Вечер был настороженно тих, ночь зашелестела ветром, рассвет мрачно ухмыльнулся первыми каплями и день утонул в потоках на земле и на небесах. Мила дождю обрадовалась – в такую непогоду сложнее выставить за дверь. Она гнала машину к усадьбе на берегу огромного озера, отключив телефон, чтобы никто не смог вернуть ее с полпути назад. Ей выпала невероятная удача – впервые за много лет писательница Серафима согласилась дать интервью. В редакции не верили в успех, когда Мила дрожащими пальцами набирала номер знаменитости. Но случилось то, что случилось: после мучительный паузы Серафима назначила время и объяснила, как к ней добраться. У молодой журналистки закружилась голова – это будет всего третье интервью в ее профессиональной жизни и сразу же с личностью, чье имя бросается в глаза с театральных афиш, титров кинофильмов и лакированных обложек томиков на книжных полках. Но это имя не мелькало в светских хрониках и бульварной прессе. Может быть, потому, что не было официальных интервью. А может, потому, что биография Серафимы (со слов знакомых и коллег) была достаточно примитивна: жена бизнесмена, мать и бабушка, живет с мужем в уединенном доме у воды. На премьеры своих произведений не приезжает, ссылаясь на нездоровье. Нахождение сюжетов объясняет вмешательством высших сил. В конце концов, публику так утомило однообразие данной информации, что Серафиму оставили в покое, предпочитая наслаждаться историями ее героев, а не ломать голову над причудами их создателя.
Мила выскочила из машины и побежала к дому из красного кирпича, закрываясь курточкой от холодного ливня. Наверное, это последний дождь осени, скоро ударят заморозки. Вот небо торопится излить отмеренную сезоном влагу. Хорошо, если бы и Серафима была столь же щедра на рассказы – ответы, не отделываясь мерзлым градом заученных фраз. Мила решительно позвонила в дверь. Ну уж нет, зря она, что ли, всю ночь сочиняла вопросы? Серафиме придется раскошелиться на интересный материал. Высшие силы высшими силами, но наверняка в пронзительных драмах затесались и личные переживания.
Мила торопливо перебирала в уме варианты обольщения прислуги, если вдруг ей сообщат, что хозяйка передумала и визит отменяется. Девушка, поеживаясь, скользнула взглядом по грубой деревянной скамье на веранде, рука еще раз потянулась к звонку и в это время дверь открылась.
– Проходите, – теплым голосом сказала Серафима и пропустила гостью вперед.
Через пару минут они сидели в круглой гостиной, в уютных креслах у окна, за которым чернело озеро. На маленьком столике дымились чашки с кофе и огромное фарфоровое блюдо переливалось множеством восточных сладостей.
– Я Вам очень признательна, – хватая чашку с кофе, сказала Мила, – за ваше согласие дать интервью. Хочу сразу спросить, есть ли запретные темы?
Серафима молча смотрела на нее, задумчиво перебирая пряди волос цвета корицы. Свет зеленоватых глаз то тускнел, то вспыхивал, и знаменитая на весь мир полуулыбка замерла на ненакрашенных, но ярких, красиво очерченных губах. Ей не было еще сорока пяти, но в ее изящных движениях сквозила какая-то усталость. Или печаль. Одета она была так же, как и на всех фотографиях: голубые джинсы и черной свитер. И этот наряд очень шел к ее мягко-грациозной, лишенной дряблых отложений, фигуре.
– Э-э, – прервала тишину Мила, – вот, например, вы так долго не давали интервью… Это связано… Это с чем-то связано?
– Все всегда с чем-то связано, – кивнула Серафима. – все и всегда… Я не умею комментировать свои книги – это напоминает вторичное пережевывание. Может быть, и полезно, но противно. И не имею права комментировать постановки по моим книгам – это уже чужие дети… Вот, собственно, этим и объясняется мое молчание.
– А… Вот… – Мила посмотрела на гущу в своей чашке и с ужасом поняла, что забыла все вопросы. И еще забыла включить диктофон. И выдула залпом кофе. Все получалось как-то криво.
– Можно я включу диктофон? – не глядя в миндальные глаза, спросила она.
– Конечно, – опять королевская полуулыбка.
Мила достала диктофон, замигала красная лампочка, потом был распахнут блокнот с вопросами и девушка почувствовала себя гораздо увереннее.
– Так вот, – бодро начала она, – всеми вашими героями движет желание обрести любовь и понять себя. Это ваш первый брак? Ой… Ой! Простите… Это разные вопросы… В смысле… Конечно… Одно с другим, но… Ой…
Мила покраснела, ей стало жарко, а руки как будто окунули в ледяную прорубь. Все. Провал. Так тупо влезть в раздел интимных вопросов. Молодец, притащилась сплетни собирать. А впрочем, это ведь не секрет – «жарено» волнует публику больше, нежели творческие планы! А, была не была!
– Простите, конечно, великодушно, – выпрямилась в кресле Мила, – за такой откровенный вопрос, но вы, как писательница, как психологический романист, наверняка были готовы к тому, что не только об отметках в школе вас будут спрашивать, разве не так? Но если считаете меня бестактной непрофессионалкой, я, разумеется, уйду и напишу только о вкусном кофе и свежем цвете вашего лица.
Серафима засмеялась, поскребла полированный подлокотник кресла и грустно вздохнула:
– Да, вы все-таки очень на нее похожи… Очень…
– На кого? – нахмурилась, сбитая с толку смехом и вздохами Серафимы Мила. – на вашу маму?
– Причем тут мама? – в свою очередь изумилась Серафима. – Вы похожи…
Она встала из кресла и подошла к окну, повернувшись спиной к гостье. Было видно, что она вытирает слезы, которые, судя по всему, текли и текли… От машинальности этих движений, от прозрачной тоски, повисшей в комнате, вдруг все оцепенело, но тело Милы, наоборот, обмякло и кровь вернулась в пальцы.
– Вы попались, – сказала Серафима и вернулась в кресло. Веки ее припухли, лицо же стало бледнее. – Я хочу говорить. Но… Я не скажу ничего таинственного или пикантного. Просто растревоженные воспоминания. Я не обижусь, если вы уйдете.
– Еще чего, – пробормотала Мила, – на улице дождь, я сожгла уйму бензина, в редакции ждут материал о вас. Так что воспоминания будут весьма кстати.
– Боже мой, – прошептала Серафима и закрыла лицо руками, – Боже мой, как вы на нее похожи…
Она плакала еще какое-то время, но Мила удивленно отмечала про себя, что не испытывает ни досады, ни недоумения. Она просто слилась и растворилась в полуденном сумраке октября, гобеленовой комнате, дышащих за порогом тоннах воды и медленной речи красивого голоса.
– Вы позвонили мне 20 октября. В день, когда я задыхалась от прошлого в течении двух с лишним десятилетий. Каждый год я надеюсь, что память моя ослабеет и календарные сутки пройдут, не тревожа меня. Надежда моя почти осуществилась, но тут вы назвали свое имя и это означало… Честно говоря, не знаю я, что это означало. Может, спираль событий. Может, какую-нибудь материализацию. Ладно, по порядку. Только принесу свежий кофе…
***
– Давным-давно, когда меня еще по молодости лет свали Симой, я работала в журнале «Женское счастье». Журналисткой, как и вы. И была дружна с замечательной девушкой, тоже журналисткой, которую, как вы уже, наверное, догадались, звали Мила. Вы действительно очень, просто поразительно похожи. Каштановые кудряшки, глазки-вишенки, острый в веснушках носик, кукольная фигурка. Язычок тоже остренький… Когда журнал закрыли через девять месяцев со дня первого выпуска, Мила шутила: «Неужели все женское счастье заключается в начальной эйфории, токсикозных промежуточных буднях и болезненном разрешении от бремени?». Да… Как сейчас вижу нас на улице у здания редакции, Мила прикрывает глаза от солнца и говорит: «Вот белый конверт. С выходным пособием. Пропить его или вложить в будущее? Лучше пропьем: помянем прошлое и отметим будущее, о котором я уже позаботилась…» М-да… Идея Милы была не нова: она считала меня и себя чрезвычайно талантливыми личностями и предложила совместно написать роман. Конечно, детектив, чтобы сразу заработать на нем много денег, прославиться и жить свободно. Я была слишком подавлена потерей работы и вяло возражала, что не чувствую в себе дара писательницы, что все сюжеты уже разработаны, и что вообще затея эта – чушь собачья, потому что пока мы чего-то там сотворим, пока это сотворенное продадим, уйдет масса времени, а есть будет хотеться и подошвы туфель имеют обыкновение стираться. Тогда Мила напыжилась и с криком, что она все гениально продумала, ткнула мне в нос газетный клочок. Там было какое-то объявление о найме прислуги, я толком и не разобралась, у меня все плыло перед глазами от отчаяния и второго стакана апельсинового сока с водкой. По-моему, мы шумно повздорили, потому что хозяин летнего кафе, где мы засиделись, вызвал за счет заведения такси и вежливо нас туда затолкал. Она даже сделал вид, что не видит, как Мила прихватывает, так сказать, на память пепельницу в виде угрюмой русалки на краю ракушки. Помню, что меня это озадачило: во-первых, Мила не отличалась клептоманией, во-вторых, не курила. Но очень скоро я об этом забыла, заснув еще в такси. А проснулась дома, в кровати, правда в пижамной куртке и чулках. Разбудила меня возбужденная Мила с чемоданом в руках и яростным шипением сообщила, что такси не будет ждать вечно. Я ничего не могла понять: ни что за такси, ни какое время суток. Мила, бросая мои вещи в пакеты, сказала, что уже утро, что мы едем на хутор N, где семья из четверых человек ждет горничную и кухарку. Кухаркой предстоит быть мне, потому что Мила умеет готовить только яйцо всмятку, а уж с пылью она как-нибудь справится. Раз я буду кухаркой, значит, голодать не придется, к тому же жалованье; а в семье из четырех человек, да еще живущих в лесной глухомани, наверняка полно скелетов в шкафу, таким образом мы убиваем двух зайцев – зарабатываем деньги и получаем (только надо как следует принюхаться!) сюжеты для будущей книги. Потом сваливаем, пишем шедевр (живя на накопленные сбережения) и все мечты становятся реальностью. За такси до хутора буду платить я, так как ее последний гонорар мы вчера спустили в кафе «У реки»…
До сих пор не могу понять, как я дала себя увезти… Впрочем, Мила подобна урагану, смерчу… И если ты оказался в эпицентре – бороться бесполезно, луче помолиться и призвать остатки разума, чтобы хоть как-то себя обезопасить. Мои остатки разума подсказывали, что нужно будет так себя показать работодателям из лесной глуши, чтобы они отказали нам от места, а уж когда вернемся в город – я придумаю, как поквитаться с моей энергичной подругой. Вместо того, чтобы просто выйти из такси или заставить его повернуть назад, я злилась всю дорогу, придумывая адские планы мести моей драгоценной Миле…
Вот так и получилось, что около часу дня, прекрасного майского дня, мы высадились у серого дощатого дома на опушке березовой рощи. Я не успела рта раскрыть, как Мила выгрузила вещи и отпустила такси. И первая фраза появившегося из дверей мужчины совпала с моими мыслями. Он сказал:
– Зря вы отпустили такси…
Его звали Карл. А его жену звали Клара. Карл у Клары украл кораллы… Ах, если бы Карл у Клары всего-навсего украл кораллы!.. Сына звали Рудиком, он вместе с матерью вышел во двор чуть позже отца. Бабку звали Лорой, но мы тогда ее еще не видели – она лежала на втором этаже, разбитая параличом после инсульта… Ах, зачем моя дорогая Мила отпустила такси… Видно, было так суждено… Карлу было за пятьдесят. Я запомнила его сальные волосы и мутные глаза, похожие на желуди. Он был коренастый и грязный. Нет, одежда была вроде бы чистой, но… какой-то грязной, застиранной, заношенной, небрежной. Несмотря на жару, он был в резиновых сапогах, пальцы рук были толстыми, с обрубленными ногтями и разбухшими суставами. Клара, наоборот, казалась сушеным корнем из гербария – тощая, коричневая и жутковато-комичная из-за отвисшего (при всей ее плоскости!) живота. На кривоватых ее ногах змеились вздутые вены, выскальзывающие из огромных стоптанных башмаков. Но самое гнетущее впечатление на меня произвел Рудик – ему было на вид не более семнадцати лет, и восемьдесят процентов его тела составлял колыхающийся жир. На багровые щеки стекал из-под кепки пот, губы были влажными, а нижняя челюсть оттопыривалась так, что можно разглядеть без особых усилий гниловатые, залезшие вдруг на друга зубы. Признаюсь честно, мне стало страшно. Мне захотелось бежать отсюда сломя голову. Но в глазах Милы плескались неподдельный интерес и какое-то странное восхищение. Пока я разглядывала эту семью, мужчина сиплым голосом отрывисто лаял, что в объявлении четко указано – «пенсионеров», что молодых их жалованье не устроит, что чем нет смысла тратиться на девиц, которые сбегут через два дня, вздыхая о кино, танцульках и мороженом. И не только об этом… Может, он и договорил бы фразу, но женщина внезапно остановила его резким взмахом костлявой руки и сказала, что мы подходим. Муж захлебнулся от возмущения и вывалил информацию о парализованной старухе, за которой тоже нам придется ухаживать. Мила защебетала о долге милосердия и приплела выдуманную историю, как мы все воскресенья проводим в приюте для бедняков: я варю суп, она меняет белье калекам. Мне очень хотелось оторвать ей голову, Карл раздраженно бубнил, что он не собирается есть суп для бедняков, Клара ощупывала нас безресничным взором, Рудик пускал слюну, Мила причитала, что мы – сестры-сиротки и нам нужен угол, чтобы хоть как-то перебиться какое-то время. Ее нытье возымело действие и нас повели в дом. Клара достала сухое печенье и налила нам травяной чай, Карл пинал утварь и табуретки, твердя что жена прекрасно справлялась с хозяйством сама и непонятно, к чему эта блажь. Тогда она, распахнув выцветшие глаза, сообщила, что на самом деле ей предложили на лето выгодную работенку на соседнем хуторе, а надо следить и за мамой, и Карл в этом деле сомнительный помощник, а крыша требует ремонта, а Карл ни черта на зарабатывает, а Рудику как раз нужно общение хоть с кем-нибудь из молодых, так что девушки очень кстати приехали, а Карл будет приносить хоть какую-то пользу, отвозя ее утром к соседям и забирая вечером назад…
Карл захлопнул рот и больше я не услышала от него ни слова. Рудик застенчиво ковырял корку хлеба, мать потрепала его загривок и я заметила, что ее левая рука как-то неестественно скрючена, а когда она сняла вязаную кофту, то увидела и безобразные шрамы, исковеркавшие плоть. Она перехватила мой взгляд и почему-то подмигнула: «Авария. Карлу хоть бы хны, а мне вот руку раздробило».
