Колыбельная для сивого мерина. часть 3

– А вы вблизи так же прекрасны, как и издали, – наконец прервал начинавшее пугать меня молчание Сквозняков. – Я вас сразу же приметил. Вы, скажу откровенно, приятно выделяетесь на фоне этой невыразительной одноцветной шушеры.
– У вас глаз, как оптический прицел, Кирилл Ардалионович, – немного подхалимничая, сказал я.
– Да уж, – президент резко поднялся с дивана и присел рядом со мной на пол, – полезное ископаемое от говна отличить сумею, – глядя прямо мне в глаза, заявил он.
Сквозняков пригнулся к моим дрожащим коленям и принюхался. Примерно через минуту он приподнял голову и посмотрел на меня с едва заметной улыбкой. Затем зашел ко мне за спину и обнюхал мои волосы. После этого, встав на четвереньки, он несколько раз обошел вокруг меня, неторопливо обнюхивая со всех сторон.

Закончив необычную процедуру, президент остановился, поднял руку, нежно коснулся ею моей щеки и загадочно улыбнулся. Когда он улыбнулся, кончик его носа приподнялся и ноздри заметно расширились, обнажив ярко-красную слизистую оболочку. В его внешности появилось что-то жестокое, кровожадное, и у меня возникло странное ощущение, будто передо мной находится хищный зверь.
– А вы недурно пахнете, – все так же загадочно улыбаясь, вполголоса произнес он.
– Я… я стараюсь за собой ухаживать, – испытывая определенный конфуз из-за необычного поведения президента, тихо ответил я.
– Я тоже… стараюсь, – сказал он с некой, как мне показалось, двусмысленностью, продолжая поглаживать мою щеку.
От его руки исходил какой-то диковинный аромат; в нем было что-то от животного.
– В наши дни это редкость, – завораживающим, гипнотическим тоном продолжил Сквозняков, смотря мне прямо в глаза, которые я время от времени, не выдерживая его хищного взгляда, отводил в сторону. – Вас зовут Андрей, вам двадцать девять лет и вы впервые в этом доме, – утвердительным тоном то ли спросил, то ли констатировал Сквозняков.
– Да. А как вы догадались? - нерешительно спросил я.
– Запах, все можно узнать по запаху, – таинственно улыбаясь, ответил он.

Президент приподнялся, взял меня за руку и усадил рядом с собой на диван.
– В нашей партии, несмотря на ее привилегированное положение, довольно-таки мало красивых молодых людей, – все таким же неспешным обволакивающим тоном произнес Сквозняков. – Вы не знаете почему?
– Ну, наверно… – замялся я, опешив от неожиданного, проверяющего мою идеологическую зрелость, вопроса. – Наверно… молодежи свойственно в свои годы интересоваться другими, более значимыми на их взгляд, сторонами жизни: учебой, спортом, музыкой, ну и любовью, наконец.
– Вы думаете, мы не способны дать им все вами перечисленное, в особенности последнее? – лукаво улыбнулся президент.
– Так ведь еще мало кто знает о сложившейся новой политической обстановке и об истинной сущности вашей партии.
– И вы предполагаете, что когда молодежь узнает о сексуальной ориентации нашей партии, они все ринутся пополнять наши ряды?
– Ну, наверно… не все… – я окончательно растерялся от каверзных вопросов президента, сопровождаемых горгоническим, превращающим мозг в камень, взглядом, и не знал, что делать дальше: льстиво лгать, что он сразу заметил бы, или говорить правду, что могло бы навлечь его гнев.
– Вот видите, – нравоучительным тоном сказал Сквозняков. – Лучше молчите. Не надо мне врать, но и не надо говорить правду – я и без вас ее отлично знаю, – словно читая мои мысли, продолжил президент. – Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что если все общество, особенно молодежь, узнает, чем мы занимаемся – контрреволюции не избежать. Поэтому я наложил запрет на распространение информации на периферию. Это провинциальное быдло, которому бесполезно что-либо объяснять, наверное, никогда не поймет радости мужской любви, в отличие, скажем, от столичной интеллектуальной публики, знающей все прелести этой любви не понаслышке. Конечно, все руководящие должности в федеральных субъектах занимают наши, мною лично проверенные, люди, – президент туманно улыбнулся, – но я дал команду пока ничего не менять и не будоражить общественное мнение сообщениями о свершившейся сексуальной революции. Разумеется, на местных студиях телевидения созданы многочисленные просветительские программы, которые исподволь подготавливают население нашей страны, и через прессу уже давно начата идеологическая обработка, но, я думаю, понадобится не один десяток лет, чтобы разъяснить забитому народу преимущества нашей новой гееполитики. А сейчас наш главный оплот здесь, – президент показал руками по сторонам, – в двух столицах, которые и при старых режимах славились приверженностью к гомосексуальной любви, и где мы можем с вами спокойно говорить, что думаем, и делать, что хотим.

