Цыганочка с выходом

  или Лабрадорский роман               

     О собаке


Вы можете смеяться, не верить или закрыть этот роман, едва сунув в него нос, но автором его является Лабрадор, живущий на третьем этаже со своим Слепым Поводырём. Именно так.
Слепой обычно идет первым, а Лабрадор плетётся сзади, нехотя дёргая шеей, когда Слепой Поводырь уже зависает с поднятой ногой над какой-нибудь большой ямой, вырытой специально для всяких слепых, чтобы они падали в неё и не мешались под ногами. Ещё Лабрадор обычно поскуливает и тащит назад, когда Слепой Поводырь тянет его прямо под несущийся на критических скоростях груженный кирпичами КАМАЗ, тоже одного из жителей этого дома — Винникова.
Лабрадор никогда не написал бы никакого романа... Он просто жил неподалёку от всех действующих в нём персонажей, а что не видел, он придумал долгими зимними вечерами и летними тоже. Но его хозяину дочка привезла старый ноутбук, чтобы папа не скучал. Хотя папе компьютер был не более нужен, чем бестолковый и упрямый пёс, которого он таскал за собой по всем улицам и в магазин и в сберкассу.
Ноутбук мерцал в углу и Лабрадор быстро освоив ходы игры на нём, сначала попробовал записать собственный стих и, записав, на целый день впал в эйфорию и вдруг замахнулся лапой написать роман. Да, так и было.
И звали пса — Нэля, хотя имя это не мужское, но особо выбирать не приходится.
(Вообще-то, полное имя его звучало — Нельсон Батиас Крузенштерн и был он самых обыкновенных лабрадорских кровей субъект).

               
                Вместо польки


Город Полежаевск всплывёт в этой истории лишь на -дцатой странице, но я чуть-чуть расскажу про него сейчас.
Мне кажется, так будет понятнее вся дальнейшая канитель, которая развернётся на страницах этого романа, и мы с вами узнаем кое-что о людях такое, о чём предпочитаем даже не думать, забившись  после работы на диван, и укрывшись чистым половичком, на  котором  когда-то  спала  ваша  любимая  кошка.
Ну, не буду вас томить, начинаю...
               
   
                Город под Москвой


На Архангельской улице по вечерам в глубокой темноте среди чёрных деревьев краснели гранатовые ядрышки окон в трёх «сталинских» домах.
После взрывов в Москве по ночам в квартале старых элитных домов стали включать прожектора, высвечивая все подступы к подъездам, ближние деревья и начала улиц.
В Полежаевске и соседнем Угряжске постреливали с приходом 90-х годов, когда деньги в карманах одних не давали спать другим, более молодым, но без денег. Постреливали по ночам, даже убивали, но пореже, чем в Москве.
А наутро, при свете... это сонное утрешнее состояние старого дома. Покой в границах второго подъезда.
В Полежаевске всего три «сталинских» дома, а в соседнем Угряжске нет ни одного. В двух крайних «сталинках» живут в основном медики и начальство Космической Лаборатории, а в нашей — бывшая номенклатура, но есть и простые обыватели.
Раньше было положено, а может, просто умудрялись по недомыслию разбавлять элитных жильцов жильцами пожиже: многодетной семьёй, парочкой стахановцев и каким-нибудь орденоносным шахтером, который в шахту лазил только, чтобы поставить очередной рекорд и сфотографироваться со своим отбойным молотком где-нибудь в углу забоя, а в остальные дни исправно заседал на конференциях и спал в разных  президиумах.
Сейчас-то, когда три «сталинки» обветшали и новые хозяева жизни построили себе две монолитные башни рядом с парковой зоной, былая помпезность постепенно уходила из широких подъездов, даже лампочки на некоторых этажах забывали менять неделями, но всё равно дома еще сохранили ауру прежнего богатства. Широкие жёлтые ступени, деревянные поручни лестниц, почти целые стёкла в подъездах, иногда наличие консьержки с голубыми локонами, цветы внизу на подоконниках.
И ещё, в «сталинках» — пахнет стариками, мало детей, и частенько можно увидеть катафалк и элегантную гробовую крышку, скромно ждущую своего хозяина, перед встречей с вечностью, а проще говоря, с землёй.
               
               
                Соседи


Лабрадор задумался, повертел хвостом, взвыл и начал стучать двумя лапами по клавиатуре, одна лапа — одна буква, две лапы — две буквы и так далее.
«Хочешь или не хочешь, но всю жизнь нас окружают соседи — взглядами равнодушными, безразличными, злющими, иногда — спокойными.
Мы постоянно живём на виду, когда идём к дому, заходим в парадное и, трясясь от страха, если темно, бредём к лестнице. Затем, вглядываясь в бесконечные углы, с нервной дрожью ждём лифта, радостно выдыхая, когда лифт открывает свою совершенно пустую жёлтую внутренность, и в нём не стоит маньяк с окровавленным ножичком и не спит наркоман со шприцом в дырявой вене.
Соседи за все те годы, что наблюдают за вашей ничтожной на их взгляд жизнью, так много знают о вас, что без труда могут написать «сагу о Форсайтах», посвящённую исключительно вашей бесполезной и глупейшей борьбе за место под солнцем. Им просто, по занятости, не приходит это в голову. Улыбайтесь, но я — не шучу.
Любой порядок у меня вызывает зевоту, что он вызывает у вас — меня вообще не наводит ни на какие размышления. Мне последние четыре года только бы с собой разобраться!»
Лабрадор вздохнул, полежал у батареи и продолжил:
«Поэтому про соседей второго подъезда я буду рассказывать не по часовой стрелке и далее до восьмого этажа, а просто сяду на землю в садике у дверей и как увижу кого, так и расскажу - всё, что знаю».
Лабрадор выключил ноутбук и кинулся на улицу. Там было так хорошо — грело солнышко, пахло барбарисом, пели пташки, и никого вокруг не было. Лабрадор, улёгшись на травке задремал, но был разбужен...
Маменькин  сынок  в  подвёрнутых джинсах, клетчатом пиджаке и с мелодрамой в пятидесятилетних глазах, со скоростью зайца пробежал мимо, из сумки торчали хвост трески и французский батон. Он покосился на балкон, с которого свисали руки его мамы, и забыл со мной поздороваться.
Я не знаю канадского, уругвайского и гренландского языков, но, глядя на эту старушенцию, которая шпыняет своего седого сына почём зря, мне не раз хотелось подложить ей банановой кожуры под каблук. И сказать ей по-канадски, а лучше по-гренландски:  «Ариведерчи, ведьма!»
— Нэлинька!
— Аф! — хрипло ответил я.
— Нэлинька! — снова позвала меня «ведьма». — Ты моего грязнулю не видел?
— Не-а, — начал я врать, на ходу придумывая по десять пакостных ответов в секунду.
— Если увидишь, скажи ему, — «ведьма» задумалась, — скажи... что я его придушу, вот только он треску принесёт! — поклацала  зубами  старушка.
— Вам помочь? — не сразу нашёлся я.
— Справлюсь, — благодушно упали сверху слова, а я решил пока закончить рассказ про семью Проточных, второй этаж, квартира 37.


                * * *
Этот  Винников — шофёр и гонщик с первого этажа, который ни черта не видел, так был пьян буквально с утра и одевал вдобавок чёрные очки, когда садился за руль своего оранжевого «КамАЗа». Как ему удавалось не сбить полгорода за двадцать лет шофёрской практики?
К чему эти банальные вопросы?
— Шоферюга. Ас, — гордо посматривала на соседей его жена Тамара, влезая по  быстрому в кабину (пока муж не уехал без неё), чтобы с ветерком домчаться до рынка, а не ехать две остановки на трамвае, как некоторые.
Квартира 33, окна во двор.
Лабрадор встал, посмотрел по сторонам, хотел было проучить одного кота со скаредной мордой, но едва увернулся от «КамАЗа», который пролетел мимо и со скрежетом остановился, чуть не превратив цветущего и умнейшего представителя псовых в угощение для мух.
Лабрадор с мучительной ненавистью посмотрел на тощего Винникова, как тот, качаясь, спрыгнул в ливневый сток и, держась за колесо, выругался. Потом поправил чёрные очки, вытер рукавом пот со лба и потрусил к подъезду, норовя поддать Лабрадора ногой.
Пёс неторопливо отошёл и выдохнул:
— Люди-и-и...
И мысли его переместились куда-то в сторону. Он взглянул на подъезд и еще раз вздохнул.
Второй подъезд...
Какой-то шутник цифру 2 на жестянке перечеркнул гвоздём, и стало не 2, а Z. Шутник.
Подъезд Z.
Глаза у пса затуманились, и он медленно поглядел по сторонам...


                Ремарка


Дома с историей и прочие загнивающие дома, отличаются от новостроек наличием всевозможной допотопной рухляди и, что радует глаз — старыми автомобилями.
Дом на Архангельской также был примечателен и даже где-то знаменит тем, что многие порядком замшелые хозяева и их продвинутые внуки всё ещё ездили на довоенных «паккардах», «хорьхах», «даймлерах» и «бьюиках». А уж сколько «Волг» и «Побед», тех самых — с тупыми наивными «мордами» и кругленькими фарами, их было несчитано — десять или девять… на весь дом. И пара «ЗИМов» даже чуть терялись в этом параде чёрных, сиреневых и цвета слоновой кости вычурно-шикарных ретромобилей.


                Царственная вдова


К дому со стороны автобусной остановки шла хрупкая и очень миловидная особа с такими нарисованными природой глазами, что пёс на некоторое время зажмурился, потом отмахнулся головой, но видение не пропало, оно шло мимо и, задев пса длинным прозрачным платьем прямо по морде, простукало шпильками по пыльным ступенькам и вошло в подъезд.
Лабрадор отчего-то пожалел, что он — пёс, а не представитель человеческой мужской расы и на сердце у него лёг килограммовый камешек, который обычно ложится на сердце, когда видишь то, что никогда не будет твоим.
На четвёртом этаже жила молодая вдова Альбина Яроцкая, квартира 48, окна во двор.
«Мужчины существуют для того, чтобы за них выходить замуж» — как-то сказала Альбина. А через день её мужа застрелили.

«Она занимает большую квартиру, и в её окна глядит клён. Она вдова магната Яроцкого, и поселилась здесь после смерти мужа в прошлом году.
Альбинаааа... Худенькая, перекрученная обтягивающей одеждой с вот такой! — талией и вот такими! — глазами. Она — не русская, говорящая на прекрасном русском языке с мааасковским «ааа-». Полусемитка-полуузбечка?
Её мужа застрелили на лестнице дома на Кутузовском проспекте в прошлом декабре.
Она несёт себя, она не смотрит ни на кого, она при росте метр пятьдесят пять  заметна и видна даже через бетонную стену.
Она, она, она...
Без слов понятно, эта женщина — фаворитка, прима, магма в обличие человеческой самки, змея, сползающая со склона горы...
Она — чудовище.
Когда она проходит мимо — вихрится невидимый воздух, и хочется сделать шаг назад и встать под защиту стены...»

Пёс задумался, пожевал губами, вспомнил, что он — Лабрадор и негоже ему пугаться человеческих самок, и стал набирать текст, стуча когтями с такой скоростью, что разбудил своего Слепого Поводыря. Увернувшись от ботинка, летящего к его умной голове, пёс взвыл и на время прекратил писать романы, а потом снова начал:
 «В следующей жизни я закажу себе большие белые зубы, вот такую грудь, задницу с эмалированный таз и смех, как у героини фильма “Когда деревья были большие”. Я буду такая, таа-акая, в следующей жизни, закачаетесь!»
Альбина ещё раз взглянула на себя в зеркало — там стояла и кривлялась какая-то голая обезьяна.
— Это не я! — Альбина тряхнула короткой чёрной стрижкой и выгнулась, красиво выпятив грудь.
— Другое дело!
Из зеркала смотрела хрупкая тридцатилетняя женщина с мальчиковой фигурой и тайной в глазах.
— Это — я.


                *  *  *
Альбина развлекалась, нажимая пульт без остановки. На экране проекционного «Панасоника» мелькали кадры, лица, дельфины, яхты, американские детишки с заученным счастьем в зрачках...
— Ой!..
Альбина перевернулась на спину, быстро села и стала щёлкать в обратном направлении.
— Вот она!
Канал РТР передавал запись с торжественного вручения известной лит. премии за прошедший год. Премию «Фурор» вручали последний раз, так как её основатель и единственный спонсор — Натан Яроцкий -  был убит совсем недавно, каких-то полгода назад.
Диктор читала закадровый текст, на сцену поочерёдно поднимались деятели культуры, несколько писателей и одна стареющая певица, которая написала тяжеленный роман, сумела найти издателя и успешно шокировала всех, кто приобрёл эту книгу, вывалив три вагона грязного белья про собственную и чужую жизнь.
— Лауреаты грёбанные!
Альбина размахнулась и хрястнула пультом об пол! Если бы не толстый в три пальца ковёр под ногами, пластик с кнопками разбился на все три тысячи составляющих его.
А на сцене в это время каждому вручали по букету чайных роз и чек на завидную даже для Запада сумму, а в России такие деньги (Альбина сморгнула), такие деньги были неплохим подспорьем даже самому первому лицу в государстве, не говоря уж обо всех последних.
...Вышел, фальшиво улыбаясь, известный широкой публике сценарист, неплохо вписавшийся в новую жизнь кинодеятель и, схватив сперва розы и затем молниеносно чек, открыл рот, рассыпаясь в благодарностях.
— Этому-то?! За что? — Альбина обожглась воздухом, который вдруг забурлил радом с экраном. Она подошла поближе и не заметила, что наступила на пульт.
Киносценарист — известный скряга и лицемер, две жены которого умиротворённо лежали в соседних могилах на Троекуровском кладбище, прочувствованно и элегантно произнёс ироничную речь, потряс чеком на семьдесят пять тысяч долларов перед залом и лёгким шагом спустился на своё место в первом ряду партера.
— Ах ты, вор! — звонко выкрикнула Альбина и, схватив подушку, кинула её в телевизор. — Ах, ты!..  Сукин сын!
Слезы отчаяния брызнули из глаз и высохли... На экране стояла полная, с круглым гладким лицом и такими умными большими глазами, в которых помещалось ... по галактике, ну, или по звёздной системе, это точно, не меньше…
В общем, стояла женщина.
Она с достоинством взяла тяжёлый букет, чек и вздохнула - было видно  -  счастливо:
— Я прошу прощения за то, что сегодня я, а не сто три более талантливых русских писателя получили эту премию. — Женщина поклонилась в пол, очень легко для своего богатого торса выпрямилась и продолжила: — Я говорю искренне, поверьте и простите... Ведь любая премия - это всего лишь рулетка судьбы, которая сегодня почему-то благосклонна ко мне!
— Чтоб ты сдохла! Лицемерка чёртова! Не могу-у-у! — взвыла Альбина. — Слышать не могу-у-у! — и бросилась из квартиры.
В овальном зале отеля «Славянский круассан» продолжали чествовать и поздравлять романистку Достоевскую за её смешной роман «Жись!».
Вручение премии Яроцкого подходило к концу.

Кто бы мог подумать, что вдова человека, состояние которого превышало сто миллионов долларов, сидит на «бобах», и по завещанию ей достались только акции прогоревшего завода садово-огородного инвентаря в посёлке Красная Новь Тульской области. Тысяча акций, которые не стоили даже бумаги, на которой были напечатаны.
Все деньги, недвижимость, ценные бумаги, счета в восьми банках и проч., и проч. магната и владельца «Туруханских алмазных россыпей» отошли двум фондам и совету директоров, главой которого был старший сын Натана Яроцкого. Альбина осталась при своих интересах и вынуждена была вернуться в квартиру дряхлой «сталинки», в которую шесть лет назад Натан привел прекрасную молодую жену.
Одежда, немного драгоценностей, подержанный «мустанг», вот и все воспоминания о шестилетнем замужестве...


                «Эль-Негра»


По иронии судьбы писательница Достоевская проживала в этом же доме и в этом же подъезде только на шестом этаже в квартире 53. Она была вынуждена поменять московскую квартиру, когда её муж вдруг ошалел и женился на молоденькой дурочке из соседней парикмахерской. Спелая дурочка сперва гордо ходила с животом мимо старинного доходного дома, в котором Достоевские проживали очень давно и жили бы до сих пор, но... Дети выросли и очень хорошо устроились за пределами Отечества, работали там и строили свои семьи, а вот муж, как седой козёл бегал по кочкам и ухабам московского старого двора с коляской, в которой пищал его третий, недавно родившийся сынок, а Татьяна Достоевская печально глядела сквозь пушистый кремовый тюль на солнце, если был день, или на звезды, если на землю в этот час ступала ночь в мягких яловых сапогах.
Муж заходил уже без коляски к бывшей жене, прижимал её к груди, прижимался сам и тихо басил:
— Таня! Прости сумасшедшего, ну, Таня, прости, люблю тебя и её люблюу-у-у-у,  -  наводя на Татьяну такую унылую истому...
Поэтому ровно три года назад она решилась и на какой-то безумный гонорар купила огромную «двушку» в старой «сталинке». И, собственноручно побелив высокие потолки и наклеив ситцевые обои в ландышах, в ещё пустой квартире начала писать свой самый лучший роман «Жись!» (или «Брысь»?).
— Брысь! Брысь! Брысь!
И просто расцвела в свои пятьдесят лет, как большая садовая роза «Эль-Негра».
И в тот миг, когда Альбина кидалась подушкой в «Панасоник», а Лабрадор Нельсон, кося одним глазом на своего Слепого Поводыря, набирал на компьютере текст этого романа, стараясь не стучать когтями по клавиатуре, великолепная Татьяна лежала после банкета по случаю вручения лит. премии в объятиях одного молодого редактора и тот, стараясь не колоть Таню своими усами, шептал ей в ушко:
— Я  ваш  навеки!.. Пишите Таня, пишите!
Фотография на стене глядела на них грустными всё, понимающими глазами Лили Марлен.
В общем, жизнь, бабье счастье и неувядающая красота — три эти  легкомысленные феи - вдруг улыбнулись Достоевской так широко, что она, будучи женщиной умной и не только, вдруг начала искать мягкой тяжёлой ручкой, что-нибудь эдакое деревянное, чтобы постучать на предмет «как бы не сглазить», и, не найдя в обозримой близости ни одной мало-мальски стоящей деревяшки, постучала редактору по лбу, чем обрадовала того несказанно!
«Бьёт, значит любит! Какая страстная женщина!» — закрыл от наслаждения глаза очень большой редактор и...
Лабрадор вздохнул, посмотрел на своего спящего на тёплом диване поводыря, отключил ноутбук и пошёл на кухню готовить ужин.
— Пельмешки! П-е-л-ь-м-е-ш-к-и! Пельмешки! — подвывал Лабрадор, зажигая плиту и наливая большой ковшик воды. — Соль! Где соль? — гавкнул он, не найдя соли.
— В магазин сходи, — напомнил псу поводырь сквозь сон и, не проснувшись, снова захрапел.
На землю упала ночь. Нельсон, прикончив на пару с хозяином ковш пельменей, вышел на балкон. С третьего этажа «сталинки» обзор был достаточно обширен. Только что включили два прожектора, и лучи внахлёст освещали все подступы к трём огромным старым домам, полное отсутствие людей на тротуаре и во дворе. Шелестели деревья, белая луна неподвижно таращилась на Нельсона, Лабрадор не любил луны. Ему хотелось повыть на неё, но, опасаясь трёпки ушей на сон грядущий, умный пёс заглушил в себе вечную тоску собак к пению.
— Я дико доволен, что на свете, кроме меня, есть ещё один одарённый писатель! — гулко, как из колодца, раздались снизу слова.
Пёс вытаращил глаза, отпрянул, потом всё-таки глянул вниз, просунув морду сквозь решётку балкона.
С тротуара его разглядывал чёрный, как уголь человек. Пёс обнажил клыки и зарычал! И рычал, пока не узнал. Это был Бомж.
Пёс и человек обменялись понимающими взглядами разумных страдальцев, и Лабрадор, раздумав спать, поплёлся к компьютеру, на котором высвечивался чат «Косточка и собачка», а Бомж похромал к трансформаторной будке, в которой текла его жизнь в летнее время года.
«Местная достопримечательность. Пусть сам про себя рассказывает...»
            

                Бомж

Страна летит в пропасть.
Я про Россию...
И. Л. Брежнев


— Девчонки! Де-воч-ки! Я здесь!!! — обычно, помыв себя в реке, кричал бомж Илья Леонидович всем особам не мужского полу, мирно гуляющим вдоль поймы.
— Ну и где же ты?! — откликнулась как-то прохожая мимо старушка с повадками ведьмы. — Не виии-жууу! Где?..
Бомж Илья Леонидович лёг в камыш и стал ждать, что будет дальше.
— И нет никого?! Чего звал-то? — бормотала про себя эта охочая до приключений старая  мегера.
— А что? Вот захочу и найду себе Дарь Иванну, — просушивая выстиранные джинсы и тёплый пиджак, грозно помечтал Илья Леонидович и начал дремать.
Бомж жил здесь в детстве, а квартиру потерял в Москве. Детствоааааа...
Детство!
Он знал этот подъезд, как вы знаете свой, всех жильцов поименно, угадывая остатки былого гламура хотя бы в той колченогой старухе с ридикюлем, который она волокла по земле.
Он радовался, что никто не узнаёт его. Был душевно рад.
Ведь бомжи и привидения — одного поля ягоды. Так считают многие, отворачиваясь от чужой изнанки и немытости. Зря. Может это тот или та, кого ты потерял когда-то и ждал, и вот он пришел, а ты не узнал его, а это он — всё тот же человек; он смотрит, а ты не видишь.
   

                *  *  *
— Жоско тут, — выбираясь поутру из будки, как краб из-под камня, разминал затёкшие косточки и тянул их к солнцу Илья Леонидович.
— А ты перину купи, — высунув нос из окна, советовала интеллигентному бомжу бывшая торговая работница Кузькина.
— Мать, — обычно звал её Илья Леонидович.
— Я тебе не мать, твою мать! — ругалась в форточку бывшая работник прилавка Кузькина Ирина Касымовна.
— Тогда — сестра, — благодушно поправлялся Илья Леонидович.
— Ах, ты-ы-ы! — пряталась в кухонную сень возмущённая ласковым словом баба Ира. — Я тебе неровня! Штаны подбери!
— Где? — в поисках дармовых штанов вглядывался Илья Леонидович.
Но было утро, штанов или ещё какой целой одежды в пределах видимости не валялось, и надо было пытаться жить дальше. Ведь раз тебя родили на свет, нужно обязательно жить и не спрашивать - зачем именно здесь и для какого рожна собственно течёт именно ваша жизнь, и какой-нибудь человек застывает в изумлении — зачем он жив? для кого? Ведь никто его не любит, и сам он тоже никого.
В детстве любили очень недолго, совсем чуть-чуть, но так сильно, что помнится до сих пор.
Ну, как дедушка Николай первый пупырчатый огурчик размером с мизинец сорвал с грядки и положил тебе в рот. Горько-сладкий огурчик.
«Мальчик мой, — сказал дедушка Николай. — Мальчик золотой мой».
И пошёл на ночь глядя обходить дом и сад, и тихо крестить стороны света, чтобы никто-никто-никто в тёмную ночь не смог войти через воздушные кресты дедушкиных молитв.
Звали Бомжа на редкость красиво — Брежнев Илия Леонидович. Но своего однофамильца он напоминал разве только дикцией. И то не ради лавров пародиста, а по лишению зубов в тот незапамятный день, который помнил сам и рассказывал друзьям: как выселяли его из квартиры за неуплату «света с газом»...
— Ну да-а?..
— А я не нанимался правду говорить. — В чём-то был прав Илья Леонидович, произнося эту фразу.
—  Брехло!
— Бобик брешет, — доставал алюминиевый портсигар из штанов Илья Леонидович и закуривал, делал восьмую затяжку и, скажу я вам, был человеком. Иной бомж почестней будет иного банкира, не говоря уж о всяких там...
Илья Леонидович, да будет вам известно, имел очень маленькие полузажмуренные глазки, лысую макушку, весьма пушистую по бокам и затылку, узкие плечи и некоторую согнутость в хребте по причине последних неприветливых для него лет, когда спать приходилось не там, где хочется, а откуда не гонят.
— Бомжи — люди, — отходя ко сну и покушав, чего нашёл, бурчал свободный во всех отношениях Илия.
Лабрадор почесал за ухом и решил, что про всех жильцов второго подъезда писать — никаких лап не хватит, вот ещё про Ниночку Ивановну напишет, женщина уж очень хорошая, а про остальных узнаете по ходу разворота событий, сцен и прочей мелодраматической сущности этого романа.               


                Нина Ивановна


«Это было столько раз!
Кто-то скрёбся. Или — нет, я не слышала ничего, но пугалась! Замирая и вооружившись тесаком, шла проверять!
И всегда входная дверь оказывалась открытой... отжатой... сломанной.
И — никого.
Я трясущимися руками закрывала её и вспоминала: «Может, я забыла запереть? Может, я?! Сама? Сумки там мешали.
Но — не могла. При моём-то страхе, при том, какой я педантичный псих по запиранию собственных замков.
Может — бомж? Бывший муж? Или сосед, от которого за километр несло кислятиной?»
Октябрик спал, накрывшись двумя одеялами, и шумно фыркал во сне.
Нина Ивановна кое-как прикрыла отжатую дверь, выглянула на лестницу, потрогала эмалевый номер своей квартиры «56», он держался крепко на эпоксидке, и не решилась до утра спать, вслушиваясь в шаги... Уже утром спустилась и дошла до ЖЭУ. Слесарь Чигиринский выслушал её и, медленно соображая, успокоил:
— Иди, замок покупай, купишь — доложишь, за тысячу не бери, бери за девятьсот. После обеда поставлю. Сто долларов в час. Согласна?
— За что? — начала смеяться Нина Ивановна.
— За вредность, — поднял одно веко слесарь. И опустил.
— За чью?
— Много говоришь… — заскучал слесарь. — А сколько у тебя есть?
— Сто рублей, — продолжала нервно хихикать Нина Ивановна.
Чигиринский, молча взглянул на Сидорову и стал усиленно думать:
— Ладно, иди замок покупай, будешь мне должна...
«В кого я превратилась?» — отходя от подвала, в котором царствовал Генрих Чигиринский, легко подумала Нина Ивановна и, стуча каблуками, пошла к рынку покупать новый замок.


                Сидоровы плюс Гильзаби


В каждом городе, селе, деревне есть семьи, в которых, кажется, счастье находит свой дом. Они красивы. Им везёт. Молодые — прекрасны, старики не ходят согбенной тенью, медленно дыша от пенсии к пенсии. Они живут, а не выживают, как  большинство россиян.
В Полежаевске таких семей, может быть, сто... Я не буду перечислять эти семьи с первой по девяносто девятую, если позволите. Спаси вас Бог. Я расскажу только про одну, максимум – про две.

Сидоровы ещё с незапамятных времен, каковыми назову сталинские, служили в городских структурах власти. В райцентре в те годы такими структурами были горком с исполкомом и карательные органы — милиция, суд и прокуратура.
Не буду вдаваться в очень дремучие подробности, но Нина Ивановна как раз и была внучкой и дочкой Сидоровых — местной знати советского розлива. У Ниночки Ивановны из родных остался брат на шесть лет моложе её, и в то время, когда я отстукиваю этот рассказ (Лабрадор откинулся в кресле и помахал затёкшей лапой), — брату Ниночки было тридцать лет. Ровно.

               
                Урод


У Нины Ивановны и её брата Антона было счастливое детство. Обычные воспоминания — жара, земляничный луг, островерхая дача в пойме глубокой реки и ещё — солнце, дикий мороз, дорога и холод от земли, Ниночку везут на санках, и она засыпает...
До сих пор квартира Нины Ивановны выглядела ещё очень красивой, хотя запах бедности уже витал где-то на уровне ног и даже глаз. Крупные серые цветы на шершавых французских обоях. Комнаты — серая, жёлтая и фиолетовая... Тишина, только треск из комнаты Октябрика. Мальчик что-то ломает.
Это было разорение одной отдельно взятой семьи. И необратимость его в глазах равнодушных или сгорающих от любопытства соседей еще до сих пор пугала, как хвост чудовищной кометы, летящей из глубин космоса прямо к Земле.

История банальна.
Отец Нины Ивановны, когда дети выросли, красиво ушел из семьи. Уехал в Москву, оставив всё, что нажил — квартиру на шестом этаже, дом в пойме реки и даже «морган», который ко времени этого рассказа уже сгнил. Ещё были живы дед с бабкой, и в их квартире на первом этаже благоухали запахи кофе и имбиря. Мама Нины Ивановны, в отличие от многих брошенных женщин, не наложила на себя рук и не начала пить, распродавая по дешёвке богемский хрусталь и шифоновые занавески.
Нет. Рано поседевшая, с нежным румянцем, подтянутая, как все не очень счастливые бабы (толстеют-то, как известно, от покоя и наличия мужа), она с молодецкой энергией, тряхнув красивой стрижкой, бросилась выдавать дочку замуж, чтобы насладиться воспитанием внуков, и одновременно тянула изо всех сил вялого Антошку на золотую медаль.
Ниночке было тогда двадцать лет, она заканчивала институт, мама работала городским нотариусом, и за ней ухаживал её непосредственный начальник. Отец в Москве тоже вроде женился и процветал. Эти подробности уже стёрлись из памяти за давностью лет.
Обычно в семьях с достатком родители исподволь знакомят своих чад с чадами своего круга. Так заведено.
Общие интересы, схожий быт, традиционный взгляд на людей пожиже как на быдло. Нет, конечно, об этом почти не говорят, но именно «почти». Говорят!! Поверьте старой бабке. (Лабрадор задумался, вправе ли он сравнивать себя, то есть собаку, со старой бабкой, решил, что — вполне, и застучал по клавиатуре с удвоенной энергией.)
Как-то так выходит, нет, скорее получается, но в известных и обеспеченных семьях, неважно, Москва это или таёжный райцентр, вырастает - урод.
Нет, наружность-то у «урода» очень даже привлекательная: высок, хорош, как бог, остроумен, смешлив, образован, но...
Жесток, циничен, хитёр, ловок до того, что, пока не погубит половину городка, никто и ухом не ведёт, что он — злодей. Полудюжины человек за его «дела» в колониях  сроки отбывает, но - никого это  не волнует (кроме, конечно, их  родителей и невест).
И даже когда через семь лет и три года весь калейдоскоп его преступлений наконец складывается в остросюжетный  триллер, то... никого из колоний уже не выпустят. Сажают-то легко, а вот выпустить – выходит, дураки были, что посадили, а у нас дураков, как известно, днём с огнём не сыщешь. Туда — да, а оттуда — нет. Тем более кто-то уже умер, кому-то осталось всего год досидеть, а двое так озлобились, будучи посажены почти безвинными, что выйдут теперь самыми натуральными  упырями. Нет, пусть уж лучше там пока побудут, посидят, подумают…
К чему я завел эту песню? (Лабрадор поводил мутными глазами, упал на пол и заснул, а утром проснулся  и…)
Хочу досказать.
Энергичная мама таки выдала дочь замуж. Как раз за сына своего начальника. Случилась пышная свадьба. Невеста в белом, жених в чёрно-белом. Папа невесты приехал из Москвы, весь расфуфыренный и чужой. И хоть подарил дочке жемчуга на ушки, на пальчики и на шейку, но быстро уехал, улыбаясь чужими глазами.
Семью полежаевских антикваров и нотариусов Гильзаби в городе знали. Ниночка Сидорова  стала  Гильзаби. Удача?!
Муж был постарше Ниночки и уже однажды был женат и даже разведён. Ошибки молодости и неопытного секса, как бубнили сват со сватьей в ухо маме. Ну и что! Какие-то смешные алименты — двадцать пять процентов.
Красота и должность мужа дочери — не последняя в прокуратуре, а также  перспективы и волнения, связанные с началом жизни молодой семьи.
Пёс задумался.
Так вот, Нина Ивановна ко времени свадьбы закончила институт и ждала ребёнка (эти молодые такие торопливые). Ожидалась двойня, но родился все-таки один мальчик — Октябрик и родился он в октябре…
У мужа было обтекаемое лицо и глаза цвета снисходительности, Ниночка его обожала, как обычно молодые женщины любят своих красивых  мужей.
Октябрик был поздний, Ниночка переносила его почти месяц. Он словно не хотел появляться на свет — мальчик-даун.
Пока ребёнок мал, такое не очень заметно, и молодая семья просуществовала почти пять лет, потом Гильзаби-муж очень элегантно оставил двадцатипятилетнюю Ниночку и ушел по-английски, не прощаясь. Вечером сказал-проскрипел: «А что же ты хотела, Нина?» Что хотела Нина, раскрывшая было рот, слушать не стал, закрыв её рот своим. Была ночь любви, а утром Гильзаби-мужа уже не было.
Выяснилось, что в первом браке в своё время тоже родился мальчик и с той же лишней хромосомой, но... всё это уже не имело значения. Ведь машины времени тогда ещё не было, не то что сейчас.
И именно это - а не разруха собственной семьи - сразило маму Нины Ивановны наповал.
Люди, считающие себя избранными, отчего-то с трудом переносят обман. Обычный-то человек, сталкивающийся с обманом по тридцать раз на дню, почешет щёку, зажмурится, отмахнётся и живёт себе дальше, только треск идёт.
А вот «избранные», у которых всё вроде получше, чем у других, словно в отместку имеют некоторую хрупкость в организме, которая у обычных христиан фактически твёрдая и несгибаемая, как кирза (эта самая «хрупкость»).
В общем, когда мальчик Октябрь подрос и ему исполнилось десять лет, ни бабушки, ни прабабушки с прадедушкой у него уже не было. Нина Ивановна работать постоянно не могла по причине ребенка-непоседы и по совету отца начала сдавать квартиру на первом этаже, ту, в которой, когда-то жили её дед и бабушка… И  когда-то, давным-давно, пахло обжигающим бразильским кофе и маковками.
К тому времени иссякла хоть какая-то помощь от отца Октябрика. Он даже сел в тюрьму, но очень ненадолго, потому что был из разряда тех неприкасаемых, которые могут творить с другими людьми, что им заблагорассудиться, но сами никогда за это не несут никакого ответа.
Лабрадор задумался…
Он дважды видел таких людей и после этих встреч не мог спать целые сутки. «Они — ДИАВОЛЫ», - подумал и написал Лабрадор и стёр!.. целых  шесть страниц...
Там описывались история, злое ремесло, черты характера и многие фактические недобрые дела нотариуса и антиквара Гильзаби и его сына. Но пёс, вспомнив ЧТО-ТО, настолько очумел, что трусовато поджал хвост и метнулся к дивану, чтобы его погладил по ушам и успокоил Слепой Поводырь, и — не решился вам рассказать все подробности про мужа Нины Ивановны.
Не смог, не сумел, уж простите пса.

Нельсон задумался — какая она, Нина Ивановна в свои тридцать шесть лет? И, вздохнув, начал писать: «Чёрное каре, красные губы, очень высокая...» Лабрадор вгляделся в это описание одной прекрасной незнакомки, увиденной им вчера на улице... и заскучал.
Нина Ивановна в свои тридцать шесть лет на самом деле была пухленькой шатенкой с мягкими ручками и круглыми белыми коленками и очень стойкая, как большинство женщин, которым приходится потерпеть от жизни не раз и не два. По сравнению со своей яркой и многозначительной мамой, начальственными и строгими бабкой с дедом и отцом-ловеласом, не говоря уж о красавце муже, Ниночка Ивановна в свои тридцать шесть лет выглядела на сорок шесть. И была обычной женщиной, растившей своего альбиноса-даунёнка с такой любовью, с какой не каждая мать растит своё здоровое дитя.
Пёс подумал и дописал, вспомнив, как Октябрик поддел его под рёбра ногой, когда они с Жидковым шли в магазин за молочными продуктами: «Больной, очень нездоровый душевно мальчик...»
Нина Ивановна вроде бы не старела, только глаза, огромные и почти не мигающие, уходили куда-то вглубь лица. Они не прятались, нет, они просто уходили от действительности всё глубже и глубже, и даже ровненькая, свежая кожа в веснушках и точёный носик не могли удержать Ниночкины глаза на прежнем месте.
Ниночка... она была такая красавица когда-то…
Судьба... и никуда от неё не деться! В общем, даже Лабрадор знал историю Нины Ивановны.

Нельсон поставил точку, потом ещё две и наставил точек целую страницу, да-а! Что-то не давало ему покоя и отдохновения. Он зевнул и с высунутым языком взглянул на Слепого Поводыря, который лежал в соломенной качалке, закрыв глаза (незрячие), с огромными стереонаушниками, прижатыми головой к одному уху, и отрывался под древнюю группу «Спейс».
Нельсону стало жаль своего хозяина, он подошёл к нему и положил свой нос и обе лапы ему на живот. Слепой Поводырь не стал прогонять четвероногого, только немного подвинул тяжёлую морду, чтобы собака не дышала ему прямо в сердце.
Пёс полежал, послушал музыку и пошёл бродить по вечернему подъезду, закрыв дверь на «собачку».
— Познакомиться бы с какой собачкой, — вслух подумал он и сладко чмокнул, нюхая ступеньки между шестым и пятым этажами.
Его тянуло к двери Н. И. Сидоровой-Гильзаби каким-то магнитом, не иначе. Лабрадор шёл вверх по ступенькам и чутко ловил каждый шорох, чью-то беготню наверху, женский несерьёзный бас из квартиры на пятом этаже.
Французскими духами «Бесконечная жизнь» пах коврик у двери писательницы Достоевской, пёс грустно стал их нюхать и чуть не расплакался от нахлынувших переживаний и бренности всех химер вокруг...
И снова ему на ум пришли некоторые подробности из жизни окружающих его людей.
Обычные кульбиты и кувырки…
Ну, про то, что у Тамарки муж каждый день приползает на рогах и стучится ими в свою дверь, — даже речи нет. Неинтересно, привыкли.
О том, что сосед со второго этажа — педофил и за его дверью ранеными зайцами от боли верещат мальчики, которых он приводит, обняв за шею, с рынка или вокзала...
О том, что Таню Дубинину из Красноуральска муж привёз рожать к маме, на шестой этаж, в 54-ю квартиру, знали все. Танечка жила в этом доме с рождения, потом удачно вышла замуж за штурмана и уехала жить в Красноуральск. И вот вернулась меньше чем через год в интересном положении к маме. А к кому ж ещё в таком приятном положении ехать?
Нельсон прижал уши к двери, за которой спала беременная и очень красивая молодая женщина Танечка Дубинина, вспомнил, что сам до сих пор не женат, тяжко вздохнул и решил на неделе наверстать упущенное — стать и неиссякаемая собачья сила позволяли исправить положение в рекордные сроки.
Но — запах, кислый мужской запах от тряпки у 55-й квартиры, вывел Лабрадора из состояния возвышенной мечтательности. Пес хотел даже отметиться там, но посмотрел на дверь и передумал.


                Инфернально!


Семейная пара из 55-й квартиры представляла собой незабываемое хали-гали.
Когда они шли под ручку, жена всё время смотрела вниз, на ноги мужа, подстраиваясь под его шаг.
А Вениамин шёл, вертел головой во все стороны, разглядывал хорошеньких или безобразных женщин, улыбка сменялась на его лице гримасой отвращения. Он шёл по прямой, совершенно не глядя под ноги. И то и дело попадал то в яму, то в траншею, которых на просторах Полежаевска было как на поле брани.
Однажды, это произошло в мае, Вениамин и Мила шли по совершенно лысой местности у кинотеатра «Победа». И так как он считал ворон на проводах, а Мила глядела на его брючины, болтающиеся внизу, — супруги одновременно ступили на кучку дымящимся собачьих экскрементов, которую буквально только что оставила одна невоспитанная собака в центре площади Мирового Восстания.
Но вся тревога в другом — они оба наступили, он — правым китайским ботинком, а она — левой тайваньской лодочкой, и даже не заметили!
Вениамин досчитал ворон, их было ровно 9 и 1/4 и ещё несколько мелких, незначительных птах, а Мила, покашливая и чавкая левой лодочкой, к месту заметила:
— Черёмухой запахло, Веньк...


                Лапонька,
                квартира 42


А за дверью Нины Ивановны стояла такая пугающая тишина, что пёс, перескакивая через пять ступенек, помчался на свой третий этаж и только притормозил у квартиры соседской старушки Кокуркиной, совершенной развалины, которая по беспамятности забывала запирать свою дверь и оставляла её открытой, невзирая на тревожную ситуацию в стране. Лабрадор решил прикрыть зазор лапой, но нечаянно забежал сперва в прихожую, замусоренную стоптанными тапками, сапожками и даже валеночками...
— Ты такой маленький, а тяжёлый, прям раздавил, — услышал пёс старческий стон и, скосив по очереди глаза, увидел, как кряхтит старушка, выползая из-под Малькова, кв. 46.
— Я большой и лёгкий, лапонька! — самодовольно уточнил Мальков, натягивая треники. — К жене побегу, хватилась чай.
— Иди-иди, — помахала вслед ручкой Дарь Иванна и села на кровати, пытаясь отдышаться, потом встала и по стеночке поплелась в ванную.
Было ей немало лет, Малькову — тридцать один, и был Мальков геронтофил, причём женатый и с детьми.
Лабрадор после этого решил на какое-то время завязать с писанием романов. Жизнь людей, если в неё всмотреться пристальнее, до того смахивает на триллер, что собачья психика не выдерживает кипения всей этой субстанции, из которой и состоит человеческая жизнь на планете Земля.

Многих ли женщин зовут лапоньками? А вот Дарь Иванну так звали все её мужчины, а мужчин у Дарь Иванны  было  немерено...
Дарь Иванна молодилась последние тридцать лет.
Ходила наштукатуренная и раскрашенная под матрёшку, платья носила приталенные, что при её субтильности было не так чтобы уж очень красиво, но и не страшно; в ушах у неё звенели серьги-мониста, и их звон-перезвон знала вся округа.
Мадам Кокуркина в младые годы накладывала макияж в ритуальной конторе и, набив руку, на свои остатки былого пудры и теней не жалела, а помадой обмазывала всю нижнюю часть лица. Безусловно, целилась-то она в губы, но... Но ведь женщина, как известно, остаётся женщиной, пока её любят, а Лапоньку любили. А возраст? А что, собственно, возраст? Все станут старыми и все умрут, что же теперь?
В каждом доме есть своя красавица, свой сумасшедший, своя прилично одетая семейная пара и тройка дамочек с повышенной возбудимостью, ну и ещё по мелочи, вроде высокого брюнета с белой горячкой и двух братьев, один — всегда в тюрьме, а другой устроил тихий наркопритончик у себя в кладовке и так счастлив, что трудно представить. Все остальные жители подъезда, безусловно, нормальные и достойные всяческого уважения люди, их любит Бог. Правда, он один и любит.
В подъезде время текло, как струйка воды из-под крана, но не для Дарь Иванны. Катастрофа возраста не задела её юной души, а молодое поколение полежаевских любителей экстрима в сексе не дало ей возможности забыть, что она женщина.
А что какой-то шутник на двери написал мелом: «Венерические услуги. Почти даром», так дураков везде хватает. Лапонька таблички «Добро пожаловать» туда не вешала.
— Какая непорядочная эта Кокуркина! — говорили некоторые.
А ей хоть бы что! Она продолжала куролесить: намажется под индейца и ходит независимо по улицам, проспектам и скверам — стройная женщина преклонных лет.


                Очень ненавязчивая смена ролей


— Этот старый осёл! — взвыл Лабрадор. — Утянул меня, наконец, на проезжую часть! — И, зализывая рану на боку, жалобно взглянул на кота со скаредной мордой, чем того немало приободрил и обрадовал.
Кот даже заулыбался, впрочем, без особого доверия, обнажив кривой и опасный кошачий клык, и приподнял одну лапу, как обычно некоторые джентльмены манерно выдвигают одну ножку перед другой, увидев неплохую на их взгляд даму или более некрасивого джентльмена, чем они сами.
Такой уж это был кот. Из соседней «сталинки». Ничем вроде бы непримечательный, но себя этот кот считал кем-то вроде Наполеона.
Чтобы как-то уравновесить собачий взгляд на вещи с общепринятым, повествование также будет вести одна молодая женщина. Лабрадор как автор, безусловно, получит весь гонорар и потратит его на себя и своего хозяина до последнего юаня, но НАТАША... а НАТАША... В общем, даже Лабрадор согласился на соавторство, так что вам не о чем переживать.
Напоминаю, Лабрадор — это не фамилия, а название одной из пёсьих пород.
Но имейте в виду: если один человек рассказывает так, то другой абсолютно всё переврёт и накрутит своих мыслей, хотя чужие, бестолковые мысли даром никому не нужны.
Вот и тут... Нельсон, будучи Лабрадором, рассказал весьма бойко самое начало этой истории, доверил вам много своих умных мыслей, но он всё-таки — литературно одарённый пёс.
А НАТАША — обычная молоденькая женщина, ожидающая в недалёком будущем ребёнка. И в школе по русскому у неё было твёрдое «три», и она даже не читала «Мёртвые души» Гоголя... Ну, полистала там, а читать так и не собралась.
И ей доверять канву и тонкий, как экслибрис, сюжет этого романа может решиться только не совсем нормальный субъект, но псу, как автору запретить этого никто не смог (хотя пытались). Поэтому не удивляйтесь, увидев некоторые повторения про подъезд и его обитателей. И еще — у Нельсона есть очень уважительная причина передать нить рассказа другому человеку: Наташа в этой истории одна из пострадавших лиц.

Лабрадор:
Я уступаю на время своё место непревзойдённого рассказчика историй. Её зовут НАТАША — одно из самых красивых женских имён!
Пусть рассказывает она, а вы сравните, у кого лучше получается. А я пока сбегаю, проучу кота со скаредной мордой!


                О Наташе


Наташа повертела гелевой ручкой и задумалась.
Здравый смысл никогда ещё не подводил её, а рассказывать эту историю смысла не было вообще никакого, ведь если каждый из шести миллиардов умеющих писать и читать только что написанное начнёт гелевыми ручками портить кипы бумаг — жизнь на Земле остановится.
Кто тогда пойдёт воевать за свободу палестинских окраин, а кто будет похищать людей ради выкупа, а кто станет выращивать опийный мак на склонах Гималайских гор и в прочих колдовских местах, а разливать первач по бутылочкам?..
Кто???????????
Нет, ну кто?
Если все начнут писать каждый свою брошюрку, то жизнь на Земле станет похожа на читальный зал какой-нибудь районной библиотеки, которая напоминает тихий сумасшедший дом: ведь если все в зале говорят шёпотом, а только выйдя на крыльцо начинают орать, — что это?..
Вот именно.
И ещё:
Я буду писать то от первого лица, то от третьего, могу ещё от четвёртого, не будьте слишком строгими... чмок! чмок!