Затем мне, как кухарке, показали кладовую с припасами, шкаф с кастрюлями, закопченную плиту и колодец на заднем дворе. Знаете, что было странно? Вокруг шумели гигантские березы, вдалеке чернел смешанный лес и, как выяснилось, в километре от дома было озеро. Стояла первозданная тишина и каждая травинка, каждое пятно солнца, казалось, дышали тем покоем, к которому подсознательно стремится каждая душа. Но я не чувствовала умиротворения, тревога в крови бежала от сердца по всему моему телу. Но я списала это на остатки похмелья, на то, что меня насильно заставили принять решение, на абсолютное желание готовить пищу этой несимпатичной семейке, де еще выслушивать нотации, которые мне, как прислуге, наверняка обеспечены вместе с сомнительным недельным заработком. Я еще больше помрачнела, когда нас привели в комнату бабушки. Там ужасно пахло. Немытым телом, лекарствами и тленом. На узкой кровати у окна лежало седое всклокоченное существо с безумным выражением лица. Лора что-то замычала, слабо раззевая рот, пергаментные морщины затряслись, мне стало жутко и я выскочила, еле сдерживая тошноту. Вечером, когда мы остались с Милой наедине в выделенной нам комнате, я решительно сказала подруге, что завтра утром уезжаю и лучше ей поехать со мной. Мила дулась, швыряла вещи из сумой на широкую жесткую кровать, боролась с рассохшейся рамой окна и, наконец, заявила, что она остается. В городе ее никто не ждет и никому она особо не нужна. Униженно клянчить работу по редакциям ей не хочется и вообще, какая разница, где прислуживать? Зато здесь есть озеро, а она всегда мечтала жить у воды. И здесь совершенно точно (карие глаза засверкали) есть какая-то интрига. И сели осторожно все распутать, можно получить прекрасный старт для писательской карьеры. Я сказала, что выуживать чужие тайны – это мерзко. Она захлопнула наконец скрипучее окно и уставилась на звезды, что ярко и холодно сияли сквозь перепутанные верхушки деревьев. Это была наша первая крупная ссора за все время дружбы и было невыносимо тяжело. Я хотела объяснить, что мой уход – не предательство, а просто нежелание участвовать в задуманной ею игре. Но предпочла промолчать. Она молчала тоже. Может, Мила надеялась, что утром я изменю решение. Но я не изменила. Проворочавшись до рассвета в неуютной постели, на простыне, пахнувшей плесенью, я ушла серым утром из спящего дома, не попрощавшись ни с кем…
Серафима грустно вздохнула, виновато усмехнулась и спросила журналистку:
– Вам интересно? Да? Впрочем, я честно предупредила, не ждите ничего сенсационного. Узор воспоминаний дорог владельцу, для остальных он может выглядеть простым набором красок и фигур, неясно только одно – желание человека делиться своим прошлым с другими, озвучивать его вслух. Зачем? Я не знаю… Угощайтесь. Мила очень любила орехи в жженом сахаре.
Я вышла на дорогу, когда уже солнце палило вовсю. Это была проселочная дорога, по которой надо было свернуть или налево, или направо, чтобы добраться до шоссе в город. Я не могла вспомнить, куда же мне идти. Сумки противно оттягивали руки. Поколебавшись, я пошла направо, надеясь, что кого-нибудь встречу и разузнаю верный путь. Через час ходьбы я поняла, что заблудилась. Шоссе не было и в помине, зато лес расступился и передо мной серебряной фольгой расстелилось озеро. Большое озеро. Со смутными очертаниями дальних берегов. С отсутствием жилья на побережье. Дом, где осталась Мила, тоже не был виден. Я постояла у красивого обрыва с изогнувшейся янтарной сосной, покидала камешки в прозрачную воду и села на жесткую травку. Волшебство открывшейся картины смахнуло на какое-то время с меня усталость и раздражение, но позже я впала в отчаянье вновь. Я очень хотела есть, но еды у меня с собой не было. Я не знала, где я и как мне выбраться отсюда домой, а о мобильных телефонах мы тогда еще не слышали. От растерянности и одиночества я даже готова была вернуться в дощатый дом и уже смирилась с этим неприятным решением, как вдруг услышала, вы не поверите, звуки фортепиано. Что-то классическое, может быть, Моцарт, лилось из-под чьих-то уверенных рук. Играли не близко, но и не далеко; на озере сложно определить расстояние. Мне почему-то казалось, что это живое исполнение, а не запись… Я встала с пригорка и пошла на звук, который подманивал меня то затишьем пауз, то всплеском вариаций, так озвучивают фильмы-сказки про зачарованные замки. Здесь, правда, оказался не замок, а двух этажный дом, облицованный серым канем с большой деревянной верандой. Веранда была застекленной, но дверь и окна были открыты. Вокруг росли рябины, они цвели и вообще умопомрачительно пахло цветением, медом, горячей землей. Я подкралась к окошку, спряталась за деревом и прижавшемуся к нему кусту акации, осторожно заглянула вовнутрь. Солнце квадратами лежало на темных досках пола, а по середине пустоты стоял белый рояль, за ним, на низкой резной табуретке, сидел необыкновенной красоты молодой мужчина, а рядом, поигрывая сверкающим веером, стояла маленькая азиаточка. Мужчина был в белом костюме с черной шелковой рубашкой, туфли были из очень мягкой кожи цвета топленого молока. Самым привлекательным в его облике было лицо – тонкое, породистое, с темными глазами. А волосы – светлые-светлые, прямые и ниже плеч. Так я увидела Эрика, тогда ему было двадцать девять лет… Миниатюрная женщина рядом была в парчовом, переливающемся всеми цветами радуги, кимоно. Иссиня-черные волосы украшал какой-то жемчужный цветок. Она сложила веер, бросила его на рояль, повернула голову и посмотрела на Эрика. Тогда он поднял изящные кисти рук, улыбнулся, из глаз его брызнули лукавые искры и он заиграл снова. В мелодию Европы как будто вплелись буддистские колокольчики, музыка воздушной тканью затрепетала вокруг женщины-статуэтки и она запела нежным, высоким, чуть гортанным голосом. Я не понимала слов, но чувства мои рассказывали о восхищении и преклонении перед этой экзотической певицей, перед воплощением красоты, перед хрупкостью красоты и тонкостью отношений. Между этими мужчиной и женщиной звенело влечение, но оно было парадоксально далеко от мыслей о плотских утехах, но и чистой вселенской любовью его тоже назвать было нельзя… Я помню, как заныло мое сердце, как будто смутное желание Эрика, еще не названное влюбленностью, уже разбилось о невозможность обладания. И дело было не в азиатской принцессе, а в том, что мой мир никогда не пересечется с миром его. А ее голос бросился ко мне, ласково обнял и посоветовал с благодарностью принять возможность увидеть и коснуться красоты. Все сокровища никогда не смогут быть твоими, но можно сохранить их красоту в себе…
Серафима поднялась из кресла, подошла к книжным полкам из мореного дуба и, пошарив рукой, включила трехярусную хрустальную люстру. Свет оживил затихшую комнату, за окном стало темнее, Мила задумчиво отметила, что пленка в диктофоне закончилась и надо бы ее перевернуть на другую сторону, но странное оцепенение охватило ее и она не двинулась с места. Серафима застенчиво улыбнулась и взяла розовый квадратик лакомства в сахарной пудре.
– Лукум из лепестков роз, – сказала она. – Вы меня простите, я, наверно, рассказываю вам каким-то пафосным языком, далеким от нормальной устной речи. Что ж делать! Издержки профессии – слишком много я написала книг, а там все несколько иначе… Мне жаль, что я так и не написала книгу об Эрике. Сделав множество сюжетов реальностью, я все откидывала повесть о нем. А потом… Все как-то перестоялось, перебродило и нет уже надежды, что это станет лучшей книгой моей жизни и все, что остается – предаваться воспоминаниям. Вам не скучно?
Мила медленно тряхнула головой – ей были не интересны извинения, ей хотелось вернуться к рябинам у веранды, к роялю и к троим, которых свела судьба в тот майский день.
– Бывают в нашей жизни поступки, – продолжила Серафима, свернувшись калачиком в старинном кресле, – которым мы не можем дать толкового объяснения. Когда моему телу стало горячо от благодарности к Эрику и Принцессе за то, что они открыли мне тайну любви без обладания, я влетела на веранду и вместе с финальной нотой песни упала к ногам поющей и прижалась лицом к краю ее кимоно. После секунды пронзительной тишины, женщина сначала завизжала, потом зарыдала, подняла меня с колени прижалась к моему животу – уж очень она оказалась маленькой. Размазывая грим на заплаканном лице, она кричала: «Сестра! Сестра! Эрик, как ты узнал про сестру? Ты – волшебник! Спасибо! Спасибо!». Я, разом придя в себя, затравленно взглянула на Эрика и, надо сказать, такого изумленного лица я больше не встречала. Ну, разве что в кино. Однако, когда Принцесса кинулась и к нему, лицо его мгновенно преобразилось в улыбку снисходительного торжества, этакого удовлетворения фокусника. Он потрепал узкое парчовое плечо, выпроводил Принцессу за дверь в комнаты дома и повернулся ко мне. «Так, так», сказал он веселым голосом предводителя пиратов, «значит, сестра… Мне нужно было, конечно, и самому догадаться, что дело не только в женском соперничестве, но и в кровных узах, но очень повезло, что сестра нарисовалась сама. Вы кто?». Я почему-то вспомнила в тот момент, что забыла сумки на пригорке у озера и вообще мне стало стыдно за свой коленопреклоненный порыв, да еще и перед красавцем отчитывайся, поэтому я хмуро ответила: «Я ей не сестра». «Да уж ежу понятно», подмигнул он мне, «меня интересует, как вы оказались здесь и так весьма кстати?». В это время дверь распахнулась вновь и Принцесса, путаясь в расхристанном кимоно, опять бросилась к нам. «В сердце моем не осталось обид!», несся ее голос, «я сомневалась, что песня – это то, чего я хотела и за что можно было бы заплатить такие деньги! Но вы знали, зачем я пою и я ни о чем не жалею! Спасибо! Спасибо!». Эрик схватил ее на руки и стал кружить по веранде, щекоча своими длинными светлыми прядями ее пылающее лицо. «Мужчины и женщины», смеялся он, «мечтают о том, чтобы маленькая принцесса была в их жизни. А ей просто нужно выбрать самый уютный дом и в нем принимать гостей». Принцесса тоненько заголосила и Эрик унес ее прочь. Я постояла еще немного и собралась было уже поискать кого-нибудь менее загадочного, нежили эта парочка, чтобы узнать-таки дорогу в город, но Эрик вернулся. Он был без пиджака, видно, слезы радости женщины оставили косметические следы, он начал закатывать рукава рубашки и сказал: « Принцесса с возу – Эдику легче. Пойдем, сестра, надо отметить это событие». И хоть я сказала ему, что зовут меня Сима, он так и продолжал впоследствии называть меня «сестрой», что только подливало масло отчаяния в бушующее пламя моей любви к нему…
К тому времени, когда мы встретились с Эриком, он успел уже много перепробовать в жизни. По настоянию матушки и некоторому внутреннему влечению, он получил хорошее музыкальное образование. Но дальше бренчания на пианино по ресторанам карьера не пошла и в конце концов ему надоели и подвыпившие мужики, и пьяненькие дамочки, и пьянство само по себе. Он сделал крутой вираж и стал гонять фуры на дальние расстояния. На одном из перевалов глухой ночью его однажды ограбили и хорошо поколотили, отчего он сразу затосковал по искусству. Но к музицированию не вернулся, а подался в шоу-бизнес в качестве технического персонала. Подключал микрофоны, устанавливал свет и декорации бегал за коньяком для звезд. Один концерт оказался на редкость неудачным: сначала Эрик влез в спор с режиссером-постановщиком о концепции театрализованного представления, затем что-то напортачил с шнурами и приборами, с горя опустошил бутылку виски, заготовленную для гвоздя программы и был уволен с волчьим билетом в данной сфере деятельности родного города. Можно было конечно, уехать подальше и там начать с ноля, но Эрику пришла в голову мысль получше: раз он ощущает в себе задатки гениального режиссера, да и психологом неплохим он почитал себя всегда, так почему бы не взяться за воплощение людских желаний. За соответствующее вознаграждение. Изюминкой его проекта должен был стать не прямолинейный заказ, а общение с клиентом, который на сам-то толком не знал, о чем на самом деле тоскует его душа. Задачей Эрика и было разгадывание этой тайны и преподнесения ее как реального сюрприза. Эрик не брался за дела, касающихся наследства, замужества и продвижения карьеры. Он создавал сказку с неожиданными персонажами и сюжетом, которые, помимо счастья и удовольствия, могли подарить и осознание истинных желаний, намерений, цели и сущности главного героя. Красота и интеллект Эрика убеждали дам выкладывать немалые суммы за неизвестное развлечение, но результатом пока все были довольны. Пока клиентами Эрика действительно были только дамы: то ли Эрик боялся связываться с мужчинами, то ли мужчины предпочитали конкретные забавы по прейскуранту, факт остается фактом – Эрик заправлял царством женских фантазий.
Азиатская Принцесса (уважаемая сотрудница одного из влиятельных банков) хотела получить какой-нибудь необыкновенный подарок к своему дню рождения, явление тонкого плана. Она сделала заказ Эрику в марте, когда до праздника оставалось семьдесят дней. Половина этого времени ушла на ежедневные встречи Принцессы и Эрика, рассматривание фотоальбомов, разговоров о всем и вся, толковании снов и вкушении разных блюд. В апреле Эрик узнал, что Принцесса родилась в результате вспыхнувшей страсти между официанткой-японочкой и славянским бизнесменом. Родители не поженились, но когда мама ее умерла, отец узаконил дочку в своей биографии, дал ей прекрасное экономическое образование и тоже отошел в мир иной, оставив приличное количество материальных ценностей. Все было бы очень даже ничего, если бы не некоторые «но». Во-первых, Принцесса зарекомендовала себя как успешная бизнес-леди, далекая от мыслей о скромных радостях семейного очага. Во-вторых, к мыслям об очаге ее таки склоняли вереницы охотников до ее денег. Может, среди них были и бескорыстные принцы, но недоверие разрубало все цепи Гименея еще до их соединения. В-третьих, мужчины, с которыми она встречалась, не видели в ней Женщину, а только этакую экзотическую штучку, которой интересно полакомиться, но не включать же ее в ежедневный рацион! А в-четвертых, она бы с удовольствием бросила бы все ради… Вот тут и заключалась главная загвоздка. Потому что «ради семьи» – возникали опять страхи про охотников и лакомящихся, «ради другого образа жизни» – Принцесса считала, что она бездарна во всем, кроме финансовых хитросплетений.
Однажды, напротив Принцессу рисовой водкой и незаметно включив спрятанный в кармане пиджака маленький диктофон, Эрик уломал девушку спеть песни, которые, возможно, пела ее мать. Та, всхлипывая и улыбаясь, спела только одну, но с разными вариациями и много раз подряд. Облегчив воспоминания слезами, она заснула и ни разу не вспомнила об этой вечеринке.
В конце апреля Эрик уведомил Принцессу, что через двадцать дней, в день ее рождения, в семь утра (когда она появилась на свет) за ней приедут и доставят к месту вручения подарка. Принцесса захлопала в ладоши, а Эрик погрузился в последние хлопоты.
Он нашел дом, который смутно бы напоминал летнее кафе, где познакомились родители Принцессы (фотографии он видел в ее архиве), вывез оттуда старую мебель, изменил интерьер. На огромной веранде, вместо столиков, разместился белый рояль. Он нанял актеров – шикарных мужчин разных национальностей и долго репетировал с ними ритуал, как он его назвал, Преклонения перед Женщиной. Этот ритуал я не застала, а Эрику рассказывать в тот день все подробно было недосуг. Я поняла только, что, когда машина с Принцессой остановилась у черного входа дома, ее провели по темному коридору, где через метр, как из ниоткуда, возникал очередной мужчина в золотых шароварах и обнаженным торсом, в руке у него вспыхивал факел и в конце концов вся процессия очутилась в комнате с бассейном (бассейн был надувной, но обложен обломками мраморных плит с письменами и барельефами). В воде плавали лепестки роз, потом туда влили ароматные масла, кто-то из мужчин вошел в воду, другой на руках держал Принцессу, остальные мыли ей ноги, нежно гладя каждый пальчик. Что – там было еще, но в результате ее одели в кимоно, сделали прическу, украсили драгоценностями. Ах, да. До кимоно ее обряжали еще в одежды разных стран, благоговейно (опять же на руках) поднося к старинному зеркалу из отполированной бронзы. Затем одежду снимали, оставляя лишь какую-нибудь деталь – браслет, кольцо, ожерелье. Хитрость заключалась в том, что все одежды, кроме кимоно, были чуть меньшего размера, чем подходящего Принцессе. Поэтому они немного жали и, несмотря на красоту, в них женщине было неудобно. А кимоно оказалось идеальным, вздох удовлетворения Принцессы слился со вздохами восхищения мужчин.
