Один день Сергея Петровича

 Форточка, по всей вероятности, уже открыта. Струи морозного воздуха студят левое плечо, скользят по спине, просачиваясь сквозь тонкую хлопчатобумажную майку.
 - Папа, вставай!
 Пальцы сами нащупывают край одеяла и тянут его к подбородку. Одеяло сопротивляется, но Млечник побеждает в упорной борьбе. С оледенением справились. Началось землетрясение - в пределах отдельно взятого человеческого туловища. Или это лучше назвать "телотрясением"? Какая же у Млечника настырная дочь...
 - Папа, уже девятый час, ты же хотел поехать пораньше!
 В ответ Млечник бурчит что-то нечленораздельное и поворачивается на другой бок. Отстаньте от него все...
 Ритмичный топоток юной антилопы в направлении кухни. И уже оттуда:
 - Мам, он не хочет просыпаться.
 Приближается другая антилопа, чуть посолиднее. Ну, догадайся, родная, поцелуй. Не гаркай над самым ухом: "Ефрейтор Млечник! Подъём!" Не догадалась. Гаркнула. Можно уже не притворяться.

 Сергей отбросил одеяло и перешёл в положение "сидя". Притянул к себе жену, обнял, усадил рядом:
 - Слушай, Викусь, может, ты всё-таки оставишь эти милитаристские замашки? Я уже сто лет не ефрейтор...
 Вика провела влажной (наверно, мыла посуду) ладошкой по шершавой, как наждак, небритой физиономии Млечника:
 - Ежонок, ты же сам вчера просил разбудить тебя в восемь любым способом. По-моему, я выбрала самый подходящий. Ты что, маленький, забыл, какое сегодня число? Тебе к десяти, а ещё позавтракать надо, побриться, умыться. И ехать через весь город.
 Млечник по-лошадиному встряхнул головой, потянулся и спустил ноги с кровати. Он не забыл, какое сегодня число. И куда он собирался ехать, тоже не забыл. Хотя, если уж честно, был бы рад выдернуть напрочь из памяти и саму дату, и всё, что с ней связано. Праздничек, мать его... Скорее наоборот.
 Традиция тут или просто привычка, от которой трудно избавиться, Сергей не задумывался, но этот день в феврале отмечал исправно. Если он выпадал на пятницу, Млечник обязательно брал на заводе отгул. Если на воскресенье - тоже брал, но уже в понедельник, чтобы иметь в запасе ещё денёк на опохмел. А уж когда и пятнадцатое, и шестнадцатое падали на будни, приходилось зарабатывать сверхурочными два отгула сразу. Сегодня отгулы не нужны: впереди выходные. Надо ехать. Надо бриться.
 Сергей вздохнул, сунул ноги в шлёпанцы и поплёлся в ванную. Пустил тёплую воду, смочил под краном зубную щётку...
 В десять часов начнется митинг у памятника. Млечник изучил этот ритуал по всем пунктам и пунктикам. Столько лет один и тот же сценарий... Сначала выступит мэр. Они меняются каждые четыре года, но речи толкают одинаковые: о памяти, о долге, о примере подрастающему поколению. Млечнику вспомнился какой-то стишок из школьной программы. Как там было?.. "О доблести, о подвигах, о славе..." Вот-вот, о подвигах и славе. Потом вылезет военком, следом какой-нибудь маразматик начнет проводить параллели с Великой Отечественной... И ведь давно уже всё известно, по полочкам разложено, а бедные дедули никак не дотумкают, какие это были разные войны...

 Мутный ручеёк пахнущей мятой воды зазмеился по эмали к сливному отверстию. Торкнув обратно в стакан щётку и пасту, Сергей нашарил на подзеркальнике ещё один тюбик, выдавил себе на ладонь миниатюрную чалму бледно-зелёного мыльного крема. Вспенил его на щеках, ополоснул руки и взял станок.
 Отросшая чёлка падала на глаза, мешала смотреть в зеркало. Надо будет подстричься покороче. Свободной рукой Сергей отвел пряди от висков и лба, собрал их в кулаке около макушки. Плешивость ему пока не грозит. Разве что седин чуток прибавилось. Первые он разглядел у себя ещё в юности. А сейчас уже положено: ему, слава богу, в этом году стукнет тридцать девять. Почтенный отец семейства. Он будет на целых пять лет старше своего прапора... Стоп-стоп! Почему старше? Цвигун-то жив! Иногда они сталкиваются нос к носу прямо на улице, в магазине или в автобусе. Или, опять же, у памятника... Млечник всякий раз делает вид, что они не знакомы. Для него прапорщик - мертвец. Привидение. Зомби.

* * *
 Цвигун принял их взвод весной 83-го. И всего за месяц сделал с ними, салагами, то, что не смогли сделать за полгода в учебке: превратил их в настоящих бойцов, умеющих драться и выживать.
 Они любили своего прапора, обожали. Млечник смотрел ему в рот, когда Цвигун что-нибудь говорил. Он же их всех спасал сколько раз! Если с ними на боевые шёл взводный, можно было не сомневаться: и задачу выполнят, и вернутся живыми.
 Вот на ротных им в тот год не везло. Один оказался трусом: бросил свою роту в бою. Сел, падло, на трофейную машину и рванул когти. Их начали теснить и зажимать в кольцо. Всех могли там перещёлкать, как сусликов... Если бы не Цвигун.
 Прапор взял командование на себя, только благодаря ему и отбились. Одного, правда, парня потеряли. Но ведь не всю же роту!..
 Взводный за ту операцию получил БКЗ. Млечник ходил гордый, как будто это он сам удостоился ордена. Да весь их взвод гордился! А остальные им завидовали: не у каждого взвода есть такой геройский прапор.
 А бывшего ротного потом отдали под трибунал. Прислали другого. Тоже командовал недолго. До первой засады. Он всем приказал лежать и не шевелиться, а сам привстал на корточки и чуть-чуть высунул голову из-за БТРа - выяснить, откуда ведут огонь. И его засёк снайпер. Пуля попала ротному в переносицу. Навылет... Но с ними был Цвигун! И они опять отбились. И единственной потерей остался ротный.
 Ближе к осени, где-то в конце августа, прапору дали внеочередной отпуск на пятнадцать дней. Пока он ездил домой, взвод потерял двоих первогодков и одного сержанта. Самое обидное - ни за что ни про что ребята погибли: на трассе засел гранатомётчик и подбивал БТРы один за другим.
 Вернувшись в часть и узнав об этом, Цвигун построил свой взвод и сказал перед строем: "Клянусь рассчитаться за ваших товарищей". И рассчитался. Взял с собой десятерых старослужащих из разведроты, прочесал трассу и захватил гранатомётчика. И притащил его на гарнизон. Вместе с гранатомётом.
 Цвигун тогда опять их всех построил, чтобы они посмотрели на пленённого врага. Они посмотрели.

 Гранатомётчик был молод. Очень молод. Слишком молод. Чересчур молод. Это был подросток. Он стоял перед ними со связанными за спиной мосластыми мальчишечьими руками, весь избитый, даже, кажется, раненный в плечо. И колени ему кто-то опутал проволокой, хотя бежать парень явно не собирался.
 Млечник не испытывал к нему жалости. Ненависти, впрочем, тоже. Ненависть горела в чёрных глазах гранатомётчика. Точнее, в одном - правом. Левый представлял собой сплошной кровоподтёк.
 Позвали переводчика. И комбат как раз подошёл. Цвигун задал пленному всего два вопроса: как зовут и сколько лет. Замысловатое мусульманское имя Млечник не разобрал, а возраст запомнил - шестнадцать.
 Третий вопрос задал майор:
 - Кто тебя посадил на трассе?
 - Я сам.
 - Кончайте его, прапорщик. Он больше ничего не скажет. Это фанатик, - равнодушно пробасил майор и ушёл. За ним последовал и переводчик.
 Цвигун велел принести канистру с бензином. Выплеснул содержимое на пленника, достал из кармана спички, подбросил их на ладони.
 - Сейчас ты подохнешь, - ухмыльнулся прапор и чиркнул спичкой.
 Гранатомётчик понял это без перевода. Его единственный глаз на мгновение расширился, но вместо ужаса там с удвоенной силой полыхнула ненависть.
 Первая спичка погасла. Вторая прочертила в неподвижном воздухе светящуюся дугу и достигла цели. Едва лизнув обмотанные тряпьём и обутые в какие-то опорки ноги, пламя тут же взвилось, охватив подростка всего целиком. Он страшно закричал и упал на песок. С минуту ещё катался, пытаясь сбить огонь, потом затих и догорал, как догорает простой костёр.
 Цвигун ткнул пальцем поочередно в четверых ребят из своего взвода, среди которых оказался и Млечник. Сергей услышал приказ: вынести останки за КПП и разбросать.
 - Товарищ прапорщик, разрешите сходить за сапёрной лопаткой, - шевельнул Млечник пересохшими губами.
 - Отставить лопатку! - рявкнул Цвигун. - Врагов не хоронят.
 Но лопатка всё же понадобилась. Даже две. С их помощью солдаты перегрузили обугленные, тошнотворно воняющие кости на квадратный кусок брезента и, взявшись за четыре угла, вынесли их за КПП. Млечник вырыл яму в песке, и они молча опустили кости туда. Вместе с брезентом. И вместе с почерневшей от копоти проволокой. Закопали. Утрамбовали. Сверху Млечник, насобирав пригоршню мелких камешков, выложил кривоватое подобие полумесяца.