Я родом из старинного русского города Сапожок-на-Оби. И всю свою жизнь прожила с бабушкой. Мама не захотела растить дочку в одиночку и завербовалась сперва на Сахалин, потом переехала жить в Японию, и след её затерялся где-то в чувственных лепестках сакуры, удушливых ароматах Фудзиямы и бездонных самурайских глазах. Моя мама — красавица, а меня зовут Наташа.
И когда два года назад, ой, уже почти четыре, я закончила одиннадцатый класс сапожковской средней школы № 5, то мы с бабулей встали перед выбором — что же мне делать и с чего хотя бы начать?
Может, сразу выйти замуж? На меня было два претендента, и первый — Толик!
Толян ушёл прошлой осенью служить и «мочил чехов по-чёрному», как он скупо ронял в письмах мне и своей маме Насте. Мы с моей будущей свекровью тревожно переглядывались и синхронно роняли: «Дурачок», — стараясь забыть про «мочение» и прочее убивание.
Вторым претендентом был разведённый учитель истории с географией — Вавилов. Но при всей его спортивной молодцеватости, мне до такой зелёной тоски не хотелось на весь срок жизни стать Вавиловой, что я окончательно и очень сильно помотала головой прямо на выпускном вечере.
И красавец, блондин, ходячий сувенир — Вавилов отошёл лёгким шагом прямо в сторону барной стойки кафе «Воря», в котором наш класс отплясывал выпускной бал с другими «ашками» и «бэшками» из пяти городских школ. Была заварушечка!


Я любила раньше помечтать: вот уеду я из своего Сапожка-на-Оби!.. Только — куда? Я не знала.
Меня с детства называли «цыганочкой». Мама меня нагуляла, и я представления не имела, кто мой отец?
Когда я настырно пытала бабку: «Бабуль, ну кто?» - она обычно показывала пальцем в окно, за которым блистал малахитовый луг с чёрным лесом вдалеке, а мимо нашего крайнего дома шёл пастух, а за ним с колокольчиками на замшевых шеях брели коровки и козки с мордами учёных дам. В общем, бабуля, фыркая, говорила:
«Может, он, Наташка...»
Мне было лет семь или пять, не важно, но однажды я выбежала из дома, скатилась с крыльца и колобком погналась за пастухом.
— Эй! — завопила я, лавируя в пыли между коровами, — Эй-эй-эй!
Пастух, озорной дядька лет двадцати пяти с рыжими патлами и красным небритым лицом, смотрел на меня с верхотуры своего роста и туманно улыбался.
—  Ты мою мамку знал? — драчливо подскочила я.
— А кто ж её не знал? — потирая ухо, ответил пастух и вздохнул: — Красивая была девка.
—  Почему — была? — тоном дочки следователя спросила я.
— Так уехала, — ещё туманней вздохнул пастух, и ещё раз вздохнул, и еще разок.
— А что ж ты её бросил? — нахмурившись, наступала я.
— Я б не бросил, если б моя была, — не сразу ответил этот рыжий. — А ты что, драться собралась?
—  Да кто ты такой? — подпрыгнула я.
— Пастух второго класса Животягин, — представился пастух и, приподняв меня с земли, поставил на пригорок, мимо которого, обходя его, шли чёрно-белые коровы с синими глазами и дышали настолько значительно, что я тоже попробовала так подышать, и мне понравилось.


Я закончила школу с огромным облегчением, и продолжать где-то  учиться мне в голову даже не приходило: меня учить, только время тратить. «Ваша Наташа — девочка хорошая, но в голове у неё кавардак, да-а-а», — выслушивала бабуля все одиннадцать лет моих попыток запомнить что-нибудь полезное из школьной программы.
Видимо, всё-таки доля правды в этих нравоучениях имелась. И 25 июня, когда я на лавочке в садике  рассматривала свой полный трояков аттестат, меня вдруг осенила мысль — уехать.
В нашем городе из престижных работ были не заняты только две — мыть бутылки в пункте приёма стеклотары и убирать городской вокзал, напевая про «трещинки».
На моё счастье, тем летом Сапожок посетила труппа «бродячих лилипутов» на паре старых немецких автобусов, и, придя в Дом культуры тонкосуконного комбината, я впервые увидела... до них можно было дотронуться, даже сфотографироваться с маленькими, нежными созданиями...
Старые детишки с прокуренными голосами. Половинки великанов. Лилипутики. Мудрые младенчики на кривых устойчивых ножках. Просто люди, похожие на грустных детей.
Бабушка была резко  против, даже легла на порог, но через три дня сказала: «Езжай, Наташа, мыть бутылки или вокзал ты всегда успеешь!»
Меня взяли костюмершей, предупредив, что с зарплатой порой случаются всякие пертурбации, но в то лето нам повезло с администратором и жаловаться на жизнь не приходилось.
Я никогда не уезжала дальше Сапожка и деревни Буяново, где «торчат из земли наши корни», а тут вдруг перемещения каждые три дня — новый городок в Зауралье, потом — «Золотое кольцо» и дальше на юг — все маленькие и не очень русские древние городишки и дальше, дальше, дальше...
Чтобы работать костюмером, не надо заканчивать вуз или что-то этакое, достаточно уметь шить, аккуратно стирать и старательно гладить, не сжигая вещей. Не самая худшая работа, особенно в театре лилипутов!
Маленькие люди чем-то отличаются от больших. И это «что-то» имеет невыразимую прелесть. Плохой характер маленького по росту человека — ерунда по сравнению с плохим и злым нравом большого, а любовь - такая же. И ещё, если маленький человек добр — это что-то.
Ездила я два года и ездила бы, наверное, и сейчас, да вот только...
Я ведь и не красавица. Нет, ну говорят, все молодые — красавицы, но это не про меня. Я — маленькая, чёрненькая, с фигуркой, а не фигурой.
Да, городской вокзал, наверное, до сих пор стоит немытый и ждёт Наташу с тряпкой и ведром, но, надеюсь, не дождётся никогда.

Значит так, давайте я начну по порядку, но — предупреждаю — мой порядок и ваш порядок отличаются так же, как одна независимая кошка от двух больших собак (Лабрадор был восхищён этим сравнением).


                Красноуральск


Красноуральск — губернский город, и этим всё сказано.
Полгорода расположено в долине, третья часть - на холмах, а остальные домики развернули свои крыши в обхват реки, которая течет с севера на юг. Холмы мягкие, долина пологая, река очень широкая, и потому в городе до того уютно, что я влюбилась в него, и он снится мне до сих пор: дома, всё обустроено, идут люди — одни навстречу, другие — в обгон, тихо едут машины, звенит трамвайчик, пахнет пирожками с изюмом и...
Красноуральск — везучий город, в нём жизнь бьёт ключом, есть работа, и люди одеты и смеются. Я его люблю. Но за два года я насмотрелась на грустные города, в которых черно от бедности, и в воздухе качается такой тихий звон, что хочется прижаться к каждой стене затрапезного домика с ржавым козырьком на макушке. Такие города я люблю еще больше.
Мы попали в Красноуральск уже под осень, городу исполнялось ровно двести восемьдесят лет, и четыре года назад избранный на должность губернатора бывший генерал-лейтенант Соболь пригласил на праздник столько звёзд, что каким-то волшебным — не иначе — образом «Феерический канкан лилипутов» в качестве первого отделения отплясывал перед  Газмановым. Зрелище было тяжелое...
— Смешные люди! — веселился наш антрепренёр, умудрившийся рассовать все деньги, полученные за концерт, по своим карманам. — Жаль, медведь в том году сдох, а то бы!..
Того кусачего медведя помнила вся наша труппа, царствие ему небесное.
Шоу продолжалось, а мы загрузились и поехали по залитому огнями ночному городу в отель «Тихуана», который оказался обычной бревенчатой избой, только многоэтажной и покрашенной в зелёный цвет «идальго». Сверху из палок и пальмовых листьев, перекрученная новогодними лампочками, мигала здоровенная надпись «ТИХУАНА» с головой ящерицы посредине.
Два старых немецких автобуса, на которых мы кочевали по России, притулились за гостиницей, а мы пошли мыться холодной водопроводной водой, а потом заснули в четырёх номерах, девочки — налево, мальчики — направо.
Неделя работы на празднике обещала неплохие заработки, а начало осени тревожно напоминало про красные сапоги, которые неплохо было купить к зеленой куртке, приобретённой практически на днях. А что? Очень красиво. На вкус и цвет... сами знаете.
Неделя плясок и задирания ног на городских площадках измотали нашу труппу из девятнадцати артистов, администратора, костюмера, двух водителей и пары грузчиков до предела. Единственное, что радовало — мы хорошо заработали.
Изъездив город вдоль и поперёк, мы ориентировались по ветхому пожарному депо с каланчой и зданию старой красноуральской тюрьмы, за которой, собственно, и располагалась наша гостиница «Тихуана». Засыпая, я старалась не смотреть на эти развалины, затянутые маскировочной сеткой.
Выступая на празднике, мы дважды наблюдали приезд и отъезд губернатора Соболя со свитой, лебёдушкой-женой и невиданное число машин, в которых теперь ездят все без исключения, начиная с бандитов, президентов и прочих больших людей в рясах и костюмах от де Лакруа.
Лучше о них не поминать, молчу-молчу...
За два года я могла изменить свою судьбу раз шесть. Один не считается — тот бахчисарайский ухажёр оказался обычным вруном. И если бы кто сказал, к примеру, что моя половинка находится в Красноуральске, я, наверное, просто не стала бы отвечать на такую смелую гипотезу.
Может, еще в Череповце? Или в Тюбетейкино, есть такая станция в мордовских степях.
Да, ещё — зубной врач, с набором легальных пыточных инструментов и мешком цемента в шкафу у окна?
От перспективы прожить свою единственную, пожалуйста, не забывайте, жизнь с зубным врачом я бы, наверное, сразу покрылась сыпью. Знала я одного такого же в своём Сапожке...
Но всё вышло как в кино про черепаху.
Наш «канкан» на колесах сломался, что совсем неудивительно — ведь в нашей перевернутой стране теперь даже самолеты чинят в воздухе, а не на земле. Автобус «мерседес» был моим ровесником и вдобавок пережил не одну аварию в своей трясучей жизни. Раньше лошадей не жалели, теперь не жалеют автобусы. Их используют в хвост и в гриву, а ремонтируют, только когда колеса начинают отваливаться прямо на ходу.
Людей жалко.
Поездка в Таллин сорвалась, а там нас очень ждали и «рвали на части» четыре из восемнадцати таллинских варьете. Вообще-то лилипуты могли разместиться в одном автобусе, но реквизит с грузчиками и я с костюмами застряли в «Тихуане» намертво. Отойти от автобуса не представлялось возможным, местные неработающие олухи уже вовсю интересовались его содержимым, хотя костюмы «петит» с укороченными юбками и штаны в обтяжку лилипутских «мачо» влезли бы в лучшем случае на детсадовцев старшей группы. Но возможность потери имущества, даже на первый взгляд никому не нужного, существует всегда, везде и причем постоянно.
Полетели куда-то карданный вал, сцепка и еще какая-то мудрёная железка, которая держала дно этой уверенной в себе машины. И, несмотря на сентябрь, наша гастроль подошла к нелогичному концу: мы сидели по очереди то в сломанном автобусе, то на чемоданах в гостинице и проедали заработанные деньги.
Бесполезное время стояния... После праздника лилипуты стали без надобности, костюмы я отнесла и принесла из химчистки, упаковала в кофры, делать было нечего, и мы гуляли с Софией, нашей примой, рассматривая и запоминая город, из которого рано или поздно, но всё равно придется уезжать.
Стояло золотое зауральское лето, совсем непохожее на осень, упоительно пахло арбузами, загоревшие и тихие горожане на улицах, совершенно чужая жизнь, и среди ближних к «Тихуане» улиц бродили лилипуты в ожидании отъезда...
Всё приедается и канкан в том числе. Через два дня я вдруг открыла, что просто жить вот в таком городе - совсем неплохое занятие. Я бы, пожалуй, осталась в этом светлом и большом Красноуральске, так думала я, пока мы ходили и гуляли; София вприпрыжку обгоняла меня, потом еле-еле плелась сзади, нам тут нравилось всё — и место, и даже время, в котором мы жили.
Говорят, при прежнем губернаторе взрывы и перестрелки были обычным явлением. А с приходом во власть генерала Соболя за год установился такие порядок и тишина, что по ночам можно было, не боясь, выйти на улицу и через час вернуться целым и в манто, если, конечно,  вы его накинули, отправляясь в киоск за сигаретами.
Прошла неделя, часть актёров разъехалась по домам. «Мерседес» с реквизитом охраняли два грузчика и изредка мы с Софией, и вот наш антрепренёр Илья Иосифович, наконец позвонил в «Тихуану» из Львова и радостно сообщил: через неделю, даже меньше, новый автобус должен был припарковаться на улице Восьмого марта и вывезти остатки труппы на дорогу к Таллину.
Мы обрадовались, как дети, и в полдень пошли есть мороженое на местный вокзал. Через каждые двадцать минут длинные составы, тепловозы, маневровые «жучки», скорые и электрички стучали мимо — с запада на восток и с востока на запад...
Вокзальное кафе — голубые столики. Мы уселись с краю в диком садике, сером от пыли, в глубине его на лавочке под гипсовой фигурой мирно почивал местный бомж Мурадым-ага. Бывают страшные бомжи, а бывают безобидные — Мурадым-ага был приличный бомж.
София, которая в канкане прыгала и вопила заразительнее всех лилипуток вместе взятых, первая вскочила и потянула меня к выходу.
— Ну, пойдём? — тягучим голосом спросила она, наблюдая, как из скорого «Москва-Таганьск» вывалилась толпа пассажиров и, обгоняя друг друга, помчалась к «маршруткам».
— Подожди, сейчас пробегут, а то копытами нас затопчут, — чуть не подавилась я ложкой, укоризненно глянув на Софию. Прима лилишоу, несмотря на свои тридцать девять лет, выглядела, как большая немецкая кукла — такие раньше продавали у нас в Сапожке, когда я была соплюшкой и все куклы в мире мне были нужны, необходимы и обязательны. Мне её так и не купили — загорелую Урсулу в клетчатом фартуке и кружевных трусах.
— Ну и есть ты здорова! — София вздохнула и огляделась. Вокзал жил своей сумасшедшей жизнью, и не надо покупать никакого билета в кино — иди на вокзал и смотри бесплатно.
Под мостом на длинной красноуральской платформе женщина повисла на мужчине, обнимая и прощаясь. Я забыла вытащить ложку изо рта — так ей позавидовала. «Надо же, — подумала, — любит его как...» Вот мне, к примеру, никого не хотелось поцеловать, ещё чего!
«Сан-Бернадетто» было написано на куртке у мужчины, которого обнимала женщина. Мужчина, каких вагон. Ничего особенного, и за что его любить?
Да я его за рукав трогать и то не стала бы. А она его любит... Завидно всё-таки.
Наверное, он ей слова всякие говорит, целует в ушко, в шейку и всё такое... В общем, полный набор лапши. Знаем мы таких. Но — она-то верит. А на вид — умная. Непонятно.
София ждала и вертелась на месте, как птичка, в ситцевой красной юбке, детских сандаликах и с ненакрашенным личиком в конопушках.
— Ты куда глядишь?.. Ой, как она его хочет, ой, я прямо побледнела, выплюнь ложку, пошли-пошли...
А на следующий день у меня заболел зуб. Даже не зуб, а десна.
Бушуев и Евстигнеев, два грузчика, которые остались с нами караулить реквизит, всю ночь ловили рыбу в местном водохранилище, а потом весь день жарили, а мы вечером ели, и кость и ещё какой-то фрагмент плавника застряли у меня между резцом и коренным, и к утру десну раздуло так, что я стала похожа на одного умного пескаря из детской сказки со взрослым концом.


                Как меня…


В чужом городе в воскресенье все поликлиники закрыты на пыльные замки, и только мухи летают по коридорам тех поликлиник. С утра как раз и было воскресенье, я кричала, глядя на себя в зеркало, от страха и боли. Кость из десны торчала под прямым углом, я её потрогала, но вытащить  -  не хватило духу.
Софья Николаевна Никулина, и Бушуев с Евстигнеевым стояли позади меня и смотрели, как живые  -  на безвременно уходящую вдаль.
Идти я никуда не могла, только хлопала левым глазом, а правый был зажмурен и частично заплыл.
Евстигнеев с Бушуевым похлопали меня по плечу и куда-то ушли, перешёптываясь про спирт в бутылке где-то в загашнике, а София кинулась к телефону на предмет скорой медицинской помощи, на что получила отказ —  талоны на бензин кончились, добирайтесь сами, окажем помощь на месте.
Мы переглянулись, я легла, полежала пять минут и кое-как поднялась, прижав подушку к щеке, и побрела к двери, натыкаясь на сумки и стулья.
София отобрала у меня подушку, и мы вместе, обнявшись, как две тяжелораненые, стали спускаться по деревянной лестнице вниз. Дежурная женщина по этажу проводила нас прозрачными, всё понимающими очками.
— Артисты... — протяжно на весь этаж заключила она. — Как нажрутся, так и ходят на четырёх ногах!
Мы добрели до угла, и Никулина С. Н., прислонив меня к стене дома, поглядела по сторонам, я её едва видела.
Продуктовые вывески палаток и ларьков не предвещали никакой возможности найти в них скорую медицинскую помощь, я сделала было полшага к парикмахерской, но в то утро и на ней висел замок, и я вернулась. Томность и тишина улицы Восьмого марта не сулили близкого начала конца моих страданий — было ровно пять часов с секундами.
Мимо прошли и вернулись две сомнамбулы в брюках, предложив:
— Пойдемте дамы, у нас тут койка, поспите-отдохнёте...
С. Н. Никулина что-то сказала, я повернулась.
— Мы ж пошутили! — крикнул один из них, спотыкаясь о бордюр. Тихая улица.
— Ну что, куда? — тоскливо заныла я.
— Давай к остановке, а там спросим, где тут приемный покой и...
Около нас притормозили две бродячего вида собаки и стали ждать, что мы будем делать с углом дома. Мы стояли, собаки встали в очередь и ждали, около нас остановился белый «линкольн», и я сразу подумала, что у меня начался бред.
Главное — произвести впечатление.
Нет, нет, главное — в любой ситуации постараться выжить...
Нет же! Самое главное — не проворонить, не упустить, схватить свою мечту за хвост, пока её не схватили другие красавицы!
— Вы — ангел! — выдохнула я, прикрывая щёку воротником, и  упала прямо на водителя этой удивительной машины, буквально за секунду до того, как он подошёл к нам, всего лишь за секунду, меня подвёл мой единственный открытый глаз. Но водитель умудрился меня поймать, и я не упала в пыль, где сидели две любопытные собаки, ждущие того приятного момента, когда мы отойдём от угла трехэтажного дома по улицам Восьмого марта и соседней Кастанаевской и освободим им вожделенное место — телеграф, где собачьи точки и тире пишутся годами и даже сотнями лет.
— Ну вот, — тягуче засмеялась София, пытаясь вырвать меня из рук мужчины, скажу сразу, ей это не удалось, я лежала и не шевелилась. Мне было так плохо, я даже не дышала с минуту, надеясь мирно и незаметно помереть.
И когда меня наконец оторвали от земли, я обнаружила себя на заднем сиденье машины, а впереди, рядом с водителем, щебетала София, её даже не было видно за креслом, только хихиканье этой предательницы разносилось по салону.
«До остановки довезите», — хотела попросить я, но не смогла и слова вставить.
Машина остановилась в центре, у памятника вождю всех слепых, где на доме среди прочих вывесок радостно белела эмалевая табличка:

               
                Дантист Горностаев
                ЧАСТНЫЙ КАБИНЕТ


Я начала вылезать, а София, не отрывая взгляда от водителя, сообщила, даже не повернувшись:
— Мы же деньги забыли! Наташ, слышишь? Мы же деньги забыли в гостинице, вот дуры!
Я втянула обе ноги обратно в машину и заплакала навзрыд. Десна болела так, словно в ней торчала не кость, а змеиное жало.
— Кто вас обидел? — с водительского кресла раздался удушливый старческий голос.
Я даже перестала рыдать, настолько не вязался голос с полным сил мужчиной, который смотрел на меня, как обычно дезинфекторы смотрят на помирающих тараканов. Со спокойным вниманием: ну, сколько тебе ещё осталось жить, хорошая моя?
«Какой детинушка!» — разглядывая водителя вблизи, ахнула я. Лет сорока или больше? Плечи и голова представляли собой начало многостворчатого шкафа, а что же внизу? — задала я работу своим мыслям и начала усиленно гадать.
Только с лицом у него что-то; непорядок, в общем, с лицом. На первый взгляд, оно состояло из отдельных фрагментов... Видимо, с год назад с водителем случилась непредвиденная аварийная травма, и его, возможно, собирали по кусочкам.
У нас в Сапожке с такими лицами ходила парочка бывших бандитов из Санкт-Петербурга, на пенсии. Оба с хроническими улыбками. По их же рассказам они, управляя джипом, на обычной скорости съехали в кювет, налетев днищем на ограждающий столб, и вся арматура впилась одному из них в верхнюю часть лица, а другому -  в  нижнюю.
И обоим фрагменты лиц зафиксировали миниатюрными титановыми пластинками, чтобы человеческий облик не покинул их после аварии раз и навсегда. Милые парни, простые, ходили по Сапожку и горланили песни по ночам. Я вздохнула, гладя на титановый нос водителя, и всхлипнула...
Водитель переменился в лице, вылез из машины, посмотрел снова и начал вытаскивать меня с заднего сиденья на асфальт.
Я уперлась.

В маленькой капсуле приёмной сидел такой же маленький дантист и зевал, показывая неприличное количество белых зубов. Я таких странных врачей никогда не видела. Почти с меня ростом, может быть, выше сантиметра на три, усталые глаза и рыжие волосики, приглаженные по обе стороны головы. Меня словно током ударило! Я никогда, никогда, никогда ещё не видела такой страшненькой и смешной красоты в другом человеке.
«Я его люблю!» — стукнула мне по голове невидимая любовная балка с неба, наверное, какой-то ангел перепутал её со стрелой или кидал на какого-то слона, а упала она на меня. И в голове у меня образовалась «дыра», из которой звезды любви поплыли по воздуху к этому человеку.
Я в свои неполные девятнадцать дантиста видела лишь однажды, когда сломала клык о кокосовый орех. У меня здоровье, про которое обычно говорят коротко: не жалуюсь.
А дантист сперва стал кашлять, потом смеяться — видимо, нечасто его в шесть утра посещало трио из лилипутки в красном трико и чёрной саржевой юбке, девицы с костью в зубах и здоровенного амбала со штопаным лицом и ключами от «линкольна» на пальце.
— Горностаев Дима, врач-стоматолог, — представился он. — Здравствуй, Валер, — кивнул дантист водителю и повернулся ко мне.
И через неделю я стала Горностаевой.


Дима: Глаза цвета горячего миндаля, гладкие блестящие волосы и раскрытые губы. Из них торчала маленькая косточка... Ну и что?


Куплю свадебное платье


Планету снова накрыли метеоритные дожди, а я собралась замуж.
Когда я увидела Диму, то подумала — от него у меня появится чудесный мальчик или ушастенькая девочка. Димины уши колыхались от ветра из окна, и сразу возникала мысль — со слухом у него всё  в  порядке.
— У тебя в каждом глазу по плакату! — недовольно ворчала София. — Куплю свадебное платье! Срочно!
— Ну и что? — покраснела я.
— Перестань улыбаться, как дура!
— Почему это? Я — умная, — напомнила я.
— С утра была!
«Чего это она», — подумала я, постояла с кислой физиономией и не заметила, как снова стала вздыхать и улыбаться.
Мы прощались в то утро так:
— Я вам нужен ещё? — разглядывая плавник, тихо спросил самый красивый на свете дантист.
Я повернулась с перевязанной щекой и прошепелявила:
— Как воздух.
А он почему-то застыл, глядя в пол... И ещё — он тяжело  вздохнул!
А через неделю была свадьба. Меня выдавала замуж вся труппа феерического лилишоу, из Сапожка приехала бабушка, дядя Витя с тётей Зиной и подружка Ленка, моя Ленка!

Никулина С. Н.:
— Стоять радом было невозможно!
Между их взглядами шевелился воздух. Они посылали друг другу такие вихревые импульсы любви, как телескопы, настроенные в открытый космос:
«Мы — земляне! Мы здесь! Мы есть! Отзовитесь! Даже если вы — зелёные!..»
А они глазами передавали «морзянку»:
«Я люблю! Я люблю тебя! Я тебя так люблю! Хоть вешайся!..»
София вытерла слезинку, которая натекла в уголок ее длинного зелёного глаза и никак не хотела скатиться по щеке, упасть, впитаться в землю и спрятаться в ней.
Ну и что? Название сногсшибательное — «ФЕЕРИЧЕСКИЙ ЛИЛИКАНКАН!»
И недалёкий какой гражданин, повторяя: «КАНКАНКАНКАНКАНКАНКАН...» — может предположить — во-от, разъезжают по городам и весям весёлые девицы мелких размеров и суперлёгкого поведения, но...
— Ездили с канканом — да, но в основном замужние дамы и три весьма целомудренные девицы, имеющие женихов. — Софья Николаевна задумалась. — Я не знаю про другие канканы, но наш начинался и заканчивался на сцене. И главный аргумент: сейчас в той стране, в которой мы имеем счастье пока ещё жить, в любом городке по части платных женских ласк наблюдается такое столпотворение, что ценность лилипуток как артисток и танцорок неизмеримо выше стояния в боевой раскраске где-нибудь у ресторана, гостиницы или туалета с буквой «М».


                Свадьба


— А вы в парандже снимки делаете? — перед брачной церемонией спросила я фотографа, поправляя большой капроновый бант, который свисал с моего плеча до самой земли.
— Только для вас, — хмыкнул тот, поворачивая меня красивой частью лица к объективу.
Перед Красноуральским центральным ЗАГСом на набережной развёртывалась обычная для субботы картина — толпы брачующихся и их ошалевшие от предвкушения праздника чужой несвободы родичи.
На причале играл духовой оркестр, пели нарумяненные бабки в кокошниках, невесты и женихи чинно и не очень пробегали по длинной ковровой дорожке в небесных расцветок особняк. И устало выходили оттуда с кольцами на пальцах и свидетельствами о потере свободы не нужной многим ни даром, ни за деньги. Ведь это такой бесценный подарок судьбы, когда ты хоть кому-то нужен на всю жизнь, просто диво дивное!
«До чего же он у меня трогательный!» — во время брачной церемонии разглядывала я своего подстриженного по случаю свадьбы дантиста.
— Ангел! — вторила моя бабушка у нас за спиной.
Да, я вышла замуж молниеносно, мы даже расписаться не успели, а я уже была беременна, даже стыдно такую подробность предавать огласке, но хронология событий и их подлинность — главное отличие хорошего романа от прочей макулатуры. Наташа вздохнула и продолжила:
Хорошо быть женой дантиста, поверьте, я знаю.
Д. отличаются редкой смышлёностью и все они — жизнелюбы. Когда целый день смотришь людям в глотку, пересчитывая гнилые зубы, поневоле начинаешь любить жизнь во всех её проявлениях и красе, ну той красе, которую не видно, а она только подразумевается... но дантисты уверены — она есть.
Наташа задумалась, сердито глядя на гелевую ручку. Потом оживилась и быстро написала:
Жизнь с дантистом подразумевает наличие удобного дома, машины, запах хорошего кофе по утрам и чуть больше двух струящихся от невесомости платьев от Армани и Дольче/Габбана и тоже два, пока, брючных костюма от Гуччи, подаренных Димой в нашу медовую неделю, которая случилась сразу после свадьбы с громкими автомобильными гудками, взрывами бутылок шампанского, запиванием «Вдовы Клико» «Моэтом и Шандоном», и мало ли что ещё пьют на свадьбах и в прочие счастливые дни.
Единственное, немного холодило сердце от смутных предчувствий: Димин дом стоял на пути к крематорию, психбольнице, вытрезвителю, тюрьме и кладбищу. Такая вот дорога шла мимо частного фамильного домовладения на холме, за которым и располагались вышеприведённые организации, клубы по интересам — в общем, те самые места, куда черти загоняют праведников.
Я не богатая на родных, а у Димы вообще никого не было, если не считать, конечно, меня. Его воспитал дед, вот и всё, что я знала о нём к тому времени.
Дом на склоне горы представлял обычное для тех мест строение из туфа, за настоящим крепким забором из мелких и средних камней, крепко склеенных меж собой каким-то доисторическим способом, кажется глиной со сметаной (?), — которая представляла из себя такую твердь, что цементу и не снилось. Розовые вьюны и рябина под окнами, два серых кота и муравейник у забора...
Неправда, что дантисты богаты, как Крёзы. Или, может быть, мне попался не тот дантист?
Кроме кабинета на углу двух улиц, частной аптеки «Горностайка» и классического старого 126-го «мерседеса», ничего несметного у него не наблюдалось.
Через месяц жизни в качестве законной жены я поняла, почему мой дантист — не Крёз.
Если у него просили денег в долг, Дима не мог отказать. Если были деньги — он их одалживал.
Это меня потрясло. Потом озадачило. Возмутило — как бурю в стакане воды! Какое-то время я просто кричала от бессилия! Ну, разве можно верить людям?! Лю-дям!!!
А потом привыкла.
Я на три дня лишилась дара речи, когда муж отдал пять тысяч долларов какому-то сонному в кримпленовом «женильном» костюме Анатолию, и тот укатил на велосипеде с просевшей рамой и с прищепками на штанинах.
— Не бойся — он отдаст! Я его знаю, как себя, — успокоил Дима.
«Еще забавляется!» — горько подумала я, мучимая скупостью.
— В июне, в четыре раза больше! Я так «мерседес» купил! — кивнул на старую, правда, очень приличную машину мой Димитрий. — У него там алмазы где-то... — туманно добавил он и замолчал.
«Конечно, алмазы! Кто же сомневается? Только не я, — подумала я. — В июне, а теперь-то октябрь...»
А потом привыкла, мы же не бедствовали по большому счету.
Хотя странные на мой взгляд рассуждения о том, что если человек просит, а ты можешь ему помочь, но мотаешь головой и отворачиваешься...
Ну, конечно, успокаивала я себя - кто-то играет в покер, кто-то содержат целую конюшню любовниц, кто-то пьёт всё, что горит синим пламенем, а Дима  —  даёт в долг.
Но вообще-то я с этим не согласна до сих пор, не соглашусь никогда, и лучше поменяем пластинку!

Прожив какое-то время в доме на холме в ожидании рождения дочки, намеченного не позже июня, я вывела одну нехитрую аксиому: лучше, чем жизнь с любимым человеком и свой маленький мирок в четырёх стенах, лучше этого — нет ничего. Никакой сказочник не придумал сказки главнее этой.


                О политике


Обычно политика и жизнь человека с улицы не связаны решительным образом никак, если, конечно — не война, когда на бойню посылают рядовых человеков тысячами.
События последних лет, произошедшие в Красноуральске, несколько выбивались из грабительского течения жизни в постсоветской России.
Губернатор за первый год своего правления сумел посадить или выгнать из города и края самые крупные бандитские формирования, которых в красноуральском регионе было не меньше, чем в среднем по стране. Конечно, это не могло пройти бесследно, и тот порядок, который установился в крае, был зыбким, но жизнь шла, заводы и фабрики в Красноуральске работали без обычных в наше время переделов собственности. Такими мне запомнились та осень, зима, но... все, кто пожил, понимали, что губернатор, который не стал ручным ни для преступных авторитетов, ни для олигархов и остаётся чистым — это нонсенс для той России,  в которой мы живём.
«Смертник» — так за глаза называли в тот год губернатора, и уже в марте за какую-то неделю на Соболя было совершено два покушения. Одно во время посадки губернатора в машину — оборвался трос, и сверху на машину упала плита. Ошибка крановщика? Рядом возводили новое здание администрации. И второе — секретарь Соболя скончался, когда пригубил «Нарзан» из холодильника в комнате отдыха губернатора.
В обоих случаях Соболь не пострадал, но выглядеть после того стал неважно.
Что будет летом, когда на пост губернатора богатейшего края выстроится целая очередь из авторитетных людей России, — ожидать было тревожно.
То, что человек с «титановым» лицом в белом «линкольне» — Валерий Бобровник, оказался не преступным авторитетом, на которого он смахивал своим брутальным видом, а начальником охраны главного конкурента губернатора Соболя на предстоящих выборах, я узнала между делом. Этим конкурентом был неприметный, но очень влиятельный глава Законодательного собрания края и вдобавок крупный предприниматель — Быковский.


                Зуб мудрости


На дороге сидел нахмуренный кот, я его обошла, он даже ухом не повёл. С этого и начались наши несчастья. Я видела, как Таня Бобровник поднималась по трём ступенькам в частный кабинет моего мужа. А я как раз выскользнула из него. Я бы сидела и не сводила с Димы глаз ещё минут пять, если бы не особая посетительница с зубной болью.
Будучи уже на седьмом месяце беременности, я панически не выносила зуда бормашины и ринулась навстречу Бобровник, придерживая одной рукой пакет с лавашем, а другой прикрывая, словно от надвигающейся опасности, живот. Мы встретились с ней глазами, и я улыбнулась: какая красивая женщина!
Бывший сотрудник ФСБ Бобровник открыл в центре города, через квартал отсюда, корпоративную службу безопасности, укомплектовал её профессионалами из бывших работников спецслужб и процветал в охранном бизнесе.
Дима потом рассказал, как Таня Бобровник вошла в его кабинет, посмотрела сверху вниз глазами замученной феи и сказала:
— Дмитрий, у меня болит зуб мудрости, может быть, мы его?..
На Тане — «Красноуральской фее — 2000 года» было обычное короткое джинсовое платье с вырезом на животике, никакой косметики, золота, даже заколки в распущенных волосах, но оторвать от неё взгляд было невозможно. Может, всё дело в необыкновенно синих глазах?
Наташа с тоской посмотрела на написанное — ерунда какая-то. Вроде всё правда, но она опять отклонилась от темы.


                Подробности


Итак, Таня Бобровник пришла на приём к знакомому дантисту удалить верхний  правый зуб  мудрости.
Ей сделали обычный платный обезболивающий укол, и она внезапно скончалась от анафилактического шока прямо на сиреневом кожаном кресле лучшего частного зубного кабинета  города. Укол делала медсестра Ткачёва, медикаменты поставил в срок и за оплату по факту заведующий пятой аптекой Чижевский.
Тот день и половина следующего пролетели в милиции и скомкались, наподобие упавшего в болото парашютиста. Милиция состава преступления в действиях Горностаева В. И., Ткачёвой Л. И. и Чижевского А. А. не нашла, их отпустили - с миром! На третий день господин Бобровник (когда «убийц в белых халатах» — Горностаева, Ткачёву и Чижевского привезли на местный спиртовой завод, который охраняли его службы и свалили у него в ногах) сказал (запомните):
— Аллергия? Шок на лекарство? Я таких слов не знаю. Сейчас с вами поговорит мой человек, надеюсь, обойдёмся без церемониальных выстрелов в голову.
Уже немолодой и очень удачливый по части охранного бизнеса господин Бобровник, не был явным сторонником тотального уничтожения людей. Но жажда справедливой мести гложет любого испытавшего потерю близкого человека - по нелепой ли случайности, по чужой ли бестолочи, ведь люди, как известно, имеют привычку гибнуть и умирать в большинстве случаев внезапно, скоропостижно и часто без особых на то причин. Никто не знает своего часа, каким он будет, и в чьём обличье явится старушка с косой.
Диму после разговора с Бобровником сильно избили, потом он подписал документы на передачу всего, что имел на имя какого-то господина Амбарцумяна, то же произошло с Ткачёвой и Чижевским.
И уже через четыре дня мы оказались в заброшенном гараже, сидя в старой «Газели», на которой Дима одно время зарабатывал на жизнь. От греха подальше мы решили уехать из города в тот же день. Но без денег далеко не уедешь, и Дима на полдня ушёл в город. У каждого коммерсанта есть долги, а кто-то должен ему; но к вечеру из всех должников ему исправно отдал полторы тысячи рублей только местный забулдыга, и то Дима его не просил ввиду незначительности суммы, тот сам окликнул и рассчитался сполна.
Итак, муж закрыл гараж, и мы поехали, сперва медленно, потом очень быстро, от гаражей до нашего дома было не больше километра... Уезжая из Красноуральска, мы своих вещей не захватили, такими были условия, которые мы вынужденно согласились исполнять — документы в зубы и прочь, прочь из города! И если бы не древняя «Газель», стоявшая в ремонте у Диминого школьного друга...


Он стал похож на бедуина, а я забыла про свою беременность.
Стресс на мужчин действует очень опосредованно — сперва давит, потом немного отпускает и позволяет выжить, если хочешь, и когда это удаётся, мужчина выпадает в осадок, становится как кислое молоко, забытое бабкой в кружке на подоконнике.
Мы ехали, и я не узнавала его — чистенький дантист с едва различимой улыбкой умного человека куда-то исчез, а за рулём сидел незнакомец, и от него пахло соляркой и дешёвыми сигаретами.
— Дим, — дотянулась я губами до его волос. — Ну, Дим, ну, Дим-дим...
Мы поцеловались, и нас тряхнуло.
— Мне её очень жаль, так жаль, — глядя на холм кладбища, всхлипнула я. — Лучше бы я умерла!
— Лучше бы я умер…


                Наш дом на холме


Мы взглянули на то место, которое было нашим домом...
Двери распахнуты, разбитые окна хлопают, чувствовалось,  что в доме осталась одна труха без вещей, и какой-то татарин смотрит на нас, не мигая, с обочины... Мачты электропередач за его спиной и огромная промзона города Красноуральска, из которого мы убегали. Но — этот город был мне так дорог! Он навсегда застрял в моём сердце, как ты, любовь моя, и напоследок мне захотелось сделать что-нибудь хорошее — отдать полкармана мелочи нищему или купить мороженое в вафельных стаканчиках недоверчивому и замурзанному уличному ребёнку.
И тут я увидела его...
Бомж из привокзального сквера — тот самый, который спал там под пионером с гипсовым горном. У рынка толпился народ, что-то происходило...
— Сейчас объеду, — Дима стал разворачиваться, а я сказала:
— Подожди, я посмотрю.
— Зачем?!
У павильона «Семена» помирал местная достопримечательность — бомж Гильза, также известный как Мурадым-ага.
Судя по виду, его переехала машина: старик был не только поломан, как кукла с помойки, но и весь в крови.
— В рынке кассу вчера ночью ограбили, взяли всю недельную выручку... и обменник потрясли, — переговаривались те, кто стоял неподалёку.
— «Скорая» не едет, — завздыхала местная горе-бабка с котятами в коробке.
—  А как?.. — спросила я.
— Сперва под одну машину попал, и другая следом! — наклонилась ко мне бабка и, отложив котят в сторону, поправила что-то похожее на подушку под головой Мурадым-аги.
Тот, не открывая глаз, продолжал кричать.
— А-аааааааа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!.. — разносилось на пятачке перед павильоном «Семена».
Толпа потихоньку расходилась, новые зрители ещё не собрались. Дима потянул меня за рукав, а я вдруг начала рыдать, размазывая слезы.
Бомж перестал стонать и, сглотнув страшным кадыком, взглянул на меня. Я, придерживая рукой живот, наклонилась и спросила:
— Вам больно?
В ноздри ударил такой страшный газ из смеси горя, несчастья и всей той грязи, в которой живут опустившиеся люди и уличные собаки, что я, как сомнамбула, покачнулась и чуть не упала рядом. Дима приподнял меня за подмышки и молча понёс к машине.
Бомж снова открыл глаза и посмотрел на меня, а я на него, вывернув шею.
— Давай отвезём его к приёмному покою и положим? — уже в машине, когда Дима стал отъезжать, ни на что не надеясь, спросила я.
Дима сжал зубы и даже не посмотрел в мою сторону.
У меня какая-то ненормальная тяга к старым пьяницам.
И ещё я всегда помню об отце: жив ли он вообще сейчас?
Когда я вижу старика, и он пьян, и несчастье сквозит у него даже в остатках волос, в горьких складках у губ, и вывернутые карманы висят — в них нет даже мелочи, у меня мелькает безумная мысль: «Может быть, это он?!»
Конечно, от Сапожка-на-Оби до Красноуральска немного дальше, чем от аптеки до вокзала, но отчего-то мысли, и престранные порой, посещают меня. Когда живёшь среди людей и видишь жизнь, какая она есть, а не сквозь тонированное стёкло лимузина, то твои чувства  мало  отличаются  от  чувств  других  людей.
Эта грань между опустившимся человеком и обычным — её почти нет.
Несчастья ломают абсолютно всех, просто, может быть, судьба пока ещё благосклонна и бережёт вас от такого?
Бомж бредил, пока мы везли его от рынка до больницы.
— Курил гашиш!.. И запивал вином!.. Я курил гашиш и запивал вино-о-ом!.
— Раздухарился, — хмыкнул Дима и закашлялся от вони, которая скопилась в «Газели» всего за минуту, пока двое небрезгливых прохожих сердечно помогли внести и аккуратно сложить Мурадыма на полу фургона, а также и его мешок, два набитых пакета из-под мусора и подушку под распухшую голову — всё богатство было при нём.
Мы подъехали к торцу горбольницы на улице Рябушкина, Дима посигналил, и на крыльцо вышел молодой доктор с вышивкой на кармашке чистенького халата.
— Ну? — потянувшись, спросил он, а я прочитала «вышивку»: «д-р Денисов».
— Помогите, вот машина сбила! Он бомж, но очень мирный, пожалуйста, — придерживая живот, подошла я к доктору Денисову.
— Нам ваше говно без надобности, — вежливо сказал доктор и стал рассматривать солнечные тропинки в небе.
Дима и бомж о чём-то говорили, была какая-то пара фраз между ними, и бомж чуть погодя заплакал, повторив, только тише, те вопли у палатки «Семена».
Доктор Денисов меланхолично прислушался и всё-таки повернул к машине. Подошел, посмотрел, фыркнул...
— Ладно, — через полминуты снова фыркнул он. — Эй!
На крыльцо приёмного покоя вышел злой, с глазами некормленой собаки санитар и сплюнул.
—  Дерьмо! — сказал он, увидев бомжа.
— Дерьмо, — согласился доктор. — Давай-давай! — И показал рукой, как сгружать бомжа на ближнюю от двери каталку.
— Ну, слава Богу, — сказала я.
— Ага, — без энтузиазма кивнул санитар и, схватив мешок и два пакета, почти всё имущество нищего, на вытянутой руке понёс его и кинул в кусты у дороги. — Потом заберёт, в другой жизни...
— По-окой, — прочитал Мурадым-ага слова над собой. — Ты пожалела меня? — произнес он, не глядя. Я не успела ответить, голова старика мелькнула в проеме дверей, и остался только невыносимый запах, который умирающий забыл взять с собой.
— Зачем привезли? — на удивление красивым голосом и протяжно-протяжно спросила нас медсестра в окне и посмотрела, как на дураков. — Всё одно ж подохнет, дожился!..
— А подушка?.. — глянув на пол фургона, спросила я.
—  Видишь, помойка? – поинтересовались из окна.
—  Вижу!
— Неси туда! Заразу та-акую! — фыркнула медсестра и спряталась.
От подушки пахло псиной. Я свернула к мусорным бачкам и услышала:
— Наташка!..
Я обернулась и увидела машину «джип» цвета «папирус», которая сворачивала к моргу, за рулём сидел Валерий Бобровник... Следом ехал 126-ой «мерседес» с незнакомым молодым человеком за рулём.
Я не испугалась, просто застыла, закрывшись подушкой старого деда, и пришла в себя только, когда мы миновали последний городской квартал.
— Подушку выбрось, — кивнул на дорогу Дима.
— Фу-у, гадость! — отбросила я назад этот пуд микробов и лихорадочно стала крутить рычаг открывания окна. — Мне нужно вымыться!.. Дима, у меня чума!


А город вздохнул и выпустил нас на волю. Дорога петляла среди сопок, терриконов и белой пыльной соли, которая окружает Красноуральск с юго-запада.