Серафима усмехнулась и зачерпнула горсть арахиса в кокосовой стружке. Поигралась им как жемчугом, съела несколько штучек и вытерла руки салфеткой.
– Так Эрик примирял Принцессу с ее истинными корнями и внушал мысль, что истинная женщина желанно всеми мужчинами всего мира… Теперь ему предстояло открыть еще одну истинность – истинную сущность. А, как известно, душа вырывается из-под запретов, когда поет. Перед Принцессой открыли дверь и, после сумерек комнаты с факелами, она зажмурилась от яркого дневного света на веранде. Потом она увидела Эрика, он ей улыбнулся и заиграл мелодию, которая сначала кольнула ей сердце далекими, но еще не узнаваемыми, воспоминаниями, а потом, развитием темы, она поняла – это была песня ее матери. Эрик призывно кивнул, сделал пауза, и когда руки его коснулись клавиш, она запела, рассказывая о том, что каждый ребенок – это чудо, что цветы его жизни растут, согретые любовью. Но только они знают, в чем заключается их личное счастье. Счастье других – это другая история. Но все истории сплетаются в общий узор и он прекрасен, если каждый цветок благоухает любовью, а не ранит шипами презрения, непонимания, вражды.
Эрик был доволен, видя как преображается лицо Принцессы, как уходит маска статуса и вечного доказательства кому-то в чем-то и зачем-то. Но тут он тревожно почувствовал, что что-то здесь не так. Точнее, чего-то не хватает. Он явно упустил какую-то боль Принцессы, хотя много беседовал с ее коллегами и знакомыми. Впрочем, азиаты славятся своей скрытностью или не азиаты, но Принцесса явно утаила какой-то страх или обиду… И тут на сцену появляюсь я, пыльная, изможденная, бросающаяся к ногам поющей и та кричит «сестра!». Да, впоследствии выяснилось, что у нее есть сводная по отцу сестра, живущая совсем в другой стране и не проявившая интереса к Принцессе даже когда решался вопрос наследства. Принцессе очень хотелось увидеться с ней, но она боялась оскорбительных нападок типа «узкоглазая», «полукровка», «бастдарка». Интересно, что внешне я действительно напоминаю ее сестру, вот Принцесса и решила, что Эрик раскопал-таки еще одну ее тайну и устроил этакое виртуальное, спроецированное примирение… Эрик очень благодарил меня за мою экзальтированность и напыщенно твердил, что гениям (то есть ему, разумеется) всегда фартит… Пение на веранде было, конечно, не финалом праздника. Пока Принцесса восторженно копошилась среди вороха потрясающих платьев и костюмов, присланных ей из лучших домов моды (еще одна затратная часть из гонорара Эрика), на поляне у дома установили легкие беседки, увитые фонариками и цветами, накрыли столы с закусками и напитками всего света. И потом стали съезжаться коллеги и знакомые именинницы. Это тоже был сюрприз. Как уж Эрик убедил солидных дядек явиться в кимоно и с драгоценностями в подарок, я не знаю, но Принцесса сияла, как подаренные бриллианты и, самое главное, остальные-то сияли тоже. Вообще, это напоминало детский праздник – фокусы, фейерверк, печенье с загадками и пирог с талисманами. Музыка, танцы и катание на лодках по озеру. А пир отъезде каждый получил в подарок жемчужину с миниатюрным портретом Принцессы. Вот… Забегая вперед, могу сказать, что Принцесса прислала такую же жемчужину сестре с запиской, где выражала желание встретиться. Сестра радостно откликнулась. Ее «не проявление» раньше объяснилось просто, хоть и печально: вот уже десять лет, она боролась с раком легких в закрытой частной клинике. Через полгода после встречи сестра Принцессы умерла, но в больнице Принцесса познакомилась с одним из врачей, который стал впоследствии известным ученым, они поженились, она оставила работу и занялась детьми, страстно выявляя их таланты.
– Детьми вообще или своими? – кашлянула Мила, не то, чтобы ее сильно волновал этот вопрос, но не хотелось, чтобы Серафима прерывала рассказ. А та, замолчав, смотрела куда-то сквозь журналистку.
– Что? – очнулась писательница. – А, детьми своими. У нее их родилось трое или четверо, я запуталась в фотографиях, что она присылала Эрику.
– А что было дальше? Ведь вы не покинули Эрика после дня рождения Принцессы?
– Нет, – медленно отозвалась Серафима. – Не покинула… Он предложил мне работу – помогать ему в угадывании и исполнении желаний. Кто бы отказался? Это не шпионить в мрачном доме с уродами… Мне хотелось приехать к Миле и торжествующе рассказать о своих переменах… Но в это время началась история Марты и я осталась.
***
– Эрик продлил аренду дома у озера еще на полгода до октября. Ему нравилось музицировать по вечерам, плескаться в воде по утрам и валяться в траве днем. Частенько он звал меня составить ему компанию, веселился моим рассказам о Миле и «Женском счастье», сам делился интересными наблюдениями и необыкновенными поворотами своей богатой приключениями жизни. Я понимала, что ему до смерти надоели влюбленные в него дамочки и мучительно старалась не выдать влюбленности своей. Это было нелегко. Он никогда не отзывался о женщинах дурно, цинично или зло. Но в тот момент сердце его было пустым, может быть оттого, что вся энергия секса и влечения уходила в творчество. Такое бывает. Мои переживания тех дней тысячу раз описаны в тысячах произведений: как это ужасно быть рядом с любимым человеком, видеть его свободное сердце и соглашаться с положением «сестры», иначе вообще можно потерять место в его жизни. А Эрик беззастенчиво истязал меня своим смехом, мягким светом прекрасных глаз, ливнем золотистых волос… Эльф, да и только… Но очень такой мужественный эльф, не полупрозрачный собиратель нектара, а хозяин и земли, и неба… Так вот этот хозяин земли и неба уже два месяца платил мне исправно деньги, только неизвестно за что. Он и пальцем (красивым, тонким пальцем) не шевелил, чтобы найти нового клиента и дать мне какое-либо определенное задание. Нет, болтал о смысле жизни среди пахнущих медом трав, щурился на солнце и на звезды, все мои беспокойства о поиске работы отметал ленивым взмахом руки. Но когда я была уже на грани от безумного общения с ним и отсутствия возможности на что-нибудь отвлечься, к дому подкатила шикарная машина, такого волшебного зелено-перламутрового цвета. Из нее появилась Марта, она была одной из гостей на дне рождения Принцессы. Все в ней, от блестящих иссиня-черных волос до фарфоровой кожи, свидетельствовало о дорогой ухоженности. Единственное, с чем не справились косметологи, были опухшие веки и мешки под глазами, отчего темно-зеленые глаза казались злыми. Похоже, она, благодаря цвету глаз, вообще предпочитала зеленые оттенки: и машина зеленая, и в ушах покачивались изумрудные капли, и на чуть полноватых руках красовались браслет и кольцо тоже с изумрудами в платине. Платье из льна было скорее морского цвета, зато босоножки и сумочка казались сплетенными из травинок руками трудолюбивых гномов… Сложно определить возраст ухоженных дам, я дала Марте приблизительно лет тридцать пять. Как выяснилось позже, ей было далеко за сорок. Сорок семь, если уж быть совершенно точной… Эрик умел встречать гостей. С одной стороны, можно было подумать, что к нам пожаловала сама королева, с другой стороны создавалось впечатление, что дружили мы с этой королевой с самого детства, а сейчас идем пить чай, чтобы вспомнить проказы молодости, а то и попроказничать вновь. И все-таки улыбка Марты оставалась несколько натянутой, похоже ей не очень нравилось мое присутствие. В конце концов Эрик придумал какой-то предлог, чтобы меня спровадить и я была этому рада – атмосфера в гостиной напоминала посиделки у кровати безнадежно больного, когда незнание - что бы еще сказать – подменяется фальшивыми улыбками. Я ушла, еще через час уехала Марта и я застала Эрика на пороге дома, задумчиво жующего стебелек клевера. Суть посещения Марты была проста: ей понравилось празднество Принцессы, хотя ничего необыкновенного в действие она не нашла. Правда, Принцесса рассказывала еще о полуголых юношах в шароварах и с факелами, но не будет же Эрик повторяться. А красочного дня рождения Марте хочется тоже. Только один нюанс: муж Марты, высокопоставленный чиновник, хоть и веселился от души здесь майской ночью, но навряд ли одобрит подобный эксперимент и со стороны жены. Поэтому Марта отметит свой официальный день рождения как положено, а где-то через недельку, в начале октября, когда муж уедет на ежегодную сессию (чего-то куда-то), она желает получить удовольствие с помощью Эрика. Не в интимном, разумеется, в профессионально-общечеловеческом смысле. В связи с чем был выдан чек с о-о-очень внушительной суммой. Отлично! Но вся загвоздка была в том, что Марта неохотно говорила о своих пристрастиях. Только промямлила, что плыть ночью по озеру в лодке – это очень мило, но раздражает суета иных гостей. Лучше, точнее, категорически никого из знакомых в качестве гостей не звать. А чужая массовка? Ну, если без нее никак… Но какова ее, массовки цель? Впрочем, за это Эрик и получает деньги. Следующей проблемой было нежелание Марты встречаться еще вплоть до вышеозначенного октября. И еще – запрет на контакты с членами семьи. Чтобы ни муж, ни дочь ничего не знали. И не узнали никогда. Хм… Сколько таинственности вокруг милого катания на лодке осенней ночью. Так обычно боятся порочных мыслей и поступков. Но, может, Марта и заплатила за воплощенный порок? Все это меня весьма заинтриговало и я ждала распоряжений режиссера. А времени оставалось очень мало – всего семнадцать дней. Поэтому две недели мы в жутком темпе, пускаясь в немыслимые ухищрения, собирали информацию о Марте. Трудность заключалась еще в том, что круг знакомых Марты почти совпадал с кругом Принцессы, и Эрика там уже хорошо знали в лицо. Меня знали меньше, но опасность узнавания сохранялась. А тут еще запреты Марты, словом, мрак. Но деньги – отличные помощники в решении многих дел. Эрик воспользовался очередным приглашением Принцессы и во время дружеского ланча ненавязчиво рассказал о знакомстве с потрясающей гадалкой-ясновидящей. Когда любопытство Принцессы вспыхнуло и затрещало, как хороший жертвенный огонь, он пригласил ее и ее подруг на встречу с этой женщиной-кудесницей. Марта в число подруг Принцессы не входила, так что опасаться было нечего. На следующий же день три дамочки собрались в офисе гадалки и не только получили ободряющую информацию о будущем, но и, умело направляемые волшебницей, поделились сплетнями о даме пик – однозначно марте, так уж выходило по картам. Понятно, что офис был снят Эриком на три дня (по версии именно на столько почтила наш город своим присутствием великая магия), а в роли провидицы выступила замечательная актриса, с помощью грима и таланта перевоплотившаяся из нежной, хрупкой блондинки в грузную рыжую старуху. Я тоже не сидела без дела и завербовала студента-медика с целью его ухаживаний за горничной Марты, молодой незамужней особы. Напела парню, что якобы я – самой первой кухарки Марты племянница, что тетушка моя умерла при загадочных обстоятельствах, что родная кровь вопиет о справедливости или, хотя бы, истине и так далее… Благодаря этой, мягко говоря, криминальной уловке, я тоже кое-что узнала, а потом, очень кстати, студент-медик запутался в карточных долгах и свалил в неизвестном направлении. Горничная убивалась не долго – в двадцать лет ухажеры появляются с завидным постоянством.