 После отбоя Млечник спрятался за палаткой и засмолил "косяк". Курил и силился понять: с чего ему так хреново? Разве он первый раз видел, как Цвигун самолично приканчивает пленных? Не первый. Но те, другие, были суровыми чернобородыми мужчинами. Такими, какими и должны быть враги. Прапор убивал их выстрелом в затылок, очередью в грудь, штыком под рёбра. По-всякому убивал... И "молодым" велел смотреть, как это делается. Натаскивал их, готовил, тренировал, чтобы в бою рука не дрогнула.
 "Тут рассусоливать некогда, - чеканил взводный, - или ты его, или он тебя. Учись, солдат, пока преимущество на твоей стороне: у тебя автомат, а у него ни хрена. Учись, потом будет поздно".
 И ребята учились. И каждый сдавал Цвигуну экзамен. И никто во взводе не обдристался на этом экзамене. И Млечник не обдристался, когда пришёл его черёд. Направил дуло точно в цель и нажал на спуск. И ещё раз. И ещё. И никаких соплей! Враги есть враги - хоть с оружием, хоть без. Они заслужили. Они получили своё. Бандиты, наёмники... "Собаке собачья смерть", ясно?!.

 Собачья смерть... Смерть собаки. Собачонки. Коротколапого блохастого щенка с лохматыми ушами торчком...

 ...Млечнику было лет пять или шесть, он играл во дворе с беспородным шелудивым пёсиком, неведомо откуда приблудившимся. Пёсик был мышиной масти, с чёрными подпалинами. Сразу придумалась кличка - Серенький. Тёзка: так его самого называла бабушка... Подошли большие мальчишки из соседнего подъезда, отобрали щенка, сказали, что лишайный. Они подвесили Серенького за передние лапы к железяке для выбивания ковров (проволокой прикрутили), облили керосином и подожгли. Просто так, ради развлечения.
 Как он визжал, тот щенок!.. Как он, должно быть, ненавидел своих мучителей...
 Худющий азиатский щенок в коросте засохшей крови... Щенок с гранатомётом...

 Догорающая самокрутка обожгла пальцы. Сергей бросил окурок под ноги и затоптал сапогом. Расстегнул ворот и вообще все пуговицы до пупа. Попытался сделать глубокий вдох и не смог: в грудину словно загнали металлический штырь, какими крепятся рельсы к шпалам. Да ещё этот свербёж под ложечкой... За ужином он съел только кусок хлеба, запив его сладковатой "дровяной" бурдой, отдалённо похожей на чай, но свербило не от голода.
 Горячие, едкие ручьи сбегали по лбу, по вискам, по шее, соединялись в липкую речушку на груди, где волос ещё толком не рос, и текли ниже, к животу, под ремень. Хэбэ намокло в подмышках, прилипло к спине, как будто Млечник только что отмахал километров десять с полной выкладкой.
 Сергей стащил с головы влажную панаму, обтёр ею лицо, шею, грудь и снова нахлобучил. От панамы несло кислым, как и от всего немытого тела. Зудело за пазухой и, что самое противное, в паху. То ли потница, то ли опять накусали, гады... А баня-то не скоро. Ещё целую неделю чесаться и давить на себе этих тварей...
 Проклятая жара. Проклятая пустыня. Проклятая анаша. Не берёт ни фига... Черепушку ломит. Мозги плавятся. Или это они плавятся от непривычной работы?..

 Одного "косяка" оказалось мало. Млечник выкурил второй. И до него наконец дошло, что сегодня он своими руками зарыл в песчаной могиле не кости обгорелые, а бездыханный труп Цвигуна. Погиб взводный. Такой был классный мужик - и умер. Загнулся, кони двинул. Пуля достала, мина, граната, холера, гепатит. Нету больше геройского прапора. И никогда не будет. Спит он вечным сном под каменным полумесяцем...

 Никто из ребят, с которыми Сергей выходил за КПП, не настучал Цвигуну, что рядовой Млечник нарушил приказ. Видимо, они тоже что-то поняли.

* * *
 Млечник тщательно смыл пенные разводы со щёк, промокнул лицо полотенцем и протер лосьоном. Попробовал тем же лосьоном убавить черноту вокруг ногтей. Дохлый номер, если каждый день штампуешь автомобильную резину. Намертво въедается. Поставил флакон на место и вышел из ванной -- свежий, улыбающийся. Вика расцеловала мужа:
 - Ой, какой ты стал гладенький... Садись, поешь.
 На кухонном столе уже стояли три тарелки с дымящимися паровыми котлетами из телятины: жареного мяса Млечник не ел, даже запаха не переносил, и Вика не забывала об этой мужниной причуде. Послушно готовила все мясные блюда только на пару. Котлеты у Вики получались отменные, она всегда крутила их сама, покупного фарша не признавала. Сегодняшние, наверное, тоже вкусны, только нет у Млечника никакого аппетита. Скоро он поедет к памятнику, а там наверняка будет прапор...

* * *
 О том, что отставной прапорщик Цвигун поселился в его родном городе, Млечник узнал случайно, в 94-м. Местная телестудия готовила тогда передачу, посвящённую пятилетию вывода войск. Млечнику предложили поучаствовать в ней. Журналистка пообещала, что если он не будет перед камерой матом ругаться, она не вырежет ни единого слова. Только поэтому Млечник согласился. Отвечая на вопросы, он сказал всё, что думал. Без мата. И всё это осталось на плёнке. Разговаривали они с глазу на глаз, если не считать оператора.
 Передача прошла в эфире 14-го февраля. Сергей записал её на видео. Кроме него, с экрана говорили ещё несколько человек: среди них бывший летун, бывший водила-инвалид моложе Млечника, бывший десантник в тюремной робе, родители одного из погибших. Увидел Сергей в телевизоре и Цвигуна. Даже присвистнул:
 - Здравия желаю, товарищ прапорщик. Не ожидал...
 Прапор изрядно погрузнел, полысел, но всё ещё выглядел бравым воякой. Восхищался Жириком, заявлял, что хоть завтра пойдёт опять сражаться куда угодно и помоет свои сапоги в Индийском океане. Только из передачи Млечник узнал, что в 70-х его взводный, оказывается, постреливал во Вьетнаме и в Египте, а ещё раньше, в 1968 году - в Чехословакии. Богатая биография...
 Крупным планом камера показывала страницы дневника, который прапор вёл с 1983 по 1985 годы. О существовании этого дневника Млечник тоже раньше не знал. А Цвигун там скрупулёзно фиксировал количество убитых лично им. Млечник сбился со счёта.
 Наутро Сергей поехал к памятнику, заранее чувствуя, что кое-кто припомнит ему слова, произнесённые перед камерой: "Мы делали то же самое, что делали немцы в оккупированной Белоруссии. Можно сказать, в их шкуре побывали".
 Он не ошибся: припомнили. У памятника чуть не дошло до потасовки. Одни говорили, что Млечник прав, другие (их было большинство) порывались набить ему морду.
 - Как ты можешь, сука?! - орал Цвигун, хватая Млечника за грудки. - Ты плюнул на могилы своих товарищей!
 Млечник тогда ушёл с митинга, невзирая на юбилейную дату. Вместе с ним ушли в знак протеста ещё семь парней. Купили водки, поймали две тачки и поехали на кладбище. К тем самым могилам, на которые Млечник якобы плюнул.