                Не смешно


В Сапожке на заборах было написано, допустим: «Ленка, твоя попа самая лучшая!» Или на крайний случай: «Наташа, я тебя люблю!»
А когда мы приехали в Полежаевск, то на въезде в город на бетонном заборе прочитали гигантское «УДОВЛЕТВОРЮ!» — и телефоны, телефоны, адреса и даже парочку факсов.
А на моём заборе в Сапожке белилами светила кривая надпись: «Наташка, дождись меня! Толян».
Эх!..
Помню ещё в школе, нам в руки попалась московская газета «Из губ в губы», и некоторые объявления я не забыла до сих пор: «Уколы от старости», «Продам душу чёрту», «Нежное создание поцелует вас и убаюкает», «Секс до горла. Влад», «Убью не раздумывая. Бесплатно. Не меньше двух человек», «Гарантия вечной жизни в обмен на ваши сбережения», «Похоронные принадлежности на вырост».
Мы с Ленкой хохотали, как сумасшедшие, рот болел, застыв гримасой на целый час, и вот я практически в Москве, и где-то здесь продают ту самую газету.
— Какой-то гангстерский городишко! — вглядываясь в незнакомые улицы с панельными пятиэтажками, просто так сказала я.
— Почему? — почесав грязную голову пятернёй, засмеялся Димон. — Сейчас снимем комнату, вымоемся и поедим... Я знаю этот город.
Мы отъехали не помню сколько кварталов влево и оказались в колодце из трёх восьмиэтажек, очень старых и невыносимо прекрасных — я заворожённо вглядывалась в длинные кирпичи на фасаде и зеркальные окна.
—  Я с тобой? — привстала я.
—  Машину сторожи, — сказал этот шутник.
— Сам сторожи, её только на свалку! — Просунув палец в дырявое сиденье, я что-то нащупала и через секунду вытащила пулю.
— Жизнь на Земле временная, — пожал плечами Дима, и мы вошли в ближайший подъезд «Z».
Подъезд-труба, дыра без света, устремлённая ввысь. Оказалось — просто в то утро на Архангельской не было электричества.
И ещё — все подмосковные города непохожи друг на друга, хотя, казалось бы, близость к столице, свет её, те же самые звёзды, которые освещают Кутафью башню и старую каланчу где-нибудь в Зарайске, должны роднить райцентры и наукограды меж собой, но... ничего подобного. Даже лица русские и словечки настолько не похожи, что, впрочем, неудивительно: у нас особенная страна. Или сторона.
Мы молча поднялись на шестой этаж и позвонили в 56-ю квартиру — звонок не работал, мы постучали.
Открыл мальчик-даун в серых брючках и свитере, прикрывающем толстую раскормленную попу. Увидев мой живот, с ходу попросился на руки и пообещал:
— Я не буду плакать, тётя, покачай меня на животике.
Что на это скажешь — он был помладше меня… года на три?
И тут вышла Нина Ивановна  и  узнала Диму:
— Здравствуй, студент, — сказала она, и я в неё влюбилась.
Взгляд Нины Ивановны бередил душу. Бывает,  посмотришь  на  человека и, даже не зная его, поймешь: господи, что же тебе испытать-то пришлось? Отчего у тебя такие глаза?..
В каждом городе люди сдают квартиры, и в каждом городе другие люди их снимают. Обычно сдают не от хорошей жизни, теснятся, но у Нины Ивановны Сидоровой было две квартиры, в одной она жила сама с сыном, а другую, доставшуюся ей от бабули с дедом, на цокольном этаже  - сдавала.
Мы попали в тот редкий день и час, когда Нина Ивановна выгнала семейную пару, которая, прожив полные четыре недели, платить отказывалась по неизвестным причинам. Квартира на первом этаже представляла собой довольно внушительное помещение из трёх комнат с минимальным набором мебели. Из нашего окна виднелся квадрат двора с качелями, на лестнице по ночам ухало нечеловеческое эхо, кто-то ходил, но никого не было видно, и запахи уже ушедших и ещё живших в «сталинке» были настолько резкими, что приводили меня в состояние постоянного сердцебиения. Старый и очень опасный дом, интуитивно почувствовала я и так и жила, пока не привыкла и  просто перестала это замечать.
Второй подъезд был не единственным в доме, не имевшем консьержки. Жильцы за редким исключением не отличались ни богатством, ни прочими приятными неожиданностями. Даже старшая по подъезду некая Атаманова, регулярно увозилась санитарами в местный сумасшедший дом по причине устройства костров в своей квартире под чердаком, но её никто и не думал переизбирать, к примеру, на тихого старичка-активиста с седьмого этажа. Никому до этого не было дела, точней — всё собирались прогнать эту тётю Настю с почётного поста, но пироманка возвращалась из сумасшедшего дома такая тихая и грустная, на спички просто смотреть не могла, всем кланялась и норовила облобызать всех, кто находился в поле её зрения.
В общем, если бы мы знали, в какую тягостную историю попадём... Но мы не знали.
За пару недель мы обжились, Дима начал искать работу.
Справа от нас снимали комнату две Олеси, три Галины и самая молодая — Маринка, — бригада малярш из Запорожья, слева в большой комнате отсыпались два конкретных друга.
— Какая зажигалка! Да ещё беременная!.. — Сказал Саркис Мазуту, когда в первый же вечер они пришли, не постучавшись — замка на двери нашей комнаты тогда ещё не было. Саркис — кавказец, Мазут — азиат. Оба чёрные и бескомпромиссные.
Я перевела взгляд на своего мужа: нет, он совсем не страшный, отчего же они ушли? Их никто не гнал. Да-а...
В преимуществе замужества я убеждалась каждый день. И каждую ночь.

И только-только мы устроились в Полежаевске — новости из Красноуральска хлынули с экрана телевизора на нашей общей коммунальной кухне.
Наваждение, не иначе: ведь ежедневно в мире творится бог знает что, но мы-то  жили не во всём мире, и те новости были для нас как журчание воды из-под крана, мы жили в Красноуральске, и он в нашем сердце остался навсегда. И мы вникали во все перипетии бандитских разборок в центре еще недавно тихого города, убийств каких-то людей на окраинах, захватов заводов вооружёнными людьми в масках...
До чего же странное человеческое сознание: мир трясёт и взрывается каждый божий день, но тебя трогает за душу только при упоминании знакомых, не важно — мест, имён или какой-нибудь горы, на которую в детстве лазил и сидел, свесив ножки...
Шестого мая убили в перестрелке... Бобровника.
— Может, вернёмся?
— Куда?
И точно — возвращаться было некуда.
Разве мог кто предположить, допустим, лет пятнадцать назад, что в новостях центральных телеканалов подробно будут рассказывать на всю страну про жизнь и смерть обычных разбогатевших бандитов. И так каждый день, как раньше про трудовые будни шахтёров, сталеваров и колхозников.
Эти новости оттуда будоражили и вызывали противоречивые чувства... Хорошо, что мы уехали? И выходило, что — нет.

               
                Zаскоки


Вольно или невольно я стала знакомиться с людьми из подъезда «Z», и не все знакомства были приятными, хотя иной раз случались и трогательные открытия.
Наташа задумалась и с сомнением перелистала всё, что написала до этого.
Надо бы уже начать рассказывать о самом главном! Но подъездные жители, которые сновали по лестнице туда-сюда, просто не давали никакой возможности перейти к главному. Их нужно обозначить, хотя бы пунктиром, особенно самих ярких! А вы уж сами решайте, читать ли вам про них или перевернуть пять-шесть страниц и со спокойной душой узнать, ради чего затевался этот роман.
Я имею в виду — убийство.


                * * *
— За что мужчины любят женщин?! А женщины этих... за что? Абракадабра, в общем! Иной раз та-акая женщина, а рядом с ней форменный сморчок! А идут, воркуют, весело им... чёрт побери!
Или ещё вот — он! Косая сажень, кудри, шагает — просто по два метра шаг! А она — маленькая, носатенькая, прилизанная, и вдобавок — ноги колесом! А он ей: «Лола, Лола, Лолочка!» Тьфу!
Ну вот — как ты вот! Пигалица ведь, а такого себе Илью Муромца отхватила!   
— Да-а-а?
То, что мой Дима, метр шестьдесят один ростом, со стороны выглядел Ильёй Муромцем, ввергло меня в краску счастливого стыда. Я себя почувствовала, несмотря на то, что Димка до сих пор не смог устроиться на постоянную работу, самой счастливой из всех красавиц.
Так, случайно на лавочке, я познакомилась с тётей Настей из 64-й квартиры. Боевая женщина. Любит костры. Старшая по подъезду, восьмой этаж.


                Таня Дубинина


Еще в Красноуральске я с любопытством посматривала на женщин с животами, мой тоже уже был виден без очков. Ходят, как корабли и не стесняются. Вот, думала я, они же не боятся — значит, всё, как следует быть!
А когда мы приехали в Полежаевск и до появления Глафиры оставалось около полутора месяцев, я с жадностью посматривала на мам с колясками. Там, в недрах кружев, что-то попискивало, я не решалась даже взглянуть — ведь нельзя без спроса смотреть на чужих птенцов, но сердце ликовало — скоро пищащий инопланетянин появится и у меня!
На шестом этаже, за выступом несущей стены, в 54-й квартире, как раз пищала недавно родившаяся девочка, и с её мамой я познакомилась одной из первых.
Маму девочки звали Таней, и она тоже приехала из Красноуральска родить дочку. Совпадение...
Как обычно бывает? Ну, как люди перебрасываются парой фраз, а потом начинают улыбаться друг другу?
Я ходила с таким животом, что было видно — вот-вот! Ещё несколько шагов, и я рожу. Да.
А она ходила гордая, с нежно-голубой коляской, и в ней девочка!
Мы с Таней встретились глазами на второй день нашего приезда в Полежаевск. Мы обе шли по одной тропке через сосновый лес к «сталинке» и встретились глазами.
— Ой, — сказала она, едва взглянув на мой живот. — Ты не бойся!
— Да, — едва передвигая ногами, заворчала я. — Тебе легко говорить.
— Не бойся! — толкая перед собой коляску, как ледоход льдинку, авторитетно заявила она. — Выскочит, как пробка из бутылки!
— Да? — всё равно не поверила я и не смогла отвести от неё глаз.
Такая полная, такая красивая, щёки как две мои попы. Сметана мезозойского периода.
Она шла, и воздух шелестел, как водопад, такая неотразимая и очень большая женщина лет двадцати пяти.
Из-под сарафана на тоненьких лямочках слегка выглядывал красный бюстгальтер, и это было красиво, а почему, не знаю.
И ещё, я точно знаю — такая, как есть, я была уже в год и даже раньше. Люди не меняются. Они одинаковы независимо от возраста, и неважно, как они выглядят в десять, двадцать или сто двадцать лет. Я всегда буду та же, что в шесть лет. Но только — я одна буду знать об этом.


                Любопытство погубило кошку


На трансформаторной будке справа от подъезда висела табличка:

                Здесь живет Брежнев

Из своего окна, и не раз, я видела, как туда заходит какой-то чистюля в обносках. И так, как я раба своей страсти к бомжам и прочим незаконным гражданам, то однажды вечером, когда Дима долго не приходил, а я ждала его на улице, расхаживая среди деревьев, сильнейший импульс заглянуть в трансформаторную будку повернул меня к ней; я подошла и просунула голову в железную дверь.
В будке горела свеча, внутри сидел бомж и, вглядываясь едва раскрытыми глазками в тёмные углы, писал, по слогам строя сложные фразы про обустройство, кажется... России.
— Вам чего, дамочка? — спросил меня этот глубокий человек, даже не повернув немытой шеи. Я сразу поняла, передо мной — уникум, каких поискать, и чтобы не нарушить хрусталь чужого уединения, вежливо потопталась у порога и со словами приветствия ступила внутрь...
Под серым пиджаком однофамильца самого славного генсека была надета узорчатая футболка. Только через час, когда я в подробностях рассказывала про последние два дня, что случилось и как мне невыносимо, я вдруг поняла, что это — татуированное тело, а не футболка! И посмотрела на собеседника во все глаза.
«Ой, — пронеслось в голове. — Беги!»
На что мой визави, Илья Леонидович, тихо пробасил:
— Не бойся. Я ручной.
— Правда? — И я досказала нашу с Димой «лав стори» до конца.
За что была отругана и выдворена из будки вернувшимся мужем в нашу комнату. Оказывается, он уже больше часа искал меня, рыская по всему подъезду, потом бегал вокруг дома, пока не догадался заглянуть на огонёк в трансформаторное окошко.
Илья Леонидович имел не одни эти апартаменты, а ещё и в подвале, и на чердаке, и ни разу не было, чтобы все три комфортабельных места оказались заколочены — одно обязательно было открыто и пылилось в ожидании. И в каждом было по спальному месту, чайнику и кастрюльке, в общем — лафа.
Раньше такое представить было невозможно, хотя — было, было, но этого не хотели замечать. Зато сейчас совершенно свободно во многих подвалах живут люди без документов, настоящих имен и с тем минимумом счастья, которое ещё держит их на поверхности земли.
— Побезобразничать я люблю!.. Это если меня тронуть, — Илья Леонидович почмокал: — А вы не трогайте!
«Резонно! — согласился Лабрадор, который пробегал мимо. — Какой открытый человек! Весь на виду... не то что эти, которые в квартирах прячутся и с документами... Аф! Аф!»

               
                Встреча двух близких сердец


Синева небесного моря над головой, обсидиан солнца в зените, от травы у подъезда пахнет дождевыми червями.
Диму взяли на работу. Торговля медикаментами. Менеджер.
«Через год купим квартиру, ещё через год купим!.. А через три года купим!..» Всю ночь мечтали. А наутро было 13 мая — первый рабочий день на постоянной работе; Москва, метро Алексеевская.
Он уехал, а я осталась, вышла во двор и ущипнула себя за руку — ко мне обратился большой русый пёс, которого таскал на поводке бойкий слепой с третьего этажа, и на хорошем русском языке сделал заманчивое предложение.
Я ущипнула себя очень больно, но снова не проснулась, этот пёс обладал таким даром убеждения, что ещё чуть-чуть и я вышла бы за него замуж, но он просил не об этом!!!
— Нельсон, — представился он, а я пролепетала:
— Наташа.
— Знаю, — ответила эта собака и обнюхала траву возле моих ног. — Я знаю про тебя всё, а что не знаю, могу выдумать... Хочешь?
— Нет, не хочу, не надо. — Я скрестила руки на животе. — Иди, знаешь куда! Нет и нет! Пусть всё будет по судьбе — я в неё верю, надеюсь и люблю, и знаю, что буду жить и через пятьдесят лет и через сто...
— Не ври, — гавкнул пёс. — Столько не живут.
— Ладно, — согласилась я. — Чего надо?
— Ты запутала роман, давай я продолжу его один?
— Ну уж, нетушки! Роман — про меня? Про меня! Иди своего слепого таскай! И у меня почерк лучше!
— Ну, тогда напополам, да? — вежливо укусил меня за коленку Лабрадор.
И я согласилась.
Мы постояли, глядя друг на друга как заговорщики, и не смогли в тот день расстаться. Пёс махнул хвостом и повёл меня за дом, там я села на скамейку (жёсткая!), Нельсон лёг у моих ног, и мы поговорили про синтаксис, дефисы (о которых я и не подозревала, ой, такая прелесть) и про двоеточие...
Разговоры с собаками, в отличие от разговоров с людьми, навевают такой нежный покой в душе. Рекомендую.
— Это что! Я в первом классе с одним мальчиком целовалась целый час!
— А я, аф-аф! смолоду любил в ботинки писать, да и сейчас иногда это себе позволяю, аф-аф!
— Я как выпью, запросто могу драку устроить! Где хошь! Вот я однажды ехала в электричке выпимши, я-то вышла, а весь вагон дрался!..
— Сочувствую, а вот я как выпью...
— А ты что пьёшь?
— Сливянку, — покосился пёс.
— Ой, и я её люблю! Пойдём, купим?
— Тебе нельзя, — посмотрел на меня внимательно Лабрадор. — Ты что, забыла?
— Из-за драк?.. Да ты не бойся, я теперь стараюсь вести себя солидно, ну, я же замужем.
— Из-за живота, ррр-р-р-р!..
— А, ну да, а я забыла!
— Ничего себе… — отвернулся Лабрадор.
— Только не начинай! Ты мне не бабушка, в конце концов...
— Укушу!
— А я тебя, — показала я зубы. — Давай одновременно?!
— Я могу только исподтишка цапнуть...
— Не-е, так неинтересно!
Я не совсем поняла, почему у него такой грустный взгляд, может, он меня полюбил? Да нет, разве такое возможно? Нет, нет!
— Дай я тебе репейник из хвоста вытащу, ну дай, чего пятишься?
— Ну, вытащи, — наконец поймав в моих глазах нежность, без желания укусить, разрешил Лабрадор и лёг лапами кверху, пузо наружу и закрыл глаза.


                Улыбка по-русски


Это раньше люди радовались знакомству с другим человеком, искали улыбку в посторонних глазах, ждали какой-то радости — это было раньше, мы живем в другое время.
Все в доме уже привыкли к смене жильцов в квартире 36, поостыли к не очень-то приятным соседям, от которых неизвестно, что ждать — ведь приезжих не любят, причём неважно, откуда ты приехал, за каким рожном и с какими мыслями. Но, видимо, моя беременная фигура настраивала людей на лирический лад, и я как-то быстро познакомилась со всеми, кто этого хотел, а с Ниной Ивановной, у которой мы снимали комнату, я каждый день чаёвничала. Нина Ивановна... какая она всё-таки!
— Не вздыхай! — говорила она, подвигая варенье — ежевика с малиной в длинной стеклянной баночке, у неё этих баночек было три полки!
— А ты не смейся. — Я сидела со своим животом, и всё время ёрзала: стул шишковатый, твёрдый, я даже встала и посмотрела на него сбоку, потрогала — нет, вроде мягко, а как села — опять в косточку на попе врезается.
— Родишь девочку, — мечтательно продолжила Нина Ивановна, — хорошую! Будешь счастливая.
— Да, — сморщилась я. — Счастливая, это точно!
— Забудь, если сможешь, почему вы уехали из Красноуральска. — Нина Ивановна улыбнулась, и мне стало не так твёрдо сидеть.


Лабрадор подумал и решил, что про Наташу, соседей и обидную ситуацию в стране он рассказал достаточно, но есть ещё несколько персонажей, которые живут не в подъезде «Z», а без них, даже если лаять, не переставая с вечера до утра и потом ещё повыть до обеда, никто ничего не поймет.
Итак:


                43 года


Участковый Сазанчук Автандил Георгиевич начинал работать еще при Юрии Андропове, закончив после армии курсы при Академии МВД. За двадцать прошедших лет дослужился до капитана, и не за горами была уже пенсия по выслуге, о которой думать отчего-то совсем не хотелось.
Сазанчук не мог больше часа после пробуждения находиться в родном доме. И не потому, что там было плохо. Дело заключалось в другом — год назад сына Сазанчука убили, и не где-нибудь, а в армии.
Все Сазанчуки служили, никто никогда от армии не «косил», они вообще не считали это проблемой — «служить в армии».
Но даже Автандил Георгиевич, лучший полежаевский участковый, ни до, ни после похорон сына не смог докопаться до истины.
— Вот свидетельские показания роты солдат, двух прапорщиков и офицера, обнаруживших Игоря Сазанчука висящим под потолком в угольном складе...
— Каким образом со сломанными руками и ногами он смог забраться на кучу угля, привязать к потолку верёвку, накинуть её себе на шею и вдобавок поджать ноги, чтобы задохнуться? — спросил он тогда.
— У вас воспаленное воображение, — грустно попеняли ему замкомвзвода  и  начштаба дивизии.
Дело завели...
Военная прокуратура, изучив материалы, свидетельские показания, данные экспертизы, сделала окончательный вывод — Игорь Сазанчук, двадцатилетний сержант срочной службы, покончил с жизнью сам, возможно, подвергшись перед смертью избиению. Кого-то понизили в должности, кто-то ушёл в отставку, и — всё. А что ещё?..
Участковый Восточного сектора Полежаевска Автандил Георгиевич Сазанчук ровно два года тому назад проводивший сына в армию, получил по заслугам — остался без сына.
По заслугам...
По заслугам...
По заслугам...
Человек, много работающий, выполняющий множество разных функций, своего рода гарант покоя и порядка на вверенном ему участке, живущий в родной стране уже сорок четвёртый год, в кого он превратился, как продолжал жить в своём доме и работать? После всего?
По инерции.
Будучи человеком добрым, умным и даже где-то по-житейски хитрым, смешливым раньше и имевшим любимую жену, глядя на которую ощущал себя царем своего маленького царства... Так вот, и в этом отдельно взятом случае из жизни выжить и вернуться «оттуда» помогло не дружеское участие или хорошее отношение начальства, а беззащитное существо, которое моргало огромными ресницами у Сазанчука дома. У Автандила Георгиевича и его жены была маленькая Наташка с улыбкой и этими самыми ресницами. За такую улыбку можно полмира отдать и не пожалеть.
Любовь всегда перевешивает потерю. Любую, даже такую непоправимую. Перевешивает всего на вес ресниц на Наташкиных глазах.
Автандил Георгиевич Сазанчук...
Высокий, черноволосый, с кусками седины в волосах, умным лицом и сжатой улыбкой, которой не было, но она подразумевалась, когда он говорил с вами по поводу тех вещей и событий, которые интересовали его на данный момент по делам службы.


                Не ожидал


Людей — тьма, как китайцы — все на одно лицо...
Участковый Сазанчук так не считал. Все разные. На его участке, по крайней мере почти пять тысяч человек. Конечно, всех даже он не знает. Но обитателей «сталинок» он знал поимённо, и тому способствовал опорный пункт милиции в первом подъезде. Обычно в нём дежурил сам Автандил Георгиевич, принимая народ по личным и прочим вопросам, но в последнее время пункт стоял закрытый. Кадры...
Кадров не было.
Автандил Георгиевич мотался по участку, с тоской вспоминая, как при старой власти в опорном пункте сидели он сам, сержант и парочка практикантов с юрфака. Были времена. Один он в Полежаевске остался из старых участковых, на остальных шести участках околоточные менялись со скоростью смены сезонов. Осенью — один, зимой — другой, а весной вообще никого-с. Да-а-а.
Новых жильцов, снявших у Н. И. Гильзаби комнату, Автандил Георгиевич заприметил сразу. Регистрация. Познакомились, поинтересовался документами, целью приезда, перспективами, оглядел белобрысого колобка Горностаева В. И. с высшим образованием и его юную жёнушку с кругами под глазами — мученицу токсикоза, сразу определил А. Г.
Семейная пара, каких миллион, оба нормальные, вменяемые, с умными глазами, успокоился участковый, даже посмеялся с ними, рассказав несколько анекдотов.

               
                Замотаева Танька


Виктор Иванович за свою двадцатитрёхлетнюю жизнь, даже не будучи ещё старшим лейтенантом милиции, перецеловал немало девушек и дам. Даже случился у него как-то страстный поцелуй с одной приметной особой, на вид ей было максимум сорок пять, а оказалось — почти что семьдесят, но красавица так мило улыбалась ему из темноты, что...
Виктор Иванович постарался поскорей забыть тот эпизод и вообще имел представления очень подробные и развёрнутые: как нужно сперва подойти, рассмешить объект страсти, а потом, когда легкомысленное создание только начнёт приходить в себя, — взять и поцеловать! К примеру — в щёчку или губы! (Однажды ближе всего оказалась грудь, но приводить здесь эти нудные анатомические подробности автор не находит возможным. Автору некогда, он спешит).
Так вот, насчёт поцелуев.
Переехав из уездного Соборска в подмосковный Полежаевск, старший лейтенант милиции Иншаков Виктор Иванович стал сохнуть от тоски по Нинке, которую практически без зазрения совести увёл у него и очень быстро сходил с ней в ЗАГС демобилизованный в запас из Внутренних войск ефрейтор Эммануил с ещё более трудно-произносимой фамилией.
И даже работа, любимая и опасная, не отвлекала Виктора Ивановича Иншакова от дум о былом, о той любви на лавочке под липою, в которую он верил больше, чем конопатая красавица Нинка Турищева.
— Эти девки, сынок, такие оторвы! — провожая внука в длительную командировку на укрепление подмосковной милиции неплохими соборскими парнями, крестила и напутствовала Витю баба Лена (будучи когда-то тоже девкой и зная девок безо всякого рентгена). — Ты, Витя, себе ищи девушку скромную, работящую, по себе, Витя, ищи. И главное — с квартирой. Будешь, Витя, жить в Москве на улице Кирова и кушать московскую сметану, а не ивановский хрен, как тута, у нас, — кивнула баба Лена на соборские большие огороды у себя за спиной и справа, и вниз по реке.
Но мужское сердце болело, и мужские скупые слезы иной раз падали из Витиных глаз, пока поезд «Иваново-Москва» набирал обороты и только через полчаса полетел к столице, как ласточка летит к гнезду.
В поезде теперь уже давно никто не ехал за колбасой, сгущёнкою и платьицами и ботиночками из Детского мира на улице Дзержинского. Денег было у населения едва-едва, и как-то само по себе, сократилось потребление всяких жирных продуктов, ранее почему-то казавшихся необходимыми.
Ехали в основном бригадами на работу: мужчины — на московские стройки, женщины... а не буду говорить, куда ехали те женщины, потому что мне их жалко и обидно за них, а как вам — не знаю.
А при чём здесь Танька Замотаева, именем которой я назвала эту главу? Да я просто Таньку перепутала с Нинкой и назвала неправильно, так что считайте эту главу как бы «Нинка Турищева», а старое название пусть тоже останется, оно тоже чем-то привлекательное и даже внушает кой-какие мысли о самом главном в жизни — о любви.
Так вот, все словно заблудились в ту весну и ехали со всех сторон света в подмосковный Полежаевск, будто бы и не было кругом больше городов, городишек, хуторов в степи и прочих жилых массивов. И главное — ведь встретились все эти путешественники не где-нибудь, а в «сталинке» на улице Архангельской, 2-й подъезд или подъезд «Z», ну как вам больше нравится, так и считайте, называйте и думайте.

               
                Метод тыка


В. И. Иншаков сидел в опорном пункте за столом и, поглядывая в окно, писал на бланке протокола:
«Дворец кривосудия;
камера курортного задержания;
параша с кондиционером;
нары на основе арабской кровати;
вертухай в золотых цепях;
меню тюремного ресторана...»
Поток остроумия был прерван камнем, который влетел в форточку и разбил тарелку, в которой лежали вишнёвые косточки. К камню изолентой была привязана бумажка. Виктор Иванович кинул неторопливый взгляд в окно, дерево клён загораживало обзор примерно на треть, а олухов с камнями в этом городе было пруд пруди, в чём Виктор Иванович за неделю своей работы участковым инспектором убедился раз пятнадцать.
В записке было два слова, но каких:

                МАЧИ МИНТОВ!

— По-китайски, что ли? — разглядывая иероглифы, нахмурился Иншаков. — Ага-а-а, мочи... Уж хотя бы режь или топи в луже, — скрипучим голосом заметил Виктор Иванович и, не ожидая ничего хорошего, вышел на лестницу, где нос к носу столкнулся со своим старшим товарищем по службе Сазанчуком Автандилом Георгиевичем, который всю неделю делился с ним секретами мастерства работы участковым инспектором в Восточном секторе города.
Из пяти тысяч живущих на его участке, всего-то чуть больше ста граждан были людьми с криминальным прошлым, настоящим и будущим, всё, как и в среднем по стране.
Хотя Лабрадор задумался и не смог припомнить ни одной собаки, любящей закон, как, к примеру, копчёную кость, ни од-ной! Но собак, как известно, не сажают в тюрьму, их сажают на цепь.
В первый день знакомства двух участковых произошёл такой бездарный, на первый взгляд, разговор.
— Ты парень перспективный, оставайся у нас, женишься, найдёшь себе красивую...
— Да-а-а, — глядя то под ноги, то в окно, а думая о Нинке, процедил Витя. — Красивую... Для некоторых, Автандил Георгиевич, самое красивое — это эрегированный член!
И Витя сумбурно, в красно-чёрных тонах, по-быстрому рассказал всю историю любви с одноклассницей Ниной, которая вдруг охладела к нему за какую-то неделю и вскоре выскочила замуж за неместного белобрысого очкаря, и родила тому дочку через 3 (три!) месяца после росписи.
— Это что же за сроки такие?! — водя глазами по пункту охраны порядка и держась за кобуру, повторял и повторял Виктор Иванович.
На что покрасневший до корней волос сорокатрёхлетний А. Г. Сазанчук очень мягко объяснил про «метод тыка», которым пользуются, чтобы увести понравившихся чужих невест.
— Метод тыка? — поражённый, повторил Иншаков.
— Метод тыка, — мягко кивнул Автандил Георгиевич.
Разговор глупый, но он прояснил многое.
Во-первых, Витя Иншаков, едва увидевшись с А. Г. С., сразу понял — тот может говорить с ним обо всём и не покажет вида, какой Витя олух, и мысли его тоже дурацкие.
Во-вторых — А. Г. С. очень добрый человек. Таких в радиусе опорного пункта вряд ли сыщешь ещё. А встретить доброго человека в наше время даже не удача, а натуральное счастье.
И, в-третьих — все комплексы Вити Иншакова после разговора с А. Г. С. ужались ровно наполовину. Любовные комплексы, а других у Вити не было. И самое приятное — иконописный облик Нинки в тот вечер стал потихоньку меркнуть, и для новой любви постепенно стало освобождаться место в Витином исстрадавшемся сердце.
Так Автандил Георгиевич одним лишь своим присутствием настраивал этот чумовой мир на хорошее и правильное течение.


                Про Иншакова В. И.


«Он худенький и добродушный», — понял Автандил Георгиевич про Витю.
— Пьяные безобразничают, — по-отечески объяснял Сазанчук новому коллеге про выбитые стёкла, когда они обходили «сталинки» и прочие дома на Архангельской улице и дальше по Объездному шоссе.
Витя сразу же понравился Автандилу Георгиевичу, ему вообще нравились люди, хотя, казалось бы, на такой работе люди и прочие живые твари, капитану Сазанчуку должны были осточертеть. Но — нет. Этого не произошло.
Когда участковый хотел понравиться человеку и расположить его к себе, он с ним закуривал, вздыхал и рассказывал что-нибудь.
— Вчера подходит вон тот маленький шпанёнок и говорит, — показал он на мальчика, пинающего мяч об угол дома, — «мой папа — потомственный пьяница, мент, дай закурить?»
— И вы дали? — не поверил Витя и заглянул Сазанчуку в рот.
— Ну-у-у, нет, конечно. — Автандил Георгиевич поднял палец. — Я его уважил конфетой.
— А-а-а, — уныло согласился старший лейтенант Иншаков.
И покосился на шкета, а тот на них. Увидев, что оба участковых не спускают с него глаз, мелкий нарушитель поднял камень, кинул его себе за спину и, схватив мяч, удалился морской походкой.
Витя поддел камень ногой и, наклонившись, поднял его. «Один в один со вчерашним!» Кругом лежало не меньше полусотни похожих камней.


                15 мая


Всё началось с того, что писательницу Достоевскую ограбили прямо в подъезде.
В тот вечер Татьяна Львовна возвращалась домой не налегке, а с премией. Она несла в ридикюле семьдесят пять тысяч долларов и была счастлива не понаслышке, а в самом натуральном смысле слова.
И когда сзади ей дали со всей силы по башке, ой, простите, по её гениальной голове, она, всё ещё продолжая улыбаться, — упала замертво. И когда пришла в себя через один час тринадцать минут, обнаружила, что лежит без денег, но  живая.
Её спас пучок волос, в который она по старинке клала кое-что для известной формы, я не буду перечислять, что именно, но этого оказалось достаточно для сохранения жизни.
— .............!  .................. .....!!!  ....! — отряхиваясь, встала на четвереньки Достоевская и, открыв дверь тоненьким ключом, заползла внутрь.
— Приедем! Ждите! — лающим контральто ответили по «02», и приехали следующим утром в одиннадцать часов девятнадцать минут без собаки, зато сразу шесть человек.
Выслушав потерпевшую, милиционеры убрали диктофон, обошли её квартиру, разглядывая антиквариат, потом по двое разбрелись по подъезду  и, толком ничего не объяснив и не обнадёжив, уехали на зеленом «УАЗе» обедать ровно в два часа три минуты дня.
Татьяна Львовна сняла с головы кастрюлю со льдом и долго глядела в весеннее чистое небо. Россия, её многовековый сомнамбулизм и приевшаяся, уже незамечаемая необязательность россиян в исполнении служебных обязанностей были Достоевской знакомы с пелёнок, изучены, как потолок над кроватью, и описаны в трёх романах, книжке сказок и целой подборке статей в дорогих глянцевых журналах.
Помыв лицо косметической пенкой, Татьяна Львовна взглянула в зеркало, осталась почти довольна и отправилась, опираясь о стены, в опорный пункт милиции — в первый подъезд на первый этаж.
Достоевская не молодилась, но выглядела богиней, несмотря на решительные для дамы пятьдесят лет. «Желанная женщина», — удивленными глазами косили на Достоевскую мужчины второго подъезда, но были слишком мелковаты для такой красавицы. Не ростом или ещё чем, а сами знаете. И всю жизнь выбор пары был для неё некоторой проблемой.
«Я умею отличить вежливость от интереса ко мне. К пятидесяти годам — это элементарно. Раньше-то я путала и могла влюбиться в человека, который на какой-нибудь мой вопрос просто вежливо отвечал и деликатно улыбался. Сейчас — нет. Я научилась мгновенно различать.
Отстранённая вежливость — самое то! Поверьте. Так много приходится страдать от хамов, лезущих в душу, что просто радуешься, когда на твой вопрос просто отвечают и вдобавок говорят: «Доброго пути. Спасибо! Спасибо, что поговорили, не отмахнулись!»
Когда Автандил Георгиевич, кланяясь, поцеловал писательнице на прощание руку, она дотронулась пальчиком до его макушки и спросила:
—   Не найдут моих денег?
— Вряд ли, душенька, — тихо вздохнул и откланялся участковый, решив прошерстить всю округу и — может быть?.. всё-таки?.. где-нибудь? — А как вы сами, Татьяна Львовна, считаете? — заглянул ей в глаза Автандил Георгиевич. — Вдова Натана Яроцкого не могла? Говорят, она на мели...
— Но это был мужчина, я думаю — мужчина! Очень больно стукнул, — потрогав указательным пальчиком шишку на темечке, вдруг заплакала Таня.
— Душенька моя, — обнял Автандил Георгиевич гениальную писательницу, и тихо-тихо прижимая её к себе и поддерживая, довёл до квартиры. — Я вам соку куплю и булочку, вам персикового или абрикосового, Танечка? Очень изрядный сок тут в палатке...
— Мне всё равно, — доставая ключ, вздохнула Татьяна Львовна. — Две булочки тогда купите, чего уж одну?
— Само собой, — обрадовался капитан, чувствуя себя штабс-капитаном. — Как же вы пишете так, а? Я вот читал, зачитался, потом утром — проспал, знаете, оторваться не мог, такой роман...
— Да-а, напишешь тут, — уже заходя в квартиру, всхлипнула Татьяна Львовна. — Теперь всё лето ветер в голове не выветрится, Автандил Георгиевич.
— Что, графинюшка? — уже с лестницы спросил Сазанчук. — Вы говорите, я слышу, милая вы моя, милая вы наша...
—  Вот что, вы сок-соком, господин капитан, а разбойника уж поймайте!
— Будем ловить! — донеслось с лестницы, и твёрдые шаги Автандила Георгиевича ещё долго были слышны в мраморном пролете. — Словим, если поймаем!
Вот так-то...


                Звонок


— Кого там принесло? — лёжа на кровати вся в деньгах, нежным голосом спросила Альбина.
Зуммер, поставленный ещё при Иосифе I, трещал так, что поднялся бы и мертвый.
Альбина зажмурилась, привстала, нащупала тапочки одной ногой и, чертыхаясь, пошла открывать.
— Эй, ты! С прибабахом! — рванув дверь, выскочила она на лестницу и замерла. На неё с тоской в глазах смотрели двое участковых.
Альбина удивилась именно тоске, а не милиции, а участковые, глядя ей в область ключиц, сказали по очереди:
— Оденьтесь...
— ...гражданочка.
— Мы к вам...
— ...на обратном пути завернём, — натуральным сиплым голосом сказал Виктор Иванович Иншаков. И стражи порядка завернули за выступ стены, к лестнице на пятый этаж.
Альбина настороженно прислушалась, поглядела вниз и сбоку, подняла ногу — она стояла на лестнице в одних тапочках.
— Старею, — закрывая на четыре замка дверь, в раздумьях постояла она перед зеркалом. — Памяти никакой!
И быстро пошла в комнату, с маленькой ягодицы свисала купюра в пятьдесят у. е.


                17 мая


Когда участковый вернулся через два часа, а на этот раз был один А. Г. Сазанчук, денег на кровати Альбины уже не было. Один лишь лёгкий аромат витал в спальне, но дверь в альков оказалась плотно закрыта.
На мягкие расспросы, что она делала вечером пятнадцатого числа, Альбина возмущённо «сделала» глаза и напомнила:
—  Я — вдова! Вы что — с ума сошли?
— Нет, ну конечно. — Участковый озадаченно взглянул на хрупкую разъярённую женщину, в глазах которой плясали черти. — Кто бы спорил, только не я, только не я... Так чем же вы всё-таки занимались, а? Альбина Хасановна? — подчёркнуто вежливо уже с порога повторил Сазанчук и пристально оглядел углы. Он почувствовал запах, только не смог его идентифицировать, участковые не так часто, как хотелось бы, нюхают доллары, фунты и иены.
— Супруга оплакивала, — горьким шёпотом сказала Альбина. — Оставьте меня.
—  Ну что же, до завтра, — вышел в дверь участковый.
Альбина закрыла за ним, подпрыгнула и вернулась в кровать, чтобы опять лечь на деньги, которые были свалены в большой чёрный мусорный мешок и утрамбованы ногой. Так ей было легче пережить увиденное.
Натан...
Натан!
Альбина Яроцкая сама видела, как убивали её мужа, она видела, как Натан упал, было совсем немного крови. Стреляли с крыши соседнего дома и попали аккуратно в затылок. Пуля-дура даже не вышла из головы, Натан упал, как перелётный гусь, только не в реку, а на мрамор парадной лестницы, ухватив жену за длинный подол шиншилловой шубы, в которой Альбина была в тот день.
— Натан! — закричала она. — Натаааааан! Нааатааан!..
Вся жизнь за одну секунду упала за уровень, вся её жизнь!.. У бедного несчастье — потеря кошелька с пятью рублями. Сколько же стоило счастье Альбины Яроцкой?
«Он умер всего полгода назад!
Я — плакала.
А тринадцатого апреля в программе «Незнайка на Луне» я увидела его — в Париже! Он шёл вместе с какой-то дешёвой секси, поддерживая её за талию!
Такого просто не могло быть!!!
Я сама видела, как он лежал в киселе кровавых брызг на мраморной лестнице, я сама слушала двумя пальцами его сонную артерию — в ней не билась кровь!
Альбина металась:
Его заказали? Он упал... Он решил исчезнуть, но без меня??? Он не стал... Он перевел все деньги... Он продал. Он переписал завещание, договорился. Он хотел исчезнуть — почему? Его предупреждали — допрыгаешься! Ты ходишь по краю, на грани, за гранью!..»
У Альбины не было в тот день денег даже до Ханты-Мансийска, но — Париж? Искать? Зачееем?..
А 15-го вечером, когда тучи закрыли «сталинку» со всех сторон и майский сумасшедший гром прогремел где-то в линиях электропередач, Альбина, как сомнамбула, вышла на лестницу с мусорным ведром. И, увидев преисполненную покоя и любви к этому миру Достоевскую, пошла за ней следом и со всей энергией обманутой не вдовы, стукнула той по голове, подло подкравшись сзади, тем самым ведром, которое несла к мусоропроводу.
Достоевская упала, как подкошенная берёза, Альбина потрогала её тапочкой. И — просто по закону жанра — ей захотелось насладиться победой, а не уйти в свою тёмную квартиру, где витали духи, а не люди, и не было ни крошки еды, Альбина забыла в расстройствах чувств дойти до ближайшей палатки, которых в Полежаевске было видимо-невидимо.
После того как убитый и похороненный супруг, оставив её нищенкой, объявился в Париже с некой губастенькой секси, Альбине просто необходимо было хоть кого-то убить, чтобы не потерять себя в этом мире волков, где если не ты, то, значит — тебя.
Но — убить...
Достоевская большой чёрной кучей лежала под ногами и шумно дышала, как прекрасная медведица.
— Корова чёртова! Лауреатка! Вот я тебе!..
Альбина подняла ногу, но не смогла даже дотронуться до Достоевской. Словно невидимое поле защиты от всех Альбин и прочих охраняло эту поверженную галактику. Вот лежит на заплеванной плитке, хрипло дышит, из черных волос по виску капает  кровь, а сделать с ней — ничего нельзя. Невидимая защита, ангелы света за спиной в углах шестого этажа, и один ангел весь вспотел, держа Альбину за ногу, которую она занесла над лицом бесподобной Татьяны.
Переворот в душе.
Не всё можно. Чего-то нельзя.
У раскинутых ног Достоевской валялась синяя, в серебре почерневших застёжек, сумка из венецианской лавки «Сан-Венчерс», куда Татьяна Львовна как-то зашла, гуляя по палаццо.
— Ах ты!.. Ах ты, обормотка! — Альбина наклонилась и подняла сумку. — Тяжесть какая! Небось, колбасы с сыром накупила и идёт!.. — Она посмотрела вниз и: — Шла корова ужинать, — кинула сумку в мусорное ведро и, не оглядываясь, перепрыгивая через ступеньки, помчалась вниз на свой четвертый этаж.


                Из нового романа
                Т. Достоевской:


«Человека делают другие люди. Не жизнь, а люди, с которыми живешь. Они обволакивают тебя, как дожди, овевают, как ветра, рвут на части, как ураганы, залезают в душу, как змеи, некоторые умудряются целовать, проникая своей сущностью настолько далеко, что ты рожаешь.
Люди — параболические антенны, ветряные мельницы, ливни, молнии. Иной раз такие, что ты, сперва невыразимо счастлив, как дурак, а после страдаешь и держишься за землю, распластанный болью, с гипотетической дырой в голове, из которой в космос уносится частями твоя душа.
Ищите своих людей, быть может, вы их найдёте через десятки лет. Уходите от людей, с которыми вам плохо, пусть они живут без вас. Конечно, если вы ещё можете ходить, и вам что-то ещё хочется, и впереди — солнце, а не проветриваемая дыра неизвестности».


                Бомж


Каждый вечер в одно и то же время на улице перед домом появляется призрак денег.
Обычно бомж Илья Леонидович после того, как курил траву, видел его и разговаривал с ним.
— Раньше он был виден ясно, как человек, а теперь едва-едва, ну, как собака-а, ма-аленький такой!
Автандил Георгиевич, зная на своём участке всех абсолютно, включая кошек и собак, пять лет назад познакомился по долгу службы с бомжем Ильёй Леонидовичем Брежневым. Тогда Илья Леонидович только-только поселился в пустой трансформаторной будке. Было лето.
— Я вообще к людям хорошо отношусь, — объяснил своё мироощущение участковому Илья Леонидович и, подумав, добавил: — Если они меня палкой по голове не бьют.
— А что — били? — посмотрел без улыбки Автандил Георгиевич.
— Бывало, — кивнул Илья Леонидович и раздавил ногой бычок.
На ящике перед Ильёй лежал бумажный свиток.
— «Теория разрушения страны», — прочёл Сазанчук. — Чьё?
— Я пишу, — просто сказал Брежнев.
— Дашь почитать? — подумав, спросил Сазанчук.
— На, — протянул свиток Брежнев, — тут начало...
«У нас на уровне правительства разрешили обогащаться. Свободная конкуренция. Распродажа страны. Кто наверху — грабит страну по-крупному и по законам, которые сами же и придумали, а людишки внизу грызут друг друга, отнимая мелкие куски».
— Ну, ты это загнул, — посмотрел Сазанчук на бомжа. — Зачем это мумиё трогать?
— Я — философ, — просто сказал бомж.
Участковый ушёл, тихо закрыв за собой дверь трансформаторной будки.
Илья Леонидович посидел над «Теорией разрушения страны» и записал: «Кругом бомжи».
Потом подумал и добавил: «Сволочи!»
Кого он имел в виду, Лабрадор не стал додумывать, просто записал в романе и всё, а Илья Леонидович рухнул на пол и уснул.
А утром…
— Грустно, — Илья Леонидович выпил и повторил: — Грустно мне.
— Чего ж тебе грустно? — передразнил гость, тоже бомж.
— Жизнь моя грустна, - снова выпил и заплакал Илья Леонидович.
— А чего она тебе гру-устна-а? — заулыбался гость, показывая все шесть с половиной зубов.
— А вся жизнь... борьба за существованиее-е-е!.. — навзрыд выкрикнул Илья Леонидович и лёг на землю лицом в грязь.
В окнах синим пламенем сквозь тюль мерцала чужая жизнь — какие-то люди копошились в амбразурах своих квартир. Но всё это было не важно.
Бомж Илья Леонидович тосковал…


                Хренков


В. В. Хренков, прораб из квартиры 55, ходил в тесных штанах и смотрел на всех прищурившись. Из карманов, и сзади, и спереди, что-то торчало, выпирало и почти вываливалось — Хренков останавливался и подбирал.
Если Вениамин Вениаминович останавливал на вас своё дыхание, ничего хорошего тот день вам больше не сулил.
— Ну-у, ка-аак? — обычно спрашивал он весьма противным голосом у какой-нибудь зазевавшейся дамы во дворе.
Та вздрагивала и поднимала глаза. Прораб набирал побольше воздуху, становился в позу и начинал нести какую-то околесицу. Обычно к третьей минуте разговора даме, на которую упал, как камень взгляд прораба, становилось всё ясно и хотелось куда-нибудь быстро уйти, а лучше убежать, только бы не слышать: «Ммммуууу, ннннуууу и чтоооо?..»
«Раздвоённая личность. Очень опасен», - было написано в личном наблюдательном дневнике участкового Сазанчука о Хренкове В. В. Ещё двадцать лет назад, пообщавшись по долгу службы с семейной парой Хренковых, Автандил Георгиевич понял, что от прораба можно ожидать больших гнусностей по отношению к другим людям — у него в голове Сцилла сцепилась с Харибдой, а тараканы шевелили усиками буквально из ушей, но, к счастью, Хренков дальше склок, подъездных драк с поджиганием почтовых ящиков и ещё кое-чего, но это — нецензурные вещи и писать о них здесь невозможно, не устраивал. Видимо, крепился. И когда 15 мая ограбили и чуть не убили писательницу Достоевскую, первым, кого проверили оперативники на предмет преступления, был В. В. Хренков, но у него оказалось стальное алиби — после сдачи понтонного моста прораб спал сном «из пушки не разбудишь» в подсобке СМУ. С двадцати двух часов вечера и до утра, что подтвердили уборщица и пара служебных овчарок, стерегущих СМУ от набегов янычар из местных несознательных люмпенов и безработных оборванцев.


                Простынка из долларов


Альбина Яроцкая, притом что была недовольна своей внешностью и возрастом — тридцать лет всё-таки не двадцать, излучала абсолютную в себе уверенность, как драгоценней камень, который с возрастом отнюдь не теряет своей цены.
И муж-миллионер за последние шесть лет укрепил её «эго» настолько, что она лишь немного удивилась — будучи выброшенной из квартиры на Кутузовском проспекте в тот день, когда в офисе Натана Яроцкого на Новом Арбате было прочитано посмертное завещание.
Что-то улетело из рук, да практически всё и улетело! Но Альбину растоптало совсем другое — увиденный на телеэкране двойник Натана, или всё-таки сам Натан? Двойник, а что? Ведь у каждого человека на Земле есть отражение, все мы — клоны, посеянные когда-то космическим скитальцем с межгалактической сигары.
Хотя, может быть, это был и Натан Яроцкий — владелец заводов, газет, пароходов, и что-то фатальное вынудило его исчезнуть посредством «убийства по сценарию»?
И провидение, а не что иное, подставило писательницу Достоевскую с сумкой денег Альбине, вышедшей в тот вечер на тропу войны с мусорным ведром в руках.
И все три последующих дня после гоп-стопа Альбина Хасановна лежала на простынях из долларов и пела романсы, не переставая улыбаться, когда вспоминала треск ведра от соприкосновения с гениальной головой Татьяны Львовны.
Лабрадор набил текст, поморгал и, забыв отключить ноутбук, на подгибающихся лапах вышел на лестницу. Пятеро котят сидели на трубе и, увидев Нэлю, распушили хвосты, раздалось шипение. Лабрадор сделал вид, что не замечает квинтет.
— Собачатиной несёт, — сказал один зализанный котёнок и спрятался в трубу.
— Ага!
— Ага?
— Ага...
— Шшшшшпшшш!
— Ааф! аф! аф! аф!..