Я безмолвно внимал словам президента, а тот, после небольшой паузы, прищурив глаза и посмотрев на мою реакцию на услышанное, сменил менторский тон на более непринужденный и сказал:
– Экзамен закончен – расслабься. Мне не нужны слишком умные любовники – ты мне подходишь.
Сквозняков поднялся с дивана, достал из шкафа небольшой хрустальный графинчик, налил в рюмки какой-то напиток темно-коричневого цвета и протянул одну из них мне. Мы молча, не чокаясь, выпили – это была настойка из целебных трав.
– И вообще, – иронично продолжил Сквозняков, пародируя сам себя, – мы привыкли в нашей свободной стране от слов сразу переходить к делу. – Сквозняков как будто сменил маску: его неподвижные змеиные глаза сбросили сдерживавшие их оковы и начали ползать по всему моему телу, проникая в самые интимные уголки. – Вы готовы отдать всего себя во имя процветания нашей любимой родины?
– Всегда готов! – отрапортовал я, удивляясь про себя мгновенному действию лекарственного препарата, который приятно разлился по всему телу, раскрепощая его.

Сквозняков провел своей бархатной немозолистой ладонью по моим расслабившимся коленям, а другой рукой взъерошил мои волосы.
– Спи, мой ангел, почивай, ясных глаз не открывай. Баю-баюшки-баю, баю-баюшки-баю, – вполголоса пропел Сквозняков, нежно поглаживая меня за шею. – Продолжи, – прекратив пение, неожиданно предложил он.
– Я… я, к сожалению, не знаю слов этой песни, – виновато улыбаясь, как не выучивший урок школьник, сказал я.
– Сразу видно, что ты не из нашего круга, – мягко, без тени упрека заметил президент. – Спой тогда любую колыбельную.
– Ну… это… Спят веселые игрушки, книжки спят. Одеяла и подушки ждут ребят. Ля-ля-ля-ля-ля…
– Это тонко подмечено, – с улыбкой сказал Сквозняков, нежно прикрыв ладонью мой рот.

Президент сбросил подушки и одеяло с дивана, взял меня за руку и увлек за собой на пол.
– Моя боеголовка готова к старту, – после нескольких минут ласк шепотом проговорил Сквозняков и начал медленно меня раздевать.
Сняв с меня всю одежду, он игриво проговорил:
– Андрюшка, Андрюшка, встань ко мне задом, к дивану передом.
Я, само собой, развернулся и встал, как он сказал. Президент скинул халат, прикоснулся холодными руками к моей спине и четко, по-военному, скомандовал:
– Внимание! Приготовиться всем службам! Даю обратный отсчет. Десять, девять, нагнись, восемь, семь, упрись руками, шесть, пять, ноги на ширину плеч, четыре, три, глубокий выдох, два, один, ноль. Пуск!

…Я не стану описывать подробности своей близости с президентом – разумеется, не из-за того, что я боюсь разгласить государственную тайну, нет, поверьте, совсем не из-за этого. Просто в этой близости не было ничего такого интересного (по крайней мере, для меня), что могло бы удостоиться быть изложенным на страницах серьезной книги. (Кого интересуют обстоятельные детали сексуального контакта двух мужчин, рекомендую прочитать книги Эдуарда Лимонова «Это я – Эдичка» и Уильяма Берроуза «Мягкая машина».) Пожалуй, единственное, что мне хотелось бы сообщить наиболее любопытным читателям – это то, что президент, на мое счастье, пользуется предохраняющими средствами.

А сейчас – короткая реклама от моих спонсоров.

– В последнее время, из-за боязни заразиться СПИДом, я стал очень придирчиво относиться к своим сексуальным партнерам. И теперь мне, к великому сожалению, приходится избегать многих старых друзей. Моя жизнь стала серой и невыразительной.
– Приобретайте резиновые изделия сызасранского шинно-бетонного завода. Надев наш презерватив, вы забудете не только об опасности, но и обо всем другом на свете! Вы забудете все, но минуты, проведенные в нашем изделии, будете помнить вечно!