 Они все лежат на одном участке - все двадцать человек. Вроде бы немного. Так ведь и город сам невелик. Не столица и даже не областной центр. А кладбище обширное - с запасом. И до участка ещё дойти надо: сперва прямо, по центральной аллее метров двести, потом ещё метров пятьдесят направо. Их прятали от посторонних глаз. Даже когда можно было уже не прятать - всё равно прятали...
 Старшему из них - лейтенанту ВДВ - двадцать семь. Остальным от восемнадцати до двадцати двух - все срочники.
 Надгробия у них однотипные: розовый и серый гранит - военкомат ставил. И на всех написано "геройски". И про "долг" тоже написано. До 84-го года - "служебный" или "воинский", а после - уже "интернациональный".
 Млечник знает, как на самом деле погиб каждый из них. Но эта правда никому не нужна. И ни черта она не изменит. Только лишний раз ударит по родственникам.
 Млечник будет молчать. Ему достаточно просто помнить. О том, что вот этот, например, умер от брюшного тифа. А этот ушел в самоволку за анашой, и его прирезали. Нашли через три дня. А вот этого подорвал гранатой салага, над которым он издевался. Вот ещё двое, орденоносцы, рядышком. Они сгорели в подбитой БМП. Дружили с пятого класса, вместе уходили служить, вместе вернулись в цинках. Им полгода оставалось до дембеля. Родителям тогда расписали, как их сыновья отстреливались до последнего, обеспечивая проход колонны. Всё было гораздо проще. Мёртвые не стреляют. Весь их подвиг состоял в том, что они шли первыми. Это риск. Никогда не знаешь, что впереди - мина или гранатомёт. Млечник тоже не однажды ездил в головной машине и помнит свои ощущения - страх, смешанный с бесшабашным азартом: проскочим или не проскочим? Проскакивали. Ни разу не нарвались. А то, пожалуй, прибавил бы Млечник и себя к этой компании. Двадцать первым номером.
 Попробуйте, господа, попробуйте что-нибудь ляпнуть при Млечнике об этих ребятах. Попробуйте пнуть хоть одного из них. Вы даже не представляете, что с вами сделает Млечник. Пинайте Млечника, если вам так хочется, он и сам себя может пнуть ещё круче. А их не трогайте. Это святое. Только это и свято. А больше ничего.

 Млечник и семеро его спутников обошли в то февральское утро 94-го все двадцать могил. И возле каждой пили прямо из горлышка. И поливали водкой надгробия: "Тяпни с нами, земеля..." И размазывали по лицам пьяные слёзы, и крыли многоэтажным матом то Брежнева, что ввязался в эту авантюру, то Горбачёва, что сразу её не остановил...

 В сентябре 88-го Млечник хоронил на этом участке своего соседа, восемнадцатилетнего Саньку Ольшевского, которого знал ещё первоклашкой.
 Когда пацану оставалось жить неполных четыре года, он смотрел на Сергея-дембеля глазами по полтиннику и, задыхаясь от восторга, просил разрешения подержать в руках медаль "За отвагу". И чуть ли не каждый день приставал со своими детскими вопросами.
 Млечник не врал ему. Всё, что он говорил Саньке, тоже было правдой. И неописуемо прекрасные рассветы в горах (Млечник их, впрочем, видел считанные разы, как и сами горы), и старые разрушенные мечети (этого добра он насмотрелся), и гнусавое завывание муэдзинов (наслушался), и самое главное - крепкая мужская дружба, когда последняя галета и последний глоток воды пополам... Млечник не врал. Он лишь опускал подробности, которых, как он полагал, ребёнку лучше не знать. В результате вышло, что он сам засрал мальчишке мозги несуществующей военной романтикой, и тот начал бредить ею...
 Млечник давал ему послушать магнитофонные кассеты с самодельными песнями, сочинёнными там, за речкой. Санька крутил эти кассеты целыми
днями, подпевая ломающимся дискантом: "Батальонная разведка, мы без дел скучаем редко..." Громко пел, через стенку было слышно.
 Второго апреля, в день своего совершеннолетия, Санька прибежал в военкомат и написал заявление. Такое же, какое писал Млечник вместе со всеми в учебке. Но их тогда никто не спрашивал: хочешь? не хочешь? Под диктовку писали. Этот же - взял и институт бросил. Беспокоился, дурень, что контингент выведут и он не успеет... Успел!
 "Вертушка", что перебрасывала салажат с одной "точки" на другую, рухнула и взорвалась в нескольких километрах от гарнизона. Её даже никто не сбивал - ошибка пилота...
 Сержант-сопровождающий, перекуривая с Млечником на лестничной площадке, говорил, что кое-как опознать удалось только штурмана и батальонного замполита: их выбросило взрывом на cкалы. Все остальные... Короче, по спискам потом установили, кто там летел. Вместо Саньки домой отправили "парадку" и берцовую кость. Неизвестно чью.
 После похорон Млечник собрал все свои кассеты и сжёг на пустыре за домом. Они вспыхивали и корёжились в пламени, как, наверное, корёжились пластиковые части того вертолёта...
 Вика была тогда на пятом месяце беременности. Млечник сказал ей, что хочет назвать сына только Санькой и больше никак. Под Новый год Вика родила девочку. Александру Сергеевну Млечник. И выяснилось вдруг, что называть Санькой собственное чадо язык не поворачивается. "Санюрка" - другое дело. Прилепилось имечко, как тут и было. Сергей потом сократил его до "Нюрки". Дочь фыркает, строит из себя обиженную, но откликается всегда: отец зовёт.
 Когда Нюрке исполнился месяц, Млечнику дали квартиру в новом микрорайоне - на основании его ветеранских льгот. К бывшим соседям он с тех пор не заходил, даже когда навещал собственных родителей. Позванивал изредка с работы, справлялся о здоровье, поздравлял с праздниками, передавал им через своего отца гуманитарную помощь, когда с продуктами был напряг... Но стоило ему ненароком встретиться с Ольшевскими в подъезде, Млечник торопливо здоровался и пробегал мимо. Смотреть родителям Саньки в глаза у него не хватало духу.

* * *
 - Папа, жуй, а то остынет!
 Млечник машинально отломил вилкой кусок котлеты и отправил в рот. Принялся жевать, не ощущая вкуса. Потому что надо. Сегодня опять придется пить без закуски и, может быть, очень много. Не накуролесить бы, как в 94-м, на пятилетие... Даже десятилетие, как ни странно, прошло более-менее прилично, безо всяких там заморочек с ментами. А вот пятилетие...

* * *
 Когда Млечник и его собутыльники наконец покинули территорию кладбища, к воротам как раз подкатывали "Икарусы" с митинга. В одном из них сидели родственники тех двадцати. Не всех, конечно, но большинства.
 Пьяная вдупель восьмерка, шатаясь и поддерживая друг друга, пересекла мостовую и ввалилась в подоспевший вовремя рейсовый автобус. Что происходило в автобусе, Млечник на другой день восстанавливал в памяти с трудом. Сначала они, кажется, горланили песни - те самые, что были на сгоревших кассетах: "Вспомним, товарищ", "Ностальгию", ту же "Батальонную разведку"... Потом, кажется, с кем-то ругались, кому-то что-то доказывали, кто-то, возможно, заехал кому-то в рыло... Кончилось дело тем, что всех восьмерых забрали в вытрезвитель. Отпустили ближе к полуночи.
 Возвращая Млечнику его ветеранскую книжечку, милицейский капитан долго стыдил его, убеждал не позорить славные геройские ряды неумеренным пьянством и неблаговидными поступками - вроде того, что Сергей позволил себе в салоне автобуса. Оказалось, что Млечнику в пути приспичило, и он, недолго думая, расстегнулся и справил малую нужду прямо в проходе между сиденьями. Ещё и приговаривал при этом: "А ссал я на вас на всех!"
 Вика ему дома скандала не закатывала. Она знала, что такое пятнадцатое февраля.

* * *
 Одну котлету Млечник в себя с неимоверным усилием затолкнул, а вторую поковырял и оставил на тарелке.
 - Не нравится? - озабоченно спросила Вика. - А я чесночку туда не пожалела, как ты любишь.
 Млечник протянул руку через стол, ласково погладил жену по голове:
 - Очень вкусно. Но я больше не хочу, извини.
 Вика убрала тарелку, поставила перед Сергеем чашку, налила кофе:
 - Съешь хоть бутерброд ещё, что ли. С чем тебе сделать? С сыром? Со шпротами?
 - Ничего не хочу, спасибо.
 - Ну смотри. А может, тебе с собой что-нибудь завернуть?
 - Не надо, Викусь. Я сам куплю.
 - Тогда давай пей кофе и собирайся. Ты погляди, сколько времени, тебя там уже, наверно, ждут.
 Млечник взглянул на часы и поднес к губам чашку. Ровно девять. Сейчас его еще не ждут. Они договаривались встретиться в половине десятого. Но к половине он так и так не поспевает. Поедет к десяти. И квасанет, как полагается квасануть на пятнадцатое февраля. И непременно съездит с ребятами на кладбище. В прошлом году не ездили. И в позапрошлом. Совсем обленились - сразу после митинга шли к кому-нибудь на хату и продолжали там. Да и раньше, когда ездили, уже не пытались помянуть всех подряд. Такое они проделали только один раз, на пятилетие, чтобы никакие цвигуны не базарили, что они плюют на могилы. Водяры с собой было море, вот и ужрались до полного скотства...
 Последние две поллитровки, как обычно водится у заправских алкашей, оказались в тот день "явно лишними". Но не распить их было нельзя. Потому что стояли они тогда у могилы Димки Саблина, единственного из двадцати, который служил вместе с Млечником.

* * *
 Сергей уже перешел в категорию "дедов" и носил на погонах по лычке ефрейтора, когда к ним на "точку" прибыл с очередным пополнением этот пугливый и набожный землячок, которого тут же окрестили Исусиком. Оказалось, он состоял в какой-то там секте - баптист или адвентист, чёрт их разберёт... В общем, ему вера запрещала убивать.
 Млечник спокойно, без рукоприкладства, предупредил Исусика, что того скоро тоже начнут брать на боевые, и надо морально готовиться, выкинуть из башки всю религиозную муть.
 - Лучше натуральный опиум, чем опиум для народа! - сказал он тогда Димке, мысленно похвалив себя за удачную, как ему казалось, формулировку.