Обычно, если случается убийство — преступление всё-таки тяжкое, милиция ищет супостата, отнявшего человеческую жизнь.
Но — грабеж... Тем более украли семьдесят пять тысяч долларов, да еще у писательницы, да у Достоевской...
— У неё в квартире — только мумии золотой нет, а так — полная археология! И где эти деньги искать? Семьдесят пять тысяч! Да если мне семьдесят пять долларов дать, я на столе такую польку станцую! Вот дайте мне семьдесят пять долларов! Ну, чего? Дайте денег! — становясь на мизинцы, обвёл глазами дежурку старший лейтенант юстиции Дружков.
Дали рубль.


             * * *
В мае шли дожди, небо рвали молнии, и Наташа из дома почти не выходила, просиживала часами то у себя, закрывшись и прислушиваясь, как Мазут с Саркисом «изучают английский» в соседней комнате, то на шестом этаже в гостях у Тани Дубининой или у Нины Ивановны, квартиры которых были расположены рядом.


               Дыхание любви


Так уж повелось, что мужчинам нравятся женщины, а женщинам — мужчины. И не по правилам или по какой плановой разнарядке. Абсолютно случайно нравятся, просто пересекутся взглядами в воздухе и, как говаривала одна не ахти какая умная бабка, готово дело, снюхались!
Вот так Альбина и новый участковый Витя Иншаков совершенно случайно продолжили знакомство с обычного скандала. А что? Неплохой способ завести дамочку или взбудоражить мужика.
Всё было как обычно. Виктор Иванович разносил повестки по участку, третья была — Альбине Яроцкой, из Замоскворецкого суда, где шло слушание дела о выселении её из пентхауса на Кутузовском проспекте, в котором она до сих пор была прописана. Дети Натана Яроцкого выселяли мачеху из десятикомнатной квартиры с шумом и треском. Альбина же в суд не ехала, предпочитая не встречаться с тремя сыновьями Натана в вонючих судебных коридорах. Раз квартира по документам принадлежит фьючерсному фонду «Натаниэль», никакая прописка не спасёт её от выселения. «Пусть побесятся! — решила она. — Я и так там не живу... С чего бы это я стала им помогать выгонять меня?! Сволочи! А деньги у меня есть...»
Альбина смотрела на нового участкового в глазок через дверь, сделав две весёлые фиги и помахивая ими. Глаза её сверкали!
Участковый Виктор Иванович Иншаков тем временем стоял у той же двери с другой стороны и жал на звонок. Интуиция его вопила: гражданка Яроцкая находилась в квартире, но не желала получать повестку, хотя являлась гражданкой, а все гражданки, как известно, должны и обязаны получать повестки и прочие пригласительные билеты в суды по первому требованию разных органов.
Виктор Иванович, несмотря на свои двадцать три года, которые жил на белом свете, был очень исполнительным участковым милиционером. Своей серьезностью он мог дать фору даже Автандилу Георгиевичу, под началом у которого работал. Витя Иншаков увлечённо жил, учился, начал карьеру в Соборске, приехал по служебной необходимости в Полежаевск и продолжил работу в милиции. Неторопливо, с изучением дела, честно и спокойно глядя в настоящее и будущее хитрыми молодыми глазами. Жаль вот только, контингент несознательных граждан на вверенной ему половине участка значительно превосходил нескольких законопослушных человек.
Виктор Иванович постоял с пачкой повесток у квартиры 48 ещё несколько минут и решил устроить пожар, чтобы выкурить Альбину Хасановну Яроцкую из её норы, как образно подумал Витя, после чего лёгким шагом покинул лестничную площадку четвёртого этажа.
Через двадцать минут с глазами, как у стрекозы по лестнице сновала и звонила во все квартиры Кокуркина Дарь Иванна, которая первая «узнала про пожар».
— Пожар! Пожар!.. — делилась новостью со всем подъездом Дарь Иванна. Отовсюду с паспортами и орущими кошками в одеялах выбегали и мчались на
улицу люди, все, кроме Альбины Хасановны Яроцкой.
«А как хорошо всё начиналось, — с удивлением выглядывал из-за мусоропровода Виктор Иванович. — Наверное, зря я газету поджог. Может, и правда её дома нет?»
И тут на лестницу вышла Альбина.
Оглядевшись и понюхав воздух, она хихикнула, топнула ногой и хотела было вернуться обратно, но была схвачена за локоть старшим лейтенантом милиции и удержана на месте, несмотря на попытки стряхнуть участкового.
— Нарушаете, гражданочка!
— Насилуют! — звонко сообщила всему миру Альбина Хасановна.
— Кого? — не понял Иншаков и оглянулся, а вдова вырвалась, оставив клочок атласа в сильных и мужественных руках Виктора Ивановича. Отскочила и взглянула: КТО покусился на её свободу выходить на лестницу в любое время суток с мусорными вёдрами?
— Ах! Это вы?! С гнусными намерениями! — выпалила Альбина, прикусив в пылу борьбы изрядную часть языка.
— Гнусные мужчины делают гнусные предложения, — торжественно объявил участковый Иншаков, достав повестку и журнальчик. — Распишитесь, гражданочка. Вам назавтра в суды-с.
— Я вам дверь не открывала, потому что вы — маньяк, — расписываясь в журнале, вкрадчиво заметила Альбина.
— Я — из милиции, — громко, словно глухой, сказал красный до ушей Витя. — Из органов. И не хулиганьте тут словами.
— Уже и про органы заговорили? Точно — маньяк!
«Красиво улыбается», — отметил Витя и ушёл.
— Я что, похож на насильника? — прямо от квартиры, где жила Яроцкая отправился в следственный отдел Иншаков В. И.
— Вылитый! — без раздумий ответила старший следователь Палкина, тоже командированная в Полежаевск из Соборска на укрепление.
— Я?! — потеряв от душившей его обиды голос, удивился старший лейтенант Витя Иншаков.
— Ты!! — раскладывая на столе папки, выговорила ещё горячей Татьяна. — Ты, Витя, иди лучше к себе на участок, ты же участковый, вот и иди... Ну что мне от тебя покоя нет? Ты мне в Соборске ещё знаешь, как надоел?..
— Знаю, — машинально ответил Иншаков, который в течение года делился, как с товарищем, с Палкиной подробностями — как его бросила Нинка Турищева.
— Вот и иди давай, поворачивай оглобли и ножками-ножками, а то я сейчас тебя дыроколом по головке стукну.


         Их разыскивает милиция


Два упыря, Мазут и Саркис, тоже искали счастливого обладателя денег Достоевской. Они буквально просвечивали своими чёрными глазами каждого из жителей подъезда, начиная с восьмилетних и до бесконечности.
— А что? Сейчас такая малышня пошла, будь здоров! Им на жвачку страшные деньги нужны! — трогая шишку на голове от камешка, посланного ему в голову хулиганствующим мальчиком, сопел Мазут; Саркис посмеивался.
И когда кто-либо из жителей подъезда шёл домой мимо их окна к заветной двери, друзья обсуждали — в чём он уходил и в чём вернулся?
Ведь при таких сумасшедших деньгах, что сделает абсолютно любой житель голубой планеты? Совершит променад и накупит всякой всячины — от носильного белья и меховых стелек в валенки родной бабушке до машины «джип».
Но пока никто, никто и никто своим шибко нарядным видом не показал наличие тех ДЕНЕГ!


                Трогательный мужчина


Прошел месяц после ограбления Достоевской. Было утро. Пели пташки и прочие птички.
Старый гей Коцюбинский был очень похож на старую девочку. С бритыми аккуратными щёчками, отливающими синевой, добрыми глазками и вечным насморком мужчины с нетрадиционной любовью.
И что? При нём всегда имелся чистый, наглаженный и вкусно-пахнущий платок.
Гей, его звали Гена, аккуратно промокал им нос и шёл по жизни дальше. Редактор, литературовед, превосходный критик — профессия одиноких женщин. И он тоже был в основном одинок, да.
— Танечка! — увидев Достоевскую выходящую из подъезда, искренне обрадовался он. — Дайте вашу ручку. Чмок! Чмок!
— Ну, поцелуйте, ладно, какой вы, Гена, — удивительно-вкусно и кокетливо засмеялась известная писательница. — Как вы там?
— Как я? Да что я? Жив пока? Или не жив... Сам не пойму. Любви хочется, — мягко посмеялся Гена. — Наслышан, Танечка, не жалейте!
Гена смотрел на Достоевскую и, хоть сам позавтракал чаем с булочкой, никогда никому не завидовал и уж тем более не злорадствовал, если у кого что…
— Ах, Гена, лучше жизни ничего нет, — взмахнув блестящими ресницами, тихо сказала Таня Достоевская и взглянула на него своими двумя галактиками.
— И хуже тоже, — улыбаясь, буркнул он.
— Ой, правда, — снова засмеялась Таня. — Ну, что, вы тоже на остановку? Ну, пойдемте.
— Я так обрадовался, когда Танечку увидел, — заботливо подал руку Достоевской известный и тоже знаменитый литературовед Гена Коцюбинский. — Пойдёмте потише. Когда мы с вами ещё поговорим…


 *   *   *
— Я вас могу понять, Гена. Я тоже люблю секс с мужчиной. Его никогда не бывает много, — задумчиво отметила Достоевская, усаживаясь с Коцюбинским на сиденье трамвая.
— Спасибо, — тихо кивнул старый гей. — Таня, вы — ангел. Если бы все понимали меня, как вы. Трудно жить непонятым и изгоем.
— Плюньте вы!.. — моргнула блестящими глазами гениальная Татьяна.
— Да я и плюю, Танюш, — поцеловал Татьяне Львовне ручку Коцюбинский.
Солнце осветило их; мягко со звоном тронулся, заурчал и поехал к вокзалу полежаевский золотистых расцветок трамвай.


                Уточнение
                (к вышесказанному)


Когда Гена видел Таню, он испытывал сильнейшее чувство любви, которое считал очень долго лишь волнением при виде гения или прекрасной умной женщины — не более, но...
С годами он всё ясней понимал — если бы тогда, в первый раз, он встретил Таню, которую, независимо от её к нему отношения, обожал и боготворил, вся его
нетрадиционность в ориентации просто не состоялась бы.
Надо сказать, многие мужчины да и немало женщин испытывали сильное влечение к Татьяне Достоевской. Она была — чем-то...
Влечение разное — от душевного, когда душа начинает хлопать крыльями, до плотского — просто магнетического притяжения к ней. Такая была и есть Татьяна Д.


       Грусть


— Здравствуй, землянин! — приветствовал по утрам из трансформаторной будки Илья Леонидович братьев по разуму.
За что нередко бывал бит.
И 18-го числа ему тоже намяли бока...
А к вечеру к нему пришёл знакомый, тоже без жилья, в гости. Ведь общение, как известно, самое дорогое, что имеют очень многие люди.
— А кто сказал, что жизнь должна быть весёлой? Жизнь — грустная мелодия. Сплошной плач, — сказал гость.
— Иди отсюда, — послал его подальше Илья Леонидович, которому было отчего-то пасмурно донельзя, невмоготу, в общем.
— Ну отчего же? Ну, почему же? — упёрся философски настроенный гость с чёрными пятками.
— Заладил со своим плачем. Пошёл вон! — нехотя вскочил Илья Леонидович.
— Я пойду. Но я вернусь, — встал пришлый и, сверкая пятками, двинулся к выходу.
— Иди-иди… Тьфуу-ууу! Надо в притончик сходить! Успокоиться.
Притончиком Илья Леонидович называл квартиру Кокуркиной. Он там иногда ночевал в жуткие морозы и когда с неба лил потоп. По необходимости. Кокуркина его даже не замечала, а то бы непременно выгнала. Но бедлам в квартире у старушки царил такой, что наличие одного-единственного бомжа было совершенно не заметно, только не надо было слишком громко храпеть, а если чуть-чуть, то ничего, вполне можно.
Как раз в эти числа Илья Леонидович почти завершил свой главный жизненный труд, который назвал просто и без комплексов — «Теория разрушения страны. Последнее десятилетие».
Ещё бы! Илью Леонидовича можно было понять, когда, вернувшись из Москвы ночью после облавы на попрошаек Ярославского вокзала, он с изумлением рассматривал два кровоподтёка — на спине и на животе.
— Страну убивают! — с ходу усевшись за ящик на ведро, Илья Леонидович начал писать:
«Призрак бродит по России.
Призрак больших денег. Многие их видели, некоторые держали в руках, а несколько миллионов сильно невезучих российских людей быстро сошли на нет и кончились в прямом смысле слова от свалившейся более десяти лет назад на их головы нищеты.
В восемьдесят девятом мы вступили в несчастную эпоху разворовывания страны.
Если что-то не жалеть и о нём не заботиться — оно просто исчезнет с лица земли...»
Илья Леонидович дописал, и ему стало плохо: заболел бок. Он умылся из ведра дождевой водой и лёг спать, не поужинав и не зная, что завтра наступит 19 июня.
День, который, сильно напугав, наполнит его жизнь новым смыслом. Хотя чем потом всё это закончится, он и сам не поймёт, потому что всё будет как во сне — было, не было?


*   *   *
Какой-то местный шутник, по-видимому, чистая шпана, аккуратно надписал три буквы над дверью первого подъезда и получилось вот что: «Опорный пункт охраны беспорядка».


                Наташа


Этот день, 19 июня, был какой-то невыносимо длинный.
В то утро Дима вернулся с улицы, еще раз поцеловал меня и предупредил:
— Наташка, не выходи сегодня из дома, может быть, приедет один человек, ну тот, что мне должен…
—  Не смеши, — сказала я.
— И ещё… — Дима постоял у двери. — Наташ, может, мне показалось, но я видел у подъезда «шевроле» с красноуральскими номерами и, помнишь, того, с титановым лицом?
Ещё бы я не помнила Валерия Бобровника…
— Ну и что? Его же убили, по телевизору сказали, я сама слышала. Да мало ли... совпадение, и всё. Кому мы нужны? Мы ж им всё оставили...
— Ну, всё-таки посматривай, — протянул Дима, — И не ходи сегодня никуда... Дай, чмокну, ну дай!
— Да ладно, — отмахнулась я, — Иди, а то опоздаешь!
Я посидела с минуту и поднялась.
— Ах...
Из меня хлынула водичка и полилась прямо на крашеный пол.
Я вышла, едва шагая, как утка, на улицу и крикнула:
— Дима, у меня воды отошли!
Но мужа уже не было...
С дороги, звеня, отъезжал невидимый отсюда трамвай.
— Октябрь, быстро в комнату! — с порога поняла моё состояние Нина Ивановна. — Тебе в роддом, давай я тебя соберу?
Мальчик, зло сверкнув глазами и выругавшись, как взрослый, нехотя ушёл.
— Такой противный стал, — потёрла лоб Ниночка и вздохнула. — Не слушается... А вчера к Кокуркиной зашёл, подсматривал, как она в туалете... кошмар, в общем!
— Фу-уу, — сказала я, представив Дарь Иванну.
— А эта ведьма его шваброй выгнала, — шёпотом продолжила Нина. — Швабру об него сломала, а ему хоть бы что, не понимает…
Я стояла, чувствуя, что силы мои уходят, низ живота тянуло…
— Тебя проводить? Или сама тихо спустишься?
— Сама, — почему-то сказала я.
— Я через пять минут, всё закрою и к тебе, — чмокнула меня Ниночка, и я вышла из её квартиры.
Я и забыла, что оставила комнату незапертой.
— У тебя там гость сидит! — высунул из ванной физиономию Саркис, одна его щека была намылена. — Мы его впустили, у тебя в комнате ни хрена же нет! Дед какой-то...
Я не стала отвечать, только вежливо кивнула и заглянула в нашу комнату, ожидая там увидеть кого угодно, но...
У окна стоял плешивый субъект в мятом костюмчике из синего кримплена двадцатилетней давности, в руках у него торчала рыжая барсетка за «рупь двадцать». И я его узнала.
«Женильный» костюм! — вспомнила я гостя из прошлого. — Шит на заказ в ателье индпошива».
—  Страшно рад. Здравствуйте, — сказал гость.
— Здравствуйте, — непослушными губами пролепетала я, подумав: «Алмазы Якутии приехали».
Плешивый внимательно посмотрел на меня, подошёл к двери и закрыл её перед носом Саркиса, который в набедренной повязке зачем-то стоял и слушал нашу беседу.
— Будьте любезны, — обратился к нему «кримплен». — Плиз?
— Сэнк ю? — сказал, как отрезал Саркис и пропал где-то в стороне кухни.
— Наташ, — обернулся ко мне визитёр и протянул барсетку. — Долг!
— Да, — промямлила я.
— Там деньги, спрячь, — уже с порога напомнил он.
— А у меня воды отошли, — поделилась радостью я.
— Ух, ты! — так и не вышел он.— И что теперь будет? — Я увидела: он перестал дышать.
— Ди-иииима на рабоооотуууееехал! — набрав воздуху, зарыдала я и начала икать. — И как мне теперь? У меня мама в Японии, — зачем не знаю, сообщила я.
— В Хиросиме работает? — понимающе кивнул визитёр. — Наташ, деньги тут не оставляй. — И кивнул на стену, за которой Мазут и Саркис отрабатывали друг на друге удары. — Упрут.
Я повесила барсетку на одну руку, пакет с документами и сменным бельем — на другую и беспомощно посмотрела на человека, которого видела второй раз в жизни.
И тут началась первая моя схватка, и вбежала Нина Ивановна. В машину меня вносил, кажется, он, потому что Ниночка меня просто не подняла бы даже в самых смелых мечтах, да никогда-никогда я не рассчитывала, что рожать я поеду в коллекционном «астон-мартине» и водитель в «кримплене» сливового цвета будет жать на газ, а я — кричать: «Рожу-ууу!»
Ребёнок колотил ножками и рвался наружу, а Нина Ивановна успокаивала меня все семь минут езды до роддома:
— Наташ, у нас тут, послушай, психиатр района — Бредов!
— Ой, — держась за живот, силилась улыбнуться я.
— А главный нарколог города — Ширяев!
— Да? Ой!
— Закругляйтесь, — зачем-то сказал «кримплен», подъезжая к роддому.
— А нач. РОНО — Пустышкина!
Ниночка Ивановна сочувственно глядела то мне в глаза, то на живот и говорила-говорила, не поймёшь, шутит — нет, но глаза были серьёзные…
Уже с каталки, на которую меня положили две роддомовские бабушки с круглыми личиками, я сунула рыжую дешёвую барсетку в руки Нины Ивановны.
— Спрячь, Ниночка! Там деньги!
— Спрячу, Наташ, не беспокойся, — положила она в свой пакет сумочку с деньгами.
— Как бы Октябрик не порвал! — охнула я на весь коридор. — Ой, рожу!..
— Слушай, — тихо сказала Нина Ивановна.— У меня дома есть банки из-под кофе, на сушилке стоят, под самым потолком. Если что... ну, мало ли, деньги там.
Я закрыла глаза и отключилась.


                Из жизни Кокуркиной Д. И.


— У меня СПИД, и я голубой, — закончив половой акт, обрадовал Дарь Иванну этот странный незнакомец, без спроса зашедший в её дверь.
— Правда? — подслеповато щурясь, задумалась весёлая старушка. — Переведите на русский литературный язык.
— У меня — ВИЧ, и я — педераст, — членораздельно и с душой выговорил гость.
В бедламе кокуркинской квартиры повисла жуткая тишина.
— И что теперь? — смущённо спросила Дарь Иванна. — Что же ты со своей заразой везде ходишь и трясёшь? Ходишь! И трясёшь! — залилась краской гнева Дарь Иванна. — А? Что же, я теперь — тоже голубая и спидозная?
— Да, — печально обронил незнакомец, надел брюки-стрейч и ушёл, оставив Дарь Иванну  с  её  бедой  одну-одинёшеньку.
Времена пошли...


                *     *     *    
Альбина лежала на долларах и рассуждала:
— Есть женщины как женщины, я — другая...
Альбина считала себя скрипкой Страдивари... За тридцать лет она успела трижды побывать замужем, это только официально.
— Да, — Альбина погладила деньги и продолжила: — Скрипка Страдивари с возрастом, если её не поели жуки, год от года становится дороже, легчая при этом на грамм или гран, а вот женщина, даже самая дорогая и блистательная, неизбежно теряет в цене, в загадочности, скажем так... напустим туману!
И все три замужества Альбины, совершённые по расчёту, не принесли ей не то что богатства или там счастья, они её просто довели до грабежа на лестнице.


                Крик совы


С ночи 19-го насильник ходил и высматривал себе жертву. Насильником вдруг почувствовал себя примерный семьянин Мальков и быстро переквалифицировался из геронтофила в маньяки…

А перед этим — квартира 46:
— Порнушечку поставь, — попросил Мальков супругу.
— Всё есть! — парировала Зина Малькова, ненавидяще глядя в мутные глазки мужа. — Говна хочу! Да, Мальков?..
— Хочу! Говна! — не выдержал тридцатиоднолетний глава семейства Мальковых и бросился к дверям.
Дарь Иванна Кокуркина встретила его терпеливой улыбкой всё повидавшей женщины. Всё-всё  повидавшей.
— Вставай! Чего разлеглась? — обычно орал на старушку Мальков.
— Сейчас, касатик... Ой, так я ж у себя дома, хочу лежу, хочу нет.
— Хочу! Не хочу! Всё равно вставай, — потребовал Мальков и тут вдруг подумал: а не податься ли ему в насильники?..


К обеду бабушка Кокуркина собралась на рынок и пошла к трамвайным путям. В трамвае было, как в аду. Человеки, набившиеся в полежаевский трамвай в тот день, ехали очень тесно.
— Вы не подскажете?.. До лепрозория далёко ехать? — умаявшись стоять на одном пальце, наклонилась и подышала в ухо нервной даме с синевой под каждым глазом Дарь Иванна.
— Не же....ды!...зна! — выдохнула дама на весь трамвай и, держась за ухо, вскочила и бросилась на выход «по головам».
Кокуркина быстро ухватила задом освободившийся стульчик, села и блаженно вздохнула.
«Надо было ей ещё про СПИД сказать и про то, что я теперь голубая», — вспомнила утрешнее происшествие с ней Дарь Иванна, но было уже поздно.


                Квартира 47
                Версия Кокуркиной


По ночам в подъезде «Z» ходило по этажам и нажимало на звонки привидение бывшего прокурора Бархатова.
Те, кто его видел, а это в основном была жительница третьего этажа, квартира 42, Дарь Иванна Кокуркина, утверждали — старый прокурор был одет только в одни трусики «Танго», на глазах у него была повязка, как у Фемиды, только из женского лифчика с люрексом, и прокурор изредка делал фрикционные движения, предварительно прошептав: «Извините...»
— Какой бред! — стыдили Кокуркину соседи. — Дарь Иванна, Бархатов до сих пор жив!
Массивная дверь, за которой жил бывший прокурор Бархатов, всегда была тщательно закрыта. В глазок величиной с блюдце зорко просматривал лестницу, подходы к четвёртому этажу и всех проходивших мимо его квартиры людей, старик в инвалидной коляске — обезноживший когда-то прокурор.
То, что у соседки Альбинки, как называл Альбину Бархатов, появились деньги, он понял, насмотревшись в глазок, ещё 15 мая и был готов, а к чему именно, вы поймёте чуть-чуть дальше.


        Наташа
        24 июня


Я вышла из роддома в два часа дня, меня никто не встретил. В кулёчке, который мне вручили на выходе, попискивала моя Глафира в подаренном одеяльце в серо-голубую клетку и паре тонких пелёнок с больничными штампами.
Конечно, я  знала куда идти, и, постояв у роддома, чтобы обрести равновесие и привыкнуть снова ходить, а не лежать, сделала первый шаг к аллее, через которую была видна проезжая часть Весеннего проспекта. Глафира рванулась из свертка и пискнула громче, когда мы с ней втиснулись последними в городскую «четвёрку» — местный синий с белой манишкой трамвай.
На шестой остановке я сошла, держась за ребристый поручень, пакет с вещами разорвался и выпал из рук и я наступила на косметичку, спрыгнув прямо на неё. Низ живота тянуло, сердце хотело пить, а в горле кололо. Был жаркий до безобразия день. Трамвай зазвенел и как по маслу поехал дальше, а я, собрав одной рукой вещи и завёрнутые в газету документы, сложила всё в пакет и, ухватив покрепче Глафиру Дмитриевну, тихо пошла в сторону Архангельской улицы.
Я вошла в подъезд, набрав код. Перед этим на меня недоуменно высунулась и смотрела из окна Кузькина — пожилая тётка с тремя подбородками…
— Вы к кому? — скрипуче спросила она, чуть не вывалившись из окошка.
— Я тут живу с мужем, — прижав Глафиру поудобнее к животу, сказала я пересохшим ртом. — Дайте попить.
— Ну на, попей! — Пошарив где-то за спиной, она вытянула и сунула мне полбутылки «Колокольчика».
— Спасибо, тётя Ир. — Я проглотила тёплую приторную жидкость и охнула.
— Лифт не работает. — Высунувшись из своего окна по пояс, старуха не сводила с меня глаз. — Тебя Наташкой зовут?..
— Да, ну я пойду. — Я сделала два шага к подъезду, Глафира пискнула, а Кузькина вдруг сказала мне вслед:
— Не торопись!
На первом этаже пахло собачатиной. Мы жили в 36-й квартире, а в 34-й жила вместе с тремя собаками Князева, уже вышедшая на пенсию дама, очень старая. Без мужа, без детей, с тремя собаками дворянских кровей, которые провоняли всю площадку первого этажа.
Я свернула за угол и обомлела. Дверь в 36-ю квартиру была не просто закрыта, на месте личинки замка белела полоска бумаги со штампом «ОПЕЧАТАНО»…
Сама дверь, неделю назад прошитая аккуратными стежками по красному кожзаму, сияющая шляпками медных гвоздей, выглядела неважно, словно её выламывали, а потом для придания устойчивости кое-как отремонтировали.
— Чего стоишь? — с лестницы спросил меня спокойный голос. Я оглянулась и увидела в темноте странную фигуру.
— Их посадили всем кварталом! — с уверенной интонацией давно сумасшедшего человека произнесла Атаманова с восьмого этажа и потрясла пустой кошёлкой, в руках у неё были спички.
— Каким кварталом, тёть Настя? — повторила я, прижимая к груди свою ношу.
— Всех квартирантов загребли, — не слушая меня, продолжила Атаманова, староста подъезда.
«Видали мы таких старост», — покосилась я на красную повязку на рукаве...
— А кто ж ещё убил? Кому она, к чёрту, нужна? С дебилом своим, а?.. — громогласно спросила старуха и потрясла пустой кошёлкой.
— Что-о-о? — пересохшим ртом спросила я, но Атаманова торжественно прошла мимо и вышла из дома, хлопнув дверью так, что мне на голову посыпалась штукатурка.
— Сумасшедшая бабушка, ой-ой, — сказала я, боясь подходить к опечатанной двери. Пакет с вещами снова упал, а дверь квартиры напротив внезапно открылась и из неё на меня прыгнули три собаки с мокрыми, слюнявыми мордами.


*    *    *
— Я не верю, — утерев слезы и разжав зубы, повторила я, — не верю.
Слабость навалилась на меня, как мешок с мукой на бродячую кошку. Низ живота болел, ног я не чувствовала. Глаша лежала на подушке в центре дивана, и одна из собак, положив чёрные лапы рядом с головой ребёнка, с мерцающим удивлением в глазах смотрела на спящую Глашу и шевелила своими собачьими бровями.
— Я не верю, скажите, что вы пошутили, — попросила я и посмотрела на бесцветную старушонку в жёлтом халате, которая, сутулясь, сидела напротив, поддерживая рукой подушку с Глашей.
— Я точно знаю, — подбирая слова, тихо, с интонацией «врач-больной», очень вежливо сказала Князева и отвела взгляд.
Ей было уже за восемьдесят, но умозрительно она казалась моложе — этакая куколка из сундука. Обычно такое бывает с людьми, сохранившими ум, и ещё, если тело не превращается от старости в мешок костей или гору жира. Некоторые люди умудряются пристойно стареть...
Глафира проснулась и быстро открыла глазки, чёрная собака заволновалась, высунула язык и восхищённо замахала хвостом, производя им ветер.
— Ав, — тихо сказала она и взглянула на нас, — ав, ав!
— Проснулась, — не своим голосом пропела Анна Львовна, — попочка сладкая! Люблю, не могу!
Я улыбнулась и, погладив руку старушки, не спрашивая, охнув, пошла в ванную мыть руки. Глафиру надо было кормить.


               Оказывается...


Все вещи, небольшая сумма денег, пелёнки и всё, что купили для ребёнка — осталось лежать в тридцать шестой квартире, как раз за стеной, на которую я сейчас смотрела. Всё это было абсолютно недоступно для меня, за опечатанной милицией дверью. Да чёрт с ними, с вещами...
Но в среду, ровно пять дней назад, Нину Ивановну с сыном убили. Ночью... Подожгли...
Анна Львовна на мои возгласы только прижимала руку к губам и моргала глазами. Наконец, подождав пока я уложу Глафиру на подушку, рассказала всё, что знала сама.
Половина первого ночи сестры Фонариковы с седьмого этажа вызвали пожарных. Им показалось, что кто-то надумал их поджечь — из вентиляции и снизу из окна валил дым, и они слышали два или три крика.
Милицейский наряд прибыл на удивление быстро — через час (пожарные вообще не приехали ввиду того, что сестры Фонариковы перепутали телефоны и позвонили вместо 01 по 02) и обнаружил за дверью 56-й квартиры трупы мамы и сына. Мальчик лежал в прихожей, мама в своей комнате на кровати, на кухне дымился выгоревший бак с бельем. В квартире на милиционеров бросился мой Дима… с топором, и ранил первого милиционера…
— Кричал, как раненый зверь, — повторила, крестясь, Анна Львовна. — А милиционера потом несли, из него крови по всей лестнице натекло…
— Что вы такое говорите? — спросила не я, не я, не я...
— Я видела, — еще раз твёрдо повторила Анна Львовна. — Тебе лучше знать правду.
— Но зачем? Для чего? Он ведь не дурак?.. У него я, и он не бандит, вот и Глафира у нас. — Я не знала, что ещё добавить. — Этого не может быть! Не может…
— Я видела, как его вели, — поёжилась Анна Львовна.— Он не шёл! Кричал, и его тащили!
— Я не верю! Что мне делать?..


            *    *   *
«Я соскучилась, Дима, я по тебе соскучилась! — В тот первый вечер и ночь, когда вернулась в «сталинку» из роддома, плакала я. — Что ты натворил?!»
За пять дней я передумала ВСЁ. Куда он пропал? Как мог запропаститься, если я рожаю? Только несчастье, больше ничего не могло его удержать... или даже... Нет, только не это!
И вот, оказывается, мой муж — убийца. Он убил Ниночку Ивановну, дауна Октября и ранил смертельно... милиционера?..
Абсурд!!!
Дантист, менеджер, субтильный Димка метр шестьдесят один ростом, в очках и с маленькими ножками тридцать шестого размера, с высшим медицинским образованием, муж беременной жены, отец грудного ребёнка — убил трёх человек или двух и одного ранил…
Я легла на пол в углу комнаты, закрыла рот сжатым кулаком и рыдала, пока пол не стал таким же мокрым, как и моё лицо.
— Я по нему скучаю!..


Когда я была школьницей, нет, даже раньше, нет, всё не так, в общем, я пыталась угадать, как ОН со мной познакомится? Он — мой будущий муж. Нет, не муж, а любимый. А после, может, и муж. Так вот, я не угадала, чёрт!
Я представляла красивого, высокого, загорелого, с глазами, в которых льды перемешались с небом в равных пропорциях, с выгоревшими до цвета белого вина волосами и с голосом Ника Кейва, когда он душит утопленницу Миногу.
Но никто не знает, кого выберет сердце. И я тоже.
Дима.........................


За два месяца я успела привыкнуть к этим двум людям — маме и её даунёнку. Нина Ивановна и её Октябрик, наверное, одни из самых светлых людей, которых я встретила за всю жизнь.
Бывают же такие тихие и ласковые женщины.


      Милиция


Убийства в городе происходили с завидной регулярностью.
Я не оговорилась, хотя понимаю, что написала явную абракадабру и нонсенс. Но никто не кричал об этом на улицах, и в прокуратуре тихо шушукались прокуроры над папками с делами, папок был «миллион», но никакого ажиотажа в раскрытии преступлений не наблюдалось.
За последние 13, 113 и даже 213 лет столько нонсенса произошло в жизни и в сознании людей, издревле заселяющих российские просторы, что — простите меня, но я говорю, как есть.
А так как убийства в Полежаевске, повторюсь, случались постоянно, то трагедия, случившаяся на шестом этаже дома по улице Архангельской, конечно, не осталась незамеченной властями, и была взята под контроль, и завели дело по статье 105 УК РФ. Убийства и покушения на убийство расследуются в прокуратуре, и вести расследование поручили ст. следователю прокуратуры Солодкиной О. Л. В помощь ей были «брошены» участковые Сазанчук и Иншаков. Кроме них, людей, свободных от расследования тех шестидесяти восьми нераскрытых убийств, случившихся в Полежаевске за последние тринадцать лет, не было.
И работа закипела.


                Вторник,
                25 июня


На меня уже минуту пристально смотрит тощая модная вумен, которая представилась следователем прокуратуры Солодкиной Ольгой Леонардовной.
Боже мой, или мне послышалось — «Леонардовна»?! Что же, папашу, выходит, звали Леонардом Солодкиным? Нет, на пальце — обручальное кольцо, значит, муж — Солодкин.
— Почему вы не явились в прокуратуру? — с ненавистью второй раз задаёт она вопрос, а я молчу. — Мы вас еле нашли! Вы жена Горностаева Дмитрия, подозреваемого в двойном убийстве и причинении тяжкого вреда здоровью сотруднику милиции?
«Выговорила, наконец». — Я смотрю на эту Солодкину, и мне кажется, что дурной сон, в котором я тону, всё ещё продолжается и конца ему не видать.
— Оленька, — высовывается из кухни в муке и молоке Анна Львовна, — Оленька, ты вожжи-то опусти... Наташу только вчера из роддома выпустили, ой, извините, выписали, — хихикает бабушка Князева.
Глафира спит на подушке, завёрнутая в льняную розовую скатерть, которую бывшая учительница Князева разорвала на четыре части, вместо пелёнок и памперсов, которые аккуратно сложены под кроватью угловой комнаты опечатанной квартиры 36.
— Анна Львовна!.. — восклицает Солодкина и суёт мне повестку. — Вот, распишитесь, чтобы завтра в одиннадцать была на втором этаже прокуратуры, 24-й кабинет.
— Мне нужно забрать вещи — оттуда… — наконец прорезается голос, но не мой, хотя говорю вроде я. Следователь Солодкина оборачивается с порога и глядит на мою руку, которой я показываю направление. — Там мои пелёнки и деньги... Мне жить не на что… — всхлипываю я. — И муж мой где?..
Когда я открываю через три секунды глаза — Солодкиной нет; мятая повестка на полированной горке и проснувшаяся Глафира с туманно-голубым взором, а три запертые полчаса назад по причине наглости и лая на Солодкину Ольгу Леонардовну князевские собаки скребут из-под ванной длинными с неубирающимися когтями лапами.


                Среда,
                26 июня


— Зачем вы принесли ребёнка? — смотрит на меня как на слабоумную Ольга Леонардовна.
Обычный кабинет на втором этаже Полежаевской прокуратуры, три метра на два. Рядом с туалетом в конце длинного тёмного коридора, в котором смешались запахи очень старого здания. Глафира спит, и я отвечаю тихо, придерживая свёрток двумя руками:
— Я не могу оставить полуслепой старухе, которая орёт на всю квартиру на собак, грудного ребёнка, которому неделя...
И думаю при этом: «Я бы родной бабке побоялась оставить, а уж чужой, пусть и приютившей нас, но...» И тихо, но требовательно, прошу:
— Мне нужно увидеть мужа и забрать наши вещи и деньги из 36-й квартиры. — Про деньги, которые я отдала Нине Ивановне, я молчу, ведь я даже не сосчитала их. — Пожалуйста!..
Ольга  Леонардовна, не глядя на меня, встает и начинает поливать цветы из бутылки, которую достаёт откуда-то из-под батареи.
— Я сегодня ходила в опорный пункт узнать, могут ли мне открыть дверь. Участковый сказал — все вопросы к вам, и насчёт свидания с мужем — тоже. Пожалуйста, Ольга Леонардовна, — добавляю я.
— Пока это невозможно, — наконец заканчивает поливать осоку в горшке на верёвке Солодкина. — Вашему мужу ещё не предъявили обвинение... Давайте паспорт. Та-ак, прописки нет, почему?
— У нас регистрация, вот. — Я протягиваю справку.
— Кончается через месяц, так. Как вы оказались в городе? Вы прописаны в Сапожке?.. Что за город — Сапожок? И не выписались до сих пор.
— Да. — И я начинаю рассказывать, а про себя думаю: «Бывают же такие неприятные люди, так и норовят цапнуть, а за что? Я замужем, у меня ребёнок, мы снимаем комнату, всё по-хорошему». — Диме предложили работу, и мы продали дом, — понимая, что если расскажу как и почему мы уехали из Красноуральска… начинаю врать, сразу же покраснев. — И приехали сюда... Всё-таки Москва, не Чечня.
— Почему «Чечня»? — морщится Ольга Леонардовна.
— Было два предложения о работе — второе отсюда, а я уже ждала ребёнка, — добавляю полправды я.
И смотрю на Глафиру, она, слава Богу, спит.
Я объяснила все перипетии, придерживаясь выбранной легенды; они заняли довольно много времени, но Солодкина, едва я закончила, заинтересовалась другим.
— Почему именно Полежаевск? В Подмосковье достаточно городов, но вы приехали именно сюда? К тому же, почему вы выбрали именно этот дом?..
Для меня эти вопросы звучали абсурдно; я не знаю, почему Дима привез меня сюда, но я поняла, что он уже знал Нину Ивановну, ещё когда учился в Москве. Снимал ли он у неё квартиру раньше, я так и не спросила тогда, мне это просто не пришло в голову в тот первый день. Выложив все свои соображения, я стала ждать.
— Но почему именно в Полежаевск, ведь даже работать ваш муж стал в Москве? — никак не унималась следователь и не сводила с меня глаз, пока я пыталась свести концы с концами.
— Часто люди срываются в надежде заработать, — невпопад отвечала я. — Случай, простое совпадение, ну должны же мы были где-то остановиться, ну и остановились здесь, где оказалась свободной эта комната.
— Вот именно! — не выдержала следователь. — Вы с мужем срываетесь беременная чёрт-те откуда, снимаете комнату в элитном доме, и ваш муж убивает хозяйку квартиры и её сына!..
«Дура!» — хотела крикнуть я, но вдруг поняла, что она либо серьёзно так считает (какие уж тут шутки), либо пытается меня спровоцировать. Может, я что-то в запале скажу, выкрикну, и...
Хотя моя ложь насчёт причины спешного отъезда из Красноуральска была вынужденной, я лгала из чувства самосохранения, ведь расскажи я про смерть от обезболивающего укола Тани Бобровник... Мне даже трудно представить, что следователь могла бы подумать.
И мне стало страшно. Я даже заплакать не могла, так мне стало страшно.
«Зачем мы сюда сорвались? Почему, правда, мы приехали сюда?»
Я помню, как назвала адрес, телефон и название фирмы, в которой работал муж в Москве. Солодкина записала, начала звонить, проверяя, и, так и не сообщив, когда я смогу увидеть Диму, и не решив, могу ли я войти с участковым, дознавателем или с ней в 36-ю квартиру за вещами, игнорируя мои просьбы, подписала повестку и сказала, что я могу идти.
— Но что же мне делать? Мне же не на что жить! И негде...
— Устройтесь на работу или езжайте по месту прописки в свой Сапог. У нас к вам претензий нет — в ночь убийства вы были в роддоме, — посмотрев на свои острые ногти, сказала Солодкина, будто я сама не знала, где была в  ту  ночь.
На её календаре стояло чёрное число — 26 июня, среда. В прошлую среду всё как раз и произошло.
— Я не могу устроиться с ребёнком и без прописки. И мне не на что ехать в Сапог, — начала в тоске бубнить я, но Ольга Леонардовна перебила меня поучительным тоном:
— Обратитесь к друзьям мужа на работу, позвоните туда, — уже более спокойно закончила она.
Я подумала, глядя в угол, поднялась и вышла на улицу. Собирался дождь, но так и не пошёл. Дождём только пахло.


                *   *   *
— Анна Львовна, спасибо вам, — вернувшись из прокуратуры, первым делом поклонилась я.
— Не выдумывай, — усаживаясь на диван с собаками в ногах, с любопытством посмотрела на меня пожилая женщина.
«Неужели я тоже стану такой же старой, если доживу? Нет, этого не может быть!» — подумала я и ужаснулась.
Благодарность к чужой доброте не сделала меня слепой, и я с тоской улыбнулась тяжело дышавшей бывшей учительнице и трём её собакам, которые, казалось, угадали мои мысли, по крайней мере, одна из них, самая драная, вдруг начала показывать клыки и бледного вида язык.
— Ну, виделась с мужем? Рассказывай, — поправив «домино» на голове, спросила старушка; когда я уходила Анна Львовна как раз начала себя стричь, щёлкая ножницами, как сумасшедший портной.
— Нет, и за пелёнками не пускают!
— А я что говорила! — поджала губы Анна Львовна. — Да-а…
— Если не выгоните, сейчас Глафиру выкупаю, а потом… — Я быстро взглянула на неё.
— Оставайся, — моментально отозвалась Анна Львовна, — Ты мне не мешаешь, живи.
— Давайте я вам полы вымою и кухню могу побелить? — зачастила я.
— Ну-у, — протянула Князева, оглядывая чистенький потолок. — По мне, хоть всё тут перебели! Ну, рассказывай, что там ещё было-то? Что тебя спрашивали?..
Я рассказывала уже в ванной, одновременно наливая воду в тазик. Анна Львовна держала Глафиру, а я тихонько обливала её тёплой водой из кружки, душ был старинный и торчал под самым потолком.
— Анна Львовна, я не понимаю, что я ей сделала? Что?.. — Я повернулась, стараясь встретиться взглядом с прозрачными глазами бывшей женщины, а теперь старухи.
— Ну-у… — подумав, сказала она. — Хамила,  конечно  тебе, но я думаю, Ольга считает: вот, мол, приехали, а ей теперь разбирайся с убийством!
— Но… — начала я, поражённая логикой, в которой, на мой взгляд, не было никакой логики. — Но как вы рассуждаете! У неё же работа такая, сама её выбрала! Шла бы в фотомодели! С убийством ей разбираться? Такая разберётся, как же!..
— Выходит так, если по-житейски рассудить, — погримасничала Анна Львовна, — Вот в Сапожке твоём приезжие убили бы мать с сыном?.. Ну, разве ты не стала б их ненавидеть?..
— Но я же не убивала, и Дима не мог их убить! — Я чуть не выпустила из рук скользкую и тёплую Глафиру, и сердце у меня ёкнуло. В старой с пожелтевшими плитками ванной лампочка мигала, и пахло чистым паром и присыпкой.
— Но он там был! — убеждённо сказала Анна Львовна и вышла из ванной. — Зачем он зашёл туда? Зачем в его руках был топор? Зачем он кинулся на милиционера? Иди, я подотру!
—  Я сама…
— Глашу уложи, — наступив на тряпку ногой, не дала старушка.
Мои девятнадцать лет на тот момент были плохими советчиками в той ситуации, в которую я попала. Звонить бабушке я не хотела категорически — ещё помрёт, думала я, что же с коровой тогда будет? Такие фортели судьбы, к сожалению, не по уму моей бабули, мудрость не коснулась её чела своим крылом, зато одарила таким криком, что лучше уж ей ничего не знать и пребывать в неведенье. К тому же моя простая и бесхитростная бабка — совершенно безденежная и вряд ли может мне помочь. Вот так.