В те дни я часто вспоминала Милу. Вот ведь как получилось – я тоже влезла в чужую жизнь. Правда, меня как бы заставили, и как бы любимый мужчина, и как бы для блага же клиентки, но… Что за именно «но» меня смущало, я не успела разобраться – Эрик приступил к написанию сценария праздника Марты. В детали он меня не посвящал, но я без ума носилась по театральным студиям, отбирая актеров (Эрик забраковал половину из них); носилась по городу закупая ткани, объясняя выкройки портным, отслушивая музыку и ища нужных музыкантов. Эрик шептался с какими-то полубезумными техниками в доме у озера, три дня пропадал в зоопарке и все спрашивал меня – стоит рискнуть или нет? Мне было сложно ответить, так как суть риска он мне излагать не собирался. Мне было грустно, что являясь вроде бы правой рукой Эрика, я была… всего лишь рукой. А мне хотелось быть сердцем, м-да… Я выполняла его поручения, а мечтала о его поцелуях… Я надеялась, что общее дело сблизит нас… Оно и сблизило, но это чертово слово «сестра» на его устах каждый день разбивало мне душу, как камни разбивали тело грешника у стены позора в далекие времена…
Так вот, возвращаясь к Марте, что же нам удалось про нее разузнать? Родилась в богатой семье промышленника, посещала в детстве художественную студию, но когда заявила, что хочет заниматься живописью всерьез, родители решительно это дело пресекли. Даже подкупили какого-то маэстро, чтобы он убедил Марту в ее бездарности. Хотя, если верить его сегодняшним хмельным заверениям, это было совсем не так. Марта поступила в юридический колледж, но вместо занятий кочевала по богемным тусовкам. Пережила трагический роман с молодым (ныне достаточно известным) скульптором: он изваял ее обнаженную натуру, но бросил ради тощей, чуть косящей левым глазом, очень экстравагантной топ-модели. То ил назло всем, то ли по зову сердца, Марта тайно расписалась с неким портретистом, но родители заплатили щедрые отступные и ему. Он уехал в творческое турне, откуда прислал уведомление о разводе. Марта наглоталась таблеток, ее откачали и в срочном порядке выдали замуж за перспективного чиновника, нынешнего супруга. Марта потухла, покорно соблюдала все правила поведения жены Большого Мужа, родила дочь, по выходным целовала родителей в щечку в их загородном доме, два раза в неделю посещала светские чаепития и благотворительные вечера. Равновесие этой не очень примечательной судьбы нарушилось в день совершеннолетия дочери, когда сделанные на заказ специально к этому торжеству драгоценности привез сам автор эскизов, молодой театральный художник. Престарелые родители Марты, потирая сморщенные ручки, стали усиленно сводить его с внучкой; внучка цвела, художник тряс каштановыми кудрями и галантно перевязал ей пораненный о шип розы пальчик дорогущим шелковым шейным платком. Потом начались милые обсуждения жизни творческой элиты, проскользнули имена и маэстро, и скульптора, и портретиста. А когда старики восторженно зашелестели о том, как искусство облагораживает бытие и как счастлив тот, кто становится спутником мастера, марта демонстративно увела наследника в сад, а позже соблазнила его в лучших традициях светских львиц. Скандал кое-как удалось замять, но дочь не разговаривает с Мартой до сих пор, муж существует параллельно, старики оформили новое завещание в пользу внучки; Марта пробовала пить, но муж быстро урезонил ее обещание упрятать в дурдом. Вернулись чаепития и благотворительные вечера, но путешествовать Марту не отпускали, поэтому она развлекалась тем, что тратила (уж на что придется, лишь бы не терять достоинства) деньги со счета, когда-то открытого ее родителями на ее имя в ее, далекое, совершеннолетие. Видно, счетец был неплохой, раз Марта отстегнула Эрику чудесную сумму на исполнение забавы. Или давно не забавлялась, потому и решила не скупиться? Кто знает… Я знала лишь следующее: Марта – не натуральная брюнетка. На самом деле у нее волосы цвета меди и чуть вьются, а она их тщательно выпрямляет и закрашивает, как будто уничтожает саму память о молодых днях. Но кое-что уничтожить она не захотела – горничная рассказывала, что в спальне Марты есть застекленная полочка, где среди ракушек, засушенных цветов и камней (хозяйка просила привозить знакомых всякие обломки с древних развалин) стояли три истрепанные книги: «Легенды Эллады», «Король Артур и рыцари круглого стола», «Загадки Друидов». В книге про Короля Артура любопытная горничная нашла рисунок, где было изображено восемь мелких портретов старика, наверное, Мерлина. Острый взгляд девушки выцепил различие в карандашных набросках: от головы к голове в лицах все более проявлялись черты отца Марты. Последний рисунок, самый похожий, был перечеркнут жирным крестом, рядом виднелось пятно, как от упавшей слезы…
Мне было поручено достать фотографии пятерых мужчин из жизни Марты: Маэстро, Скульптора, Портретиста, Ювелирного Наследника и отца. Поразмышляв, Эрик сказал, что мужа Марты он и так запомнил на вечеринке Принцессы, так что носиться за этим типом не надо. Впрочем, и за остальными носиться мне тоже не пришлось – я нашла их изображения в журналах. Помню, как я гордо неслась к дому у озера (Эрик купил мне маленький, поддержанный, но очень резвый автомобиль), вся распираемая довольством, что так скоро и качественно выполнила задание моего дорогого волшебника. Я съехала с шоссе и остановилась у развилки, где одна колея вела к Эрику, другая – к дому, где, может быть, все еще обитала Мила. Уже забылись все мои с ней недоразумения, мне очень хотелось поделиться с ней переполнявшими меня чувствами к Эрику, да и прочими чувствами тоже, но я вспомнила, как Эрик психовал, что каждая минута на учете и направилась к озеру, а не вглубь леса. И все-таки позволила себе немного постоять у полюбившегося обрывчика с сосной-иероглифом. Легкие, прозрачные волны бесконечно ласкали песок и гальку. Волны напоминали мне волосы Эрика. И я вдруг подумала – может, мне стоит признаться Эрику в своей любви, сказать ему о моем желании быть не только сестрой? Я нравлюсь ему – это было абсолютно точно. Когда он смотрел на меня, его глаза мерцали иначе, чем когда он смотрел на других. Он часто обнимал меня и целовал в макушку… Провокатор чертов… Почти что негодяй… Исполненная решимости разъяснить сегодня все раз и навсегда, я бросилась в машину, за секунду (так мне показалось!) домчалась до каменного дома и, зажав подмышкой журналы, ринулась к веранде. Да, Эрик был там. Правда, не один. Перед ним стояли два кентавра, а Эрик снимал с себя рубашку. От неожиданности я выронила журналы и присела на ступеньки веранды. Эрик недовольно обернулся, но увидев меня заулыбался, помахал рукой и вновь обратился к кентаврам. Те неуверенно перебирали ногами и как-то затравленно посмотрели на меня. Один забубнил: «Задние ноги не слушаются, не чувствую я их», а другой жалобно протянул: «Копыта жмут!». Первый подхватил: «А мне велики!». Эрик бодро скомандовал: «Значит, меняемся копытами!». Кентавры боком потрусили к окнам, привалились задами к подоконникам, расстегнули невидимые ширинки там, где внизу голых торсов начиналась меховая спина, переходящая в круп, Эрик помог сначала выбраться из передних ног одному, потом другому. Это оказались совершенно обычные парни, ничуть не смущавшиеся, что из одежды на них только плавки. Хотя, не только – они еще отсоединили от ног какие-то проводки на присосках. И, справедливости ради, должна заметить, что внешность их была все-таки далека от заурядной. Один был смугловатым атлетом, с великолепной рельефной фигурой и огромными, чуть раскосыми, карими влажными глазами. А чувственности его пухлых губ позавидовала бы любая красотка. Второй же был некоторой противоположностью – хрупкий, белокожий, с детскими голубыми глазами. Но инфантильным доходягой его не назовешь, нет. В нем таилась изысканная страсть, тогда как первый был воплощением мужской откровенности… Они просили Эрика порепетировать без копыт, усиленно растирая поясницы и пальцы ног, но Эрик был неумолим. Он загнал их обратно в костюмы (не забыв совершить обмен), долго возился с проводками, щелкал едва различимыми кнопочками на бедрах кентавров, отчего задние ноги вздрагивали, парни взвизгивали, а Эрик ругался очень неприличными словами. Потом он включил магнитофон, где на полуторачасовую пленку была записана в повторе лишь одна песня и началось фантастическое движение двух кентавров и полубога по солнечной пыли к звукам музыки. С каждым кругом походка кентавров становилась все более уверенной и грациозной, затем к обычному шагу прибавилось нечто танцующее, а верхняя часть тел изгибалась в приветствии, где каждый мускул дрожал еле сдерживаемым желанием. А Эрик… Эрик был совершенным символом мужского томления. Я смотрела на его длинные стройные ноги, обтянутые тонкими белыми фликсами и каждый шаг их был прекрасен. Его грудь была открыта для любых чувств и любых испытаний, сплетение молодости и зрелости, красоты и мужественности делали его неуязвимым… Горячая тяжесть вливалась в меня, когда я смотрела на Эрика. Шквал нот как будто толкнул его в спину, он отбросил руки назад, подставив сердце небу, запрокинул голову с закрытыми глазами, из горла его вырвался крик-стон, кентавры отозвались слабым эхом и в этот миг я поняла, что никогда, никогда Эрик не будет моим. Он – человек другого Мира, я слишком для него земная. Я могу добиться от него исполнения моего земного желания, но позже он уйдет. Все равно уйдет. Все равно…
Всю ночь я промучилась выбором решения – уехать или нет, сил моих находиться рядом с Эриком больше не было. Оставалось лишь придумать благовидный предлог для бегства, говорить об истинной причине мне не хотелось. Но утром внезапно приехала Марта, к счастью, отказавшаяся проходить в дом (а то увидела бы и ноги кентавров, и прочие элементы грядущего праздника), немного нервничая она сообщила, что мероприятие отодвигается на две недели и ее больше всего бы устроило 19 октября. Эрик произнес – «желание клиента – закон», и они раскланялись. За завтраком Эрик был мрачен – задержка могла разрушить сценарий. Все действие спектакля планировалось провести на открытом воздухе, но если в начале октября погода стоит еще достаточно теплая, то к концу октября может сильно похолодать. Менять идею было уже поздно, перенести ее в дом – невозможно. Он был так расстроен, что я не решилась сказать еще и о своем уходе. Наоборот, я с жаром начала предлагать ему варианты выхода из ситуации, фантастику перемешивала с наивной верой в его всемогущество, наговорила кучу восторженных глупостей, чем развеселила его и успокоила. «Рискнем», сказал он, щелкая меня по носу, «и будем надеяться, что погода нас не подведет». Погода нас не подвела. 19 октября стояла теплая сухая погода, как мы и хотели…
***
Марта хотела дневную сказку, чтобы вечером уже возвратиться назад. Но Эрик убедил ее, что все настоящие таинства начинаются в сумерки, время превращений – ночь, а завершаются чудеса на рассвете. Не знаю, как уж утрясла Марта формальности своего отсутствия дома, но прибыла она, как и просил Эрик, 19 октября, в субботу, в девятнадцать часов. Уходящее солнце скользнуло по оставшимся бронзовым листьям на деревьях, по усыхающей траве, остывающему озеру. Эрик мило болтал о светских сплетнях, атмосферном давлении, новинках книжного рынка, Марта расслабилась и, заходя в дом, весело смеялась. Я первый раз слышала ее смех. Такой легкий, звонкий, как соприкосновение хрустальных бокалов после праздничного тоста. Пока Марту переодевали, мы с Эриком тоже сменили одежды, а остальные исполнители задуманного заняли свои места на поляне. Поляна значительно преобразилась после дня рождения Принцессы: здесь не было беседок и столиков, галантных официантов и живого оркестра. Посередине стояла, в ожидании огня, огромная пирамида хвороста и поленьев, кругом были расположены плоские валуны. Часть деревьев срубили и стал виден холл на берегу озера. Еще была расширена дорожка к озеру. У края поляны уже горел небольшой костер, на нем, в закопченном котле закипало вино с пряностями. Быстро стемнело, засверкали звезды, зажглись спрятанные средь ветвей маленькие лампочки с бледным светом луны, что было весьма кстати, так как сам месяц и звезды периодически скрывались за тяжеловатыми облаками. Из леса потянулись тени, люди в длинных холщовых одеждах рассаживались на камни, зачерпывали вино и пили его из деревянных чаш. Слева тихо заиграли музыканты, их было пятеро. Одни перебирал струны маленькой арфы, двое поднесли к губам дудочки, третий нежно прикасался к старинному бубну, последний, прижав руки к груди, запел. Как объяснял мне Эрик, это был кельтский язык, возможно. Я его все равно не знала, как и все присутствующие. Главным было не понимание текста, а, конечно, проникновение чувств. В конце концов, все песни об одном: о любви, о дружбе, о кознях судьбы, о пути человеческом, о тоске и радости, что ведут нас от начала до конца… Люди стали медленно хлопать в ладоши, потом все быстрей, вспыхнул огонь, раздался приветственный клич и поляна ожила. Музыканты заиграли ритмично-зажигательную песню, черпак безостановочно бился о стенки котла, кто-то начал пританцовывать, вокруг неслось «хэй!», смех смешивался с балладно-былинным разговором между людьми. Они хвастались, подкалывали друг друга, восхищались и просили о чем-то и речь их была необычной, но естественной, как будто на машине времени мы перенеслись в те времена, когда люди еще считали себя детьми природы. Я знала, что всплеск полянной жизни означает выход Марты из дома, да и Эрик исчез, я оглянулась, ища их глазами и замерла. Никогда в жизни я не видела более красивой женщины… Она тоже была в длинной, домотканной рубахе-платье, только подпоясана веревочкой. Странно, но она казалась более прозрачной и невесомой, чем в своих элегантных платьях, что видела я раньше. До лопаток спускались роскошные рыжие кудри, на голове, как и у всех нас, была тонкая кожаная ленточка. Я заметила, как пульсирует жилка на ее белой шее, она жадно выпила горячее вино из чаши, Эрик обнял ее и повел к костру. Она приближалась ко мне и я видела, как распахнуты ее удивленные изумрудные глаза, как еще неуверенно смеется алый рот, как тело вибрирует в такт шагам, музыке, смеху и движению руки Эрика по ее плечу. Я видела перед собой ребенка, любимого ребенка, идущего в страну грез. Эрик подводил ее к разным группам, где все ей были рады. Девушки делились секретами зелий из ягод и трав, женщины, подмигивая, шептали о хитростях, ведущих к победам; старики воспевали молодость ее и мудрость свою, мужчины сравнивали любовь со сладким соком весенней березы и обжигающим песком раскаленного дня. Хворост костра догорел и через тлеющие бревна начались прыжки парами, игры, хороводы, молодежь требовала танцы, но музыканты просили передышки. Тогда кто-то запел сам, потом подхватил мелодию другой голос; серебряные горошины звуков передавались по цепочке, тот, кто замолкал, хлопал в ладоши или отправлялся к большому пню, где громоздились подносы с фруктами и овощами, жареным мясом и ароматными лепешками. Марта что грызла, румяная и воинственная, потом вдруг лицо ее вытянулось, глаза вернулись в тревожные щелочки, руки опустились и сжались в кулачки. Эрик подал знак музыкантам и начались пляски. Костер раздули вновь, подбросили сухих веток, и яркий свет выхватил пять танцующих пар. Общим в этих парах была красота молоденьких девушек, чья жизненная сила и довольство собой били просто через край. Но их партнеры были разными. Один был близок к преклонным годам, два других помоложе, четвертый совсем юн, а пятый – какой-то безвозрастный, просто зрелый. Я понимала смятение Марты – меня тоже пробрала мистическая дрожь: так эти мужчины были похожи на Маэстро, Скульптора, Портретиста, Наследника и Мужа Марты. Было очевидно, что это не они, но попадание во внешность было точным. Подозреваю, что Эрик уловил и характеры прототипов, потому что от одной фотографической идентичности такое оцепенение, как у Марты, так долго бы не длилось. Эрик схватил Марту на руки и закружил вокруг костра, потом ее, передавая с рук на руки, кружили еще мужчины, я протянула ей новую чашу с вином, он осушила ее залпом и зажмурила глаза. Когда она их раскрыла, пять мужчин растворились в нахлынувшей толпе танцующих, Марта спрыгнула с рук мужчины, вцепилась в Эрика (он, конечно, был рядом), а он, с безмятежным выражением лица, повел ее в языческом танце, нашептывая что-то на ушко. Она засмеялась, тряхнула кудрями и стала похожа на один из языков пламени… А пары стали меняться, Эрик уже танцевал со мной, но я не могла насладиться прикосновением к его рукам, потому что все мое внимание было отдано Марте. Приподпрыгивая, она сплетала руки в кольцо с Наследником и еще можно было поспорить – кто из них юнее. Хлопнув в ладоши, рыжая красавица скользнула в объятия другого спутника, им оказался Маэстро. На его лице читалось мучительное восхищение, раскаяние и мольба о прощении… Клянусь, когда Марта крутанулась вокруг него, глаза ее искрились лукавством и превосходством. Вновь передвинулись фигуры и, схватив колдунью за талию, прижал ее к сердцу Скульптор. Глаза его были полны слез и в безысходной тоске он склонил голову ей на плечо. Она нежно провела рукой по его длинным спутанным волосам, коснулась поцелуем лба и вот уже насмешливо дразнит, высунув язык Портретиста. Тот хмурится, прячет любовь за оправданиям, но он уже прощен игривым похлопыванием по спине. Марта отстраняется от Мужа, брезгливость и недоумение искажают ее черты. Краем глаза я выхватываю лицо Эрика; он улыбается, но тело его напряжено. Муж судорожно вздыхает, как будто ему не хватает воздуха и я внезапно вижу мальчишку, напуганного запретами взрослых, покорного и смятенного одновременно. Глаза и руки ищут у Марты дружеского участия, понимания и согласия. Марта колеблется и только когда мужчина встает перед ней не колени, медленно опускает руки ему на голову. Танец обрывается и народ замирает. Но дело не в Марте или ее символических принятиях (хотя, между нами, дело именно в них), просто музыка меняется: ритм замедляется, гармония становится сладостно-тревожной, как Предчувствие. Мы слышим цокот копыт и на залитой лунным светом поляне появляются из чащи лесной кентавры. Они кажутся тенями, призраками, пламя костра не дает их разглядеть. Тогда огонь тушат оставшимся вином из котла и когда молочный дым рассеивается, кентавры уже стоят рядом с Мартой… Господи, как они были великолепны! Как чужда суетность мифам, так далека была обыденность от этих божественных существ. Они были реальны: реально белела кожа их оголенных торсов, и можно было коснуться каскада черных как смоль волос одного и светлых прядей другого. Мощные лошадиные тела были столь же естественны, как и фантастичны. Кентавры достойно, чуть горделиво, склонили головы перед Мартой. По толпе пробежала волна приглушенного восторга. Марта, чьи глаза стали больше звезд, часто и мелко задышала, пальцы рук ее комкали ткань рубахи… Голос певца взметнулся хорошо известной мне песней (о, веранда! и моя разбитая любовь!), Эрик наклонился к Марте и сказал, что она может выбрать одного из кентавров, чтобы он увез ее к озеру. «Зачем?» прошептала она. Эрик медленно повел рукой, все головы повернулись, повинуясь этому жесту. На холме, раскинув руки навстречу небу, стоял Старик в длинном светлом плаще с капюшоном. Взамен умолкнувшему певцу он заговорил речитативом, странным и волнующим, как заклинание. Он смотрел на звезды и протягивал руки к месяцу; ветер шевелил его косматую бороду, тучи остановились и внезапно за его спиной, откуда-то из-под земли, вырвался столб голубовато-серебристого сияния. Народ ахнул и зашелестел «Мерлин», «Мерлин», «Великий Мерлин!». Эрик тронул Марту за плечо и сказал: «Кентавр может отвезти тебя к нему». «Но он на холме, а ты зовешь меня к озеру», ответила Марта чужим, далеким, глуховатым голосом. «Он будет ждать тебя в лодке и вы поплывете на остров. Сегодня, если ты не испугаешься, можно будет получить ответы на все вопросы…». Ах, как вкрадчив, обольстителен и равнодушен был голос Эрика! Ах, если бы он позвал меня… Я ушла бы за ним на край света или даже в вечную тьму…