Когда мы оба привели себя в порядок и оделись, Сквозняков сказал мне:
– Приходи завтра утром в президентский дворец. Скажешь охране пароль: «Сладка ягодка – в лукошко полковника, вонюча какашка – в глотку раскольника», и тебя проведут в мои апартаменты. Запомнил?
Я кивнул головой.
– Повтори.
– «Сладка ягодка – в лукошко полковника, вонюча какашка – в глотку раскольника». Какие, однако, мудреные стопы – какой-то бутерброд хорея с амфибрахием, да еще обмазанный снизу дактилем.
– Так надо – чтобы никто ключ не подобрал. Это трехфазные цербереты, мне их Чернопирский сочиняет. И смотри не перепутай ударения с окончаниями, а то мои херувимы сначала высекут, в подвал кинут и только потом разбираться будут. И запомни не только это! – Сквозняков угрожающе показал мне палец. – Если решишь смыться – не обижайся потом. Мои педиатры из ФСБ и МВД так натасканы, что мигом отыщут и приволокут! Заруби это себе на смазливом носу.
– Да что вы, Кирилл Ардалионович, у меня и в мыслях не было, – попытался оправдаться я.
– Ну смотри, Андрюша, не опогань доверие президента.

Сквозняков подошел к зеркалу и стал натягивать маску государственного мужа.
– Кирилл Ардалионович, – решился я на щекотливый вопрос.
– Ну?
– А почему вы так и не кончили?
– Я люблю кончать в сортире, – серьезно, без тени смущения на новом лице ответил он.
Сквозняков отошел от зеркала и встал передо мной. Окинув меня строгим боцманским взглядом, он заботливо поправил на мне галстук и пригладил рукою мои волосы.
– Jetzt bist du ein Mann!* – торжественно произнес он.
– Извините, я не понял.
– Ну ладно, пойдем, – улыбнувшись краешком губ, негромко сказал Сквозняков. – Познакомлю тебя с моим главным анал-итиком.

*Jetzt bist du ein Mann! – Теперь ты мужчина! (нем.)

Он мягко подтолкнул меня за плечо, и мы вышли из комнаты. Около дверей преданно дежурил морской цербер, что привел меня на стыковку, а чуть поодаль – другой, с рюкзачком. Президент, не обращая внимания на своих гридинов, быстрым шагом вышел на сцену и затем спустился в зал; я едва успевал за ним, с трудом передвигая свербящую среднюю часть тела. (Я предвижу ехидные ухмылочки некоторых несознательных читателей – смейтесь-смейтесь, но твердо знайте, что, если кто-то вовремя не разоблачит этого зарвавшегося властителя народных ягодиц, в ближайшие годы он доберется и до ваших туго соображающих ленивых задниц. Поэтому сегодня, желая хоть немного приоткрыть ваши сонные глаза и прикрыть ваши пышные булочки, я добровольно пошел на это соитие. Не испытывая ни малейшего удовольствия от анального коитуса, как кому-то могло показаться, я пожертвовал своим телом, чтобы, как я уже говорил ранее, выказать изнутри новые политические реалии. И все это ради вас, ради вашего просвещения, уважаемые читатели. Надеюсь, вы по достоинству оцените мой геройский поступок и воздадите мне бурными, а главное, чувственными аплодисментами по окончании чтения книги… Хотя, если быть до конца откровенным, у меня и выбора-то никакого не было – лицедей кликнул бы своих гоблинов, и все было бы то же самое, но гораздо больнее, и с неясными последствиями. А так и я остался… почти цел, и вы получили веское доказательство безоблыжности моих слов о гомосексуальности президента.)

Сквозняков дважды свистнул, и к нам подбежал стареющий, но старающийся выглядеть моложе мужчина. Вид у него был как у западного кутерье: крашенные клочьями волосы, бегающие галопом глазки, небрежный рваненький свитер и, естественно, потертые с дырами джинсы.
– Познакомьтесь. Это мой главный анал-итик Глеб Чернопирский, доктор искусства введения, – указал президент на подбежавшего. – А это, – Сквозняков ткнул пальцем мне в грудь и многозначительно взглянул на своего анал-итика, – мой новый фаворит – Андрей.

