Черный ящик оранжевого цвета. Глава 1

 ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ.

Все описанные события происходили в действительности в 60-х годах прошлого столетия. В повествовании нет ни одного выдуманного эпизода. Здесь показаны будни Военно-воздушных сил Советской Армии.
Людям, не знакомым с авиацией, кое что может показаться не реальными, а поведение персонажей порой, по меньшей мере, странным. Но такой была армия, такими были летчики. Многие из них живы и поныне. Они честно исполняли свой долг и во многом благодаря им Советский Союз успешно осуществлял политику ядерного сдерживания, направленную на сохранение мира во времена "холодной войны". Военная авиация нашего государства имела тогда высочайшую репутацию во всём мире.
 «Черный ящик»- это общепринятое и любимое журналистами название прибора, автоматически осуществляющего контрольные записи режима полета и переговоров членов экипажа. На самом деле, контрольные приборы заключены в корпус оранжевого цвета (для более быстрого обнаружения в случае аварии). При вскрытии и анализе информации «черного ящика» обнаруживаются иногда парадоксальные факты, опровергающие порой самые достоверные и, вроде, очевидные версии.
Названием повести нам хотелось только сказать, что установившиеся понятия о событиях и поведении людей не всегда соотыетствуют их истинному содержанию.
 
 Глава 1.


- Штурман! Молитву!

Такой команды нет в наставлении по штурманской службе, не найти её и в других авиационных инструкциях и правилах. Но в дальней авиации эта фраза давно стала привычной и звучит почти всегда и во всех экипажах, когда в небо поднимается бомбардировщик. «Молитвой» шутливо называется перечень обязательных действий, которые должны выполняться на наиболее ответственном этапе полета–перед взлетом и во время взлета. «Молитва» предназначена, главным образом, для помощи пилотам, а её чтение входит в обязанности штурмана.

Правый летчик, старший лейтенант Зайцев, балагур и большой любитель всякого рода шуток, с удовольствием щеголяет своим знанием профессионального жаргона и охотно использует его при каждом подходящем случае. Командир экипажа не одобряет пустых разговоров и бессмысленных шуточек вообще, а во время полета, в частности; на вольность помощника следует незамедлительная реакция-сквозь шелест и потрескивание в наушниках шлемофонов раздается негромкий баритон капитана Крайнова:

- Зайцев! Ты без пяти минут командир, а все остришь. Сколько раз говорю, команды отдавать точно по наставлению, лишнего не болтать. Штурман, читать карту!

Николай Михайлович Крайнов, бесформенная фигура которого громоздится над приборной доской в командирском кресле, по внешнему виду никак не похож на военного летчика. Широкое и плоское лицо с одутловатыми щеками, почти незаметные светлые брови и маленькие голубые глава под тяжелыми веками. В его больших руках, которые «остряк» Зайцев назвал как-то «граблями», штурвал ракетоносца кажется рулем детского велосипеда.

Сдержанный и скромный, среди командиров кораблей капитан Крайнов выделяется, пожалуй, только своими габаритами. Много говорить Николай Михайлович не любит, близких друзей не имеет, перед начальством не тушуется. Улыбается он редко, но улыбка его хороша - взгляд теплеет, черты лица смягчаются и добрая душа будто раскрывается перед собеседниками.

Ему всегда находится место в любой офицерской компании – будь-то курилка, дружеское застолье или какое иное общественное мероприятие. Мнением его дорожат и к нему прислушивается не только молодежь, но и старшие офицеры.

 В авиацию он пришел по комсомольскому призыву в пятьдесят втором году и, после окончания училища летчиков, четырнадцать лет прослужил в одном полку. За это время многие его однокашники дослужились до подполковничьих или даже полковничьих звезд, но это его, похоже, не задевало, - во всяком случае, к званиям и должностям он относился абсолютно бесстрастно.
 
Со своими личными планами и желаниями Крайнов ни с кем не делился, о карьере, вроде, не заботился и не переживал – может, потому она и не сложилась. Был он, безусловно, одним из самых опытных летчиков, его уважали и с ним считались абсолютно все,-от рядовых стрелков до командира полка. Но ввести его в список резерва на повышение никому из начальников не приходило в голову: высшего образования не имел, да и был он сам очень уж какой–то не командирский.

В экипаж Крайнова и был назначен прибывший в полк молодой лейтенант Геннадий Зимин. За четыре года службы, а в бомбардировочной авиации это срок немалый, - почти пол тысячи часов налета, тревоги, наряды, - Зимин прошел все этапы подготовки штурмана корабля, вполне освоился с полковой жизнью и считал, что с командиром и экипажем ему очень повезло.

 Сегодня обычный полет по плану боевой подготовки: день, метеоусловия простые, продолжительность полета четыре часа двадцать восемь минут. Старший лейтенант Зимин к работе готов. Сейчас его очередь включиться в работу экипажа. Инструкция давно выучена наизусть, но порядок есть порядок, и Геннадий начинает зачитывать взлетную карту-памятку. Точнее, выкрикивать слова нараспев, акцентируя ударения, выделяя звонкие согласные и как бы обрывая фразы, чтобы звучало молодцевато и подстегивало к действию:

 - Выпустить закрылки на взлетный угол, проверить их синхронность!

- Закрылки двадцать пять, синхронно работают!

- Проверить давление в основной и аварийной системе тормозов!

- Давление в норме!

- Законтрить носовое колесо!

- Законтрено!

- Я семьсот восемнадцатый, разрешите взлет!

С командно-диспетчерского пункта руководитель полетов дает разрешение на вылет:

- Семьсот восемнадцатый, взлет разрешаю.

- Экипаж, приготовится к взлету! Взлетаю!

