Богиня Геба

Это пальто, или как выразился обрадованный неожиданным подарком Павел Петрович — «пальтецо!», — я нашел за насыпью. Кто-то выбросил.
Сперва я подумал, что это труп, лежащий ничком, носом в землю. Руки раскинуты в сторону, одна подвернулась немного, плечи сгорблены… «А ноги, мол, оттяпали и отдельно где-нибудь, в мусорный бак… В багажник-то с ногами трудно упаковать…» — таков был ход первой моей мысли, основанной на обстоятельствах нашего теперешнего бытия. Я хотел сразу уйти, не подходя близко. А потом все-таки любопытство верх взяло. Огляделся я — никого поблизости. Подошел, палкой сперва в горб-то потыкал — мягко, пусто… Помнится, усмехнулся про себя, — мол, даже если это и труп, то не человечий. Труп пальто, так сказать… Но ладно, шутки в сторону.
Общупал я его, обмял, карманы проверил... То есть оно, разумеется, изношено было порядочно, прожжено кое-где, запятнано, в карманах прорехи, а так носи да носи. В прежнее время такое пальто никто бы не выбросил, а еще, может быть, и сыну завещал. А нынче что — ветер дунул, мода переменилась и, пожалуйста, хорошую добротную вещь — на свалку.
У меня есть теплый полушубок, поэтому пальто я взял для Павла Петровича. А чтоб не нести в руках (скажут «украл!» — и словят), я надел его поверх полушубка и отправился прямиком к Павлу Петровичу.
Павел Петрович живет на самой верхотуре, пока к нему взберешься, тем более в таком неповоротливом виде… Но я люблю слушать как он рассказывает историю своей прошлой жизни, когда еще был женат и всем обеспечен.
О, это интереснейший собеседник!
Несмотря на то, что Павел Петрович довольно толстый и рыхлый человек, голос у него, напротив, тонкий и нервный, с какой-то звенящей истерической нотой, которая долго еще звенит и свербит в ухе после того, как Павел Петрович задумается и замолчит. И вообще, о чем бы ни рассуждал Павел Петрович, в голосе его всегда слышится раздражение и застарелая обида, и говорит он так, словно обращается не ко мне одному, а к целой толпе недоброжелательных и несочувствующих ему слушателей.

Павел Петрович очень порадовался подарку и сразу же надел мое пальто. И вот мы уже сидим друг напротив друга и разговариваем. Вернее, говорит один Павел Петрович, а я просто слушаю. И сопоставляю наши судьбы. Ему повезло, он прожил большую и интересную жизнь... Я думаю об этом и начинаю задремывать в жилом тепле. Что делать, прошедшие три ночи выдались довольно промозглыми…
Я, конечно, из уважения продолжал сидеть с открытыми глазами, делая вид, что не сплю. Но Павел Петрович прервался и разбудил меня.
Он грустно покачал головой, криво улыбнулся, вздохнул, снова улыбнулся, пошевелил губами, нахмурился, ударил ладонью по колену и опять покачал головой. Затем прищелкнул пальцами и решительно продолжил:
— Я ушел в конце концов от нее. Не выдержал. Да и кто бы не ушел, скажите на милость? Тут хоть какое терпение имей, а долго не вытянешь. А так до нее я к стишкам относился терпимо, на память знал… Да вот судите сами…
Павел Петрович, не вставая с места, вытянул вперед ногу, упер одну руку в бок, по петушиному надул грудь, приосанился, затем уронил набок голову, выгнул бровь и торопливым речитативом пропел:
«Приморили, гады, приморили,
Загубили молодость мою,
Золотые кудри поредели,
Знать, у края пропасти стою…»
Получилось, честно говоря, довольно фальшиво, но Павлу Петровичу очевидно понравилось, потому что он полез в карман пальто, вынул тряпицу и, огорченно качая головой, промокнул свой унылый нос и уголки печальных глаз:
— Эх, как верно сказано, в самую точку! Именно, именно загубили... Вы, молодой человек, вряд ли слыхали эти строки... Это Есенина запрещенные стихи…
Лицо Павла Петровича вдруг ожесточилось, он зачем-то обернулся и прокричал в сторону приоткрытого люка, точно обращаясь к кому-то, кто в этот миг мог его подслушивать, стоя под этим люком:
— А теперь я эту поэзию ненавижу. Серебряный век, черт бы вас подрал! Вот так вот! Да...