Марта кивнула и осторожно приблизилась к светлому кентавру. Я увидела, как неясная тревога пробежала по лицу Эрика, но вот он уже подсаживает Марту и она обнимает гибкое тело, вот уже толпа подпевает главному певцу, а Старик на холме хлопает в ладоши. И в миг, когда Светлый Кентавр ступает на тропу к озеру, Эрик вручает факел кентавру с восточными глазами, а на холме раздается звук, похожий на удар грома, столп света гаснет, исчезает и Старик. Народ бежит по лесу, стараясь определить кентавров, чтобы еще раз увидеть их лица и лицо Королевы это ночи. Я тоже бежала, потому что от этих лиц невозможно было оторваться; так хочется впитывать ведение Прекрасного, которое вот-вот ускользнет и ты лихорадочно пытаешься его запомнить, чтобы потом встречаться с ним во сне и искать наяву… У берега тихо покачивалась лодка, в ней уже сидел Старик, держа руки на веслах. Кентавр вошел в поблескивающую агатом воду, Старик протянул руку и Марта легко спрыгнула к нему. Заскрипели уключины, стройный хор вышедших на песок людей запел все ту же песню, под которую Марта отправилась к Мерлину. Я с замиранием сердца ждала ту пауза, когда должен раздаться крик-стон. Мощь Эрика, прозвучавшая на веранде, потрясла меня тогда. А что будет сейчас? Да… Эрик оказался хорошим режиссером – секунда в секунду, когда утробный звук рвался сквозь закрытые рты хора, Светлый Кентавр запрокинул голову и, казалось, сама душа взметнулась ввысь из его молодого, волшебного тела. Свет месяца и звезд затрепетал на его длинной, волнующе-беззащитной шее. Он был похож на статуэтку из драгоценного опала, он мог сойти на божество, только вызывал он желания, весьма далекие от смиренного почитания…
Народ замахал в прощании руками, скоро лодка скрылась из глаз и только мерный скрип был слышен, но затих и он… Кентавр выбрался из воды, его вдруг начало трясти и он пробормотал «все-таки холодно». Народ обступил его и второго, смуглого кентавра с факелом. Девушки кокетливо просили их покатать, женщины, вроде интересуясь особенностями костюма, трогали кентавров, где только можно было тронуть; мужчины стали обсуждать нелегкую личную жизнь полу лошадей, началась чистейшая вакханалия, на что Эрик, по-видимому, никак не рассчитывал. Он громко прикрикнул на актеров, велел возвращаться в дом и переодеваться. Через полчаса – сбор в гостиной, выдача гонораров; через час подойдут машины, которые увезут всех в город. Кто пискнул «а вино?», Эрик сурово напомнил – «им залили костре», раздались вздохи, потом дружное подытоживание – «было здорово», и пляж опустел. Я спросила Эрика: « Почему ты отправляешь их? Может, пусть переночуют, дом большой». Он сухо ответил: «Ну, конечно. На рассвете, а то и раньше, вернется Марта и встретит выползшего опорожниться героя-любовника из прошлой жизни. Очень будет мило…». Я замолчала и мы шли по тропинке неприветливого леса. Уже у дома я задала еще вопрос (голос у меня был какой-то писклявый): «А почему ты выбрал Старика не очень похожего на его отца? Я думала, концептуально…». «Это был бы уже перебор», оборвал он меня, «все равно, что подсовывать ей короля Артура. Старик – практикующий психотерапевт, в прошлом актер, он справится с задачей. Должен. Я очень на это надеюсь». «С какой задачей?», продолжила я разговор, изо всех сил стараясь не замечать его холодной сдержанности. «Какой, какой», увы, сдержанность начала переходить в раздражительность, «решение ее проблем м родителями, в частности с отцом и с мужчинами в целом». И вместо того, чтобы прямо спросить Эрика о причине его мрачного психоза, я ляпнула «а как все-таки двигались задние ноги кентавров?». И мой прекрасный полубог взорвался: «Да какая разница? Ну, фотоэлементы, сигнал, механика, какая, к черту, тебе разница?». Все мои обиды вскипели и я бросила ему: «А разница такая, что это вранье! Фальшь! Подделка! Думаешь, ты сделал Марту счастливой? Подарил ей мечты? Как бы не так! Ты растравил ей душу и с чем она вернется в реальность завтра? Думаешь, муж упадет перед ней на колени, как это было у твоего бутафорского костра?». Эрик зло тряхнул меня за плечи и процедил: «Костер был настоящим, а не на куске холста. Муж не изменится, но изменится Марта и это мой подарок ей». «А-а!», кричала я, «Подарок! За ее же деньги! Возомнил себя богом? Вершителем судеб? Да ты просто красавчик-паяц!». Эрик отпустил меня, ненависть выплеснулась из его глаз и осталась горечь. Он повернулся и пошел в дом. «Эрик», захныкала я, «Эрик, извини… Я… Ты…». Он сказал мне: «Позже… Мы вернемся с тобой к этому разговору позже…». Позже я сидела в уголке веранды, видела, как выходили из дома актеры, весело перебирая подробности вечера, рассаживаясь в машины и уезжали. Потом Эрик грузил коробки с одеждами и париками. Последними покинули пристанище Эрика рабочие, которые убрали камни с поляны, засыпали листвой место потушенного костра и сняли лампочки. До рассвета оставалось еще часа два и Эрик бродил у тропинки к озеру, как загнанный зверь. Наконец, мы услышали неясный говор и легкие шаги. Старик вывел Марту на поляну, обнял ее, поднял ладонь в знак приветствия нам и ушел обратно в лес. Лицо Марты было чуть осунувшимся, но просветленным и помолодевшим. Она растерянно улыбнулась Эрику, он нежно улыбнулся ей в ответ и, ласково касаясь Марты, жестом фокусника снял с нее парик, который передал мне. Я взяла его и отступила в темноту деревьев. «Старик не разочаровал тебя?», улыбка Эрика стала загадочной. «Нет», медленно, как в полусне, мотнула головой Марта, «я узнала многое». Они молчали и я вдруг ощутила какую-то неловкость. В тот же момент Эрик повел Марту к дому с вопросом: «Хочешь здесь отдохнуть или сразу поедешь домой?». «Отдохну», кивнула Марта, «немного». Потом вдруг она остановилась и подняла на Эрика бездонные детские глаза. Он ободряюще приподнял брови и она тоненьким голосом спросила: «А еще увижу Светлого Кентавра?». Что-то дернулось в горле Эрика, он закусил нижнюю губу и погладил ее по лицу: «А смысл?». Она опустила голову и пошла в дом. «Никакого», услышала я ее вздох.
Я все стояла на веранде с париком в руках, когда вернулся Эрик. Он устало потер лицо, посмотрел на меня и сказал: «Неужели я ошибся? Спутал недолюбленность? Сестричка, я – паяц». Губы мои задрожали, я хотела сказать ему, как я его люблю, а он подмигивал мне: «Надеюсь, Марта не потребует деньги назад. Я их все почти потратил! Придется продать тебя в гарем султану». Я отмахнулась от его внезапной игривости и раскрыла было рот, но тут прошуршала тень вышедшего из леса старика, Эрик повел его к машине, они о чем-то оживленно шептались. Я услышала, как заурчал мотор, вернулся Эрик, в руках его блестела фляжка с коньяком. «Нет, я не паяц», самодовольно хмыкнул он и сделал внушительный глоток, «Марта застукала в детстве отца со своей нянечкой, потом ее домогался партер отца ,застрелившийся позднее педофил, потом старший брат убедил ее, точнее, кузен убедил ее, что она уродина и не вызывает сексуального желания, словом, обычная чехарда, что становится фундаментом любовных неудач. Но Старик твердит, что Марта плакала и прощала всех без ума. Правда, выяснилось то, чего не удалось узнать нам с тобой: кузен, зараза, заявил об уродстве Марте после того, как всласть поприставал. Он был первым ее мужчиной и, видно, так ее всем этим зацепил, что она до сих пор втихаря смывается денька на два в другие городишки, где пользуется услугами мальчиков по вызову, заказывая копии этого чертова кузена. И знаешь, что самое неприятное? Этот кузен – почти брат-близнец нашего Светлого Кентавра… Что ж, может, это и не неприятно, а наоборот – в точку. Повезло. Старик уверен, что с души Марты о снял груз комплексов и теперь ее ждет новая жизнь». Эрик потрепал меня по щеке и пошел в дом… Я отчетливо помню чувство опустошенности, охватившее меня тогда. И дело не в том, что я не верю в терапию за один сеанс, и не в том, что за бравадой Эрика мне мерещилась неуверенность. Я просто вспомнила последние слова Марты о встрече со Светлым Кентавром и полном отсутствии смысла в ней… Впрочем, я забыла о Марте довольно скоро. Потому что спрятав рыжий парик в сундук с остатками реквизита, и начала собирать вещи – я приняла твердое решение уехать утром, потому что больше быть «сестричкой» Эрика я не могла.
***
Размышляя, как лучше попрощаться с Эриком, я задремала в кресле у окна. Проснулась я от яркого луча солнца, бьющего мне в глаза, и яростных чертыханий Эрика в коридоре. Я выскочила из комнаты, больно ударившись плечом об косяк и налетела на Эрика, который стоял у двери Марты… Дрожащими руками он рвал какие-то рисунки, вместо лица у него была мертвенная гримаса злобного отчаяния, ворот рубашки криво обнажил ключицы, пуговицы были оторваны, одна – с мясом ткани. Он уставился на меня безумным взглядом, нахмурился, бросил клочки бумаги и сел на пол. Я молчала, только чувствовала, что меня заколотило, как в ознобе, ледяные кончики пальцев противно затряслись. Наконец, Эрик поднял голову, безумие уступило место пока еще отстраненной, оглушенной, но все же решимости и чужим голосом он сказал: «Марта покончила с собой». В ее сумочке еще осталось снотворного, способного усыпить целый город. Тебе лучше уехать. Скоро здесь будет полиция. Уезжай». Он встал и куда-то пошел. На ковровой дорожке валялась разрушенная мозаика карандашных набросков. Не было нужды ее собирать: и так было понятно, что передо мной разорванные части Светлого Кентавра и не было среди обрывков ни малейшего намека на лицо Старика…
Я разыскала Эрика, во всех его движениях уже сквозила собранность, только бледность лица пугала – он был похож на призрака, выходца с того света. Сбивчиво я предложила, чтобы все-таки мне остаться, но он, чуть улыбнувшись уголком рта, сказал мне: «Сима, я не хочу втягивать тебя в это дело. Я разберусь сам. А после – найду тебя. Езжай… Он повернулся ко мне спиной и ушел, не оглядываясь… Когда я выходила с вещами, дверь в комнату Марты скрипнула и приотворилась (наверное, так пошутил сквозняк). Но тонкой щели оказалось достаточно, чтобы я увидела золотистый шелк кровати и Марту с раскинутыми, как крылья, руками и безмятежным выражением счастья на лице. Не верилось, что это тело уже оставила душа, что никогда я не услышу ее хрипловатый голос, что не блеснут изумруды ни в ее ушах, ни в ее глазах… Мне стало страшно, я, спотыкаясь, добрела до машины, закинула вещи на заднее сидение и еще долго не могла тронуться, потому что перед глазами стояла пелена, которую никак не могли прорвать слезы… Как все пугающе сложилось странно: праздник обернулся смертью, Эрик назвал меня «Симой» вместо привычно раздражающей «сестрички», но это не подарило чувство близости и значимости. Наоборот: никогда ранее я не чувствовала себя такой чужой, ненужной и далекой. Мне только оставалось двинуться в путь. Прочь отсюда.
***
Я доехала до своего любимого обрыва с кривой сосной и остановилась. Мне хотелось жадно втянуть в себя всю умиротворенность осеннего утра, всю вечность воли озера, всю бесконечность красоты: от камешка на берегу до облака на небе. Во мне была пустота, но не было покоя. Где-то на дне кажущегося вакуума что-то закипало, толкалось и бродило. Но мне было страшно заглянуть в это варево и я старалась поплотнее задвинуть крышку размышлений. Я не хотела справляться со всем этим одна. Но Эрик от меня отвернулся – что ж, значит, эта история закончилась. Пора возвращаться к исходной точке и начинать все сначала. Надо заехать в серый кривой дом – вдруг Мила еще там? Я заберу ее или останусь на день – нам есть, что рассказать друг другу… Как много мы могли бы рассказать друг другу!..
Серафима вдруг закусила нижнюю губу, все тело ее трагично застыло и лишь в глазах жила печаль. Она вздохнула, кивнула чему-то головой и жалко, по-детски, улыбнулась:
– Я увидела Милу, когда потянулась к ключу зажигания. Она бежала сквозь полуголые деревья, колючие кустарники и сухую траву. На ней была длинная, тонкая, белая ночная сорочка. Когда Мила выбежала на обрыв, солнце ударило ей в спину и сделало ткань прозрачной. Я видела очертания ее тонкой фигуры и мне казалось, что она вся дрожит. Я видела нимб ее золотистых кудрей, который трепетал от ветра. Или от ужаса… Я не видела ее лица и не слышала ее голоса. Она молча замерла на краю пропасти. В ту же секунду я услышала бегущий шорох сильных ног, затем чей-то жуткий крик и выстрел…
Мне показалось, что на груди у Милы расцвел огромный, чудовищный и безобразный мак. Она всплеснула руками и стала падать с обрыва. Кривая сосна поймала ее за подол и Мила на несколько мгновений повисла, как наказанная кукла, над водой. Потом раздался треск и Мила рухнула в озеро… Я смотрела, как волны шевелят ее волосы и оборки на рубашке, лицо было скрыто водой, но мне казалось, что вот-вот она встанет и, отчаянно ругаясь, пойдет ко мне. Но тело лишь монотонно покачивалось на мели…
Мне долгое время потом снилось падение Милы с обрыва. Она мучила меня медленным кружением, она добровольно напарывалась на острые пики солнечных лучей, она смеялась над небом и никогда не касалась песка. Ее танцы в моих снах всегда заканчивались растворением в воздухе… Может быть, это связано с тем, что я не видела, как забирали ее тело из воды. Я просто потеряла сознание, когда увидела, как Карл из серого дома целится в меня из охотничьего ружья. Он выстрелил, но промазал и Клара, неизвестно как возникшая за его спиной, ловко ударила его поленом по голове. Да, мое тухнущее сознание отметило, что пуля цокнула по крыше машины, а однорукая Клара будет посильнее многих мужиков…
Вообще-то, я никогда не считала себя слабой девушкой, но обморок мой длился долго. Последствия шока, как предположил приехавший врач. Так или иначе, я очнулась в сером доме, на кровати, где уже когда-то провела одну ночь. Рядом стояла озабоченная Клара и мужчина, представившийся доктором таким-то. Я хотела о многом спросить, но вместо слов из горла моего вырывалось то хриплое карканье, то нечленораздельное мычание и доктор живенько вколол мне болеутоляющее, нервоуспокаивающее, сон вызывающее лекарство, от которого я отключилась еще часов на десять. Поздно вечером я спустилась по шаткой лестнице на первый этаж. Ступеньки давались мне с трудом. Еще и потому, что каждый шаг вонзал меня в воспоминания. Наконец я очутилась на кухне, где пили чай Клара и ее толстый сын Рудик. Клара дружелюбно кивнула мне, разгребла крошки на столе и поставила чашку. «Угощайтесь», сказала она, «пирог с яблоками получился очень вкусным. Мила оказалась прекрасной кухаркой». Я взяла кусочек пирога. Он пах детством и воскресными обедами у бабушки. «Последнее, что успела состряпать Мила», вздохнула Клара. Рука моя дрогнула и я уронила пирог на пол. Клара спокойно подняла его, обдула и положила на тарелку Рудику, а мне отрезала новый кусок. Я смотрела на янтарные дольки яблок под хрустящей румяной корочкой и никак не могла ответить на глупый, сверлящий мозг вопрос: как так случилось, что пирог еще свеж и огромен, но Милы уже нет в живых? Многое живет неизмеримо дольше своего хозяина, но пирог? Мое измученное воображение переселило в пирог не только частицу духа Милы, но и ее горькую слюну и спросила облизывающую пальцы женщину: «Объясните мне, пожалуйста, что произошло?». Та участливо откликнулась: «Пока я связывала мужа, Рудик дотащил вас на закорках до дому. Машину перегнала я сама, Рудик водить не умеет, опять же Карла запихнула в багажник. Я на ней же и в город за врачом и полицией сгоняла, вы не в обиде? А то в нашем грузовичке совсем топливо было на исходе. Ничего?». «Ничего», машинально ответила я, «но меня интересует другое: за что ваш муж убил мою подругу?».
