Домой? Антон Бенеславский

Домой?
Автор: Антон Бенеславский

До вылета еще четыре часа. И это в том случае, если рейс не отменят и не перенесут. Я сижу в аэропорту Гаваны, курю сигару, которая до пересечения границ Острова Свободы стоит копейки, а при попадании в любую развитую капиталистическую страну сразу становится весьма дорогим удовольствием. Рядом со мной еще несколько русских. Журналисты. Они обсуждают последнюю пресс-конференцию Команданте.
Кризис разрешился. После трех недель ожидания кровопролития мир облегченно вздохнул и пошел дожевывать гамбургеры и досматривать мыльные оперы. Американские ВМС повернули к дому, кубинские солдаты вылезли из окопов. А я еду домой. У меня на фирме никто не решился лететь в командировку в Гавану в самый разгар кризиса. У америкосов с точностью высокоточного оружия всегда были проблемы, и потому никаких гарантий, что при налете на кубинскую столицу не разнесут в щепы лучшую гостиницу города, не было.
А я поехал. Когда под разными предлогами, от честных – страшно, до не очень – живот болит, плохо переношу жару, все отказались ехать. Нет, я вовсе не такой уж смелый человек. И мне есть, что терять. Хотите, я перечислю: квартира в центре, дом за МКАД, счет в одном банке, кредитный счет в другом, две машины, мотоцикл, абонемент в спортивном клубе. Я обеспеченный человек, с серьезными планами на будущее, младший партнер фирмы. То есть я не должен хотеть ехать туда, где на голову могут уронить крылатую ракету, made in USA.
Почему же я поехал? Сам не знаю. На карьере это не отразится – я итак на очень хорошем счету, меня любят, холят и лелеют. Выпендриваться мне не перед кем, внимание противоположного пола мне обеспечивают мой солидный кредит и презентабельная внешность. Желание доказать себе, что я не трус? Я прыгаю с парашютом, катаюсь на доске, езжу на спортивном мотоцикле, и потому вряд ли могу считаться робким молодым человеком. Короче, я сам не знаю, почему я поехал.
Кстати, один мой коллега, отказавшийся от командировки на Кубу по причине непереносимости жары, пару дней назад улетел в Тунис отдыхать. Пустячок, конечно, но все-таки.
И вот, все дела сделаны, переговоры закончены, бумаги подписаны, я в аэропорту ожидаю рейс в Москву. Мой кейс набит бумагами, кроме того, там лежат коробка сигар – подарок боссу, бутылка рома – подарок мне.
Покурил. Выпил кофе, поболтал с негром-киоскером, купил у него печатный орган кубинской компартии. Почитал. Нет, это даже для меня слишком. Делать нечего, в аэропорту с развлечениями туго. Игры в коммуникаторе надоели хуже горькой редьки. Засыпать не следовало – можно было проснуться без документов и денег.
Надо бы позвонить маме, сказать, что со мной все в порядке, а то она очень волнуется. Мама в моей жизни занимает очень важное место. Видимо, поэтому в моей жизни не находится достаточно места спутницам этой самой жизни. Что ж, наверное, ничто не поменяет еврейских мам – они навсегда останутся самыми ревностными стражами интересов своих чад, даже если чаду уже четверть века. Достаточно посмотреть на мою бабушку, папину маму. Не знаю, как кому, а мне очень смешно, когда моему папе – городскому прокурору звонят с вопросом, кушал ли он утром и как его живот.
Набираю на коммуникаторе номер отчего дома. Взволнованный голос мамы.
Все в порядке.
Я здоров.
Желудок не болит.
Поел.
Я лечу надежным самолетом, он не упадет в море.
Нет, меня не укачивает.
Нет, здесь не стреляют.
Нет, я не привезу жену негритянку на десять лет меня старше с выводком в десяток детишек-мулатов от разных отцов.
И я тебя люблю, мама. Очень.
Этот разговор почти всегда одинаков. В принципе, я могу записать его в цифровом формате, и мои реплики за меня с необходимыми промежутками будет произносить коммуникатор. Но разве можно обманывать маму? Можно… Она не знает, что я прыгаю с парашютом, катаюсь на доске и рискую своим чайником, рассекая на мотоцикле.
Опять скука. Внезапно наступивший мир уничтожил последнее развлечение – ожидание войны. Все ждали рева сирен и грохота разрывов, а тут все взяло и кончилось. Мирные инициативы взяли верх. Ястребы Пентагона облизнулись и повернули оглобли, потратив на игру мускулами десяток миллиардов долларов. Кстати, индексы упали за это время вниз, теперь, думаю, взлетят до небес. Кто-то наварит денежку.
Рейс внезапно отложили на два часа. Я матернулся в пространство. Жарко, скучно. Что делать два часа в стране, победившей проституцию и игорный бизнес? Журналисты начали распивать запасенное спиртное. В самолет залезут уже пьяные в хлам. Опознав во мне земляка, предложили поучаствовать. Я отказываться не стал. Быстро перезнакомились, выпили по первой. Пошел разговор о политике, в который я не мешался в силу своей слабой осведомленности.
Выпив третью, я решил позвонить Светке. Не знаю, как охарактеризовать наши отношения, наверное, это называется "подбивать клинья". То есть я оказываю ей особенные знаки внимания, стараясь не упоминать ее имени при маме, чтоб не вызывать лишних расспросов. Она в свою очередь благожелательно принимает мои знаки внимания, попутно отбиваясь от ухаживаний какого-то старшего менеджера по продажам.
