами и я неторопливо поворачиваю назад.

 
Послесловие
Когда я закончил рукопись первого варианта этой книжки, передо мной встал обычный вопрос - что дальше? Я дал её почитать старому знакомому - опытному журналисту с сорокалетним стажем, акуле пера. Он прочитал, вопреки моим опасения похвалил,  посоветовал выкинуть слово "каратели" из начальной части  текста и неожиданно предложил помощь:

- Послушай, старина, если хочешь, я могу связать тебя с русским обществом, у них есть своя газета - будут тебя печатать из номера в номер. Тебе главное сейчас - засветиться!

- Да не люблю я этих обществ, - честно признался я. - Ты же читал у меня в тексте. Не люблю.

- А зря отказываешься - сказал старый знакомый - подумай.

Напечататься очень хотелось. Я подумал и смалодушничал - решился.

С представителем русского общества мы встретились на том же  моём любимом углу Чупрынки - Киевская, напротив "New-York Street Pizza" и рядом с  особняком НТШ. Я вручил ему рукопись, погода была хорошей, и мы направились к ближайшей лавочке поговорить.

Через десять шагов представитель добродушно глянул на меня и удовлетворённо сказал:

- Это хорошо, что вы обратились именно в наше общество, а то в остальных сплошные жидовские морды засели, спасу нет.

 Я так и знал! Так мне и надо! Захотелось сразу забрать у него из рук моё творение, но я ограничился растерянным замечанием:

- Вообще, у меня к евреям несколько иное, то есть вполне нормальное отношение…

Спутник засмеялся:

- Вы не подумайте, что я какой-нибудь антисемит! Хотя не зря их Пётр Первый выгонял, не зря!

Он с подозрением посмотрел на меня:

- Извините, вы, может, сами из этих…

Ненавидя сам себя, я заверил его, что нет. Он осклабился:

- Мы с вами вполне можем подискутировать на эту тему.

Тут я вынужден был сказать, что брезгую таких дискуссий и ещё через три минуты мы расстались. Рукопись я забрал вскоре.

Другой  старый товарищ, узнав о моих проблемах, тоже предложил помощь:

- Тебе нужно издательство? У меня есть знакомый! Сейчас позвоню.

Через два часа я заходил в кабинет директора издательства. Директор выслушал меня, подержал в руках рукопись и с лёгким сочувствием уточнил:

- Ну, і ким ви бачите свого читача? Хто це буде? П’ятдесят людей з російського "общества"?

Опять российское общество! Я объяснил ему, что мне-то книжка кажется вполне занимательной, но свои шедевры всем авторам представляются, наверное, замечательными. Не мог ли бы кто-нибудь из его сотрудников это почитать - я готов выслушать любой приговор.

Директор заверил меня, что с этим проблемы нет - рукопись прочитает очень авторитетный специалист - и он назвал мне фамилию действительно известного в городе человека. Договорились созвониться через несколько дней.

 В назначенный срок я позвонил. Голос директора был деловитым и оптимистичным:

- Ви знаєте, ваша книжка достатньо цікава. Давайте післязавтра зустрінемося разом - наш головний редактор, ви і я. Є тема для ділової розмови.

Два дня я чувствовал себя, как на крыльях. Славик посмеивался, глядя на меня и говорил:

-Писатель! - но потом вспоминал какой-то старый советский фильм и с сомнением произносил фразу из этого фильма - "Мы не дадим ему стать кинозвездой!"

Перед назначенной встречей я ещё раз, как и было договорено, позвонил. Тональность директора издательства резко поменялась:

- Так, так, приходіть, я вам віддам рукопис.

- Щось помінялося? - уточнил я.

- Помінялося. Це не по телефону. Приходіть.

Когда я пришел, директор вручил мне рукопись и объяснил,

что общественность  города против издания подобной книжки.

- Какая общественность? - опешил я.

- Ну… - лицо его приняло туманное выражение, - розумієте, ви є одіозною особою, я не можу ризикувати авторитетом видавництва. А книжку ви написали цікаву. Видайте її за свої гроші де-небудь.

