Безродный

Фамилия у него была странная – Безродный. Лицо невнятное, бесцветное, как осенняя вода. Именем его никто не интересовался.
Он привык приходить в тот магазин, где всегда пахло книгами и лампами и сквозь занавески в окна струился мягкий вечерний свет. На верхних полках стеллажей плыли в никуда, подняв паруса, модели кораблей. Отработав на своей безнадежно глупой и унизительной работе, он приходил туда и закупал подержанные книги. Складывал их в сумку, с жадностью поглядывая на толстые и дорогие издания трактатов по искусству и энциклопедий, и читал ночи напролет.
Он был одинок. Такими одинокими бывают только люди в большом городе. Они ходят мимо витрин, иногда пьют кофе в забегаловках, курят на мостах, бросают мелочь в шляпы уличных музыкантов, радуясь своему одиночеству и проклиная его.
Друзья? Его друзья исчезли еще на втором курсе университета, когда он на семинаре по философии вместо доклада по марксистско-ленинскому материализму вдруг понес про материализм христианский. Сделали внушение; спасибо, из университета не вылетел – времена были уже не те. Единственный оставшийся после этого происшествия друг через год ушел – сначала в семинарию, потом в монастырь.
Когда-то у него была жена – не красивая и не страшная, бесцветная, как осенняя вода; они гуляли белыми ночами и раза три были в кино, а потом расписались. Были какие-то цветы, копченая колбаса, выданная по чекам в специальном свадебном магазине (одна палка в руки!), добытая всесильными родственниками икра, пляски до утра и нечто невнятное…

У Безродного не было дома. Квартиру, оклеенную обоями в полоску, он таковым не считал. Все у него было не по-человечески, изломанно, неправильно. Но все же он обрел дом, и его дом был самым прекрасным на свете – под высокими сводами и золотым куполом. Дом, который его любил и принимал безоговорочно.
Таинственно потрескивал оплывающий воск, и запах ладана покорял пространство. Иностранцы толкались между колоннами, внимательно слушали священника и хор, не понимая ни слова. Безродный вглядывался в лицо Девы Марии, пытаясь разгадать ее загадку. Впрочем, никакой загадки не было – одно сплошное состояние святости. Умиротворение. Кощунственно завидуя Марии, он покупал свечки и смотрел, как их маленькое пламя, колеблясь, размывало лики и словно бы сливало воедино мир божественный и человеческий.
Безродный растворялся в толпе, сливая свое сердцебиение с шелестом толпы, целовал холодные оклады, принимал тяжелое благословение священника.
Теплился воск, причудливыми фигурами ложась на позолоту поставца. Ладан. Коричневые, изможденные временем, полустертые лики. Что в них? Безжалостность, почти доходящая до жестокости, чистота взоров, плотно сжатые римские губы без намека на улыбку, вдруг – неожиданная кротость. Затканные золотом ризы. Абсолютно единые голоса хора. Мощные гранитные колонны, неизбежно наводящие на мысли о язычестве.

По вечерам, закончив дела, Безродный подходил к полке, на которой стояли иконы, зажигал лампадку и молился. Подолгу, вдумчиво, искренно, бросая то нежные, то испуганные взгляды на Деву Марию. Он обожал ее особо – как обожают католики.
По ночам он смотрел на примерзшие к небу звезды и огоньки чужих окон. Писал – не дневник, а заметки, которые про себя называл «моя концепция».

«Бог обрек людей на труд и, таким образом, на появление собственности, из чего всегда следует неравенство. Следовательно, можно сказать, что Бог, обрекший людей трудиться, наказал их неравенством. Логический вывод: коммунизм принципиально утопичен.
Вода, хлеб, цветы, Бог. Счастливы люди (чаще всего – монахи), умеющие соединять все это в единую гармонию.
Бог по своей сути есть понимание равновесия. Сначала – волшебное существо, потом – противоречиво-единая сущность.
Пение ангелов. Цветы на аналое. Звякающая, раздирающая плоть власть вериг. Чистый монастырский колодец. Какие разные облики принимает вера! И я, сидящий у лампы с книгой и размышляющий о Боге – я не верующий? Как жаль, что в наше время не бывает чудес и откровений».

Писал – и ему казалось, что ночь за окном знает все.

