419-ая

 В дверь постучали.
- Ну кто еще там? – проныл Иван Васильевич, выбираясь из кресла.
В прихожей было темно. Шар светильника казался чьей-то засушенной, насаженной на штырь головой. Смутно, какую-то жуткую фигуру отражало зеркало.
 Стоп, стоп, сказал себе осторожный Иван Васильевич, отдергивая руку от выключателя.
Чувствуя себя чуть ли не вором в собственной квартире, он прокрался к вешалке. Поднырнул под куртку. Прислушался, всей душой желая, чтобы нежданные визитеры, кто бы они там ни были, провалились в тартарары. На какое-то время даже перестал дышать.
 За дверью с долгими перерывами одиноко щелкала галогеновая лампа. И все.
Ивану Васильевичу стало нехорошо. «Нашли», - пришла тоскливая мысль. Потом: «Пропал!». Обычно-то люди – что? Обычно люди сморкаются, переступают с ноги на ногу, скрипят половичком, шарят, позвякивая мелочью, в карманах. В конце концов, просят впустить.
 А тут – будто и нет никаких людей. Лампа и тишина.
Конечно, это могли быть дети. Маленькие негодяи. Напакостили и ссыпались по лестнице вниз. Ах, хорошо б, если так!
 Иван Васильевич сглотнул. Показалось – гулко, чуть ли не на весь дом. И тут же в дверь стукнули снова. Бамс! И еще раз – бамс!
 Ага, дети! Ага, ссыпались!
- Открывай, буржуй.
 Сердце пропустило такт. Перед внутренним взором Ивана Васильевича проплыло апокалиптическое полотно. На полотне этом он лежал голый, подтянув ноги к животу, а вокруг него неумолимо смыкалось живое кольцо. И голос, насморочный голос под зловещий шорох шагов падал сверху. «Мы, коллектив фанерно-мебельного комбината «Заря», признаем генерального директора Кузина И.В. виновным в невыплате зарплаты за восемь календарных месяцев и приговариваем его…»
 «Не имеете права!» - хотелось крикнуть Ивану Васильевичу, но он, будто рыба, только раскрывал и закрывал рот. Потом в поясницу ему вонзался острый нос женского сапога, под лопатку прилетало тупое кирзовое рыло, что-то в мелкой древесной пыли врезалось в ребра так, что хрустела кость. А на огненной вспышке в паху мир становился темно-красным.
 Жуть, в общем.
Иван Васильевич, отгоняя видение, мотнул головой, тихонько приподнялся на цыпочки и заглянул в «глазок». И знаете, что? Тьма плескалась в «глазке» и шел поверху узенький полумесяц света. Ни людей вам, ни лестничной площадки, ни салатовых стен. Даже соседская дверь с легкомысленным завитком номера и та пропала без следа. Палец, палец был гнусно прижат с той стороны!
-Кто там? – вякнул во тьму Иван Васильевич.
-Откроешь – узнаешь, - пообещали из-за двери.
Иван Васильевич несмотря на то, что был в халате на почти голое тело, облился потом. «Заря», «Заря»! Фанерно-мебельный!
-А вам кого?
-Тебя!
-А меня нет до… - тут Иван Васильевич догадался зажать рот ладонью.
 Господи, он же вовсе не то хотел сказать! То есть, тьфу, он вообще ничего не хотел говорить! Его как бы дома-то как раз и нет!
 Мысли у Ивана Васильевича побежали обрывочные, лихорадочные и черт-те куда.
Почему-то вполне заманчивым показалось прыгнуть в окно. Тем более, вот он, край кухонного окна, синий из-за сумерек. Просто-таки смотрит. Ногами вперед у него, конечно, никак не получится. Комплекция не та. И подоконник высоко. Да и страшно ногами-то. А вот ласточкой…
 Ивану Васильевичу вспомнился давний телевизионный сюжет. В нем какой-то щупленький, одетый в тренировочные штаны и свитер мужичок скакал перед камерой на фоне грязно-серой высотки и все взмахивал здоровой правой рукой в сторону картонного прямоугольника на шестом этаже. Левая рука у мужичка была в гипсе.
«Итак, Виктор… э… Евгеньевич, расскажите нам, что же случилось?» - спрашивал тонкий женский голос за кадром.
«Ну, б… (пип!), вот…» - бодро начинал мужичок, почесывая недельной небритости щеку.
Выходило, что с самого начала было у него предчувствие насчет этой глисты с вагоностроительного. Даже жжение какое-то подозрительное в горле образовалось. И только он, значит, сообразил, что жжение хорошо бы потушить, как она, в смысле, глиста, обозвавшись Жориком, уже бутылью завладела, уселась на табурет и по-хозяйски так разливает. И ведь как разливает! Себе полную, аж через край льется, а ему и Кустанаю едва на две трети. Ну, первую-то он стерпел. Опять же не до разборок было – горло жгло. А вот на второй, тоже наполненной всего на две трети, он завелся. Вот же, подумал, какой гад! Ну и наладил кулаком куда-то в район носопыры…
 Мужичок помялся.
Дальше ясно что. Схватила его глиста одной рукой за ж… (пип!), другой рукой, значит, за ворот и - швырк в окошко. Еще «Иди ты!...» прорычала. Хорошо он ватник, как чувствовал, не снял. Локти выставил. Стекло – блямс! – и в осколки. А там он даже испугаться не успел. Дома и дома. Огни и огни. Ветерок из глаз слезы давит. Потом: хлоп! – и все. В руку только где-то по пути веткой шандарахнуло. Ощупал себя – живой, б… (пип!). Вот ведь, а?!
 Тут мужичок, задирая ноги, шлепал к сугробу перед домом и предъявлял камере глубокий отпечаток собственного тела, охраняемый по периметру воткнутыми в снег ветками.
«Вот, граждане, - подводил черту восхищенный голос за кадром, - недаром в народе бытует поговорка, что пьяному море по колено. В данном случае, Виктору… да, Евгеньевичу, можно сказать, по колено шестой этаж».
И мне, что ли, напиться? – подумал тут Иван Васильевич. Чтобы и мне по колено… Мысль была сладкая. Он даже представил себя смело взбирающимся на подоконник и посылающим фигу в направлении двери. Только вот этажность смущала. Не та была этажность. Двенадцатый против шестого. А еще с опозданием пришло в голову, что и время-то далеко не зима, вряд ли под окном сугробы залежались, и даже и не вряд ли, а точно никаких сугробов там нет, а есть вроде бы оградка и полклумбы, окаймленные битым кирпичом.
 Не, на кирпичи он не полетит.
-Эй, - в дверь шарахнули кулаком, - ты заснул там?
 Кузин мысленно взвыл.
В квартире даже спрятаться было негде. Вот, скажем, бельевой шкаф в спальне. Боковые секции сразу отметаем. Узковаты. Ах, да кому нужны эти боковые секции! В них, извините, только по частям. Тьфу на боковые секции. Возьмем центральный отсек. Рубашки сдвигаем влево, пальто с костюмчиком вправо. Ба! Да сюда стол влезет. И стул. А на стул поместится сам Иван Васильевич с коньячной фляжкой. И что дальше? Вламывается в спальню «Заря», топчется, осматривается многоглазо и нудит хором: «Нет, его здесь нет»?
 Увы, дорогой читатель, что-то не верится нам в подобный исход.
Скорее уж «Заря» испытает приступ вдохновенного коллективного поиска, шкаф обступят, медленно поползет, раскрывая нутро, створка (если ее вообще не выдернут к чертям) и последний свет стрельнет генеральному директору в глаз: «Так вот вы где, милый Иван Васильевич! А мы думаем, что тут стучит? А это вы зубами о фляжку стучите».
 И – в тот же глаз – окончательным кулачищем.
-Ломать надо, - неожиданно произнес за дверью недовольный, детский, как показалось Ивану Васильевичу, голос. - Эта зараза сдохнет, но не откроет.
-Уверяю вас, ломать вовсе необязательно, - мягко возразили ему, - сейчас мы, сейчас…
-Меня нет дома! – зачем-то крикнул Иван Васильевич, вдавливая нос в обивку.
 И здесь его озарило.
То есть, под его черепом произошло форменное электрическое буйство. Замыкание, искры, круги и, наконец, вспышка. Лиловая. Именно так.
Господи, обмер он, а что это я паникую? Помрачение какое-то. В окно, видите ли… Прятаться, знаете ли… Когда радиотелефон лежит в трех шагах на тумбочке под светильником.
 Иван Васильевич попятился и, не удержавшись, все же показал дверям неприличный жест. Уж он-то позвонит! В одно место! Ух он им! Двести шесть-тринадцать-сорок семь. Спросить Анну Сергеевну. Пригласить в ресторан. Обмыть вступление в общество собаководов. По возможности соблаз… Он вдруг остановился. Подождите. Что за Анна Сергеевна? Какие собаководы? Он что, в обществе собаководов?
 Как ни странно, ответа не находилось.
-Собаководы? – удивился вслух Иван Васильевич.
Смазанный двойник в зеркале растерянно пожал плечами.
 А далее произошло то, что произойти в реальности никак не могло. Только во сне и во сне кошмарном. Руки у Ивана Васильевича поднялись перпендикулярно телу, словно имея какое-то свое, особое соображение, слепо нащупали замок и принялись скручивать обороты. Первый. Второй. Кузин даже рот раскрыл, настолько это было дико. Третий.
 Меня предают собственные руки, успел подумать он на финальном щелчке.
Мозг его заволокло словно туманом и грохот распахнувшейся двери отдался в нем лишь механической констатацией факта: грохнуло.
 Из грохота между тем выступили трое.
