Стояла темных лип аллея

Из года в год я ходила по этой дороге. Обычная, ничем не примечательная пыльная дорога между деревянными домиками умирающего района. Район вымирал медленно, но верно: прежние его обитатели старели и уходили один за другим, а молодые предпочитали селиться в городе, на той стороне реки.

Район не был пустынным. На прохожих с высоты забора лениво поглядывали грациозные кошки, деловито сновали маленькие забавные дворняжки с той чуть заискивающей ласкающейся повадкой, которая встречается только у дворовых собак, резвые козлики и их рогатые родители с неопрятно свалявшейся шерстью в сопровождении сгорбленной хозяйки. Но мужчин здесь почти не было, а детей не было вовсе.

Дальше путь лежал через засыпанную гравием тропинку, справа и слева от которой из зарослей крапивы торчали мятые пластиковые бутылки, ржавые консервные банки и сверкающие зубы стекол. Картина была неприглядная. Но вокруг росли липы, необычайно высокие и стройные. И каждое лето они цвели, разливая в воздухе нежный и пьянящий аромат. Была во всем этом какая-то неправильность, меня смущавшая. Но кончалась дорожка, оставалось позади волшебное благоухание, и я снова забывала о старых липах – до следующего раза.

«Кругом шиповник алый цвел, стояла темных лип аллея…» - пришла однажды на память невесть откуда взявшаяся строчка. Шиповника не было, а вот аллея лип действительно стояла... Это был заброшенный парк. Парк, превращенный в свалку, заросший крапивой, но все еще парк.

Парк заговорил со мной. Он говорил вздохами ветра и трепетанием листвы, паутинной дрожью и изломами морщинистой коры. Он много хотел сказать, но я не понимала его. И я ушла, пообещав вернуться.

Никто из местных жителей не знал, что здесь было. Вспомнили только, что лет пять назад местность пытались расчистить под какую-то стройку, и даже приезжал грузовик с рабочими, и табличку ставили с предупреждением, но потом мусор появился снова, а табличку кто-то хозяйственный прибрал к рукам, спер, то есть. А липы как стояли, так и стоят... И еще вспомнили, что поодаль живет девяностолетняя Наталья Ивановна, которая уж наверняка что-нибудь скажет.

Дом Натальи Ивановны оказался неожиданно добротным. Я ожидала увидеть нечто замшелое и покосившееся, почерневшее от дождей, времени и одиночества. А тут – яркие желтые наличники, и красная крыша, и трава вокруг скошена, и огромные ромашки аккуратно подвязаны. Позади дома стучал топор. Я прошла в глубь двора и увидела мужчину, коловшего дрова. Он был молод, и обнаженный торс блестел от пота. Услышав шаги, он обернулся.

- Здравствуйте, - сказала я.
- Здравствуйте, - чуть улыбнулся он. – Вы к кому?
- К Наталье Ивановне.
- А я ее правнук, Никита.
- Марина, - представилась я. – Мне бы поговорить с вашей прабабушкой…
Никита молчал, словно ожидая продолжения, и я, торопясь и смущаясь еще больше, рассказала про липы и парк. Я боялась, что он посмотрит на меня, как на слегка тронувшуюся рассудком. Ну кому сейчас нужен заброшенный парк?.. Но Никита спокойно кивнул.
- Бабушка в самом деле может что-нибудь знать. Пойдемте

Он проводил меня в чистенькую светлую комнатку. В кресле сидела сухонькая старушка и гладила лежавшую у нее на коленях серую кошку. Я поздоровалась, но Наталья Ивановна, молча взглянув на меня, обратила вопросительный взор на своего внука.
- Она вас не слышит, - сказал Никита. – Сейчас я объясню ей, в чем дело.

Никита сделал непонятный жест, потом еще один, и я сообразила, что он говорит на языке для глухих – на языке жестов. Это выглядело как танец. Пальцы делали в воздухе пируэты и антраша, но если танец тела понятен всем, то танец пальцев – лишь посвященным. Наталья Ивановна оживилась и заулыбалась.
- Ты правильно сделала, что пришла ко мне, - проговорила она неожиданно, и я вздрогнула. Голос у нее был громкий, хотя и не очень внятный. – Присаживайся. И ты, Никитка, тоже. Вдруг девушке захочется что-нибудь спросить.