Он запнулся, болезненно поморщился и, снова хлопнув себя по колену, продолжил тем же нервным тонким голосом:
— Ладно, готовить не умела, белье грязное ворохами копила в ванной... Картошка вечно пригорала. Пусть. Я не привередливый, я бы и так жил, ничего... Женился, как говорится, терпи. Не вышло никак. Да... Как сейчас помню последний день наш с ней… Последнюю, так сказать, каплю дегтя!..
Он шумно вздохнул, отсапнул как лошадь, наклонил свою огромную голову. Вокруг обширной лысины дыбом стояли короткие седые волосы.
— Я на кухне рыбу ем. Купил, значит, хека... Или минтая, не помню теперь... Рыбу, одним словом. Пожарил сам, она же спалит обязательно. Продукт нежный, жалко... Пожарил, значит. Сижу, ем и думаю. Что-то тогда грустные думы были, тяжелые... За квартиру полгода не плочено, пеня… Дочке ботиночки надо... Не помню, о чем конкретно я думал, но какая-то тоска меня мучила... Ем эту рыбу, вкуса не чувствую. Тут она кричит из комнаты, я аж вздрогнул. Кричит: «Паша, ты не знаешь кто такая Геба? Есть она, или это у меня явление ложной памяти? Была такая богиня у древних греков?»
Какая еще, думаю, к чертям собачьим, Геба?!. Но сдерживаюсь, молчу. А самого-то уже заранее трясет.
«Я, — кричит, — пробовала Феб. Златая колесница Феба... Не очень подходит по смыслу. А вот Геба...»
Не выдержал я, огрызнулся: «Какая, мол, к дьяволу, Геба?!»
Довольно громко заорал. Рыба изо рта выскочила, большой такой кусок. Кот, сволочь, сразу на лету поймал лапой. Голодный котяра-то, она же не кормит, времени у нее, вишь, нету. Что стырит со стола, тем и жив... «Маркиз» — кот. Я Васькой хотел назвать, когда Машка котенка взяла в переходе. Да жена переупрямила. Маркиз вышел, по ее... Ну и дочка стала Маркизом звать. Да... Я иной раз, когда они не слышат, кота поглажу: «Васька, Васька...» — жмурится, мурчит, нравится ему. Да их-то разве переспоришь. Ну, ладно... Геба, стало быть... У нее никогда времени нет на дело. Рубашки вечно не глаженные, простыни жеваные...
«Мне, — кричит, — рифма нужна… «неба», «хлеба» и «где ба» — банально. «Мне ба» — тоже сто раз уже было. Вот еще «потреба» или просто «треба», в смысле церковном не затрепано, но тоже по смыслу не проходит...»
Она и раньше меня донимала этими рифмами, но в ту минуту во мне что-то сломалось окончательно. Это, видите ли, всегда так бывает, когда человека доводят до крайней черты. Что-то в мозгу заклинивается и уже механически все совершается, как бы помимо участия рассудка. Несет само... Встал и ушел. Так вот просто доел рыбу, рот вытер ладошкой и вышел вон из дому. Даже праха с ног не отряс. И как-то легче стало на душе, когда на лестницу вышел, вздохнул воздуху. Э, пропадай, думаю, все!..