С первого взгляда было ясно, что эти трое (ах, Иван Васильевич, Иван Васильевич, право слово, не того мы всегда боимся!) к «Заре» не имеют никакого отношения. Человека в центре, в сущности, можно было бы принять за моряка. Мощный торс его облегала тельняшка, лопнувшая в левой подмышке и украшенная созвездием масляных пятен на животе, а на бритой голове внаклон сидела бескозырка с надписью «Безумный». Вдобавок, один рукав тельняшки был завернут к локтю, открывая наколотый на красной дубленой коже громадных размеров якорь. Другое дело, что ниже пояса моряк вдруг заканчивался и начинался шотландец. А попросту – начинался килт в темно-зеленую клетку. Вот так вот – килт. А еще ниже имелись две босые ноги, поросшие густым рыжим волосом.
 Вы, конечно, можете спросить, как это так получилось, что этого без сомнения психического типа, играющего сейчас желваками перед Иваном Васильевичем, никто не задержал по дороге. Где, позвольте, милиция? Где свистки и сирены? Где хотя бы звуки пусть и отставшей погони? Куда, простите, смотрели дежурившие на скамейке у подъезда старушки – Пенелопа Федоровна и Венера Людвиговна? Неужели мимо мужика в юбке?
 Впрочем, нет, кажется нам, смотрели они куда надо, а тип, если хотите, родился из воздуха прямо на лестнице. И вообще - ну вас с вашими дрянными вопросиками! Дальше двигаемся, дальше!
Справа к нашему то ли моряку, то ли шотландцу, то ли, возможно, шотландскому моряку, примыкал невысокого роста человечек с пресыщенной, бледной физиономией. Губы у человечка были как серые червячки, к ним, изогнувшись, спускался тонкий нос, правый глаз был скучающе полуприкрыт веком, левый же светился нездоровой желтизной и все время подмигивал Ивану Васильевичу. От тика человечек иногда будто бы зло скалился.
 Одет он был в легкие парусиновые брюки белого цвета и тенниску. Причем из брючного кармана торчала подозрительного вида рукоять. Обувь же - черные ботинки на толстой подошве - казалась сильно урезанной в носках. Наверное, найдись рядом некто, обладающий острым зрением, то он, присмотревшись, обнаружил бы, что ботинки эти вовсе и не ботинки, а фикция, ничего с ботинками общего. Но увы, увы, не было зоркоглазого. И ладно.
 Наконец, заключительным, третьим персонажем, появшимся в квартире, был полный, загорелый мальчик лет восьми. Стоял он, соответственно, от здоровяка слева и ногой в сандалете цеплял угол ковровой дорожки. Угол, видимо, попался упорный и мальчик пыхтел и злился. Один раз даже сказал: «Вот зараза! Не заворачивается!». Из одежды на нем были лишь матерчатые шорты до колен и связка плоских перламутровых раковин, висящая на шее на черном шнурке. На лицо его было неожиданно больно смотреть, оно все время расплывалось перед глазами и сочилось теплым, медовым светом. А еще над головой мальчика ослепительно сиял нимб.
 Да, читатель, да!
-Собаководы? – прошептал Иван Васильевич, все еще находясь под каким-то дьявольским гипнозом, и тут же получил от человека в тельняшке и килте отрезвляющий удар в ухо.
 Бамс!
Кузин хватанул руками воздух и сел на тумбу для обуви. Ухо запульсировало, сделалось ощутимо жарким и словно распухло. Даже голову стало клонить от его тяжести.
 Как-то в детстве Иван Васильевич разлил банку водоэмульсионной краски. То ли банка сама скакнула ему под ноги (это была его версия), то ли тогда еще Ванечку черт кое за что дернул, но факт - банка взлетела космическим объектом и прицельным залпом накрыла пространство от дивана до стола и печного пода. Список выбеленного был широк. Свежие газеты и журнал «Работница», вышитый на покрывале медвежонок, половицы, стул, половичок, мухобойка, дремлющий кот. А еще две капли непонятно каким образом достались вождю мирового пролетариата на прикнопленной к стене репродукции. Вождь в результате обзавелся бельмом и неприятным потеком на штанине. Случившийся рядом родитель оправданий слушать не стал, а сразу ахнул тяжелой ладонью пониже спины так, что Ванечку унесло из дома в кусты смородины. Там он сел и, давясь слезами, в первый раз почувствовал, как несправедлив мир.
 Наверное, все дети в такие моменты мыслят одинаково.
Вот как вырасту, думают они. Вот как стану великаном. Вот уж запоете тогда!
 А еще представляют себе, как бледные, смертельно-больные, с трескающимися губами они лежат в постели, на лбу у них лепешкой растекается компресс, вверху тусклой звездочкой горит ночник, а вокруг теснятся испуганные люди и какой-нибудь доктор, очень похожий на Айболита, теребит градусник и качает косматой головой: «Нет, спасти ребенка уже невозможно. Это запущенная свинка…». Отец же стоит рядом и трясет доктора за плечо: «Отнимите у меня руку, доктор! Я же этой рукой…». И т.д., и т.п.
 В общем, обрывая зеленые ягоды и всхлипывая, Ванечка примерно так и думал. Ему казалось, что хорошо бы ему взять да уменьшиться до размеров ползущей по запястью божьей коровки, или муравья, или вообще микроба какого-нибудь… Чтобы все выбежали в сад и разволновались. Где Ванечка? Нет Ванечки. В микроскоп смотреть надо. А если в микроскоп смотреть надо, то какие уж тут шлепки. Тут ненароком убить можно. Нет, шлепки сразу под запрет, и тычки под запрет, и подзатыльники. А можно только чай с вареньем. И конфеты. Иначе он обидится и обратно не вырастет.
 Отступление это, читатель, к тому, что взрослый, только что стукнутый по уху Иван Васильевич повел себя так, словно поплыл по волнам ушибленной детской памяти. Какие там сорок восемь! Пять, от силы пять лет. И эти пять лет уперли влажный взгляд в потолок, подтянули колено к совсем не пятилетнему животу и демонстративно колупнули ногтем стену. А еще буркнули:
-Ничего не скажу.
Кому «не скажу»? С чего вдруг «не скажу»? Совершенно неясно. Нет, неадекватен был Иван Васильевич и все тут!
 Мальчик с неопределяемым лицом выглянул из-под руки здоровяка, вздохнул, качнул нимбом.
-А с внушением, Григорий, вы, похоже, перебрали.
-Ничего подобного, - самоуверенно заявил разбитый тиком хлыщ, кривясь и разводя руками. – Всего-навсего побочный эффект. При нынешнем нашем положении еще скромный эффект. Могла вообще, так сказать, шизофрения развиться… Клиент-то нервный. Тем более коллега его тут по уху оприходовал.
 Поясной моряк смутился.
-А я че? Я ему добра хотел… - он ухватил Ивана Васильевича за отвороты халата и одним движением притянул его к себе. - Веришь, я тебе добра хотел! Веришь?
 Кузин попробовал отпихнуться, уткнулся в сплошной железобетон мускулов, похныкал и обмяк.
-Григорий, - забеспокоился моряк, - он это что?
-Он это то! - зло сказал Григорий, почесал щеку. – Мозги ему надо вправить…
-Может, съездить по второму уху?
-Паша, что вы, чуть что - по уху? Вы других мест не знаете?
-А я бы для начала его поставил, - заметил мальчик.
-Да? – удивился Паша, отжимая на вытянутых руках Ивана Васильевича от себя. Директорские ноги заболтались, не доставая до пола сантиметров тридцать. Съехал и шлепнулся вниз тапочек. – Мне вообще-то не тяжело. А он упасть может. Поставишь его, а он – трямс!
-И вы его, значит, так таскать и будете? – поинтересовался Григорий.
-А что, и буду!
-Да пожалуйста, - Григорий, морщась, вытащил из кармана брюк револьвер. Повертел его в руках, отщелкнул барабан, пересчитал патроны. – Как думаете, стреляет штучка?
-Ну, это ж ваша штучка, - сказал мальчик.
-Какая же она моя? Она такая же моя, как эти бусы – ваши. Спасибо еще, что я в штанах оказался, а не как Паша – в юбке.
-Нормальная, кстати, юбка, - тут же влез Паша. Голова Ивана Васильевича лежала у него на плече.
-А я и не возражаю, - Григорий отступил на шаг и прикрыл входную дверь. – Я к тому, что не ваша. Вполне могла быть и шуба. А у меня вилы какие-нибудь. - Он поднял руку с револьвером к потолку. – Посему, стреляю.
 Жахнуло. Вжикнуло. Мелким дождиком сыпнула побелка.
Иван Васильевич дернулся. Один глаз его открылся, страдальчески обвел помещение и потух.
-Ну вот, - Паша мягко переложил Кузина с плеча на плечо, - напугали, бедного.
-Это ничего, - произнес Григорий, заглядывая в остро пахнущее сгоревшим порохом дуло. – У всех героев так. Сначала обоср…ся со страху, а потом давай налево-направо головы рубить. Угомони их попробуй!
-Не знаю, не знаю, - мальчик, встав у зеркала, подтянул шорты. Брякнул ожерельем. – Давайте его, что ли, в кухню, там разберемся.
-Давайте, - подхватился Григорий, - Паша, вам помочь с нашим героем?
-Нет уж, - напрягся Паша.
-Куратор, - обратился тогда хлыщ к мальчику, пряча револьвер обратно в карман, - разрешите я хоть попрактикуюсь. Может, все навыки уже потерял. А мне еще с людьми работать, сознание им возвращать.
-Паяц! – веско сказал мальчик. Покрутил, ориентируясь, головой. Свет разлился по потолку. Вылепилась под потолком люстра. Брызнули по углам тени. – На чем собираетесь практиковаться?
 При странном свете как-то сразу становилось ясно, что практиковаться, в сущности, не на чем. Были обои в мелкий, белый цветочек, отстающие сверху и ободраные снизу. Была вешалка. Был над убогой тумбочкой пыльный шар светильника. У одной стены стоял исцарапанный шкаф с проломленной створкой, у другой опасно кренилась этажерка с двумя десятками книг. В общем, предметы все малозначительные и для практики неудобные.
-Стойте, Паша! Паша, стойте!
Григорий мягко оттеснил здоровяка с прижатым к груди Кузиным от кухонной двери.
-Практиковаться будем на ней.
-На ком?
