Горящая рукопись фрагмент вечности

Горящая рукопись
(фрагмент вечности)


Для жизни непременно нужен был сюжет. Четкий и ясный, но мне казалось, что есть одна лишь скука, размоченная случайными, никак не связанными друг с другом обстоятельствами.

… - Так, в сущности, оно и есть…

Он перекатывает сигарету между большим и указательным пальцами левой руки и смотрит блестящими мокрыми глазами мимо меня, сквозь стену. От водки лицо его расслабилось, обмякло, как парашют по приземлении или парус в полосе мертвого штиля: кажется, еще секунда – и его тело комом теста расстелется по грязной скатерти.
Но он с привкусом печальной злобы усмехается, тянется к бутылке и еще раз наполняет огромный стакан до краев.
И опять медленно, закатывая глаза и громко похлюпывая, закачивает в себя теплую водку. Мне тяжело смотреть, как он это делает: пьет подогретую духотой тугую водку, нисколько не смущаясь, и не испытывает отвращения.
Потом, как обычно, вместо закуски глубоко затягивается и опускает веки. Пока поглощается очередная порция, я ощущаю во рту, на языке, а потом и в желудке вкус и противную теплоту сорокаградусного пойла: и до того реалистично, что всего передергивает и подташнивает. Будто это не он пьет, а я сам.
Должен ли я благодарить его за отсутствие ненависти и неприязни ко мне, когда он видит, как по всему телу проходит дрожь и лицо искажается от переполнившей рот кислой слюны?
Он алкоголик и никому не нужный человек, но рядом с ним я ощущаю себя лишней, пустяковой вещью в этом мире. Меня смущает мысль, что он, вот, никому не нужен, а я еще, по общественным расчетам, могу когда-нибудь где-нибудь пригодиться. Поэтому я испытываю слабое и неискреннее чувство вины перед ним.
Но он вот опять смотрит сквозь стену и усмехается заскорузлыми губами, как будто видит там, куда направлен взгляд, все мои мысли и удивляется всей их наивности, потому что сам, уже не вспомнит когда, переболел ими.

- Так, в сущности, оно и есть… - снова разрывает тишину этим без начала и конца вздохом.

Как я пришел к нему в этот вечер, так он и повторяет, как заклинание, одну-единственную фразу. И больше ничего. А что мне остается? Сидеть, слушать и смотреть. Говорить что-либо получается как-то нелепо, некрасиво, неловко. Я стараюсь молчать и думать…

- Так, в сущности, оно и есть… - уже в который раз те же слова!

В конце-концов, меня это сбивает с мысли! И должен же был когда-то наступить момент раздражения: он, наверное, не наступил вовсе, если бы это был спектакль или художественное произведение. Но я не выдержал и осмелился:
- Что?.. – от долгого молчания это «что?..» вышло пискляво, еле слышно и с хрипотцой.
Он, наверное, не услышал, налил водки и выпил снова, после затянулся и закрыл веки. Все как положено. В этот момент я откашлялся и, хотя тревожить его после очередного глотка не полагалось, почти чистым голосом произнес:
- Что?
С папиросы в углу рта упал огонек, глаза открылись в направлении меня. То ли могучей, то ли, наоборот, тщедушной рукой сидящий напротив медленно, но – чувствуется в этой медлительности – грозно, сдвигает со стола к самому краю все, что на нем есть: стеклотару, стаканы с пеплом и перегаром, крошки, тарелки, ножи, вилки, объедки… И это, все это одно за другим стекает, разбиваясь, на пол и звонко – в пустой, как каморка для допросов, комнатушке, стояли стол, стулья и… все – звонко отскакивает от нагих стен веселым эхом…
Убрав со стола, он кладет на разделочную доску столешницы, ладонями вниз, длинные руки: так, что его пальцы почти дотрагиваются до меня.
Тут хочется отшатнуться назад, вместе с неустойчивым табуретом упасть на спину, больно ударившись хребтом обо что-то твердое и острое. Но мне все равно – и я повторяю:
- Что?
Уже с вызовом, требованием отдать мне ответ.
Неподвижность и бессмысленность – только они маскируют это лицо напротив. Напротив, внутри лица что-то происходит, течет, изменяется – целая война, неприметная извне.
Его ладони взлетают, замирают и падают с шумом на стол: мерзкий, слишком явный и отчетливый звук соприкосновения потной плоти с грязной полиэтиленовой скатертью ставит точку, ломая безмолвную плавность нескольких последних часов. Он позволяет начать новое предложение.