Вы знаете, с тех пор я не могу есть яблочный пирог. Он для меня – как символ Содеянного и завершенного. А еще он напоминает мне о монстрах, что живут и в нас, и рядом с нами. Дело в том, что я не могла оторвать взгляда от бисквитных крошек вокруг бескровных губ Клары, пока она говорила мне ужасные слова все безумие которых заключалось именно в реальности, смысл их убивал простотой.
Если изложить ответ Клары как историю Серого Дома, его обитателей и Милы, изложить хронологически и связно, то получится приблизительно следующее. Давным-давно Клара провела небезынтересную ночь с приятелем брата, отчего через пару месяцев стала испытывать приступы тошноты и прочие признаки материнства. Чтобы материнство стало счастливым окончательно, родня долговязой Клары предложила Карлу (это был он – не то, чтобы растлитель, но пьяненький самец) жениться и готовиться к радостному отцовству. Далее сюжет прост: Карл жениться не захотел. Он попытался скрыться из городишка, но приятель (брат Клары) его поймал, впечатлил двумя удачными ударами по голове и привез в Серый Дом, родовой хутор-усадьбу семейства Клары. Там Карла неделю держали в чулане, еду приносила Лора, мать Клары. Только она была неловкая, мама Лора – питье расплескивалось, миски падали, да еще она любила поворчать насчет вони. Но вонь-то ведь действительно была! Во избежание побега Карла не выпускали по нужде из чулана. Брат с отцом периодически Карла поколачивали, а в перерывах соблазняли рассказами о приданом Клары и прочих наследствах. В конце концов Карл дал согласие, священника с приходской книгой привезли в Серый Дом, Клара натянула фамильное платье из пожелтелых кружев и на свет появилась еще одна семья… Никто ничего особенного от этого брака на ждал, но необычные явления все же стали происходить в Сером Доме, причем довольно скоро. Еще до рождения Рудика присмиревший зять стал ходить с тестем на рыбалку. Но озеро было щедрым не только на рыбу, но и различные грозные явления, например, внезапный шторм. После одной яростной весенней грозы Карл приполз домой весь в ссадинах, харкая кровью и в одном сапоге, но тестя и лодки (перевернувшихся от порыва ветра) больше не видел никто. Карл клялся, что спасти тестя возможности не было. Но у всех было глубочайшее убеждение, что Карл не стал бы утруждать себя и при наличии возможности как таковой. Лора начала нашептывать сыну, что бы тот сдал родственничка властям, но Клара заныла, что скоро появится ребеночек и с чего бы это ему расти сиротой, к тому же при полном отсутствии улик. В смысле по отношению к Карлу.
Лора сдалась, Рудик родился, а Карл и брат Клары стали крепко выпивать. И однажды вечером они начали похваляться – а у кого лучше руки заточены и кто, собственно, в доме хозяин. В качестве решающего момента выяснения было выбрано немедленное удаление проржавевшего места с крыши – уж слишком мерзко он хлопал при малейшем усилении ветра. Первым полез на крышу брат, да вот ступенька на приставной лестнице сломалась – видно, прогнила. Хоть и говорят, что Бог к пьяным благоволит, но, судя по всему, тут был не тот случай – мужчина разбился насмерть. Его голова раскололась о камни, заготовленные для клумбы. Мозги брызнули на ноги Лоры, отчего та затрепыхалась как рыба на песке, свалилась навзничь и так вот и лежит уже тринадцать лет, все соображая, но недвижима и молчалива. А спустя год Карл, Клара и Рудик попали в аварию – тогда еще новенький грузовичок не удержался на размытой дождем колее и навернулся в кювет. Он несколько раз перевернулся и вообще чудо, что все остались живы. Хотя на этом чудеса и закончились. От ударов Клара сломала ногу и правую руку, а левая рука была вообще раздроблена в хлам. К тому же своим телом она придавила упавшего сына, тот лежал без сознания, на лбу его запеклась кровь. Карл отделался ушибами, царапинами и легким растяжением кисти руки. Он выбрался из кабины, долго смотрел на жену и ребенка, но вытащить Рудика отказался – чтобы не причинить еще больший вред. Он ушел за помощью… Его не было очень долго. Если верить бедняжке он падал в обморок от болевого шока, причем, не один раз. И когда глубокой ночью он приехал с врачами и спасателями, те были просто поражены счастливому стечению обстоятельств: и бензобак не пробит, и пожар не случился, и пульс у женщины едва-едва, но прослушивается, хотя при такой потере крови… Да и пацан молодец – тошнил аккуратно на пол, а не себе в глотку, а то при сотрясении мозга всякое могло бы быть. Точнее, захлебнулся бы – и пацана могло бы и не быть! М-да… С тех пор Рудик стал каким-то вялым и молчаливым, оживая лишь при виде еды. Клара пыталась ограничить его рацион овощами (сало все новыми колбасами укладывалось на теле Рудика), но потом увидела, как муж пичкает его жирным печеньем из города и свиной тушенкой, и тогда она оставила сына в покое. Но предложила Карлу развестись. И он – отказался. Сказал, что будет со своей семьей до конца. Но когда он к ней прикасался, она вспоминала лишь одно – огненную боль, раскаленные удары, которые терзали ее в покореженной машине, когда она старалась изогнуться так, чтобы сын не задохнулся под ее чужим телом.
Двенадцать лет прошли в каком-то странном полусне – нельзя сказать однозначно, были ли еще ловушки или их не было вообще, что выжидал каждый из живущих в Сером Доме, к чему готовилась душа… Однозначно было одно – авария не прошла для Рудика бесследно, развитие его затормозилось и он все больше походил на тыкву с хорошо унавоженной грядки… И вот Кларе пришла в голову мысль дать объявление в газете о найме прислуги. Зачем? Да ей нужны были свидетели! Свидетели чего? Свидетели козырной карты, после которой Карла упекли бы в психушку или тюрьму? Ведь из Рудика свидетель никакой, а только Кларе могли и не поверить, что папаша обучает сыночка всяким мужским штучкам, используя в качестве наглядного пособия парализованную бабушку! Клару не трогали полные мольбы и ужаса глаза Лоры – в ушах все еще звенели оплеухи матери и крики о потаскухах и паршивых овцах. Поэтому Клара ничем не выдала себя, что знает маленькую интимную тайну муженька, а желание пригласить пенсионерок в прислугу аргументировала как раз усталостью по уходу за Лорой. Она предположила, что лишенный утех Карл однажды не выдержит, потеряет бдительность, сорвется, а она уж позаботится, чтобы старушки оказались рядом в этот прекрасный, нужный момент… Когда вместо старушек появились мы с Милой, она немного опешила, но решила, что это даже к лучшему. Может, и у Рудика чего выгорит с молодухой, да и возможностей срыва Карла прибавляется. Правда, все несколько осложнилось с моим поспешным бегством, зато восполнилось неуемным любопытством Милы…
Серафима подтянула колено к подбородку, сжалась в грациозный комок и замерла в молчании. Потом подняла прекрасные грустные глаза на собеседницу и тихо сказала:
– Я иронизирую, иронизирую над одной из самых печальных страниц в моей жизни. Так немного легче. Иначе ненависть и тоска сжирали бы меня за все эти годы… Впрочем, стиль моего повествования очень схож со стилем речи главной героини этого эпизода – Клары. Но довольно. Пусть убирается ко всем чертям… Она не знала истинной причины интереса Милы ко всем перипетиям их семейства, да ей это было и не к чему. Главное, она искусно направляла мою кудрявую подругу к слежке за безумцами и утром двадцатого октября Мила узнала, что происходит в комнате старухи. Но и Карл узнал, что его скелет извлекли из шкафа. Он набросился на Милу и стал ее душить, но тут вмешался Рудик и пока Карл отбивался от его мягких кулаков, Мила выбежала из дома и помчалась в лес. Карл схватил ружье и, отшвырнув Рудика, кинулся ей вослед. За ним неслышно кралась Клара, сжимая в здоровой руке сучковатое полено… Она говорит, что не верила, что он нажмет на курок; что она собиралась ударить его до возможного выстрела, но… Кто теперь знает? Ясно только одно – мечта Клары сбылась: Карла осудили пожизненно… Я как сейчас помню злорадное торжество на ее лице, когда она рассказывала тем октябрьским вечером, на кухне, с яблочным пирогом Милы, как превозносили ее смелость полицейский в участке, куда привезла она оглушенного мужа, как уверяли ее во всех испытаниях всех кругов ада, что предстоит теперь пройти ее маньяку…
Я не могла больше находиться рядом с этой сумасшедшей и решила уехать немедленно. Я поднялась в комнату, холодно и отчужденно принялась запихивать вещи Милы в пыльный чемодан и вдруг в ящике письменного стола, среди груды обгрызанных карандашей, увидела папку. Приоткрыла ее – в ней было с десяток исписанных листков. «Что ж», подумала я, «значит, Мила все-таки написала свой детектив». Меня не смутил маленький объем – ведь это мог бы быть и рассказ! Внезапно мне захотелось прочесть этот рассказ, сейчас же, не двигаясь с места… Я села на кровать, раскрыла папку и прочла: «Сказка про Бобра-Счастливчика»… Именно тогда что-то горячее лопнула в моем сердце и горе наконец выплеснулось в слезы… «Сказка про Бобра-Счастливчика»! все, что осталось от Милы. И от Симы, что была тогда… Те слезы… Больше я так не плакала никогда. И слава Богу.
***
«Сказка про Бобра-Счастливчика».
Бобриха-Мать была не в духе и это сказывалось на всем семействе. Вместо того, чтобы наслаждаться обедом из свежей коры, слушать сонное журчание медленного ручья, вдыхать большими легкими медовый запах трав и мирно рассуждать, кто поплывет за водными орехами, все мрачно стучали оранжевыми зубами и не решались протянуть лапу за лишним куском. Справедливости ради стоит заметить, что Бобриха-Мать не срывала зло на домашних, но всем, кого заносила нелегкая на бережок в этот час, доставалось. Вот прискакали бурундуки с невинным, в общем-то, предложением пойти в пещеру и затолкать летучим мышам в щели какой-нибудь мусор, так, смеха ради – те ночью проснуться, а ничего не слышно, то-то будет переполох! Может, Филин сдохнет со смеху, а то лесные мыши давно на него жаловались. Бобрята, что родились этой весной, радостно захлопали в кожаные ладоши, но Бобриха-Мать уже гнала камышиной полосатых авантюристов прочь. Вот Белка приветственно швырнула в Бобра-Счастливчика (Счастливчиком его стали звать после того, как прошлым летом Медведь уволок двух его братьев, а сам, тогда еще маленький, бобренок, успел нырнуть с родителями и уплыть к дальнему плесу) шишкой, но не успела рта раскрыть, как Мать-Бобриха уже потрясала мохнатым кулачком в сторону «бесстыдных белок, распушающих хвост перед кем угодно, лишь бы был мужчина, нет бы искать дупло и запасать грибы на зиму». Белка обиженно процедила: «совсем свихнулась – еще земляника не отошла, а ей грибы подавай», и красивым прыжком выразила свое презрение. Бобр-Счастливчик с укоризной взглянул было на маму, но увидев чрезвычайно опасно надутые щеки последней, предпочел промолчать. Наконец, приплыл Одноглазый Селезень (око было потеряно в битве за любовь) и, подмигивая уцелевшим органом зрения, стал зазывать Отца-Бобра за «жирным, чудесным илом» на мелководный проток, ближе к озеру. Бобр-Отец бодро вскочил со словами «давно я собирался заняться ремонтом хатки» и шагнул уже к воде, но Бобриха-Мать страшно оскалилась и угрожающе прошипела, что «чудесного ила для ремонта хатки и здесь предостаточно, а одноглазым бродягам лучше бы заняться воспитанием детей, которые бестолку кувыркаются среди кувшинок, причем обязательно во время сончаса». Селезень крякнул оскорбленно в сторону Бобрихи-Матери, сочувственно – в сторону Бобра-Отца, младшему поколению подарил вздох и отправился восвояси. Бобр-Отец, знающий истинную причину треволнений Бобрихи-Матери, хмуро шевельнул усами и со словами «паникерша ты, мать, паникерша» уплыл выгрызать новую нишу в своде хатки.
Бобриха-Мать паниковала из-за воспоминаний детства. Тогда она впервые увидела людей, которые ловко перебили почти всю ее родню, ее с дедом спас дремучий лес. Но этот лес стонал от рыдания зайчих, плача осиротевших белок и криков голодных птенцов. Дед выкопал нору в высоком и прочном берегу, посыпал пол древесной стружкой и научил Бобриху заполнять кладовые кормом. А потом она встретила молодого бобра, а потом Медведь разрушил их первую хатку, а потом Бобр-Отец уговорил ее с уцелевшим Бобром-Счастливчиком перебраться сюда, видите ли ближнее озеро оказалось красивым. Так-то оно так. Но на берегу озера стоял дом. Да, брошенный, да единственный, но все же – жилище человека. Год прошел и никто не нарушал гладь озера и не прятался в кустах у дома. Но этим летом они пришли. Сначала приплыла лодка из-за островов озера. Два мужчины и одна женщина долго бродили вокруг дома и в нем самом. Потом приплыло две лодки. Потом раздалось дикое урчание и громадные махины, блестящие на солнце как рыбья чешуя приползли со стороны леса. Весь июнь в доме что-то визжало, скрежетало, потом ветер приносил какие-то вонючие запахи. И теперь в доме поселились люди. Постоянно жили только мужчина и женщина, но к ним часто приезжала пестрая толпа. Тишина растворялась в странных воплях, пахло горящим деревом, но все же дом был довольно далеко от обиталища бобров и Бобр-Отец перестал оглушительно хлопать хвостом по воде, предупреждая сородичей об опасности. А на сердце Бобрихи-Матери было тревожно.
