Открытые окна

После моего выпускного мы с мамой поехали в город. В электричке с нами ехал мой одноклассник со своим отцом. Незаметный на протяжении школьных лет мальчишка. Бледное лицо, худощавая фигура. Наши родители разговаривали, мы молчали. Мне не о чём с ним было говорить.
На вокзале мы остановились у остановки в ожидании троллейбуса. Его отец отошёл купить талоны на проезд, присовокупив к улыбке для моей мамы грозное приказание сыну:
— А ты, стервец, только сдвинься с места.
«Стервец» все эти минуты не шелохнулся, стоял, опустив взгляд. Он и до этого не сделал ни одного не только резкого, но и вообще ни одного движения без оглядки на отца. Мы больше никогда не встречались.

Но в троллейбусе я вспомнила такого же тихого мальчишку Алёшу Груздева...
 
Это было в Челябинске. Зимой он приходил в школу, укутанный в пуховый платок, и пока он раздевался, было непонятно, кто он: девочка или мальчик? Его так и дразнили: Алёнка (созвучно Алексею, которым он был по метрикам). Я — не дразнила. Мне до него не было никакого дела. В пятом классе я начала писать стихи (о каникулах, о войне во Вьетнаме...), а в шестом я была в иллюзии любви, потому что Серёжу Михалёва, моего постоянного соседа по парте, посадили с Наташей Фиопентовой. Я не помню, с кем посадили меня. Но они сидели передо мной. И я, видя, как они шепчутся и хихикают, завидовала.
У Наташи были чёрные, как смоль, волосы, разделённые на пробор и туго сплетённые в две косы с огромными бантами. Ах, как я хотела такие же! Два калачика косичек под огромными коричневыми маками капроновых лент — по обе стороны от макушки!!!.. Я подружилась с Фиопентовой, благо, наши дома стояли напротив, возле школы.
— Мы с Серёжей идём в кино, — говорит она, поправляя свои банты перед зеркалом, блестящим и ровным пробором волос пронзая сердце моё.
Вожделение синенького прямоугольничка — из его рук (в мои! — но...) — в её...
Что я, семиклассница, знала о любви?
Я хотела любить, я искала знаки любви — в синем билетике, в дёргании косичек. Но моя весна ещё не начиналась. Началась ... весна другая.

В школе выставляли двойные рамы. Мы в субботу мыли окна в своём кабинете. Я в нём бывала только во время классных часов, потому что классным руководителем у нас была учительница немецкого Маргарита Александровна. В пятом классе случился конфликт: новая классная и изучение иностранного. Конечно же, вызывали родителей, уговаривали нас, пятиклассников, быть сознательными. Но мы уже пели на военно-патриотическом конкурсе песню «Стоит над горою Алёша, Германии русский солдат» до полуобморочного состояния и ни в какую не соглашались учить немецкий язык.
Девочки-«англичанки» бегали к первой учительнице, бросались в её объятия. Я тоже бежала за ними и — стояла в стороне. Она меня не замечала. Я с детства была долговязая, нескладная, угловатая и резкая (мама говорила: нахалка. Я упрямо про себя думала: смелая. Папа меня молчаливо ободрял).
Конфликт был исчерпан, но мы так и не полюбили новую классную...

Седьмой класс. Весна. Мы моем стёкла. Какая у нас была школа: трех или четырехэтажная, уже не помню, но наш кабинет находился на верхнем этаже, под самой крышей. Мальчики носили воду в вёдрах, вынимали вторые рамы, которые были выше их собственного роста. Я забралась на подоконник, но — медленно, как в кино — одна из трёх рам почему-то поплыла в гнезде окна. Я плавно покачнулась по ходу её движения. Алёша подскочил, дернул меня за руку вниз, а сам вспрыгнул на подоконник. Вскочил и вцепился в наклонившуюся раму. Она приготовилась слетать, — он, намертво сросшись с ней, - тоже. Человеческое распятие в раме окна. Я ещё не знала о Христе. Я просто замерла, растопырив глаза. В ушах моих звенели осколки ещё не разбившихся стёкол. Сережа Михалёв и Витя Перевозчиков подскочили и медленно стали затаскивать уже вывешивающегося в окно Алёшу. Сколько прошло времени? Минута? Две? — Мне показалось, что вечность. В моей памяти навсегда запечатлелась картина: Алёша Груздев, готовый к полёту — в разъёме окна. Сыночка-косыночка. Щупленький мальчишка, который первый научил меня не бояться ничего, стоять до конца, во что бы то ни стало. Тогда впервые оборвалось сердце от ощущения ветра. Теперь, сквозь годы — сквозняк времени — проветривание души — происходит проверка чувства на прочность. Тогда мы не сказали ни слова классной, которая была в учительской и ничего не видела. Ещё ругать будут, а всё ведь обошлось. Никто, кроме нас шестерых (были ещё две одноклассницы), этого так и не узнал. Мы никому не сказали. Никто ничего не узнал, а я — навсегда узнала, на что способен человек.
Летом мы переехали. Перед отъездом выяснилось, что на месте школьного сада было массовое захоронение расстрелянных в тридцатые годы. Весь пришкольный участок перекопали, одни ямы зияли. А я лежала на полу в квартире сорок восемь, дома номер шестнадцать по Огородной улице и читала о Лобачевском. О том, как он посмел открыть неэвклидову геометрию. Я упаковывала книги, ожидая папу, который собирал к переезду все остальные вещи, а потом переписывала мудрые слова Лобачевского в тетрадочку.
И мне хотелось тоже стать другой. Сильной, смелой, не чтоб гордились, а чтобы пригодиться кому-нибудь, открыть что-нибудь такое, что очень-очень пригодилось бы всем, — как неэвклидова геометрия, — которой все пользуются, а не замечают... Чтобы вовремя подскочить и удержать.
Потому что добро — это то, что своевременно.
Летом, конечно же, я не помнила о случае с рамой, потому что я уезжала из города детства и первой любви — как мне тогда казалось, к Серёже Михалёву. Я не знала ещё, что увожу в своём сердце не облик Серёжи, а искру настоящей любви, которую своим поступком заронил — сокровищем — сокровенным зёрнышком оперяющейся души Алёша Груздев. Тогда у меня были другие масштабы мечты: о пространстве и о геометрии вселенной. А окна с тех пор так и мою с содроганием, хотя и живу на первом этаже.