 Через несколько дней Млечнику поручили проверить посты, на одном из которых впервые дежурил Саблин.
 "Если дрыхнет, пусть пеняет на себя, - думал Сергей, - он у меня получит, не посмотрю, что зёма..."
 Исусик не спал. Его освещённую луной тощую фигуру Млечник разглядел издали. Разглядел и АКМ, который Саблин зачем-то вертел в своих длинных обезьяньих граблях.
 "Ну кто же держит оружие стволом к себе! Нет, он точно у меня сегодня получит!" - разозлился Млечник.
 Громыхнул выстрел. Димка упал. Млечник ринулся к нему со скоростью, наверное, олимпийского спринтера, всё ещё злясь по инерции: "Доигрался с автоматом, разъе.ай чёртов!.."

 Дырка в груди Саблина была крохотная, еле заметная. И крови из неё вытекло очень мало. Пуля вошла точнёхонько в сердце. Исусик, оказывается, неплохо разбирался в анатомии. И стрелять одиночными умел без осечек...

 Конечно, было следствие, прилетал чин из военной прокуратуры, нервы мотал, выпытывал, кто из "дедов" сильнее всего доставал салагу. Млечника тоже таскали. Но в конце концов дело спустили на тормозах. Оформили, как "неосторожное обращение с оружием": в учебке, дескать, прошляпили новобранца, не подготовили к службе.
 О том, что Саблин был сектантом, никто не вспомнил.

* * *
 Млечник проглотил свой кофе, встал из-за стола, не забыв сказать Вике спасибо, и вернулся в спальню. Открыл шифоньер, начал рыться на своей полке в поисках "чего бы надеть". Когда же он наведёт тут порядок? Вечно всё кувырком. Вика права: муж у неё безалаберный и неаккуратный, его ещё долго надо воспитывать. Ей бы выйти за такого, как Мишель...
 Весной 94-го, взяв на работе отпуск за свой счет, Млечник прогостил у него две недели. Можно сказать, на трезвую голову. Водки Мишель не употреблял. Что они с ним пили тогда? Какое-то лёгонькое виноградное винишко...

* * *
 Арби Мишиев по кличке Мишель жил в собственном доме неподалёку от Грозного. А вокруг благоухал роскошный фруктовый сад, такой большой, что в нём можно было заблудиться. Этот сад Мишеля кормил, поил и одевал. Летом Арби нанимал студентов, чтобы собрать урожай сочных бархатистых персиков и некрупных, но ладненьких гранатов. Насчёт последних Мишель выражался примерно так:
 - Когда меня спрашивают, кем я работаю, я отвечаю - гранатомётом! Мечу свои гранаты на московские рынки. Только они, слава Аллаху, не взрываются.
 По-русски Арби говорил чисто, без акцента. После армии он окончил университетский филфак, печатал в умных журналах умные статьи о русской литературе. Он вообще был интеллектуалом, Арби. Специализировался на творчестве какого-то эмигрантского писателя, фамилию которого Млечник запамятовал, поскольку не читал его книг и даже не слышал о таком. Литературоведение Арби считал чем-то вроде хобби. А хлебом насущным оставались персики. И гранаты, которые не взрываются.
 Свою армейскую кличку Арби заслужил отчасти из-за фамилии, а отчасти из-за того, что он больше походил на француза, чем на кавказца. Да он и в школе учил французский: то и дело что-то мурлыкал в палатке по вечерам из репертуара Азнавура...
 У Мишеля была русская жена Оля, с которой он познакомился в университете, и шестилетний сын Руслан, чертами вылитый отец, только блондин - это уже в маму.
 Млечник предложил Арби сосватать Руслана с его Нюркой, когда оба подрастут. Мишель смеялся:
 - Обязательно поженим! Только, чур, твоя Нюрка сюда переедет. Джигит в зятьях - это не есть хорошо.
 Арби называл себя "новым чеченом", по аналогии с "новыми русскими". Он имел всё, что ему было нужно для счастья: семью, дом, любимое занятие, деньги... У него не было только ног. Когда их, искромсанные осколками, ампутировали выше колена, Арби написал Млечнику из ташкентского госпиталя: "Ты знаешь, Молочай, меня всё-таки укоротили. Но главное моё орудие цело и может стоять! Значит, ещё повоюем..."
 С протезами у Арби ничего не получилось - слишком короткие культи, - и он передвигался на инвалидной коляске. Владел этим искусством виртуозно и никогда не говорил "я поехал", а всегда "я пошёл" или "я побежал".

 Арби сыпал шуточками при любых обстоятельствах. Даже в тот день, когда их взвод потерял сразу шестерых...

 ...Компактный такой, будто игрушечный, был кишлачок. Только пулемёты изо всех щелей лупили совсем не игрушечные. И подходы сплошняком простреливались.
 "Надо атаковать. Вперёд, сынки!.."
 Кишлачок был взят. Больше сорока человек одних "двухсотых". Во втором взводе проще было живых пересчитать: трое осталось вместе с командиром.
 За ранеными прилетели транспортные "вертушки". Пока шла погрузка, выяснилось, что нескольким ребятам медпомощь уже не понадобится. Их велено было тащить обратно к дороге и складировать (так и сказали - "складировать") в кузов уцелевшего "Урала". Вместе с остальными, которым тоже торопиться некуда.
 Млечник помнил, как они тогда несли вдвоём с Мишелем словившего шальную пулю салажонка Заура (его и на боевые-то брать ещё не хотели - сам напросился); помнил, каким тяжелым казалось тщедушное с виду тело, и как утопали в песке неподъёмные сапоги. Зато сам песок подымался вверх целыми тучами при каждом шаге. Песчинки оседали на мёртвом лице Заура, на его простреленном горле, попадали в полуоткрытые невидящие глаза. И за голенищами у всех был тот же песок, и за шиворот он сыпался Млечнику, облепляя потную шею, и на зубах скрипел, и в глотке застревал колючим комом...
 Мишель вдруг начал травить анекдоты из серии "чёрного юмора". Кто-то возмутился: нашёл, мол, время хохмить! Арби продолжал, и скоро Млечник почувствовал, что его рот сам собой растягивается в улыбке, а сапоги уже не так вязнут в песке.
 У Заура с Мишелем были разные фамилии, и мало кто знал тогда, что они двоюродные братья. Млечник знал.
 К моменту возвращения на гарнизон все, кто слушал анекдоты, уже разговаривали бодро, как будто ничего не случилось, и не сразу заметили, что Мишель куда-то пропал. Млечник нашёл его в одном из узких проходов между стоящими в ряд списанными БТРами, которые ремонтники по мере надобности курочили на запчасти. Арби сидел на пропитанной мазутом земле, поджав под себя согнутые в коленях, тогда ещё целые, ноги, что-то бормотал на своем языке и всхлипывал. Сергей осторожно постучал по броне костяшками пальцев, давая понять, что он рядом. Арби резко повернул голову и бросил сквозь зубы: "Уйди!.."

 Когда Грозный начали бомбить и утюжить танками, Млечник решил поехать туда снова и вывезти Арби с семьей. Вика устроила истерику: "Я не буду жить, если тебя убьют!" Почти неделю Сергей потратил на уговоры. Время упустил!
 На месте дома, где он, кажется, совсем недавно гостевал, Млечник обнаружил воронку, а на месте сада - обугленные скелеты гранатовых деревьев. Или персиковых. Теперь уже не отличить...
 Сергей разыскал очевидцев. Ему сказали, что Мишиевы пережили три ночных обстрела, прячась в подвале. Четвёртый - дневной - застал их врасплох. Крупнокалиберный снаряд уже на излёте проломил крышу и разорвался внутри дома. Даже в подвале никто бы не уцелел.

 По возвращении Млечник чуть не развёлся с Викой. Единственная серьёзная ссора была у них за всю совместную жизнь.

* * *
 Млечник натянул старые джинсы, футболку с длинным рукавом и свитер сверху. В карман зимней куртки из кожзама положил припасённую загодя "пятисотку" - на цветы и на пропой. Нюрка прискакала в прихожую, пока он обувался. Четырнадцать лет, совсем невеста, сиськи торчат, а всё скачет...
 - Пап, а почему ты никогда меня с собой не берёшь на пятнадцатое февраля?
 - Зачем тебе, детка, смотреть на пьяные рожи и слушать мат-перемат? Сиди лучше дома и помогай маме.
 Вика шуганула дочь из прихожей, положила Млечнику руки на плечи, поправила воротник:
 - Опять с голой башкой? Менингит хочешь заработать?
 - Где ж она голая? Она в шевелюре, - попытался отшутиться Млечник.
 Вика юмора не восприняла. Покачала головой и продолжила со вздохом:
 - Постарайся, Ёжик, не слишком назюзюкиваться. И не вы ёживайся там, держи себя в рамках, ладно?
 - Ладно, - кивнул Млечник и вышел за дверь.
 До начала митинга ещё сорок минут. Он успеет купить цветы по дороге. А вместо автобуса можно использовать маршрутку - выйдет немного дороже, но вдвое быстрее.
 Оскальзываясь на замёрзших после недавней оттепели лужицах, Млечник торопился к цветочному киоску. Он выбрал там 18 крупных гвоздик и попросил не заворачивать их в целлофан. В соседнем киоске купил газету, упаковал. Это он разделит на троих: шесть Саньке, шесть Исусику и ещё шесть - Лёшке Еремееву.