Я  посмотрел на него, он отвёл глаза в сторону, потом опять повернулся:

- Ну, як людину, ви мене розумієте? Розумієте?

- Розумію - уныло ответил я.

 Сын неуёмно веселился:

 - Что такое одиозная личность?

- Омерзительная и скандально известная - объяснил я ему. Моё объяснение рассмешило его ещё больше.

- Вот уж не знал, что ты известная личность! Но - мы не дадим ему стать кинозвездой - я тебя предупреждал.

Несколько дней я ходил, как в воду опущенный, потом успокоился. Дал почитать рукопись ещё нескольким людям. Один из читателей, национально сознательный, с улыбочкой сказал, возвращая рукопись:

- Я розумію, для чого ви ховаєте окремих людей за псевдóніми. Щоби легше було, ну…- он на мгновение задумался, подыскивая подходящее слово - ну, оббріхувати людей, просто кажучи.

А после этого, ссылаясь на очевидца, начал объяснять, что никаких потёков мочи на памятнике Ленину не было. Я уклонился от высоконаучной дискуссии, был ли обоссан “вождь” или нет, перед тем, как его развалили.

Другой, более интеллигентный добровольный рецензент, сделал мне замечание:

- Олександр Васильович, не можна писати, що весь старий Львів збудований поляками. Старий Львів будували поляки, німці, австрійці, італійці і навіть трохи угорці.

Я заверил его, что обязательно это выправлю.

- Окрім того, - продолжил собеседник, - якщо ви вже даєте цифри по національному складу міста перед війною, то ці цифри повинні бути коректними. Ваші думки - то одна справа, а цифра має бути точною. До речі, ці показники в мене є.

Мы тут же сверили цифры. Они оказались практически идентичными. Мне сделали ещё несколько довольно мелких замечаний. Я поблагодарил.

Спустя месяц или два, возвращаясь к тексту, я увидел все его слабости и понял, что их заметил, не мог не заметить интеллигентный читатель, но не стал на этом акцентировать внимание. Я ему признателен за это. Когда от замечаний воздерживаются читатели, несомненно имеющие на это право - это заставляет задуматься.

Ещё один мой старый товарищ, чей образ фигурирует на страницах этой книги, после прочтения её грустно сказал:

- Я вижу, ты окончательно завернулся на национальном вопросе.

 - Да, - честно признался я. - А что, это плохо?

 - Нормальные люди не могут интересоваться национальным вопросом. Национальный вопрос волнует ненормальных людей, неужели ты этого не понимаешь?

Я знаком с ним более тридцати лет. Конечно, он всегда был выше этого. Уровень культуры ему это позволял. Мой, к сожалению, пониже - меня это волнует.

Прошел год.  Рукопись была мной тщательно доработана. Я познакомился с известным украинским интеллектуалом профессором истории Ярославом Грыцаком и показал книжку ему. Пан Ярослав  одобрил рукопись и пообещал помочь. Он рекомендовал текст нескольким львовским издательствам и даже возил его в Киев. Я искренне признателен ему за помощь и участие. В издательствах мне по разным причинам отказывали и я понял, что Львов, конечно, очень "продвинутый" в Украине город, но я просто недостаточно актуальный автор.

 Ну да ладно, мы все-таки в ХХІ веке живем, как-то выкрутимся…

И в завершение.Несколько разных людей - русские и украинцы - разными словами высказывали одну и ту же мысль - нельзя, дескать, болтаться, как нечто в проруби, пора определяться. Ты с кем? - ставили они вопрос ребром.

 Я слушал их и думал, что вполне определившихся в нашей стране и так навалом - миллионы донеччан, миллионы галичан. А граждан Украины, подобных мне - явное меньшинство. Может, в этом и есть наша беда?  И разве обязательно примыкать к нашим или вашим, разве недостаточно просто чувствовать себя человеком и гражданином этой по любым меркам огромной страны - Украины?