Рев двигателей достигает высшей точки, тело аэроплана вибрирует и содрогается от реактивной силы и желания рвануться вперед и вверх, на простор, в небо, за облака, к дьяволу на рога – только побыстрей оставить землю…

- Отсчет!- Это команда экипажу для включения секундомеров, - время полета началось.

Отпущены тормоза,тяжелый бомбардировщик срывается с места,исполосованная черными следами шин бетонная полоса ускоряется и стремительно уносится под фюзеляж.

- Скорость двести двадцать, двести сорок, двести шестьдесят!

Семьдесят тонн металла, керосина, вооружения, приборов, проводов и всяческого оборудования с шестью членами экипажа,– все то, что детально спроектировано, тщательно собрано и отлажено в одном, имеющим целевое назначение изделии, - дальнем бомбардировщике, - тяжело и теперь уже, как бы нехотя, отрывается от бетонки. Земля остается внизу, прекращается тряска, ревущие двигатели как -то сразу затихают, звук их становится ровным, плавно переходит в равномерный гул и кажется, что в кабине наступила абсолютная тишина.

- Высота пятьдесят метров… Сто метров… Сто пятьдесят метров…

- Шасси убрать!

 - Шасси убрано!

Семьсот восемнадцатый в полете. Теперь предстоит набор высоты, маршрут на полигон, бомбометание, возращение на аэродром и посадка. Такие же задания у всех экипажей полка. Все как всегда.

Но для старшего лейтенанта Геннадия Зимина этот полет должен стать особенным. Он наконец-то сделает то, что задумал уже давно, почти год тому назад. Раннее ему постоянно что-нибудь мешало. Дело было вроде личным, касалось только его и Нади, его жены. Точнее, больше всего Нади, хотя она и не знала пока об этом. Конечно, в этом забытом богом гарнизоне, где базировался полк, ей не место, - она была здесь абсолютно чужой и, за два года, ни с кем из офицерских жен не сблизилась и не подружилась.

Зимин не хотел никому причинить какие-либо хлопоты или неприятности, но вся его задумка была настолько необычной, что смущала его самого. И Геннадий каждый раз откладывал её исполнение, убеждая себя, что время еще есть и сделать это никогда не поздно. Ему казалось, что обстоятельства и, в первую очередь, бесперспективность дальнейшей службы толкают его, может быть, не к самому лучшему варианту. Однако было что-то позорное в самой идее бегства из армии. Сдерживало его и то, что в силу непредсказуемости последствий, могли быть затронуты сослуживцы и командование полка. Для Зимина, выросшего в офицерской семье и с детства впитавшего в сознание, что выше чести ничего быть не может, до сих пор оставался неразрешенным вопрос морали – имеет-ли он право вообще пойти на такой шаг?

Размышления не мешают Геннадию выполнять привычную штурманскую работу – он следит за приборами, определяет местоположение, уточняет курс и ведет записи в бортжурнале. Периодически вносит поправки в режим полета:

- Командир, доверни влево два градуса, держи высоту девять двести.
 
Мысли его возвращаются к Наде и воспоминаниям четырехлетней давности. Он встретился и познакомился со своей женой, когда, окончив Челябинское училище, приехал навестить родителей. Встреча состоялась в доме однополчанина и старого друга семьи Зиминых – Николая Ивановича Давыдова.

Давыдов, бывший командир мотострелковой дивизии, был на два года моложе отца Геннадия, но уволились они из армии одновременно, когда Геннадий еще учился в школе. Судьба свела майора Зимина и майора Давыдова сразу после войны, после того, как бывшего кавалериста Зимина направили на политработу.

Военная карьера Давыдова складывалась удачно, - прибыв на фронт после ускоренного выпуска младшим лейтенантом в сорок втором году, в боях под Белгородом он уже командовал ротой, а накануне Корсунь-Шевченковской операции исполнял обязанности командира батальона. Затем, ещё не получив даже звания майора, был назначен начальником разведки дивизии. Но эта должность пришлась ему не по душе и он, после некоторых мытарств, добился перевода обратно в полк, с которым дошел до Берлина и в котором прослужил ещё два года начальником штаба.

Летом сорок пятого года в часть прибыл новый замполит Зимин. Фронтовики, почти ровесники, молодые офицеры сразу пришлись по душе друг-другу, а обладая в чем-то схожими характерами, сдружились. Потом пути их на некоторое время разошлись – учеба в военных академиях, переводы в другие части, - но связь они не теряли, переписывались, регулярно созванивались, и каждый всегда был в курсе дел товарища. Ничего удивительного, поэтому не было в том, что вместе с направленным на Дальний Восток командовать стрелковой бригадой Давыдовым, там же оказался и отец Зимина. В это время оба были уже женаты и имели детей. Вместе служили, вместе росли в должностях и званиях, - через два года Давыдова назначили заместителем, а затем и командиром дивизии, - Зимин стал у него начальником политотдела.

 По неписанным, но прочно установившимся в военной среде традициям, между семьями командира и замполита всегда поддерживались дружественные отношения, которые, во многих случаях, перерастали почти в родственную связь. Где бы не дислоцировалась воинская часть, квартиры старших офицеров выбирались по соседству, жены неизменно дружили и помогали друг другу, а дети воспитывались и росли как общие. Все праздники отмечались совместно, возвращающиеся из отпуска везли подарки и гостинцы для всех, в том числе и для семьи порученца комдива старшины Касяна. Ему всегда отводилось жилье рядом, так как он отвечал за всё хозяйственное обеспечение и быт комдива.

Начальнику политотдела по должности порученец не полагался, но Давыдов ввел свой порядок, при котором деятельность хозяйственного старшины распространялась и на семью Зимина, а сам Касьян считался как бы общим достоянием. Свои обязанности старшина исполнял ревностно, приближенность к начальству служила удовлетворением не только лишь одной его гордости, но и приносила некие более значимые для него и его семейства материальные плоды.

