И вложит в дочь отец...

Говорят: «Не стоит село без праведника». А Россия, как Отечество и государство, – не стоит без воина. Человека долга, ратника и защитника. И в наши времена засилья «чернухи» в лице всевозможных «Белых Саш», которые только валят всё и вся, направо и налево, хочется больше показывать людей, без которых не стоит.

Таков и был Иван Горянов. Солдат. Патриот. Герой.

В 1979 году, когда Советский Союз решил оказать военную помощь братской Афганской республике, раздираемой пожарищем гражданской войны, ефрейтор запаса Иван Горянов не колебался ни секунды. И вызвался добровольцем.

Жене объяснял так: «Как же я могу остаться в стороне, Валя, когда Афганистан – первым признал молодое Советское государство, ещё в девятнадцатом или двадцатом году? Нет, мы должны им помочь. Долг платежом красен! Интернациональный долг – для меня не пустые слова!»

Он к тому моменту уже отслужил в армии, как положено. В те времена – все служили, и никто не думал «косить». Только очень уважительные причины, такие, как эпилепсия, энурез или учёба в вузе, давали освобождение. Законное и моральное. А иначе – какой же ты мужчина, если в армии не бывал?

Иван Горянов нёс все тяготы службы исправно, воевал доблестно. Имел боевые ранения и награды. Не раз смотрел в глаза смерти и был близок с ней.

В восемьдесят третьем, на окраине Кабула, едва не пал жертвой «стингера». По счастью, подлая душманская ракета была на излёте. Её остановила гимнастёрка-афганка: обильная соль солдатского пота обратила «хэбэ» в нерушимую броню. Реактивный снаряд злобно клюнул ефрейтора Горянова в грудь, но не взорвался. Подвела хвалёная американская техника!

В другой раз, под Гератом, Иван, прыгая с «вертушки», угодил под обстрел из зенитного пулемёта марки ДШК. И на сей раз верная гимнастёрка не уберегла: восемь ранений получил Иван, в грудь и в живот. Злую шутку сыграла с ним военная традиция: надевать чистую рубаху, когда идёшь в решительный и смертельный бой.

Та же предательская очередь подбила вертолёт. Боевая винтокрылая машина подстреленной птицей рухнула рядом с раненым солдатом. Взрывом опалило брови и усы. Но Иван не пал духом: распластавшись окровавленным телом по горячему неродному песку, он вёл меткий автоматический огонь на поражение всё новых и новых орд муджахедов, сбегавшихся, как стервятники, к месту аварии. Строчил длинными, хлёсткими очередями и напевал, для ободрения: «Граната, граната, граната моя».

Он и впрямь припас последнюю гранату: для себя и для тех «бурнашей» в бурнусах, которые рискнут подойти. Но – не понадобилось. Не рискнули! «Сдрейфили»!

 Иван отстоял свою позицию, пока не прибыло подкрепление. И там был врач. Он на скорую руку перебинтовал раны, сделал укол промедолом – и герой ринулся в бой, освобождать кишлак, изнывавший под игом муджахедской тайной базы.

А из госпиталя – снова на передовую. До самого конца. И в восемьдесят девятом Иван, шествуя в последних рядах контингента Сороковой армии, убывавшей из Афганистана, оглядывался назад и плакал. Плакал – как никогда и нигде с четырёхлетнего возраста. И не стыдился слёз.

«Как же они теперь без нас? – горестно думалось ему. – Ведь тут ещё осталось население!»

Вернувшись на Родину, Иван увидел, что за годы его отсутствия в стране наступили смутные времена. Всюду царили кооперативы, порнография и рэкет. Поднимала голову Лернейская гидра организованной преступности. Как пела в то время «культовая» группа «Любе», «Расцвела буйным цветом малина». Но в воздухе стоял отнюдь не малиновый аромат - в воздухе пахло растлением и распадом всех святых для Ивана ценностей.

Оценив ситуацию, он, как всегда без колебаний, снова пошёл на передовую. На сей раз - «внутреннего фронта». В милицию, в патрульно-постовую службу. Самая опасная, самая трудная, самая мужская работа.

Как и на войне, Иван выкладывался на службе без остатка. Ловил хулиганов, наркоманов и фарцовщиков. Дома почти не бывал.

А между тем, неблагополучие установилось не только в стране, но и в семье Ивана. Его жена, учительница средней школы, вела группу продлённого дня, возвращалась поздно вечером – и тоже не могла уделить достаточную часть себя воспитанию подрастающей дочери. И Люся подрастала порочно, «по наклонной».

В двенадцать лет она начала прогуливать школу. В тринадцать – продолжила, но уже чаще. Тогда же прибилась к нехорошей компании трудных подростков. Пошла по рукам: липкие от пота и дешёвого портвейна руки асоциальных приятелей лапали её молодое тело в тёмных подъездах, где разило отрыжкой и низкой культурой быта. Дальше – больше. Моральная планка нравов падала, как температура умирающего организма нации.