-На двери, - заявил Григорий. – Так как у меня э-э… специализация, то дверь, значит, сначала треснет, потом почернеет, потом зайдется пламенем, ну и, напоследок, брызнет головешками к ногам. Вот.
-Нам отойти? – поинтересовался мальчик.
-Зачем же. Все чисто локально.
 Несколько секунд было тихо.
-Не трещит, - наконец сказал мальчик.
-Не трещит, - озабоченно мигнув, подтвердил Григорий.
 Его большой и указательный пальцы на миг обзавелись антрацитового цвета когтями, когти эти, соприкоснувшись, выщелкнули искру, которая, не думая себе гаснуть, поплыла в направлении практикуемого объекта.
 Следили почему-то затаив дыхание. Слышно стало, как ниже этажом бренчит расстроенное пианино. Как-то особенно громко стукнули невидимые ходики. Искра притормозила, покачалась будто в раздумьи на уровне дверной ручки и беззвучно ахнула в дерево.
-Нет, надо же, - возмутился Григорий, когда и через пять, и через двадцать секунд ничего не произошло.
Он переглянулся с мальчиком, получил от него кивок, воткнул руки в бока, с минуту собирался с духом, потом сказал «Ну-ну» и, вытянув вперед губы, просвистел какую-то легкомысленную на первый взгляд мелодию. Что-то вроде «Не кочегары мы, не плотники». А в конце квакнул, от чего под обоями по стенам словно прошуршала взад-вперед тараканья орда.
 Тут уж кухонной двери по всему деваться было некуда, только вот она не треснула и не почернела, а, янтарно блеснув остеклением, приглашающе отворилась.
-Не понял, - протянул Паша, оглаживая пятерней Ивана Васильевича.
-Э-э… - Дергающийся глаз у убитого таким выкрутасом Григория стремительно выкатился из глазной орбиты и так и застыл.
-Это мы что, - повернулся к Григорию мальчик, - под божественное вмешательство работаем?
-Упаси э-э… наш Бог! – переменился в лице тот. – Головешками к ногам… должна была…
-Должна была, - передразнил мальчик, шагнув в кухню, - вот пожалуюсь Самому…
-А Сам разбираться не будет, сразу даст. В ухо, – добавил Паша, выгружая Кузина на драный угловой диванчик у того самого окна, из которого Ивану Васильевичу недавно хотелось прыгать.
-Так уж и даст…
 Григорий, помедлив, пнул гадскую дверь.
-Ладно вам, - махнули ему детской ручкой, - чайник лучше поставьте.
-Ван момент…
 Впрочем, «ван момента» не получилось.
Электрическая плита встретила Григория недружелюбно. При его приближении в ней что-то громко икнуло, затем прямо на коленные чашечки ему вывалилась лишаистая дверца духовки. Ручки вдобавок оказались обмазаны чем-то жирным. А от накаляющейся конфорки попер такой ароматический букет, что Григория даже качнуло.
-Яйцо, макароны, масло растительное, молоко, говядина тушеная, папироса «Беломор», хлеб, помидор, целофановый пакет, - перечислил он составляющие букета, одной рукой набирая воду в черный от сажи, не раз горевший чайник, а другой рукой массируя особенно пострадавшее колено. Потом добавил: - Герой-то наш - порядочное животное!
-А вы говорите – буржуй, - здоровяк, вздохнув, поправил на Иване Васильевиче халат.
-А одно другого не исключает. – Григорий поставил чайник на конфорку.
 Мальчик, хмыкнув, сел на табурет, провел пальцем по столешнице, собирая хлебные крошки, заболтал ногами.
-Все равно как-то бедновато.
Надо сказать, читатель, что мальчик был прав.
Есть, есть здесь загогулина! Вроде бы директор, вроде бы при деньгах, а раковина оббита, а кухонные шкафчики пристроены косо, а занавесочки – срам один. И календарь настенный - позапозапрошлого года.
-Так это ж не простая квартира, а конспиративная, - выступил просветителем Григорий. – Он здесь не живет, он здесь прячется. А у его квартиры, на улице Колупаева, - рабочий патруль.
-Чего рабочий?
-Патруль. Люди хотят спросить у него насчет зарплаты. Извелись все. Потому сторожат.
-А-а…
-Я еще много чего у него в голове нарыл. Фигни всякой. Например, счет в банке знаю. Валютный.
В этот момент Иван Васильевич беспокойно крутнулся на диванчике. И даже коротко проскулил.
-Чует, - уважительно заметил Григорий. – Без сознания, а чует.
Он сел за стол поближе к холодильнику, подальше от мальчика, уронил подбородок в ладони и стал смотреть на Кузина. Лицо его приобрело странное выражение. Из-за дергающихся глаза и щеки в один миг казалось, что он наблюдает чуть ли не с умилением, а в другой миг обнаруживалось, что умилением и не пахнет, а пахнет чем-то вроде «Вот ты и попался, голубчик!», и зубы, желтые, острые, показывались из-под верхней губы.
-Паша, вы чай будете? – спросил мальчик
-Буду. С сахаром.
-Ну так и… Чашки за вас я буду расставлять?
-А Кузину? – ревниво спросил Паша, пересекая кухню.
-И ему, Паша, и ему.
-А то есть у нас… - послышалось сквозь бряканье посуды. - Григории всякие…
-Ой-ой, - хлыщ, цыкнув, уставился в окно. – Уж я бы ему точно налил.
 -Яду. В ухо.
-Ой, оставьте эту шекспировщину. Обычной воды.
-Это почему?
Григорий выпростал над столом руки. Выпрямился. Показалось даже, раздался в плечах. Куда-то вдруг делись с черепа мелкие, пегие завитки, вместо них рассыпалась, отливая синевой, волна длиных, смоляных волос. По лицу заскользили резкие, своенравные какие-то, живущие сами по себе тени.
-Я часть той силы… - начал он изменившимся, глубоким, гипнотическим голосом, и за стеклом в тон ему громыхнула далекая гроза, хотя, конечно же, никакой грозы и в помине не было. Был непоздний апрельский вечер с повисшими в пустоте гирляндами фонарей.
-Григорий, ну чего вы перед своими то? – огорчился мальчик.
-А вдруг вы не видели. Я часть…
-Видели. Тем более, то были не вы.
-Не я, - легко согласился Григорий. – Того вообще не было. Дым. Плод писательского воображения. А я – вот он. Хотите потрогать?
-Паша вас потрогает.
-Ну что мне Паша, - огорчился в свою очередь хлыщ, принимая прежний облик, - летающее добро с кулаками…
-А вот как дам… чашкой! – возник у стола здоровяк в юбке.
-Скажите еще – в ухо.
-В лоб!
Стакан ахнул о столешницу неразорвавшимся артиллерийским снарядом.
-Понятно, - сказал Григорий, - молчу.
-И правильно, - Паша зыркнул из-под бескозырки, затем выставил рядом с мальчиком сахарницу, полную желтоватого рафинада, а также надорваный пакет с крекерами. В руки мальчику легла пузатая кружка с рисунком в виде играющего на гармошке медведя, - Это вам, куратор.
 Ивану Васильевичу Паша выделил целый бокал, правда, треснувший, по стенкам которого тянулся простенький волнистый узор. Следующей на стол была определена упаковка чая в пакетиках, звякнули ложки. Напоследок, разумеется, для Григория, для кого ж еще, появился серый предмет без ручки и с неровными краями.
-А вам – вот.
-Красота какая! – фальшиво восхитился хлыщ. – Только, похоже, в нескольких местах кусаная красота. Ее, что, ели?
-Да у меня у самого – стакан.
-И все же, - Григорий поднес предмет к глазам и близоруко сощурился. - Нет, это определенно
следы зубов. И зубы эти – человечьи. Паша, мне почему-то представляется бедная бедуинская семья. Папа, три мамы, восемь детей. Может быть, дедушка. Последний верблюд пропал в песках. Кушать совершенно нечего. И тогда, слегка обезумев от голода, папа начинает знакомиться с посудой. То есть, в гастрономическом смысле. Но вы, Паша…
-Та-ак… - угрожающе протянул Паша.
-…когда уже и дети потихоньку втягиваются…
-Та-ак…
-Григорий, а снимите-ка вы нам чайник, - сказал мальчик и под столом пнул хлыща в голень.
-Что ж, - смиренно кивнул тот, отставляя свою чашку в сторону и вставая, - если вы так настаиваете…
 Чайник на плите шипел и поплевывал кипятком из носика.
Григорий поискал глазами какую-нибудь тряпочку, не нашел, вздохнул и взялся за оплывшую пластмассовую ручку.
-Кипяток! Кому кипяток! – заорал он, вздергивая чайник выше головы. – Только быстрее, я долго не выдержу!
-Ну так и разливайте, - отреагировал Паша.
-Так ручка горячая! - проорал Григорий, отплясывая танец с перекладыванием чайника из руки в руку. Капли летели во все стороны, странным образом огибая сидевших за столом и свалившегося одной ногой с дивана Ивана Васильевича.
-Цирк. Просто цирк, – спокойно прокомментировал пляску мальчик. Достал из чайной упаковки пакетик, плюхнул в кружку. – Лейте.
-Ну, цирк, - внезапно успокоился Григорий. Опустил руку. Набулькал в кружку воды. Затем, приговаривая «Цирк. Ага. Он самый. А как же», набулькал и в остальную посуду. Уютный парок струйками потянулся кверху. – А то вы все кислые какие-то… - он брякнул чайник обратно на плиту. Подул на ладонь. – Хотя, ручка, куратор, по-настоящему горя…
-Сядьте наконец, - скомандовал мальчик.
 Жестами зашивая себе рот, Григорий сел.
Примостившийся на перевернутом жестяном ведре Паша, выбирая рафинад покрупнее, пробормотал что-то в нос.
-А этот обзывает меня копытным, - не утерпев, шепнул, совсем чуть-чуть наклоняясь к мальчику, хлыщ. Наябедничал, свинья такая.