Какая-то торжествующая улыбка промелькнула на морщинистом одутловатом лице Павла Петровича, он даже приподнялся со своего места, но тотчас же и опустился, как бы внезапно опомнившись и обессилев. Заблестевшие было глаза его снова погрустнели и потускнели. Немного помолчав, он вздохнул и продолжил:
— Хотел сгоряча отречься от всего — от жилплощади, от вещей, от костюма... У нас один был, помнится, на кафедре, моряк бывший, так он говорит: «Я, — говорит, — зубную щетку взял и дверью хлопнул!» И смотрит на нас, подбоченясь, вот, мол, какой я — жизнь с нуля начал. А Сапрыкин головой покачал: «Дурак, дескать...» Вслух не сказал, но всем же ясно стало, что он имел в виду. Этого моряка, между прочим, и вторая жена выгнала довольно скоро… И третья потом, так что пришлось ему опять все с нуля. Он так в конечном итоге на этом нуле и остался, спился постепенно и помер от ножевого ранения, что не удивительно...
Так что я горячиться не стал. Ушел тихо... Обдумался после, прикинул так и эдак. Выходит — возвращаться надо. Две недели у сестры в Костроме пожил, гонят. Прямо не говорят — иди, мол, но и к столу не садят… Две недели в гостях, молодой человек. Большой срок, да… Даже в Священном Писании не сказано, чтобы две недели кормить алчущего. Сказано — накорми, но это, я так полагаю, — разово. А тут две недели, помножь на три — сорок раз накорми… Сунулся я обратно, а там уж черт этот сидит, Глеб Павлинович. Всем чертям черт… Подпишите, говорит, вот эту бумажечку ради примирения… И она, главное, мне говорит: «Подпиши, Паша, это пустая формальность, а Глеб Павлинович нам добра желает и знает ходы…»
Так что вскоре оказался я, молодой человек, не только без имущества, но и без всякой крыши над головой. Вернее, крыша-то вот она, есть...
Павел Петрович привстал с деревянного ящика, который служил ему стулом и потрогал рукою железный скат крыши, словно хотел лишний раз убедиться, что какая-никакая крыша пока еще есть над его головой. Затем он приоткрыл дверцу аптечного ящичка, прикрепленного к балке, заглянул туда, пощупал что-то в глубине его, захлопнул дверку, присел на сиденье и надолго задумался. Слышно стало, как тихонько посвистывает на улице ветер и дребезжит фанерка, вставленная в форточку слухового чердачного оконца.
— А с другой стороны, братцы вы мои, жалко мне ее!.. — выкрикнул вдруг Павел Петрович и обвел глазами незримых слушателей. — Вот вспоминаю, как все было у нас, как перекосилось все, насмарку пошло — жалко... И не того жалко, что жизнь насмарку, что вытеснил и ее через неделю Глеб Павлинович из нашей квартиры на улицу. Это, положим, все равно, тут уж судьба такая... А вот ее саму жалко до слез, как вспомню... Как вам это объяснить, молодой человек? Ну, вот какого-нибудь сильного героя, Тараса Бульбу какого-нибудь или, положим, Щорса замучают враги до смерти, так их не жалко, сильных героев-то… А она на рынке свеклу покупает, торгуется, в кошелечке роется — жалко, глядеть нельзя!..