 Он служил по контракту первый срок, был услужлив, исполнителен и находчив. Командира уважал и слегка побаивался, к остальным относился ровно и подчеркнуто вежливо, хотя и любил иногда, по хозяйски, покомандовать детьми. Кроме командира, выделял лишь Нину Алексеевну, мать Геннадия. Случайно она оказалась землячкой Касьяна. Они родились на харьковской земле, помнили названия некоторых районов и примечательных мест своего детства. Это по своему сближало их и, только поэтому, Касьян позволял себе иногда откровенничать с Ниной Алексеевной, сетовать на своенравие своей супруги Веры или бестолковость новобранцев.

 В целом же старшина, в чужие дела нос не совал, со своими справлялся и, во многих случаях, был незаменим. К нему привыкли, как и он привык ко всем и ко всему; службой не тяготился и был вполне доволен своей жизнью.

В конце пятидесятых дивизию перевели с Дальнего Востока в Ростовскую область, штаб и командный состав разместили в Ростове. Жены и дети командиров быстро освоились и приспособились к жизни в шумном южной городе. И город, и климат пришлись всем по душе, квартиры достались в престижном районе, рядом с парком и театром. Спектакли и концерты стали настоящим открытием для неизбалованных зрелищами офицерских семей, а совместный досуг ещё более сблизил их отношения.

Давыдов был представлен к званию генерала, как и положено ему было по должности, а отец Геннадия, в домашней обстановке, командира иначе, чем генералом и не называл. У Давыдовых было двое дочерей и, как–то однажды, во время вечернего чаепития, Нина Алексеевна, вдруг высказалась, что неплохо было бы и совсем породниться с Давыдовыми, когда придет время женить сына.

Отец среагировал одобрительно. Геннадию тогда исполнилось пятнадцать лет, время превращения мальчика в мужчину, но к девочкам Давыдовых он относился как к товарищам детских игр, ничего женского в них не замечал, да и мал ещё был и, потому, словам матери не придал никакого значения. Возможно, что когда–нибудь пожелания Зиминых могли бы и сбыться, но одним днем круто и в неожиданном направлении развернулись судьбы однополчан и их родных.

Если в гражданском обществе жизненные перипетии воспринимаются, зачастую, как злой рок или божья воля, то для профессиональных военных любые перемены являются совершенно обыденным делом. Спокойное и взвешенное отношение к изменению ситуации диктуется неписанными законами и традициями поведения офицерства, которые складывались и оберегались в течение многих веков.

 В середине двадцатого столетия ни в судьбу, ни в священное писание не верили советские офицеры. Верили в силу и незыблемость власти, в полковых товарищей и офицерскую честь. Верили, что Советский Союз – оплот мира на земле. Верили, что в нужное время должны выполнить свой главный долг – защитить Родину.

 Ради этого прозябали в дальних гарнизонах, жили в бараках, несли бессонные дежурства, принимали на себя тяготы армейских учений и боевых тревог. Ради этого обрекали своих близких на бытовую неустроенность и ограничения личных интересов и желаний. Верили, что ждет их заслуженная награда, общественное признание, благодарность государства и, едва только начиная службу на военном поприще, мечтали о том времени, когда все это сбудется.
Тем не менее, расставаться с армией не торопились. О жизни на «гражданке» представление имели слабое, хотя и знали, что есть там проблемы с жильем, ширпотребом и, главным образом, с продуктами. Как-то отец Зимина, вернувшись из Москвы, куда ездил по вызову в Главное политуправление вооруженных сил, не дослушав жалобы жены на пустые полки в магазинах и невозможность купить женскую шубу из искусственного меха, только входящего в моду, вдруг взорвался, да так, что Нина Алексеевна даже испугалась:

- Какая шуба! Ты что, не знаешь, что людям есть нечего, народ голодает! Семнадцать лет, как война кончилась! Скоро пятьдесят лет Советской власти, а наши правители только обещают! Доруководились! Нам–то еще грех плакать, а вот как мне приказы главных болтунов Советской Армии выполнять?! Об усилении морально–политической работы в частях! В глаза людям смотреть стыдно. И офицеры, и солдаты, если надо, свое дело исполнят, я это по фронту знаю. А вот во имя чего выполнять? – Зимин немного успокоился и смягчился – Ладно, извини, что-то нервы совсем уже сдают, пора уходить из армии. Вот Николай генерала получит, вместе и уйдем. А насчет шубы я завтра начальнику военторга позвоню. Он сделает.

В семьях Зимина и Давыдова вопросы отставки даже не обсуждались. Все было очевидно. Жить только в Ростове, где все уже практически налажено. Полагающихся пенсий вполне хватит для безбедного проживания. Не будет проблем и по трудоустройству жен–городские власти помогут. Останется в Ростове и старшина Касьян, получивший двухкомнатную квартиру в соседнем доме. Он, конечно, после увольнения человек свободный, но ведь столько лет вместе–авось пригодится. Привычный, почти свой и рядом. Да и благодарен должен быть за квартиру. Ничего такого, разумеется, вслух не оглашалось, но, как бы, автоматически подразумевалось.
 
Будущее оказалось обманчивым. Не пришлось Зиминым и Давыдовым обручить своих детей и породнится. Не присвоили генеральского звания командиру дивизии. И не услышали гости несостоявшейся свадьбы любимую присказку полковника, обычно сопровождающую рюмку русского напитка,–«И как её только беспартийные пьют!».

Заканчивалась весна 1962 года. Еще не прошло и года после двадцать второго съезда КПСС, когда граждане шестой части планеты, из доклада главы партии и государства, вдруг узнали, что через восемнадцать лет они будут жить при коммунизме. Новость огорошила, хотя и вызвала, наряду с недоумением, некоторый интерес. В пионерских и комсомольских организациях восприняли решения партии даже с воодушевлением. Оживилась деятельность редакторов и журналистов, многочисленных «кэ-пэ-эс-эс-ных ученых», лекторов и пропагандистов всех рангов. К дебатам, по разнарядкам райкомов, подключались наиболее сознательные представители культуры и научно-технической интеллигенции, то есть ждущие своей очереди на прием в партию или на получение квартиры.