* * *
 Бывший детдомовец Лёшка лежит на центральной аллее, у входа - это самый престижный участок. Над ним громадный, поражающий помпезностью монумент из чёрного мрамора, окруженный чугунными цепями. "Братки" не поскупились.
 Каждый раз, подходя к этому сооружению с цветами в руках, Млечник чувствует спиной опасливо-брезгливые взгляды. Все, кто так на него смотрит, наверняка думают, что Млечник тоже бандит. Но Сергей носит цветы не бандиту. Он их носит прежнему, двадцатилетнему Ерёме, с которым прослужил в одной роте больше года. Ерёме, который вытащил из горящего БТРа тяжело раненного Арби. Млечник не смог, силёнок не хватило, а Ерёма - смог. Из горящего Грозного он бы его тоже вытащил, вместе с женой и сыном. Млечник в этом уверен. Но летом всё того же 94-го Ерёму застрелили по чьему-то заказу. Может, оно для него и лучше было, чем получить "вышку" по приговору суда: слишком много на Ерёме висело трупов.
 Млечник перестал с ним общаться ещё в 92-м, когда Ерёма вздумал наняться в киллеры. Лёшка на полном серьёзе именовал себя "санитаром общества". Выпивая с ним промозглым мартовским вечером в какой-то забегаловке, Млечник пытался его отговорить, но увидел в замутнённых водкой серых глазах Ерёмы ту же ненависть, что переполняла когда-то сожжённого прапором заживо 16-летнего волчонка-партизана.

* * *
 Млечник ещё раз посмотрел на часы и ускорил шаг. На остановке, переминаясь с ноги на ногу, топтался и чертыхался народ: необъятные тетки с такими же необъятными баулами, старушки в траченных молью некогда пуховых платках, группа шмыгающих носами школьников, которых нервозная дама в искусственной шубе с капюшоном то и дело считала по головам...
 Автобуса не было, судя по всему, уже долго, а маршрутки, заполненные под завязку, даже не сбавляли скорости. Сергей "голосовал", но всё без толку.
 Нахальный февральский ветер запустил холодную пятерню в его хвалёную шевелюру и принялся бесцеремонно хозяйничать там. Всё-таки зря он не послушался Вику и шапку не надел. И перчатки не взял, как назло. Ну, руки-то ладно, можно и в карманы засунуть (цветы подмышкой), а локаторы уже мёрзнут.
 Сергей потёр свободной ладонью каждую ушную раковину, разгоняя кровь. Чуть выше правого уха пальцы ощутили под волосами ровненький шовчик длиной в несколько миллиметров. Армейский сувенир... Думаете, пуля чиркнула? Да фигушки! Все пули, что предназначались Млечнику, пролетали мимо. Как вот эти маршрутки. Или тюкали в бронежилет. Синяки тогда оставались. Болючие, но быстро проходили. А вот шрамик не прошёл, не разгладился. Основательно впечаталось колечко... Да-да, всего-навсего колечко. Обручальное кольцо Петра Донченко, замкомвзвода, сверхсрочника.

* * *
 Как тебя только не обзывали, Донченко! И Дрянченко, и Пердонченко, и Подонченко, и Дон Педрило... Самую длинную, но прикольную залепуху навесил Арби: Дон Пердучио де Бздилли. Ты же, бывало, как развоняешься, так не остановишь. Ну, всё это, конечно, за глаза, втихаря. А в глаза - исключительно "товарищ гвардии старший сержант". И на "вы", на "вы", навытяжку перед тобой. Боксёр же, мастер спорта. С одного удара в нокаут, а потом лежачего ногами по почкам. Млечник, пока был салагой, от тебя натерпелся. "Не буду я ночью стирать твоё хэбэ! Сам стирай!" "А по тыкве?.."

 Летом пришло новое пополнение, ты переключился на свеженьких и Млечника больше не третировал. "По тыкве" Сергей получил от тебя последний раз уже на втором году службы, когда брали тот игрушечный кишлачок. Не кулаком - увесистым шматком ярко-красного мяса. С лоскутом кожи и обрывком хэбэ, которое Млечник в своё время не постирал...

 Чужая граната с выдернутой чекой ляпнулась около Цвигуна, и ты, Донченко, бросился на неё животом за полсекунды до взрыва. А может, и не бросился. Может, просто подстрелили тебя на бегу. Очередью по ногам. Да какая теперь разница?..
 Прапора тоже крепко звездануло. Но он через два месяца выздоровел и снова, как огурчик, в строю, только уже в другой части.
 Твою левую руку, Донченко, оторванную по локоть, ребята потом подобрали. А правую, с обручальным кольцом, так и не нашли.
 Ты поздно пошел служить, Дон Педрило, и был в свои двадцать четыре года старше всех во взводе. (И младше всех по званию - в койке у поварихи Людки.) Жена тебя ждала где-то под Новосибирском. Кажется, и дети у вас уже были.
 По слухам, взводный, ещё лежа в госпитале, хлопотал, чтобы тебе присвоили Героя. Наверху, видать, рассудили, что золотая звёздочка для старшего сержанта - слишком жирно. Дали ещё одну красненькую, впридачу к первым двум - Генштаб любит троицу.
 Радуйся, Подонченко, ты вовремя, очень вовремя "пал смертью храбрых", как пропечатали потом в дивизионке. Радуйся, твои детки никогда не узнают, какой их папаня был сволочью... И жена тебя не будет пилить. Ни за Людку-"чекистку", ни за ту девчонку, не понимавшую ни слова по-русски, которую ты изнасиловал и зарезал - трофейным ножом с арабскими закорючками на рукоятке, чтобы свалить это дело на "духов". Ты ещё хвастался, как тебе ловко удалось всё провернуть...
 А должность твоя, замкомвзвода, чтоб ты знал, сразу стала "гиблой". Кого на неё поставят, того на первой же операции... И всех одинаково! Очередь в живот - и готово. Сначала Лютаев. Потом Решетняк. Искандаров, правда, умудрился выжить, но остался калекой. А Чингизов умер в госпитале. У всех было такое чувство, что это ты, Донченко, с того света расправляешься с любым, кто посмеет занять твоё место...
 Следующего зама новый взводный не хотел уже назначать приказом, искал, кто бы согласился добровольно. Все "старики", и Млечник в том числе, сказали "нет". Не салагу же ставить, не "черпака"! Перевели парня из третьей роты, тоже сверхсрочника. Только его эта должность и пощадила - лёгким ранением отделался. Жив-здоров был, когда Млечник уезжал домой. А потом уж, чёрт его знает...

 Ты был законченной мразью, Дон Пердучио. Но ты оставил Млечнику на память не только рубец над правым ухом. Ещё кое-что. Так, мелочёвку, ерунду, пустяковину - жизнь... Потому что вместо шматка твоего мяса, Донченко, мог быть осколок той гранаты.

* * *
 Ну, наконец-то! "Проголосовав" в очередной раз, Млечник тормознул белую "Газель" с крупной темно-синей цифрой "9" над лобовым стеклом. Удобный маршрут: можно подъехать почти к самому памятнику, а не тащиться чёрт-те откуда через всю площадь.
 Сергей уселся на отдельное сиденье напротив двери, бережно пристроил на коленях длинный газетный сверток, стараясь не помять цветы. Когда машина тронулась, начал украдкой изучать пассажиров, пытаясь определить, кто из них едет туда же, куда и он. Похоже, что никто.

 С каждым годом эти митинги у памятника собирают всё меньше народу, и всё реже попадаются в негустой толпе знакомые лица. Туда ведь с некоторых пор приходят пятнадцатого февраля все, кто где-нибудь сколько-нибудь повоевал - "карабахцев" можно, к примеру, встретить, "вильнюсцев", "приднестровцев"... И "чеченцев", конечно. Может быть, тот, кто разворотил артиллерийским снарядом дом Арби, тоже сегодня будет там. Пусть будет. Млечник ничего не имеет против.