К вечеру смолистая жара спала и лесной народ повеселел. Бобрята азартно мочалили свисающие к ручью ветви ив, Бобр-Счастливчик сломя голову радостно убегал от падающих осинок, что деловито грыз Бобр-Отец для новой плотины. Бобриха-Мать, сложив лапки на животе, счастливо улыбалась, продумывая меню ужина. И в это время из человеческого дома полились незнакомые звуки. Они были похожи на пение утренних птиц, и на плеск волн, и на шум ветра, и на шепот гигантских деревьев. Но это была иная, прекрасная и завораживающая стихия. Бобр-Отец замер, разинув желтую пасть, Бобр-Счастливчик не увернулся от пушистой кроны и крепко получил по голове, Бобриха-Мать прижала к себе подбежавших бобрят и тихо покачивалась, как рыбий плавник. Собственно, так бобры познакомились с Музыкой. Она теперь раздавалась довольно часто, каждый вечер и если бы не странное влияние ее на Бобра-Счастливчика, все было бы просто замечательно. Сорока первая растрещала: «Бобр-Счастливчик – того! Тронулся с бобринного мозга!». Дело в том, что, заслышав Музыку, Бобр-Счастливчик бросал все, чем бы он ни занимался, и бежал на маленький пляж, вскидывал передние лапы, прижимал уши, как перед нырком, и неуклюже топтался по песку. Она даже пробовал парить в прыжках, но неизменно приземлялся на огромный хвост-весло, покрытый роговыми щитками. Видя отчаянье на мордочке Бобрихи-Матери, соседское зверье тактично не обсуждало пируэты ее старшенького, но подсматривать приходило, а за спиной, конечно, злословило! Старшее поколение соседей тихо радовалось, что безумие коснулось не их детей. Прозвище «Счастливчик» уже произносили больше с оттенком «блаженненький» и использовали в качестве примера в различных назиданиях: «Не научишься быстро летать», учил Одноглазый Селезень утенка, «будешь корчиться на Сковороде, как Счастливчик на песке». «Бобрам не быть белками», стрекотала белчачья старейшина, наблюдая как Счастливчик отталкивается от валуна, стремясь усовершенствовать полет, под тоскующие звуки дома, «так вот, бобры – не белки, белки – не птицы, рассчитывайте расстояние между двумя деревьями, чтобы не позориться…». Бурундуки уроков жизни из созерцания танцующего бобра не выносили, но так надоели своим вопросам: «а это не заразно?», что маленькие бобрята стали прятаться от них в густую осоку.
Увещевания Бобрихи-Матери бросить глупости и вернуться к достойному поведению отскакивали от Счастливчика, как усиленные порывы Бобра-Отца во время Музыки увлечь сына прелестями расширения логова. «Во всем виновата шмякнувшая его по лбу осина», сокрушался отец. «Во всем виноваты люди», плакала бобриха. «Во всем виноваты родители», многозначительно перешептывались бобрята, когда им доставались шлепки за невинные шалости. И только Бобр-Счастливчик никого не обвинял, а лишь удивлялся: «Да в чем проблема? Запасы пополняю, плотину строю, на следующий год женюсь…». Ох, лучше бы он этого не говорил! Бобриха-Мать заводилась по новой: «Кто ж за тебя пойдет? Кому нужен муж-попрыгунчик? Шерсть дыбом встает, как представлю картину – семейный ужин и вдруг муженек срывается и дрыгает лапами во всех направлениях!». Бобр-Отец поддакивал: «Авторитет – долой, хоть шкуру потом когтями рви!». Но бобрята вставали на сторону брата, заявляя, что Сова (уважаемый в лесу психолог) допускает заинтересованность особей противоположного пола в эксклюзивном бобре. После этого, как правило, Бобр-Отец, махнув лапой, уплывал к плотине, Бобриха-Мать под предлогом готовки обеда уходила в глухую чащобу, бобрята возвращались у возне с крапивой, а Бобр-Счастливчик принимался за будничные дела, если, конечно, не начинала играть музыка.
Однажды, когда тучи пролились первым холодным дождем, бобриная семейка опять суетилась на пляже, причем сильнее обычного. Наверное, потому, что близилась осень. Хотя, нет, осень тут не причем. Бобриха-Мать трясла Счастливчика за возмужавшую грудь и требовала разъяснить понятным языком, что происходит в организме последнего, когда он слышит эту чертову музыку! Счастливчик, морщась в нежной досаде, неохотно ронял фразы: «Сердце подпрыгивает… Лапы просят оторваться от земли… И только шкурка вертится вокруг моего невесомого тела…». Бобриха-Мать с протяжным стоном схватилась за свою бедную, круглую голову и жалела, что веки у нее прозрачные и даже с закрытыми глазами ей не уйти от этого кошмара. Бобр-Отец был растерян, потому что никак не мог представить себе бобриное тело на суше невесомым. Он уже подумывал – не дать ли по хребту Счастливчику хвостом, но тут заметил насупившихся бобрят. Нахохлившись, они сидели на кучке хвороста, потом встали и гуськом пошил к воде. «Достали», пробормотали они, проходя мимо родичей, «достали и ссорами и танцами. Уже стыдно народу в зрачки смотреть». И дружно повели лапами в сторону леса. Из-за стволов, травинок и кустиков выглядывали любопытные мордочки и морды.
«Ах, у нас гости!», внезапно выпрямилась Бобриха-Мать и уперла лапы в крутые бока, «чего ж стесняемся, не выходим? Милости просим, поучаствуйте в нашей вечеринке. Скоро в доме у озера начнут брякать, сыночек вам для удовольствия спляшет. Вы же за этим пришли? Так не стесняйтесь!».
Пока звери, благодушно не заметив иронии, окружали пляж, Бобр-Отец в сердцах под лапы бобрихи: «Совсем рехнулась, старая!». Но Бобриха-Мать продолжала пригласительно жестикулировать и пару раз невзначай заехала по ушам окончательно павших духом бобрят. Счастливчик сидел на своем любимом валуне, подперев щеки лапами и недоуменно комментировал: «Так ведь и так все все видели, и не раз… Так ведь и музыки нет… Чего вдруг матушке взбрело…». Но Бобриха-Мать повелительно прервала его: «Пляши! И покончим с подглядыванием и оглядкой!». Счастливчик было возразил: «Но музыка…». «Пляши!», громовым голосом взревела Бобриха-Мать, «кого ты хочешь обмануть? Она же стучит в твоей башке!». Счастливчик застыл в изумленном разглядывании матери – он никогда ранее на слышал у нее такого голоса и не видел таких сверкающих глаз. Повинуясь какому-то непонятному влечению, он двинулся по пляжу, волоча хвост и отстукивая ладошками ритм. «Мама», начал говорить он, вычерчивая занятные фигуры на песке, «мама, белки и бурундуки никогда не узнают, какое это счастье – плыть в воде, безмятежно управляя легким телом. Утки никогда не узнают, какое счастье – плыть долго-долго под водой, ловя пылинки солнца и щекоча брюхо рыб водорослями. Я хотел рассказать им об этом, но не мог описать это ощущение свободы. А когда пришла Музыка, я прыгнул, как белка, я кувыркнулся, как селезень, я юркнул в звуки, как бурундук в листву и я могу теперь говорить о Свободном движении, потому что понял ощущения других!!!».
И как в подтверждение речей Бобра-Счастливчика грянула музыка из далекого дома и эхо озера подхватило ее и швырнуло в объятия Счастливчика. Он засмеялся и запрыгал, завертелся, захватал воздух лапами и впился в музыкальный полет каждой шерстинкой своей взрослой шкуры.
Оглушенные неприкрытой листвой и мхом музыкой, ослепленные песком, взмывавшимся из под лап танцующего бобра, звери сидели неподвижно, разве что помаргивая (и то, этого не замечая). Одноглазый Селезень, что плавал далековато от берега и потому не испытывал целиком общего напряжения (и пыли), раскрыл было клюв, чтобы возмутиться насчет замечания о непродолжительности пребывания его под водой, но в это время Бобриха-Мать забралась на валун, вытянула вверх лапы и, перекрикивая музыку, провозгласила: «Я не понимаю прыгучести белок, юркости бурундуков и кувыркливости уток. Да что там – я сына-то своего танцующего не до конца понимаю, но! Но горе тому, кто обидит моего ребенка словом или делом! Клянусь, горе тому!». И она обнажила красно-желтые острые резцы. «Вот-те на», вздернул мех под глазами Бобр-Отец и сел на хвост. Бобрята загигикали и стали бросать (почему-то друг в друга!) мелкую гальку. Звери, очнувшись, стали расходиться. «Есть некоторые сомнения, что Счастливчик в состоянии постичь наши прыжки», с независимым видом цокотали белки, «но с зубами его мамаши лучше не связываться…». «Безумие – это все-таки заразно», засуетились бурундуки, «но, может, это все от жары. Зимой-то на снегу не шибко попляшешь. Хотя, будь у нас такая шкура, как у бобров… Ну и уродами бы мы тогда были!». Одноглазый Селезень тоже предпочел убраться, хотя был и не в обиде: во-первых, он дружил с Бобром-Отцом, а не с Бобрихой-Матерью; а во-вторых, всем известно – мамаши периодически впадают в истерику, когда им мерещатся угрозы детенышам. Счастливчику же, по мнению Селезня, кроме вывихнутых лап пока ничего не угрожало.
Музыка оборвалась, Бобриха-Мать рухнула в объятия Бобра-Отца, бобрята начали скандировать «Ужин! Ужин!», а счастливчик восторженно шлепнулся в воду и стал гоняться за отражением облаков.
***
Счастливчиком в эту минуту можно было назвать не только старшего бобра-сына, но и его отца, и братьев, и мать, и вообще всех участников пляжного события. Потому что на соседнем пригорке, притаившись за кустом дикой акации, лежали два охотника, пришедших из музыкального дома.
– Послушай, - нарушил молчание один, - ты видишь то же, что и я?
– Бобер танцует, - кивнул другой. – С ума сойти. Рассказать – никто не поверит.
– А еще одни декламирует стихи на камне…
– Может, подпевает?
– Может…
Они помолчали еще.
– Бобров-то сколько, - кашлянул первый.
– Да там и белки, и бурундуки, даже утка…
– Селезень…
– Да теперь уж какая разница…
– Это точно…
Еще смущенная минута.
– А ты говорил, что жена твоя плохо на пианино играет, - потер нос первый.
– А знаешь, с каким трудом его сюда привез?
– Зато бобры танцуют…
– Лучше не будем больше перед охотой пить…
И они ушли, так и не расчехлив ружья.
***
– Вот такое выпало мне пережить двадцатое октября.
Серафима чуть устало улыбнулась, поднялась из кресла, подошла к окну и раздвинула шторы.
– Светает! – изумленно прошептала она. – Я открывала вам душу целую ночь! Что ж, самое длинное интервью в моей жизни. Зато не осталось белых пятен. Может быть, позавтракаем?
– Э-э, – Мила сдвинула тонкие брови и почесала переносицу, – я бы действительно не отказалась от чашечки свежего чая и булочки с джемом, но насчет белых пятен позвольте не согласиться! А как же Эрик? Что, вы с ним больше никогда не виделись? А первый роман? Я теперь поняла, что он написан под влиянием истории Марты или нет? А как вы познакомились с мужем? Это не Эрик ли, случайно? Просто имя сменил из каких-либо там соображений? Все-таки блондин и вы рядом с ним счастливая… А творческие планы? Кто примет у меня интервью без ваших творческих планов?
Серафима засмеялась и, ласково усмехнувшись, сказала:
– Вы очень красивы. Даже тогда, когда чего-то требуете. Конечно, я расскажу вам о творческих планах. А еще у меня есть булочки с начинкой из абрикосового джема и есть просто булочки, и просто черничный джем. Что бы предпочитаете? А вы пробовали булочку с черничным джемом, свежим сливочным маслом и тонким кусочком сыра? Нет? Как же так! Это очень вкусно. Рискнете? Я сейчас.
Со столика исчез сервиз кофейный и блюдо с восточными сладостями потеснилось – рядом с ним появился серебряный поднос с фарфоровым чайником, сливочником, сахарницей, розетками с флемом, изящными горками булочек, блюдечком с маслом и двумя изящными чашками. К аромату черного чая примешивались едва заметные запахи чернослива и рома, дамы с наслаждением приступили к еде, а серое небо стало прозрачным и приготовилось к встрече с солнцем.