Чернопирский, тщательно анализируя мое внешнее и внутреннее состояние, внимательно посмотрел на меня: лицо-калькулятор добросовестно подсчитывало, сколько лишних долей процента в президентский рейтинг может привнести мой молодой облик. Получив, по всей видимости, положительный результат, он кивнул головой президенту и протянул мне свою руку. После рукопожатия он обратился к президенту:
– Ваше Величество, корреспондент телекомпании Йо-Ма-Йо хочет взять у вас интервью, которое было запланировано еще часом ранее, а уже через двадцать минут должно состояться заседание педсовета…
– Что же вы раньше не напомнили, – недовольно выговорил Сквозняков. – Нехорошо заставлять ждать наших японских друзей.
– Но вы же были заняты с … – Чернопирский глазами указал на меня.
– Ну ладно, – оборвал его президент, – запускай самураев, а педсовет подождет. А ты, Андрюша, – обратился он уже ко мне, – можешь идти, не буду тебя больше задерживать, но, пожалуйста, не забывай, что я тебе сказал. У меня руки тоже длинные, – акцентировав на слове «тоже», с сардонической улыбкой на тонких губах чекистской маски, закончил Сквозняков.
– Не хотите ли яблочек, Ваше Величество? – спросил подошедший официант с подносом в руке.
– Что это? Сырые? – Сквозняков с отвращением посмотрел на поднос.
– Свежие-с, Ваше Величество, только что с дерева, – залебезил официант.
– Отдайте свиньям, пусть они жрут сырые яблоки. Пора бы уже запомнить, что я предпочитаю – моченые.

Незадачливый официант как ошпаренный бросился искать ближайший свинарник, а президент, похлопав меня на прощание по ланитам, отошел к установленной декорации с логотипом своей партии и перечнем эксклюзивных спонсоров. К Сквознякову, моментально натянувшему новую маску – рачительного государственного мужа, подвели двух блондинистых японцев, одного с камерой, а другого с микрофоном. Они начали о чем-то мило беседовать, но этого я уже не слышал, так как вышел из зала. (Включите телевизор и сами послушайте – во всех интервью говорится об одном и том же, а вернее, ни о чем.) Но перед тем как выйти, я все же успел заметить, что отошедший в сторону Чернопирский достал из джинсов бумажный портрет президента и миниатюрную металлическую баночку, скрутил Сквознякова в трубочку, высыпал из баночки на внешнюю сторону ладони щепотку белого порошка, всосал носом через президента эту байду в себя, затем раскрутил президента, засунул его и баночку обратно в джинсы и, шмыгая своим переходником, вернулся к президенту.

Тюбик, писавший Сквознякова-Аполлона с увеличенными ушами, уже ушел. Немного поглазев на приукрашенную копию президента, или, это будет точнее, на обезображенную копию Аполлона, я понуро поплелся сам не зная куда, стараясь совладать с тяжелыми мыслями, завладевшими моей головой. Настроение у меня было, мягко говоря, невеселое (сами понимаете – переживал потерю задней целомудренности, что, согласитесь, не каждый день происходит). В эти пасмурные минуты мне на память пришла историческая параллель из далекого прошлого. Я припомнил фразу плененного античного полководца Марка Атилия Регула, пропущенного через пару-тройку эскадронов карфагенян. После каждого насильственного соития, которое кончалось требованием выдать план генерального наступления римской армии, этот стойкий воин выговаривал лишь одно: «Errare humanum est», что в переводе с латинского означает: «Один раз – не пидарас». Правда, эта гениальная формулировка меня мало согревала, так как я знал, чем это в конце концов обернулось для несговорчивого героя, несмотря даже на его последующую реабилитацию и посмертный возврат целомудренности. (Вы мне можете попенять, мол, что ж ты, приятель, приуныл, ведь еще совсем недавно ты так красиво разглагольствовал о своей добровольной жертве и обещал пожертвовать в том числе и своим телом, если это понадобиться для достижения истины. Но знаете, что я хочу вам сказать: слова – это слова, даже такие складные, как у меня, а жертва – это жертва, и между этими понятиями огромная пропасть. У нас все готовы на словах принести себя в жертву, будучи на 101% уверенными, что это не потребуется, но если вдруг, по какому-то невероятному стечению обстоятельств, приходится совершить эту жертву, то многие задумываются: а стоило ли оно того?)