                Если бы не Глафира


Если бы не Глафира Дмитриевна, я была бы в ту ночь дома, и ничего бы не произошло!
Если бы не Глафира Дмитриевна, что было бы со мной? Осталась бы я жива?
Я ни на минуту не сомневалась — всё было не так, как пытаются мне растолковать. Дьявольское совпадение. Топор у него в руках... но, может, он защищался?
Причина! Ведь нет причины — убить женщину, которая нас приютила, разрешив заплатить, когда будут деньги. А её слабоумного сына? Его-то за что? Косноязычный замкнутый подросток с открытым мокрым ртом и остановившимся взглядом. При этом он выглядел абсолютно неопасным мальчиком. Конечно, незнакомец мог его испугаться, но, присмотревшись, — нет, нет и нет.
Нина говорила, что у него бывали приступы злобы, когда он ломал вещи, рвал на тряпки одежду, кидал из окна железки, но я этого ни разу не видела. За два месяца я только в последние дни видела, как он ругался с матерью…
За окном помалкивала ночь. Уже третья ночь, как я вышла из роддома, и вдруг мне пришло на ум...
Таня Дубинина… Ну почему Таня ни разу не навестила меня? Мы так нежно, действительно нежно, подружились! Я ничего не понимаю…
— Не спишь? — появилась за моей спиной Анна Львовна в длинной, как у привидения, рубашке с двумя пуговицами величиной с тарелки. — Наташа, я знаешь, что придумала, послушай бабку и согласись!..
Я повернулась.
— Давай влезем в 36-ю квартиру и заберём твои вещи? А то у тебя даже тапок нет — вон, босиком шлёпаешь третий день...
— Да, — кивнула я и не двинулась с места.
— Да?.. Пошли! Пошли! У тебя ключ есть?..
— Есть, — эхом ответила я. — А пломба?..
— Прислюним обратно! — беспечно махнула рукой старушка и побежала к двери.
В подъезде гулко шуршало какое-то невидимое чудовище... Это ветер залетал в разбитое окно и гонял пакет по парадному. Я подняла и, расправив, повесила его на ручку двери 33-й квартиры. Ни души и ни звука приободрили нас настолько, что мы, взглянув друг другу в глаза, быстро побежали к опечатанной квартире, и я попыталась открыть верхний замок, потом нижний, повернула ключ, дёрнула дверь. Она даже не шелохнулась, едва только скрипнула.
— Дай я! — задышала мне в ухо Анна Львовна и, наступая на подол своей рубашки, начала прокручивать ключом оба замка и толкать дверь коленкой. Мы так старались, что замерли на месте и тихо вскрикнули, услышав прозвучавший сзади  вопрос.
— А чего это вы тут околачиваетесь?! — рявкнул на всю лестницу голосище.
— Ай-ай! — Было очень страшно.
— Соседки мои!.. — голосом, которым обычно говорят «убью!» спросил пьяный в лоскутики Винников из 33-й квартиры. — Ну, што, поймал я вас? Теперь вы у меня — во где! — И помахал кулаком у нас перед носом, сперва перед князевским, потом обернулся ко мне. И едва не упал, мне пришлось его поддержать, так  его  немилосердно  штормило  и  качало. — Без меня теперь и воровать не можете? — без перехода завопил он и со всей дури шваркнул кулаком по двери.
— Хрясть! — скрипнула и упала вовнутрь дверь, а Винников, потеряв точку опоры, влетел туда же и с воплем: «Наливай хозяйка щей, я привёл товарищей!» — упал, подобрал под себя ноги в грязных бахилах и затих на коврике.
— Хорошо, хоть собак закрыли, с собой не взяли, — держась двумя руками за сердце, тихо сказала мне Анна Львовна, и я поразилась её спокойному дыханию — меня-то всю трясло. — Тшшш, — прижала палец к губам старушка, — тшшш...
Но из 33-й квартиры ни жена, ни дочь Винникова не вышли и даже не поинтересовались, кто тут упал; наверное, спали.
Мы опасливо переступили через клянущего во сне какого-то Лёву из Могилёва Льва Винникова.
— А дверь?
Дверь и правда представляла собой печальное зрелище и висела лишь на одной нижней петле.
— Давай, Наташ, мы её приставим чуть-чуть?.. Ты берись за край, и я за край.
У меня после родов болело всё, чем я воспользовалась, чтобы выносить и подарить этому миру такую замечательную девочку, но оставлять дверь в таком состоянии было просто непростительно: мало ли кто мог пройти наверх, пусть и в третьем часу ночи.
— Две калеки, ты да я, — пошутила Анна Львовна, когда мы наконец, обливаясь потом, поставили дверное полотно на место. — Включай свет!
—  А как же? — опешила я.
— Так без света ничего не видно! — махнула рукой Анна Львовна. — Включай.
И я включила.
Длинный обшарпанный коридор, обои, которых уже не  печатают, стоптанная обувь в углу, и на вешалке чужие вещи от съехавших жильцов, видимо, которые не жаль было забыть.
— Ну што, б...! — вдруг поднял голову и обвёл нас злющими глазами Винников. — Што-о-о?! Давай, чоль, штаны снимай!
Я вздрогнула, а Анна Львовна вздохнула и, накрыв половиком Льва Винникова, погладила его по лысой башке.
— Спасибо, мать! — поблагодарил за половик шофер-ас, закутался и задышал, как во сне.
— До времени, — поморщилась Анна Львовна, и мы сделали по шагу. — Посадили твоего, а те куда делись — Мазут с Саркисом? И бабы? Наташа, я их и не видела больше, всю неделю в окно гляжу. Может, их тоже?..
— Что-что?.. — Я зашла в комнату и встала у порога — все наши нехитрые вещички валялись по полу.
— Кто же это всё тут порвал? — поднимая разорванные и сваленные в кучу памперсы, смятые пелёнки, распашонки в пакете, дошла до окна Анна Львовна. Майки, трусики, носки под ногами, мой единственный шелковый платок, нежно-синий с белыми гиацинтами — под столом, словно об него кто-то вытер ноги.
— Да-а…
— Вот видите?..
Сваленная на пол одежда, распоротая подушка, разрубленный диван и мягкая его в цветочках плоть с пружинами, выдвинутые ящики в комоде, разбитое зеркало на полу, вывернутые карманы всех наших вещей, — не осталось ничего целого и нетронутого. Всё было кем-то схвачено, прощупано, рассмотрено и потом кинуто, как мусор, в общую кучу.
— Что-то я не пойму…
— И я…
— Не он! — показала, как дирижёр на оркестр, на кучу рваных вещей Князева.
— Если ему что-то было нужно, он и так знал, где искать, — кивнула я.
Всё,  непорванное и целое — бельё и обувь, — поместилось в две простыни.
— Всё забирай! Чтобы больше сюда ни ногой! — убирая с лица растрёпанные волосы, командовала Князева, — Что-то я утомилась. Платок не бери, всё равно не отстирается!.. В другие комнаты не пойдём? — деловито спросила она.
— Там ничего нашего нет, — быстро сказала я, меня замутило при мысли о чужих комнатах. — Пойдёмте отсюда быстрей!
— Ну, пойдем!
Мы схватили по узлу и потащили их в прихожую — там храпел сквозь половик шофёр Винников, около него образовалась лужица, и пришлось поднять узлы повыше, когда мы перешагивали через него. Дверь снова упала, и когда мы вернулись её закрыть, то были ошеломлены здоровущим задом, который надвигался на нас из 36-й квартиры.
— Здравствуйте! — сказал зад.
Мы попятились, на нас, вывернув шею, смотрела Тамара Винникова, которая тащила за шкирку из чужой квартиры своего храпящего супруга. Домой,  в семью.
— Он вас разбудил, да? — поправляя растрепавшуюся копну на голове, заулыбалась Тамара — она всегда улыбается, дай Бог ей здоровья. — Жучила чёртов! Дверь выломал и залёг спать! Ах ты, подарок мой! — И, ухватив Льва покрепче, потащила к своей квартире. Только  что  была  здесь — и нету!
— Бабы, дорогие, прикройте дверку, а? — Звонко щёлкнул замок-собачка, и — тишина.
— Слушай, нас прямо ангел хранит. — Мы выключили везде свет и, не разбирая узлов, легли спать. Дверь перед этим мы кое-как поставили, даже закрыли на один оборот ключа, а пломбу прислюнили обратно и бумажку с печатью разгладили кулаком.


                Истина рядом


Утром следующего дня, разбирая узлы, Анна Львовна ворчала про жизнь:
— У мужчин вечный страх — не дай Бог придётся жениться, не дай-то Бог! Наташк, всю жизнь мужик боится, вдруг он какой дуре нужен станет. Дураки!.. Жизнь такая короткая, а они боятся ерунды. Да никто никому не нужен— на фиг! Если по-любви-то. Это же редкость редкая, если кто тебя полюбит и захочет разделить с тобой жизнь.
Я молчала, как рыба. Мне было так плохо, и к чему затеяла весь этот разговор Анна Львовна? Какое  мне до каких-то мужиков дело?..
— А у баб другой ужас!..
Я насторожилась против воли. Ведь чужой ужас, как известно, очень помогает  пережить  свой.
— А каждая баба, — Анна Львовна послюнила палец и пригладила свое «домино» на голове, — боится...
— Чего боится? — не выдержала я, чтобы побыстрей узнать, чего боится каждая баба, ведь я тоже баба, баб — миллион, целое море баб, просто океан баб, и... каждая боится! Господи, какое счастье, что не я одна.  —  Чего?! Ну, не томите, тётя Ань!
— А того баба — все до одной — боится — без мужика остаться! — сказала, как отрезала, Князева.
— Все до одной? — Предел моего удивления зашкалило, и началось задымление.
—  Все! — топнула ногой Анна Львовна.
— Да, — согласилась я. — Точно. Вот нету Димки, и меня словно нет.
— Верю.
Мне было девятнадцать лет, сейчас мне больше, но я думаю так же до сих пор. Люди — парные существа. Они не могут в одиночку танцевать фокстрот.


— Что же вы забрали вещи без разрешения? — присаживаясь и оглядывая комнату с остатками непостиранных вещей, спросил Автандил Георгиевич Сазанчук.
— С чего вы взяли? — Хотя отрицать было бесполезно, весь балкон был увешан подсыхающими пелёнками.
— Да бросьте, вас видели...
— Кто?! Да он сам пьяный был! — встряла из другой комнаты Анна Львовна, и собаки по очереди гавкнули.
— Да не Винников, а его жена, — уселся поудобнее участковый и заулыбался Глафире. — Так нельзя.
Я молчала.
— Вы нашли деньги? — вдруг спросил участковый.
— Нашли, то есть нашла, — кивнула я.
— Все? — У инспектора заблестели глаза.
— Вот. — Я вытащила кошелёк. — Вот все деньги.
Мой кошелёк из сжатой кожи Автандил Георгиевич брать не стал, и я вытащила все две с чем-то сотни и положила перед ним.
— А остальные?..
— Откуда вы знаете? — забыв, что всё же сказала Солодкиной про деньги, которые отдала Нине Ивановне на хранение, удивилась я.
— Ваш муж не подтвердил наличие этих денег, — внимательно глядя на меня, сказал участковый.
— Но он ушел на работу, а мне их принёс через час его знакомый... Долг, там должно быть много.
Автандил Георгиевич недоверчиво посмотрел на меня и встал. Уже уходя, он спросил:
— Кто знал, что они у вас есть? Вы говорили хоть кому-нибудь? Вспоминайте… — И ушёл.


— Дело возбуждено по статье сто пять, часть вторая. — Автандил Георгиевич посмотрел на меня и повторил, потом добавил: — Убийство двух и более лиц, а также статья тридцатая, часть третья, покушение на преступление.
И замолчал.
— Наташа, от меня ничего не зависит, — после долгой паузы, разглядывая документы в своей потёртой папке, сказал Автандил Георгиевич.
—  И что мне делать-то?
— Ждать. Вот закончится предварительное следствие, оно идёт плюс-минус два месяца. Ты же сама понимаешь, его взяли не с чем-то, а с топором в руке...
— Но Нину Ивановну убивали не топором! И потом — для каких целей он разбросал наши вещи?
— Может, ценности искал, — пожал плечами участковый.
— Где? В комнате, в которой мы жили? Он сам знал, что деньги лежат в двух местах — под клеёнкой на столе и в кошельке у меня в сумке.
— Ну, значит, так, — повернулся Сазанчук. — Наташа, ну, допустим, только допустим, что убил Нину Ивановну кто-то другой... Но — кто?.. И зачем  убил? До  вашего  к  ней  вселения  Нина  Ивановна  жила  и  в  ус  не  дула…
— А я откуда знаю? — поправляя чепчик на Глафире, тоже  спросила я. — Мазут с Саркисом? Они же пропали куда-то…
— Давай так: я — не знаю, ты — не знаешь, и расходимся, — примирительно сказал Сазанчук. — До завтра. Завтра снова пойдёшь в изолятор?
— В прокуратуру, жаловаться.
— Ага-ага, тебя там очень ждут.
— Что же мне делать?
— Ждать и вспоминать, — как из песни повторил Сазанчук. — Виноградов, которого твой Дима топором приложил, пошёл на поправку, так что одним убийством меньше.
— Да не убийца он, — в сто какой-то раз повторила я.
— Тогда постарайся вспомнить, что было подозрительного 19-го? Ну, кто мог её убить? Она боялась кого-нибудь?
Видя, как я растерянно молчу, участковый вздохнул.
— Ну, раньше приставал к ней сосед из 55-й квартиры Хренков, а так...
— А ещё?
— Откуда я знаю?


                Страсть-напасть


Когда русский человек выпьет, ему надо вскрикнуть. О правде. Крикнет, посмотрит по сторонам — никто не слышал? И со спокойной душой падает спать, кидается бить жену или ещё в какую бучу. Обычно бывает именно так, но изредка встречаются исключения — сильно пьяного вдруг посещает мысль о сексе! И даже, не поверите, о Любви!
Прораб Хренков не отличался красотой, но выглядел  неплохо. В былые времена под ручку с женой Милой любил прохаживаться вокруг дома, заходить в придорожные магазины и рассматривать ассортимент товаров. Последние же шесть лет практически не просыхал, запой сменялся ещё более сильным запоем, хотя надо отдать должное — при этом работал, не забывал в подпитии, где находится дом, и умудрялся оставаться живым и весьма здоровым. То, что прораб Хренков злой человек, было видно без  микроскопа: глядел он очень нехорошо и, если шёл мимо, то задевал и словом, и взглядом и мог толкнуть и пообещать убить, невзирая на личности и прочие почётные грамоты и благодарные записи в трудовых книжках.
Причиной шестилетних запоев прораба стало одно незначительное на первый взгляд событие: в ту пору Хренков ещё гулял под ручку с женой Милой и радовался, как умел, подрастанию дочки Светланки, которая была вылитая — прораб Хренков в детстве.
Ровно шесть лет назад Вениамин Вениаминович как-то выносил мусор и обратил внимание на странное проявление чужой жизни. Соседка — Нина Ивановна, женщина с кругленьким лицом и фигуркой, на которой отдыхали глаза, — вдруг необыкновенно похорошела...
Нина Ивановна в тот день и час тоже выносила мусор в красном пластиковом ведре и прошла, напевая, мимо прораба к мусоропроводу за угол лестничной площадки. Одета она была в короткий халат, подпоясанный на полненькой талии кушаком, и в какие-то смешные пушистые шлёпки...
Нина Ивановна прошла мимо, поздоровалась, открыла дверь, и непонятно отчего застывший на месте со своим мусором прораб вдруг увидел в глубине 56-й квартиры, куда вошла и быстро закрыла дверь соседка Нина, — загорелый торс какого-то мужчины, видимо, гостя, или даже не гостя. Гости, как известно по чужим квартирам голые не бродят и не улыбаются так...
В общем, случайно, при выносе объедков, Вениамин Вениаминович Хренков стал свидетелем чужой страсти и даже, если хотите — счастья.
Странно... Ведь до этого дня прораб свою соседку благополучно не замечал, не интересовался ей и даже игнорировал. Так, здоровался, знал, что она мать-одиночка, воспитывает альбиноса-дауна, весьма несобранного мальчика, работает от случая к случаю из-за этого и не шикует.
И вдруг — словно обухом по голове! Мимо него в трёх сантиметрах прошла пленительная, желанная женщина, и за дверью квартиры её ожидал отвратительный белозубый и мускулистый любовник в одних плавках... Вениамин Вениаминович очень мало увидел за секунду в проём 56-й квартиры, но заскрипел зубами так, как обычно скрипят владельцы лотерейных билетов, у которых не сошлась всего одна цифра до заветного выигрыша — бензопилы «Урал» или джипа «УАЗ» в экспортном варианте.
Казалось бы, какая ему до чужой любви разница? Ничего общего и никогда, но... эффект неожиданности сыграл роковую роль — и Вениамин Вениаминович влюбился! В тот самый миг, как она закрыла перед его носом дверь - так и закипел!
Нина Ивановна, естественно, продолжила жить, ни сном ни духом об этом не ведая, а прораб ещё долго стоял на площадке шестого этажа и ждал прекрасного явления — Нины Ивановны в халате и с ведром.
В общем — чёрт знает что! Хотя понять можно.
И — началось (шесть лет назад, естественно).
С хорошего — с мечты. Вениамин Вениаминович стал мечтать, как он станет любовником Нины Ивановны, и это были очень смелые и подробные мечты, в основном о том, как он снисходит до этой шалавы Нины Ивановны и как она благодарна ему за это.
В общем, целую неделю прораб не спал — грезил и на седьмой день очень сильно избил родную жену, которая, ни о чём не подозревая, тихонько спала под боком у стеночки... Ведь мечты, как известно, исполняются только в сказке про Золушку, ну и ещё в паре сказок.
В то лето Нина Ивановна чуть-чуть — и вышла бы замуж за Андрея из соседнего подъезда, который влюбился в неё так сильно и всерьёз, что даже решил жениться, несмотря на разницу в возрасте, пусть и небольшую, сына и ненависть своей мамы, которая изрыгала на возможную невестку Ниночку клубы проклятий и прочего дыма.
В общем, такое бывает сплошь и рядом. У людей — любовь, и никому они не мешают. Но отчего-то у окружающих, которые сами живут через пень-колоду и лучше бы разгребли завалы в собственной жизни, к этой любви возникает такая зависть, что они бросают все свои дела и кидаются  на  неё, как на амбразуру Матросов.
Просто кошмар какой-то, но такое бывает, да.
Нина Ивановна, благодаря своему тогдашнему возрасту, тридцать лет всё-таки не двадцать, душевному покою и равновесию, которому можно позавидовать, только пожимала плечами на, казалось бы, не относящихся никак к её жизни людей. А что? Дверь закрыл — и живи дальше. Андрей уже переехал к ней, несмотря на речитативы мамы: родит она тебе, Андрюша, ещё трёх олигофренов, имей в виду, у ней все зубы в коронках, как ты с ней, сынок, целуешься?!
С Ниночкой было настолько хорошо, что больше никуда не хотелось. Посмотришь на неё, протянешь руку... Хорошо. И тут в историю вмешался прораб.
Он начал с простого — подошёл к Андрею, когда тот мыл служебный «порше» у подъезда, и мимоходом спросил:
— Ну, что-о?! Трахнул Нинку? На триппер ещё не налетел? А вот я...
В общем, участковый Сазанчук видел из опорного пункта, как Ёлкин из третьего подъезда надел ведро на голову Хренкова из второго подъезда и стукнул по ведру кулаком, после чего Хренков упал в кусты рядом с детским грибком-песочницей. И, не отходя и не откладывая, провёл воспитательную беседу с обоими мужчинами и уже дома, рассказывая жене об увиденном, пророчески шепнул, засыпая:
— Сердечко моё, чую, тут одним мордобоем дело не обойдётся…
И угадал, как  всегда. На следующий день, точнее — утро, служебный «порше», на котором Андрей возил начальство в фирме «Ариадна», был обстрелян тремя кирпичами, которые упали откуда-то с крыши, и один из  них повредил Андрею голову.
— Почему вы сцепились? — спросила Нина Ивановна у Андрея уже днём, когда «порше» благополучно отогнали и начали латать. — Зачем ты вчера дал ему по башке?..
— ....................
— Ну, ладно, — примирительно сказала Нина Ивановна. — Андрюш, я тебе посоветую и попрошу, считай, что этого дурака на свете нет, не замечай его, если уж он разозлил тебя, то, конечно, ты был прав.
А сама стала присматриваться к соседу, на которого раньше внимания не обращала. И где-то на третий день поняла — у мужика «гон», как у сухопутного оленя, хотя до оленя ему... Каждый вечер Вениамин Хренков дожидался её на лестнице, курил, и только Нина Ивановна выходила — вскакивал, улыбался, пытался заговорить, бросая туманные фразы:
— Как оно, а? — И становился так, чтобы выгодно подчеркнуть свой рост и стать, и: — Нина Ивановна, какая ты свежая. Да!.. Если что нужно — я всегда!..
Если же Нина Ивановна шла вместе с Андреем, кидался между ними так, что отсекал Андрея и топтался со своим мусором туда-сюда,  и — ни слова!.. В общем, Нина Ивановна поняла, что сосед, до этого никак себя не проявлявший, выказывает крайнюю степень озабоченности её персоной, но — почему? — возмутилась она, ведь никаких авансов она Вениамин Вениаминычу не давала!
Это продолжалось — не поверите — долго... Нина Ивановна продолжала терпеливо здороваться,  и — всё. В общем, через полгода её дверь то ломали ночью, то поджигали, облив бензином... Потом на Нину Ивановну кто-то кинул с балкона пакет с водой — не попал, но напугал. Сына, Октября, опять кто-то столкнул с лестницы, и мальчик сломал лодыжку, зато очень полюбил костыль и ходил с ним, даже когда лодыжка срослась.
Потом Андрею, когда он ночью развозил после банкета начальство, кто-то проломил голову монтировкой, когда он шел к подъезду...
В общем, кто всё это делал — догадаться было несложно, и участковый Сазанчук значительное число раз беседовал и следил за взбесившимся Вениамином, но для привлечения нужны доказательства и свидетели.
Полное отсутствие…
А неудовлетворенный прораб вошёл в раж, у него в жизни появился пугающий смысл, и все дни его теперь начинались в предвкушении новых серий триллера, который он устроил своей соседке, перестав смотреть кино и прочий балет на целые шесть лет.
Жена Мила от ужаса, что добрый к ней доселе муж превращается на глазах в какого-то монстра, за первые полгода поправилась на целый пуд, подурнела лет на десять, из беспечной мужней жены превратилась в довольно неприглядную вздрагивающую бабу.
Вот, что «любовь» делает с некоторыми прорабами...
А ведь, казалось бы — возвышенные чувства, а из В. В. Хр. вдруг полезли такая гадость и чернота, что, Господи, Боже мой, лучше бы не любил он никого никогда, а то просто — ужас какой-то!
Естественно, за шесть лет прошедших с того памятного дня, Нина Ивановна никак ближе к прорабу не стала, Андрей после трепанации черепа был увезён мамой куда-то под Загорск, свадьба расстроилась.
Мила Хренкова ещё некоторое время пугала своим видом окружающих — ей приходилось жить с прорабом изо дня в ночь, дочка Хренкова Светочка писалась от испуга, а ведь большая уже девочка, сам Хренков когда пил, когда нет, но ходил злой, как чёрт, не дай вам Бог встретить его у мусоропровода, а Нину Ивановну вот этим июнем убили вместе с сыночком, нанесли раны, несовместимые с жизнью. И подозревается теперь в этом убийстве — жилец, снимавший вместе с беременной женой у Нины Ивановны комнату, а ведь  какие дела творились целых шесть лет...
А вы говорите, любовь...
Господи, сохрани!
(Из разговора бабок у подъезда, записала собака-лабрадор).


                Четверг


Я стояла у окна и слушала, просто так.
— Не ори на меня!..
Хриплая пара в  кустах под окнами.
— Ты  кольца  обручальные  куда  дел?..
— Какие?.. — переспрашивает мужской голос.
— Кольца  обручальные  куда  дел... зараза?
— Кто?..
— Кольца обручальные  где?! — на визг переходит дама, мне её становится  жаль.
— Ты прямо хуже моей матери…
Ушли. И я тоже стала собираться.


Я шла из прокуратуры по улице Ленина. Мимо, задевая меня своим дыханием, прошёл человек.
У меня всё сжалось внутри.
Я не видела ни лица, ни профиля, лишь спину, затылок и быстро переступающие  ноги. Человек обогнал меня.
Я в страхе остановилась около витрины и, придерживаясь локтём за стекло, подождала.
Наваждение?..
Или — правда.
Я не первый раз испытываю чувство ужаса от просто прошедших мимо людей. Или — нелюдей? Такое бывает не часто, не каждый день, но — случается.
Мимо идёт человек, а от него ветром, сдувая меня с ног, волнами идёт такой УЖАС, что волосы замерзают.
Мне никто не грозит в это время, на меня не смотрят даже, просто мимо прошло — НЕЧТО. Другое название трудно подобрать. НЕЧТО в теле человека.
И меня тянет, как к обрыву, с которого можно упасть на острые камни, и никакого любопытства больше никогда не возникнет в моей пустой, как шар, голове. Меня тянет рассмотреть это нечто. И в этот раз, словно кто-то толкнул меня следом — разглядеть! Я отважилась и попыталась обогнать серого человека с прижатыми ушами и исхудалой шеей.
Он закурил на ходу и обернулся, ударив меня взглядом, меня — отбросило, я схватила пачку собачьего корма с лотка на обочине и стала рассматривать. В глазах моих была в тот момент — радуга, и видела я только свои вспотевшие пальцы.
— Покупайте, дамочка, — посоветовал мне дед, продававший корма. — Для догов самая сласть. Дог у тебя?
— Дог у тебя! — повторил мой рот, я положила пакет на место и огляделась.
Тот человек исчез.


                Пятница,
                28 июня


Если бы Анна Львовна не взяла на себя обременительную по моему тогдашнему состоянию обязанность — ходить каждое утро на молочную кухню, — может быть, Глафира не была бы такой здоровой, как сегодня. И ещё у меня что-то случилось с грудью, она начала болеть...
Но тогда я металась между изолятором временного содержания и прокуратурой и только прибегала перекусить и взглянуть на Глафиру.
Я ничего не добилась, мужа не увидела, на адвоката нужна была уйма денег и только через пять дней, в пятницу, я опять вспомнила: у меня же есть родная душа на шестом этаже — Таня Дубинина. Не знаю, как такое могло произойти, но я про неё забыла, совершенно забыла!
—  Господи, да я же у Таньки не была! — вскочила я.
— А её и не видно. — Из кухни высунулась Анна Львовна с Глафирой на руках.
Отчего старики и младенцы так любимы друг другом?
— Теть Ань, я сейчас сбегаю? — спросила я и взглянула на старуху, но держала она Глафиру, как подобает, на ногах стояла ровно и улыбалась. Собаки бегали по улице и взлаивали где-то в районе старой котельной.
— Ну-у-у, — недовольно протянула Анна Львовна. — Не сидится тебе, разве она тебе кто?.. — сказала голосом, полным ревности, бабушка Князева, чему я в то время радовалась: ведь это невозможное дело в наше злое время, чтобы чужой человек пустил тебя в свой дом и разрешил жить.
И кормил.
И глядел на тебя, будто всю жизнь тебя ждал.
«Не переживай, жизнь не преподнесла тебе ничего нового, все по-прежнему. Ты — одна и никому не нужна, жена убийцы». Отходя от двери Тани Дубининой, за которой играла музыка, но мне не спешили открывать, я подошла к лифту и рефлекторно обернулась. Музыка затихла, и мне показалось, я услышала голоса за дверью и... плач?
К тому дню, видимо, я совершенно потеряла самое главное для человека — инстинкт самосохранения — и вернулась, подошла к двери 54-й квартиры... В общем, я стала стучать по двери кулаком  и  вдобавок вопить:
— Тань, открой! Слышишь, Тань? Мне так плохо, Танька-а-а!
Дверь, стукнув меня по лбу, открылась, и я подавилась кислородом.
— А вы, что тут делаете?.. А где Таня? — Лепеча, я заглянула через его локоть в прихожую, но там не было ни души.
А он посмотрел с улыбкой, от которой у меня заболело сердце, и сказал:
— Цыпочка, Тани нет. Иди отсюда.
И я пошла по лестнице вниз, не дожидаясь старого образца сетчатого лифта. Дверь мне открыл тот самый человек, который вчера шёл по улице Ленина, и меня чуть не стошнило от страха, глядя на него. «А-а-а!......» В это трудно поверить, но если вам встречались люди, внушающие ужас, вы с ходу поймёте, о  чем  я…   
Что он делал в квартире Тани Дубининой, почему открыл дверь? Он?! А не Таня, её мама, и ведь там должен быть ещё Танькин муж, который приехал из Красноуральска... Может, «он» приехал вместе с ним? Мало ли, ещё один штурман вертолета…
— Ну что? — смахивая ладонью с этажерки пыль, спросила меня тетя Аня, когда я вернулась и стала искать глазами Глашку. Та спала на своей подушке в центре  дивана.
— Ничего не понимаю, — повторила я.
— Какая ты нервная, — поджала губки Анна Львовна. — Вот я не такая!
— А какая? — посмотрела я на восьмидесятилетнюю пигалицу.
— Я? — тряхнула кудельками Князева. — На все плюю!
— Мне б ваши заботы, — вздохнула и уселась я.
— Бери! — разрешила она.


                *     *    *
— Ты, Наташ, в своём уме?.. — узнав про деньги, которые я попросила Нину Ивановну спрятать у себя, вскочила  и  начала  бегать  по  квартире  Анна  Львовна. — А сколько?
—  Я не считала, — покраснела я.
— Повтори? — покрывшись пятнами, переспросила Анна Львовна. — Не считала? Не считая, отдала? Вот дура!..
— Так у меня схватки начались. — Я кивнула на Глафиру. — Какать и родить, тёть Ань, нельзя погодить. Вы потише, тёть Ань, а то ребёнка разбудите.
Мне вдруг стало обидно. Я очень не люблю, когда меня называют дурой.
— Ничего твоей девке не будет, — прикрыв рот, отвернулась Князева. — Наташка, нам нужно сегодня же в Ниночкину квартиру влезть!
— А ключи? — деловито спросила я.
— Гвоздём откроем, — махнула рукой Анна Львовна. — Ей Хренков всю дверь испохабил, до чего гнилой мужик... А то Ниночкин брат явится за наследством, так и не увидишь потом свои доллары!
И, повязав потуже фартук, добавила:
— Ночью. Заберём обе банки с деньгами, и наймешь для своего адвоката, а то  засудят!
А я не верила.
Стоявший под окнами неприметный японский пикап с красноуральскими номерами весь день не давал мне покоя. Вечером он уехал, свернув в сторону объездного шоссе, в окно я увидела, как мигнули габаритные алые огоньки, но примерно через полчаса, уже стемнело, вернулся, и кто-то вышел из салона. Женщина… Со стороны водителя тоже выпрыгнула какая-то тёмная фигура. Они пошли к подъезду. Я замерла, потому что увидела и не поверила глазам. Я увидела Таню Дубинину, молодую маму и мою добрую знакомую, но едва узнала её. Я не ведаю, что надо есть и как голодать, чтоб из цветущей толстушки с высокой грудью и бёдрами как две подушки за две недели превратиться в измождённую тень...
Я стояла, прижавшись к окну, пока Таня и тот мужчина не скрылись в подъезде.
—  Может, это не она? — спросила я.
— Что?! — высунулась вместе с собаками из кухни Анна Львовна. — Деточка, не говори сама с собой... Чокнешься, — подумав, сказала и спряталась обратно старушка, и собаки тихо убрались вслед, гладя на меня глазами психиатров.
Видимо, в те дни моё сознание было настолько пограничным, что я послушалась и пошла на взлом, будем называть вещи своими именами, чужой квартиры, чтобы забрать свои деньги.
— Они должны лежать в банках из-под кофе, на сушилке, под потолком, — вспоминала я. — О-о-о!..
— Ты чего? — взглянула и передёрнулась Анна Львовна.
— А вдруг?..
— Ну, чего, не тяни!
— А если Ниночку убили из-за них?
— Кто-о?!
— Мазут с Саркисом, они могли слышать и... две санитарки в роддоме, обеим лет по семьдесят!
— А сколько там было? — проигнорировав мои предположения, быстро спросила Анна Львовна.
— Да вы уж спрашивали, тётя Ань, — съязвила я.
— Да? Не помню, — отрезала старушка.
— Не считала.
— Ну и  дура.
Вот и весь разговор.
Я проснулась от громкого звука телевизионных помех, старушка спала, свернувшись калачиком на диване, под столом храпели собаки — чёрная, рыжая и палевая. На будильнике было без четверти двенадцать ночи.
Я переключила через программу и попала, кажется, на ТНТ:
«... до сих пор остаётся неизвестной судьба экипажа и пассажиров вертолёта «Ми-6» с губернатором Соболем на борту, пропавшего без вести в районе острова Лебединый. Машина потерялась во время перелёта, целью назначения которого был местный алюминиевый комбинат, где планировалось провести совещание с участием губернатора. Как стало известно, вертолёт с бортовым номером 3115 авиакомпании «Урал» вылетел из аэропорта Красково 27 июня в 13.00 по местному времени. Это был плановый рейс. В ходе полёта губернатором были запланированы посадки на острове Лебедином, а также в Южноуральске, расстояние между этими двумя точками составляет соответственно сто восемьдесят и двести километров.
Последний сеанс связи с «Ми-6» состоялся в 14.35 по местному времени в четверг 27 июня. В течение полёта экипаж должен был докладывать о ходе путешествия. Через полчаса после очередного доклада воздушное судно должно было приземлиться на острове Лебедином, но этого не произошло. Больше от экипажа не поступало никаких сведений. Сразу же после исчезновения судна начались активные поиски, осложнённые безлюдной гористой местностью.
Что могло произойти с вертолётом, пока сказать сложно, «Ми-6» считается очень надёжной машиной. В авиакомпании «Урал», которая четвёртый год сотрудничает с красноуральской администрацией и осуществляет все перелёты губернатора по краю, отмечают, что командир экипажа Юрий Прокопец и штурман Виктор Дубинин — пилоты первого класса и имеют огромный опыт полётов в местных условиях. Кстати, версию неисправности машины тоже считают маловероятной. Спасатели надеются, что судьба геликоптера прояснится в ближайшее время. Впрочем, так бывает не всегда — пропавший два года назад на Новой Земле военный вертолёт до сих пор не найден», — закончил читать диктор, а я потрясла за плечо старушку:
— Анна Львовна…
— Што? — проснулась та. — Напугала! Ну, што? А? Да вчера еще пропал, искали его весь день... ну его! Смотри! — ткнула пальцем в экран, мгновенно нахохлилась и уснула.
Я сделала чуть громче.
«Плёнка с записью этих переговоров была передана в нашу телекомпанию сегодня утром и являются доказательством того, что исчезновение вертолёта губернатора Соболя было не случайным...»
Специально затемнённый экран и хриплые голоса, изменённые мембраной  телефона:
«Убить его?  Для вас?..»
Диктор за кадром уточнил:
«Это спросил киллер».
«Ну-у, убей, — задумчиво сказал второй голос. — А ты сам как думаешь?..»
«Понял. Мне повторять не надо, за меня вы подумаете...»
«Надеюсь».
«Леди Ди и губернатор Соболь, — забубнил диктор, как пономарь, — люди одного порядка — харизматические личности. Такие яркие люди сами не умирают. Их уничтожают. Леди Ди — королевская семья, губернатора Соболя — те, кому власть в Красноуральске слаще морковки».
На экране, как сквозь туман, возник индустриальный пейзаж Красноуральска — промзона, дорога к кладбищу, и вдруг на какие-то доли секунды возник наш  покинутый  дом.
Я даже не успела рассмотреть его, он только мелькнул, как гаснущая  звезда, и  новости  благополучно  закончились.
Глашка пискнула во сне на мокрую пелёнку, и я занялась ей. Под душераздирающую музыку Джо Дассена началась сводка погоды и внезапно прервалась. На экране возникла всклокоченная диктор и беззвучно стала что-то говорить:
«...ите, только что поступило сообщение из Сибири — разбился вертолёт с губернатором Соболем на борту. Его останки нашли на острове Лебедином вместе с погибшим экипажем, выжил только помощник губернатора. Его живым доставили в реанимационное отделение Курганской райбольницы, где он скончался, не приходя в сознание. Поиски завершены. Расследованием аварии занимается специальная комиссия».
— Наташа, пошли! — уже с порога, а не с дивана закашлялась Анна Львовна — Завтра послушаешь! Соболя убили! Из-за денег!.. А Ниночку вон — непонятно за что. Пошли, давай!
— Если бы не нужда, — взламывая дверь 56-й квартиры, повторяла А. Л. Князева. — Ни за что бы, ни за что и никогда, ни к кому, ни за каким лешим не полезла бы!
А я чутко прислушивалась и зорко смотрела по сторонам. Но было тихо, лишь ветер залетал сквозь выбитые стёкла. Пахло ночью и пылью жилья, в которой смешалось всё-всё и даже то, что смешать нельзя, ну как любовь и ненависть.
— За своим идём! — истово сказала Анна Львовна и, отогнав меня от двери, продолжила открывать сама, вытащив из фартука еще две связки ржавых ключей и старинный заточенный гвоздь.
— Дамы, вы зачем дверь ломаете? — голосом сирены спросил нас кто-то сзади.
Мы, наученные горьким опытом, даже не вздрогнули, видимо, взламывание дверей — очень заразная вещь, трудно только первый раз, а потом — легко! На площадке в лучах ярчайшего света стояла Достоевская, а свет струился из её прихожей комнаты.
— Татьяна Львовна, мы за Наташиными деньгами лезем! — как на духу выложила все наши карты Анна Львовна. — Наташенька доверила Ниночке свои сбережения, сами знаете, где ей хранить? Вот и попросила сохранить. Кто же знал-то?..
Я подумала, что схожу с ума, увидев, как гениальная литераторша подошла к закрытой и опломбированной двери 56-й квартиры, подпёрла её мощным плечиком обыкновенной русской женщины — дверь открылась, как крышка огуречных консервов.
Первой вошла тётя Аня, по-старшинству, второй — Таня Достоевская, мне ничего не оставалось, как тоже войти. Следом за нами вбежали две собаки — белая легкомысленная левретка нового русского буратины с восьмого этажа, а за ней влетел ошалевший Лабрадор Жидкова с третьего этажа. «Слепым притворяется», говорила про него тётя Аня после того, как Жидков, налетев на неё в своих чёрных очках на улице, без лишних разговоров поцеловал в шею.
Без собак в квартиру Сидоровых заходить было бы страшно. Мы только боялись, они начнут лаять или затеют любовную возню, как это делают собаки — с визгом, и Анна Львовна погрозила Лабрадору кулаком, на что тот показал язык, подошёл мужским шагом к левретке и стал ей что-то шептать на ухо, а та — смеяться.
— Ну, их!..
В коридоре — светло-жёлтые шкафы для одежды, зеркало в строгой раме, сиреневый телефон на полу, и всё бы ничего, вот только пахло сажей, Октябриковы байковые штаны в углу, и на паркете отпечатались следы многих ног; засохшая с кровью пыль и бусинки рисовой крупы хрустели под ногами.
— Ой, — выговорила Достоевская. — Какая жизнь! И какая смерть...
— Мученица, страдалица, — подхватила шёпотом Анна Львовна
В кухне под лепестками старинной люстры-розы неубранная, с мухами, застыла чёрная лужи крови. Осколки банок, чашек, расколотый заварочник, кастрюли, сваленные по углам... Потолок, люстра и одна стена были все в остатках копоти.
— Какой тут смрад! — вбежала на кухню и остановилась, как вкопанная Анна Львовна.
— Я, пожалуй, пойду. — Зажав нос ладошкой, Достоевская обвела  глазами  потолок. — Ой, у меня в романе похожая ситуация, такая кровь, такой круговорот немыслимый!
Мы с Анной Львовной и белая собака с Лабрадором поглядели вслед уходящему гению.
— Ну, где банки, Наташа, бери их и уходим! — взмолилась голубая, как мел, Анна Львовна. — Я привидений боюсь и... смерти! Вдруг она здесь ночует, квартира-то пустая, и дожидается какую-нибудь бабушку, вроде меня?..
Собаки взвыли и бросились к выходу. Никаких банок на сушилке под потолком не было. Внизу с улицы послышалась заунывная сирена милицейской машины, взвизгнули тормоза, мы посмотрели в глаза друг другу — и выбежали, даже не закрыв дверь. А зря…
На следующее утро, точнее утром того же дня, мы, удручённые, сидели на кухне и подсчитывали остатки пенсии Анны Львовны.
Жить можно было ещё три дня, на остальные двадцать денег не было.
Если бы я только знала, что деньги, которые я дала на хранение Ниночке, находятся в двадцати пяти метрах от окна, напротив которого мы сидели... Можно было просто крикнуть:
«Отдай деньги!»
И, кто знает, может, он и вернул бы?..


                Обнаружение долларов


Все эти дни Илья Леонидович находился под тяжким впечатлением от увиденного в 56-й квартире. Он даже исхудал и перестал мыться, слоняясь по Полежаевску, и не было сил у него даже поехать в Москву на Казанский вокзал встретиться с друзьями.
Две банки с кофе, прихваченные им с места преступления, валялись на дне старой сумки и — не прельщали. Даже запах кофе он теперь отчего-то не выносил, хотя всю жизнь пил этот горький напиток с удовольствием.
Приваренный кое-как замок, чтобы он не входил в трансформаторную будку, сбили скинхеды или другие добрые молодые люди, и Илья Леонидович решил вернуться в своё прежнее жилище, предварительно навестив соседку с первого этажа — Кузькину, постучав к ней в окно палкой, которую подобрал.
— Вот помру — без жилья… совсем я дошёл до черты... Зачем ты на меня нажаловалась? Смотри-ии, вот помру — будет тебя за это Агафангел в аду кусать ядовитым зубом прямо за ягодицу! Или сосок…
Ирина Касымовна Кузькина, услыхав такое святотатство в свой адрес, слегка пожалела, что натравила ЖЭК на мирного бомжа. Лёд сердца её растаял, когда она разглядела, как оброс и исхудал до этого приличный бомж.
— Ладно, живите в будке пока… — разрешила она сморщившись. — Только под моим окном больше не мочитесь, — велела Кузькина, зажавши нос кухонным полотенцем. — Вы в кусты за котельной заглядывайте…
— А там собака дежурит, — не согласился Илья Леонидович.
— Ну, хоть за гараж профессора Наседкина, — с милосердным видом повелела Ирина Касымовна и стала пить чай, в своей стерильной, как операционная, кухне.
— Дура, ой, дура-а-а-а! — пошел обратно в трансформаторную будку Илья Леонидович, чисто там подмел, притащил с помойки матрац, совсем новый, только со следами чьей-то бурной сексуальной жизни, позаимствовал стираную простыню с верёвки, там — этих простыней... И стал думать — что ж ему ещё нужно?
Какое сегодня число Илье Леонидовичу было неведомо, он потерял счёт времени, начиная с той страшной ночи, когда стал случайным свидетелем преступления. Илья Леонидович пошёл на речку, вымылся с мочалкой, постирал всё, в чём ходил, пальто повесил проветриться повыше на дерево и, вернувшись к вечеру чистый, благоухающий жасминовым мылом и присыпкой, решил наконец попить кофею на усобицу, того самого... Одна — бразильский «Негро», другая — аргентинский «Танго».
Открыв замочек на будке, он с удовлетворением отметил, как хорошо и тепло в ней и какое счастье, что она пустая — без аккумуляторов, проводов, всё вынесли ещё в году восемьдесят шестом, когда жильцы подняли скандал — гудит, зараза, спать не даёт, и вредно, вообще-то, трансформаторные будки к домам прислонять! Начиналось новое время, все требовали к себе внимания и даже невозможного, вроде заботы, не то что раньше — жили в землянках целыми поколениями и династиями, и ничего — какую страну подняли, эх!
В общем, Илья Леонидович зажёг древнюю плитку со спиралью, сел, налил воды в эмалированную чашку и стал ждать закипания, а оно всё не кипело, только намеревалось. Илья Леонидович не глядя вытянул из пакета со дна баночку — это был бразильский «Негро» — и, поддев чёрным ногтем одинокого мужчины крышку, втянул кофейный запах в обе ноздри.
Пахло чем-то этаким! Но — не кофеем.
В банке, туго свернувшись, лежали и улыбались доллары.
— С новосельицем! — на пороге возник участковый Автандил Георгиевич Сазанчук. — Кого убил?..


  *    *    *
— Кого убил — кого убил? — сварливо передразнил Илья Леонидович участкового и аккуратно завинтил крышку бразильского «Негро». — Кончился кофеёк, баночка совсем пустая. — Он кинул банку на бетонный пол, ногой загнал её под матрас, который лежал на шести кирпичах, и посмотрел на участкового взглядом, в котором, кроме уюта, был ещё покой, да.
— Значит, кофейком не угостишь? — внимательно оглядев простыню, о пропаже которой с утра пылилось заявление пенсионерки Гусельной, вздохнул Сазанчук.
— Отчего же, у меня еще баночка имеется, — подмигнул Илья Леонидович и начал рыться сперва в одном пакете с Майклом Джексоном, потом в другом — с лицом Христа... Вытянул сперва трусы без резинки, затем несколько разных носков нескромных расцветок, спиртометр, брошюрку о раке толстой кишки и много использованных железнодорожных билетов, которые зачем-то собирал…
— Ладно, чего там, я в другой раз зайду, — серьезно сказал участковый. — Не беспокойся так… Илья Леонидыч.
— Я гостю — всё! — Вывалив содержимое мешка на пол и вытянув длинный галстук цвета палтуса, который был, между прочим, от Хьюго Босса, Илья Леонидович царским жестом поставил банку аргентинского «Танго» на табурет.
— Ну, заваривай, — уселся рядом на матрац Автандил Георгиевич. — Слушай, ты простыню где покупал?
Илья Леонидович, склонив голову над плиткой, ждал признаков кипячения и прочистил горло, сказав:
— Гммм!.. — проигнорировал вопрос участкового.
Вода забурлила неожиданно!
— Ну, заваривай, — потянулся и пощупал матрац под собой Автандил Георгиевич.
— Не гони, — солидно произнес Илья и, поставив рядом два стакана, открыл банку «Танго».
— Ты куда деньги дел? — неожиданно спросил участковый.
А надо вам сказать, это был его второй коронный вопрос.
Первый: «Кого убил?»
Второй: «Куда деньги дел?»
И задавал их Автандил Георгиевич всем и всюду, кроме начальства, конечно, а подчинённых у него не было.
Если бы вы видели Илью Леонидовича в тот момент, то тоже прикусили бы язык, как и он, увидев во второй кофейной банке свёрнутые доллары... Илья Леонидович почувствовал, что может умереть…
— Мне плохо! — прохрипел Илья и, стукнувшись грудью об матрац, придавил впалым животом банку с долларами, и было ему, кроме шуток, отвратительно.
Радостное безумие от обнаружения денег перемешалось со страхом перед дотошным участковым, а ещё сюда примешались покойники из 56-ой квартиры, которых он ограбил. «Хотя, раз они — покойники, зачем им деньги? — всхлипнул и засучил ногами по бетонному полу бомж Брежнев. — На  фига  им  доллары?»
— Ты бы встал. — Участковый сперва даже подумал, что бомж устроил комедию с наигрышем, бомжи — они такие... Но Илья Леонидович всхлипывал и стонал, поджав ноги к животу, вода кипела, а плакал Илья до того правдоподобно — банка впилась ему под ребро прямо в печёнку!..
— Может, фельдшера? — сочувственно спросил Автандил Георгиевич.
— Ты дверь прикрой, Автандил, — просипел сквозь зубы бомж Илья, — я посплю, отлежусь... А кофей мы с тобой потом... попьём.
— Да? Ну, гляди. — Автандил Георгиевич вышел из трансформаторной будки, прикрыл дверь и пошёл в сторону опорного пункта, где его дожидалась гражданка Гусельная, которая не могла смириться с потерей простыни в голубых незабудках и, размазав слезы, намеревалась плакать еще дней пять.


Илья Леонидович расстелил газетку, смахнул с неё пыль, разложил рыбку, хлеб и начал есть. То, что он теперь богат, придавало такой необыкновенный вкус и хлебу на газетке, и подлещику. Эх, в общем, если раньше Илья жил жизнью-эрзацем, то с находкой денег в кофейных банках жизнь развернулась к нему лицом, а не задницей.


