Аджина

Я провела детство в Таджикистане. Однажды летним вечером, возвращаясь из города в воинскую часть вместе с отцом, услышала веселые голоса подружек. Папа отпустил меня ненадолго поиграть.

Побежала на площадку под старым почитаемым карагачом, находившуюся в кишлаке, рядом с арыком и заброшенным прудом. Увы, никого из друзей на месте не оказалось, но голоса доносились с перекрестка шоссе и проселочной дороги. Там обычно собирались взрослые девочки, чтобы идти, взявшись за руки, на танцы в клуб. Я помчалась туда, далеко за город, не думая о родительском запрете. Но и там никого не застала!

Вдруг крикливые голоса и какая-то песня «ёр-ёр!» послышались в саду у Басмача. Так мы называли толстого и жадного хозяина абрикосов и персиков, гонявшего нас, когда поспевал урожай. Мы боялись, местные считали этого басурманина оборотнем. Сейчас я так стремилась в компанию, что смело побежала к Басмачу. Но и в его дворе было пусто.

Голоса послышались снова со стороны Карагач-мазана. Я торопливо направилась туда, как будто играя в прятки или казаки-разбойники. Наконец мне повезло, и я увидела большое скопление людей. Они устроились на земле, как мои родители во время пикника на Пасху, тогда мы ели крашеные яйца и кулич.

Гости сидели по-таджикски, образовав большой круг. Мужчины в нарядных халатах и тюбетейках, женщины в красивых платках. Рядом с деревом висел занавес, и оттуда выходили артисты: музыканты, певцы, какие-то нарумяненные женщины с подведенными углем бровями. Я знала, что в кишлаке бывают народные гуляния, с представлениями дервишей, мне было интересно. Хотя из русских была только я. Мне хотелось спросить, не видал ли кто моих подружек, голоса которых так отчетливо я слышала, но вокруг танцевали, смеялись, пели. Я хлопала в ладоши, но молча, мне не хотелось говорить на чужом для всех языке.

После театра стали угощать. Подавали плов, а потом, по обычаю, раздали каждому по две лепешки и по горсти кишмиша, которые полагалось уносить домой. Я не очень любила пресные лепешки, так как привыкла к маминым сырникам, но глядя на людей, заворачивающих их в платки, положила в большой бабушкин носовой платок. Любимый кишмиш не съела, а завернула в салфетку, чтобы отнести маме.

Потом все поднялись, пропустив вперед стариков и больных, направились по домам. Я побежала вдоль арыка, так как было уже поздно, и мне стало не по себе от возможного родительского наказания. Никогда раньше я не уходила так далеко!

Мне нужно было повернуть налево, перейдя арык, я вдруг ни с того, ни с сего закричала: «Бисмилло!»

Совсем стемнело, от страха я летела, как угорелая, не останавливаясь и не оглядываясь.

Утром проснулась в постели. Мне было так плохо, что не могла выговорить ни слова. «Язык отсох», - ворчала мама, потроша карманы моей куртки. «Зачем этот ребенок собирает навоз?» - недоумевала она. Я в ужасе смотрела на сухие коровьи лепешки, завернутые в платок. «Вот ведь юная натуралистка! Зачем тебе эта дрянь?» - мама поднесла к самому моему носу козлиные шарики, красующиеся на расправленной салфетке.

Я лишилась дара речи. Мое самочувствие ухудшалось. Военврач осмотрел меня и заявил, что это переходный возраст. Мама в тайне от отца, парторга части, обратилась к бабке. Та, услышав про коллекционирование кумалока*, погадала и сообщила, что я попала на пиршество духов аджины. Для избавления от болезни она велела зарезать под тем самым деревом, на Карагач-мазане, рыжего барана, устроить «дегчуш» - угостить людей кипящей жирной похлебкой и совершить над больной обряд «встряхивания».

Когда мама доложила отцу, он резать барана отказался. Но встряхнуть меня пожелал.

- Нельзя девочкам бегать черт знает где! – приговаривал, лупя легким ремешком мою отощавшую задницу.
- Папочка, я больше не буду! – вопила я не столько от боли, сколько от стыда.

Мама радовалась, что я заговорила. Когда я рассказала подружкам о происшедшем, девчонки ужаснулись, зачем я произнесла дурное для аджинов слово?

С тех пор к этим духам я отношусь почтительно. И они любят меня, сообщают о самочувствии отца, умершего пять лет назад.


кумалок* - козлиные шарики