-Хва-тит! – Нимб над мальчиком полыхнул так, что кухню в один миг затопило светом. И только окно сделалось негативно-черным. Затем свет пригас. – Всем налито?
-Всем! – хором, с двух сторон подтвердили куратору.
-Тогда приводим в чувство нашего подопечного и пьем чай!
-Э-э… может наоборот? – осторожно попросил Григорий. – Может, сначала чай, а потом Кузин? Остынет чай-то.
-А вы постарайтесь, чтоб не остыл…
-Вообще-то, никаких гарантий дать не могу, сами видите, - начал Григорий, но получил второй пинок в голень и тут же умолк, сосредоточенно поджал губы и наморщил лоб.
 Желтый глаз его нашел Ивана Васильевича и остеклянел. Воздух между столом и диваном задрожал, словно под ним включили газовую горелку.
 Мальчик смотрел, выставив локти на стол и подперев кулачками щеки. Паша – сдвинув бескозырку на затылок и проворачивая в пальцах стакан.
 Воздух помутнел. В полной тишине (не считая вновь забренчавшего внизу пианино) Григорий сделал несколько пассов руками, отчего показалось, будто воздух заходил парусом, выгибаясь то в одну, то в другую сторону. Показалось также, что Иван Васильевич при этом синхронно то надувался, увеличиваясь в размерах, то сдувался, словно воздушный шарик.
 «А что?», - сказал вдруг самому себе хлыщ и резко махнул правой кистью.
Беспамятный директор, подчиняясь этому взмаху, рывком перевернулся на спину и высоко вверх задрал ногу. Халат распахнулся и миру явились живот и темно-синие семейные трусы.
 «Ага», - сказал тогда хлыщ и махнул уже левой.
Иван Васильевич медленно опустил ногу и поднял руки. Глаза его были закрыты.
-А хотите, он вам споет? – оживился Григорий и, не дожидаясь возражений, отогнул мизинец.
-Джама-а-а-ай-ка! – сразу, словно только этого и ждал, запел Кузин.
-Вы с ума сошли? – зашипел мальчик.
-Лоретти! - умилился Григорий. – Робертино!
-Джамай-ка!
-Григорий, сейчас же!
-Как поет!
-Джамай…
-Хотя фальшивит, конечно.
-…ка!
-Паша!
-Стоп! Не надо Паши!
-Жили у бабу… - вывел Иван Васильевич, сложил руки на груди и захрапел.
 Повисла пауза.
-Что вы, что вы! – зажурчал Григорий, мягко водворяя нависшего над ним здоровяка на его законное ведро. Удивительным образом здоровяк не сопротивлялся. Только все порывался мотнуть головой в сторону спящего. – Как я могу! нашего героя!
-Он что, спит? – обалдело спросил мальчик.
-Спит! – гордо заявил хлыщ. – Спел и спит. Мозги вернулись. - Лицом и коротким движением руки он изобразил что-то вроде «Вот. Получите», схватил со стола свою искусанную чашку и шумно, в три глотка выхлебал чай. - Извините, сушит что-то. Вымотался.
-А разбудить?
-Это уже вы. Вымотался, говорю. Пас. Нервы. Сейчас вот только… - Раздался щелчок пальцами. Воздух посветлел. Горелка исчезла. - ...и все. Тайм-аут.
-Тогда, Паша, Кузина будить вам, - решил мальчик.
 Поясной моряк заскреб ведром по грязному кафелю.
-Я его нежно-нежно, - сказал он.
-Вы там не испортите ничего, - напутствовал его хлыщ, раскачиваясь на табурете взад-вперед и с видимым удовольствием дымя невесть откуда взявшейся сигаретой. – Мозговая механика – штука тонкая. С трудом наладил.
-Уж как-нибудь…
 Паша опустился на край диванчика и, ухватив директора за ворот халата, привел его в сидячее положение.
 Ах, читатель! Иван Васильевич знал, как это - просыпаться от легких прикосновений, поглаживаний, щекотки подбородка и ласкового «Ванечка! Ванечка, проснись!». Пусть и не так часто, как хотелось бы, но подобные моменты присутствовали в его жизни. И моменты эти были сладостные. Часть из них, порядком вытертая из памяти, была связана с детством, а часть, и большая, понятно, с женщинами. Чего не знал Иван Васильевич, так это того, что ни с женщинами, ни с детством ассоциаций у него больше не возникнет. В самом скором времени по утрам, после томительных, полных смутного беспокойства снов, окликаемый нянечкой, он будет вздрагивать на звуках своего имени и оглядываться, не стоит ли за спиной, не прячется ли в углу человек в тельняшке и в килте. Вот уж с кем действительно будут ассоциации!
 Впрочем, мы отвлеклись.
Итак, пребывая в некотором приятном возбуждении от прикосновений и поглаживаний, Иван Васильевич открыл глаза. С его губ уже готово было сорваться расслабленное: «Лапочка! Ты просто прелесть!», но так и не сорвалось. То есть, сорвалось только «Ла…». Затем Иван Васильевич обнаружил что это «Ла…» ему знакомо и «…почка» застряла у него в горле. Машинально он прижал ладонь к левому, все помнящему уху и заметил еще двух знакомцев. Полуголый мальчик и нервный гражданин в тенниске сидели за столом, причем нервный раскачивался и курил, а мальчик светил лицом и болтал в воздухе ногами. Тут Иван Васильевич сообразил, что это не сон, и содрогнулся.
 Говорят, в каждом мужчине сидит женщина. Если это так, то в Кузине сидела какая-то истеричка. Пашу она восприняла как самца, а его руки на своем теле - как сексуальную агрессию.
Все, о чем эта дура смогла подумать, так это о том, что ее насилуют.
-Ванечка! Иван Васильевич! – в то же время приговаривал здоровяк, тормоша бедного директора. - Просыпайтесь, голубчик!
-Да я вроде как уже…
На «уже» голос у директора истончился и взлетел в верхний регистр.
-Прекрасно, милый Иван Васильевич! Замечательно!
 Крепкие пальцы легли Кузину на левую грудь.
Это прелюдия, холодея, вдруг понял Иван Васильевич. Охмуреж. Трали-вали, погуляем, какая сегодня большая луна, не хотите ли водочки. А потом – бац! – и групповое изнасилование.
-Рарешите пригласить вас к столу! На чай!
Вот! Вот! – подумал в отчаянии Иван Васильевич, чувствуя как за спину ему мягко заползает рука. Групповое!
-Паша, не тяните, - попросил мальчик.
-Должен же я расположить человека, - отозвался Паша. – Мы уже почти нашли общий язык. Мы вообще уже почти встаем.
 Рука за спиной Ивана Васильевича прилепилась между лопаток и стала давить. Скоро ей стало просто невозможно противиться.
-Может… может я тут посижу… - ерзая и отодвигаясь, пролепетал Иван Васильевич. – Я глубоко уважаю… но сам чужд… чужд…
-Чего он чужд? – не понял мальчик.
-О, это очень просто, куратор, - объяснил нервный, затушив недокуренную сигарету прямо о стол. – Он чужд нашей нетрадиционной ориентации. Хотя и глубоко уважает. Правда, второе утверждение – наглая ложь.
-Какой-какой ориентации?
-Нетрадиционной. Сексуальной. Он почему-то уверен, что нам хочется над ним надругаться.
 Мальчик посмотрел на Ивана Васильевича, сползающего под давлением Паши на пол.
-Он что, действительно так думает?
-Натурально.
-Боже мой! – сказал мальчик. – Я понимаю, Григорий, вы. Вы вполне, так сказать, можете. Специализация и все такое. Я даже допускаю, что в некоторых обстоятельствах и Паша может. Но я, - мальчик оттянул шорты, заглянул, повернувшись, показал Григорию, - что С ЭТИМ могу я?
-М-да. Слов нет.
-Не надо. Я некрасивый, - пискнул Кузин и сполз окончательно. На полу он зажмурился и попытался принять позу эмбриона, попутно отмахиваясь от Паши рукой. Впрочем, было ли от Паши спасение? Нет, ответим мы, не было.
 Это в беллетристике чудеса случаются сплошь да рядом и к отчаявшемуся главному герою на помощь приходят все кому не лень. Объявляется старая боевая подруга: «Ты бросил меня, негодяй, пять (восемь, пятнадцать) лет назад! Но я люблю тебя! Я спасу тебя!». Приползает разбитый в давней битве застарелый враг: «Я ненавижу тебя! Но ты оставил мне одну ногу, одну руку и один глаз. Это благородно. Поэтому я с тобой!». Собирается пантеон больших и малых богов: «Он, конечно, ни во что нас не ставит, но не уподобляться же нам ему! Боги мы, в конце концов, или кто!». Наконец, весь в мыле, возникает геройский конь. Конь, понятно, обходится без реплики. А в кармане у самого главного героя лежит до поры до времени выполняющий скромную роль камешка могущественный артефакт.
 Конечно, и мы могли бы изобразить в нашем повествовании нечто подобное.
«Оконное стекло вдруг лопнуло, и в кухню, видимо, с крыши, на нейлоновых шнурах впрыгнули один за другим четыре человека. Были они в милицейской форме, бронежилетах поверх формы и с прилагающимся к форме табельным оружием. Рыльца коротеньких автоматов, рыскнув, безошибочно определили мишенями разношерстную троицу. Все это произошло настолько быстро, что собравшийся поднимать Ивана Васильевича здоровяк не успел даже разогнуться.
«Ну что, Бербекалиев, вовремя мы?» – спросил усатый милиционер, устало облокачиваясь на стол и окидывая взглядом замерших на месте граждан.
«Так точно, товарищ капитан! - милиционер с восточным разрезом глаз улыбнулся и замахнулся автоматом на сидевшего рядом мальчика.- У-у, шайтан!»
«Иван Васильевич, вы в порядке? – оттеснив здоровяка, наклонился усатый к Кузину. – Я капитан Зайцев. Спаситель ваш. Скорую вызвать?»
 Чувствуете, как фальшиво звучит?