Набираю номер, пытаясь одновременно найти в коммуникаторе карту часовых поясов. В Москве сейчас уже около одиннадцати вечера, но нынешняя стадия развития наших со Светкой отношений подразумевает мое право звонить даже позже.
- Илья, привет! Как хорошо, что ты позвонил, я рада, правда, - раздается в трубке ее радостный голос.
- Привет, Светик, как ты?
- Я нормально, ты как, еще не вылетел, у тебя же вроде бы самолет минут пять, как взлететь должен был? – меня тронуло, что она знает, когда я должен был вылететь.
- Да, рейс отложили, не знаю почему, вот сижу, скучаю в аэропорту.
- Плохо, что отложили. Насколько? – Светка добавляет в голос немного озабоченности, так щепотку, для вкуса.
- На два часа.
- Ну, это немного. Позвони мне, когда будешь садиться в самолет. Кстати, твоя машина в аэропорту?
- Нет, я на экспрессе ехал, машину дома оставил.
- Хочешь, встречу тебя в аэропорту?
- Хочу.
Перебросившись еще парой фраз, мы закончили разговор. В витрине билетной кассы я увидел свое улыбающееся лицо. Она хочет меня встретить в аэропорту. Если довезет меня до дома, то я предложу ей остаться у меня. Давно пора было это сделать.
Внезапно что-то оглушительно грохнуло, раздались крики, где-то осыпалось стекло. Грохот повторился, потом еще и еще. Повинуясь стадному инстинкту, я вместе с другими пассажирами бросился к стеклянной стене зала отлета. Отсюда было видно Гавану. Над городом поднимались клубы черного дыма. Над жилыми кварталами взмыл столб яркого пламени и через несколько секунд до нас снова долетел грохот. Стоящий рядом со мной журналист процедил сквозь зубы:
- Объемно-детонирующие боеголовки. По жилым кварталам лупят, суки.
- Вы разбираетесь в этом, - неизвестно зачем спросил я.
- Я в "Красной Звезде" работаю, не первую войну вижу.
Где-то вдали крылатые ракеты разносили вдребезги блочные многоквартирные дома. Те складывались, будто карточные домики. В небе над городом потянулись вереницей трассы зенитных снарядов. Город горел. И в нем горели люди. А я стоял и смотрел в живую на то, что раньше видел только в новостях. В тот миг меня посетила идиотская мысль: индекс упадет. Я посмотрел на коммуникатор – сети не было. Видимо, ракета разнесла ретранслятор.
Мы сгрудились вокруг журналиста из ИТАР-ТАСС, у него был ноутбук со спутниковой связью, которую еще не успели заглушить. Каналы новостей буквально взорвались сообщениями. Но информация, льющаяся потоком, ясности не добавляла. Одно сообщение противоречило другому, все это смешивалось со скороспелыми комментариями политиков и военных. Особняком стояло лишь заявление министра обороны США: наши вооруженные силы наносят точечные удары по военным объектам, защищающим кубинскую диктатуру, в качестве ответной меры за не спровоцированное уничтожение нашего истребителя, сообщения о том, что наш самолет вторгся в кубинское воздушное пространство и сбил кубинский авиалайнер, так же как и сообщения о попаданиях крылатых ракет по жилым кварталам Гаваны – ложь кубинских органов пропаганды.
Тем временем, две крылатые ракеты разнесли в клочья детскую больницу.
Потом нам объявили, что американцы дают воздушный коридор самолетам, скопившимся в аэропорту Гаваны, чтобы город могли покинуть иностранцы. На трех языках объявили, в каком порядке пойдут рейсы, попросили не паниковать.
В ожидании отлета пассажиры столпились у стеклянной стены. Небо над Гаваной заволокло дымом. Толпа шумела то возмущенно, то задумчиво, кто-то ругался, кто-то пытался дозвониться родным. Некоторые поругивали кубинцев за несговорчивость, но таких затыкали.
Когда зенитная ракета разнесла вдребезги американский штурмовик, и его обломки, кувыркаясь, посыпались на землю, вся толпа оживленно и радостно зашумела. Особенно, почему-то, радовались немецкие инженеры, летевшие в свой Франкфурт после какого-то симпозиума, проходившего в той же гостинице, где я жил.
Наши журналисты о чем-то спорили. Они уже слегка набрались и вели себя шумно и агрессивно. Тот, что из "Красной Звезды" вспоминал добровольцев и интербригады какой-то изрядно забытой войны почти что вековой давности. Говорил, что все, не потерявшее совесть человечество чего-то Кубе должно, и что была б возможность, он остался бы защищать Кубу с оружием в руках. В ответ ему говорили, что сейчас никто не шевельнется, и всем, типа, все равно.
Потом объявили наш рейс, и вся журналистская рать понеслась к воротам "А".
А я не сдвинулся с места. Почему я остался? Сам не знаю. Я уже говорил – мне есть, что терять.

Когда мне было шесть лет, мама и папа повели меня в цирк. Там было здорово, я запомнил это на всю жизнь. Но две трети счастья это было то, что я пошел с мамой и папой. Мы были семья.

Я подумал, что все-таки я люблю Светку. Наверное, я полюбил ее, когда она приготовила мне бутерброд из свежего белого хлеба с вареной колбасой и дала запить стаканом молока. Я с детства любил есть так.

Когда у добровольцев кончились патроны, пожилой кубинец, негр, полковник поднял их в штыковою атаку на пулеметы морских пехотинцев.

Это очень страшно…