В пустынных степях аравийской земли...

В пустынных степях аравийской земли...
Нет, это были не три пальмы, а две исполинские лиственницы, названия которых я не знаю, с громадными стволами и раскидистыми кронами.Мне давно хотелось о них написать, а недавние фотографии и поэтический комментарий в одном из журналов напомнил мне об этом.
Я тоже подозреваю, что моим стволам - великанам есть, что поведать, и чем поделиться из увиденного на своём веку.

У нас в Ашкелоне на пустыре, характерном для этого города, возле площади Хан, расположились рядом два огромных дерева. Крона каждого из этих великанов создавала в радиусе многих метров тень и ощущение оазиса, таких желанных в нашем жарком краю, где всегда солнечно, и всего лишь 33 дня в году идут дожди.

Говорящие стволы, понять бы их язык! Многие утверждают, для этого нужно к ним прислониться, и их мысли будут передаваться тому, кто хочет их услышать на доступном языке. Сколько лет или столетий они росли, упираясь в небосвод и сплетаясь ветками во многовековом объятии, трудно сказать.
Иногда, проходя мимо них, я останавливаюсь, ныряя в их надёжную тень. Нежно провожу ладонью по шершавым, изрезанным морщинами, а местами беззащитно голым стволам с небольшими круглыми углублениями, напоминающими птичьи дупла. Задираю голову и слушаю, как звенит на ветру их листва, а из её глубин доносится разноголосое щебетание.
Здесь свой мир, своя жизнь,своё прошлое и своё настоящее.
По словам старожил Ашкелона этим деревьям пару веков. Но когда я попадаю под их крону или касаюсь их стволов, моя фантазия не знает предела. Они могли бы рассказать...

Внезапный резкий сигнал тормозящих автомобилей на оживлённой улице рядом, и над моей головой взмывает вверх потревоженный птичий рой,включая деловито прохаживающихся под кроной голубей. В Ашкелоне с древных времён их было много , не зря, голубь был одним из городских символов.

Закрываю глаза и мысленно уношусь в далёкое беспокойное и трагичное прошлое этого вечного города. И кажется мне, что именно эти исполины видели Александра Македонского, прошествовавшего вдоль морской ашкелонской дороги, или Навуходоносора, шедшего походом завоёвывать Ашкелон.

В их жизни была Иудейская война, поражение в ней, а в стволах и ветках застыл плач и стон древней земли. Они не забыли, как побеждённые, но непокорённые жители вырывали с корнями редчайшие бальзамовые деревья, а победившим римлянам доставалась лишь раскалённая выжженная пустыня.

Шумит гудит густая листва, и вековые говорящие стволы повествуют мне, как они выстояли во времена, когда Ашкелон был языческим городом, когда позднее в него пришли с островов Эгейского бассейна филистимляне (плиштим), завоеватели, вторгнувшиеся и изгнавшие евреев, коренных жителей страны. Они помнят.

Жители Ашкелона давно привыкли к присутствию в городе этих двух мощных стволов в три обхвата, изрезанных морщинами и рубцами времени. Казалось, никому не под силу их сломить, и в их почти вечном существовании, сохранялась какая-то устойчивость бытия наших сограждан.

Их было двое, идущих рядом по жизни исполинов, встречавших вместе и зной, и непогоду.
Но молчат вековые стволы, не подтверждая и не отрицая мои фантазии. И лишь в шелесте ветвей, сквозь мелодичные птичьи трели слышатся мне отзвуки разноголосого многоязычия жителей города, основанного более 4000 лет назад. Это почти вечность...

И, тем не менее, ничто не вечно под луной.
Однажды сильный ураган со смерчем, посетивший глубокой осенью наш город, вырвал из земли одно из них, обнажив, сплетённые между собой и измученные жаждой, узловатые корни, похожие на измождённые взывающие о помощи человеческие руки.

К счастью, в этот момент никого из жителей не было поблизости. Наутро после бури приехала спецбригада, лежащий великан распилили и увезли куда-то, оставив сиротливо шуметь листвой его уцелевшего друга.

Грустная, нужно сказать, была картина. Но вскоре, кому-то пришла в голову светлая, но небезопасная мысль, использовать тень выстоявшего ветвистого великана для игровой площадки детского садика. Теперь под сенью листвы играют малыши, а я, как всегда любуясь исполином, и фантазируя его прошлое, испытываю тревогу при мысли, что и у вечности бывает конец.

Ашкелон. 1998 год