Нет уж, пусть капитан Зайцев остается там, где он есть. А мы будем следовать суровой правде жизни. Правда же - вот она: без всякого пиетета Иван Васильевич был поднят и беспрепятственно утвержден на единственном в кухне стуле. Паша пригладил на голове его непослушные волоски, подтянул на халате пояс, приговаривая «Не туго, нет?», затем ущипнул за шею и спросил, заглядывая в открывшийся, совершенно больной глаз: «Брякаться больше не будем?».
 Впечатленный скоростью перемещения, а еще больше – опасной близостью Паши (о, это сюрреалистическое сочетание тельняшки с юбкой!), Иван Васильевич готов был пообещать не только больше не брякаться, но и вообще не шевелиться.
-Не будем… - выдавил он, втягивая голову в плечи.
-И прекрасно! И замечательно! – тут же вывернулся с места нервный и принял позу ресторанного официанта. – Чай? Кофе?
-Ко… кофе…
Ивану Васильевичу до жути хотелось коньяку, но поди тут попроси…
-Кофе… - нервный озабоченно мигнул и бросился проверять посуду. Чуть ли не носом залез в каждую чашку. – Нету кофе… - констатировал он. - Помилуйте, вовсе не было… Ни в одном шкафчике.
-Не было, - подтвердил Паша. – Чай был. И крекеры.
-Иван Васильевич! – хлыщ перегнулся через стол, схватил вдруг директорскую руку и прижал ее к своей груди. Правый глаз у него стремительно повлажнел, а желтый левый закрылся и родил крупную, алмазно сверкнувшую слезу. – Нету кофе! Чай! Только чай! К сожалению! Скорблю! Страдаю вместе с вами! Давайте чай!
 Выдрать руку из цепкого захвата оказалось невозможно.
Биение сердца (хотя, кто знает, что там на самом деле билось!) отдавалось Ивану Васильевичу в ладонь и по пути в мозг трансформировалось почему-то в траурный вой труб и звон медных тарелок. Пам-па-бам-па-бам! Пам!
-Я… я буду кричать… - слабым голосом заявил Иван Васильевич. И менее уверенно добавил: - Меня услышат…
-Тьфу ты! – перекосило хлыща. Он отпихнул руку, подвинул бокал. - Пейте лучше.
-Пейте… - эхом повторил Кузин, заглядывая в бокал. – А что там?
-Приехали, - сказал мальчик.
-Герой – тупой, - срифмовал Григорий.
-Вот, не дали мне съездить ему по второму уху, и что? – Паша наставил на директора обличающий палец. – По полу ползает. Мысли всякие сексуальные думает. Чай не пьет.
-Да, тот еще извращенец, - грустно вздохнул мальчик.
На последнем слове до того молчавший Иван Васильевич издал звук. Это не было каким-то осмысленным голосовым сообщением. Горло Ивана Васильевича исторгло нечто среднее между скрипом заржавленных петель и захлебнувшимся на первой же ноте петушиным криком.
-Похоже, он не согласен, - сообщил мальчику Григорий.
-С чем?
-С извращенцем.
-Мало ли… Извращенец и есть.
Иван Васильевич вздрогнул. Кухня перед его глазами качнулась и куда-то поплыла. Поплыл стол, поплыл бокал с мутноватым вроде бы чаем, поплыли стены и шкафчики. Даже окно окривело и поплыло, только в другую сторону. Справа вдруг обнаружился витраж, желто-коричнево-красный, с крестом, огнем и небом. Слева откуда-то взялась стена серого, обветренного камня с непонятным багряным, то пропадающим, то появляющимся отблеском. На заднем плане зашелестели, заколыхались гобелены с конными рыцарями и непорочными девами. А под
 потолком распахнулся транспорант с надписью: «Кузину – кузькину мать!».
 Ужасная троица неуловимо переместилась за громоздкое, до полу накрытое зеленым бильярдным сукном сооружение, обзавелась мантиями и буклями, при этом нервный сверкнул вправленным в глаз моноклем, а у мальчика в руках объявился судебный молоток.
 Далее Ивану Васильевичу примерещилось, собственно, выездное заседание Страшного Суда. Не меньше. Под стук молотка разворачивался, убегал по сукну густо исписанный бумажный рулон, складываясь в какую-то ахинею, плясали и подпрыгивали на бумаге буквы, кровавые сполохи ходили по гобеленам и гремело, гремело...
 «…признать извращенцем. Посмертно» - вот что гремело.
И за раскатами приговора его собственного, обиженного «Протестую! Протестую!» слышно не было.
 Наяву Ивану Васильевичу смелости хватило и вовсе на одну начальную «Пэ».
-П… - сказал он.
-Пэ и все? – спросил, подождав, мальчик.
-Все, все, - ответил за Кузина хлыщ, - у них спазмы на этой почве. «Пэ» только и смогли. Героически боятся. Вон как глазами лупают.
 Переводя взгляд с выкатившего толстую нижнюю губу, углубившегося в созерцание полос на своей тельняшке и даже пустившего ниточку слюны Паши на скалящегося Григория, а потом на мальчика с, ей-богу, радиоактивным лицом, и, по-новой, на Пашу, Иван Васильевич мысленно с хлыщем поспорил.
 А вот и нет, вертелось у него в голове. А вот и нет. А вот и нет!
Подбор аргументов (один из них, кстати, был «а сами-то вообще в юбках») окончился плачевно. Что-то резко шлепнуло отвлекшегося Ивана Васильевича по носу, а затем вцепилось в щеки. Левой рукой – в правую, правой рукой – в левую.
-А-а! – вскрикнул он, окунаясь в сияние.
В сущности, ничего, кроме наплывающего сияния, он и не разобрал. Ни шорт, ни связки диковинных раковин.
 О, для Голливуда Иван Васильевич стал бы настоящей находкой!
Продюсеры фильмов ужасов дрались бы за Ивана Васильевича смертным боем. А как же! Блистал бы Иван Васильевич в эпизодических, в большинстве своем немых ролях жертв серийных убийц. Писали бы о нем единодушно и, наверное, так: «О, эта белизна! Этот холодный пот! О, рот, раскрытый в беззвучном крике! О, это отчаяние под выблеском ножа! Бездвижность статуи, вся гамма чувств, финита!»
 Честно слово, именно так схваченный за щеки Иван Васильевич и выглядел. В смысле, «о, белизна!»… Только глаза еще зажмурил.
-Иван Васильевич! – проникновенно зашептал мальчик, выкручивая кожу на директорском лице по часовой. - Если уж мы хотели бы над вами надругаться, то, поверьте, надругались бы… Понятно вам?
 Иван Васильевич энергично, этаким китайским болванчиком, покивал. Чего тут непонятного, все понятно, захотели бы, так сразу бы… А раз не захотели…
-А фенек у феня неф, - с трудом выговорил он. Близкий, горячий свет пробирался ему под веки и плавал там концентрическими окружностями. Щеки горели.
-Да уж мы знаем, знаем! – сунулся, дохнул в ухо Григорий.- Бедно живете, слов нет. Так и деньги нам ваши не нужны! Ни рубли в сейфе, ни валюта на счетах! Вот так вот!
-Вы нам, Кузин, нужны как герой! – сказал, убирая пальцы, мальчик.
Сияние тут же пошло на убыль и Иван Васильевич приоткрыл один глаз.
-То есть…
-Объясняю. – Григорий встал. – Дорогой наш герой, Кузин Иван Васильевич! – Кашлянув для солидности, торжественно начал он. – Разрешите представиться! Григорий, бес двенадцатого разряда…
-Десятого, - поправил мальчик.
-Ну, почти одиннадцатого. А это, - указал хлыщ на Пашу, - ангел восьмого ранга Павел.
-Десятого, - опять поправил мальчик.
-Да? Когда это он успел? Совсем еще несмышленышем помню. Впрочем, ладно, пусть будет де-
сятого. Жалко что ли. Вот. Ага. А это ипостась Самого.
 Мальчик, привстав, коротко кивнул.
-Иван Васильевич, - между тем продолжил Григорий, - нам нужна ваша помощь.
 Помощь? От него? Серьезно? Иван Васильевич немного подумал и согласился. Какой-то фонтан красноречия забил вдруг из него. Настоящий гейзер.
 Нет, теперь, когда все выяснилось, разве может он отказать таким симпатичным… э-э… людям. Или нелюдям? Впрочем, какая разница! Важно, что он к ним всей душой расположен. Было, конечно, и недопонимание. Было. Чего скрывать, был и некоторый испуг. А за глупую, совершенно невозможную мысль о надругательстве он искренне просит прощения. Мысль эта вызвана его и только его, Кузина, личными проблемами…
 Иван Васильевич перевел дух, цапнул бокал и, зыркнув через край, отпил. Оказалось, действительно, чай. Едва теплый и несладкий. Эх, коньячку бы!
 С другой стороны, сам визит господ ангелов свалился на него настолько неожиданно, без объявления, просто хлоп – и здрасьте, что тут и немудрено… Нет, никаких претензий, как можно! Упаси этот ваш Сам. Или наш Сам. Люди в беде и без объявления могут в любую дверь, во всяком случае в его, Кузина, дверь – всегда пожалуйста…
 Иван Васильевич отпил еще. Гадость какая!
И, конечно, конечно, он обязательно им поможет. Все, что в его силах. Только вот возраст… Нет былой легкости. Годы, знаете ли. А ведь он прекрасно понимает, что ему предстоит. Наверняка что-то героическое. Может быть, даже спасение мира. В одиночку. То есть, вчетвером. Паша прикрывает, а они ползком, ползком – и за границу. Пули, колючая проволока, собаки, пущеные по следу, вертолеты, хитрые военные спутники, засады и облавы, Россия, Америка, Лихтенштейн, спецслужбы Гондураса и Филиппин. Увы, мир будет сопротивляться спасению. Так уж он глупо устроен.
 Для тайной резиденции им, скорее всего, подойдет аравийская пустыня.