– Я долго не могла справиться с потрясением от гибели Марты и Милы, – чуть позже продолжила беседу Серафима. – Я даже попала в больницу, потом уехала на море. Но, вернувшись, кинулась искать Эрика. Я приехала к озеру, но окна дома с верандой были заколочены и в округе ним одной живой души. Я побродила по аллеям, посидела на ступеньках дома. Мне было невыносимо грустно и больно. А между тем закрадывалась мысль – уж не был ли это сон? У вас случалось такое? Правда ведь? Ты приходишь на место, где была твоя яркая жизнь, а там пусто. И пустота сурово твердит тебе – «живи настоящим». Что? Пустота не может твердить? Ладно, значит, сурово твердят отголоски воспоминаний. Тоже не логично? Хорошо. Оставим это. Рано или поздно ты понимаешь, что нет зрелища печальнее, чем место, брошенное духом. Там духом, которого ты ищешь, а он уже ускользнул… Так вот. Эрика я не нашла. А на обратном пути я, не знаю – зачем, сцепив зубы подъехала к Серому Дому. А он оказался брошенным тоже. Только окна не заколочены, просто выбиты стекла и все как-то растаскано и загажено. Бр-р. еще я часто ездила к обрыву с кривой сосной, плакала там и даже пробовала курить. Курить не понравилось, зато явились сначала смутные, а потом все отчетливее, образы героев моей первой повести. Или, как вы назвали, романа. Да, спустя полгода после двадцатого октября я написала «Желание Анны – Король Артур». Потом все как-то закрутилось, завертелось: мама показала «Желание Анны» своему другу, тот – другу своему, все завершилось договором с издательством, но я не ощущала никакого особого волнения: меня как прорвало, я строчила одну вещь за другой. А потом мне предложили переделать «Желание Анны» в пьесу, называли именитого драматурга, что должен был мне помогать. Или я ему. Не помню. Я все равно отказалась: «Желание Анны» было уже позади, меня ждали другие сюжеты. Потом меня зазывали на репетиции в театр, с восторгом отзывались о молодом талантливом режиссере, но я не пошла и туда. Более того, я сообщила, что и на премьере меня не будет. Я не боялась прослыть эксцентричной особой, мой страх был иным – увидеть моих героев в чужих телах. Услышать исковерканные текст, наблюдать эмоции, из личных распотрошенные на всех… Мне было очень не по себе. И все-таки зимним вечером я надела длинное платье из вишневого бархата, позволила парикмахерше украсить тщательно уложенную прическу стразами и, сильно нервничая, приехала в театр. Я старалась забыть, что этот спектакль создан по моей книге. Я старалась наслаждаться игрой великолепных, маститых актеров. Я старалась не вслушиваться в реакцию зала. Честно говоря, все два часа я мяла программу, ни в чем не повинную глянцевую бумажку. А чувство тревоги не только не оставляло меня, но нарастало все сильнее. Под конец спектакля я перестала терзать буклет и посмотрела на него почти спокойными глазами. И тогда увидела фотографию, что объяснила мое беспокойство. Да, не зря у меня было чувство присутствия духа то ил моего второго «я», то ли давно ушедшего друга. Когда вспыхнул свет, когда зал поплыл в аплодисментах, когда драматург в микрофон стал говорить душевные слова и приглашать на сцену режиссера и меня (о моем наличии им доложили), так вот тогда я была уже готова к встрече. Но очень волновалась. Все же. Я медленно шла, боясь запнуться о собственный шлейф, по ковровой дорожке, я поднималась по ступенькам на сцену, опустив глаза. Я подняла их только тогда, когда он поцеловал мне руку. Сердце мое чуть не выпрыгнуло через камни кольца, к которым на секунду прижалась его божественное лицо. И сдавленным, плоским голосом я сказала: «Привет, Эрик». Он полез обниматься и прошептал мне на ухо: «Теперь меня зовут иначе». «Но волосы ты не обстриг», зачем-то пробормотала я. «Зачем же так изменять себе?», удивился он. Я усмехнулась: «Прическа дороже имени?». Он пожал роскошными плечами в дорогом пиджаке: «Так ведь и Эрик не настоящее мое имя». Драматург захлопотал вокруг нас, расцепил и сунул под нос микрофон. Мы по очереди сказали нужные фразы. А я внезапно ощутила, как у меня подрагивают колени и что-то мелко трясется внизу живота. Наконец, Эрик увлек меня за кулисы, болтая про обиду, когда в Сурке он узнал себя. А я еле сдерживала слезы: Эрик держал меня за руку, но снова это ничего не значило! Ах, если бы он оказался Творцом, что питается любовью смертных и дарит им наслажденье, но принадлежит иным мирам, если бы это было так, я бы скорее смогла с этим смириться. Так нет же! Он замахал свободной рукой и вот он уже маленькую синеглазую брюнетку и говорит мен: «Познакомься, вот моя жена». Наверное, все лицо мое обрушилось, потому что в глазах брюнетки сперва сверкнула молния, потом полился холодный дождь, но мгновение спустя там отразилось всепонимающее небо, она пожала мне руку, улыбнулась и сказала, что подождет нас в ресторане. Я посмотрела на ее гибкую, в черном шелке, спину и безудержно расплакалась, шмыгая и всхлипывая, как девчонка. Эрик не растерялся, закрыл мне лицо своим платком и начал расшаркиваться на лево и направо: «Стресс! Первая премьера! Большое будущее! Обнаженные нервы!», потом мы оказались за портьерой в какой-то нише и, сидя на банкетке, он поцеловал меня в макушку. «Жена», горько сказала я, кривя губы, «Жена! Ты женился! А столько болтал о пресыщенности женщинами! Ты лгун! Неужели я никогда не нравилась тебе? Зачем ты полез в этот спектакль? А я, что, уродина? Чем я хуже твоей жены? Но хоть в спектакль-то ты полез из-за меня? Или тоже нет?». Он терпеливо выслушал каскад моих вопросов, потом аккуратно вытер мои слезы и нежно прижал к себе. Когда я затихла на его груди, то услышал голос моего любимого Эрика: «Серафима, я пылал к тебе обычной мужской страстью, но ты загасила ее своим фанатичным поклонение. Я испугался быть со временем скинутым боком, а это время, поверь мне, наступило бы очень скоро. Ты не простила бы мне ошибок, а я не простил бы тебе разочарования. Мы стали бы врагами, а так – останемся друзьями!». «Ну, не знаю», угрюмо протянула я. Он почесал меня, как кошку, за ушком: «Да перестань! Я женился на замечательной змеюке, она расколола меня с полуслова, а глазищи просверлили меня насквозь. Вот ей-то точно не придется обвинять меня в обмане – она все узнала про меня в первый день. Узнала, схватила и отдалась сама. Может, так и выглядит встреча половинок? Кстати, а что это за черт в светлом костюме, что пялился на тебя из-за кулис всю церемонию?». Я честно попыталась вспомнить черта в светлом, но не смогла. Однако, это меня развеселила и я даже в приподнятом (относительно) настроении спустилась с Эриком в ресторан. «Ну, это уже наглость», зашипел он и я увидела, как его жена мило кокетничает с высоким и не хиленьким таким мужчиной в светлом костюме. Мужчина обернулся и мне все понравилось в нем: и модная трехдневная щетина, и серо-зеленые небольшие глаза, и чуть вьющиеся волосы, закрывающие воротничок белоснежной рубашки… Это ответ еще на один ваш вопрос – как я познакомилась с мужем. Да, он был среди приглашенных, потому как вложил некоторые средства в постановку спектакля по моей книге. Что там осталось из пятен? Творческие планы?
Но тут послышался звук отворяемой входной двери, Серафима, бросив «одну минуту», выбежала из комнаты и потому не увидела странного выражения на лице Милы. Юной журналистке не хотелось уходить из этого дома, но разлука была неизбежна. Увидит ли она еще Серафиму, выпьет ли с ней чай? Да ладно! Ведь остаются книги. Хоть как.
Мила потянулась и стала выбираться из уютного кресла. В это время вернулась Серафима, держа под руку просто огромного, по сравнению с ней, мужчину. В нем чувствовалась грузность лет и седина подтверждала возраст, но серо-зеленые глаза были молодыми и лукавыми.
– Восхищаюсь вашим мужеством, – тепло и чуть насмешливо сказал он Миле, - все-таки провести целую ночь в разговорах с незнакомым человеком…
– Ну, писатели редко бывают незнакомыми, – как-то машинально ответила Мила, – произведения выдают автора с головой. Э-э, так что там с творческими планами? Уж так, финальная точка интервью, напутствие молодым коллегам, бальзам на душу читателям и все такое… Можно и о личных планах, но это даже спрос больше…
– Ну, о личном мы говорить не будем, – Сима посмотрела на мужа и легкое сияние скользнуло по их лицам, – и так приватного наговорила сегодня выше крыши. Осторожнее, Мила, с моим рассказом: не так отобразите эмоции и выйдет жареный петух. Вам будет потом грустно, мне почему-то так кажется. Впрочем, решайте сами: нет двух одинаковых людей, нет двух одинаковых оценок, но чувствуем мы довольно часто одно и то же. Так вот, о планах. Я хочу написать повесть о том, как женщина открыла в себе мужское «я» и стала искать мужчину с ее женским «я».
– Ужас какой, – пробормотал муж. – А нельзя просто про любовь и дружбу?
– Будет там все это, – отмахивалась Сима. – А действие будет разворачиваться в заброшенном доме или замке. Конечно, у моря.
– Не тривиально ли? – усомнился муж.
– Нет, – отрезала Сима.
– А может, действие перенести в комфортабельную гостиницу или на яхту?
– Нет.
– Придется ехать в развалины, – кисло подытожил муж, – вживаться в образ. А может, без меня?
– Да пожалуйста…
– Нет, тебя одну оставлять нельзя.
– Или не хочешь?
– Но на долго я не смогу.
– Ну хоть не надолго.
– Договорились.
– Мила, звоните и приезжайте! Будем рады.
Мила кивнула и вышла. Говорить она не могла – что-то прочно держало горло.
Приватные эмоции
© Copyright: Арина Маркова, 2006
Свидетельство о публикации №206102800138
Свидетельство о публикации №206102800138
Рецензии
Как жаль, когда неизвестно куда исчезают такие авторы.
Евгения Кордова 14.04.2015 17:13 • Заявить о нарушении
Евгения Кордова 14.04.2015 17:13 • Заявить о нарушении
Женя, извини, что я.
Меня так потрясла сегодня эта повесть.
Я запойно прочитала - только потом поняла, насколько неактивна страничка.
Аж завыть хотелось...
Алина Данилова 2 15.04.2015 20:08 Заявить о нарушении
Меня так потрясла сегодня эта повесть.
Я запойно прочитала - только потом поняла, насколько неактивна страничка.
Аж завыть хотелось...
Алина Данилова 2 15.04.2015 20:08 Заявить о нарушении
Присоединяюсь к вашей теплой компании. Прочитала взахлеб.
Марина Пятая 15.04.2015 20:24 Заявить о нарушении
Марина Пятая 15.04.2015 20:24 Заявить о нарушении
Марина, спасибо! Да где же они, действительно? ТАКИЕ авторы?!
Алина Данилова 2 15.04.2015 20:28 Заявить о нарушении
Алина Данилова 2 15.04.2015 20:28 Заявить о нарушении
Привет, девочки. Я рада, что вам понравилось.
Я пыталась найти её публикации через интернет, как и других, ушедших с Прозы авторов.
Так я нашла Асю Векшину, Ангелину Злобину и даже - ура! - Егора Ченкина.
Марковой нет.
Я прочла у неё ещё Легенды Женщины, Рината, бени, сол... Очень рекомендую.
А ещё рекомендую Анорексию Евгения Валецкого.
Евгения Кордова 17.04.2015 22:21 Заявить о нарушении
Я пыталась найти её публикации через интернет, как и других, ушедших с Прозы авторов.
Так я нашла Асю Векшину, Ангелину Злобину и даже - ура! - Егора Ченкина.
Марковой нет.
Я прочла у неё ещё Легенды Женщины, Рината, бени, сол... Очень рекомендую.
А ещё рекомендую Анорексию Евгения Валецкого.
Евгения Кордова 17.04.2015 22:21 Заявить о нарушении
Легенды у меня не пошли, подожду настроения) А вот второго автора попробую, хорошо?
Алина Данилова 2 17.04.2015 22:39 Заявить о нарушении
Алина Данилова 2 17.04.2015 22:39 Заявить о нарушении
В Легендах она ближе к Асе Векшиной и Юле Нубис.
А вот Рината, бени, сол уверена пойдут.
Евгения Кордова 17.04.2015 23:08 Заявить о нарушении
А вот Рината, бени, сол уверена пойдут.
Евгения Кордова 17.04.2015 23:08 Заявить о нарушении
Милые дамы, за Маркову можете не переживать:
МАРКОВА Арина Васильевна
Кафедра режиссуры кино и телевидения
Преподает дисциплины:
• вопросы имиджа, импровизации,
• законы красноречия с «трибуны», в дебатах , межличностных общениях, и поведенческие нормы в процессе выступления.
• "Основы кинематографического мастерства. Сценарное мастерство";
• "История телевидения",
• "Кинофестивали мира",
• "Мастерство телеведущего".
Закончила филологический факультет Челябинского Государственного университета (1992). Более двадцати лет публикует свои рассказы и журналистские работы в СМИ как Челябинска, так и других городов России.
В 2004 году стала лауреатом литературного конкурса «Российский сюжет», в 2005 – победительницей международного литературного конкурса «Искусство быть собой», в 2006 – победительницей международного литературного конкурса «Мир вокруг нас».
С 2007 года преподавала в ЧГАКИ инновационный предмет «Драматургия дневника» у будущих кино-телережиссёров,
С 2010 преподаёт на кафедре РКТ предметы «Основы кинематографического мастерства. Кинодраматургия», «Мастерство телеведущего»,
С 2013 года - предметы «История телевидения» и «Кинофестивали мира».
В 2009 году началось активное сотрудничество с Челябинской областной школой кино и телевидения, где к 2013 году экранизировано более двух десятков игровых фильмов по сценариям А. В. Марковой.
В Челябинской Академии культуры и Искусств в качестве материала для показа студенческих работ по предмету «Сценическая речь» неоднократно ставились рассказы и легенды А. Марковой.
Продолжается сотрудничество и с речевым центром «Эфир» при ЧГАКИ («Ораторское мастерство» и «Мастерство теле-радиоведущих»),
В «копилке» деятельности А.Марковой – работа ведущей на радио «Интерволна», телеведущей на телеканалах «Даше», «Фокус-ТВ», «31 канал».
Огромный опыт публичных выступлений привёл к созданию (на основе программы Н.В. Суленёвой) семинара-тренинга «Успешное общение, успешное выступление». Данный семинар-тренинг проводится более трёх лет в различных социальных группах.
В последние два года работает и как индивидуальный тренер по ораторскому мастерству, были проведены тренинги по ораторскому мастерству в Снежинске, Екатеринбурге, Ханты-Мансийске.
Одновременно с творческой деятельностью, А. В. Маркова занимается деятельностью научной. К 2013 году сданы все экзамены по кандидатскому минимуму (иностранный язык, философия, культурология). Практически завершена работа над кандидатской диссертацией «Семейные ситкомы на современном российском телевидении» (научный руководитель – доктор культурологи Н. В. Суленёва).
В 2011 году А. В. Маркова принимала участие в мастер-классе «Искусство написания сценария» (автор - Н. Ландау, сценарист, Лос-Анджелес), получен сретификат.
В 2013 году в целях повышения профессиональной квалификации Маркова А.В. прошла краткосрочное обучение в Институте дополнительного профессионального образования ЧГАКИ по программе «Современные методики в театрально-образовательном процессе»,имеется сертификат.
Ну и прочая.
В 2013 году А. В. Маркова принята в Союз журналистов России.
Евгения Кордова 19.04.2015 19:01 Заявить о нарушении
МАРКОВА Арина Васильевна
Кафедра режиссуры кино и телевидения
Преподает дисциплины:
• вопросы имиджа, импровизации,
• законы красноречия с «трибуны», в дебатах , межличностных общениях, и поведенческие нормы в процессе выступления.
• "Основы кинематографического мастерства. Сценарное мастерство";
• "История телевидения",
• "Кинофестивали мира",
• "Мастерство телеведущего".
Закончила филологический факультет Челябинского Государственного университета (1992). Более двадцати лет публикует свои рассказы и журналистские работы в СМИ как Челябинска, так и других городов России.
В 2004 году стала лауреатом литературного конкурса «Российский сюжет», в 2005 – победительницей международного литературного конкурса «Искусство быть собой», в 2006 – победительницей международного литературного конкурса «Мир вокруг нас».
С 2007 года преподавала в ЧГАКИ инновационный предмет «Драматургия дневника» у будущих кино-телережиссёров,
С 2010 преподаёт на кафедре РКТ предметы «Основы кинематографического мастерства. Кинодраматургия», «Мастерство телеведущего»,
С 2013 года - предметы «История телевидения» и «Кинофестивали мира».
В 2009 году началось активное сотрудничество с Челябинской областной школой кино и телевидения, где к 2013 году экранизировано более двух десятков игровых фильмов по сценариям А. В. Марковой.
В Челябинской Академии культуры и Искусств в качестве материала для показа студенческих работ по предмету «Сценическая речь» неоднократно ставились рассказы и легенды А. Марковой.
Продолжается сотрудничество и с речевым центром «Эфир» при ЧГАКИ («Ораторское мастерство» и «Мастерство теле-радиоведущих»),
В «копилке» деятельности А.Марковой – работа ведущей на радио «Интерволна», телеведущей на телеканалах «Даше», «Фокус-ТВ», «31 канал».
Огромный опыт публичных выступлений привёл к созданию (на основе программы Н.В. Суленёвой) семинара-тренинга «Успешное общение, успешное выступление». Данный семинар-тренинг проводится более трёх лет в различных социальных группах.
В последние два года работает и как индивидуальный тренер по ораторскому мастерству, были проведены тренинги по ораторскому мастерству в Снежинске, Екатеринбурге, Ханты-Мансийске.
Одновременно с творческой деятельностью, А. В. Маркова занимается деятельностью научной. К 2013 году сданы все экзамены по кандидатскому минимуму (иностранный язык, философия, культурология). Практически завершена работа над кандидатской диссертацией «Семейные ситкомы на современном российском телевидении» (научный руководитель – доктор культурологи Н. В. Суленёва).
В 2011 году А. В. Маркова принимала участие в мастер-классе «Искусство написания сценария» (автор - Н. Ландау, сценарист, Лос-Анджелес), получен сретификат.
В 2013 году в целях повышения профессиональной квалификации Маркова А.В. прошла краткосрочное обучение в Институте дополнительного профессионального образования ЧГАКИ по программе «Современные методики в театрально-образовательном процессе»,имеется сертификат.
Ну и прочая.
В 2013 году А. В. Маркова принята в Союз журналистов России.
Евгения Кордова 19.04.2015 19:01 Заявить о нарушении