Вопросов возникало немало. Главная обсуждаемая тема заключалась в расшифровке основополагающего принципа устройства коммунистического общества: «От каждого по труду, каждому по потребности»-кто и как будет нормировать «потребность каждого», где и какие справки надо будет получать и как избежать при этом злоупотреблений? Теоретические изыскания и практические предложения сыпались как из рога изобилия. Гораздо меньше, а точнее, ничего не говорилось о том, откуда что появится для удовлетворения «растущих потребностей»,-видимо, предполагалось, что это хорошо знают в партийных верхах и правительстве.

У Зиминых семейный обед в воскресенье был почти священным ритуалом. Помешать этому действу могли лишь обстоятельства чрезмерной важности. За стол садились втроем всегда точно в два часа. Иногда присутствовали заранее приглашенные гости,-кто нибудь из близких. Скатерть, фарфоровая посуда и полный набор мельхиоровых приборов. Спиртным не злоупотребляли, но водка в графине и красное вино в высоких бутылках с нарядными этикетками всегда занимали на столе почетное место.

Нина Алексеевна сервировала стол, подавала еду, убирала посуду и следила, чтобы тарелки и рюмки не пустовали. Родители любили выпить под хорошую закуску по стопке водки, да и Геннадию, после пятнадцатилетия, позволялся бокал сухого вина. Ели не спеша, на посторонние разговоры не отвлекались, ограничиваясь краткими фразами, относящимися непосредственно к обеду.
Напоследок пили чай с печеньем и сладостями. Чаевничали обычно долго,- выпивали по две-три чашки, – и, именно в это время, обменивались новостями, делились мыслями, обсуждали семейные планы.

Однажды, когда мать разливала чай по чашкам, Геннадий заговорил о возможности коммунизма. Отец поскучнел:

 – Знаешь, Гена, давай не будем об этом, все эти разговоры курам на смех.

 Геннадия такой ответ удивил; ему показалось, что отец недопонимает серьезности вопроса, и, впервые подумал о том, что Зимин-старший рассуждает, как эгоист, который не думает о развитии общества, а занимается только мелкими личными проблемами. Ведь на тот момент все было ясно - коммунизм непременно наступит, всякие мелочи разрешатся сами собой по ходу строительства нового общества, но вот принципиальные вопросы надо решить заранее. Геннадий почувствовал досаду и даже какую то злость на отца:

- Папа, ты что, не веришь в коммунизм? Зачем же революцию тогда делали? Ты можно сказать, сам комиссар, воспитываешь солдат и офицеров, отчего тебе это смешно? Ты что, обманываешь подчиненных, а сам притворяешься? Как ты можешь так?!

- Для тебя я отец, а не комиссар. Да и не политработником я родился. Война для меня закончилась в Венгрии, в городе Карменде – до тех мест дошел наш Донской корпус. Моя биография до войны – расноармеец, курсант, курсовой командир. Пять лет в армии, потом четыре года фронт. Два ранения, пол года госпиталей. Когда кончилась война, мне было тридцать лет, образование – начальная школа да кавалерийские курсы в Новочеркасске, должность – командир эскадрона, звание– майор.

 После победы мы, фронтовики, почувствовали себя, как будто, ненужными. Боевые части начинали расформировывать. Уже тогда я понимал, что кавалерия – это вчерашний день. Еще в сорок третьем Верховный отдал приказ о сокращении кавалерийских частей. И моя карьера, как кавалериста, закончилась. Войска пополнялись молодыми офицерами, с образованием, с перспективой. А мне было куда деваться?

 Кроме армии у меня пути не было. Отец умер во время голода в тридцать третьем, ещё до войны, а мать погибла при бомбежке в Новороссийске. Я был один, как перст, а с твоей мамой мы еще не были даже знакомы. Когда мне предложили остаться в армии политработником, я согласился с радостью и никогда об этом не жалел. Пустой болтологией не занимался. Мне приходилось исполнять чужие распоряжения и делать порой то, чего бы не хотелось. Но я старался, чтобы люди знали и видели, что они основа армии, что им доверяют, о них заботятся. Что единство и взаимовыручка, а не стремление к личной карьере, должно объединять офицеров. Что честь солдата выше всего.

И я хочу, чтобы ты раз и навсегда понял, что есть родина, есть народ,-рабочие, крестьяне, все, кто создает и творит. Я честно воевал, честно служил и моя совесть перед этими людьми чиста. Всё остальное-правительство, партийная верхушка, бюрократия–это только надстройка. Так получилось, что, может быть, кроме революционных романтиков, которые за идею шли на каторгу, наши правители никогда не были достойны своего народа.

 Ты что,не видишь, что все летит под откос? Что граждане богатейшего государства мира прозябают в нищете? Экономика - это еще полбеды, но рушится идеология, мораль, к власти липнут прихлебалы, в партии расцветает бюрократизм. А мы и к социализму-то не приблизились, как вдруг сказка про коммунизм – дурость или хитрость Никиты! Чтобы запудрить, как говорится, мозги людям.

Никто никому просто так ничего не даст. Всё надо зарабатывать своим трудом. И ты голову забивай не тем, как делить квартиры, машины и черную икру при коммунизме, а живи сегодняшним днем так, чтобы самому не было стыдно. Может, сейчас ты не понимаешь, о чем я говорю; поверь только, что придет время и всему, что с нами происходило и происходит, будет дана оценка.