В четырнадцать Люся стала прогуливать не только школу, но и семью: ночевала в притонах, не возвращаясь домой. Иван, видя слёзы жены, кусал свои губы, обветренные суховеем войны. Надо было что-то делать – однако слова упрёка не доходили до ветреного сознания несознательной доченьки. Применить другие «воспитательные меры»? Но как он мог поднять руку на родную дочь? Тем более, что почти не видел её…

Как-то раз, в ночное дежурство, наряд Ивана Горянова получил сигнал. Группа злоумышленников, предположительно – банда, грабила магазин «Политкнига». По прибытии на место, оперативная информация подтвердилась самым зловещим образом: опьянённые безнаказанностью молодчики, разбив витрину, вытаскивали пачки книг и укладывали их в багажник «Жигулей» девятой модели. Бордовые томики Собрания сочинений Ленина, белые брошюры с материалами XIX-й Партийной Конференции… Ходкий, выгодный товар на «чёрном рынке»! Ничего святого у людей! Да и люди ли они? Конечно, нет!

Заслышав синюю милицейскую мигалку, грабители обратились в панику и в бега. Но не тут-то было: Иван, самоотверженно вцепившись своими крепкими, мозолистыми пальцами в бампер, удержал криминальную машину на месте преступления.

Поняв, что транспортным средством воспользоваться не удастся, молодчики, обезумев от страха, брызнули врассыпную, как стадо тараканов, застигнутых врасплох на кухне коммуналки.

Иван, наметив себе кандидатуру для задержания, преследовал её километра два, по дворам и закоулкам, пока не загнал в подъезд дома хрущёвского типа.

А там… преступник, запертый в угол, вдруг развернулся – и стылый металл невыносимо горячо обжёг шею милиционера. «Как тогда, под Гератом» - припомнилось ему.

И тотчас свет уличного фонаря, пробившись в маленькое замызганное окошко, выхватил из темноты перекошенную физиономию негодяя. Свет был призрачный и мертвенный, как та бледность, что обильной холодной испариной выступила на мужественном челе Ивана, – но он узнал это лицо.

То была девушка. Люся. Его дочь…

Кажется, теперь и она его узнала – хотя он был в форме, запыхавшийся и бледный.

«Папа?» - только и пролепетала малолетняя преступница.

«Вытри пальцы на рукоятке! – прошептал Иван немеющими губами. – Посадят тебя!»
Впервые в жизни он советовал кому-то нечто противозаконное. Подсказывал, как уйти от справедливого наказания. Но ведь он был отец!

Осев на пол и подумав, Иван молвил Люсе, булькая солёной кровью в пробитом горле:
«Доча! Осмысли свою жизнь! Так нельзя!»

И умолк. Навсегда. Его отважное и честное сердце прекратило своё могучее биение.

Люся, трясясь от шока и ужаса, впервые за всю свою сознательную жизнь послушалась родного отца: обтёрла носовым платком рукоятку пилки для ногтей, торчавшей из жилистой, несгибаемой шеи Ивана Горянова…

Послушалась и в другом: задумалась о своей непутёвой и нелепой жизни.
Ей удалось уйти от возмездия общества. Люсю не поймали и не сумели установить её упадочную личность, потому что подельники знали только кличку. Но не было ей исхода от нравственных мук и раскаяния.

Люся бросила пить портвейн, перестала быть «шалавой» и «оторвой». Взялась за ум. Вернулась в школу. Поступила в Академию Управления. Кончила с красным дипломом. Устроилась на важную работу в Министерство по делам Печати и Информации. Всеми силами пыталась она пресечь разгул «чернухи» и «пляски на крови», разыгравшиеся в отечественных СМИ, утративших всякое чувство греха и стыда.

«Россию надо спасать!» - думала она. Когда же на горизонте забрезжил молодой, энергичный и решительный Президент, Люся тут же вступила в общественное движение «Единство». Героически и без колебаний – точно так же, как её отец, тогда, в семьдесят девятом. Наследственность!

И сейчас, выходя из здания Госдумы на Охотном Ряду, после утомительных и судьбоносных заседаний о судьбах Родины, Люся задирает в небо своё лицо, давно сделавшееся человеческим и волевым, и смотрит сквозь московскую угарную хмарь на далёкие звёзды.

И кажется ей, будто видит она в небе лицо своего отца, где-то чуть ниже Пояса Ориона. Лицо – уверенное в себе, строгое, но доброе. Как в детстве. Лицо человека, который своею смертью спас её жизнь на самом краю пропасти.

Не всё потеряно в этом мире и на данной одной шестой части его суши!

А закончить этот очерк хочется замечательными стихами незаслуженно забытого поэта Серафима Яковлевича Карданского:

Когда ж во все концы
Кромешный расползётся мрак,
Свою мужскую стать отцы,
Как прежде, соберут в кулак,
И вложат разом поскорей
В своих сынов и дочерей!