 Львов             2002 - 2005

 

 Примечания

[1] Уже знаю — Перемиська


[2] Если верить листовкам верующих, которыми недавно был облеплен весь забор, то в 1939-41 там была "катівня”, во время войны в этом храме немцы расстреливали бывших союзников -  итальянцев, потом там располагался полк НКВД (видимо часть того самого, отцовского, т.е. опять "катівня"),  а теперь верующие добились возвращения этого здания  церкви. Ну и правильно. Отмоют остатки крови и будут общаться с Богом.

 

[3] Ныне - стадион Лесотехнического университета

 

[4] Сейчас студенческое кафе "Шпора"

 

[5] Красные ГДР-овские вагоны, рассчитанные на узкую европейскую трамвайную колею, появились  во Львове в конце 50-х  -  начале 60-х. До этого ездили голубые вагоны с вечно хлопающими на ходу дверями.

 

[6] В 2000-ом году дела завели меня на авиаремонтный завод. Прошел по территории, заглянул в  тот цех, который  был целью моего визита, и ушел. Бывший старший лейтенант Купч тогда уже был полковником и начальником  завода.  Мелькнула мысль зайти к нему в кабинет повидаться, но я её тут же отогнал - вряд ли он запомнил меня, столько лет…

 

[7] Фамилия изменена.

[8] По-моему, в 2000 году мы с ним виделись. Борис Ефимович сидел у меня в мастерской и с азартом доказывал мне - нет, не правоту Израиля, а правоту Левка Лукьяненко и Степана Хмары, чем меня очень забавлял.

 

[9] Кроме футбола, Жора обожал физику. По моей просьбе моя мама  достала во Львове для Жоры  многотомные «Фейнмановские лекции по физике», которые он читал по ночам, с наслаждением «щелкал» задачи по физике и искренне не понимал, почему мы не разделяем его восторга.

[10] После армии Женя заочно закончил Высшую школу профдвижения , был на профсоюзной работе, потом работал заместителем директора в ПТУ. В 84-м   оказался под стенами Чернобыля, нахватался облучения. Умер года через полтора или два.

 

[11] После армии - киевлянин.   В начале 80-х Лёвка уехал в Канаду и спустя несколько месяцев умер от неизлечимой болезни.

 

[12] К  25-летнему возрасту взгляды мои достаточно сформировались. Прежде всего, я был твердо убежден в непобедимости коммунистической идеи. Я мог громко заявить, что являюсь фанатиком коммунизма, и весьма гордился этим. Никаких сомнений у меня эта идеология не вызывала, а те, у кого такие сомнения были, являлись для меня людьми враждебными и подозрительными, хотя, объективности ради, надо упомянуть, что на близких, независимо от их взглядов, эта враждебность не распространялась. Членом партии я стал в 20 лет, что тоже тогда встречалось не так часто и добавляло мне  самоуверенности. Могу честно признаться, что был в том возрасте вполне закономерным и весьма характерным продуктом своего времени.

 

[13] Это абсолютно не означает, что я выучил язык. Я учу его до сих пор и точно знаю, что буду это делать до смерти – вечный  и  удивительный процесс.

 

[14] Вообще-то костюм и туфли, если по-русски.

[15]  - От вашего варварского москальского акцента вы не избавитесь никогда в жизни.

 

[16]  - Как там Лешек?

   - Народ за Валенсу!

 (Возможно, эпизоды с Валенсой имели место спустя пару лет, но я их почему-то помню здесь)

 

[17] Васыль Петрович Откович впоследствии защитил диссертацию кандидата искусствоведения и много лет был директором Национального музея во Львове

[18] Это устойчивое предубеждение, к сожалению, в ходу и сейчас - в третьем тысячелетии.

 

[19] Летом 2004 года я, проходя мимо, зашёл на Холм Славы. Вдоль аллеи, ведущей к давно погашенному Вечному огню, торчали остатки светильников, бронзовые доски на памятниках отсутствовали - видимо, их украли, а в остальном всё было так, как и должно быть на кладбище - хорошо, пустынно и тихо, только на дереве у могилы Марченко суетились две белочки.