На этом обсуждение и закончилось. Уже намного позже, в училище и после получения офицерского звания, Геннадий часто вспоминал тот давний разговор, мысленно возвращался в те годы и поражался прозорливости отца…
 
Возглавлявший тогда партию и государство Хрущев, несмотря на крестьянскую внешность, был умён, амбициозен и энергичен. Поднимаясь по ступеням партийной иерархии, выдержал жесточайший отбор сталинской системы. Ему приходилось терпеть унижения, а порой и скоморошничать. Но установки вождя исполнял преданно и полностью разделял его взгляды. В архивах сохранились «расстрельные» списки соратников по партии с подписью Хрущева. Занимая все более высокие посты - секретарь ЦК компартии Украины, секретарь Московского горкома, секретарь ЦК КПСС, - постепенно приблизился к Сталину и вошел в число самых доверенных людей. Никакой идеологии, кроме коммунизма, он не признавал и, до конца жизни, оставался ей верен.

Настойчивый и решительный, Хрущев, после смерти вождя сумел путем политических интриг избавиться от своих противников из ближайшего окружения Сталина и устранить сильных претендентов на власть. Придя к руководству партии, он, вопреки всем ожиданиям, раскрыл перед народом преступления сталинского режима, разоблачил культ личности самого Сталина, осудил методы авторитарного руководства, реабилитировал безвинно пострадавших. Хрущев сумел понять, что мир изменился после войны, что нужны свежие идеи, нужны реформы.

Со свойственной ему живой энергией он начал реформировать систему социализма. Но его главная ошибка, как ни парадоксально это выглядит, заключалась в недопонимании теории марксизма, в которой достаточно толково раскрыта суть взаимосвязи формы и содержания. Неэффективность «хрущевских» реформ была предопределена, поскольку они были направлены, в первую очередь, на изменение внешней формы, но никак не на отказ от принципиально неверных идеологических и исторических посылок. Личность сильная и неординарная, он оставил свой след в истории не как реформатор-хозяйственник, а как политик, положивший начало демократическим реформам.

Несмотря на простоту поведения, отсутствие какого-либо чванства, народность и образность речи, Хрущева не любили. Как серьезного политика не воспринимали, именовали не иначе, как «Никитой» или «Никиткой» и рассказывали о нем бесчисленные анекдоты. Особую неприязнь испытывали к нему офицеры старшего поколения – с одной стороны, помнили о его роли в сталинском окружении, с другой – не могли простить развала военно-воздушных сил, закрытия военных училищ и демобилизации пятьдесят восьмого года, когда из армии было изгнано больше миллиона кадровых военных.

Тридцатого мая 1962 года в газетах появилось постановление правительства о повышении цен на мясо, масло и другие продукты. Это известие повсеместно было воспринято как неспособность власти, в первую очередь Хрущева, руководить страной. Везде, где собирались люди: на рынках и остановках транспорта, в магазинах и столовых, в цехах и конторах обсуждалась эта новость. Недовольство нарастало, взвинчивалось и принимало все более яростные формы. Раздавались открытые обвинения в адрес власть предержащих.

По Ростову прошел слух о забастовке железнодорожников в депо на станции Каменоломни, где–то неподалеку от города Шахты. Обстановка накалялась, точка кипения была совсем близка, нужен был лишь малый толчок, чтобы возмущение вырвалось за пределы законопослушания. Пришли неподтвержденные, но якобы достоверные известия из Новочеркасска: бастует машиностроительный гигант – электровозостроительный завод, к нему присоединяются другие предприятия. Одна новость не успевала сменять другую – стихийные митинги в городе, забастовка на заводе «Россельмаш», волнения рабочих в Краснодаре. Милицейские посты и автоинспекторы, как–то сразу, исчезли с улиц - это тоже настораживало. Стояла необычайная для этого времени года жара, но в городе будто повеяло холодком, и холодок этот находил себе место в душах обывателей, вызывая чувство непредсказуемости событий и страшных ожиданий.

Давыдов принимал по засекреченной аппаратуре связи распоряжения самого Плиева, командующего округом:

- Силами дивизии занять стратегически важные объекты в городах Ростове, Новочеркасске, Таганроге, Шахты, Новошахтинске: вокзалы, почту, телеграф, административные здания, склады оружия, пожароопасные и взрывоопасные предприятия и все такое. Но главное-выдвинуть воинские подразделения с полным боекомплектом к местам стихийных митингов и ликвидировать их, убрать толпы с улиц, пресечь бандитские и хулиганские действия. Проводимые операции согласовывать с местными органами госбезопасности, выполнять их оперативные команды, взаимодействовать с милицией. В случае чего, применять оружие. Письменный приказ получишь к тринадцати часам. Но ты приказа не дожидайся. Действуй сейчас же. По всем вопросам–в штаб округа. Понял все?

- Исса Александрович! Насчет применения оружия, это как понимать? По моей информации на улицах и митингах много просто любопытных, там есть женщины и дети.

- Ты что, не понимаешь, что происходит? Это вражеское отребье хочет власть захватить! А женщин и детей там нет и быть не может. Там есть жены и дети казаков! Сталин не успел с казаками покончить, так надо теперь поставить их на место!
- Исса Александрович! У меня ни офицеры, ни солдаты не подготовлены для полицейских функций…
- Ты что несешь! Я тебе не Исса, а генерал-лейтенант и командующий округом! Под трибунал захотел?! Выполняй немедленно, я тебя слушать больше не хочу!