Там, в пустыне, Паша с Григорием займутся набором в их ряды паломников-добровольцев. На ипостась лягут чудеса и явления Самого народу. А он, Кузин, так и быть, возьмет на себя общее, героическое, руководство. Поверьте, у него есть опыт. Хотя бы в виде «Зари»…
 Словом, Иван Васильевич был в ударе. Его, несомненно, посетило вдохновение. Он чуть и сам не поверил в то, что, извините, нес. Строились под жарким южным солнцем легионы, блестели наконечники копий, реяли знамена, пыль курилась за колесницами, виднелись вдалеке пирамиды и пальмы, одинокий орел парил в желтом воздухе. Завернутый в белоснежную тогу Иван Васильевич сидел на троне. Ноги его попирали мраморные плиты свежеотстроенного дворца. Иссиня-черные рабы-нубийцы взмахивали опахалами. По правую руку его стоял ангел Паша. По левую – бес Григорий. Ипостась свернулась калачиком на коленях.
 И от легиона к легиону катилось, рокотало: «Вива, император Иван Васильевич!». Будто океанские волны били в берег.
-Потрясающе! – воскликнул тут хлыщ.
-Что? - очнулся Иван Васильевич. – На чем я…
Южное солнце никак не хотело отпускать его. «Вива!».
-В виде «Зари»… - напомнил мальчик.
-Да. «Зари»… - Иван Васильевич осторожно улыбнулся. – Я к тому, что возраст…
-Прекрасный у вас возраст! – успокоил его Григорий.
-Да, но у меня тут товарищ… Живет двумя этажами ниже… Вместе-то мы ого-го! Поможем! Я вот в халатике этом выбегу…
 И Иван Васильевич живенько соскочил со стула.
На лестничную площадку! На улицу! В ночь! На помощь!
-Извините, - шлагбаумом опустил руку Паша, - что за товарищ?
-Родственник. Дальний. Двумя этажами ниже. – Кузин ткнулся в руку животом. – Я быстро. Подхвачу его и назад, к вам. Что я, не понимаю…
-Семенова Пенелопа Федоровна там живет, - скучным голосом заметил Григорий. - Семидесяти трех лет от роду. Честно говоря, даже не представляю, в какие такие товарищи она годится. Нет, не представляю.
-А в родственники? – спросил здоровяк.
-Тем более, в родственники.
-Так он что, соврал?
-А как же!
-Да нет! – попытался оправдаться Иван Васильевич. – Тремя, тремя этажами ниже. Запамятовал совсем. Тремя…
-Квартира четыреста девятая. Марков Сергей Богумилович, - тем же скучным голосом словно по бумажке зачитал хлыщ. – Запойный алкоголик. Контакт имел один раз, просил двадцать рублей. Отвечено категорическим отказом.
-Что ж такое, - сказал Паша.
И не успел Иван Васильевич сообразить, какой бы еще этаж привлечь в союзники, как был оприходован кулаком по второму, уже правому, уху. Бамс!
-Павел! – ахнул мальчик, наблюдая, как Кузин, вытаращив глаза, беззвучно и как-то боком оседает на пол.
-А будет знать, как нам врать, - наставительно произнес полушотландец. – Я ж несильно. Честное слово, для его же пользы. Он, можно сказать, только что духовно очистился.
-Да? – недоверчиво заломил бровь Григорий. – Насчет духовного очищения ничего не знаю, не сталкивался, и вообще - не мой профиль, но вижу, что герой наш сейчас действительно халатиком кое-что почистил. Странное какое-то очищение получается, духовно-половое.
-Вставайте, Иван Васильевич, - поманил директора пальцем мальчик. – Чего уж лежать…
 И Иван Васильевич покорно встал. А потом нащупал стул и сел. К рукаву посеревшего халата прилип картофельный ошметок. Из-под распахнувшейся полы выглянуло грязное колено, украсившееся наклейкой «Bananas».
-Ну что мы, что мы куксимся? – спросил мальчик.
-Отпустите меня, пожалуйста, - попросил Иван Васильевич, с тоской уставившись в такой вроде бы близкий, темный дверной проем.
-Отпустим. Честное слово, отпустим, - заверил его мальчик.
-Мы ж не сумашедшие, - вставил Григорий и подмигнул Кузину. – Верно?
-Не знаю…
-Что за сомнения, Иван Васильевич!
Кузин шевельнул губами.
-Чего-чего? – придвинулся хлыщ.
-Нет… нет сомнений…
За окном высыпали ранние звезды. Вывалилась из дымного языка, повисла над домом ущербная луна. Гавкнула собака.
-Время, куратор, - сказал Паша.
-Да, - кивнул мальчик, - вижу. Канал сужается. Григорий, у нас полчаса.
-Ясно, - хлыщ достал из кармана револьвер и с глухим стуком положил его на стол. Оборотил дуло в сторону Ивана Васильевича. - Вот.
-Господи…
Иван Васильевич неожиданно для себя клацнул зубами. Какая-то дурацкая сцена проплыла у него перед глазами. В ней он рвал у себя на груди халат и кричал совсем как в кино про гражданскую войну: «Стреляй, гад! Всех не перестреляешь!».
 Далее гад стрелял.
Воображаемая пуля с чмоканьем вонзалась Ивану Васильевичу в живот, халат в месте ранения набухал кровью, ледяные волны раскатывались от живота по всему телу; Иван Васильевич скреб ногтями линолеум, едва слышно шептал: «Всех не…» и в страшных мучениях умирал.
 Сцена была до того яркая, что он тут же судорожно перекрыл руками район пупка.
-Да не переживайте вы так, Иван Васильевич! – воскликнул Григорий. – Это же вовсе ничего не
значит. Подумаешь, револьвер! Я и стрелять-то из него не умею!
-А за… зачем же… - Кузин не сразу справился с воздухом, пробкой застрявшим в горле.
-Ну, во-первых, трет. Мушкой, знаете, в штанах так и трет, - пожаловался Григорий. – А во-вторых, дисциплинирует. Внимание усиляет. Мысли глупые из головы опять же...
-Григорий, - напомнил мальчик, - полчаса.
-Ага. Что ж… Остановились мы, кажется, на помощи. Да, Иван Васильевич, героический наш, один вопрос. Вы своего соседа хорошо знаете?
-Ка… какого?
-Да уж не родственника! – шевельнулся на ведре Паша.
-Из четыреста девятнадцатой. Старичок такой плешивый. Музыкин фамилия. У него еще походка интересная, несколько в раскорячку.
-Н-нет… - сказал Иван Васильевич. – Мельком, может быть.
-Вообще-то он, стервец, редко выходит, - Григорий задумчиво почесал зудящую, видимо, щеку под желтым глазом. – Точно не видели?
 Пистолет, который, буквально, только что лежал себе на столе, вдруг оказался в его руке. Ивану Васильевичу даже показалось, будто пистолет сам подскочил и лег рукояткой в подставленную говорливым хлыщом ладонь.
 Вам, читатель, никогда не приходилось отвечать на вопрос, когда у вашего лица вроде бы рассеянно выписывает замысловатые кривые ствол оружия? Нет? Уверяем вас, странные вещи начинают твориться с памятью. Черт-те что вспоминается. Даты вспоминаются. Имена. Номера телефонов. Денежные суммы. Родинки во всяческих местах. Где, когда и с кем. Все, о чем спрашивают, то и вспоминается.
 Вот и в мозгу Ивана Васильевича случился настоящий наплыв старичков.
Возник, представьте себе, Старик Хоттабыч, отголосок детства. Дернул волос из козлиной бородки и застыл. Сел на скамеечку любитель шахматных этюдов, которого Иван Васильевич десяти лет отроду весь март и половину апреля наблюдал из своего окна по утрам. Зашуршал подошвами по асфальтовой дорожке полковник КГБ в отставке, прозванный почему-то Штирлицем. Сутулый, с каким-то пустым, ничего не выражающим лицом, вовсе на Штирлица не похожий, он медленно дошел до стенда с газетами и, заложив руки в кожаных перчатках за спину, стеклянным взглядом уставился в передовицу. Стукнул палкой в закрывшиеся двери электрички дед с тремя железными зубами в верхней (надо же, ничто не забыто!) челюсти, которому пятнадцатилетний Иван Васильевич, выкручиваясь на перрон, отдавил ногу.
 В конце наплыва память поднатужилась и выдала недельной давности, казалось бы, совсем малозначительный эпизод. Весь эпизод состоял, собственно, в подъеме на лифте на родной двенадцатый этаж. Ехали втроем. На седьмом этаже третий вышел. Иван Васильевич даже не мог сказать точно, кто это был. Просто два пятна, большое светлое и маленькое красное, одно над другим, выскользнули и пропали, унося с собой острый рыбный запах. Стало посвободней. Иван Васильевич, выдохнув, повернулся и покосился на оставшегося в кабинке пассажира. Пассажир сразу вызвал у него брезгливую неприязнь. Серый беретик, мятые клетчатые брюки, слишком легкое для нынешней весны пальтецо, грязная шея, выглядывающая из ворота. Седая щетина на щеках и подбородке. Две пачки бумаги и какая-то «Теоло…» зажаты в подмышках. «Вот же с каким чудом в одном доме живу»,- с неудовольствием подумалось ему.
 На двенадцатом они попытались протиснуться одновременно, при этом Иван Васильевич получил локтем в бок и удостоился внимания блеклых водянистых глаз. «Молодой человек!» - укоризненно проскрипели ему и беззастенчиво оттолкнули плечом. От такой наглости Иван Васильевич не сразу сообразил, чем бы ответить, а когда сообразил, дверь квартиры номер четыреста девятнадцать за наглым пенсионером уже закрылась.
 Пересказ эпизода Григорию уложился в пять эмоциональных фраз.
-Значит, видели все-таки, - беззлобно попенял Ивану Васильевичу хлыщ. – А то нет, откуда, ничего подобного. – Он сунул под нос Кузину пистолет. – Я же говорил, что дисциплинирует.
-Григорий, с этим мы уже разобрались, - заметил мальчик. – Дальше.