 

 

[20]  В октябре 2004 Наталья Александровна, пребывая по делам во Львове, безуспешно пыталась меня разыскать - через некоторое время мне передали её визитку. Я позвонил  в Николаев и мы проговорили полтора часа. Она работает Главным хранителем в том же краеведческом музее, параллельно учит студентов,  написала несколько книг. Молодец всё-таки Наташа - тридцать лет назад лучшая студентка нашей группы.

 

[21] В 2005 году музей отмечает своё столетие. Хочется верить, что наше государство хоть что-то подкинет ему к столь незаурядной дате.

 

[22]  Имя изменено

 

[23]  "...уступившої влади" - ментальная примета многострадальной Галицкой земли.

 

[24] Т.е. на Драгоманова.

 

[25] Хочешь сегодня вечером погулять в приличном ресторане? Он говорит – да! Тогда сделай, как мы просим и всё будет в порядке!

 

[26] - Детка, почему ты плачешь?

  - Писять хочу.

  - Ну, так пописяй!

  - У меня ручки замёрзли.

  - Детка, сколько же тебе лет?

  - Тридцать, проше пани.

 

[27]  ( - Проше паньства, мы очень  хотим, чтобы у нас в Польше было все как в Японии. Так вот у японцев можно бастовать только в одном месяце  года - в апреле. Договариваемся следующим образом: пять минут вы даете мне что-нибудь сказать, а следующие пять вы будете кричать, свистеть и топать ногами. Таким образом все будет как в Японии.)

 

 

[28]  - (Если заметили, в отличие от вас, я избегаю в этом зале употреблять крепкие выражения, но сейчас вынужден сказать - считаю затрагивание сегодня таких вопросов политическим дебилизмом.

     - Что вы тут несете?! Надо воевать за наши восточные земли!)

 

 

[29]   - С кем хочешь воевать, человече?! С кем?! Хочешь воевать - ну так лети, брат, воюй!

 

 

[30] Теперь в этих  кабинетах по 4-6 человек, да и вход посетителям в Ратушу затруднён  и ограничен - чтобы не мешали руководить городом.

 

[31] Имя изменено

 

[32] Фамилия  изменена

 

[33] Аполлон Сергеевич Огранович – архитектор, соавтор многих памятников, в частности Монумента Славы и памятника врачам во Львове

[34] Фамилия  изменена

[35] На месте нынешнего Палацу Мистецтв - Дворца Искусств

 

[36] Павлу Сингаевскому и (его имя я забыл ) - Малине .

[37] Фамилии не называю, хотя активная партийная работа не помешала Павлу Фёдоровичу стать  весьма заметным и влиятельным чиновником во Львове в первые годы после нашей "бархатной революции". Ныне на преподавательской работе.

 

 

[38] Имя изменено

[39] Дружба с Юрой Морозом, начавшаяся в те годы, продолжается до сих пор. Юрий Николаевич, замечательный историк,  по-прежнему  учит студентов во Львовском Национальном Университете.

 

 

[40] Фамилия изменена

[41] 41  В 2004 году я шёл с приятелем по известной львовянам "профессорской колонии", где дома многих наших толстосумов. Меня вдруг окликнули: "Саша, привіт, а ти що тут робиш?" Я оглянулся. У дома, в котором по моим представлениям должна была жить дочка Билла Гейтса, стояла Мария. "Йду до колеги в гості. А ти що тут робиш?" – в свою очередь осведомился я. "Я тут живу"- засмеялась Мария. Она извинилась, села в машину, похожую на "Лендровер", и уехала. Моей совести как-то полегчало.

 

 

[42] Имеется в виду Председатель Союза, пришедший на смену Э.П.Мысько

 

 

[43] После того разговора прошло уже более 20 лет. Несмотря на мою иронию в описании тех лет, я и сейчас отношусь с уважением к Юрию Фёдоровичу Курапову. Не утверждаю, что его образ является характерным образом секретаря райкома, скорее наоборот. Тем не менее он, несомненно, был человеком на своём месте. В отличие от некоторых коллег всегда брезгливо относившийся к "шкурным" вопросам, Курапов не нажил богатства - я и сейчас частенько встречаю его, топающим пешком к пригородному вокзалу с удочками и в выгоревшей куртке.  Вежливо здороваюсь.