- Товарищ генерал-лейтенант! Есть внутренние войска, есть милиция, наводить порядок на улицах – их задача. Армия не может воевать с гражданским населением…

Командующий не выдерживает, прерывает комдива, срывается на крик:

- Все! Надоел! Снимаю тебя с дивизии! Сейчас пришлю караул, чтобы тебя арестовали и лично сорву погоны! - Генерал бросает трубку…

 До караула все же не дошло. Давыдова вызвали в штаб округа, где царила суматоха, офицеры бегали из кабинета в кабинет, и никто ничего толком не мог объяснить. За всем этим ощущалась полная растерянность. Ожидался приезд кого–то из руководителей государства, вроде вот–вот, должен был появиться министр обороны…

В управлении кадров Давыдов расписался в приказе об отстранении его от должности командира дивизии, после чего получил указание начальника штаба округа отправиться под домашний арест. На прощание знакомый подполковник из управления шепнул ему на бегу:

- Да не переживай ты, сейчас здесь такое будет твориться, что лучше отсидеться дома. Из нас жандармов хотят сделать. Неизвестно, чем все еще это обернется, а ты, в любом случае, в стороне останешься.

На следующий день, 1 июня, после полудня пришла ужасная весть –в Новочеркасске войска расстреляли демонстрацию рабочих. В это невозможно было поверить, но уже к вечеру сомнений не было. Подробности не были точно известны, приводимые сведения иногда противоречили друг другу, но общая картина стала ясна: на центральной площади, напротив горкома партии, отряд внутренних войск, численностью до ста человек, открыл в упор огонь из автоматов по многотысячной толпе безоружных людей, проводивших митинг, - толпа была разогнана, порядок восстановлен.

Через день прекратились забастовки, подавленные и озлобленные люди вышли на работу. Последствия же этих событий ощущались еще долго. В Новочеркасске шли закрытые суды над забастовщиками, приговоры были необычайно суровы – вплоть до смертной казни. Должен был сполна получить свое и Давыдов, –с тоял вопрос о трибунале, - но помогли связи в генштабе. Старые друзья обратились к маршалу Коневу, который лично знал Давыдова еще по Украинскому фронту. Иван Степанович поручился за комдива и, говорят, убедил самого Хрущева принять во внимание боевые заслуги виновного и закрыть дело.
 
Вопрос о присвоении Давыдову генеральского звания даже не обсуждался, но приказ о снятии Давыдова с должности отменили и полковник, без лишнего шума, был уволен из армии с предоставлением всего, предусмотренного его рангом, пенсионного обеспечения. Негласное указание обкома КПСС об исключении Давыдова из партии, поступившее вслед за отстранением полковника от должности, начальник политотдела дивизии Зимин фактически проигнорировал – бюро он собрал, но заседание провел так, что коммунисты стеной стали на защиту командира.

 Секретарь обкома обвинил Зимина в антипартийном поведении, развале политико-воспитательной работы в частях дивизии и сообщил в Главное политическое управление о необходимости снять с занимаемой должности и исключить из партии теперь уже самого Зимина. Но опытные и осторожные партработники в управлении принимать решения не торопились, ожидая, что ждет главного обвиняемого – Давыдова. Благополучный исход сыграл свою роль – раздувать дело посчитали нецелесообразным и спустили все на тормозах, а полковник Зимин в самый кратчайший срок был вслед за командиром отправлен на пенсию.

Казалось, что все пережитое остается в прошлом. Геннадий через год окончил школу с серебряной медалью. Его будущее беспокойства не вызывало и уже давно было предопределено: высшее военное училище и армейская служба. Выбор воинской профессии был уже не столь важен: Нине Алексеевне нравилась морская форма, отец ратовал за инженерные специальности, а сам Геннадий твердо решил стать летчиком. Настаивать на своем или переубеждать сына у родителей резона, в общем–то, не было и, после недолгого обсуждения, выбор пал на Армавирское высшее военное авиационное училище летчиков.

Но «новочеркасские» события не прошли бесследно и напомнили о себе. Полковнику Зимину позвонил генерал Ходжиев, его хороший знакомый из министерства обороны:

 - Здравствуй, дорогой, здравствуй! Ты, как там, на гражданке, привык уже? Скоро в санаторий поеду, тебя обязательно навещу, коньяк тебе наш, армянский, привезу. Слушай, я знаю, что сын у тебя в летное училище поступает, так ты послушай меня – забери оттуда документы. Не пропустят его. Есть приказ – летчиков отбирать особо строго, чтобы ни–ни… А твоя фамилия в управлении кадров в плохом списке светится. Могут быть рогатки, не все, понимаешь, нас любят… Лучше парню душу не травмировать. Ну, а если ему так уж в авиацию хочется, так давай его в штурманское училище направим, например, в Челябинское высшее. Там таких ограничений по кадрам нет, главное, чтобы здоровье было, да голова работала. К тому же у меня в Челябинске свои ребята есть, если что, помогут.

Так Геннадий оказался курсантом Челябинского высшего авиационного военного училища штурманов. Порядки в училище показались ему чересчур жесткими, требования к дисциплине просто невыносимыми, а сокурсники неинтересными. К тому же первое время он относился к остальным курсантам, как к переодетым в форму уличным парням, тогда как сам себя считал носителем офицерских традиций и продолжателем династии. Это как бы возвышало его над остальными и, должно было автоматически приводить его к первенству во всем, – учебе, спорте, строевой подготовке. Очень скоро, однако, Геннадий осознал, что никаких привилегий не имеет, выдающимися качествами не обладает -постепенно втянулся в общий ритм училища, сблизился с сокурсниками и обнаружил среди них немало хороших товарищей. Собственная самооценка перестала иметь для него какое–либо значение – он почувствовал себя частью коллектива и это дало ему уверенность и даже ощущение какой–то комфортности существования.
 
У него проявился необычайный интерес к изучению новых специальных дисциплин – метеорологии, самолетовождению, бомбометанию – он нашел в них немало любопытных задач и мог заниматься часами. По мере овладения специальностью в Геннадии пробуждалось чувство гордости за училище и будущую военную профессию, а цитируемые некоторыми преподавателями и всеми курсантами слова, якобы сказанные Петром I: «Штурманы – сословие подлое, но в науках редких познаниями обширными обладающее, и потому препятствий штурманам в посещении кают- компании господ офицеров не чинить», воспринимал, как аллилуйю.