Павел Петрович покачал головой, наморщил свой довольно крупный, пористый нос и вздохнул. Затем откашлялся, протрубил два раза в носовой платок, отперхался и продолжал ровным, терпеливым каким-то, покорным голосом:
— Есть, есть такие люди жалкие... С рождения такие бывают, как будто их обидел кто-то только что, а они ответить не могут... Как она бывало хвасталась… Придет веселая, довольная с кружка своего, со студии этой, будь она трижды проклята! «Меня, говорит, нынче сам Глеб Павлиныч хвалил... Сказал, что неплохой образ. Поработать еще только надо над недочётами...» Поверите ли, меня аж трясло, выворачивало от жалости к ней в такую минуту. Этот Глеб Павлиныч, руководитель их, многих из них посбивал с пути... Ну, ладно... Сядет у окошечка, листок свой со стишком на стол положит и сидит над ним. Чиркает что-то, сутулится. Над недочётами работает. Не смей в такое время к ней подойти, отвлечь... Или уронить что-нибудь, или что... Ладно бы полезное рукоделие какое-нибудь делать, котят в рамочке вышить цветными нитками или розу... Нет, ей, вишь, образ надо... А так-то она хорошая была… Я теперь вот думаю, ну и пусть она, бестолочь косорукая, жгла все да проливала... Много таких-то на Руси. Живет такая вот бестолочь, толчется меж людей, да так и протолчется заодно со всеми всю жизнь, детей кое-как народит, а уж они сами вырастают… Они в одиночку погибают, бестолочи эти, а когда все вместе, оно и ничего, незаметно…
В это время вылетела со стуком фанерка из форточки, струя сырого воздуха мягко ударила с улицы, застучали капли по жести, и через секунду ровный и сильный шум дождя наполнил утлое обиталище Павла Петровича. Он замолчал и задумался, и казалось, не слышал никаких звуков. Взгляд его был тускл и печален, словно он видел теперь что-то особенно горестное, навек въевшееся в память. Павел Петрович преклонил свою тяжелую голову и продолжил прерванный рассказ:
— Книжку издала. Стишков-то... Страшная это была книжка. Глеб Павлиныч ей устроил где-то, за свой счет напечатать. То есть, счет-то мой был, денежки мои, а он уж устроил как-то там... Типографию нашел, кому взятку сунуть, кому на лапу положить... «Глеб Павлинович все ходы знает!..» Это потом вскрылось, что надул он ее... Да так надул, что и дом отцовский под Калугой ей пришлось после продать, чтоб с долгами расквитаться... Ему же и продала. Мне и тогда подозрительно было, я ведь кое-что в сметах кумекаю. А она мне: «Не смей пятнать честного человека своими плебейскими подозрениями!..» Позвольте, когда прямой расчет, столько-то работа стоит, столько-то бумага, это все очень просто... Нет, и слушать не хочет... «Ступай вон, мерзавец!...» Э-хе-хе-е... То три рубля десять копеек, а то семнадцать сорок, есть разница? Да еще проценты… Но не в этом суть. Дочурка у нас, Машенька, чистая душа, доброе сердечко... У тетки теперь живет в Костроме, у сестры моей. Злая тетка, страх!.. Вот она, жена-то, стало быть, банкет им устраивать взялась, в студии этой... Ну, поскольку денег нет, все на издание книжки ушли, пришлось подешевле изворачиваться. Торт с сушеными яблоками, пирожки собственного приготовления... А как она готовит, известно... А тут еще книжечка эта рядом на подоконнике, экземпляры стопочкой лежат, не до готовки... И дочурка, Маша, все ее утешает: «Ах, какая замечательная книжечка, мамочка! Просто прелесть!..» Доброе сердце... А жена в ответ: «Да, доченька, мы им всем теперь покажем!..» У нее врагов много стало в студии, завистников... Как книгу-то напечатали, пятьсот экземпляров... А Машка ей: «Да, мамочка, чудесная книжечка... Она так пахнет даже здорово...» Жена замолчала, а потом слышу: «Тебе бы, доченька, лучше бы ботики к зиме купить, да вот видишь, все деньги на книжку ушли... А папа наш неудачник...» «Ничего, мамочка, книга главнее...»
Представляете, каково-то мне это под дверью подслушивать?!
Павел Петрович снова поморщился, схватил себя за голову и стал раскачиваться, и, честное слово, я расслышал, как страшно скрипят его зубы.
— В другой раз, до книжки еще... Бывало, Машка спросит у нее добавки к обеду или сладкого чего, а она в ответ: «Нету, доченька, папа не заработал...» И на меня смотрят обе. Молча смотрят. У меня сердце крепкое, а тут схватит так с перебоем, скрутит, хоть собакой лай... Убегу в другую комнату, плюхнусь на диван лицом вниз, ничком... Не по-мужски, конечно... Ну а как же я денег этих добуду, если у нас вся кафедра политэкономии развалилась?