   Несколько лет назад меня по телефону разыскали его старые друзья - просили, как специалиста по художественному металлу изготовить к  70-летию памятную медаль. Я отказался - сделать за оставшиеся три дня что-то путное уже не успевал, а сварганить тяп-ляп совесть не позволяла.

 

 

[44]   Спустя много лет я прочитал о львовском «коммунизме» в воспоминаниях коренного львовянина и политзаключенного Казимежа Жигульского "Jestem z lwowskiego etapu". В его описании это выглядело значительно менее забавным.

        Ещё худшим этот "коммунизм"  описан в  работе  Гжегожа Хрычука "Polacy we Lwowie 1939-1944", однако последняя не слишком объективна из-за брызжущей злобности автора, которому даже чужие дети напоминали диких обезьян

 

[45]   В вольном переводе: …Я не имел почти что ничего, а так хотел дарить ей мир и чёрно-белый день раскрасить на палитре…двадцать лет, двадцать лет

 

 

[46]   В вольном переводе: То был обычный серый день, за стенкой громкий плач детей, а голос мужа – улыбнись, и я кривлю лицо послушно

 

[47] Надгробный памятник, принадлежащий резцу замечательного львовского скульптора Теодозии Брыж, вообще-то хороший. Хотя Крушельницкая действительно - просила.

 

 

[48]    Привычка эта у меня была не всегда, просто очень много лет назад я перенял ее у заместителя директора музея по научной части интеллигентнейшего Владимира Евгеньевича Арофикина.

 

[49]    Где-то вычитал мнение Оксаны Забужко, что Шевченко получил лучшее в Российской империи образование, что не даёт оснований сомневаться в его интеллигентности. Она, конечно, права, хотя, по большому счёту, дело не в том, кто в каких Академиях учился, а в масштабах духовного обогащения  народа от общения с творчеством Т.Г.Шевченко.

 

 

[50] Фамилия изменена

[51] Ещё раз упомяну "Jestem z lwowskiego etapu" Казимежа Жигульского - более объективного и взвешенного. От этой объективности и непредвзятости наш приход во Львов становится ещё страшнее.  Найбольшей катастрофой это было, несомненно, для поляков.

 

 

[52] Сейчас всё это уже давно в прошлом – никто не обращает внимания, как ты разговариваешь – хоть по-китайски!

 

 

[53]  Интересующиеся могут почитать Ежи Венгерского: "Lwow pod okupacja sowiecka 1939-1941"

 

 

[54] Стены тюрьмы вокруг двора были аж до второго этажа залиты кровью пытаемых евреев и облеплены кусками мозга. (Цитата из скромной книжечки  Филипа Фридмана "Zaglada zyduw lwowskich", изданной в Лодзи в конце 1945 года.

       Я бы ссылался не только на польские источники информации о прошлом, однако у нас сейчас считаются "проходными" другие аспекты этого периода, вроде "діяльності українських просвітницьких та мистецьких установ у Львові у 1941-44 р.р.", что, впрочем, для исторической науки тоже очень важно.

 

 

[55] Через десять лет я случайно встретил его в центре города - он только вернулся из Португалии, где работал на каких-то плантациях.  Выглядел вполне благополучно.

 

 

[56] "Нижний" – из жаргона напёрсточников, т.е. тот, кто крутит напёрстки, выполняя основную "работу", в отличие от поддерживающей бригады "верхних", принимающих активное участие в "игре". Сергей не был напёрсточником, он  специализировался на афёрах с небольшими партиями одежды, аппаратуры, косметики и т.п. В стандартной терминологии "кидал" – "разводящий".

 

 

[57]  Для читателей подозрительных и сомневающихся - автор этих строк всегда однозначно выступал и выступает против введения русского языка, как второго общегосударственного - это со временем  окончательно бы добило украинскую культуру.