Думая о ратном подвиге замученного древнего римлянина и примеряя его оптимистическую фразу на себя, я зашел в буфет, расположенный напротив янтарного зала. Время было около двух часов, поэтому в буфете почти никого не было: обед прошел, а ужином еще не пахло. Решив хоть немного подсластить горькую смурь, я взял кремовый фаллос «Достояние республики», одну булочку с вареньем «Сахарные ягодицы», черный кофе и сел за столик, расположенный близ телевизора. Из экрана торчала краснобайская морда главного анал-итика и гнусавым монотонным голоском наводила тень на плетень:
– …Прежде чем внедрить новое предложение в нашу программу, надо все тщательным образом проанализировать, рассмотреть параметры предлагаемого предложения, измерить глубину имеющейся программы, и, разумеется, не следует спешить, ибо новые предложения нужно вводить постепенно, желательно сопровождая их промышленными или природными увлажняющими разработками, предварительно изучив при этом негативную возможность проникновения нежелательных вирусов. Безусловно, никоим образом не стоит забывать об испытанных на практике превентивных мерах, которые смогли бы защитить нашу программу. Не стоит отрицать и того, что в нашей программе еще есть некоторые узкие места, но с помощью свежих идей наших энергичных молодых членов, думаю, нам удастся их расширить…

Полагаю, дальше пересказывать бесполезно: все равно никто не поймет, о чем говорил Чернопирский – то ли о государственной программе, то ли о своей задней раме, то ли еще о чем-то. Скольких анал-нытиков знаю – все говорят такими вычурными выражениями, что неподготовленный слушатель просто не понимает, что, собственно, имел в виду оный выступающий. При этом нытики выстраивают такое умное лицо и так искренне удивляются, если вдруг кто-то, не поняв их витиебоны, просит разъяснить некоторые положения, что простому человеку не остается иного, как считать себя непроходимым тупицей. А этот выступающий доктор искусства введения пользовался наибольшим авторитетом среди себе подобных: он так умел ввести и вывести, что рядовые граждане, даже абсолютно не соображая, что это было, заражались вирусом всемерного одобрения любых действий президента. Конечно же, иногда попадались и весьма чувствительные экземпляры, которые понимали, что их тело подверглось обработке, и которые протестовали против насильственной коллективизации суждений, так они громогласно объявлялись животными сепаратистами и сажались в клетки; впрочем, таких чувствительных единицы, и они уже почти все давно переловлены.

Вскоре хитрожопая рожа доктора искусства введения, исполнив свою грязную миссию, ретировалась, и на ее место заступил волосасто-брыластый тупырь с криминальными новостями.
– …Ну а теперь вести из зала суда. Сегодня должен быть оглашен приговор по делу гетеросексуальных извращений бывшего министра юстиции Кузнецова. И вот только что мне в студию пришло срочное сообщение агентства «Интерфак»: в соответствии со статьей 121 Уголовного кодекса Российской Федерации Кузнецову назначено наказание в виде двух лет возлежания под стражей с полной кастрацией. По словам адвокатов Кузнецова, их подзащитный намерен обратиться с ходатайством к президенту и попросить его о замене стражи, которая, по мнению Кузнецова, проявляет чрезмерную активность…

Медленно пережевывая, я перешел от фаллоса к ягодицам; в телевизоре же криминального тупыря сменила напудренная попка с широкораздвинутой улыбкой.
– …Я расскажу вам, дорогие мои, о культурных событиях в нашей стране. Сегодня в Большом театре состоится долгожданная премьера балета «Лебединое озеро» в оригинальной постановке Виктора Романюка. Все балетные партии исполнят артисты-мужчины. По словам знаменитого режиссера, он вернулся к первой, авторской, редакции Чайковского, полностью искаженной после смерти великого композитора. Не надо забывать, пояснил Романюк в эксклюзивном интервью нашей телекомпании, что лебедь – животное мужского рода, и балет задумывался русским классиком как чисто мужское представление. И это, дополнил знаменитый режиссер, с его профессиональной точки зрения гораздо естественней и, конечно же, эстетичней, конец цитаты. Это все, что я хотел сказать вам сегодня. До свидания, дорогие телезрители. Желаю вам большого!