Ну ладно. Банкет, стало быть, у них. Напекли пирожков, горелых половина. Они эти горелые в середину попрятали, как будто не обнаружится... Скандал вышел, в общем. Какая-то у них там завистница возьми и ляпни, что, дескать, «каковы пирожки таковы и стишки». Складно вышло как-то и очень обидно: пирожки — стишки! А этот черт их, Глеб-то Павлинович, посмеялся еще... Словом, вернулись они с банкета, и была у меня ночка, я вам доложу...
Павел Петрович скорбно усмехнулся одним углом рта, снова наморщил свой пористый красноватый нос, пошевелил седыми собачьими бровями, которые росли у него двумя кустиками, резко поднялся с места и тотчас же согнулся, схватившись за поясницу. Постоял так некоторое время, успокаивая застарелый радикулит, затем медленно распрямился и, протянув руку к аптечному ящику, извлек все-таки оттуда початую бутылку горькой.
— И к этому она меня приучила, — пожаловался Павел Петрович, избегая смотреть мне в глаза.
Раскрутил содержимое бутылки и жадно припал к горлышку. Я привстал со своего сидения, смотрел, как мощно ходит его кадык, проталкивая отвратительное пойло в горло, и чувствовал, как мой кадык тоже совершает подобные же механические движения. Я даже чувствовал вкус этой теплой, горькой, едкой отравы. Которая вливается сейчас внутрь несчастного Павла Петровича. Рука моя сама собою потянулась вверх в направлении пьющего Павла Петровича и застыла на весу... Павел Петрович, однако, ничего мне не оставил, допил все сам до последней капли и обтер губы рукавом драпового пальто, которое я же накануне нашел за насыпью и принес ему в подарок.
— Так что, дорогой мой, никогда не женитесь на поэтессах! — с чувством, повеселевшим голосом воскликнул Павел Петрович, вновь усаживаясь на ящик. — Иначе и сопьетесь, и жизнь ваша пойдет насмарку... Бойтесь, бойтесь богини Гебы.
Я ничего не отвечаю. Меня, признаться, давно удивляет как это Павел Петрович при его уме, хватке и сноровке так и не понял, что давно жена его искала рифму к этому Глебу, да… Но как водится, муж последним узнает. Иной раз, Павел Петрович бывает, мало того, что прижимист, но и чрезвычайно недогадлив. Ведь вот же я, сидящий перед ним, тоже человек без жилья, ни на какой поэтессе женат не был, а ведь все равно жизнь моя пошла насмарку, без всякого вмешательства богини Гебы. Из дома меня выписали, выгнали, и вот я тоже здесь... Но история моей жизни это отдельная повесть. И повесть эта совершенно обычна. Так что я предпочитаю, в отличие от Павла Петровича, об этом помалкивать. Да и не умею я, признаться, так складно и жалостно рассказывать, как делает это Павел Петрович.
Голова Павла Петровича медленно клонится, через минуту он засыпает и шумно дышит во сне. Из угла, пошуршав бумагами, выходит Лариска, ручная крыса Павла Петровича, которая меня недолюбливает. Она смотрит на меня холодными глазками, смотрит на Павла Петровича и, осторожно перебирая когтястыми лапками по деревянной балке, переходит в другой угол.
Дождь между тем совсем утихает, редкие капли падают в алюминиевый таз, а я сижу напротив спящего Павла Петровича, сижу и ни о чем не думаю. Только чувствую, как медленно и печально течет время на земле. Идти мне, в сущности, некуда, и потому я сижу будто бы в какой-то долгой и терпеливой очереди в какой-то, что ли, кабинет, Бог весть… Это, признаюсь вам, довольно странное состояние, когда жизнь полностью прожита, но почему-то все еще по прежнему длится, и длится, и длится…