Двадцать один

У Галины пес и сын. У сына карие глаза и светлые волосы. У собаки холодный нос и седина на боках..
Мы пьем из малюсеньких чашек горький кофе. «Каву» - как говорит Галина. А после кавы я мчусь в машине и пою:
«Несе Галю вооооооооодуууууууууууууу
Коромысло выснееееееееееее...........»

Нога жмет газ. Дорога тянет вверх.
Глаза, огородившись от мира темными стеклами, смотрят привычно периодично по сторонам в боковые зеркала. Светофор. Поворот. Пауза. Дышу глубоко.

«А за ней Иванко як барвинок вьеться».
Вдох и громко вольно дальше. Еду под горочку.

«Галю моя Галйууууууу, - вдох. -
Дай воды напыыыыыыыыыыцься...

Кая я давно не пела!
Вдох.
«Ты така хорошааааа, дай хочь подывыыыться»
Вдох.

Открываю окно. Ветер трепет волосы. Выбивает прядки из-под заколки, щекотит ими щеки. Одна рука на руле, другая держит разметавшиеся и разыгравшиеся волосы.
Как там дальше? Не помню слов. Мне так давно не пелось. Так же давно, как и не рыдалось.
Что у меня было в последнее время? Жалкая пара сухих слез, да скрежет в сердце как лягз трамвая на повороте. И срочно - таблетка и тревожное забытье.

У Гали есть пес. И ее сыну скоро двадцать один.
По-моему, в мои двадцать один я была постарше. Не помню. Я не помню свои двадцать один. Я помню батистовое платье, которое я надела лишь однажды в один из дней, когда мне было двадцать один. Розовый тонкий батист с розово-красно-сиреневыми маками. Грудь без давящего лифчика и загорелые ноги немного беременной меня... Я не помню обувь. Какая была на мне обувь?

... Однажды, я ехала в трамвае и совершенно случайно поняла, что пройдет время и я забуду этот день, как и много других похожих и непримечательных. Я не вспомню ни потертые дермантиновые бордовые сиденья трамвайных кресел, ни пыль на стекле, ни лязг железа. Я не вспомню как качает из стороны в сторону трамвай на поворотах. И не вспомню лиц людей, делящих со мной сейчас это время и это пространство.

И то, что в ларьках на углу торгуют зеленощекими арбузами, а какая-то ненормальная с детской коляской, невообразимо наклонившись, катит по грязному заплеванному асфальту толстенный арбузище к себе домой.

Я не вспомню ее лица, зато вспомню здоровый чуть кривой арбуз, позорно предавший хозяйку и распавшийся за углом на груду мелких багровых сочнейших рыхлых осколков. Я помню воробьев, выклевывающих его черные семена и разлетающихся в разные стороны при появлении голубей.

В моих воспоминаниях живут единственные туфли. Туфли, на каблуках которых налипла глина. Глина, которая выдала меня. Мою ночную прогулку в район новостройки, где меня ждали и любили тогда. В тот спонтанно-чувственный миг.

По закону трамвая каждый выходит на своей остановке. Моя остановка – согласно прописке в паспорте находилась в старом районе городка. И я, с тупостью стадного животного, вернулась к тому, кто стоял прописанным в моем паспорте, но уже выписанным из души. Паспорт имел власть надо мной. В нем была вклеена фотография почти ребенка. Двадцати-одно летнего ребенка с невинными глазами. Остальное пространство документа занимали штампы, чернильные каракули и размашистые росписи уполномоченных лиц.

«Галю моя Галююююю» - громко что есть мочи пою. А, может, дышу.
Я глубоко дышу. Вздох. Грудная клетка расширяется. Тяжесть падает комом в живот. Медленно, с наслаждение втягиваю необходимый сейчас воздух. Еще выдох. Глубоко и со стоном.

Кажется, я сейчас зареву. Смотрю по сторонам. Мимо проносятся зеленые гривы деревьев и воздух волшебно пахнет цветами. Из сумки на сиденье рядом выглядывает спелая зеленая груша. Никогда прежде не видела таких любопытных груш. Я схватила ее, впилась в ее мякоть и проглотила вместе с подбежавшими слезами.

Плач, как забытые лица прохожих, мне недоступен. Я силюсь его вспомнить. Но кроме дермантинового кресла, исписанного синим стержнем и крашеных синей краской стальных поручней, ничего не могу извлечь из памяти.

Я учу сына Галины грамматике. Мы потрошим английские предложения, разжевываем их своими влажными ртами. Он глотает слова. Прячет глаза в напечатанные на бумажках буквы.

Я изучаю букет в вазе. Трогаю белые розы, обрамленными зеленым забором листьев, черчу ногтем на скатерти стола дорожки в свою память.

Мне кажется, что я была старше в мои двадцать один. Я не могла быть такой юной! Я просто не могла такой быть!

Я изучаю грамматику его мыслей. Пальцы вцепились в спасительницу-ручку, локти стоят на столе, зубы прикусывают нижнюю губу. Он весь состоит из робости и желания. Чего в нем больше?

В соседней комнате раскричались попугаи. Галина варит кофе на кухне.
Хитрый фотографирующий взгляд из-под висящей светлой челки и снова проглатывание слов. На сегодня хватит.

Я глотаю мелкими глотками крепкий горький кофе и слушаю Галину. Мне не хочется уходить. Мне начинает нравиться этот понятный урок. Пес прижался головой к моей стопе.
Мне тоже было двадцать один. И я тогда умела петь и плакать.
Я не помнила обуви на своих загорелых стройных ногах.
Я просто не смотрела под ноги.