-Так вот, - Григорий навалился на стол грудью, - пренеприятнейший тип Музыкин… его, кста-
ти, Прохор зовут… лет двенадцать назад задумался о мироустройстве. Не понравилось ему, видите ли, мироустройство, заразе. А там, - Григорий показал пальцем вверх, - ушами поначалу прохлопали. Хотя мы сигнализировали…
-Ага. Целая депеша была, - отозвался Паша. – «В виду неясности ситуации просим введения на Землю адских миротворческих сил». Вот вам!
И он показал хлыщу сложенный из могучего кулака кукиш.
-Да ну вас, Павел! – махнул рукой Григорий. – Мы, в общем, сигнализировали. Мол, возмущения идут. Они нам – проясните природу возмущений. Целая переписка возникла. А скотина Музыкин в это время возмущения свои плодил. Когда там, - палец его снова взмыл вверх, - спохватились и решили устроить ему несчастный случай… вот никогда не понимал вашу братию, - обернулся к ипостаси и ангелу Григорий, - чуть что, так несчастный случай! Как панацея, честное слово! Подскользнулся, упал, голова – вжжик! Да… Только с Музыкиным никакого вжжик не получилось. Вышел из-под божественной юрисдикции. Он же, Иван Васильевич, теперь и сам без пяти минут этот… демиург…
-Как это? – не понял Кузин.
-Эх, Иван Васильевич! Вы же все по одному образу и подобию леплены… Догадываетесь, какому? При наличии некой гностической базы, воли и порядка вот здесь, - Григорий стукнул себя по лбу и лоб неожиданно отозвался басовитым, затухающим звоном, - возможно практически все. Чем наш Музыкин и воспользовался. После неудавшихся несчастных случаев его еще пробовали образумить. Архангелов посылали… с оружием и уговорами…
-А зачем?
-А затем, Иван Васильевич, что в мироустройстве Музыкина никому из нас места нет. То есть, совсем нет, - Григорий как-то потерянно улыбнулся, потом, приставив ладонь ко рту, шепнул: «И Самому тоже нет».
-Я все слышу, - сказал мальчик.
-Архангелы, конечно, не вернулись, - продолжил Григорий. – Наш парламентер тоже. Музыкин оказался недоступен. А через четыре года мы уже и на Землю-то пробивались с трудом. Это не считая того, что мироустройство Музыкина начало вовсю отъедать у нашего. Вы вот, скептический наш Иван Васильевич, считаете нас сумашедшими…
-Нет, что вы!
-Считаете, считаете… А почему?
Иван Васильевич хотел было возмутиться, потому что ничего подобного он не считает, но вместо этого под ободряющие взмахи пистолетом вдруг выдавил: «Соче… сочета…».
-Понятно, - кивнул Григорий. – Сочетание… Конечно, если ангел с бесом да ипостасью, то, определенно, ничего нормального здесь нет. Вполне трезво. Плюс юбка на Паше. Плюс ипостась, того, с бусами. Согласен я с вами, Иван Васильевич! Только ведь не от хорошей жизни! Мы же сейчас объединились. Неразлей-вода мы сейчас! Рушится мироустройство-то! И потом, так канал устойчивей. А то, что в юбке, так это по пути… пертурбации… искажения… Я, Иван Васильевич, представляете, сам был в немалой степени удивлен. Откуда, думаю, юбка. Паша же был белый и с крыльями… Летающий у нас Паша… И вот вам… Хорошо еще, канал Самим пробит. Кое-какие локальные чудеса туда-сюда… Паша, вы как насчет чудес?
-Каких чудес? – испугался Кузин.
-Обычных. Для убедительности. Павел вам сейчас покажет, что у нас там творится.
-Где?
-Ванечка, ты не спрашивай, ты руки давай, - Паша протянул свои ладони. – И в глаза смотри.
 Противиться Иван Васильевич не решился.
Пашины ладони покалывали крохотными электрическими разрядами. В расширенных, маслянисто-черных зрачках Иван Васильевич увидел свое маленькое перевернутое отражение.
-Сейчас, - сказал Паша и напрягся.
Покалывание усилилось. Сквознячок царапнул Ивана Васильевича по загривку. Какое-то нехорошее шевеление возникло у него в животе. Словно в самолете при наборе высоты.
-Рожайте, Павел, рожайте, - поторопил Григорий.
-Нет… - шумно выдохнул здоровяк. – Не могу. Связи нет.
-Так, - мальчик легко спрыгнул на пол. – Ждите.
Хлопнула в коридоре дверь.
-Руки-то можно убрать? – спросил Иван Васильевич.
-Нет! – хором ответили бес и ангел.
Из туалета вдруг послышалось клокотание спускаемой в унитаз воды. Бодрым мальчишеским голоском запели Земфиру. «Я искала тебя…»
-Извините, - Иван Васильевич качнул головой в сторону дверного проема, - он же в туалет пошел…
-А вам жалко? – прищурил глаза Григорий. – А если мальчику хочется?
-А как же связь?
-Будет связь. Будет.
Дверь хлопнула вторично. Распостраняя запах цветочного освежителя воздуха, появился мальчик. Забрался на табурет с ногами.
-Давайте, Павел.
-Ванечка, соберись, - сказал Паша и прижал ладони Ивана Васильевича большими пальцами.
 Все произошло быстро. Отражение в зрачках замерцало. Что-то невесомое, влажное мазнуло Кузина по лицу, а затем он ощутил, как его отрывают от земли и с силой швыряют вверх. Белесая муть слоями покатила вниз, пыхнул, разлетелся яркой дугой свет, прыгнула луна. Ожидаемый затылком потолок куда-то пропал. Вместо него обнаружился густой облачный слой. Пробив его, Иван Васильевич бесплотным существом повис над миром.
«Смотри»,- сказал ему кто-то такой же бесплотный.
«Куда смотри?» - досадливо подумал Кузин, но тут налетевший ветерок мягко развернул его в нужном направлении.
 Наверное, это был Рай. Во всяком случае, сначала было очень похоже. Медленно дрейфующему Ивану Васильевичу открылся гигантский садово-парковый комплекс. Первой ему встретилась за декоративной оградкой вымахавшая в небо на добрую сотню метров скульптупная группа, где некто, директору неизвестный, но вполне угадываемый, в окружении крылатых поверху и хвостатых понизу раздирал пасть человечку, имеющему поразительное сходство с Музыкиным. Называлась группа просто: «Победа». Вились, переплетаясь, песчаные дорожки, расстилалась бархатным ковром трава, порхали бабочки. Журчали многочисленные фонтаны. В купах деревьев звенели птичьи голоса. Разросшиеся кусты прятали беседки и ротонды.
 Сердце у бесплотного Ивана Васильевича преисполнилось покоя и тихого счастья.
Он проплыл садами, полюбовался развешанными табличками «Яблоки не жрать!», насквозь прострелил собой колоннаду с чашами, покружил в кипарисовой тени. Скульптурных групп попался еще десяток. Все - «Победы» с небольшими вариациями. Мраморного Музыкина протыкали молнией, проводили ему удушающий захват, били кулаком в переносицу, кусали и даже разрывали пополам.
 Во всем райском хозяйстве не было ни души.
«Вымерли что ли?» - удивился про себя Иван Васильевич, огибая длинный ряд пустующих кресел-качалок.
«Эй!» - позвал он, заглядывая на окруженную маковым цветом идиллическую полянку.
«Смотри», - опять сказали ему и рывком переместили черт-те куда.
 И сразу же Иван Васильевич лишился и покоя, и счастья.
Бескрайнее кочковатое серое поле раскинулось перед ним. Босые люди в исподнем брели нестройными рядами. Между ними, щелкая бичами, сновали хвостатые. Многоголосый ор стоял в небе. Впереди вспыхивали огни, метались тени и нависала громада зубчатой стены. Бухал паровой молот.
«Южная оконечность», - проинформировали Ивана Васильевича.
 Стена приблизилась.
Здесь горели костры. Что-то варилось в огромных котлах. Высились горы из каменных блоков. От людской толчеи у Ивана Васильевича зарябило в глазах.
На многочисленных ярусах стены было и вовсе не продохнуть. Люди, бесы и ангелы стояли плечом к плечу.
 Кузин поднялся к зубцам.
«Это с кем же воюют-то?» - подумалось ему.
Он осторожно выглянул наружу. Никакой вражеской армии не было и в помине. В стылом воздухе медленно танцевали мириады снежинок. Вверх-вниз-против часовой. Вправо-и-вокруг себя. Снова вверх-вниз.
 «Фигня какая-то», - подумал Иван Васильевич, завороженно наблюдая за танцем.
Его почему-то так и подмывало скользнуть в густую снежную круговерть. Незаметно для себя он даже начал подтанцовывать. Вверх-вниз-против часовой.
«Иван Васильевич!» - бесплотного Кузина встряхнули и отхлестали по бесплотным щекам. Во всяком случае, ощущение было похожее.
«Да?», - вскинулся Иван Васильевич.
«Так вот и растворяются, - грустно заметил голос. – Будьте осторожны».
«Музыкин?» - сообразил директор.
«Он самый».
«Ах ты!»
В это время движение снежинок ускорилось, из глубины проклюнулось, выдвинулось белое, грубо слепленое снеговое лицо, окинуло стену тусклым взглядом и раскрыло рот. Рев сотряс окружающее пространство. Иван Васильевич тут же оглох. Кладка под ним заходила ходуном. Рядом треснул зубец. Ярусом ниже выбило камень. С воплями брызнули вниз души. Чудовищный порыв ветра опрокинул Ивана Васильевича и с размаху припечатал о землю…
 Кухня. Стол. Троица. Руки.
-Ну как, Иван Васильевич? – спросил мальчик.
-Жутко, - помолчав, признался Кузин. Помотал головой. Словно не мог поверить.
-Видите, до чего у нас все дошло?
-Да-а…
-Иван Васильевич, - совершенно будничным тоном произнес Григорий, - вы должны убить Музыкина.
-Я? – Иван Васильевич вытаращился на хлыща.
-А кто еще? Героем у нас назначены вы.