 

 

[58] К счастью, и сегодня, несмотря на все семейные передряги, Наташа так и осталась для меня дочкой, а я для нее соответственно – папой.

[59] Увы, но, естественно, уже умершему.

 

 

[60] Спустя лет шесть или семь  после этих событий я вновь проведал Ирину Николаевну. Она меня не узнала, что и неудивительно – в жизни нарколога больше алкоголиков, чем наоборот. Напомнил о себе, проинформировал, что с алкоголем всё, тьфу-тьфу, в порядке, и спросил, не умеет ли она так же классно лечить от табакокурения. Она честно призналась, что нет. А жаль.

 

 

[61] В последние годы меня многие так называют.

 

[62]  Этой программы, кажется, уже нет.

[63] Естественно, текст написан до похода красивой и талантливой О.Билозир во власть. Вряд ли этот поход окажется длительным и успешным. Мне кажется, что артисты, певцы, художники и композиторы не должны быть министрами культуры. Им должен быть профессиональный чиновник – культурный и интеллигентный. Беда в том, что такого в Украине пока разыскать не удается. Хотя бы одного.

 

 

[64] Теперь я уже и не знаю, чьм рупором является газета «За вільну Україну», потому что появилась «За вільну Україну+».

[65] Орест и сейчас  заходит ко мне. В один из приходов я прочитал ему этот кусок рукописи и спросил разрешения на упоминание фамилии. Он подумал и сказал: нехай буде Орест Т. Нехай так нехай. Кстати, подобные собеседования имели место и с многими другими людьми, спрятанными за инициалами.

 

 

[66]     Насколько мне известно, в здании бывшей "тюрьмы на Лонцкого" (нынешнее горуправление) мордовали людей при поляках, при немцах и при коммунистах. При независимой Украине несколько лет назад  там же забили до смерти человека, арестованного по ошибке. Именно в этом смысле – какая разница?

 

[67]   Недавно я случайно ознакомился с проектной идеей памятника. Ну, что ж, площадь  у главного городского вокзала будет  украшена монументом, о котором туристы несомненно будут рассказывать дома. Это будет достопримечательность нашего города. Был бы жив Вучетич - позавидовал бы.

 

 

[68] Подобных обществ во Львове несколько

 

 

[69] Имя изменено.

[70] С галичанами вообще тему неукраинского прошлого Львова обсуждать затруднительно, потому что у них есть  замечательное слово "насправді". Т.е. что бы ты ни говорил, отвечают всегда одинаково: Ти же розумієш, Олександре, що насправді Львів завжди був українським! - и улыбаются при этом тоже всегда одинаково - как  улыбается психиатр в разговоре с пациентом со снижением…

      Справедливости ради добавлю, что специалисты-историки достаточно обьективны. Я подумал об этом, когда читал статью доктора исторических наук профессора  Ярослава Грицака  "Страсті по Львову".

 

[71] Не могу припомнить чьих бы то ни было митингов протеста по этому поводу. Церкви тоже как в рот воды набрали.

[72] Фамилия изменена

[73]     Фамилии не называю, непосвящённым она ничего не скажет, а львовские "крутые" и так поймут, о ком речь. Впрочем, они книжек не читают. Орест Д. действительно пользовался всеобщим уважением среди определённых кругов во Львове и умер уже давно, но своей  смертью, что редкость.

 

 

[74]    "Проблемность" старшего сына с годами всё усугублялась. В конце концов его погубили наркотики. Мы похоронили его в январе 2004 под трели мобильных телефонов бывших сотоварищей. Была бы жива Кристина - этого бы не произошло.

 

 

[75] Гофт - у ювелиров небольшой ящичек для хранения и переноски драгметаллов и незаконченных изделий.

 

 

[76] Буквально на прошлой неделе мы проводили в последний путь и старшую сестру Кристины Иру. Только Рома оказался на другом кладбище, а так все Кущакивские лежат на Яновском в одной могиле - диду Янек, баба Катя, Кристина (все родственники до сих пор называют её Туней), а вот теперь и Ирина.