 Сергей вышел из маршрутки и устремился к центру площади, где возвышались на постаменте трёхметровые бетонные фигуры двух монстров в панамах - со зверскими харями и с "калашами" наперевес. Казалось, воинственная парочка целится в каждого, кто смотрит на памятник спереди. Млечнику эта скульптура, открытая летом 1991 года, с самого начала не понравилась. "Мы были не такие", - подумал он, когда соскользнула маскировавшая фигуры ткань. Но за десяток лет с гаком Сергей притерпелся к памятнику и смотрел на него сейчас без малейшего раздражения, с горькой иронией признавая, что ТАКИМИ они тоже бывали.
 Впрочем, его мнение ни тогда, ни теперь, никого не интересовало. Проект был утверждён председателем областного клуба "Герат", которого через пару лет посадили за уличные грабежи. Это его видел Млечник в той давней передаче. Бывший десантник в тюремной робе разглагольствовал перед журналисткой о том, что всё было правильно, что "если не мы, то американцы". И вдобавок старался вышибить из нее слезу, упирая на "синдром": "Двенадцать лет, как я пришел с армии, а я всё ещё воюю..."
 Млечник тогда выругался:
 - С кем ты воюешь, говнюк?! С безоружными прохожими в подворотнях?..

* * *
 В ноябре 84-го Млечник ещё не знал, что это называется "синдром". Ему только странно было чувствовать твёрдый асфальт под ногами, привыкшими за полтора года к пустыне. Ему тогда многое было странно.
 Сергей просыпался ни с того ни с сего среди ночи, слонялся босиком по квартире, в которой вырос, и не узнавал её. Не верилось, что он дома, что не поднимут по тревоге, что не придётся запрыгивать на броню и мчаться по тряской грунтовке, глотая бурую пыль вперемешку с выхлопами, на очередную "задачу".
 Вымерив шагами комнату вдоль и поперек, Млечник садился на кухне с сигаретой, а то и с "косяком", делал одну-две затяжки и цепенел, уставясь в облицованную сизо-голубоватым кафелем стенку...
 Иногда к нему подходил отец. Или мать. Млечник ощущал прикосновение тёплых родных ладоней и слышал шёпот: "Сынок, что тебя мучает?.. Не молчи, выговорись, легче станет..."
 Сергей не находил слов, чтобы объяснить родителям, как его добивает тишина. Не мог им сказать, что за дикие мысли посещают его в такие ночи: лучше бы он ещё на годик остался ТАМ, лучше бы его вообще грохнули, чем возвращаться в эту внезапно ставшую совершенно чужой "нормальную жизнь"...
 Целый год Сергей избегал встреч с бывшими одноклассниками, которые, как наивный Санька, видели в нём героя. Только Ерёма его понимал. Безо всяких объяснений. Но Лёшка уже тогда начинал потихоньку ненавидеть всех, кто ТАМ не был...
"Не молчи, сынок, расскажи..." О чём?!. О том грязном и оборванном пацанёнке лет семи, что не вовремя выскочил из-за дувала прямо под его, Млечника, очередь?.. О том кишлаке, который боевые вертолёты на его глазах стёрли с лица земли вместе со всеми жителями?.. Там, по донесению разведки, прятались "духи", и штурм был чреват большими потерями, как тогда. Решили на сей раз поберечь личный состав. А "духов" там никаких и не было. Ушли уже...

 "Выговорись, легче станет..." Легче, папа, Димке-Исусику. И Славке Тимохину легче.
 Славка должен был дембельнуться одновременно с Млечником. Точно так же, наверное, зачёркивал числа в календаре, считал последние деньки: семнадцать осталось, пятнадцать, четырнадцать...
 Ему тоже перебило ноги, но он был в сознании, в отличие от Арби, которому досталось больше. Славку трясло, он заикался от страха и просил не бросать его. Ерёма дал честное слово, что они вернутся, как только отнесут Мишеля. А БТР горел. А нести раненого надо вчетвером, а они с Ерёмой... А там ещё был ящик с трофейной взрывчаткой... А рослый Арби весил тогда... А БТР горел! А Славка что-то завопил им вдогонку... Вроде как послал подальше. А они сперва не просекли, а потом вспомнили про ящик, который надо было прежде всего... А БТР горел...
 Они заорали в один голос "ложись!" подбегавшим ребятам. И сами успели залечь. И прикрыли собой Мишеля. И стали ждать, когда рванёт...
 С Тимохиным никто не дружил. В роте над ним посмеивались даже салаги. У него и кличка была позорная - Тюха. Ни гранату метнуть, ни стрелять как следует... И когда марш-бросок пешедралом, он самый первый начинал "сдыхать". Кому такой нужен на боевых? Обуза. Водила из него, правда, получился более-менее, когда комбат догадался посадить его на БТР...
 Они оглохли на время. И здоровенный кусок брони беззвучно шлёпнулся в песок где-то в полуметре от головы Ерёмы.
 А потом этот разговор с комбатом... Млечник докладывал, не отводя взгляда:
 - Рядовой Тимохин был уже мёртв... Так точно, товарищ майор, мы знали про ящик с тротилом... Но там же Мишель... То есть, виноват, младший сержант Мишиев... А Тимохин был мёртв, я видел.
 Комбат поверил, что так оно всё и было. Млечник и сам в это поверил. Так МОГЛО быть. А если МОГЛО, то значит БЫЛО. Никто не дрожал от страха и болевого шока. Никто не матюгался напоследок, чтоб они уходили скорей... Так удобнее. Так спокойнее.
 И Млечника, и Ерёму представили к награде. Вполне справедливо: рискуя жизнью, спасли товарища. А Тюху не представили - как бы не за что... Славка забыл золотое правило: идёшь в хвосте колонны - держись колеи. След в след надо было двигаться, а не вихлять туда-сюда, да ещё с таким грузом. Сам налетел на мину, сам и поплатился...
 А в том ящике был не тротил. Что-то новенькое, помощнее... Ну, полезли бы они опять в брюхо БТРа, ну, все вместе бы... А так - один Славка. Арифметика...

 "Сынок, что тебя мучает?.." Не спрашивай, мама...

* * *
 Уже приближаясь к разрозненным группкам людей, стоящим поодаль от постамента, Млечник заметил, что следом шагает ещё кто-то. Оглянулся, узнал двух пассажиров своей маршрутки. Молодые парни, чуть за двадцать. "Чеченцы" наверняка. Поискал глазами ровесников. Не абы каких, а с которыми договаривался. Вон они, уже разливают.
 Валерка за последний год ещё больше растолстел - совсем не держит форму, десантура хренова. Тот, что в тёмных очках, - это Игорёха, танкист. У него один глаз искусственный: в прошлом году в аварию попал. Ну надо же - и Вовка здесь, и Равиль, и даже Макса жена отпустила!.. Почти что полный кворум. Млечника не хватает. И Толяна. Но тот уже, скорее всего, не придёт, он никогда не опаздывает. Не удалось, наверное, подмениться, работать некому. Толян санитаром служил в медбате, а сейчас врач-травматолог. Это он, между прочим, Игорёху починял после аварии. Хороший доктор. И вообще мужик что надо: последнюю рубаху с себя, как говорится... Вот Толян бы никогда в жизни...

* * *
 ...Желтуху подцепить - проще некуда. Чуть ли не весь батальон переболел. Пачками развозили по госпиталям. А Млечник что, лучше других, что ли? Тоже загремел как миленький в инфекционное отделение. Почти на месяц.
 Ставят ему капельницу, а утром у него анализы ещё хуже, чем были. И температура держится. По новой ставят - опять та же фигня. Потом подкатывается к нему симпатичный улыбчивый медбратик по фамилии Юнусов:
 - Тебе, друган, обыкновенный раствор глюкозы капают. Я бы тебе посоветовал найти где-нибудь 25 чеков. Если, конечно, хочешь вылечиться...
 У Млечника были с собой чеки. А рядом в палате парень лежал, у него не было. Совсем загибался. Млечник, едва оклемавшись, начал собирать по палатам, у кого сколько есть. Собрал. Только уже поздно было...
 Когда этого парня накрыли с головой простынёй и унесли из палаты, Сергей пошёл искать Юнусова. Нашёл бы - убил, ей-богу. Голыми руками придушил бы гада... Его счастье, что не его дежурство было в тот день.
 Перед выпиской Млечник всё-таки сообщил начальнику госпиталя, сколько стоит смерть от гепатита. Паскудно было выступать в роли стукача, но сообщил. И что же он тогда услышал в ответ? "Сержант Юнусов - наш лучший медбрат. Он на такое не способен".
 А сейчас у этого деятеля фирма своя. Швейцарскими лекарствами торгует. Офис в Москве. Рекламу крутят по телеку: "Ветеранам всех войн - 50-процентная скидка"...