-Паша, Григорий, а может он сам того… Он же вроде бы старенький…
-Иван Васильевич, - мальчик вздохнул, - демиурги не старятся… почти… даже если они без пяти минут демиурги…
-Но почему я?
-Нет у нас времени на поиски кого-то еще, - сказал Григорий. – Тем более… Верим мы в вас, Иван Васильевич! Я лично верю! В нашей фирме вы давно уже на хорошем счету…
-В какой фирме?
-Нижней, - Григорий глазами показал на пол. – Шестьсот четыре плюс «Заря»… Герой!
-Ванечка, - добавил Паша, - мы так удачно попали. Удивительно близко. У нас, может быть, это последний шанс…
-Ну так и пожалуйста, - замахал руками обиженный нижней фирмой Иван Васильевич, - револьверы у вас есть, демиург за стенкой…
-Увы… - печально заметил мальчик. – Это невозможно…
-Все! – Григорий хлопнул ладонью по столу. – Объявляю готовность номер один! Встаньте, Иван Васильевич.
Иван Васильевич встал.
-Повернитесь.
Иван Васильевич повернулся.
-М-да, -оценил Григорий. – В сущности, сойдет. Вы же, извините, не туфту нам только что гнали? Всей душой… Обязательно помогу…
-Н-нет…
-Вот и прекрасно! – хлыщ оказался вдруг рядом с Кузиным и приобнял его за плечи. – План такой, - доверительно зашептал он, - Звоните, заходите. Вид у вас непрезентабельный, безопасный. Домашний халат вообще расслабляет… Вешаете лапшу. Дарите ему коньяк… Паша, у нас же есть коньяк?
-В спальне! – отрапортовал здоровяк. – Хранится под подушкой…
-Э… - запротестовал было Иван Васильевич, но Григорий накрыл его рот ладонью.
-Что коньяк –тьфу! Было б чего жалеть! – желтый глаз высверлил директора насквозь. – Спасение мира в тысячу раз важнее вашего коньяка… Паша!
-Понял! – отозвался Паша и утопал в спальню.
 Спустя мгновение раздался треск, с грохотом упало что-то тяжелое, пулеметной очередью разразилась срываемая с карнизных крючков гардина.
-Во-от… - произнес Григорий.
 Ангел появился обсыпанный перьями и со свежей ссадиной поперек носа.
-Закатилась, - объяснил он, бережно, кончиками пальцев придерживая серебряную фляжку у горлышка, - я, значит, полез под кровать, сшиб что-то… шкаф-купе там некстати… подвернулся… Так-то хорошая спальня… была…
-Во-от… - Григорий принял фляжку, взболтнул. – Да что спальня! – бодро заявил он обмершему Кузину. – Спасение мира в тысячу раз важнее вашей спальни!
-Я, конечно, понимаю…
-И только он отвернется, вы его сразу – тюк!
-Чем – тюк? – оторопел Иван Васильевич.
-Топориком!
Ах, читатель, незабвенный Федор Михайлович возник тут перед глазами нашего героя. Уставился строго, погрозил пальчиком. «Плагиат-с, батенька. Как есть, плагиат-с. Было уже!»
-А из пистолета? – спросил Иван Васильевич.
-Нельзя, - строго сказал мальчик. – Необходимо топориком.
-А как-нибудь еще?
-Никак.
-Так он меня и пустит с топором!
-Иван Васильевич, - Григорий поправил ворот директорского халата, - топорик у нас особенный. Когда надо - видимый, когда надо – невидимый. И неосязаемый. Только уложиться надо в три удара.
-То есть…
-То есть после третьего удара он пропадет насовсем…
-Ясно, - Иван Васильевич протянул руку. – Давайте. Постараюсь уложиться.
-А он возникнет, возникнет в свое время, вы только тюкните…
 Как-то незаметно все они вчетвером оказались в коридоре.
Григорий торжественно вручил Кузину фляжку. Мальчик пожал руку. Паша прижал к широкой полосатой груди.
-В туалет на дорожку?
-Нет, спасибо.
 Входная дверь щелкнула замком.
-Иван Васильевич, самое главное, - заторопился Григорий, - вы не думайте, что только нас спасаете. Новому демиургу люди ведь не особо нужны. Зачем ему люди? Наворотит себе пляж, солнышко, океан на первый миллион лет… Это мы с вами возимся…
-Значит, - повернулся Иван Васильевич, - Музыкина убить, мир спасти?
-Ошеломительно верно! – обрадовался хлыщ.
В шесть рук директора тут же вытолкали на лестничную площадку, хлопнула дверь. Кузин остался один.
 
 Он поставил фляжку на ступеньку уходящего вверх пролета и с силой размял пальцами лицо. Вот же бред, подумалось ему. Загипнотизировали. Задурили, психи. Невидимый топор. Герой. Музыкин. Бред! Он оглядел себя. Сбил картофельный ошметок. Поморщился при виде обутых в тапочки ног. Ничего, до ближайшего отделения милиции он и в тапочках доберется. А там… там…
 Иван Васильевич поднял фляжку, свинтил крышечку, сделал глоток. Краем глаза нашел «глазок» на своей двери. Смотрите-смотрите.
 От коньяка через секунду сделалось жарко.
Как бы в задумчивости дефилируя по площадке, он добрался до пролета, ведущего вниз. Постоял, борясь с желанием рвануть с криком до первого этажа и дальше, в ночь, на улицу. Хорошо, конечно, но все-таки…
 Только проверю, решился Иван Васильевич. Всего лишь проверю.
Звонок четыреста девятнадцатой заедал. Результат пришел только с четвертой попытки – где-то в глубине квартиры защелкал соловей.
 Любитель природы какой-то, пришла мысль.
-Вы кто? – услышал Иван Васильевич.
-Сосед.
-Да, я вас помню. - Звякнула цепочка, дверь приоткрылась и в узкую щель выглянул водянистый глаз. - Чего надо?
-Э… - Иван Васильевич неожиданно смутился. Сейчас вот, подумал, как совру демиургу. – День рождения один праздную… один… Может, составите компанию?
-Вряд ли.
Глаз исчез, потом опять появился. Раздался смешок.
-Впрочем, почему бы и нет…
Дверь распахнулась внутрь, Ивана Васильевича ухватили за локоть и довольно бесцеремонно затащили в квартиру.
-Кузин, - представился он, щурясь от яркого света низко висящей лампочки.
-Музыкин, Прохор Валерианович.
Иван Васильевич протянул фляжку.
-Коньяк.
Все-таки Музыкин, застучало в голове, не Петров какой-нибудь, а Музыкин. И Прохор…
-Коньяк это хорошо, - Музыкин потер колючий подбородок. – Очень кстати.
Он был все в тех же, памятных по лифту клетчатых брюках и линялой серо-зеленой рубашке.
-Мне куда? – спросил Иван Васильевич.
-В комнату, - Музыкин неопределенно махнул рукой, - я сейчас закусочки соображу. Вы только бумаги постарайтесь не трогать…
-Какие бу…
Кузин обогнул лампочку и обмер.
Листы формата А4 были везде. Они обоями покрывали стены. Они образовывали причудливый узор на полу. Они прищепками крепились к тонким лескам, расчертившим пространство под потолком.
 Иван Васильевич зацепил лист с прищепки, поднес к глазам.
Мелкий, убористый почерк. Формулы. И кириллица. Только буквы почему-то складываются в совсем неудобопроизносимые слова. «Ыеполгщ», - прочитал он. Не поверил. Перечитал. «Ыеполгщ». А рядом «тоннеквыктед».
-А вот и я, - должно быть, из кухни вынырнул Музыкин, - Не стойте…
-А это что? – Иван Васильевич кое-как вернул лист на место.
-Как раз повод выпить с вами коньяка, - просто ответил Музыкин.
Осторожно ступая, они перебрались в комнату.
-Прошу…
Стены здесь тоже были оклеены бумагой. И также она висела под потолком. Из всей мебели относительно свободными оставались лишь небольшой диванчик, кресло и журнальный столик.
Ивану Васильевичу сделалось жутко.
-Садитесь…
Музыкин уселся в кресло, Кузин, сдвинув стопку чистых листов, занял треть диванчика. Без пяти минут демиург выставил рюмочки, блюдечко с тонко нарезаной вареной колбасой и половину батона.
-Разливайте, - скомандовал.
Иван Васильевич вдохнул, собрался и недрогнувшей рукой розлил.
-Ах! – Музыкин поднял рюмочку на уровень глаз. Улыбнулся вялым ртом. Откинулся на спинку. - Вы не представляете, молодой человек, как это кстати!
-Не представляю…
-Модель, знаете ли, мира!
-За модель! - сказал Иван Васильевич.
Они чокнулись и всосали.
-Приятный коньяк, - оценил Музыкин внутренние ощущения. Цапнул колбасный ломтик, зажевал. – Добавим?
Иван Васильевич кивнул, набулькал еще. Они опять всосали. Теперь уже Кузин цапнул ломтик.
-Я в шаге от величайшего открытия! – произнес, пьянея, Музыкин. – Новый мир! Совершенно новый! Все отсюда, из головы, - он упер коричневый палец в лоб. – Новые константы! Новые законы! Все новое!
-Ыеполгщ?
-Шифр, молодой человек, шифр, - Музыкин хитро прищурился. – Все выкладки зашифрованы. Так что вам они будут бесполезны.
 Он поднялся, принял от Кузина рюмку и нетвердой походкой прошел к слепому, заклеенному окну. Отколупал край листа.
-Ночь, - произнес с удивлением. – Темно.
-А когда закончите? – спросил с диванчика Иван Васильевич.
-Скоро. Месяц-полтора. А может полгода. – Музыкин, не оборачиваясь, пожал плечами. - Хочется, знаете, поскорее. А потом куда-нибудь к морю. Пляж, волны…
 И тут правая рука Ивана Васильевича непривычно отяжелела.
-Солнышко… - добавил он, неслышно вставая.
Блеснуло, поймав электрический свет, лезвие.
«Три удара, три удара, три удара»