И Наталья Ивановна поведала, что жил когда-то генерал, известный по всей Волге тем, что не брал взяток. Благодарные горожане подарили ему здесь дачу. У генерала была дочь, девица умная и образованная. А среди местного люда бытовало мнение, что на этой земле не растут фруктовые деревья и цветы. Вот и решила генеральская дочь доказать, что нет ничего невозможного, и развела возле дачи сад, окруженный липовой аллеей. Она пригласила садовника, выписывала заграничные саженцы, и сад разросся, радуя всех пышным цветением и невиданными урожаями яблок. Был даже прудик, обсаженный розами, в который летом выпускали рыбок... А потом дочь сбежала из дома вместе с садовником, старый генерал запил с горя и однажды ночью поджег сад. Деревья надсадно трещали и корчились в огне, а старик смотрел на них и плакал. Пожар потушили, успев спасти липы, лишь слегка опаленные, и они быстро оправились и снова зашумели, а генерал вскоре застрелился.

Это все, что рассказала Наталья Ивановна. Я оставила Никите свой телефон на тот случай, если старушка вспомнит что-нибудь еще. Однако день шел за днем, никто не звонил, и липы давно отцвели, и осень была на исходе. Промозглым осенним днем я, наконец, услышала в трубке голос Никиты.
- Здравствуйте, Марина. Это Никита, правнук Натальи Ивановны, помните?
Конечно же, я помнила. Но Никита огорчил меня, сообщив, что Наталья Ивановна умерла месяц назад. «Зачем тогда он звонит?» - подумала я и тут же получила ответ.
- Я разбирал бабушкины бумаги и кое-что обнаружил. Подумал, что вам будет интересно. Приходите.

Вечером пошел дождь. Вымокшая и замерзшая, я прибежала в знакомый двор и забарабанила в дверь. В окошках горел свет, и этот свет казался мне последним лучом надежды.
- Неужели это вы? – удивился Никита. – Я уже не ждал вас. Такая погода… Но проходите же!
За мной тянулись противные влажные следы. Никита достал из шкафа какую-то одежду и тоном, не терпящим возражений, велел мне переодеться.
- Вы похожи на звезду немого кино, - сказал он, когда я вернулась. – Темные трагические глаза и таинственная бледность…
- Это все костюм, - смутилась я. – Где вы его нашли?
- В шкафу. Взял первое, что попалось.
Я ему не поверила. Вещи сидели на мне, как влитые, и идеально подходили друг к другу. Темно-красная длинная юбка и еще более темная вышитая блузка на маленьких, едва заметных пуговичках. Ну и намучилась же я, пока их все застегнула!

Никита долго отпаивал меня горячим и душистым сладким чаем с мятой. Дрова в печке уютно потрескивали, дождь монотонно постукивал за кружевными занавесками, и от всего этого невыносимо клонило в сон. Никита смотрел на меня с легкой усмешкой. Я не чувствовала никакой неловкости. Напротив, была здесь настолько своей, что состояние расслабленности казалось абсолютно естественным. Кошка, вскарабкавшись ко мне на колени, тихо и довольно урчала, как маленький моторчик. Все было таким домашним, что я вздрогнула, когда Никита прервал затянувшееся молчание и предложил мне старый альбом.

- Смотрите, это наш парк еще до пожара, - он подал пожелтевшую и выцветшую акварель. – Правда, хорош? А вот тот самый генерал и его дочь.
- Откуда это у вас? – несколько запоздало удивилась я.
- Все очень просто. Наталья Ивановна – внучка старого генерала.
- Так это ваш парк? Ваш?!
Никита засмеялся.
- Это давно собственность государства, если никто еще не прикупил участок себе.
- Но вы должны доказать им…
- Мариночка, это абсурд, вы же понимаете!
- А как Наталья Ивановна оказалась здесь?
- Генеральская дочь вернулась после октябрьского переворота 1917 года, одна и с ребенком на руках. Отец девочки то ли умер, то ли бросил их. Своих детей Наталья Ивановна отправила учиться в столицу, и моя мать была настоящей москвичкой. Но я часто приезжал сюда в детстве.
- А теперь вы живете тут?
- Живу, - кратко ответил Никита, видимо, не желая вдаваться в подробности.

Вечер давно перевалил за полночь, а я ничего не замечала, листая один альбом за другим. Это была другая, чужая жизнь, но уверенность в том, что и я к ней причастна, крепла во мне с каждой минутой. Не знаю, как это объяснить. Это выше разума, на уровне чувств, а я всегда жила чувствами.