* * *
 Компания была до такой степени увлечена подсчетом "бульков" (поровну же разлить надо!), что Млечник подошёл к ней вплотную, оставаясь незамеченным:
 - Аллах акбар, шурави! Совсем невтерпёж?
 Засмеялись:
 - Воистину акбар! Долго спишь, Серый. Присоединяйся. Тара есть?
 Тары у Млечника не было. Кто-то протянул ему одноразовый стаканчик.
 - За что пьём?
 - За упокой.
 - За упокой не здесь надо.
 - Да мы по другому поводу. Цвигун вчера копыта отбросил. Инфаркт. Не слыхал разве?
 - Не слыхал. Ну, царство небесное. Это мой взводный.
 - Серьёзно? Тогда всё понятно...
 Водка оказалась явно "палёной", от неё разило сивухой. А может, и не водка это, а самогон. Ему сунули "бородинскую" горбушку и ломтик солёного сала. Закусил.
 "Вот я и пережил этого головореза", - подумал Млечник с неожиданной жалостью. Ему вдруг сделалось невыносимо тоскливо, словно со смертью прапора утратило смысл что-то большее, чем застарелая неприязнь. Какая-то важная цепь разомкнулась, лопнуло центральное звено, что связывало Сергея по-настоящему с тем временем, с той войной, с юностью, чёрт возьми... Ведь теперь не осталось в городе никого, кто помнил бы Млечника девятнадцатилетним, кто вместе с ним когда-то месил регистанские пески.
 Мужики, с которыми Сергей только что принял по пятьдесят, служили все либо в других провинциях, либо в другие годы. Млечник их знает, как облупленных, они отличные ребята, но его отношения с ними так и болтаются где-то посерёдочке, между понятиями "друзья" и "собутыльники". Ближе, причём, ко второму. Сливаются эти два понятия (во всех смыслах) только в феврале и только на один день. Пятнадцатого, разумеется, числа.
 Можно, конечно, ещё и в августе закатываться сюда ради пары-тройки стопариков, Валерка агитировал, но Млечник этого не делает. Из принципа. Не служил он в войсках дяди Васи. Уж извиняйте, мальчики в беретиках, мотострелки мы. Пехота, если по-простому. С небес не прыгали, как-то всё больше на пузе по песочку, наподобие ящерицы. "Рождённые ползать"...
 Да если разобраться, все двуногие и бескрылые рождены только ползать. Пока живут. А вот отделится от твоего остывающего трупика что-то невидимое - оно и полетит... Может, в небо, а может, в тартарары. Говорят, эта штука у каждого есть. Даже у Цвигуна, наверное, была...

 Поблагодарив ребят за угощение и сказав, что продолжит позже, Млечник отошёл в сторону и закурил сигарету. Каждым своим нервом, до боли он желал в эту минуту, чтобы хоть кто-нибудь окликнул его позабытым армейским прозвищем "Молочай", и знал, что окликнуть некому. "На гражданке" его звали Молочаем только четверо. Только четверо во всём мире имели на это право, только они: Арби, Ерёма, Назар и Витька.
 
* * *
 Женька Назаров, Назар... Маленький, щуплый Назар-недомерок... У него была одна группа с Мишелем. И один резус-фактор. Когда Мишель умирал от потери крови, Назар давал ему свою. Млечник не помнил точно, сколько. Помнил, что много. Даже для донора со стажем - много. А Женька это делал первый раз. Медики потом говорили, что его самого пришлось откачивать. Но Арби выжил тогда и благополучно долетел до Ташкента.

 ...А в Ташкенте было кайфово, там гуляла хмельная дембельская осень, и дынный аромат витал в воздухе, мешаясь с легким конопляным дымком... Мишель обалдел, когда они нагрянули к нему всей шоблой - и Молочай, и Ерёма, и Витька, и Назар. Они сидели на казённых стульях, накинув на плечи для блезиру казенные белые халаты, поднимали казённые стаканы с обыкновенной "Фантой" (ничего алкогольного Мишелю было нельзя), чокались, дурачась, и - пьянели, всё равно пьянели! От счастья, что живы, что вырвались, что снова вместе...
 Арби в ту пору ещё надеялся, что хирурги ему сохранят хотя бы одну слепленную из кусочков ногу, и он будет ходить хотя бы на костылях... А кусочки никак не хотели срастаться, и швы гноились, и Мишелю вкатывали анальгетики каждые два часа.
 Они вспоминали только смешное, они хохотали в пять лужёных глоток, и громче всех Назар... Женька подал идею - собираться в том же составе каждый год, и все её подхватили и размечтались наперебой.
 Им казалось, что все кошмары уже позади, что жить предстоит долго-долго... И они всё откладывали этот сбор, откладывали... Так и не собрались ни разу.

 Женька был родом из Хабаровска и по дороге в аэропорт с упоением рассказывал Млечнику о том, какая в дальневосточной тайге растёт конопля.
 Да, они почти все там к концу службы стали завзятыми анашистами. Почти все. Иначе невозможно, иначе свихнёшься. Млечник после дембеля три года потратил на то, чтобы отвыкнуть от этой дряни. И не женился, пока совсем не отвык. А Назар втянулся, перешёл уже дома на героин и увяз в глюках по самую макушку. Последние письма он писал Сергею нетвёрдым почерком, мысли расплывались по бумаге, как болотная жижа, концентрируясь в основном на подробностях добывания зелья.
 В 89-м Назар перестал отвечать Млечнику, а в 90-м Сергей получил конверт, надписанный его матерью, который можно было даже не вскрывать: и так всё ясно.
 Передозировка. Обычное дело...

* * *
 Митинг шёл сам по себе, а в сторонке, на промерзшем газоне, тоже сами по себе, квасили "шурави", охотно делясь своими запасами спиртного с каждым встречным-поперечным. Вот они уже поят молоденького оператора с МТК - муниципальной телекомпании. Корреспондента тоже поят. Остатки вместе с бутылкой торжественно вручаются какому-то бомжу, который тут же сваливает, пока не передумали. Не передумают. В такой момент им на хвост может упасть кто угодно, и ребята без вопросов нальют, не откажут. Но Серёга Млечник - не "кто угодно". Он не будет злоупотреблять халявой. Он сейчас купит пузырь в ближайшем ларьке и внесёт свою лепту.
 Млечник направился было к киоскам, но громоподобный рёв в динамиках заставил его помедлить и насторожиться.
 У микрофона надрывался упитанный бородатый дядечка в дублёнке, в котором Сергей опознал депутата городской Думы. Дядечка с пеной у рта разорялся о каком-то противостоянии какому-то международному сионизму. Млечнику захотелось вырвать у одного из бетонных уродов бетонный автомат и шарахнуть им этого дядечку по кумполу. Он опять вспомнил...

* * *
 - Молочай, замри! - крикнул глазастый Витька Поляков, и Сергей застыл в позе журавля, балансируя на одной ноге. Там, куда он только что собирался опустить вторую, проступали очертания присыпанной песком противопехотки.
 Витька-умница, Витька-психолог... Крикни он тогда "мина!" вместо "замри!" - и Млечник обязательно наступил бы на эту грёбаную мину, чтобы обернуться и спросить: "Где?" Нет, уже не обернулся бы и не спросил.
 Один только Витька во всем батальоне не имел кликухи и не курил анашу. Может, по этой второй причине он и обладал таким обострённым чувством опасности. Не зря его потом из пехтуры перевели в сапёрную роту.
 У него было всё в порядке с анкетой: Поляков Виктор Иванович, 1964 года рождения, русский, член ВЛКСМ. Широкоскулое, типично славянское лицо, нос картошкой, прямые русые волосы. Ни один скинхед не заподозрил бы его в "нечистопородном" происхождении. "Жидовню пархатую" схлопотал как-то раз, наоборот, Млечник - за свои "штормовые" тёмно-каштановые волны и крупный шнобель с горбинкой. (Дело было в 87-м году, в ленинградском скверике, где стоит памятник "Румянцева победам".) Витька, услышав, заржал и посоветовал Сергею, стопроцентной обрусевшей "хохляндии", сделать себе обрезание...
 В 91-м, сразу после путча, Витька поменял паспорт и взял фамилию матери. Млечник так и не смог привыкнуть к его новому имени - Авигдор Шойхет. С отцом Витьки мать давно уже была в разводе, и на руинах бывшего Союза их обоих ничто не держало.
 Витька писал Млечнику из Хайфы, настойчиво звал в гости, обещал показать все красоты Иерусалима, которых не видят обычные туристы. Он пошёл в израильскую армию добровольцем, ему дали взвод сапёров из таких же, как он, олим - "новых репатриантов". Он командовал ими на русском языке.
 Млечник не понимал: на кой чёрт Витьке эта армия? Так и написал: "Тебе что, Афгана мало показалось?" Витька ответил очень серьёзно и обстоятельно. Все его рассуждения свелись в итоге к одному: "В Афгане мы были чужие, а здесь я защищаю свою родину". Млечник взбесился, когда это прочёл. Какая, к чёрту, "родина"?! Его родина - Питер, он там каждый камушек знал на ощупь, мог с завязанными глазами пройти по Невскому и безошибочно сказать, где какие улицы его пересекают... Когда он успел заделаться коренным израильтянином?!
 Осенью 96-го Млечнику удалось подзаработать деньжат на поездку в Израиль. Он оформил загранпаспорт и начал заниматься гостевой визой. Приглашение уже было у него на руках.
 ...В тот вечер Нюрка была у тёщи, а они с Викой потягивали некрепкое пиво и смотрели новости по НТВ. Вполглаза смотрели, ждали какую-то комедию. Собкор передал из Израиля, что террорист-камикадзе опять среди бела дня взорвал пассажирский автобус. Трое убитых, двадцать с чем-то раненых. Показали подробный сюжет о жертвах теракта. В кадр попал мужчина в военной форме, с широкоскулым славянским лицом и русыми окровавленными волосами. Обломок гвоздя, которыми была начинена кустарная бомба, угодил ему прямо в висок...
 Млечник швырнул в экран массивную керамическую кружку. Вдребезги! Витьке только-только исполнилось тридцать два. Он просто ехал домой на выходные...