                Солодкина


Обычно, когда убийцу задерживают прямо на месте преступления, ход дела предрешён — следствие, суд, тюрьма.
Решающий момент: Горностаева задержали рядом с убитыми матерью и сыном Сидоровыми-Гильзаби, на месте преступления.
Органы следствия выяснили — смерть мальчика произошла в результате многочисленных ушибов головы. Мальчик был убит в прихожей своей квартиры, убийца вошел, видимо, следом, так как дверь свежих следов взлома не имела, мальчик был одет для улицы, на ногах была грязная обувь.
В прихожей оказалось совсем немного следов крови, в основном она натекла из носа мальчика и из сравнительно небольшой раны на темени, нанесённой, возможно, обухом топора, который был в руках Горностаева Д. И. Следов крови и волос О. Н. Сидорова-Гильзаби на топоре, по результатам экспертизы не обнаружено.
Н. И Сидорова-Гильзаби была задушена у себя в спальне, куда, видимо, пыталась убежать после непродолжительной борьбы с убийцей на кухне.
Топор как вещественное доказательство был опознан братом убитой и приобщён к делу. Ранее он хранился либо на кухне, либо в «темнушке» для хозяйственных нужд. Маленький декоративный  кухонный  топорик  для  разделки  мяса.
В кухне кровью были залиты пол и стены. Кровь принадлежала и была идентична той, что вытекла из раны милиционера в «штатском», который первым вбежал в квартиру, в него-то топорам и угодил подозреваемый Горностаев Д. И. В том, что Горностаев Д. И. — убийца, в первые секунды сомнений не было никаких. Ему случайно сломали челюсть при задержании и, так как он сопротивлялся, нанесли упреждающие удары, чтобы не убежал. Говорить и двигаться ввиду этого в настоящее время он не мог.
В дальнейшем, когда О. Л. Солодкина сопоставила все известные следствию факты по данному делу, всплыло несколько незначительных на первый взгляд, но существенных подробностей, которые можно было толковать двояко.
Во-первых, не сходились никак следующие моменты — топор в руках Горностаева, его неадекватные действия, когда он кинул топор в милиционера; почему он так долго не уходил с места преступления, находясь в объятой дымом квартире; а также звонок в милицию сделанный... Горностаевым Д. И.! За полчаса до описываемых событий он из квартиры убитых сообщал об убийстве!!!
«Да, я звонил, потому что не убивал, а топор кинул, потому что думал — это вбежал тот, кто их убил!..» — написал на листе бумаги допрашиваемый Горностаев Д. И. с перевязанной челюстью и настойчиво посмотрел в глаза задержавших его оперативников.
Во-вторых, в течение часа, предшествующего обнаружению убитых, поступило ещё три звонка в дежурную часть ОВД:
1) от соседок сверху, заметивших дым и слышавших крики;
2) какая-то женщина звонила из автомата на улице;
3) шепелявый мужчина (дикция как Брежнева) тоже из автомата на углу улиц Сухаревской и Архангельской.
«Конечно, какой ты убийца? — Думала, гладя на жёлтое в кровоподтеках лицо, подозреваемого Горностаева, старший следователь прокуратуры Ольга Солодкина. — Челюсть сломана, через дёсны продёрнута закрученная проволока. Ни говорить, ни пить, ни есть не можешь, кормят тебя через трубочку. Менеджер, бывший дантист… И жена с грудным младенцем только что на улице не живет. Натворил дел!»
Неизвестно, кто даёт толчок тому или иному делу или человеку, в руках которого это дело находится, и Ольга Леонардовна пообещала докопаться до сути, понять и разобраться в этом мерзком на любой взгляд преступлении — убийстве матери и сына. Ведь посадить невиновного человека на долгие годы в тюрьму — почти то же самое, что убить его без суда.
И, повертев в руках следственный документ — постановление о взятии Горностаева Д. И. под стражу, написала: «К настоящему времени собранные доказательства, дающие основание для предъявления обвинения, проверяются и оцениваются в совокупности».
— Найду! — вслух сказала Ольга Леонардовна и стала искать.


                Наташа


И тут я заболела…
У меня что-то случилось с организмом. Я упала прямо на лестнице. И лежала там неизвестно сколько…
Я очнулась в палате с белым, окрашенным до середины окном и подумала, что лежу в туалете. Раньше такими белилами пользовались, чтобы с улицы желающие ознакомиться и убедиться, как вы там и легко ли вам при этом, не могли этого себе позволить.
Но я лежала не на полу, имея под головой унитаз, — это была койка. Железная. Пружинистая и старая. Она заскрипела всеми мощами, когда я повернулась и взглянула на...
И тут я снова впала в ничто. И сквозь него у меня сильно болело внутри, и меня, кажется, резали.
— Что ж ты, доча, с таким маститом ходишь и падаешь, подбирай тебя, — потрясла меня за плечо и ещё потрясла, и ещё здоровенная старая медсестра лет сорока. — Давай укольчик засадим, поворачивайся! Ну?! — загудела она. Я повернулась и ойкнула.
— Твою Глафиру в недоношенные положили, — обрадовала меня медсестра. — В доношенных мест нет. Такая девка заводная, как поест — сразу спать.
— Почему заводная-то? — всхлипнула я.
— Так как проснётся — сразу есть просит.
Вот так.


                Снова Лабрадор


— У вас красивый ремешок, — сказала рыжая колли и лизнула Нельсона в губы.
— Вы тоже — супер, — задышал Нельсон. И случилась любовь.
А некоторые удивлялись, чего это Лабрадор такой веселый за пельменями с сумкой бегает и не рычит на Слепого Поводыря, когда тот по привычке наступает ему на лапы и висящий хвост сзади.
— Это сильнее, чем секс! Когда любимый мужчина признаётся, что он любит тебя! — говорила рыжая колли всем.
А все думали — она просто лает.
— Я боюсь за тебя! Я переживаю за тебя! Я хочу быть с тобой! — говорила колли Нельсону.
Лабрадор впервые слышал такие слова и забросил писанину романа, просто забил на него, не подходил к ноутбуку, а подходил к колли...
Если бы не хозяева, Лабрадор уже давно оформил бы свои отношения с Сабиной, женился по всем собачьим правилам, если бы не хозяева суки, жизнь могла подарить так много радостей. Но почти все мы имеем хозяев, которых замечаем порой, лишь перестав дышать от вдруг затянутого на своей шее ремешка.
И наступил день, когда Лабрадор остался один.


                Соседи


Пес ходил и слушал, ходил и слушал, ходил и слушал по лестнице, то нажимая ухом на чужую дверь, то становясь передними лапами на многие коврики.
— Если будешь встречаться с Венькой, я тебя убью! — сидя напротив Кокуркиной, грозно шипел Мальков.
— С каким Венькой? — стала уточнять старушка. — Венек — море!
—  С шестого этажа! — начал раздеваться Мальков.
— А пошто он мне? — беспамятностью Кокуркина отличалась еще со времён московской Олимпиады.
— Я видел, — становясь на коленки, тряхнул рыжей головой Мальков.
— Что углядел, касатик? — старушка лежала по привычке тихохонько.
— Как он тебя раздевал глазами! — перевёл дыхание Мальков.
— Когда? — дёрнулась старушка.
— А когда ты мусор до помойки несла и задницей крутила!
Пес начал фыркать ещё в подъезде, вспоминая, в каком виде Дарь Иванна обычно выносит мусор.
И, выбежав со всех ног на улицу, начал кататься в песке и лаять, лаять!
— Чего это он? — удивился участковый, проходя мимо. И сам себе ответил: — Весна! То есть лето, — поправился он.
И правда было лето. Со дня убийства Нины Ивановны прошло уже десять дней.


Наташа лежала в больнице. Гнойное воспаление левой молочной железы... Она болела и никак не выздоравливала, и в бреду смешались: муж Дима со сломанной челюстью и с топором в руках; Глашка, кричащая и голодная в руках мёртвого Октябрика; чёрный обгоревший губернатор Соболь на падающем вертолёте и взрыв!.. Седая Таня Дубинина с лицом как медная монета и опавшими плечами...


                Раз-два-три!


— К вам в гости можно зайти? — вкрадчиво спросил из-под лестницы бывший геронтофил, бывший маньяк, а ныне — вольный свингер и по-прежнему примерный семьянин Мальков.
— Пойдёмте прямо сейчас, — улыбаясь, пригласила Мила и счастливо вздохнула, прижавшись к плечу Вениамина.
Хренков брюзгливо наблюдал, как из-под лестницы на свет выходит, смахивая с себя паутину, сосед с нижних этажей — Мальков.
— Ну, зайди-зайди, если такой храбрый, — прокашлялся Хренков.
— Вы с кем спать будете? С Венькой или со мной? Или со всеми нами? — деловито уточнила Мила, — Давайте сперва с Венькой попробуйте, он такой зажигательный! Правда, Веньк? А я пока окрошки  наделаю... Ладно?
И  они,  гогоча, скрылись в лифте.
Лабрадор похлопал глазами, отгоняя ведение, и, к счастью, ничего не понял. Собакам про свингерство известно пока совсем немножко, да и то они постоянно путают.  По собачьим понятиям, свингерством занимаются одни лишь свиньи.
«Кокуркина — старая, ветхая женщина в панцире прошедшей красоты...» — написал Лабрадор и зевнул. Чтобы не заснуть, он решил пройтись.
— Вот выйду из дома и гляжу по сторонам, — остановившись возле Лабрадора, любезно объяснила ему своё поведение Дарь Иванна. — Что и где? Зачем и по сколько? Постою полдня и знаю всё-всё-всё.
«А то!» — подумал Лабрадор и решил укусить старушку. Её прыткость была псу отчего-то неприятна.
— Хочешь, тебе расскажу? Ну, про что я знаю? — вглядевшись в красные собачьи глаза, воодушевлённо предложила  Кокуркина.
— Давай.
Дарь Иванна раскрыла рот и вдруг побелела:
— Ой! А чего ты только что сказал?
Лабрадор молча ухмыльнулся и стал подбираться поближе к ногам, Дарь Иванна поправила гребешок в волосах и бочком побежала от Лабрадора.
«Зря я говорить начал, цапнул бы молча, вот бы она закричала!» — подумал Лабрадор, глядя на отбегающую старушку.
— Меня давно не целовали в губы. Старух, отчего-то, никто не целует, а они, то есть именно я — люблю поцелуи. Я без поцелуя не засну и никогда не высплюсь, да, — отбегая подальше от дома, вслух грезила Дарь Иванна.
— У кого на что душа вскидывается…
Лабрадор так и не понял, про что бормочет эта неформальная старушка.

— Вон, Танька Достоевская идёт! Много написала, Танька? Иди, ещё попиши, — бурчала на лестнице Дарь Иванна, встретив гениальную писательницу.
Если бы она только видела, как Татьяна Львовна, едва войдя в свою квартиру, прямо у двери начинает хохотать. Достоевская обожала злых людей, особенно злых на неё. Отчего? А она и сама не знала, но было ей безумно весело наблюдать, как человека корёжит при виде её.


                Поцелуи в руку


— Я однажды была влюблена... в голубого, правда, я не знала о нём, — произнесла Татьяна и взглянула на критика.
— Правда, Таня? — скрипучим голосом спросил и сочувственно поглядел на черноволосую писательницу Гена Коцюбинский.
— Да, я была сильно увлечена, просто грезила им, — трогательно призналась Достоевская.
— Танюша, у вас не было шансов, — прижав пальцы к губам, прошептал Геннадий. — Ни одного шанса, ни полшансика. Геи не воспринимают женщин как сексуальный символ страсти.
— Да-а, всё ограничилось дружбой и очень краткой, — грустно кивнула Татьяна Львовна, и в глазах её блеснула такая звезда, что Коцюбинский зажмурился.
— Так бывает, так бывает, — прошептал он и поцеловал Достоевской обе руки; она не сопротивлялась.
— Ну, почему-у-у, Гена?! — с чувством спросила Татьяна, и глаза их встретились. Блестели слёзы. — Ге-на?! Почему любовь приходит, и она не нужна! Почему?
— Я не знаю, Танечка.
— И я не знаю, Геночка.
— Никто этого не знает, Танюша.
— Никто.
— И никогда.
— Вон трамвай...
— Бежимте?
— Побежали!
И Гена с Татьяной Львовной, как два школьника-переростка, вприпрыжку и шумно дыша, добежали до трамвайных дверок и успели войти.
Трамвайчик зазвенел и пустился бежать по рельсам в горку, к синему пряничному вокзалу.
А что Таня тридцать лет назад была влюблена в Геннадия, так когда это было? А вы помните, кто любил вас? И кого вы?.. Я постаралась забыть.
Правда, безрезультатно.

               
                Работа


Двойное убийство в «сталинке» всё-таки наделало немало шуму. И хоть старший следователь Солодкина О. Л. не настаивала на отзыве капитана Сазанчука из отпуска, но, немного порассуждав на тему убийств со старшим лейтенантом Иншаковым В. И., заместителем Сазанчука на вверенной территории, поняла, что без Автандила Георгиевича разгрести это сложное дело вряд ли удастся.
Итак, через три дня Автандил Георгиевич снова появился на работе. Не отдохнувший, не загоревший, ко всему привыкший и без проволочек занялся своим привычным делом. Докапываться до истины для капитана Сазанчука было обычной работой, и если он что-то и упускал из виду, то лишь потому, что был не Богом, а простым участковым.
Служебные дела не закончились после убийства Н. И. Сидоровой-Гильзаби, они шли чередом и требовали решений, но одновременно с этим Автандил Георгиевич каждый день выяснял какую-то новую подробность, которая могла оказаться решающей в раскрытии  преступления.


                Наугад


Собаки смеются — высунув язык, улыбаются — морща нос, строят глазки — мотая мордой, пускают слюни — увидев сосиску.
Лабрадор знал толк в собачьих радостях. Он любил жизнь и нисколько не заискивал перед людьми. Абсолютно случайно начав роман — эпопею о жизни, он стал разбираться в судьбах и характерах так же залихватски, как цыганка у вокзала, которая утверждает, что знает про вас всё!
Лабрадор просто наугад ткнул лапой и попал в космический чат под названием «ЛЮДИ». Доселе ему неизвестный и малоинтересный.
И тайны людской жизни стали раскрываться перед псом, как зонты в дождь. Чтобы что-то понять — надо просто вглядеться, и всё. Не надо ничего придумывать, кому, скажите, нужны химеры?

Итак, хроника летающего подъезда продолжается!


                Список


«Про то, что когда-то будет, я не знаю», — обычно говорил Автандил Георгиевич и продолжал отрабатывать жилой сектор, выясняя все предшествующие убийству подробности. После опроса соседей, знавших Нину Ивановну, вырисовывалась очень многоцветная картина. Оказалось, что у Нины Ивановны всё же имелись враги, но всё какие-то мелкие и вряд ли способные на убийство.
«Список врагов Нины Ивановны», — аккуратно написал в служебной тетради Автандил Георгиевич и под номером первым занёс туда убийцу:
«№ 1. Горностаев Дмитрий Исаевич, 1972 г. р., снимал комнату в квартире, принадлежащей убитой, в течение 2-х месяцев, вместе с женой Горностаевой Наталией Михайловной, 1983 г. р., родившей 20 мая в 3 часа 12 минут дочь Глафиру, вес 3 кг 150 г, рост 53 см.
Мотив убийства — неясный, мотива нет.
№ 2. Хренков Вениамин, 1952 г. р., сосед, проживающий напротив. В течение последних шести лет сексуально домогался Н. И. С.-Г., совершив при этом ряд противоправных действий. Работает прорабом. Имеет на иждивении жену и дочь, которые к убитым относились нейтрально (?..).
Мотив убийства — садистские наклонности Хренкова.
№ 3. Брат — Антон Иванович Сидоров, 1976 г. р., работает врачом-анестезиологом в клинике лицевой хирургии в г. Базель, Швейцария. С сестрой отношения не поддерживал. Родственная неприязнь — ? Выяснить — почему, подробности…
Мотив убийства — две квартиры, которые занимала сестра?
№ 4. Что у Н. И. было с работой? Почему она ушла с последней работы? Только из-за беспокойного сына или было что-то ещё?»


                О грустном


Привычные убийства в русских городах, начавшиеся с приходом новых времён, сделали трагедию, произошедшую с Н. И. С.-Г. и её сыном, чем-то обыденным.
Чтобы не случилось, если ты — не потерпевший, то всё проходит мимо и стороной. И слава Богу! Ведь невозможно вникнуть во всё, что творится вокруг, что же тогда делать с собственной жизнью? Когда изволите разгребать завалы и буераки в ней?
Лабрадор задумался...
Потом поднял обе лапы и забарабанил ими по клавиатуре. Откуда у собак столько энергии, хотела бы я знать? Жаль, не изучила в своё время собачьего диалекта — предлагали, а я отказалась. Теперь жалею.
Нину Ивановну забыть было невозможно. Про таких женщин обычно складывают баллады. Ее любили, как любят не очень счастливых, но очень милых при том...
Соседки звали ее Нинулькой, мужчины, хотя ограничивались Ниною, но полюбоваться не забывали.
И вроде жизнь не остановила свой бег, каждый день сулил новые неприятности и понемножку счастливых событий, но...
В общем, вы когда-нибудь видели, чтобы соседи убивались по расстрелянному бизнесмену или стенали всем подъездом по замёрзшему алкоголику с первого этажа? Вот то-то и оно.
А Ниночку Ивановну забыть было невозможно!
И вспоминали:
— Чистая душа, — говорили одни.
— Мученица, — другие.
— Нинулька, — посматривали на небо те, кто знал её поближе.


Только в сказках сначала человек страдает-мучается-проливает-море-слёз, а в конце ему на голову сваливается счастье.
В жизни обычно хлебаешь несчастье, пока не утонешь.
Когда после похорон брат Нины Ивановны принёс заявление о пропаже фамильных драгоценностей сестры, дело завели со скрипом. Сначала долго расспрашивали — не ошибся ли он?
Антон Иванович быстро составил список золотых и платиновых изделий из девятнадцати наименований, в числе которых были и диадема, и колье, и ожерелье...
Верилось в это с трудом.
— Вы, что же?.. Дворянских кровей? — читая про сапфиры и изумруды, закашлялся на пятой позиции следователь ОВД, старший лейтенант юстиции Дружков Александр Викентьевич (двадцать четыре года, не женат, живёт с мамой и сестрой, рост два метра).
Пропажу бриллиантов поручили раскрыть в числе прочих и старшему лейтенанту А. В. Дружкову, который занимался всеми ограблениями в городке.
— Ольга? А может, её и убили из-за бриллиантов? — первым делом сел на телефон Александр Викентьевич.
— Столько золота... что ж она квартиру всякой шушере сдавала и ходила мышь мышью? — спросила ненакрашенная и бледная в десять часов утра старший следователь прокуратуры Ольга Солодкина.
«Кто был заинтересован в смерти Н. И.? Кто же? Может, её брат?.. Но он приехал на похороны из-за границы на новеньком «сеат-леоне»». 
Этот вопрос постоянно задавала себе и в тот день и в последущие Ольга Леонардовна.
Солодкина открыла дело под № 1718 и стала его листать, пытаясь соединить разрозненные на первый взгляд факты с мотивами.


Из оперативной сводки Полежаевского ОВД за 20 июня.
«В 1.20 ночи на Архангельской улице патрульно-постовой машиной № 2, в составе капитана милиции Цветкова А. Р., милиционера-водителя Похмелова И. П., сержанта Рихтера С. Н., а также проживающего в соседнем доме майора Виноградова В. В. задержан в квартире 56 дома №2 Горностаев Д.И. по подозрению в убийстве двух человек.
...в соответствии с законом Горностаев Д. И. препровождён в Полежаевский СИЗО».


Стенограмма допроса.
Подозреваемый Горностаев даёт ответы письменно, так как не может говорить, вследствие закрытого перелома нижней челюсти.
«Я ничего не понял... меня словно накрыло взрывом».
—  Поконкретней.
«Я искал Наташу, в комнатах было всё перевёрнуто, я позвонил  по  02…»
—  Когда?
«Не помню, но я звонил, причём мне ответили быстро, вы проверьте».
— Зачем вы звонили?
«Сообщить об убитых...»
— То есть вы убили и решили первым рассказать о содеянном?
«Я не убивал!.. Убийца был в квартире!»
— Куда же он ушёл? Опишите его!
«Я не помню...»
— Ну вот».
Ещё один день подходил к концу.
И действительно, как выяснило следствие, был звонок без четверти полночь с мобильного телефона «Квадро-Н», который принадлежал Горностаеву Д. И.
   

                Стальные каблуки


«В чём, в чём подоплёка убийства Нины Ивановны?» — мучился теми же вопросами старший лейтенант Иншаков В. И., но в голове у него отчего-то поочерёдно возникали два женских образа — той самой Нинки, его землячки и... загадочный образ женщины Альбины с четвёртого этажа, квартира 48.
И хотя с утра надо было обходить весь участок по часовой стрелке, ноги Виктора Ивановича прямиком понесли его ко второму подъезду. Он сел на лавочку, вытащил из папки лист и стал писать.
«...Отработка жилого сектора, вот так называется моя работа, бабушка», — закончил письмо бабушке Лене участковый старший лейтенант, положил его в конверт и, написав красиво адрес, пошёл через улицу к почтовому ящику.
Навстречу ему шла Альбина Яроцкая.
— Здравствуйте, — сказал Иншаков, но ответа не услышал — только цоканье стальных каблуков. Витя кашлянул и стал смеяться.
Альбина споткнулась на ровном месте и посмотрела на участкового милиционера. Как на жука.
— Какая-то вы невесёлая, потеряли чего? — обмахиваясь письмом, как веером, поинтересовался старший лейтенант.
— В каком смысле? — очень спокойно спросила Альбина. — Что, по-вашему, я потеряла?
— Ну, деньги, к примеру, — задумчиво сказал Витя, которому сегодня выдали зарплату.
«Он знает про деньги!!!» — Альбина улыбнулась.
— Ничего я не теряла, — вот все мои деньги! — похлопала она сумочкой по руке, повернулась и на подгибающихся каблуках пошла к подъезду.
«А может, он просто в меня влюбился? — пришла вдруг спасительная мысль. — Ага! Как же! — одёрнула она себя. — А впрочем, ну спросил, ну и что? Денег у меня всё равно больше нет... Кто же их спёр? Убила бы — не задумываясь!»
То, что деньги лежат напротив её квартиры, в берлоге калеки Бархатова, Альбина, к счастью, не знала, а то старичку пришлось бы туго...
Кто ж подумает на калеку? Зачем калеке столько валюты?


                Ольга Леонардовна


Когда Ольга Леонардовна подходила к второму дому по Архангельской улице, у неё был чёткий план опроса жильцов. Зайти сперва к Князевой — 34-я квартира, затем к её соседке Кузькиной, которая следит за каждым входящим-выходящим. К бывшему прокурору Бархатову — обязательно!
Альбина Яроцкая?.. К ней в первую очередь, у этой дамы такие аферы в голове... Про шесть замужеств Альбины в своё время судачил весь Полежаевск. И главное — нужно зайти к Татьяне, которая родила девочку еще в апреле. Неповоротливая Танька, вышедшая замуж за штурмана из Красноуральска. «Увидеться, даже не поговорить, а увидеться, — улыбалась воспоминаниям Ольга Леонардовна. — Подружка...»
К сестрам Фонариковым и к Варваре Ивановне Колодцевой — обязательно!
То, что Саркис Ларюшкин и Максуд Султанов оба пропали в ночь убийства, наводило на мысль об их причастности... Ориентировки на пропавших квартирантов были спешно разосланы. Оставалось ждать результатов.
День закончился быстро. Покидая подъезд после бесед с жильцами дома, Ольга Леонардовна увидела выходившего из трансформаторной будки бомжа.
— Эй, подождите!— обратилась она к нему.
В ответ на это лысый аккуратист в чистеньких обносках бросился стремглав в кусты сирени у котельной, Ольга Леонардовна удивлённо поморгала синими ресницами и произнесла:
— Гад какой!
Ей показалось, что на запястье бомжа сверкнули чистым золотом коллекционные часы «Женева» с бриллиантами...
«Глюки, — потёрла переносицу старший следователь Солодкина. — Надо выпить кофею». И свернула к опорному пункту милиции, в окне которого виднелся участковый Сазанчук. Автандил Георгиевич пил бодрящий напиток из большой кружки и задумчиво вздыхал.
«Умер, а через неделю забыли, кто умер...» - разглядывая облака в небе, шмыгнул носом Автандил Георгиевич и вздрогнул, когда дверь начала медленно открываться.
— Оля, — укоризненно высказался Автандил Георгиевич, — напугала...
— Я же вам в окно махала сумкой! — кинув на окно свой кожаный портфель дамы с обязанностями, присела на край стола Ольга Леонардовна. — Вкусно пахнет! Тут у вас...
— Сейчас, Оленька, — доставая кружку из своего стола, сказал участковый инспектор. — Ну, нашли главного свидетеля?..


Итог от бесед с жителями второго подъезда получился неожиданный — Ольга Леонардовна запуталась ещё больше. Судите сами:

Анна Львовна Князева к произошедшему в 56-й квартире убийству отнеслась с фатализмом: ей, несомненно, было очень жаль Ниночку и её сына, но при этом она думала, что следовало ожидать нечто подобное. Как встретила Нина Гильзаби — так и пошло всё наперекосяк. Плохие Гильзаби были люди! Очень. А Ниночка в девках до чего же была лёгонькая, просто пташка была...
Анна Львовна Князева жила в этом доме как раз со времени его постройки в сорок восьмом году и знала всех-всех...
«А по существу ничего-то и не сказала», — выходя из квартиры, поморщилась Ольга Леонардовна. Ну, разве что:
— В подъезде да и во всей «сталинке» знали: Ниночка давно уже нуждалась в деньгах, их у неё было ровно столько, сколько она выручала от сдачи комнат, но... У Н. И. должны были сохраниться драгоценности. От бабушки и мамочки, которые вели обеспеченную жизнь, по «тем» меркам. Всё-таки в России сейчас не война, и фамильные драгоценности на хлеб и пшено не меняют, хотя, может быть, я ошибаюсь? — Анна Львовна задумалась. — Обычно русский сильно не богатый человек под драгоценностями подразумевает диадему, колье, браслеты, перстни и какой-нибудь яхонт величиной с детский горшок, да-а-а... Но это, конечно, сказочный клад какой-то получается, хотя...
Анна Львовна тихо посмеялась и, вытерев от слёз глаза, сказала, что скучает по Наташе, которая лежит в больнице, и по Глашке…
Три собаки сидели как три свечи у порога и кивали головами по очереди. Ольга Леонардовна тогда же и попрощалась, пожав старушке ручку, и нажала вскоре на кнопку звонка квартиры 35.
Кузькина, бывшая торговая работница, пригласила старшего следователя в комнату, полную достатка по-русски — стенка, два мягких дивана, ковры везде и люрекс-люрекс!
— Хорошо я живу? — тоном, не терпящим никаких «но», спросила Ирина Касымовна.
— Нет слов! — серьёзно кивнула Оля Солодкина, разглядывая сильно потасканную хозяйку, хотя по паспорту всё было не так уж запущено... У всех богинь прилавков — одинаковые морщины вокруг больших накрашенных ртов и в зрачках — пепел давно убежавших надежд. Так смотрят люди, которые очень хотят денег, не к ночи будет сказано.
Ни-че-го вразумительного Ирина Касымовна тоже не сказала, хотя жила с квартирантами убитой дверь в дверь. Зато пространно и с жаром описала житие бомжа в трансформаторной будке под своими окнами.
— Смотрите! Вон он! — вскричала Кузькина и ткнула рукой в форточку. По дороге «лунной походкой» и с триллером в глазах шёл абсолютно пьяный человек.
— Что же это деется?.. — с обидой спросила Кузькина. «Мать!» — как любовно называл её бомж.

В 33-й квартире наконец-то объявились люди и открыли сразу, хотя до этого старший следователь Солодкина звонила дважды и всё без толку.
— Ну, чего надо?! — выскочил на площадку в одних трусах и пьяный ответственней квартиросъёмщик Винников. — Соли?! Перцу насыпать?.. Может, сахару?.. Томки нет — в баню пошла! — выпалил на одном дыхании и, оттянув губу пальцем, начал вглядываться в старшего следователя прокуратуры с усталым презрением. — Ну?! — наконец рявкнул он и, получив ответ, зевнул: — А-а, эти чёртовы жильцы-ы... Заходите.
Большая квартира Винниковых сияла идеальной чистотой, которая несказанно удивила Ольгу Леонардовну. У неё, дамы занятой и замужней, в квартире не убиралось неделями. Так, мели пол иногда. И муж, и она были на работе с утра и до вечерней зари. Горели просто.
«Что же за жена такая  у сиплого алкоголика?» — с невольным уважением подумала Ольга Леонардовна, глядя на Льва Ивановича Винникова, у которого сквозь бред в глазах плясали черти.
Винников, развалившись в кресле, поправил складку на семейных трусах и молча стал о чём-то думать. Наконец спросил:
— А эта?..
— Кто? — вздохнула Ольга Леонардовна.
— Жена убийцы... ну, слушай, она не цыганка? Не — дай погадаю?— Винников потряс тощими плечами.
— С чего вы взяли?
— Маленькая, смуглявая, глазами так и пронзает... ну и что-то во взгляде ещё такое — будто видит  насквозь, что я, к примеру, о ней думаю.
— А что вы о ней думаете? — сверкнула синими глазами Ольга Леонардовна.
— Попала она крепко, — трезвым голосом вдруг сказал Винников.
—  Да, — задумчиво согласилась Ольга Леонардовна.
— Видел, как она переносила свои вещи из опечатанной квартиры к бабке-собачнице, — мстительно стал вспоминать Винников.
— Да? — заинтересованно подняла брови Солодкина.
— И ещё, ездил тут пикап с красноуральскими номерами, как раз перед убийством Нинки появился. Японский... Какая-то сволочь его на моё место поставила, гады, блин! — просто крикнул Лев Иванович. — А сейчас — нету!.. Уехали... Хотел... я им, но не успел! — тихо добавил он и сузил глаза.
—  А номер? — на всякий случай спросила Солодкина.
— Давай ручку!— зло сказал Лев Иванович. — Память не пропил пока. — И он написал на клочке газеты номер красноуральского  пикапа.

А тем временем участковый Сазанчук имел содержательную беседу с соседкой Нины Ивановны снизу — Варварой Ивановной Колодцевой.
Из эффектной, грудастой и задастой гранд-дамы полежаевского райпищеторга, Варвара Ивановна с течением времени превратилась в тощую старушонку с густым басом. А былые надменность и апломб — в склочность и чёрствую неприязнь ко всем окружающим, даже к собственной дочери, которая приезжала за ней ухаживать.
Именно Колодцева стучала по батарее в ту роковую ночь, когда услышала топот и крики наверху, в квартире Нины Ивановны.
Проработав всю жизнь на руководящей работе, Варвара Ивановна не допускала мысли, что хоть кто-то отваживается мешать ей спать ночью, и выразила своё возмущение избиением палкой собственной батареи, благодаря чему перебудила полподъезда.
— Заходила ко мне эта ящерица с четвёртого этажа, так я её выгнала! — вспомнила самое интересное во всей этой кутерьме Варвара Ивановна.— Кляча! Ещё будет учить меня, как мне жить! Нет, а! Какова?..
— Да, — согласился Автандил Георгиевич и пожал, уходя, Варваре Ивановне ручонку. — Много на себя берёт... А куда она от вас пошла, не видели?
— Да наверх! — ткнув палкой в потолок и чуть не пробив его, пнула ногой воздух Варвара Ивановна, в которой злость так и бурлила. — Туда побежала, дура!
«Нужно будет поговорить с Альбиной», — слушая, как за только что закрытой дверью Колодцевой раздался душераздирающий крик яростной старушки, подумал Автандил Георгиевич.

— И в один прекрасный день я спросила себя — сколько я ещё буду изображать зад лошади?.. — впуская Ольгу Леонардовну в квартиру, задала ей вопрос Дарь Иванна Кокуркина, игравшая в молодости лошадей. — И выпила!.. Да. И ушла из театра! А вы кто такая? Вам чего? — вдруг быстро спросила Дарь Иванна, у которой с утра была повышенная температура и ещё — она на дух не выносила молодых женщин. — Ах, следовательша… — протянула старушка.
И не сказала больше ничего.
Так и вышло.

Ольга Леонардовна вглядывалась в людей, на убийцу никто не походил. Она шла дальше от квартиры к квартире. Разговаривали с ней не очень охотно. И рассказывали не факты, а всё больше какие-то домыслы, а кое-кто без зазрения совести начинал врать, упиваясь её служебным вниманием.


                Бархатов


— Я — мирный старик, — сказал бывший прокурор старшему следователю Солодкиной, открыв дверь.
— Да, конечно, Капитон Кузьмич, — через силу выговорила Ольга Леонардовна. В комнатах прокурора стоял тяжелый запах.
— У меня ведь не убирает никто, — качнул головой хозяин.
Ольга Леонардовна не застала то время, когда Бархатов руководил прокуратурой, но легенды о крутом Капитоне Кузьмиче до сих пор не стихали в стенах этого обветшалого здания.
— В комнату проходите, там, у окна — воздух, — пригласил Бархатов.
Ольга Леонардовна тяжело вздохнула и вошла.
В углу стоял пыльный без струн контрабас, пепельница из раковины на полу у окна была полная засохших плевков и окурков.
Ольга Леонардовна поморщилась, а Бархатов заулыбался...
На подоконнике кучкой лежали полосатые камешки с Чёрного моря. Ольга Леонардовна поёжилась, вспоминая, как умер сын бывшего прокурора, контрабасист симфонического оркестра — вышел в окно ранним утром, словно это была дверь. По словам убиравшей у дома дворничихи — Виорэль Бархатов умер не сразу, а встал и, пошатываясь, добрёл до подъезда и уже в лифте перестал дышать.
На все вопросы, заданные старшим следователем Солодкиной, Капитон Кузьмич туманно улыбался и молчал. Вспоминая...


В тот роковой вечер 19 июня бывший прокурор, полупарализованный старец семидесяти шести лет от роду, синтезировал у себя на кухне взрывчатку колоссальной мощности: композиция «нитроглицерина + гремучая ртуть».
Мощность самодельного бризантного взрывчатого вещества была достойна удивления. Его даже хранить было опасно, но Бархатова — химика-теоретика-любителя — это только необычайно веселило и приводило в возбуждение, и он, громыхая, ездил с кухни по коридору в комнату на своей инвалидной колеснице и мечтал, как взорвёт этот чёртов подъезд вместе с его обитателями к чёртовой матери!
Все они бегали на собственных ногах! И никто-никто ни разочка не предложил вынести его, заслуженного старика, вниз с четвёртого этажа погулять на солнышке и поездить по травке!.. Никто и никогда не заглянул с доброй лаской в его слезящиеся глаза! Таких он не припоминал…
Два раза в наделю патронажная сестра закидывала в его берлогу сумку с продуктами, зажимая нос, выслушивала его просьбы и убегала прочь. Живи — как знаешь!
Разве такой должна быть жизнь в самом её конце?
Иоднажды, случайно подглядывая в глазок, он увидел, как Альбина Яроцкая выскочила пулей из квартиры и помчалась на пятый этаж, забыв закрыть свою дверь на ключ. Чем Капитон Кузьмич воспользовался в момент. Он открыл собственную дверь, вырулил на коляске наружу и с громыханием влетел в квартиру, откуда только что выскочила вдова Яроцкая.
— Чертовка! — шипел прокурор через восемь минут заезжая обратно в свою берлогу. — Я тебе-е-е!..
На стариковских коленках подпрыгивал от быстрой езды мешок с семьюдесятью пятью тысячами долларов.


         *      *      *
— До свиданья, Капитон Кузьмич, — помолчав и не дождавшись от Бархатова ни слова по существу, встала и пошла к двери старший следователь Солодкина.
— Всего доброго, всяческих благ, — заулыбался старик.
Чёрный пакет с мусором стоял как раз у двери.
— Давайте выкину? — любезно предложила и протянула руку Ольга Леонардовна.
— Не стоит, не стоит, — урча «инвалидкой», запротестовал старик.
— Как хотите...


                Убей меня


Многого у человека не будет никогда, а так хочется! Ну помечтать-то хотя бы можно?..
В. И. Иншаков именно поэтому и начал обход с квартиры Альбины Яроцкой. Вообще-то Ольга Леонардовна просила участкового Иншакова начать обход с квартиры гражданки Атамановой, той самой любительницы костров, но человеку свойственны чувства! Он подвластен им, порой чувства настолько сильны, что человек не в силах им противостоять.
Даже долг, работа и жуткий крик начальства отходят на второй план, когда нежность к какому-то конопатому, а для тебя самому прекрасному человеку, закрадывается  в  сердце.
«Красиво улыбается!» — вспомнил у дверей вдовы старший лейтенант Иншаков, поправил кобуру, которая съехала практически ниже копчика, взял в руки блокнот, ручку и след.
Альбина встретила участкового неласково. Она бегала по квартире в красных шелковых боксёрских трусах (память о Натане) и футболке, на которой спереди и сзади была нарисована мишень и по-арабски с любовью накалякано: «Убей меня!» — спереди, и «Хочу подохнуть!» — сзади.
— Футболочка из Израиля? — вежливо поинтересовался полиглот и старший лейтенант милиции Иншаков В.
«Ах, ты!..» — хотела выкрикнуть Альбина, но вовремя одумалась.
— Какое ещё убийство? — На законный вопрос, где она была 19-го ночью и чем занималась, Альбину чуть не хватил удар. —  Спала! — крикнула она.
— А свидетели есть? — подумав, задал следующий вопрос Виктор Иванович.
«У меня деньги пропали! Деньги! Семьдесят пять тыщ! И не рублей! А денег!» — едва не поделилась своим горем вдова, но почему-то заплакала, потом зарыдала, потом, съехав со стула на пол и закрыв руками голову, начала стонать до того жалобно, что старший лейтенант вышел из ступора и подошёл к ней.
— Не убивайтесь вы так… Сейчас людей и режут и живыми бетонируют... и к лицу гранаты скотчем клеят! Такая жизнь наступила... Все помрём! — философски заключил Витя и поднял Альбину Хасановну с пола.
— А у вас есть дети? — посмотрев на широкую кровать позади Альбины, спросил Иншаков, минут через десять, когда освоился и перестал краснеть, поглядывая на острые коленки вдовы.
— Пока нет, — промурлыкала Альбина и легко вздохнула, закатив глаза. — Хотите, вас усыновлю?
— А где ваш муж? — сделал вид, что не услышал, Иншаков, но уши его выдали.
—  Умер.
—  Сам? — не к месту заулыбался Иншаков.
— Ну-у, са-а-ам, — задумчиво взглянула на старшего лейтенанта Альбина. — Не сам…
— Такой молодой? — сочувственно покачал головой лейтенант и подвигал красными ушами.
— Да  прямо, — словно опомнилась Альбина. — Мо-ло-дой!
— Да что вы говорите, — профессионально вежливо поддакнул участковый.— Немолодой был супруг?..
— Да он у меня на кухне спал! — выпалила Альбина, — На выселках.
— Не может быть! — притворно-счастливо удивился старший лейтенант.
— Представляете? Я его только трону, ну... понимаете, да? — Альбина сердито нахмурилась. — А он: «Не кантовать!» — орёт!
Лейтенант слушал, затаив дыхание.
— Я его опять — по-отрогаю, — шёпотом поведала Альбина, — а он!..
— А он? — эхом переспросил ст. лейтенант.
— Не трогай, говорит, экспонат руками! — мужским голосом передразнила покойника Альбина. — А собственно, что вы ко мне пришли?..
— Опрашиваем весь подъезд по поводу убийства вашей соседки, — серьёзно сказал Витя и нахмурился. — Вы ничего не видели?..
— А вы?
— Конечно — нет, — опешил участковый.
— А если подумать? — не отставала вдова.
— О чём? — начал Витя. — Гражданочка Яроцкая...
— Лети отсюда! — показала на дверь вдова, участковый ей порядком надоел.
— Что? — обиделся участковый.
— Летите отсюда, лейтенант, я спала во время убийства.
— А вот соседи...
— Летите к соседям!


— Смотри, ну всё-о-о!.. — увидев, как старший лейтенант Иншаков выскочил из подъезда и помчался сперва к котельной, потом — к шоссе, присвистнул И. Л. Брежнев.
— Что такое? — удивился капитан Сазанчук, высунувшись в форточку опорного пункта.
— Башку снесло от любви!.. Бегает, дымится, как головешка, и в глазах — по углю! — Бомж Илья Леонидович качался на месте, так как был пьян, но видел всё превосходно.
— У кого? — не видя Иншакова из окна, снова спросил Сазанчук.
— Да у Витька вашего, — махнул рукой Илья Леонидович.
— А по кому он?.. Дымом-то ух несёт! — понюхал воздух Сазанчук.
— Альбинка с четвёртого этажа — чёрная вдова, — со знанием дела поведал Илья Леонидович.
— Опа! — не поверил Сазанчук, но всё-таки солидарно сказал: — А что? Витька — что? Витька — в норме.


Продолжив свой обход через сорок одну минуту, Иншаков двух старушек Фонариковых, которые жили как раз над Ниной Ивановной, в тот день не обнаружил. Виктор Иванович звонил им десять минут, но старушки уехали в Храм Христа Спасителя. И дверь ему никто не открыл.


Умиротворённое и отрешённое лицо прораба Хренкова не обмануло Ольгу Леонардовну ни на секунду.
«Таких, как он, нужно регулярно обследовать у психиатра, — сделала твёрдое умозаключение старший следователь Солодкина. — А лучше посадить на десять лет в Кащенко и пусть не третирует нормальных людей!»
Со слов двух свидетелей — Хренкова и Кузькиной (соответственно — квартиры 55, шестой этаж, и квартиры 35, первый этаж), выходило, что и Хренков и Кузькина видели, как подозреваемый в убийстве Горностаев бежал сперва с шестого этажа на первый с топором и с первого на шестой — тоже с топором! Что было раньше — с 6-го на первый или наоборот, — выяснить не удалось ввиду путаности показаний обоих.
Кузькина и Хренков чуть не подрались, выясняя, что было до, после, во время, сперва и потом, в течение часа, дня, ночи; запутались сами и запутали следствие...
Обычно такие свидетели на вес золота. С их помощью человека можно посадить навсегда...
Дальше выслушивать этот бред Ольга Леонардовна не стала, у неё заболел лоб.
«Всё! Ещё одна квартира, и всё!.. Не могу», — пообещала она себе, вызывая лифт.
Таня Дубинина, которую Ольга Леонардовна встретила, выходя из лифта на шестом этаже, потрясла её своей худобой и траурной чёрной блузой.
— Хоронить едем, — обронила Танина мама — Зятя. Разбился вместе с Соболем.
— Простите, — прижав руку к сердцу, сказала Ольга Леонардовна, — Танечка...
На что Таня кивнула и пошла вниз по лестнице.
— Доченька, лифт, — шёпотом позвала её мама, Таня вернулась и стала ждать, опёршись спиной о чужую дверь.
— Зябко, — взглянув на Ольгу, сказала Таня Дубинина. — Живу, Оля, как живу...


В квартире на шестом этаже мелькал свет.
— Брат Нины Ивановны ходит, — пояснил Автандил Георгиевич. — У него ключ, и вообще — он теперь там хозяин.
— Может, привидения? — пошутила Ольга Леонардовна.
— Да нет, — закрывая опорный пункт беспорядка на ключ, пошёл провожать старшего следователя Солодкину на трамвайную остановку Сазанчук. — Таких  не  держим.
— Запуталась я, — поёжилась Ольга Леонардовна, шагая мимо домов с участковым.
— Распутается, вот увидите, Оля, — сказал Автандил Георгиевич и посмотрел по сторонам. По Архангельской улице ехали машины.


                Ветер из окна


— Страшный звук в ночи!
Нельсон поднял ушки и прислушался — тихо.
Потом вздохнул.
— Вот! Опять! Свист!..
Это посвистывал его же нос, сам по себе...
— Играется он, что ли?
Ночью на подоконнике так приятно обдувает шёрстку из открытого окна. Лабрадор, свесив лапки, лежал и обдумывал течение жизни в родном подъезде и вдруг понял — роману не хватает ЛЮБВИ!
Само слово — РОМАН предполагает ЛЮБОВЬ.
И она была, но...
Пятнышки звёзд на небе, чёрные провалы по бокам небосвода, кусок бледной Луны в центре галактики — что? что? что ещё сулили людям в будущем эти безусловные величины мироздания? Эти свидетели несчастий и маразма, и многих любовных свиданий смертных в преддверии ночи, когда хочется не дрожать, засыпая в одиночестве, а чтобы кто-то живой и горячий обнял тебя и прижал к себе в надежде на ещё одну маленькую страсть.
Пёс взвыл! Напугался сам себя и бросился на улицу...


                Ещё одна жертва опроса…


— Может, она тебе что скажет? Бабка ещё та, — сказал Автандил Георгиевич о Кокуркиной. — Спроси у неё про девятнадцатое число.
Виктор Иванович позвонил в дверь 42-й квартиры и, поразившись царящему там бедламу и помойке, пригласил старушку в опорный пункт на беседу.
— Да-а... а вы — опасный... вон как у вас глазки-то сверкают! — заходя в кабинет участкового, с порога быстро сказала Дарь Иванна.
— Я-а-а? — попятился Витя. — Да что вы несёте, бабуся?
— Я-а-а? — пришел черёд удивиться Кокуркиной Дарь Иванне. — Я-то, мил человек, налегке иду... А вы ко мне не приставайте!
— Я-а-а-а? — возмутился старший лейтенант Витя. — Да я вас всего-то спросить хотел. Не были вы или были...
— Глазки прикройте и спрашивайте, — потребовала Дарь Иванна, которая последнее время нервничала по поводу СПИДа.
— Что вы делали девятнадцатого июня? — начал опрашивать старушку Виктор Иванович.
— Какого года? — закатила глаза Кокуркина.
— Не придуривайтесь, бабуся, — скрипучим голосом попросил Виктор Иванович.
— А ты на меня не ори! — крикнула Дарь Иванна.
— Я не ору, — тихо сказал старший лейтенант Иншаков.
— Не-ет, орёшь!
— Нет, не ору! Заткнись, бабка! — не выдержал Иншаков.
— А во сколько? — как ни в чём не бывало спросила Дарь Иванна и наклонилась завязать шнурки на сандалиях.
— Между десятью и двумя часами ночи.
— Как это? — не поверила Дарь Иванна. — Это моё личное время! Что я делаю ночью, ни-ко-го не касается!
— Ещё как касается! — не выдержал Виктор Иванович, но, так ничего и не узнав, вынужден был отпустить Кокуркину домой, так как она торопилась к ужину.