И вот закончена пятилетняя учеба, выпускной вечер позади, документы оформлены и блестящего лейтенанта Зимина уже встречают в своей квартире родители. Стол накрыт, как накрывался прежде в выходные дни, - и через минуту-другую появляются Давыдовы, - Николай Ивановичс женой Натальей Ивановной. Охи, ахи, объятия, поцелуи, вопросы и воспоминания. Обед закончился поздно вечером. На следующий день договорились собраться у Давыдовых.

Запланированные посиделки не предвещали ничего неожиданного. Геннадий испытывал чувства человека, завершившего нелегкий жизненный этап, освободившегося от тяжкого груза постоянной опеки и ожидающего больших перемен в жизни. Теперь он свободен и независим, имеет ко многому обязывающее офицерское звание,-как равный с равными он мог вести себя со старшими, - теми, кого любил и безмерно уважал, но для которых всегда был несамостоятельным мальчишкой. Ему хотелось, чтобы девочки Давыдовы заметили, что он повзрослел и возмужал, обрел уверенность и стал настоящим мужчиной. Втайне он даже желал, чтобы они проявили к нему чисто женский интерес, - они не встречались почти два года, и Геннадий уже не мог воспринимать их, как просто близких друзей детства.
 
Но все, что произошло у Давыдовых, при всей своей обыденности, полностью изменило жизнь молодого штурмана Зимина. Он сразу заметил, что девчонки похорошели, обрели округлые формы, а ухоженная кожа, модные прически и нежный аромат духов делали их просто обворожительными. Старшая, Валюша, была выше и грациозней сестры. Зато Ира обладала необыкновенно красивыми глазами–ярко синие, они светились, как самоцветы – и Геннадию доставляло удовольствие думать, что именно он вызывает восторженное восхищение в этих глазах.

Но неожиданно для молодого лейтенанта в доме Давыдовых оказалась еще одна девушка. Высокая, в темно лиловом бархатном платье с узкими плечами и белым кружевным воротником, в туфлях на тоненьких гвоздиках–каблуках эта девушка поразила своей внешностью: нарочито небрежно собранные в пышный сноп золотые волосы, как бы струясь, переходили в шикарную косу до пояса. Когда Валентина представила Геннадия, девушка слегка порозовела и, глядя ему в лицо, протянула руку с тонкими и сильными пальцами.
- Познакомьтесь. Это наш друг, почти брат, Гена Зимин. Как видишь, Надюша, летчик и теперь совсем самостоятельный человек, можно сказать, жених. Шучу, шучу. А это моя подруга, Надя. Мы вместе учимся в институте культуры, она играет на аккордеоне, ещё и хорошо рисует, ещё и немецкий язык знает в совер-шенстве. У неё только один недостаток – она не за мужем и даже жениха не имеет. Если бы была только красивая, наверное, давно бы кольцо носила, а она ведь ещё и умная – от ухажеров бегает, на танцы не ходит.
- Валечка, не позорь меня. – У Нади оказалось приятное контральто: - Гена может сделать неправильные выводы, а мне не хочется, чтобы такой красивый молодой офицер подумал обо мне что–нибудь плохое.

Внешность Нади, мелодичный голос, аристократическая сдержанность движений произвели на лейтенанта необыкновенно сильное впечатление. Такое чувство он испытал подростком, когда школьником ездил с классом на зимние каникулы в Москву. Программа поездки включала посещение выставки импрессионистов в Пушкинском музе. Там он впервые увидел полотно Ренуара «Портрет актрисы Жанны Самари»: живая женщина в платье из розовых лепестков плыла в воздухе и свет от её лица, глаз, тела заполнял пространство гулкого зала.

Для Геннадия в тот момент исчезло все – картины, портьеры, окна, люди. Только эти чистые краски создавали объем, прошлое, будущее и саму жизнь… Никакого сходства не было между женщиной с портрета и впервые увиденной девушкой, но Геннадий впал в состояние такой же прострации – он вдруг почувствовал, что оказался внутри совершенно нового мира, в котором обитает волшебное создание и кипят чувства необыкновенной силы – страсть, нежность, любовь.

 Лейтенант Зимин влюбился, влюбился мгновенно и безоглядно – им овладела какая–то скованность, забылись нужные слова и он совершенно растерялся, не зная, что сказать и что делать дальше. Он видел перед собой только правильный овал лица, черные брови и ласковые темно оливковые глаза.

- Гена, да отпусти ты руку; бедная Надя не знает, как от тебя освободиться! В конце концов здесь не одна, а три красавицы и они все хотят мужского внимания. Да и пора за стол садиться, вон родители уже определились, где кому сидеть. - Несмотря на шутливый тон, в голосе Ирины проскользнула нотка слегка задетого самолюбия. Она, как любимая дочь, привыкла быть в центре внимания и, безусловно, имела к тому все основания.

Сервировка стола, как всегда у Давыдовых, была великолепна, закуски изысканными, а возлияния обильными. И гости, и хозяева чувствовали и вели себя непринужденно, много шутили и смеялись; постепенно освоился и разговорился Геннадий, - рассказал пару анекдотов на авиационную тему и, как бы вовлекая молодежь в забавную игру, напропалую ухаживал за всеми девицами.
 
В разгар веселья соловьем засвиристел новомодный дверной звонок. Появились новые гости – бывший старшина Касян с супругой. В другое время и в другом месте Геннадий не узнал бы почтенную чету: старшина возмужал, отрастил рыжеватые усики, вместо привычной военной формы на нем была белоснежная нейлоновая рубашка и пестрый галстук; жена же его, Вера, одетая в яркий летний костюм, сильно похудела и выглядела утомленной. Новоприбывших усадили за стол, и веселье продолжилось.