«Бог есть гораздо большее, чем герой преданий, годных разве что для детей. Бог – сочетание того, что мы познаем умом и чувствами, того, чего мы не можем познать, и красоты богослужения. Бог выше добра и зла, да; но только в ипостаси Бога-Отца. Иисус Христос – добро, душа, идеальное среднее между Богом и человеком, то есть гениальный мученик. Святой дух – не добро и не зло, творческое начало; Бог-Отец – гармония, сочетание всего материального, то есть того, что создается Духом – я имею в виду вдохновенные произведения искусства – и души Христа. Вообще, жизнь Христа представляется мне очень конкретной: он жил как все, Его предавали друзья, в Его жизни была семья, были грязно замешаны деньги; проявление духа в Нем – то вдохновение, с которым Он проповедовал, проявление Бога – в чудесах…»

При своей ненависти к людям он все сильнее и сильнее любил Бога – разумной любовью, не занимаясь отыскиванием в паспорте нового образца трех шестерок, как это делают сотни «верующих». Он не мог так принизить веру, свести ее к нумерологии и мистике. Он писал.

«Итак, Бог – гармония. Это не очень далеко уводит нас от греческих богов, представляющих собой сочетание Духа (в Греции – вдохновение для создания статуй и пр.) и материального (внешний облик этих статуй). Им не хватало только души Христа, полной любви.
Познание Бога невозможно. Но мне кажется более правильным стремиться дойти своим умом до чего-то, выходящего за рамки обыденности; пользуясь герменевтикой, пытаться философским путем понять части, чтобы придти к целому – к Любви, и разделить это целое на части. Зачем строить умозаключения, когда каждая бабка в деревне все это знает? Чтобы избавиться от суеверного, языческого страха перед Богом…
Господи, когда я нахожусь в этом бесконечном пороке, мне остается уповать на Тебя. Усталость не дает мне свободы. Захлебываюсь в зловонной луже чужих пороков…»

«Господи, помилуй… Господи, помилуй… Господи, помилуй, – зашептал он, вглядываясь в лицо Младенца. – Господи, прости мне грехи вольные невольные, словом, делом или помышлением содеянные. Господи, прости! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…
Господи, я ведь никому не верю, знаю, что каждый предаст и не поморщится, и не придет сюда просить прощения… Но Ты, Господь, добр и знаешь, что такое любовь, Ты понимаешь даже самого отвратительного грешника и самого большого дурака на свете. Никто ничего не понимает. Я схожу с ума, о Господи, я не могу больше жить в таком неправильном мире. А говорят, Ты любишь наш мир и таким, каким он стал. Не веря в жестокость Твою, я не верю и в то, что возможно любить таких мерзких и подлых людей, как эти! Те, которых Ты спасал тогда, еще на что-то годились, а любить этих… Даже Ты – этого не сможешь!» – подумал он и испугался.

«Бог дал мне все – веру, силу, все, кроме любви. Господи Иисусе Христе, я так и не научился любить Твой мир. Я не люблю себя, свой двор, работу, деньги.
Мир – пугающая бездна. Таким, как я, здесь нет места. Мое обращение к Богу – как молчание в телефонную трубку».

Десятого декабря Безродный отнес в тот магазин несколько книг – Достоевского, Петрония и Булгакова. Сказал: «Заберите их; это – самые любимые». Дома зажег свечу перед иконой Богородицы и долго молился, потом открыл окно, разогнав церковный полумрак, и почувствовал на лице колкие прикосновения полудождя-полуснега.
«Истинно верующий человек никогда не покончит с собой», – подумал Безродный, встал на подоконник и равнодушным взглядом окинул пустынный, засыпанный снегом двор, расстилавшийся где-то далеко внизу.
В песочнице дети безуспешно искали песок.
По водосточной трубе, цепляясь за ледяную поверхность, упорно карабкался какой-то человек.
– Бог, – сказал Безродный и поглядел в небо.
Внезапно завыли сирены, замелькали красно-синие огни, чертя пересекающиеся полосы на асфальте и смешиваясь в грудах грязного снега.
Из ворвавшихся во двор милицейских машин высыпали люди, они как-то резко и дерганно разбежались по двору и выстроились вдоль стены, размахивая оружием и что-то крича. Висящий на трубе мужчина выстрелил вниз; эхо разнеслось по всему двору, послышались крики и неразборчивые слова. Еще по обледеневшему железу, еще… Преступник оказался уже совсем близко к Безродному. В его растерянных глазах Безродный прочел ужас и удивление: зачем он, Безродный, стоит на скользком подоконнике, ежесекундно подвергаясь опасности упасть вниз, когда можно спрятаться в комнате и никого не видеть, никого не слышать, ничего не делать? «Именно для этого я и стою здесь», – подумал в ответ Безродный.

Выстрелы, крики, выстрелы…
«Умереть по-человечески и то не дадут», – устало подумал Безродный, и пуля, выпущенная одним из милиционеров, угодила ему в грудь.
Когда они подошли, он был уже мертв.