                Стрельба глазами


Сперва Альбина думала, что...
Нищий лейтенантик, зато...
В общем, сперва она решила поточить об него коготки, ну, чтобы мастерство не пропадало даром…
Но женское сердце — оно как детский калейдоскоп, в который смотришь, открыв рот, а там — то звёздочки, то снежинки, то сердечки... и складываются они в такие кружева... Знай — смотри!
Ко всему прочему Альбина вдребезги разбила свой красный «мустанг» и в тот день поехала в Москву на электричке. Так вот, на Ярославском вокзале в толпе цыганок она случайно увидела участкового Виктора Ивановича Иншакова, который продирался сквозь людей к той самой электричке, у которой стояла Альбина, намереваясь сесть в третий вагон от хвоста.
Альбина замахала ручкой, старший лейтенант её увидел, зарделся и чуть не побежал к ней, но смутился и замедлил шаг, чтобы подойти с достоинством, что при небольшом его росте и весе выглядело очень трогательно, но по-мужски.
«Молодец», — подумала Альбина и удивилась. Она ни одного из шести своих мужей так не хвалила, даже мысленно.
А Виктор Иванович, пока шёл к красивой женщине Альбине, немножко перемедлил, и электричка сперва мстительно закрыла двери, потом еле-еле тронулась и показала «хвост».
Альбина затопала ногами, чуть не сломав шпильку, а потом вспомнила, что она — красавица, и назло заулыбалась, а уж как ей в ответ показал все свои тридцать три зуба Виктор Иванович, и говорить не приходится. От него в этот момент можно было петарды зажигать.
Следующий поезд намечался только через сорок минут, и они прогулочным шагом направились в летнее кафе, возле которого по вечерам собирается местная пьяная стародёжь и устраивает танцы под бубны и рукоплескания.
Но сейчас был день, и было тихо, народ покупал булки, кофе, колу, пакеты с хрустящей картошкой, горячие «собаки» и начинал есть прямо там же — на липких столиках.
Когда люди нравятся друг другу даже чуть-чуть — они ведут себя как заговорщики. Поясню.
Они почти не разговаривают. Или — он начинает фразу, а она заканчивает. Когда люди нравятся друг другу — им очень легко понять, как и почему дышит другой человек.
Зато если человек не твой — можешь разбиться перед ним в лепёшку, он тебя всё равно не поймёт, не оценит, да и лучше держаться от таких охламонов подальше!
— Купите даме картошки, — тихо сказала Альбина куда-то в сторону, когда они проходили мимо уличных лотков.
— Вам мешок или два? — счастливо заулыбался Иншаков и сгрёб с прилавка сразу пять пакетов.
— Ну, куда так много, — вздохнула Альбина и, быстро сверкнув своими беличьими зубами, прокусила кончик пакета и, вынув ломтик, положила его в губы Виктора Ивановича.
Ещё продолжать? Ну, ладно, слушайте...
— Альбина Хасановна, а вы чего в Москву зачастили?.. На работу, наверно, устроились?
«Нет, всё-таки с участковыми разговаривать — тоска!» — подумала Альбина и не ответила ничего.
Она сегодня в который уже раз пыталась зайти в прежнюю квартиру, там осталось такое количество её личных вещей, что в них можно было одеть два взвода десятиклассниц. Но родные и близкие её бывшего мужа стояли насмерть и Альбину туда не пускали. Старший сын Натана прокаркал ей через дверь, что все вещи привезут через десять дней и приезжать за ними не надо.
— Ни к чему это, — кивнул носатый старший сынок Натанчика, тоже, между прочим — Натан.
«Ну и что про это рассказывать?» — тоскливо перебрав все мысли по поводу неудавшегося вояжа, вздохнула Альбина, с интересом наблюдая, как Виктор Иванович расправляется со вторым пакетом картошки с паприкой и запивает всю эту «кашу» колой.
«Вот бы мне такую женщину...» — разглядывая нежную Альбинину шейку и высокую грудь под голубой в ярких звёздах майкой, подумал вдруг Виктор Иванович и подавился. Кола попала не в то горло.
Альбина похлопала лейтенанта кулачком по спине и спросила:
— А вы-то где лазили?
— На Петровку ездил, — кашлянул в последний раз Иншаков.
— Да-а-а? — с напускным равнодушием спросила Альбина.
— Дела, — важно похлопал по коричневому с двумя замками портфелю Иншаков.
— С этого места поподробнее, пожалуйста. — Сложив ручки под подбородком, Альбина выгнулась и посмотрела на вокзальные часы за спиной лейтенанта.
— Секретная информация, — нехотя сказал Иншаков, а про себя подумал: «Я ей не нравлюсь. На фиг я ей нужен? У неё вон два бриллианта на ушах и один, — Иншаков вздохнул, и у него даже заболел зуб, — в ложбинке на груди...»
Альбина поправила тоненькую цепочку, длинный бриллиантик поднялся, потом снова утонул в ложбинке, а старший лейтенант Иншаков вдруг затосковал и стал смотреть на липкий край стола, за которым они сидели, потом под стол и наконец обратил внимание на острые загорелые коленки вдовы и так же быстро снова повеселел.
— Вам конфет купить? — потрогав Альбину за палец, быстро спросил он.
Альбина покачала головой.
— А бананов? — не унимался распоясавшийся участковый.
— Да ну их! — фыркнула Альбина. — Вам что, вчера зарплату выдали?
— И зарплату, и пайковые, — гордо и не сразу ответил старший лейтенант. — Здесь, в Полежаевске, с этим строго. А вот раньше я в Соборске служил, так там мы с бабушкой питались практически с огорода.
«Что я несу, чёрт! Ну, дурак!!!» — одёрнул себя Виктор Иванович, но Альбина его слов, похоже, и не услышала, протыкая соломкой из-под сока огромную сухую картофелину, затесавшуюся среди маленьких.
— Значит, сегодня конфет с бананами накушаетесь, и что?.. — с любопытством оглядела лейтенанта Альбина. И постучала шпильками под столом.
— К вам в гости завалюсь, — выпалил лейтенант и счастливо вздохнул.
— Да-а-а? — сделала вид, что не поверила, Альбина. — А зачем?
— А затем! — Виктор Иванович посмотрел на вокзальные часы и подал Альбине руку. — А то опоздаем… — заботливо буркнул он.
— Купите даме коньяку, — наклонилась, чтобы застегнуть босоножку, Альбина. — Мне если сто грамм выпить, я через пять минут такую драку устрою — вся площадь будет драться! Для вас, Витя. А вам медаль дадут за то, что вы дебоширку в участок привели. Хотите?
— Не надо. — Старший лейтенант посмотрел на свою спутницу и записал фломастером в голове, чтобы не забыть: «Я  НА  НЕЙ  ЖЕНЮСЬ».
И на сердце его снизошёл такой покой, словно мама только что вынула чистого распаренного Витеньку из корыта и начала заворачивать в полотенце с кисточками.
В вагоне было пусто.
Они сели в самую серёдку, электричка постояла и нехотя поехала куда-то. Виктор Иванович, то есть Витя, долго думал, потом полез целоваться. Альбина поперхнулась смехом, глядя, как Виктор Иванович пытается схватить её губки своим широким ртом.
— Какой вы страшненький! — выдохнула Альбина. Виктор Иванович, то есть Витя, закрыл от стыда глаза. — Обожаю! — выдохнула Альбина прямо ему в нос.
И поцелуй состоялся.
А ведь всего неделю назад Виктор Иванович воспринимал весь женский состав планеты только так — Нинка и все остальные глупые бабы.
Куда только всё девалось?..


     Следствие продолжается


Ольга Леонардовна Солодкина следующие два дня всё так же приходила как на службу в дом № 2 на Архангельской улице. Разговаривала с людьми.
И картина той ночи стала проявляться в её голове так же быстро, как поляроидная фотография за сто рублей. Вот только с ясностью были небольшие проблемы. Что-то там не складывалось, мешала какая-то существенная деталь.


                Баламутка


После беседы со старшим следователем прокуратуры Солодкиной жители подъезда были взбаламучены...
Ольга Леонардовна обладала такой негативной энергией, что после разговора и даже недолгого общения с ней почти каждый человек чувствовал себя оскорблённым в самых лучших чувствах. Некоторые становились обидчивыми на всю оставшуюся жизнь, а парочка особенно нервных душою граждан даже пытались: один — отравиться одеколоном, другая — перестать дышать во сне.
Ольга Леонардовна, между нами говоря, была на редкость неприятной особой в общении с людьми. Правда, это не мешало ей оставаться хорошим специалистом.
И вот каждый человек, с которым она побеседовала, — невольно и абсолютно без всякого желания на то — начал вспоминать и прокручивать в уме, что же он видел в день убийства Нины Ивановны и её сына.
Даже те, кто не моргнув глядели в глаза старшему следователю Солодкиной и быстро и доверчиво отвечали, что в ту ночь ездили в Балабаново затариваться спичками, попрощавшись с Ольгой Леонардовной, у дверей вдруг застывали, и та ночь, словно диафильм из школьных лет, проносилась в их голове!


                19-го, ночные бдения


В ту роковую ночь сестры Фонариковы сидели на кровати и смотрели в окно на ковшик в небе.
Сестрам — Дуне и Мусе — было уже по девяносто, обе были погодками и всю жизнь прожили вместе, уйдя на пенсию докторами наук по педиатрии.
Седьмой этаж, на котором они жили, был для них горой Эверест, и птицы отчего-то любили заглядывать в каждое из пяти окон и смотреть на двух старых бабушек. Как они строят свой мир в трёх непролазных комнатах, забитых мебелью, картинками на стенах и прочей чистенькой облупленной рухлядью, обласканной старыми ладошками и тряпочками из байки.
— Горим, — вдруг сказала Муся и счастливо взвизгнула: — Дунька! Горим!..
И правда, снизу повалил белый, потом чёрный и наконец удушливый дым.
— Звони на каланчу!
— На какую каланчу?!
— На пожарную!
— Может, лучше в окошко покричать?
— Ага!
— Аааа-аааа-а!.. — завопила Дуня едва живым голосом и, наглотавшись дыма, сползла, держась за батарею парового отопления. На пол.
А умная Муся быстро позвонила пожарным, в милицию и начала спасать Дуню, поливая ей лицо водой из чайника.


         19-го, бомж Брежнев


Тот день не задался с утра...
Дверь трансформаторной будки приварили ровно в 10.35 два слесаря из 4-го ЖЭУ — Сероштан и Друц. Оба молдаване, красивые и чернобровые.
— На тебя Кузькина из 35-й квартиры жалобу на трёх листах накатала. — Слесари не торопили, улыбаясь, ждали, пока Илья Леонидович сложит в два пакета, с Майклом Джексоном и Христом, свои пожитки. — Мы читали, — похвастались они.
Илья Леонидович покосился на промытые окна Кузькиной и даже углядел, как блеснули очочки злобной бабушенции где-то в районе штор.
— Мможет, мммне с ней переспать? — почесал подбородок мирный бомж и, взяв в обе руки по пакету, сплёвывая, пошёл к окнам Кузькиной в то самое, повторяю, утро. — Чего хоть она писала-то? — Сделав шаг, вернулся, решив послушать про себя — всё-таки приятно, когда про тебя пишут.
— Мочишься ты на стену, — подумав, вспомнил Друц и зажёг газовую горелку.
— И какаешь, — поддержал коллегу Сероштан, — в смысле испражняешься, — быстро уточнил он и начал приваривать дверь трансформаторной будки.
Начался светлый ливень, мимо с колясками пробежали две молодые мамаши, проехала старая немецкая машина, поблёскивая хромировкой, и бомжу стало грустно на всю эту жизнь. Он постоял с пакетами посреди асфальта и понуро пошёл к вокзалу.
День быстро кончался.
Нужно было искать ночлег, и Илья Леонидович решился.
Выждав момент, когда из ближнего подъезда вышли два мужика со спортивными сумками, он быстро юркнул в него.
Было примерно половина двенадцатого.
Илья Леонидович не был грязным бомжем, он мылся по возможности. Хотя, конечно, не блистал. Но некоторые, да какое там, многие мужчины его возраста, ночуя в собственных квартирах, выглядят и пахнут ни чуть не лучше (понюхайте, если не верите). Конечно, то, что Илья Леонидович бомж — было видно сразу, но он был не опустившийся человек. Он просто бродил по жизни.
— Неплохо, неплохо, — поднимаясь на третий этаж, говорил он себе под нос. — Совсем неплохо...
Илья Леонидович подождал, пока на четвёртом этаже кто-то вышел и побежал наверх, и пошёл дальше.
Но — через миг там, наверху, кто-то истошно заверещал!
«А не выйти ли мне на улицу? — спросил себя Илья Леонидович и посмотрел в синее небо за окном. Редкие капли перекосили стекло и фальшиво переливались в искусственном свете. — Погода пахнет радикулитом», - погладил бок Илья Леонидович и решил переждать чужую драму около мусоропровода на пятом этаже. За выступом стояло ведро и валялся веник, Илья Леонидович присел рядом с веником. Порылся в пакете, вытащил сухарик и стал его жевать.
Обычная подъездная тишина — шаги, грохот дверей, свист лифта и чей-то смех — не в счёт. Илья Леонидович чутко прислушивался — скоро ли можно будет подняться наверх, на девятый технический этаж, в чердачную дверь, которая открывалась гвоздём за три, максимум семь минут!
Криков больше не было, но чуткий нос Ильи Леонидовича уловил некоторую задымлённость, и дыму становилось всё больше!
«Чад!» — понюхав с минуту, определил Илья Леонидович и успокоился. Подгорелых блинов он не боялся.
И он хотел было пойти дальше, но нос к носу столкнулся с девочкой. Та, сморщившись, несла мешок с мусором, роняя на ходу мандариновые корки.
— Смотри у меня! — пригрозила ему сопля, засовывая мешок в грязную пасть мусоропровода.
— Всё под контролем, — как можно вежливей кивнул бомж. — «Ничего не боятся!» — проводив глазами девочку, вспомнил повадки и прочие шалости теперешних детей Илья Леонидович. И решил подняться ещё на один пролет.
Тихо. Чадом пахло ещё гуще.
«Может, что-то случилось?» — Как-то нехорошо стало на душе и, недолго думая, он всё же решил добежать до девятого этажа, хотя спать на чердаке горящего дома решился бы не каждый. И вдруг увидел шевелящийся дым, который кусками выдувался из 56-й квартиры.
Илья Леонидович пискнул, набрал побольше воздуха, чтобы закричать, и метнулся вниз, потом резко затормозил, услышав, как в квартире что-то упало, после чего чадом заволокло предел видимости. Илья Леонидович закашлялся и увидел, как из квартиры вышла тоненькая черноволосая в длинном халате женщина, прижимая к груди свёрток, завернутый в газету! Илья Леонидович попятился назад и, царапая драповым пальто голубую побелку, вжался в стену. Женщина, кашляя, согнулась, потом оглядела лестницу и прислушалась. Илья Леонидович чуть не упал, наступив на бутылку! Когда он, беззвучно чертыхаясь, снова посмотрел — женщины не было! А внизу хлопнула дверь…
Брежнев не мог с собой совладать — именно поэтому он бомжевал последние годы. Илья Леонидович был рабом своих страстей и делал всё, что ему заблагорассудится, в ту же самую секунду, когда какая-нибудь глупая или умная мысль приходила ему в голову. Так он поступил и в этот раз.
Набрав побольше воздуха и отклонив голову назад, он вбежал в квартиру, из которой валил дым!
Увиденное не то чтобы потрясло его — бомж видал виды и похлеще, но... Что-то сумасшедшее в атмосфере квартиры 56 в те секунды витало, да.
В прихожей было темно. В углу лежал мальчик, тело которого загораживало проход... Перелетев через Октябрика, Илья Леонидович заполз на кухню — там горел бак с бельём, из которого выкипела вода. Илья Леонидович автоматом выключил газ, дёрнул шпингалет, створки окна раскрылись. Он высунулся и стал дышать. У него сильно заболело сердце. Бомж Брежнев охнул и потрогал его через пальто. И вдруг почувствовал, что надо уйти как можно быстрей, бросился назад, поскользнулся на рассыпанной рисовой крупе и упал. Поднимаясь, он сгрёб с пола банку с кофе и машинально сунул её в карман. Свет горел в комнате сбоку, он просто заглянул туда, не желая войти, и в куче разбросанных вещей увидел: на полу лежал с лицом синего цвета очкарик с первого этажа — муж беременной жены... Илью Леонидыча затошнило, он взглянул на кровать — там из-под кучи одеял торчали женские ноги... На ковре валялась похожая на прежнюю банка с кофе, Илья Леонидович подумал, что выронил её сквозь дырявый карман своего макинтоша, нагнулся и снова подобрал эту чёртову банку! И сделал шаг к выходу.
Дым почти рассеялся.
— Выпью-ка я кофе и засну, — поглядев на мёртвых, сказал бомж и вышел из страшной квартиры, не оглядываясь.
На чердак, куда он всё-таки дошёл и прилёг в углу, Илья Леонидович ступил как в кромешный ад  и, не выдержав там десяти с чем-то минут, вышел на улицу через третий подъезд. Консьержка, закупорившись в своей будке, сладко спала.
«Может, это был сон? — спросил себя Илья Леонидович и достал хронометр из кармана брюк. Московское время было примерно 0 часов 5 минут, уже наступило 20 июня 2002 года. — О, Боже!!!» — уходил бомж, оглядываясь на «сталинку» и не замечая льющегося дождя.
— Помогите, — хрипло выкрикнул он в телефонную трубку. — Не слышите? Помогите!!! Говорю... — И ещё он сказал, кажется так: — Есть такие, которые любят страху нагнать, но я на них — плюю!

О, Боже!!!


    19-е


Варвара Ивановна Колодцева в тот день топотала как лошадь. Она жила как раз под Сидоровыми-Гильзаби и над Альбиной Яроцкой.
Альбина никак не могла заснуть и пошла ругаться — была ночь!
На что Колодцева по-французски ответила ей такое, что даже Альбина побледнела и бросилась наутёк!
— Дура-аааа! Кляча-аааа! Пошла вон!!! — крикнула Варвара Ивановна так, что затряслись стены.
Именно поэтому Альбина кинулась наверх узнать — что и где, откуда, собственно, дым?


     19-е. Альбина


Альбина вбежала в распахнутую дверь 56-й квартиры, невзирая ни на какой чад!
Она была не простая, эта Альбина. Натан пока был жив, уже через полгода стал панически бояться своей хрупкой Альки, просыпаясь по ночам в холодном и липком поту и с изумлением прислушиваясь, как она спит — практически не дыша!
Состояние Натана со времени его женитьбы на Альбине увеличилось ровно в сто раз. Да. Но при этом он категорически не хотел от Альбины детей, имея двух взрослых сыновей от предыдущего брака.
Но — так или иначе, а вбежать в заполненную смрадом квартиру для Альбины Хасановны было также естественно, как выйти замуж за миллионера.
Она лишь прикусила нижнюю губку, увидев кулёк тела Октября в прихожей.
— Не жилец, — прошептала Альбина, угадав это по позе мальчика: невозможно дышать, уперевшись в пол лицом.
В дымящую кухню она и не подумала зайти, зато вбежала в комнату Нины и, отбросив подушку с Ниночкиного лица, крикнула:
— Нинка! Нинка-а-а!!!
Рука, за которую она схватилась, была еще живой и мягкой! Но в Ниночкиных глазах сквозь дым уже отражалась одна из лампочек хрустальной люстры.
— Есть тут кто? — спросила Альбина и вгляделась в лежащего на полу маленького мужчину с разбитыми очками на синем лице. И только тут почувствовала — ей не хватает воздуха.
— Эй, вы!..
Но никого живого в квартире Н. И. Сидоровой в ту минуту, как считала Альбина — не было.
— Прости, Нинок. — Альбина зажала рот ладонью и, закрыв лицо Ниночки уголком одеяла, попятилась.
В большой комнате горел свет и все вещи были раскиданы по старому в цветах персидскому ковру. Кашляя, Альбина кое-как перелезла через завалы вещей к мебельной стенке и, открыв нижнюю в центре дверцу, пальцем надавила на уголок потайного ящика.
У многих в этом доме были одинаковые мебельные гарнитуры... В те дефицитные времена распределения всего вплоть до туалетной бумаги родители Альбины и папа Нины Ивановны были отмечены талонами на две чёрные инкрустированные «Изольды» румынского производства...
И под сейфом имелся незаметный проём, о котором догадаться было практически невозможно, если, конечно, вы не относились к той сотне владельцев «Изольд» по всей  необъятной  России.
Альбина, кашляя, вытянула бархатный увесистый мешочек, завязанный золотой нитью, и, обернув его газетой с пола, поспешила выбежать вон! На лестнице было полегче дышать, но Альбина, наткнувшись взглядом на мёртвого Октябрика, вдруг заворожённо застонала... Она была непростая, эта Альбина.
Илью Леонидовича за выступом мусоропровода она не заметила и побежала вниз, к себе, где, вывалив бриллианты Нины Ивановны на столик в прихожей, тяжело вздохнула: как их продать? За бесценок — глупо, а за те сто тысяч долларов или двести — которые переливались перед ней — невозможно.
— Не зря ты, Алька, туда поднялась! — похвалила она себя за старательную тревогу. Когда почти в двенадцать ночи сверху раздались крики, топот, шум и удары, Альбина засыпала, обняв подушку, и посылала проклятия на голову покойного (или нет?) мужа за то, что этот гад, сволочь и мерзкий урод бросил её, оставив без гроша! Семьдесят пять тысяч, на которых она лежала — не в счёт! Это её добыча. И заслуга.
С драгоценностями в руках вдова вошла в спальню, и непроизвольно зрачки её расширились! Мешка денег там не было.
НЕ  БЫЛО.


                Статус кво


Старший следователь прокуратуры О. Л. Солодкина, опросив весь подъезд, была вынуждена сделать неутешительный вывод.
Пролить свет на тайну убийства могли, на её взгляд либо — Дубинины, которые уехали в Красноуральск на похороны, либо — исчезнувшие жильцы 36-й квартиры, которую сдавала убитая.
Единственный, кого убийство в 56-й квартире не коснулось совершенно — был хозяин Лабрадора, а именно:


                Адреналинщик Жидков


Некоторые, да какое там — половина людей сыплет перцу в борщ столько, что есть нельзя, но — едят.
Интересно: дым из ноздрей идёт, глаза практически теряют фокус — адреналин!
Слепой Жидков получал свою порцию встряски другим, но тоже очень дешёвым способом. Перец стоит тридцать центов, порция триллера «по-жидкову» не стоила ни копейки.
Жидков выбегал из дома и кидался на проезжую часть проспекта Гагарина, по которой сплошным потоком шли машины, фуры, «КамАЗы» и прочая чепуха, вроде велосипедов и разных квасных бочек.
Случалось многое...
В основном слепого Жидкова почти давили, но он каким-то потусторонним способом, будучи незрячим, как два крота, умудрялся выпрыгнуть из-под колёс за секунду до самого страшного в этой жизни. (Забыла, что это. Напомните, пожалуйста).
Что творилось на проспекте Гагарина, когда слепой Жидков отправлялся за своей законной порцией адреналина, — страшно произнести.
Аварии, битьё фар, вмятины!..
Люди за рулём лишались красивых лиц и обзаводились синяками, а некоторые даже теряли передние зубы, но — сделать ничего было невозможно. Слепой же человек. Ни черта не видит. И ответственности не несёт.
— Я незрячий-то всего пять лет, — робко говорил слепой Жидков, когда его с тумаками в шею и пинками под зад тащили в милицию.
Притворялся.
Явное дело.
Ну и что?


                Витя


Витя Иншаков, проработав три года в угрозыске Соборска, считал себя тонким психологом.
Разгадка преступлений лишь на первый взгляд кажется чем-то сложным. Но Витя-то знал — всё, абсолютно всё лежит на поверхности, вот только надо правильно взглянуть на поверхность незамутненным взглядом. Витя зажмурился, открыл глаза, снова зажмурился, открыл, закрыл и не заметил, как заснул.
И снилась ему красивая, очень красивая...


По опорному пункту беспорядка летали мухи.
Старший лейтенант Иншаков опрашивал соседей убитой Н. И. Сидоровой.
Напротив участкового сидела в чём-то похожем на пижаму, но очень красивую и для улицы, Альбина Яроцкая. И это был не сон.
— Ой, так приятно, — с чувством сказала Альбина.
— Что?! — оторвался от бумаги Иншаков.
— Ну, вы так ворчите, — протянула Альбина и почмокала губами. — Так приятно!
— А-а, — вздохнул Иншаков и начал заполнять опросный лист.
— Вы такой потешный, — глядя на тонкую шею Виктора Ивановича, прошептала Альбина.
— В смысле? — хрипло уточнил Витя.
— Ну, серьёзный очень и... молодой, — вспоминая тот поцелуй в электричке, тихо сказала вдова и неожиданно спросила: — А я не очень толстая?
— Ну-у, — завздыхал Витя.
— А сзади? — повернулась Альбина.
Витя молча прикусил губу. Его красное лицо с удивлённо торчащими ушами напоминало чайник.
— А может, мне в рыжую перекраситься? — притянула к носу прядку волос Альбина.
— Не надо, — замотал головой участковый.
— Да? Ну, ладно, не буду, чтоб вас не травмировать.
— Спасибо, — поставил закорючку в пустом протоколе Иншаков. — Продолжим?
— Вы продолжайте, а я на вас посмотрю, — снова плюхнулась на стул Альбина.
— Зачем? Я у вас всё спросил, — тоскливо сморщился старший лейтенант. — Распишитесь.
— Где? Я не знаю, — повертела листок протокола Яроцкая и уронила его под стол.
— Можно я вас провожу? — вдруг спросил Иншаков.
— Ну... вообще-то нет, — твёрдо сказала Альбина.
Иншаков молча выглянул из-под стола, и тоска в его глазах чуть-чуть растопила лёд в сердце вдовы.
— Но вам — можно, — уходя, сказала Альбина. — Я вас подожду на лавочке внизу…
Витя закрыл дверь опорного пункта, и они медленно пошли к подъезду.
— Можно с вами встретиться в неофициальной обстановке? — стал «ковать железо» Виктор Иванович.
— Вообще-то нет! Но вам можно, — потрогав инспектора за мизинец, разрешила вдова.
— Я рад, — покраснел ещё больше Иншаков.
— Я тоже рада... за вас, — протянула Альбина. — А в неофициальной - это как? В кино поведёте или чаем будете поить?
— Я в общежитии живу, Альбина Хасановна, так что — в кино, ладно? — откашлявшись, сообщил Витя.
— Надо же, — заинтригованно похлопала глазами Альбина, а про себя подумала: — «Я сумасшедшая — зачем мне он?!»
Альбина обвела взглядом полупустые комнаты своей старой квартиры. Они стояли в прихожей. Старший лейтенант Иншаков внимательно оглядел Альбину. Она выпятила грудь, и, поджав живот, не сводила глаз с лейтенанта. Она молчала, а глаза горели так, что у Вити сразу пропали все мысли... кроме одной.
— ...Поточней, пожалуйста, — прохрипел старший лейтенант, кивнув на футбольное поле супружеской кровати Яроцких, когда они вошли в спальню.
— Ой! Ну, он храпел, как самовар с шишками! — увлечённо рассказывала Альбина про своего мужа. — А то еще ворочался! И — вопил во сне!.. А то как начнёт ловить меня своими ручищами, как начнёт — невозможно с ним спать было, ну просто никак невозможно! Небось сейчас в гробу переворачивается, — мстительно показала два передних зуба она.
Виктор Иванович живо представил себе всё то, что только что рассказала Альбина.
— Понятно, — глубокомысленно протянул он, и из Альбининой квартиры уже не выходил до семи вечера.


                Вам полковник не нужен?


Дарь Иванна Кокуркина возвращалась с рыночных рядов. У подъезда толпились люди, народ тихо гудел — что-то затевалось.
Дарь Иванна стала, толкаясь, продвигаться сквозь людей, поправив светлую панаму на голове.
— Вам полковник не нужен? — сердечно спросил Кокуркину человек с барабаном.
«Наверное, свадьба! — в предвкушении чужой польки-бабочки сверкнула глазами Дарь Иванна. — Щас, лучше всех спляшу!»
— Нужен! — с аппетитом выкрикнула она и притопнула. — Где?
— Точно нужен? — переспросил нестарый ещё юноша при кокарде.
— Точней не бывает! — чуть не выронила сумку Дарь Иванна.
— Вон там — возьмите, — показал правее владелец длинного и красного носа. — Смелее, женщина.
Дарь Иванна трепетно зажмурилась и пролезла между двух молодых людей в чёрном.
— Ну, где?.. — выдохнула она.
Перед ней на двух высоких табуретах стоял невыносимо прекрасный гроб, в нём лежал полковник и вроде бы спал.
Дарь Иванна уронила глаза и почувствовала, что уносится в небо. Ей стало неважно и, перекрестив сердце и губы, она бочком вышла из гравитационного поля гроба.
— Ну, что? Не подошёл? — печально спросил её трубач на выходе.
— Так он же мертвый! — шепнула ему Дарь Иванна, на которую жалко было смотреть.
— А вам какой... живой нужен? — удивился, который в кокарде.
— А живого нет? — с надеждой посмотрела по сторонам Кокуркина.
— Какая вы, женщина, умная!.. Вам прямо не угодишь, — пристыдил ее трубач.
— Я?! Умная!!! — удивилась и заиграла глазами Кокуркина, которую за шестьдесят два года впервые назвали умной.
И, задумавшись о своём, о девичьем, Дарь Иванна зашла в родной подъезд, задев дверь баклажаном из сумки.


                Философ


«Сегодня ночью я пил коньяк во сне, а утром у меня болела голова...»
Бомж Илья Леонидович проснулся с новыми ощущениями. Он встал, отряхнулся и еле живым голосом сказал:
— Это просто смешно!
И стал дописывать «Теорию разрушения страны», пытаясь отгородиться и навсегда забыть, что видел в ту ночь в 56-й квартире.
Перышко скрипело, Лабрадор отошёл от трансформаторной будки и поднял правую заднюю... нет, левую заднюю.
«Самое страшное, что произошло за тринадцать последних лет — не нищета миллионов или запредельные прибыли нескольких тысяч семей и даже не тихая смерть сотен людей от всего случившегося после развала страны. Все мы рано или поздно помрём. А то, что в России воцарился при расслабленности и томности верховных властей новый неписанный закон, который неукоснительно введён киллерами от Калининграда до Камчатки — за деньги можно убить кого угодно, когда угодно и за что угодно. И меня и тебя и вас, эй, господин в «мерседесе». Убийц будут искать и не найдут — томность властей, она такая пра-ативная.
Теперешнее зло и минувшее, разве у него не одно и то же выражение на чёрной мохнатой морде? Полной свободой в России пользуются бандиты и власти — то же, что и раньше. Для рядового человека — это недозволенная роскошь. «ГУЛАГ», или киллер в подъезде, или «КамАЗ» с гексогеном, припаркованный рядышком с твоим панельным  домом».
— Ох, блин!..
Бомж Илья Леонидович зажмурился и выглянул из трансформаторной будки. И не смог выйти — рядом, за дверью, стоял «КамАЗ». Под ним спал шофёр Винников.
И получалась страшная картина — о судьбе страны в тот вечер думал один только бомж — Илья Леонидович Брежнев.
Ох, недаром говорят астрологи про номинальную похожесть людей с зеркальными знаками Зодиака, именами, фамилиями и даже волосами.
Все рыжие Тани имеют мужей-алкоголиков, а уж Клеопатры любят мужчин вплоть до восьмидесяти лет.
— Ой, фигня это всё! — напоследок сказал вслух о России и подумал то же самое Илья Леонидович и уснул.
На земле шёл дождь, Америка властвовала, Россия бедствовала, какие же сволочиии...
— А Майкл Джексон — простой украинский мальчик, и мамка у него молдаванка! — к чему-то сказал во сне Илья Леонидович и, поджав ноги к набитому животику, заснул в положении эмбриона (до лучших времён).


Храните деньги в банках


— Деньги и коммунизм — две утопии! — Илья Леонидович поставил жирную точку, почесал затылок и пошёл в бутик на улицу Цурюпы, ту, которую пересекает проспект Всех Замученных Лениным и Остальными Такими же.
Когда у бомжа не было денег, он просто каждую секунду думал об обустройстве России, однако, оказавшись при деньгах, он вдруг торопливо задумался о себе:
«Может быть, ещё не поздно начать новую?.. Как там её?.. Жизнь!»
Первым делом на деньги из двух кофейных банок Илья Леонидович купил золотые часы «Женева».
Не в бутике, а с рук, и не за безумную какую цену, а всего за три тысячи рублей. Киллер один продавал. С выбитым глазом.
Золотые часы «Женева» на руке пьяненького бомжа привлекли внимание трёх местных путан, и они обслужили Илью Леонидовича без очереди, бесплатно и досрочно, чем повергли тихого человека в краску стыда, смущённое волнение и гусиную кожу.
— Вы давно от стилиста? — со знанием дела спросила третья очень симпатичная путанка, отлипаясь от Ильи Леонидовича. Тот блаженно замычал.
— Он?! Недавно! — закуривая, тоном, не терпящем никаких «но», присела на нижнюю часть туловища Ильи Леонидовича первая и самая заводная из девиц. — Вот только что вышел! Я сама видела. Ну, что, старичок, ты еще тёплый?
Илья Леонидович умиротворённо закрыл глаза и отдал себя на волю свалившегося на него счастья.
На следующее утро в баре на привокзальной площади Илья Леонидович барствовал по полной программе, до вечера.
На телеэкране за барменом сидели и лоснились опухшие от денег олигархи.
— Дай поцелую! — закричал Илья Леонидович Брежнев, отрываясь от пивной кружки с «Хеннесси».
— Кого? — удивился бармен.
— Черномыр — ик!— дина... и Бороди — ик! — на! — выговорил Илья Леонидович устало.
— Иди целуй! — разрешил бармен.
Илья Леонидович с явными криминальными намерениями посмотрел по сторонам и кругами пошёл к телевизору.
— Стул возьми, не дотянешься, — посоветовал ему официант.
Сперва Леонидыч ткнулся в телевизор, оставив на экране пятипалые отпечатки от кетчупа, потом телевизор взорвался и потух. Илью Леонидовича отбросило, он долетел до выхода и рванул в дверь. Никто за ним не бежал, все чего-то ждали.


— Мне миндального мороженого — на все, — протянул двадцать долларов Илья Леонидович, в новом костюме от Армани и сияющих ботинках.
— Так мы тут синькой торгуем... и зелёнкой, — с уважением сказала дама за прилавком, разглядывая экстравагантного старика. — Вам направо, левая дверь.
— А почем нынче синька? — потоптался у порога Брежнев.
— Совсем дёшево! Десять рублей пол-литра! Ящик отдам за девяносто...
Илья Леонидович, не долго думая — взял и, прижимая его к себе, понес к выходу.
— Тяжело! — вздохнул он. — А! Ладно!..
И, оставив ящик в углу, быстро вышел на улицу, где всего в двух шагах шла бойкая торговля мороженым.
Деньги разлетелись быстро.
Ну, если так гулять...


                Яд


Когда ты беден и тебе с утра нечего есть — это нормально.
Это в порядке вещей.
Зато если вчера ты ел швейцарский шоколад и закусывал его норвежской селёдкой, а сегодня ничегошеньки от этого изобилия нет, то впору — заняться шантажом.
Илья Леонидович проснулся опухший.
Деньги тратить — занятие приятное, но тяжелое. С деньгами вообще так муторно, не передать! А без денег — с одной стороны, конечно, хорошо, а с другой — просто тихий ужас.
Илья Леонидович поднял руку, чтобы... и не поверил глазам — золотые часы «Женева» исчезли.
Вот тогда-то гражданин Брежнев и пошёл на шантаж...


Человек в шляпочке, а это был Илья Леонидович, нырнул в подворотню и стал ждать. В рваном костюме от Армани Илья Леонидович смотрелся комично. Наконец он вышел, когда увидел её. На четырёхдюймовых золотых шпильках мимо подворотни шла Альбина. Вдова прошла, не заметив бомжа, все её мысли были... о Вите.
— Там был большой байрам, — пропустив Альбину, громко буркнул бомж. Яроцкая споткнулась.
—  Где  там?.. — посмотрела на бомжа Альбина ясными глазами.
— Ну, откуда ты золотишко спёрла, — пьяно и застенчиво буркнул бомж.
Альбину передёрнуло.
— Чего ты хочешь? — глядя на сталактит соплей, свисающий из ужасающей по размерам ноздри, кашлянула Альбина.
— Половину, — быстро сказал бомж.
— Приходи к моей двери через полчаса, — стараясь не вдыхать запах, исходящий от Ильи, сказала вдова.
— До скорого, — деловито попросил бомж.
У Альбины в память о муже осталась капсула с ядом гадюки индийской (для Натанчика, мысленно шутила Альбина Хасановна). От этого яда кровь загустевает и начинает идти сперва из дёсен и старых ран. А потом просто вытекает вся...
Через полчаса философски настроенный бомж поднялся на четвёртый этаж и стукнул трижды в дверь 48-й квартиры. Никто ему не открыл. Бомж нахмурился и посмотрел под ноги, на половичке одиноко лежала бутылка водки.
— «Цар-ская», — прочёл по слогам он. — Записка... — взяв в руки клочок розовой бумаги, бомж повертел его и наконец разобрал: «Срочно уехала. Пока — вот это. Если желаете».
Илья Леонидович взял бутылку и пошёл в трансформаторную будку. Вдова через глазок наблюдала за ним.
— Дармовщинка, — выпив полбутылки и занюхав лимонной корочкой, сказал Илья Леонидович и провалился в сон.
В вечный.


                Спасите мою бессмертную душу!


— Уберите кошку-у-у!.. — кричал слепой Жидков, если Лабрадор кидался на четвероногую вместо сопровождения незрячего хозяина по его слепым делам.
Кошка, а это был цвета лондонского тумана Скаредный Кот, от охотничьей собаки-лабрадора кинулся прямо под трансформаторную будку! Лабрадор за ним — сунув морду между кирпичами и подвывая от наслаждения! Кот орал и шипел, отбиваясь лапой, а слепой Жидков, у которого поводок от ошейника был намертво привязан к ремню на брюках — руки-то у него были заняты двумя сумками, — влетел в будку и упал на бомжа!
Тот прохрипел, вглядываясь в гладкое лицо слепого в стильных очках:
— Помираю, дядя... Спаси мою бессмертную душу!
На что Жидков встал на четвереньки и, кое-как поднявшись, ответил:
— Каждый свою... каждый свою!..
Но «скорую» вызвал, сразу как только поймал озорника в ошейнике. И Илья Леонидович был спасен, также остался живым Скаредный Кот из соседней «сталинки». Никто в тот день не простился с жизнью.


                Точка соприкосновения


Мы с Таней вошли в подъезд одновременно. Я вернулась из больницы, она — с похорон.
Я подняла глаза и в темноте сказала:
— Здравствуй, Таня.
Она сказала:
— Привет, Наташ.
Мы развернулись и пошли — она к лифту, держа свёрток с дочкой, а я вздохнула и свернула к 34-й квартире, за дверью которой дружно лаяли собаки.
И, словно  каким-то магнитом, нас повернуло друг к другу.
— Где ты была?!— спросила я.
— У меня муж умер, — сказала Таня.
— А мой сидит... ну, ты знаешь, — стараясь говорить не  очень  громко, сказала я.
— Пойдём ко мне, — придерживая ногой лифт, попросила она. — Я боюсь туда входить. Мать осталась в Красноуральске, оформляет всё. А я не знаю, как буду жить, а ты?..
— А я знаю, — как автомат сказала я, тверда зная, что, пока жива, — не пропаду. Я вся в бабушку. «Наташка, — говорила моя ба, — меня гонят, а я снова туда лезу!» Вот и я такая... Такие - мы!
—  Правда? — с надеждой спросила Таня.
— Ага, Тань,— сказала я. — На работу устроюсь, вот только Глафиру не с кем оставить.
— Ой, а оставь у меня, — быстро предложила она. — С бабкой, конечно, не оставишь — ребёночек... И сама оставайся у меня.

— Я тебя не отпущу, — сказала Анна Львовна и, не мигая, посмотрела на меня слезящимися глазами. — Я скучала по тебе.
И я не смогла уйти.

— Анна Львовна, зачем вы держите собак? У вас такая маленькая пенсия, — глядя на то, как Анна Львовна экономит буквально на всём, чтобы прожить месяц до пенсии, взяла и спросила я.
— Наташ, зачем ты родила ребёнка? — вопросом на вопрос отвечает Анна Львовна, и глаза её смеются.
— Так... само собой, — оглянувшись на пускающую пузырики Глафиру Дмитриевну, пожимаю плечами я.
— Ну и они сами собой появились, — сказала она, глядя на черную, белую и рыжую собак, которые внимали с балкона, что говорит их Анна Львовна. — Конечно, если бы у меня были дети, разве нужны мне были собаки?..
— А почему у вас нет детей? — тоном прокурора задаю я самый дурацкий вопрос бездетной старой женщине.
Анна Львовна кокетливо поднимает тоненькую бровь:
—  Фигурку боялась испортить. — И хихикает.
— Ага, — теряюсь я в догадках. Моя фигура после родов не округлилась, а скорее высохла.
С Димой я так и не смогла увидеться. И ещё — у меня нет даже лишней копейки на адвоката. На его работу, в фармацевтическую фирму, я звонила и ездила, мне отдали деньги, которые он не успел получить, — двести пятьдесят долларов. И нам стало на что жить. Пока.


                Будни


Пёс ходил и слушал, ходил и слушал, сопоставлял, запоминал многое и забывал,
уходил спать на улицу, возвращался и снова ходил, прижимая уши и слушая — о чём
говорят жители подъезда.

Второй этаж, квартира 37:
Мама-ведьма семидесяти семи лет и сын-холостяк в коротких штанах — пятидесяти лет, фамилия — Проточные.
— Я тебе кеды купила! — раздалось из-под двери.
— Где? — придушённо, но заинтересованно спросил слабый мужской голос.
—  Вон, в коробке! — рявкнула ведьма.
— А почему... к-красные! — через минуту обиженно выкрикнул раненым воробьем сын.
—  Меряй! — басом ухнула мать.
Пёс погрустнел и отошёл.
«Сходить, что ли, выпить?» — по-мужски подумал он, потом вспомнил, что он — Лабрадор!
И не пьёт.
Да.


Забвение,
или 
 Потоп по Бархатову


Бархатов целый день не вставал с постели, стучал ногой, сморкался, спал, дремал, дотошно листал «Плейбой» восемьдесят первого года.
Мешок с деньгами, который он экспроприировал у Альбины Яроцкой, лежал у него на животе — служил подставкой для «Плейбоя» — вместо закладок на самых интересных страницах торчали доллары.
— Хорошо торчат!.. А не сходить ли мне прошвырнуться? — лязгающим фальцетом спросил он куколку с разворота, на которой вместо бикини были намазаны сливки с кое-где воткнутой малиной. — Да? — сварливо переспросил он сам себя. — Пойду мусор выкину!..
Обычно люди выносят мусор в двух направлениях: либо к мусоропроводу, если он не забит неряхами-соседями, либо — на помойку за котельной.
Бархатов, будучи калекой, спускал все свои отхода в унитаз. Чем нередко создавал невозможные по аварийности ситуации — затоплял три нижних этажа и сам частенько сидел по уши в говне (извините, пожалуйста).
Эти старики — такие упрямцы! Особенно мужчины. Сами знаете... Конечно, Бархатов мог, если бы захотел, доехать на своей «инвалидке» до двери и кинуть мусор на лестницу, и уборщица подобрала бы его, чертыхаясь. Но — он был зол на весь мир, как многие дряхлые мумии, доживающие остатки отпущенных им дней, ненавидя всё живое и сочное на этой весёлой планете, полной радости и любви.
— Я им устрою!.. — пускал пузыри бывший прокурор.
И снова, как и в прошлые сто восемьдесят три раза, устроил потоп. Кожура от бананов и картофельные очистки образовали такую гремучую смесь, что три этажа под бывшим прокурором буквально плавали в отходах жизнедеятельности пяти верхних этажей. Из унитазов хлестало и булькало, а бывший прокурор сидел в своей коляске и икал. То, что паркет его квартиры тоже оказался по щиколотку залит вонючей жижей — ему было не привыкать.
— Мелочёвка какая!.. — хмыкал про себя бывший прокурор, наблюдая небывалый ажиотаж в своём малонаселённом жилище. Конечно, его ругали, обзывали «старым пнём», «прокурорской вонючкой» и даже «Берией».
«К чему это они?..» — думал Бархатов, когда более сердобольные начисто мыли ему пол, посуду на кухне и вытирали липкие столы.
— В кладовку не ходите! Там... крыса живёт! — кричал Бархатов двум женщинам, намывавшим ему полы после недавнего потопа.
— Кошечку принесть? — участливо куксилась тётя Варя, подъездная уборщица, гладя на немощного инвалида.
— Не надо, не надо, — урчал старик. — Пусть живёт, она не страшная.
В кладовке-то у него вместо крысы по бутылкам была разлита та самая взрывчатка из нитроглицерина и красной ртути, которую он таки приготовил, решив умереть не в одиночестве, как все христиане, а взлететь в рай вместе с подъездом. Умереть с грохотом!
«Крыса-а-а...» — хихикал про себя старый прокурор.
Слесарь Генрих Чигиринский прочищал в это время унитаз и ругал «деда» нехорошими словами, которые здесь привести никак нельзя, ведь это могут прочитать дети.
Уходя, Чигиринский посмотрел на инвалида Бархатова долгим взглядом и пожелал ему ада ещё на земле. Вслух, правда, ничего такого не сказал.
— Капитон Кузьмич, эх... Капитон Кузьмич, — сплюнул Чигиринский, глядя на притихшего Бархатова, и, будучи в отличие от бывшего прокурора христианином, схватил три мешка с бархатовским мусором в одну руку, шесть — в другую, все девять мешков, которые стояли у дверей. — На помойку! — помахав мешками, сквозь зубы процедил Чигиринский и, раскланявшись с уборщицей тётей Варей и ещё одной святой женщиной, решившей помыть пол у бывшего прокурора, быстро вышел вон.
— А-ааамммм!.. — схватился за крайний правый мешок Бархатов. — Отдайййй!..
— Ты!.. Говном три этажа залил!.. Хрен старый!.. — выругался слесарь с лестницы и, пока шел вниз три этажа, — всё ругался, ругался и не заметил, как уронил один мокрый и очень отвратительный мешок у двери Кокуркиной Дарь Иванны.
А в это время на своём шестом этаже Т. Л. Достоевская стояла перед неразрешимой дилеммой... Стояла она в своём бархатном, цвета закатной синевы халате, на голове её было накручена чалма из мокрого полотенца, и она задавала вопросы в телефонную трубку, держа её очень изящно, как это делают все гениальные писатели.
— Тебе нужна женщина, которая бросит свою старую, больную собаку?..
— Нужна! — кричал ей в ухо голос молодого, судя по тембру, мужчины. — Таня, ты мне нужна!..
А к Татьяне Львовне, надо вам сказать, вчера вернулся старый муж…
— Ну, ладно, нужна - так нужна! — слегка удивилась Татьяна и, посмотрев на пьющего чай с бисквитным «поленом» своего бывшего благоверного, мягко сказала: — Попьешь чаю - и закрой дверь с той стороны…
Муж застыл с куском торта в горле...
В ту самую минуту, когда были произнесены эти слова, Дарь Иванна Кокуркина, обнюхав завязанный шпагатом мешок рядом со своей дверью, решила поставить, наконец, одну «недалёкую» даму на место и расквитаться с ней.
И когда в квартире одной известной дамы раздался звон богемского хрусталя, такой звоночек был у Татьяны Львовны Достоевской, и она открыла свою дверь, на её пороге лежал — дурно пахнущий мешок.
Какая другая женщина, возможно, хлопнулась бы в обморок рядом с таким мешком, но... Но не такие они — русские писатели!
Достоевская протянула бархатную ручку и быстро разорвала чёрный полиэтилен.