Касян сразу оказался в центре внимания: он произносил смешные тосты, приглашал всех танцевать, пытался запевать сам и организовать хоровое застольное пение. Не было сомнений в том, что ему, в первую очередь, очень хотелось развеселить свою жену, но Геннадию показалось, что Касян слегка красовался и перед Настей, хотя явно этого, вроде, не показывал.
Валюша села за пианино и попросила Надю спеть какой–нибудь романс. Та долго отнекивалась, но, в конце концов, уступила и вполне профессионально объявила:

- «Не пробуждай воспоминаний», стихи Дениса Давыдова.

Голос её был очень хорош, пела она чувственно, темпераментно и, вместе с тем, благородно. Зимин не был большим знатоком музыки, жанр романса совсем не знал, но исполнение его просто потрясло. Он был уже не просто влюблен – он был покорен, душа его трепетала, он был необыкновенно и как–то печально счастлив. Хотелось лить слезы, смотреть только на Настю и слушать её бесконечно.

Присутствовавшие многоголосо выражали свое восхищение и пытались уговорить певицу ещё что-нибудь спеть, но Надя неожиданно смутилась и убежала на балкон. В её отсутствие коллективное желание налить и выпить озвучил Николай Иванович, что и было с удовольствием исполнено. На призывы Давыдова поддержать компанию Настя не отзывалась. Зимин хотел было отправиться за ней, но его опередила Валя. Когда подруги предстали перед собранием, Геннадию показалась, что в глазах их блестели слезы. Это было непонятно, но тут же последовало и объяснение:
- Извините меня, пожалуйста, взгрустнулось почему-то. Наверное, лишнего выпила, я ведь, вообще–то, не пью. Ещё и Валюшу расстроила, она совсем уж ни с того, ни с сего прослезилась. Обещаем, что больше этого не повторится.

Касян тут же попытался сгладить возникшую неловкость:

- Ну, слезы это не преступление, это даже хорошо, они душу очищают. Женщины плачут в двух случаях,-когда муж пьяница или когда влюбляются. У вас мужей вроде нет, так что признавайтесь, в кого влюбились? Не стесняйтесь, здесь мужчины такие, кого хочешь покорят. Вон хоть Зимины, - что старший, что младший, - во всех отношениях красавцы. Да и я сам хоть куда. Жаль только, что женат, да вам и не по рангу – образования высшего нет. Но если влюбитесь, так что с вами поделаешь, мы с женой возражать не будем. Правда, Верочка?

Девчата поддержали незатейливую болтовню, начали высказывать свои пожелания к будущим мужьям и к этому обсуждению подключились все: особенно веселилась Ирина, которой тема разговора явно нравилась. Так или иначе, до самого окончания обеда, перешедшего в ужин, разговор шел о женихах и невестах, лучшего возраста для замужества, моды на свадебные наряды и прочей, на взгляд Геннадия, чепухе.

Время пролетело незаметно и пришла пора расставаться. Первыми ушли супруги Касяны. Нина Алексеевна, мать Геннадия, проводила их до порога и, вернувшись, поделилась своим впечатлением:

- Касян молодец какой. Держится бодро и жену поддерживает. А ведь у Веры очень плохо со здоровьем, он мне еще месяц назад признался, под большим секретом, что у неё рак нашли. От неё скрывают, но она, видимо, догадывается. Касян пылинки с неё сдувает, по дому все сам делает. Спаси и сохрани их господь.

Надя постоянно жила в Новочеркасске, но в этот раз, по договоренности с Давыдовыми, осталась ночевать у них. Геннадию очень не хотелось уходить по вполне понятным причинам, но отец с матерью не намерены были ему потакать и, простившись с остающимися, Зимины в полном составе удалились.

На следующий день, второпях позавтракав, Геннадий в девять утра был уже у Давыдовых. Но опоздал. Надя уехала и Зимину, соблюдая правила приличия, пришлось провести несколько скучнейших часов в обществе Давыдовых. Тем не менее, из беседы с сестрами он сумел извлечь некоторую пользу для себя. Он узнал многое из того, что его интересовало: что отец его любимой - военный врач, начальник гарнизонного госпиталя, а мать – бывшая певица музыкального театра. Что Надя их единственная дочь, что она на два года моложе Геннадия и, главное, что она ни с кем не встречается.

 Лейтенант очень опасался, что девушка могла быть влюблена или увлечена кем–либо и поэтому испытывал некоторую неуверенность – вправе ли он навязывать ей свое ухаживание? Со свойственным молодости стремлением к красивым штампам, он решил для себя, что в таком случае, принесет свои чувства в жертву, и будет гордо скрывать их от любимой во имя её счастья.

 Несмотря на благородную привлекательность такого будущего, что–то в нем не устраивало Геннадия, хотелось бы чего-то более определённого. Зимин пока только ощущал, но ещё не осознавал, что небеса подарили ему счастье любить, любить безраздельно и на всю оставшуюся жизнь. Можно много раз влюбляться, страдать от любовных переживаний, вновь и вновь испытывать любовные влечения и иметь, в обыденном понимании, полноценную личную жизнь.

 Но настоящая любовь достается только избранным – она приходит единственный раз и, почти никогда, не приносит счастья. И тогда чувства, разум, плоть перестают иметь какое–либо значение. Вселенная становится метафизическим миром, в котором только и может существовать душа и её неосязаемые производные - обожание, нежность, печаль. Тихая радость сменяется там ураганом яростной страсти. Как приливы и отливы мирового океана открывают и прячут грязь или сокровища дна, так виртуальный мир любви порождает самые благородные или самые низменные душевные порывы. Большая любовь всегда таит в себе смертельную опасность, но её жертва слишком поздно начинает понимать, какую плату придется рано или поздно отдать за счастье любить.
Зимин ощущал себя влюбленным, но ещё не подозревал, что пришло время его первой настоящей любви.