Розовая задница культ-уролога исчезла с экрана телевизора, а я, расправившись с сахарными ягодицами, вышел из-за стола.
Подкрепившись, я отбросил в сторону хандру и изыскал в организме резервы бодрого расположения духа. Я обещал вам, уважаемые читатели, осветить весь спектр политических партий, и я это сделаю, несмотря ни на что.
Я вышел из буфета и направился к штабу партии зоофилов «МандаРИН». В коридорах продолжался тотальный хаос, который, наверное, можно встретить только в двух местах: в парламенте и в головной психиатрической клинике в дни полнолуний. По коридорам, не обращая ни на кого внимания, болтая красными болтами, носились голые рабочие эксгибиционисты; пара взмокших зоофилов, ласково уговаривая, тащила за уздечку безумно орущего осла; пестрая группа трансвеститов с зонтиками в руках, покачивая с максимальной амплитудой атлетическими бедрами и выставляя на всеобщее обозрение дипилированные коленки, фланировала по ковровой дорожке и напевала какую-то попсовую песенку; садомазохисты Страусова, сверкая вспотевшими татуированными черепами и время от времени выкидывая вперед левую руку, выкрикивая при этом воинственный клич, продолжали чеканить строевой шаг; какой-то лахудрый некрофил волочил по полу неподъемный сверток, из которого торчали посиневшие ступни ног; взбесившиеся монахи нарезали круг за кругом, обещая начистить чью-то, непонравившуюся им, харю; рядом с ними козлом скакал пьяный священник, который с возгласом «Изыди, нечистый!» лупил своим серебряным напузным распятием по стриженым головам беснующихся. У вас наверняка закружилась голова от одного перечисления, а я находился в эпицентре этой клоаки, представляете, каково было мне!

Пропустив мимо себя горланящих харемаров и бьющего по их скрипящим харерамам церкача, я двинулся было дальше, но наткнулся на застывшего с открытым ртом человека, который взирал на происходящее обезумевшими глазами. Увидев меня (как, наверно, ему показалось – единственного нормального в этом хомопарке), он явно обрадовался и, повиснув на моем плече, попытался что-то объяснить.
– Бонжур, месье.
– Здрасьте, – ответил я, деликатно стряхивая его с себя.
– Пурьеву макордэ кэлькё минют? – спросил он и посмотрел на меня с большим французским акцентом.
– Что-о-о?
– Месье, у есть ля пар-ла-мент? – сказал он по слогам и вновь уцепился за мой рукав.
– Есть хотите? – предположил я.
Иностранец кивнул головой.
– Ну, тогда… гоу стрэйт он, вэн ту вэ райт. Там будет парламентский буфет. Ферштейн? – направил я его, показывая свободной рукой в даль.
– Нон, нон, буфет, – замахал рукой иностранец. – Парламент.
– Итиз парламент, – я обвел рукой по сторонам и указал на снующих туда-сюда людей. – Ферштейн?
– Нон, нон, – опять замахал он, вероятно не поверив мне. – Же вудрэ вуар вотр дирэктёр.
– Ай донт андэстэнд, – сказал я, пожав плечами.
– Же шэрше ля колонель Квозняков, – не отставал от меня иностранец; он показал в многочисленные портреты Сквознякова, висевшие на стенах. – Регардэ! Ля рюсс дирэктёр!
– А-а, Сквозняков? – догадался я, посмотрев на портреты.
– Ви, ви, Сквозняков, Сквозняков! – радостно засквозил иностранец, невольно сдувая с меня остатки сквозняковских прикосновений.
– Сквозняков аллес капут, – сказал я, желая избавиться от заблудившегося туземца, и провел ладонью по горлу.
– Куа?! – вытаращив глаза, воскликнул иностранец.
– Кердык. Грин киллер, – подтвердил я и повторил движение. – Ферштейн?
– О, дьё! – отпустив мой рукав, иностранец схватился за голову.
Затем, очевидно, его посетила некая мысль, и он подозрительно взглянул на меня.
– Пардон, мерси боку, – наверняка причислив меня к остальным сумасшедшим, разочарованно промолвил иностранец. Он тяжело вздохнул и обреченно посмотрел по сторонам, словно загнанный суслик. Правда, через несколько секунд он вновь оживился, вероятно заметив кого-то более или менее похожего на нормального человека, замахал всеми руками и уже на бегу закричал: – Месье, месье!