......................................................

Конечно, доллары пришлось полоскать под душем, но разве в этом нет своей прелести? А сушились они сами, прекрасно, на махровых простынях возле открытых окон, весь день. Запах денег на полах большой квартиры мешался с ароматом французских духов «Бесконечная жизнь».
Да, да, так и было...


                Что упало — то пропало


То, что бомж не умер, Альбина восприняла философски.
— На меня никто и не подумает! — беспечно решила она и как в  воду глядела.
После яда индийской гадюки Илья Леонидович не помнил ничегошеньки — ни кто он такой, ни как его зовут, а Альбину не узнал бы и под пытками на дыбе.
Драгоценности Нины Ивановны, которые Альбина Хасановна украла в ту страшную ночь, лежали у неё на самом видном месте, в большой хрустальной вазе на столе, и были завалены конфетами «Кара-Кум», «Орешек» и парочкой «Трюфелей».
Альбина ела конфеты и доставала то один перстень, то другой, мерила, кидала обратно, в общем — развлекалась, а ночью вдруг вскочила и под впечатлением душераздирающего сна стряхнула драгоценности вместе с конфетами в синий бархатный мешок и кинула под кровать... Мало ли, вдруг воры залезут и начнут конфеты есть, а под ними-то целый килограмм золота!!!
Утром побежала в магазин, потом из магазина — домой, и на лестнице нос к носу столкнулась с Милой Хренковой. Жена Вениамина Вениаминыча убирала подъезд.
Почти ровесницы, по старой памяти они общались, худенькая Альбина и красная от жизненных соков Мила.
— Милка?! Со шваброй?.. Ты что! Брось швабру! Брось!.. — искренний крик Альбины ухнул эхом на лестнице. — Твой, что, в безработные подался?..
Мила подняла глаза и засмеялась, дай ей Бог здоровья:
— Жадный стал.
— И что теперь?.. — не поняла Альбина.
— Денег не даёт, — махнула рукой Мила.
— Ах, он гад!.. — сузила глаза Альбина Хасановна и тихо предложила: — Хочешь, я его убью?
— Не надо, — уже повеселей ответила Мила и застучала шваброй ещё азартней.
— Не понимаю я людей!.. — заходя в квартиру, сказала Альбина и, пока закипал чайник, вытащила бархатный мешочек из-под кровати и в диадеме и перстнях села пить чай, потом начала мыть плиту и почти уже вымыла, когда в дверь позвонили.
— Сейчас! — крикнула она и, выключив воду, пошла открывать — в красных шёлковых боксёрских трусах и той самой майке с мишенями  — и хорошо хоть глянула на себя в зеркало — в диадеме, съехавшей на ухо, в колье — изумруды с гранатами, и перстнях, заляпанных пастой «Комет» для газовых  плит.
— Чёрт! чёрт! чёрт! — по-быстрому снимая диадему и перстни, вертелась волчком Альбина Хасановна. Звонок не унимался. — Кто там? — мелодично, словно только что услышала, спросила Альбина.
— Гражданка Яроцкая, что же вы не выполняете свой гражданский долг?..
— Вииитя!.. — выдохнула вдова. — Что вы пришли-то? Напугали... Ну, заходите…
— Я соскучился, — уже обычным голосом сказал участковый. — А что это за мешочек у вас?
От неожиданности Альбина выронила мешок, он упал, как всё золото — с  грохотом. Участковый Иншаков поднял его, подержал и передал в хрупкие руки вдовы. Альбина перевела дыхание и улыбнулась.
Виктор Иванович снял очки и сказал:
— Аля, я вас люблю.
Альбина Хасановна снова выронила мешок, быстро подняла его и кинула на столик для перчаток.
— Да?! А почему... меня? — не  к  месту  спросила  вдова.
— Очень, — тоже запутался с ответами Иншаков.
Они каким-то образом поцеловались, хотя думали о разном — Витя о своей любви, а Яроцкая Альбина Хасановна о мешке с драгоценностями.
Виктор Иванович, как и положено участковому, быстро схватил Альбину Хасановну и понёс в сторону спальни. Входную дверь, которую Виктор Иванович лишь прикрыл ногой, ветром из окна раскрыло настежь, и туда сразу же вбежал Лабрадор.
Впрочем, через секунду он выскочил и умчался — ему невыносимо было лицезреть чужую любовь и душераздирающее счастье, а звуки поцелуев наводили на Нельсона такую болотную тоску, что...
Зато через три с половиной минуты Дарь Иванна Кокуркина, следующая по своим девичьим делам, увидев раскрытую дверь, просто взяла и вошла. Посмотреть на себя в зеркало. Посмотрела, позвенела монистами на шее и решила подкрасить губки. Огляделась и, увидев помаду Альбины, — подкрасила не жалея. И засмотрелась на себя в зеркало — синяя с перламутром помада вдовы очень пришлась к лицу Дарь Иванны.
— Какой мягкий мешочек, а тяжоо-олый… — потрогав мешок с драгоценностями, вздохнула старая женщина.
— Ну, ладно, пойду...
И случайно, совершенно случайно, положила мешочек себе в сумку, прямо на капусту и булочки в упаковке. И забыла.
Так на половину дня, то есть — на полдня, Ниночкины драгоценности в бархатном мешке попали в цепкие лапки Кокуркиной Дарь Иванны.
— Бижутерия, — решила показать осведомлённость недоверчивая старушка. — Какая-нибудь шлюшка в подъезде околачивалась и потеряла!.. — Забыв, где взяла и что именно она взяла, Дарь Иванна примерила диадему с сапфирами, колье из чёрных топазов надела через голову, унизала руки перстнями и в таком вот виде, не подумавши, что на ней буквально миллион рублей переливается всеми цветами радуги, пошла сперва кормить собак на улицу, а вернувшись, прямиком направилась в ванную — постирать своё бельишко, замоченное бог весть когда.
Диадема с её прилизанной головы соскочила на пятой секунде, смарагды с топазами затянуло в водяную воронку и унесло бы в канализацию на радость диггерам и прочим любителям помоев, вот только колье продолжало переливаться и сверкать чёрными огоньками камней на сморщенной, как нога куры, шее этой неформальной старушки.
Дарь Иванна чудом ухватила кольца пред их утоплением, заткнув слив красными шёлковыми трусами, лишь одно колечко с изумрудами и бриллиантом чистой воды, малюсенькое такое колечко — соскользнуло в жерло канализации, и след его затерялся где-то глубоко под землёй.
— Бижутерия, а жалко, уж больно камешки глазастые, — сполоснув под холодной водой перстни и диадему, поджала губки Дарь Иванна и положила всё это бесценное богатство на полку в ванной для просушки, а сама, задирая ноги, чтобы не спотыкаться, пошла за молочным и хлебным в ближайший гастроном, забыв, как всегда, закрыть свою дверь на поворот ключа.
То, что рядом с унитазом у неё сохли золотые женские ювелирные украшения, Дарь Иванна и не подозревала.
«Да на кой они мне?» — сказала бы Дарь Иванна невпопад — и как в воду глядела!
За время её отсутствия к ней в квартиру сперва не заглянул никто, — все, кто уже имел счастье погостить у вздорной старушки, закатывали глаза и шипели: «Грязища!»
Но Нельсон всё же обежал обе комнаты, ванную и кухню. Оставил отметку у ножки стола и бросился к дверям, заслышав шарканье старушечьих тапок. Дарь Иванна плохо целилась, но хорошо бросала, и Нельсон решил не испытывать судьбы. Но, кинувшись в ноги к визитёру, он отскочил в удивлении и зарычал!
Это была не Кокуркина, в миру известная как Дарь Иванна… Это был собственноручно и собственноножно — прораб Хренков, — абсолютно пьяными глазами озиравший окрестности родного подъезда и заплутавший на этажах.
— Что за хренотень? Тута, что?! Полы некому помыть? — оглядев горы мусора, засохшие огрызки яблок и гниющие банановые корки под ногами, вопросил пса Хренков.
— А ты уберись, — по-русски сказал Лабрадор и потрусил, немного заваливаясь задними лапами влево. — Ну и дурак! — зевнул пёс из-за угла мусорки. — Погляжу, что будет дальше.
Послышался рёв, которым пьяные мужики обычно приветствуют мир, треск, словно отдирали стену или начали с перепою циклевать полы, и — грохот!
«Упал», — подумал пёс и ушёл в поля гулять, чтобы не нагружать себя и своё душевное равновесие, которое предполагает лишь приятные мысли о собачках и о ловле котов.
А Вениамин Хренков, повозившись в чужой квартире с ведром и тряпкой, вдруг увидел «цацки», сгрёб их в карман, сказав при этом: «Ой, мокрые!» — и, поводив глазами, вышел, держась за стены, к лестнице. Точней сказать — вывалился.
Кокуркина, придя в колье домой, с кошёлкой, полной всяких продуктов, бижутерии на полке не обнаружила и, попивая кефир, ругалась минут двадцать:
— Да что же это за дела?.. Ни на минуту дверь открытую оставить нельзя!
Тут её прервал пришедший по случаю в гости Мальков и, поцеловав старушку в кефирные усы и губы, сел и стал ждать окончания трапезы.
— Быстрей, мамаша, пейте свой кефир! — ёрзал на стуле и торопил разъевшуюся Дарь Иванну румяный отец семейства Мальков.
Дарь Иванна кокетливо откусывала от калорийной булочки по кусочку и поворачивала шею туда-сюда.
Туда-сюда…

А через три дня, когда Кокуркину Д. И. никто возле подъезда так и не увидел и перестали звенеть мониста весёлой старой женщины на пересечении Архангельской улицы и Весеннего проспекта, Мила Хренкова решила проявить акт любви к старым и немощным и, постучав в приоткрытую дверь, вошла в бедлам 42-й квартиры.
— Ах! — крикнула Мила на весь подъезд. — Дарь Иванна!..
На кровати лежала и смотрела в потолок Дарь Иванна, а на шее у неё была затянута верёвка.
— Пииить! — вдруг прохрипела старушка. «Скорая» помощь» приехала слишком поздно, хотя старушка была ещё жива.
— Не транспортабельна, — кратко сказала молоденькая фельдшер и, сделав Дарь Иванне в предплечье укол камфары, уехала к другим умирающим.
Участковый Автандил Георгиевич долго беседовал с придушенной, но — безрезультатно. И был этим очень удручён, когда шёл к опорному пункту. То, что старушку придушил кто-то из местных жителей, сомневаться не приходилось, но вот кто?.. Выходит, в доме появился, ходит, спит и ест — серийный маньяк, и как его теперь вычислять?
Может, объявление повесить, чтобы сам пришел?..

Казалось, нет ей конца — Дарь Иванне Кокуркиной…
И то, что она умирала, было невыносимо печально: ну зачем, ну пусть бы пожила.
— Знаешь, Мила, а сильней-то всего я любила, угадай кого? — тихим голосом спросила Милу Хренкову  Дарь Иванна.
— Надежду Константиновну Крупскую? — посмотрев на портрет жены тирана над кроватью, предположила Мила.
— Почти, — вздохнула Дарь Иванна, и глаза её стали глубже от слёз. — А сильней всего я любила... Луиса Корвалана.
—  «Аванте  пополу»?.. — запела  Мила.
— Ага, — начала подпевать Дарь Иванна. — И ещё... одного колхозника!
— И охота вам было?!. — удивилась Мила, которая, прожив всю жизнь с одним только Венькой, стала просто нервнобольной.
— Ой, охотааа!.. — с чувством выдохнула Дарь Иванна. — И тогда охота, и сейчас охота, и всегда охота!..
Поправила кудри и умерла.


                Смотри во все глаза
                (если они есть)


— ФАК!.. ФАК!.. ФА-А-АК! — кричал в окошко слепой Жидков, когда хотел умереть. Но обладал прекрасным здоровьем, вот только не видел ни черта, и ещё — на данный момент Жидкова не любила ни одна земная женщина, что, согласитесь — печально с любой стороны. Тут и не такое в форточку закричишь!
Что хотел сказать этим «ФАК» слепой — Лабрадор не понимал, он знал только гренландский и уругвайский иностранные языки. И, поскуливая, тёрся у ног Жидкова. И ещё — Нельсон крепко держал своего слепого за брюки, чтобы тот не сверзнулся с подоконника на битые кирпичи внизу под окнами.


            Игра подходит к концу


Я не знаю, что нас связало вместе?.. Наверное, цвет вечности в его глазах. Я так люблю его. Меня так тянет к нему. Я верю ему. Нет,  я — доверяю ему. Он почему-то не сделает мне больно. Он — единственный человек на этой каменной планете постоянных войн, кто никогда не причинит мне боли, я так его люблю. Я люблю. Я доверяю ему себя... Дима. Мой Дима.

У маленьких детей самое невыносимо-трогательное — пальчики на ручках и ещё — пальчики на ножках. Бархатные цветочки — эти самые пальчики.
Глафира проснулась и, вздохнув, посмотрела на меня, чмокнув губками. И я поняла, раз уж младенцы вздыхают, то что же делать нам?
Я оказалась в этом городе случайно, и если Дима знал, куда ехал, то я, оставшись без него и выйдя всего за месяц — второй раз из больницы с грудной девочкой на руках, чувствовала себя как после бомбёжки…
Но — нужно было жить и как-то помогать Диме. Я снова пошла в следственный отдел прокуратуры.

В этот раз следователь разговаривала со мной очень доброжелательно. Подробно расспрашивая, почему и как мы появились в городе. Те же вопросы, что и раньше. Чисто инстинктивно я рассказывала не обо всём.
— Значит, вы тоже сомневаетесь, что Дима убил? — напоследок спросила я.
— Сомневаюсь, — сказала Ольга Леонардовна.
В этот наш разговор старший следователь Солодкина не показалась мне невыносимой, мы уже были знакомы и глядели друг на друга просто, как глядят женщины — одна на другую. Она смотрела на меня без жалости, но и без осуждения, в общем, нормальным взглядом, такое  сразу  чувствуешь.
Я думала, она мне скажет: «Я тебе помогу, Наташа...»
Но она ничего такого не сказала, хотя это было ясно и без слов. Или мне просто было плохо тогда, и я видела всё неправильно и не так?


                Драгоценности


Про Хренкова В. В. (квартира 55) у Автандила Георгиевича Сазанчука было записано в служебной тетради:
«Эгоцентричен, гиперсексуален, психически нестабилен».

В то утро Мила открыла холодильник и обомлела — на полках рядом с колбасными жопками аккуратно были сложены трусы и носки Вениамина, которые она попросила снять с верёвки и положить в шкаф.
Ахая, Мила подошла к шифоньеру и, набрав в лёгкие побольше воздуха, открыла дверцу. Среди чистых наволочек, прижавшись к махровому полотенцу, притулилась жирным боком кастрюля с борщом, и три котлеты по-киевски лежали на глаженых носовых платках.
— Опять влюбился! Венька мой!.. В кого на этот раз?!
В эти мгновения Вениамин мерил украденные драгоценности Ниночки Ивановны, разложив их на бачке унитаза. Диадему он нацепил на шею, браслеты — на ноги и, подвывая, надел два кольца, а куда — не скажу…
Была суббота, на работу идти не надо.


                Вокзал не мечты


Потеряв деньги и драгоценности, Альбина Яроцкая почувствовала себя такой несчастной, даже смерть Натана она перенесла легче.
И она поехала на вокзал за старое Комсомольское метро. Там издавна собирались вокзальные проститутки, нищие, карманники и прочий сброд. Ярославский вокзал.
Нет-нет, Альбина не становилась в ряд с продажными девушками, выставляя напоказ свои хрупкие прелести, нет-нет, и не пыталась втереться в доверие к двум потным загорелым карманникам, которые с обезьяним интересом разглядывали её. Она также не укладывалась на асфальт рядышком с каким-нибудь тишайшей души бомжем и не вытирала сопли с пропахших калом ничьих детей, которые разбирались в этой жизни почище, чем какая-нибудь тётя Маша из подмосковных Луховиц.
Просто побродив среди всего этого несчастного человеческого десанта, в котором, если порыться, вполне можно было обнаружить несколько золотых царской пробы, да-а... так вот, возвращалась в свой дом Альбина уже в стойком состоянии духа, выныривая из толпы запущенных вокзальных человеков.
Так хочется порой счастья.
Ни денег, ни алмазов со златом, ни того и ни другого, а просто уюта и тишины рядом  с  сердцем, чтобы, проснувшись, сперва улыбнуться, а потом уже начать дышать.


        В гостях


— Витя, вы просто непрактичный человек?.. — Альбина вгляделась в румяное лицо Вити Иншакова, старшего лейтенанта милиции. — Или вы, Витя, изрядно глупы?
— Отчего же? — обиженно похлопал ресницами Витя.
— Зачем же вы пошли работать в милицию? — стряхнула пепел с юбки Альбина.
— Преступников ловить, — удивлённо объяснил Виктор. — И сажать их, сволочей, и сажать!
Альбина затянулась сигаретой, глаза её сверкнули грустью и произнесла:
— Это диагноз... Ну, а где вы живёте? Напомните.
— В общежитии, — гордо сказал старший лейтенант Иншаков. — Нас пятеро парней в одном клоповнике.
— Ты всё же очень глуп, — наутро крнстатировала Альбина.
— Ага, — радостно согласился Витя. Ему теперь хотелось соглашаться с Альбиной во всём. А раньше не хотелось.
«Мужчина — подарок. Любой мужчина, если он любит тебя и начинает вить гнёздышко, не жалея сил, — подарок», — внушала мама девочке Альбине, заплетая косы, давным-давно.
После замужеств и вдовства, побыв женой магната и оставшись при своих интересах, Альбина вдруг поняла, что ей хотела объяснить мама двадцать лет назад.
«Я сумасшедшая?..» — попыталась остановить свои разлетевшиеся мысли Альбина, а они всё летали. Мысли о богатстве и деньгах-деньгах вдруг поднялись стайкой в небо и отлетели в сторону, хотя, нет, кое-какие не успели и остались где-то возле гипоталамуса, но их было не больше пяти.


Витя вошёл в следственное отделение и спросил у следователя Палкиной:
— Татиана... гм.
— Что?! — отвлеклась от двух папок с надписью «дела» капитан Палкина.
— Если женщина говорит тебе «Миллион поцелуев!», что это значит? — напрягся Иншаков.
— Мне? — возмутилась старший следователь Татиана.
— Нет! — замахал руками Витя. — Мне!
— Ну-у, — протянула капитан Палкина. — Значит, она тебе дас..., то есть — любит! Ми-иллиооон??? Да столько не бывает…
Витя вздохнул, и глаза его затуманились.
— Где ты такую дуру нашел? — вслед ему крикнула Палкина, но старший лейтенант Иншаков шёл по коридору очень быстрым шагом и искал глазами выход на волю. Он всё узнал, а значит, сегодня в следственном отделении делать ему было нечего. Не с руки.


                У  них  -  хеппи-энд


Многие женщины грезят об удачном замужестве. Простое им ни к чему. Им кажется — вот оно!
Найдёшь — завоюешь принца, и всю жизнь будешь сверкать, как новогодняя ёлка. Всю жизнь, а не только с первого по четырнадцатое, да.
«Дурочки! Какие вы все дурочки! — разглядывая в старом зеркале своё вытянутое лицо, Альбина вдруг решила завязать с этими выгодными замужествами навсегда. — На-до-е-ло!»
И была права, потому что тот запал, та энергия, которая просто током бьёт от молоденьких девочек, стремящихся удачно выйти замуж, у тридцатилетней Альбины осталась где-то на дне старой французской туфли на золотой шпильке,
шпильке,
шпильке...
— Дорогой Виктор Иванович, вы всё ворчите. Когда же это кончится? — засмеялась Альбина, открывая дверь участковому инспектору.
— Когда? — сварливо переспросил Иншаков. — А вот когда!..
И, схватив Альбину за руку, потащил в полежаевский ЗАГС.
— Куда хоть идём? — тормозила на всех углах Альбина, из-под шпилек её летели искры.


                Сны не из моей жизни


Уже три месяца прошло с того часа «икс», когда наша жизнь перевернулась с трагической гибелью Татьяны Бобровник в кресле кабинета дантиста и моего мужа. Жизнь превратилась в ничто и никогда, всё осталось позади, а впереди маячили Димкина тюрьма, вышки, вертухаи и моя нищенская нежизнь.
Нужно было возвращаться в Сапожок, но до конца следствия оставалось несколько недель, потом предъявление обвинения, суд… Я никуда не могла отсюда уехать.
«Пожалей меня, помолись за меня!.. Меня уже нет!»
Я проснулась мокрая от ужаса, мне приснился Октябрик. Глафира посапывала сбоку, как же она тихо спит, — ей ещё не снятся взрослые сны.
Октябрик вторую ночь снился мне и просил-просил-просил... То он хотел конфет-подушечек, то полосатую майку, то просил познакомить его с девочкой. «От девочек так сладко пахнет...»
А я снова вспомнила, у меня же есть подруга Таня, соседка Нины Ивановны. Бывшая соседка.
В окне мимо песочницы шла женщина, она обернулась, и я в который раз с трудом узнала её. Таня, ей срочно нужно покрасить волосы и поправиться, у неё больной вид! О, Господи...
Глафира сладко дышала во сне, я выбежала в подъезд и попятилась — в углу кто-то шевелился, фу, всего лишь скомканная газета и пакет с оторванной ручкой.
В будке уже с неделю сидела консьержка, я улыбнулась ей, она — мне. Около неё отирался тщедушного сложения мужичок и с блеском нейролингвистического программирования в глазах монотонно бубнил:
—  Дай на бутылку... дай на бутылку... дай… а то придушу…
— Души, — отвечала через каждые тридцать секунд будущая жертва душителя, очень дебелая  женщина в серьгах и мохеровой кофте.


Таня зашла в подъезд и увидела меня.
-  Мне надо рассказать, пошли…
Мы отошли от дома и встали у двух берёз.
— Я боюсь про это рассказывать, мне кажется, они нас всё-таки убьют. Ведь теперь убивают кого угодно…
Так начался этот разговор.
— Помнишь тот вторник?.. — спросила она.
— Да. Приехал твой муж, ты еще радовалась… А мой насторожился, увидев машину из Красноуральска!..
— Ага, — Таня знала нашу историю, — насторожишься тут…
— И?
— А вслед за мужем приехали, оказывается, ещё люди, — сказала Таня и, подыскивая слова, посмотрела на небо. Начинался дождь. 
— Какие люди? С работы?..
— Нет… В  общем, они его знали, а он их нет.
— И? — не поняла я.
— В общем, он уехал, — вздохнула Таня, — через день. С одним из них.
— Кто? — запуталась я. Дождь стучал радом по навесу котельной.
— Муж… а один из них остался здесь.
— Зачем? Кто? — Я запуталась ещё больше.
— Наташка, я только сегодня поняла, что была в заложницах!
— Почему? Объясни  яснее, Танюш, ты говоришь, а я не...
— Соболь разбился и в тот же день уехал тот, что оставался со мной!..
— А при чем здесь Соболь? — вспомнив утренний и дневной эфиры, наполненные сообщениями про трагически погибшего губернатора, я наконец поняла. — Так это твой муж в вертолете Соболя?.. Но как же, ведь он тоже разбился?..
— Разбился, — посмотрела на меня Таня. — Разобьёмся и мы, если я что-то скажу.
Она кивнула на свою дочку.
— Что мы на улице?.. Пошли ко мне. — И, раскрыв над коляской зонт, мы с ней побежали к подъезду.
— Включи телевизор, — попросила Таня, открыв дверь в квартиру.
Когда на экране возник знакомый город, я сразу узнала улицу, по которой ходила с животом всего полгода назад.
Мне стало очень грустно. И я собралась домой...
— Глафира, наверное, проснулась, — вымученно улыбнулась я.
— Ну, пять минуток, — попросила Таня. — Я тут с ума схожу одна.
Говорить мы не стали. Просто смотрели телевизор и молчали.
Диктор на экране беззвучно открывала рот, шёл повтор репортажа об аварии. Потом на экране промелькнули редкие деревья, большая поляна с ямой посередине, выжженная земля, обломки вертолёта. Затем показали останки тел на дымящемся дёрне и тёмную, как горе, воду озера Лебединого.
Куски тлеющих проводов, скомканный в огне пластик, половинки кресел и чей-то оранжевый спасательный жилет, который не спас никого.
Я нажала кнопку на пульте, и голос диктора ударил в барабанную перепонку:
«На этом месте всегда сгущались тучи и резали кислород молнии, и останавливались облака… Словно здесь не остров, а какая-то аномальная щель, притягивающая всё мимо летящее, и хорошее и плохое. Неудивительно, что катастрофа произошла именно здесь, так считают местные жители. Единственный спасшийся в катастрофе помощник губернатора, выброшенный из вертолёта перед столкновением с землёй, утверждает... утверждал... Командир вертолёта, по его словам, был заменён в самый последний момент, что вызвало задержку при вылете. К сожалению, единственный живой свидетель катастрофы позже скончался в больнице. Губернатор, по его словам, не вмешивался в работу экипажа... В момент катастрофы Соболь находился в центре салона и погиб сразу — удар о землю сорвал двигатель, и он всей тяжестью обрушился на губернатора. Смерть пилотов и остальных пассажиров наступила в результате серьёзных сочетанных травм, полученных при столкновении вертолёта с землёй». Диктор помолчала и добавила: «Голова Соболя стоила один миллион долларов — такую цену называли за его самоустранение в предстоящих выборах его конкуренты».
Зазвучала траурная музыка, и начали транслировать городские пейзажи Красноуральска... Я больше не могла на это смотреть, подошла к Татьяне, обняла её, мы постояли, я поцеловала подругу и ушла.


       Две удачи


Когда на запрос, кому принадлежат номера на машине, которую видел шофёр Винников у подъезда, наконец, пришёл ответ, Ольга Леонардовна, старший следователь прокуратуры, присвистнула:
— Опа!
Номера принадлежали начальнику охраны главного конкурента Соболя на губернаторских выборах — г-ну Быковскому, председателю Красноуральского законодательного собрания.
И сразу многое стало проясняться. Покрывало упало вниз...
Ольга Леонардовна быстро сложила в уме схему преступления, после чего выяснить личность убийцы Сидоровых-Гильзаби стало делом нескольких дней.
— Горностаев всего лишь свидетель, но ни в коем случае не убийца! — подмигнула Ольга Леонардовна своему отражению в мониторе. — Нужно подготовить документы... Скоро выпустим!


Начальник отдела розыска полежаевского ОВД майор Кислицын, на первый взгляд ничем не примечательный, обаятельный мужчина в очках с диоптриями, обрадовался, как ребёнок, получив ответ из линейного отделения милиции Казанского вокзала на посланную им ориентировку на двух квартирантов Нины Ивановны.


                Бред


«К дому подъехал чёрный «мерседес». Из него весь в белом вышел Мазут, тут-то его и повязали! Из салона за шкирку вытащили упирающегося Саркиса и надавали ему по ушам...»
Лабрадор ухмыльнулся и, вспомнив, как непрезентабельно выглядят Мазут с Саркисом, настучал лапой новый текст:
«Два упыря — Мазут и Саркис, были задержаны в течение суток на площади Трёх вокзалов доблестным нарядом железнодорожной милиции...»
Смахнув и этот текст, учёный пёс задумался... Стальные правила литературного жанра советовали называть «упырями» только непосредственно упырей, вурдалаков и пр. За сим Нельсон Батиас Крузенштерн аккуратно набрал правым средним коготком вот это: «Два человека — Мазут и Саркис...»
И заснул. И началась просто жизнь, в которой эти два кошмарных персонажа всплыли по-настоящему, их никто не ждал, а они возьми и всплыви!
Бред какой…
Это всё собачьи сны…


     А в жизни


Они шли, оба злые и пьяные, и искали, кого бы им убить. Мазут и Саркис. Два упыря.
Когда их задержали на площади Трёх вокзалов, они раздевали одного небедного гражданина! Сняли с него и кепку и трусы, но какие трусы!.. От самого Ямамото!
Так вот, при задержании выяснилось, что они — живы, и подозреваемый в убийствах Горностаев — их не убивал, не вывозил в свёртках в лес и не закапывал неподалёку от зверофермы.
Всё было иначе, всё было не так.
В тот день Саркис подслушал, зачем приезжал и что оставил в рыжей барсетке плешивый визитер в «женильном» костюме.
Деньги...
И только за Наташей закрылась дверь — началось потрошение комнаты Горностаевых. Найдена была какая-то мелочь. Долларов пятьсот и... никакой рыжей барсетки.
Мазут и Саркис имели по феноменальному уму каждый. Они родились умными сразу же, и даже детский сад и ПТУ не смогли нарушить целостность их мироощущения — все деньги на свете принадлежат им! Чужих денег не бывает!
Было решено — комнату до прихода Горностаева прикрыть, дождаться Нину Ивановну и узнать у неё про судьбу денег, которые  жена  Горностаева  увезла  с  собой. И с вежливым шиком отнять их, не причиняя никому телесного вреда, подчеркнул Мазут, Саркис промолчал.
Но всё вышло с теми минусами, на которые горазда коварная жизнь.
Нина Ивановна в тот день вернулась домой не через час или два, а в начале одиннадцатого ночи. И Мазут с Саркисом её немножко проглядели в темноте. Только догадавшись взглянуть снизу на окна шестого этажа, увидели — её окна уже горят бледным светом на фоне полной темноты — и ринулись наверх. Дверь, естественно, оказалась заперта.
Они стали решать, как им объяснить свой поздний визит, что при этом сказать, когда снизу услышали голоса.
По лестнице кто-то поднимался…
Этим кем-то был всего лишь Октябрик, сын Нины Ивановны, он разговаривал сам с собой, доказывая правоту какому-то воображаемому врагу, размахивая руками, и ещё мальчик при этом гудел и ругался, как пчёлы в улье — громко и без слов!..
Мазут и Саркис за выступом несущей стены начали тихо стонать от хохота, ожидая, когда мальчик откроет свою дверь, чтобы войти у него «на плечах». Но Октябрик отчего-то подошёл не к своей двери, а к соседской и, засунув туда голову, отклячил круглый зад очень упитанного мальчика.
— Как он её открыл? — толкнул Саркиса Мазут, на что получил ответ:
— Наверно, она была не заперта.
— Тёть Тань, дай чаю! — позвал Октябрик и, не получив ответа, — вошёл туда.
Мазут и Саркис переглянулись... По лестнице снизу снова кто-то шёл. У двери 54-й квартиры они остановились, Мазут с Саркисом услышали обрывки разговора:
— Звони!..
Двое высоких незнакомых мужчин стояли у той же двери, в которую только что вошёл олигофрен. Второй из них нажал на кнопку, звонок мелодично спел, и дверь медленно отворилась.
Дальше их показания расходятся. Мазут утверждал, что уже видел раньше этих двоих. Саркис, что видел их тогда в первый и последний раз.
Машину с красноуральскими номерами они не помнили оба, вероятно, те двое приехали на Архангельскую улицу впервые.
По их утверждению, Октябрик из 54-й квартиры не выходил, а дверь открыл муж Тани Дубининой и спросил:
— Вам кого?
— Нам нужно поговорить, — сказали те двое.
— В квартире — маленький ребёнок, уже ночь, — не согласился Дубинин и не стал их впускать.
— Ладно, давай здесь, — сказал второй.
— О чём они говорили? — спросила Ольга Леонардовна.
Султанов и Ларюшкин переглянулись и промолчали.
— Мы не слышали, — наконец сказал Ларюшкин и показал прокуренные зубы. — Они говорили тихо…
— Ну, хоть приблизительно, — попросила Ольга Леонардовна, глядя на Мазута (Максуда Султанова).
— Тихо говорили! — повторил Султанов. Но примерно через час всё-таки вспомнил отдельные слова разговора:
— Но я подчиняюсь командиру экипажа…
— Экипаж будет заменён...
— Соболь знает командира экипажа — полетит только с ним…
— Тебе предложат — ты согласишься…
— Я  не соглашусь никогда…
— Ты поедешь со мной, а вот он останется здесь!
— Я никуда не поеду…
— Если ты откажешься... твоя сучка будет мертва, мы уничтожим  вас…
— Смерть, где угодно... На ручке входной двери, в почтовом ящике... в конверте, в полотенце, которым ты утираешься, на телефоне, в банке с детским питанием… Ты слышал, о таком банкире — Кивелиди?.. Мы изнасилуем твою трёхмесячную сучку...
Ольга Леонардовна помнит каждое слово этого допроса до сих пор, хотя дело об убийстве семьи Сидоровых-Гильзаби не первое и не последнее в её следственной практике.
На лестницу, по словам Ларюшкина и Султанова, во время разговора выглянула Нина Ивановна и, поздоровавшись, спросила у Виктора Дубинина, не видел ли он её Октября.
Дубинин промолчал. На нём лица не было.
Октябрик, услышав голос матери, выскочил из квартиры Дубининых и вприпрыжку, дожёвывая на ходу какое-то угощение, промчался в свою дверь.
— Промчался, как дурак, — размахивая руками, изобразил олигофрена Мазут.
«Вот тогда их судьба и была решена…»  — подумала Ольга Леонардовна.
— А дальше? — заставила она себя спросить у Мазута с Саркисом.
— Мы хотели войти следом, но оцепенели, когда увидели... этих, — быстро сказал Мазут, чёрный, как смола.
— Зайти поговорить, задать вопросы, — кивнул Саркис и улыбнулся.
«Лучше бы не улыбался никогда», — поёжилась Ольга Леонардовна. И уточнила:
— В смысле — ограбить?
— Что вы такое говорите? — стал стыдить её Мазут. — Поговорить и всё…
— А тут убивают! — тоже не поддался на провокацию Саркис. — Нам чужого ни тонны не надо, вот вам три креста! — И перекрестился снизу вверх.
Они сидели напротив и кипели от злобы. Выдыхали, показывая нижние зубы, открывали и закрывали цвета темноты глаза, один шевелил ногой, другой шевелился сам, их душила ненависть! Ольга Леонардовна поняла это, но не спешила заканчивать допрос.
Значит так...
Нина Ивановна попрощалась с Виктором Дубининым, зашла к себе и увела сына. Следом вошёл, позвонив в её дверь, один из визитёров.
Убил сперва мальчика, видимо, тот сам открыл ему дверь, потом очередь дошла до Нины Ивановны.
Затем Максуд и Саркис видели, как в квартиру 56 вбежал Горностаев и позвал:
— Наташа, ты здесь?..
Мазут с Саркисом тоже вошли в квартиру Нины Ивановны, когда оттуда вышел высокий визитёр, который прямо из 56-й квартиры направился в 54-ю, к Дубининым.
Мазут с Саркисом увидели всё и ретировались, впрочем, обыскав одну комнату из трёх, но ничего особенно ценного не нашли, за исключением кошелька с полутора тысячами рублей в сумочке Нины Ивановны. Серьги и кольца они с неё снимать не стали. Подтвердили, что Горностаев Д. И. лежал на полу головой к батарее и не  шевелился.
— Увидели и ушли, и ничего мы не поджигали! — добавил Саркис, а Мазут подтвердил.
После разговора с Татьяной Дубининой выяснилось: один из визитёров остался с ней в квартире, другой — с Виктором Дубининым, её мужем, вернулся в Красноуральск, потом произошла та самая авария с Соболем.
Почему они не пробовали обратиться в милицию?..
Из всего сказанного выше, по-моему, это становится ясно.
К тому же Виктор Дубинин перед отъездом сказал жене:
— Этот человек будет охранять тебя.
«А сам боялся их... Я это видела, — вздохнула Таня Дубинина. — Видимо, его заставили это сказать!»


                Наташа


Изумлённое тяжёлое лицо идиота. Он склонился и лёг мне на голову, потом сполз,  я не смогла дышать, мне в рот сперва забились его брюки, рубаха, потом потная шея и мокрые, хоть выжимай, губы и слюни с запахом…
— Ай, не надо! — кое-как выкрикнула я и вырвалась.
Я проснулась в слезах. Мне снова приснился покойный мальчик, сын Нины Ивановны, которой уже нет. И его нет.
— Зачем мы приехали сюда, Господи? — горько заплакала я. — Зачем? За бедой? Ты знал, Господи, что с нами будет?.. Эх, ты-ы…
Букет засохших ландышей в гранёном стакане, — комната Анны Львовны поражала своей изысканной бедностью. Кровать с железными спинками, на которой я спала, стол, стул, шкафчик с кривой дверкой… И толстый тюль цвета топлёного молока на длинном крестообразном окне. Глафира спала на своей подушке у стены и дышала  алыми  губками.
— Пойдём в шашки сыграем, Наташка? — Старушечья голова в проёме двери подмигивает одним глазом. — Не спи, ещё рано, чего ночью делать будешь? Опять ходить?
— Сейчас, Анна Львовна. — Я села на кровати и потёрла двумя руками лоб.
— Не расстраивайся, всё образуется, вот увидишь, я знаю, — сказала Анна Львовна, и я ей почти поверила.
А на следующий день...


На задворках трёх «сталинок» стоит котельная. Там Дима поставил нашу «Газель», на которой мы приехали в Полежаевск.
Я подошла к машине проверить, цела ли она? Вроде никто не забирался, двери и окна целые, ключи были у Димы, а мне просто хотелось посидеть в ней и вспомнить, как мы ехали сюда, но я постояла, прижавшись к синему мятому боку, и пошла обратно к подъезду.
И тут я увидела его. Моего мужа. Диму. Он шёл ко мне со стороны дороги и... улыбался.
Срок задержания во время предварительного следствия не должен превышать двух месяцев, и Диму выпустили сегодня. Обвинение предъявлять не стали. Здоровье раненого Димой милиционера резко пошло на поправку, в общем, не обошлось без чуда в этом деле. Оправданием послужило то, что капитан Виноградов был одет в тренировочные штаны и клетчатую рубашку, когда с криком: «Сигнал «К штурму!» — вбежал в распахнутую квартиру Сидоровых-Гильзаби.
Дима. Он пришёл в ту ночь — а меня нет. Вещи раскиданы... Убили? Ограбили?.. То, что я в роддоме, он, естественно, не знал. Пустая квартира. Мазута с Саркисом нет. Никого.
Пошёл к Тане Дубининой. Но увидел, что дверь Нины Ивановны не заперта, забежал, увидел мальчика, тот лежал в прихожей. Услышал крик, вбежал в кухню — там кипел бак с бельём, бросился в комнату — там мужчина душит женщину, хотя поза была похожа на любовное соитие, если бы не руки на шее Нины. Помнит, как боль расколола голову пополам, потом, как очнулся и лежал на полу; пахло дымом, встал, набрал 02, что-то сказал в трубку. Машинально схватил топор с пола, кое-как спустился вниз, в квартире на первом этаже опять никого не было. Пустая квартира с открытой дверью и разбросанными вещами. Снова поднялся наверх, видимо, тогда его и видели бегущим по лестнице с топором...
Помнит, как в квартиру вбежал какой-то мужик с пистолетом, и он кинул в него топор. Попал в шею. То, что это был милиционер... не знал. Его стали бить.
Всё.


                Мешок грязи


Анна Львовна помахала нам ручкой из окна. Мы уезжали.
Чёрно-белые пейзажи домов, улиц, и чёрно-белые люди вокруг. Всё плохое закончилось, а  глаза отказывались это замечать.
Мы оставили этот город с его гигантским «УДОВЛЕТВОРЮ!» на заборе промзоны, и там, за его пределами, наша жизнь, может быть, снова обретёт цвет.
Машина нагрелась от солнца. На неё никто не покусился и не посягнул ввиду явной дряхлости, хотя следы гвоздя или отвёртки на замках и чей-то невыносимый запах всё-таки присутствовали.
Кто-то всё-таки ночевал в ней, и не раз, но взять там всё равно было нечего, кроме разве засаленной подушки Мурадым-аги, которую мы так и не удосужились выкинуть ещё в пути, нас просто завертела жизнь, люди и много чего ещё…
Дима держал Глафиру, а я двумя пальчиками взяла этот вонючий мешок и кинула его в кусты, но не попала.
— Тяжёлая какая подушка, — поморщилась я, — грязи...
Дима как мяч пнул подушку ногой — она взлетела в воздух и взорвалась!.. Из неё вместе с перьями посыпались деньги, деньги, деньги!..
Было жарко, светло и солнечно… Только что здесь шли мамы с колясками, носились на велосипедах дети, и кто-то истошно вопил из кустов:
— Смотри-и-и!.. Он идёт! Прячься!..
Я оглянулась. Что-то там торчало красное из черёмухи... И вот из засаленной подушки летний ветер разносил купюры с лысым черепом американского президента, потом — с прилизанной чёлочкой и, наконец, — со слащавой физиономией в галстуке. И — никого вокруг!
Время словно остановилось.
Провал временной всё тянулся, пока мы лихорадочно собирали летающие в воздухе деньги, я — в подол сарафана, Дима — просто в руки.
Мы покидали этот город через полчаса.
Провал во времени отошел куда-то в сторонку, и из-за кустов снова кто-то истошно завопил:
— Смотри-и-и!.. Он идет! Прячься!..
Я оглянулась, «Газель» качнуло, и мы покинули Полежаевск навсегда.


— Желаю тебе жениха хорошего, пять дочек и денег мешок! — обычно напутствовала меня начиная с восьми лет тётя Варя Тимохина, когда я помогала донести ей воду с колонки. Наша ближняя соседка в Сапожке.
«Вот ведь, исполнилось!» — вздохнула я и выпустила подол из рук. Деньги упали на пыльный резиновый пол фургона, шевелясь, как живые мыши. Одна денежка даже пискнула…


                Эпилог от Наташи


— Дочка! Цыганочка! Приехала-а-а-а!!! — крикнула моя бабушка, встречая нас на перроне вокзала. Фургон наш развалился, лишь только мы подъехали к Уралу. — А где твой-то? — принимая на руки Глашку, бабушка зорко оглядывала всех выходящих из поезда мужчин. На пятачке перед старым вокзальным зданием с золотыми буквами «Сапожок-на-Оби» сидели голуби и две вороны.
— Мой-то?.. Баушк, да вон он чемоданы тащит, сейчас, подожди! — Я вздохнула и всхлипнула. — Ой, ба, как плохо в людях жить! А дома как хорошо!..
— Да, доча, да!.. Дома лучше всего, — вздохнула моя цыганистого вида бабка. — Ой, а Глафира-то, вылитая я! Глафира, я твоя прабабка, имей в виду!..
Вот так.


                Эпилог от Лабрадора


Про Наташу в её Сапожке я сказать ничего не могу, потому что не знаю. Плацкартный билет до Сапожка изрядно дорог. Наташа с мужем уехали, и дай им Бог всего! Всего-всего!!!
А вот про Альбину местная гадалка нагадала, что жить они с Иншаковым будут в  радости, согласии и долго-о-о. И родятся у них пять сыновей, один краше другого… И все пятеро будут адмиралами.
Ну, что же, поживём — увидим. А пока…
Пока.


                Конец


Пёс печатал-печатал, а последняя глава всё никак и никак...
Абзац следовал за красной строкой, потом шли запятые, снова буковки, кавычки, бр-р-рррр…
И допечатался до того, что уснул прямо за клавиатурой…
Последние слова, выбитые тёмно-рыжей лапой, были про своё, про собачье.
«Слепой поводырь. Цыганочка с выходом».
Пёс хотел напоследок рассказать и поведать миру, как хозяин вместо чая выпил водки и потащился сам и повёл его (какая прогулка без собаки!!!) на середину трассы «Москва-Крым» голосовать, чтобы домчаться с ветерком до Бахчисарая, искупаться в море, где-нибудь в Судаке, поесть алычи и вернуться тем же макаром в Полежаевск на Архангельскую улицу.
Хозяин пса был экстравертом, хорошо хоть слепой, с такими-то замашками он в миг расшвырял бы весь мир к чёрту на кулички!
— Ой-ой! — Пёс заскулил, всхлипнул и, цапнув во сне блоху, продолжил спать, не слыша, что входная дверь уже открылась…
Тихо вошла дочь хозяина, грустная молодая дама в очочках и юбке, сквозь которую сияли, как мотыльки в ночи, бархатные и мягкие коленки.
Дама посмотрела на храпящего папу, укрытого новым шотландским пледом, и в удивлении взглянула на пса, сидящего как человек перед компьютером, только тяжёлый хвост свисал до полу, чего у людей обычно практически не бывает. Ну, или оч-чень редко…
На дисплее изумрудами горели и переливались четыре завораживающих слова:

«Цыганочка с выходом или Мешок денег».

— Ну, папка!.. Ну, даёт! Всё-таки отстучал роман-то...


Через какое-то время «Цыганочка с выходом» вышла в мягкой обложке и без помпы и прочих рекламных трюков затерялась среди сотен таких же книжек, написанных людьми, а не собаками. Вот если бы, конечно, кто узнал и шёпотом передал другим, что это творение лап, ума и чистого сердца Лабрадора Нельсона Батиаса Крузенштерна, то, конечно, книжка была бы издана и переиздана во многих-многих странах  на  всех  континентах, и её читали бы не пять тысяч пассажиров московского метрополитена, а все пять миллиардов ныне здравствующих читателей этой голубой Земли.


Аф-аф! Увидимся!