- Вы уже спите, - неожиданно сказал Никита. Я вздрогнула и открыла глаза, не без труда сообразив, где нахожусь.
- И правда, - я сонно улыбнулась. – Мне пора. Я вызову такси.
Но Никита решительно воспротивился этому, а я так устала, что у меня не было сил спорить с ним. Возможно, мой поступок покажется верхом безрассудства, но я осталась у Никиты. В доме была еще одна комната, в которой когда-то ночевали московские гости, и Никита проводил меня туда.

Мягкая, пахнущая свежестью кровать приняла меня в свои объятия, как родную, и я сразу провалилась в сон. Он был глубок, но недолог. Я проснулась, будто от толчка. Дождь кончился, и луна, пробившись сквозь плотные тучи, светила настойчиво и нагло. Мне было не по себе. Я встала и осторожно, почти на ощупь, пошла искать Никиту. Он сидел у окна в темной и тихой гостиной, смотрел на луну и был так погружен в себя, что ничего не слышал. Потом шевельнулся, и в его руке что-то блеснуло. Нож! В один миг в моей голове пронеслись тысячи самых ужасных предположений. «Куда бежать, где прятаться?» - лихорадочно соображала я, отступая назад. Однако Никита не думал набрасываться на меня. Он даже не обернулся и так же медленно, будто в полусне, провел лезвием по своему запястью. По руке заскользила ленточка крови.

- Что вы делаете? – вскрикнула я, бросившись к Никите. Он вздрогнул, как грубо разбуженный человек, и обернулся. – Я сейчас позвоню в «скорую»!
- Не надо, - его голос звучал очень спокойно. – Меня отволокут в психушку. Но я не самоубийца, как вы могли подумать.
- А что я должна думать?
Никита привычным жестом перевязал руку выше пореза и только потом ответил.
- Если хотите, могу рассказать… В прошлой жизни я работал экономистом в крупной столичной компании, у меня была очаровательная жена, и я представлял собой образчик со всех сторон успешного молодого человека. Но однажды раны на запястьях открылись прямо на работе, меня увезли в психиатрическую клинику, и это был крах всего: карьеры, семейной жизни. С работы выгнали, жена ушла. Тогда мне по-настоящему хотелось умереть… Я уехал, поселился здесь. Прабабушке нужна была помощь, и она, сама того не ведая, спасла меня.
- Но как вы дошли до такого?
- Первый раз я сделал это в юности, чтобы доказать: я из тех, кто может все. Потом понял, что физическая боль дает выход боли душевной, и пристрастился к этому.
- Как же ваша жена ничего не заметила?
- Не знаю, - пожал плечами Никита. – Возможно, я очень хорошо скрывал. Или ей просто было все равно.
- Зачем же вам это понадобилось сейчас?
- Привычка. Видимо, склонность к саморазрушению у нас наследственная, - усмехнулся он.

Меня трясло от холода и нервного возбуждения. Никита заметил это.
- Идите в постель, - сказал он. – Вы вся дрожите.
- Я не могу оставить вас…
- Повторяю вам, я не самоубийца. У меня нет никакого желания отправляться на тот свет, и теперь еще меньше, чем когда-либо.
«Почему?» - чуть не спросила я, но сдержалась, оставив легкую недоговоренность. Невысказанные чувства всегда будоражили меня, туманные намеки давали простор фантазии… Ах, какие страсти разжигало немое кино! Незамысловатый сюжет без слов в воображении каждого обрастал душераздирающими подробностями, и это было его личное кино. Мое же кино заключалось в этой странной, почти нереальной ночи, в тенях, качавшихся за окном, в высоком мужчине с белеющей в полумраке повязкой на запястье.

Я шагнула к Никите и обняла его.
- Позволь мне остаться с тобой, - тихо проговорила я.
- Ты в самом деле хочешь этого, несмотря ни на что?
- Да.
Он взял в ладони мое лицо, заглянул в глаза.
- Марина, для меня нет сегодня или завтра, есть только всегда или никогда, ты понимаешь?
- Да.
- Всегда?
- Да.
Я улыбнулась. Теперь я поняла, что хотел сказать мне старый парк.

Когда я рассказываю эту историю, мне никто не верит:
- Такое бывает только в сказках! И конец у них одинаковый: и жили они долго и счастливо.
- И жили они долго и счастливо, - повторяю я. – Все правильно.

А заброшенный парк уже не кажется таким одиноким. Теперь по нему бегает наша с Никитой дочь. Иногда она спрашивает меня:
- Мама, а что здесь было?
- Давным-давно…