- У-ух… - шумно выдохнул он. – Ну и жарко же тут…
Я мгновенно вспотел от его огненного перегара. Он же оперся толстыми ладонями о стол – и, поднявшись, снял потертую временем футболку. В два шага подскочив к окну, отделил форточку без петель от иссохшейся рамы и прислонил ее к батарее.
Комната быстро наполнялась зимой, а теплый воздух валил на улицу так густо, как зерно из элеватора. И – звуки! Появились звуки: птицы, согревающиеся своим щебетанием, шумы напряженных двигателей, мат из милицейского мегафона.
Он смотрел за окно, а я внимательно следил, как шевелилась во время вдоха и выдоха его красная спина. Я думал, зачем нужен весь этот спектакль из единственной реплики: «Так, в сущности, оно и есть…» - на разные голоса про себя передразнивая его.
- Мы не в театре, - думал я.
- И это плохо. Там больше искренности, - ответил бы он.
Нет, так бы не ответил: слишком мелко. Это я за него придумал. Я вообще не знаю, что бы он ответил.
- Мы не в театре, - подумал я уже вслух и прищурился, рассматривая спину.
Он пожал плечами. Потом его передернуло: от холода ли, от мыслей или от водки с никотином?..
Форточка и футболка вернулись на свои места. И он вместе с ними, захватив из кипы газет блокнотик, страницы которого были сделаны будто бы из плохой туалетной бумаги.
Когда на меня в упор стреляют таким длинным тяжелым взглядом, прятаться не хочется: только острее шевелится желание побороть эти глаза, не отводя своих и не мигая. Побороть и забрать все то, что за ними скрывается: сокровенное сделать явным лишь потому, что неизвестность невыносима. Причем сделать это, особо не задумываясь об этике. И я смотрел с вызовом, как будто с уверенностью, что еще пару секунд – и я победитель. Но радужная оболочка и глубокие зрачки, в которые затягивалось мое отражение, искрились то жестокостью, то радостью, то жалостью и не поддавались.
Оставалось сдаться и положить взгляд на пустую книжную полку, усыпанную пылью.
Тем временем он уже что-то некрасиво дописывал на блокнотном листе.
Нельзя не вздрогнуть, когда от раздумий внезапно отрывает резкий неприятный звук, а вздрогнув, не оскалиться.
Выкорчеванный под корень листик приземлился на самом краю, возле меня, и прилип к чему-то жирному и сладкому, размазанному по скатерти: сквозь наполненную строчками поверхность разошлось прозрачное пятно, почему-то рассеченное росчерком с сильным нажимом:
«…пепел летит по миру, познавая пути ветра; пепел летит по ветру, потеряв себя настолько, что перестал быть видимым: он никогда не возвращается с выдохом…».
Та самая мысль, которую я безуспешно редактировал внутри уже несколько дней. Та самая, что страдает надуманностью… пустяковая, но перенесенная на эту потрепанную бумагу с точностью: даже знаки препинания извиваются так же, как внутри моего сознания. Меня испугали эти знаки препинания…
Замедленные мысли с легкостью стучащего поезда пролетают куда-то мимо.
Сигаретный дым все вьется по комнате: он вдыхает его так глубоко, что становится страшно, когда подолгу из раздувшихся широко легких не выплывают обратно серые струйки и клубочки… Можно захлебнуться…
Докурив, он бросает окурок в осколки посуды и, сжав перо, через силу заставляет руки не дрожать. Может быть, через пару минут его тень исчезнет с меня, слившись навсегда с телом.
Мне это кажется: так думаю я и совсем не знаю, как он себя чувствует…
Бодро и пьяно вьются строчки на серой бумаге, которая окрашивается оранжевым закатным солнцем в безнадежный дрожащий цвет. Он пишет и раскидывает по комнате рваные листы: что-то неясное, туманное, неразборчивое за пляской букв. Он пишет и перечеркивает, пишет и перечеркивает крест накрест эти тонкие, почти прозрачные листы, кое-где оставляя на них рваные раны.
Я подхватываю листья на лету и, ничего не разбирая в скользких иероглифах, не успеваю расшифровать страницу, уже ловлю следующую, бросаю предыдущую, читаю новую, снова возвращаюсь к началу, ловлю еще одну, а дрожащая рука все пишет и пишет новые строки. Без остановки и заминки свободно складываются слова.
Бумага становится пеплом. Теперь это не бумага, а пепел: и бледные чернила на ней – тот же пепел без начала и конца.
Оборвав на середине мысли, он бросил ручку. И начал собирать с грязного пола побелевшую бумагу, лежащую на осколках. И резал руки в темноте.
Отсветы тоненьких горящих листиков корчились на стенах.
Где-то там, среди скомканных строчек, резвилась и моя жизнь.
В тазу дотлевали бумажные угли: от огня сворачивались в пожухлую мертвую листву, как будто по весне проглядывающую из-под топленого снега.
Он прошел с горячим помятым тазом к окну и распахнул обе хрупкие створки, в которых каким-то чудом удерживались липкие от уличной грязи стекла.
Красиво и пыльно летел пепел над мокрыми улицами. И, пролетая на фоне фонарей, серебрился в свете звезд.
У разъятого окна я впервые почувствовал
весеннюю свежесть: она пахла сырой зябкой землей и тонким льдом;
как душно в комнате, и тяжесть сгущенного табаком и потом воздуха;
как пробирает этот неуютный весенний воздух и зачем-то режет кожу и глаза…
- Зачем? Зачем вы сожгли?
Он отвел глаза от звезд и, отодвинув таз, взглянул на меня: в безднах зрачков сияла луна.
Рассмеявшись, он проговорил одними губами:
- Весна…. все потеряло привычную форму…
 И провел влажной ладонью по треснувшему подоконнику. К переплетению линий прилипла бархатистая пыль пепла и осколки старой краски. Он посмотрел на раскрытую руку так же выразительно, как недавно смотрел в небо. …