* * *
 Млечник протянул в окошечко сторублёвку, взял "Монопольку", сунул сдачу, не считая, в карман и вернулся к своим. "Шурави" уже были хороши, но дополнительной "горючке" бурно обрадовались. Нежно придерживая локтем цветы, Млечник отвинтил пробку, щедро плеснул всем жаждущим, не обделил и себя любимого. Бутылка опустела. Бесшумно соприкоснулись пластиковой тарой, опрокинули за здравие присутствующих.
 Митинг подходил к концу. Солдатики из расположенной неподалёку от города воинской части уже готовили ракетницы. Духачи из оркестра отогревали мундштуки своих труб и кларнетов, чтобы спустя несколько секунд слиться с инструментами в смачном поцелуе.
 Дирижёр взмахнул руками, зазвучала плавная мелодия, чиновники мэрии поволокли к памятнику хвойную гирлянду, а депутаты гордумы - объёмистые букеты, приобретённые на деньги налогоплательщиков. Сами налогоплательщики (в том числе и родственники погибших ребят) пока ещё ждали своей очереди.
 Млечник отвернулся. Он уже неоднократно видел это шоу. Но что-то заставило его снова посмотреть в сторону памятника. Что-то или кто-то. Приглядевшись, он понял, кто. Там стоял, беспомощно озираясь, седой сутуловатый человек в длинном, землистого цвета пальто, с шапкой в одной руке и четырьмя жёлтыми нарциссами в другой. Он не решался приблизиться к постаменту, шедшие навстречу чиновники натыкались на него, задевали. Млечник узнал мужчину. Это был отец Саньки Ольшевского. Что он здесь делает? Он же никогда не ходил на эти долбаные митинги, даже на открытии памятника не был - так его коробила всякая публичность...
 Млечник передал свои упакованные в газету гвоздики ближайшему "шурави": "Подержи, только осторожно!" - и метнулся в толпу. Обнял Ольшевского за плечи, повел к памятнику, оберегая от толчков:
 - Герман Андреич, зачем вы пришли? Вы же никогда раньше...
 - А, Серёженька... Здравствуй... Ну как это "зачем"? Пятнадцатое февраля... Надо... Ведь Саша тоже был бы здесь сегодня...
 Подмороженные жёлтые нарциссы моментально утонули в куче депутатских веников. Плевать. Важно, что они на своем месте.
 Млечник взял Германа Андреевича под руку, они вместе подошли к ребятам. Газетный свёрток был цел и нисколько не помят. "Шурави" понимающе переглянулись и поднесли Ольшевскому полный стаканчик водки. Тот поспешно отгородился ладонью:
 - Спасибо, ребятки, я не пью. А вот вас угощу с удовольствием. Заходите в любой день, в любое время. Мы пенсионеры, мы всегда дома. Можно сегодня. Вот Серёжа объяснит, где я живу.
 На кладбище Санькин отец побывал накануне и сказал, что сейчас поедет домой. Млечник понял, что не сможет отпустить его одного.
 Тронув за рукав Макса, что казался трезвее остальных, Сергей попросил его вынуть записную книжку и ручку. Продиктовал фамилии, номера могил, проверил, объяснил, что нужно сделать. Продиктовал адреса: свой и Германа Андреевича. Проверил. Всё точно. Отдал Максу цветы, бегом нагнал бывшего соседа, помахал приятелям рукой:
 - Как съездите, сразу к нам! Будем ждать. А там не пейте!
 Проводив Ольшевского до подъезда, Млечник сообразил, что ребята могли не врубиться, куда это - "к нам". Извинился, помчался к Вике - предупредить: телефона у него дома не было.
 Вика удивленно подняла брови, когда он появился на пороге:
 - Так рано?! И почему трезвый? Что-нибудь случилось?
 - Да нет, Викусь, всё нормально. Я на минутку. Если ребята меня будут спрашивать, скажи, пусть едут к Ольшевским. Ну, ты помнишь, они живут рядом с моими. Мы сегодня там соберёмся. Так что не волнуйся, - добавил Млечник с грустной усмешкой, - я ещё назюзюкаюсь...
 Расплатившись с таксистом, Сергей пересчитал оставшиеся купюры и мелочь. Хватит ещё на пару бутылок и на какую-нибудь дешёвую закуску. У ребят тоже наверняка что-то имеется. Приедут - скинутся, и он сбегает в магазинчик за углом: не объедать же, в самом деле, Ольшевских...
 Млечник нырнул в знакомый подъезд, зашагал через две ступеньки на пятый этаж. К своим родителям он заходить не стал - там пришлось бы задержаться надолго - сразу позвонил в соседнюю дверь.
 В квартире Ольшевских было тепло и чисто. Санькина мать разулыбалась, увидев Млечника, однако не удержалась от мягкого упрёка:
 - Давненько, давненько вы к нам не заглядывали, Серёжа... Всё некогда?.. А Саша вас так уважал...
 Млечник не мог смотреть на развешанные по всем стенам Санькины фотографии. Раньше их тут было гораздо меньше. А когда это - "раньше"? Сколько лет он уже здесь не был? Десять? Двенадцать? Дольше...
 Хозяйка предложила Млечнику присесть на диван, сама расположилась в кресле напротив. У Сергея вертелись на языке какие-то глупые неловкие фразы - то ли раскаяния, то ли оправдания. Пока он раздумывал, произнести их вслух или нет, Ольшевская прочла на его хмуром лице иное:
 - Серёжа, вы не обижайтесь на меня. Это всего лишь старческое брюзжание. Мы же всё понимаем. Время идёт, у всех своя жизнь, свои заботы... Саша был очень коммуникабельный мальчик, у него была масса друзей в школе. И в институте тоже. Они к нам часто приходили. Первые пять лет после... И на день рождения, и на годовщины, и так забегали проведать. А на шестую годовщину только одна девочка пришла, однокурсница. С мужем своим. А потом больше никто. Они его не забыли, Серёжа. Просто нельзя об этом думать постоянно. Вы согласны со мной?..
 Сергей опустил голову, как будто медленно кивнув. Он опять чувствовал себя слизняком, как в июле 84-го, когда он отказался сопровождать Саблина, испугавшись встречи с его родителями. Но у Исусика оставались ещё два брата и сестрёнка. А Санька у Ольшевских был один. Поздний ребёнок...
 Герман Андреевич вышел из спальни со стареньким магнитофоном в руках:
 - Серёженька, у меня для тебя сюрприз. Эту кассету Саша просил передать тебе. Лично в руки. Он тут кое-что записал, ещё до армии... У тебя ведь день рождения тридцатого сентября, правда? Мы собирались, а потом, сам понимаешь... Вот, послушай, по-моему, забавно...
 Он нажал кнопку воспроизведения. Раздалось шипение, потрескивание, потом послышалось треньканье настраиваемой гитары. Наконец кто-то неуверенно взял несколько аккордов, как бы опробуя звучание.
 "Вряд ли это Санька, - подумал Млечник, - он же не умел играть на гитаре. Или всё-таки освоил?.."
 Когда Санька заканчивал десятый, поступал в политех и учился на первом курсе, Млечник был занят только Викой: сумасшедший роман, свадьба, медовый месяц в Питере, начало семейной жизни... Всё это время он общался с повзрослевшим Санькой на уровне "привет, как дела". И на проводы тоже не пришёл, хотя Санька приглашал его. Если бы знал про это чёртово заявление...
 Снова шипение на плёнке - и пространство комнаты наполняет юношеский ломкий... Нет, не дискант. Уже баритончик. Слабенький, неустойчивый, но баритончик:
 - Я исполняю эту песню в честь моего лучшего друга Сергея Петровича Млечника, воина-интернационалиста. С днём рождения тебя, Молочай!
 Млечник зажал руками уши. Но Санькин голос всё равно проникал в самую сердцевину мозга, и каждый его звук взрывался там, как маленькая мина:

 "Батальонная разведка,
 мы без дел скучаем редко:
 что ни день, то снова поиск, снова бой.
 Ты, сестричка в медсанбате,
 не тревожься, бога ради:
 мы до свадьбы доживем ещё с тобой.
 Ты, сестричка в медсанбате,
 не тревожься, бога ради:
 мы до свадьбы доживем ещё с тобой..."

март-апрель 2003 г.