Пройдя сквозь десяток теней, бродивших по коридору, я оказался у калитки зоофильского штаба с круглым номером «300». Калитка была сколочена из неотесанных и некрашеных досок и зияла огромными щелями. На ней отсутствовала какая-либо информационная вывеска, за исключением приклеенного крохотного фантика от жвачной резинки с нарисованным мандарином да нацарапанного слова «Козлы», по которым, собственно, я и догадался о правильности своего изыскания. Я неназойливо постучал ногой, и после молчания, которое я расценил как приглашение войти, распахнул калитку.

Сарай, или, быть может, хлев – но отнюдь не комната, был очень тесный. В нем находились всего два облезлых стола, за одним из которых стоял допотопный компьютер, да один старенький диван, наверняка принесенный с помойки. На всех стенах висели частично разодранные плакаты и фотографии не только разнообразных животных, что меня нисколько не удивило, но и деревьев, фруктов, овощей и даже женщин, а на потолке огромными зелеными буквами было написано: «УДОЙ НАМ ТОЛЬКО СНИТСЯ». В сарае раздавался гул вентилятора, что говорило о работающем компьютере, но за ним никто не сидел. Я подошел ближе и увидел, что в компьютере запущена эротическая программа «Гипюровые колготочки», и кто-то уже почти полностью раздел красавицу мулатку.

Вдруг под столом раздался чих. Я нагнулся и обнаружил спрятавшегося человека. Мужчина, заметив, что его разоблачили, неспешно поднялся, молча и с достоинством отряхнулся, окинул меня гордым взором и, показывая мне запонку, нехотя объяснился:
– Вот, закатилась под стол.

Я понимающе кивнул головой, хотя про себя подумал, что он мог бы придумать что-нибудь оригинальнее, так как эту сцену из известной советской кинокомедии все знают наизусть.

– Разрешите представиться – Андрей Назаров, – прогоняя нависшую паузу, заговорил я и протянул мужчине руку.
Мужчина с опаской принял мою руку и настороженно спросил:
– Вы из МЕРа?

Я отрицательно покачал головой. (Вы можете упрекнуть меня во лжи, но я, честно, никогда не считал себя членом этой шайки, несмотря на полученное сегодня удостоверение; тем более что ответь я иначе – не получилось бы откровенного разговора.) Мобилизованное лицо мужчины потихоньку перешло в мирное состояние, сохранив лишь на непредвиденный случай в качестве неприкосновенного запаса пару вещевых мешков под глазами.

– Вы точно не мерин? – более раскованно переспросил мужчина.
– Если это вас так особенно беспокоит, то можете смело считать меня жеребцом, но, прошу заметить, – именно жеребцом, а не мерином, – пошутил я.
– Простите, что я вас так негостеприимно встретил, – оценив мою шутку, просиял зоофил, – но мы вынуждены опасаться провокаций с их стороны. Понимаете? – быстро проговорил он и недвусмысленно указал глазами на входную калитку.
– Да, понимаю, – сочувственно улыбаясь, сказал я. – В оппозиции сейчас, наверно, не сладко?
– Безусловно, – подтвердил мое предположение зоофил. – Вот видите, – он показал рукой на стол, на котором стоял стакан со светло-коричневой жижей, – пью какао без сахару.
– Но, слава богу, с молоком, – подтрунил я над ним.
– Еще бы! Ведь это продукт нашего священного животного! Позвольте представиться – Тимофей Временный, руководитель партии любителей животных.
– Ого, а там, – я махнул рукой в сторону калитки, – вас называют скотоложцами.
– Врут как сивые мерины! – категорично заявил постепенно раскочегаривающийся Временный. – Это все вражеские инсинуации, и мы никогда не согласимся с навешиваемым на нас ярлыком, осмеянным в народе.
– Ну если честно, народ не очень доверяет вашей партии, – откровенно сказал я, подбрасывая немного дровишек в его топку.
– Вы человек честный – сразу видно, но я с вами не соглашусь. Статистики намеренно занижают наш рейтинг в два, в три, а может, и в пять раз! Это всем известно, но все молчат, потому что боятся слова лишнего сказать. А вот я молчать не стану и во всеуслышание заявляю: наша партия самая популярная в народе, особенно – в крестьянстве.

Тимофей Временный сел на свой излюбленный конек; раньше, когда еще существовал независимый телевизионный канал, который содержали любители диких уток и гусей, его оппозиционное, вечно критикующее лицо не вылезало из экрана телевизора. Многие упрекали его в обильном словоизвержении, попахивающим откровенной демагогией, но он отражал все обвинения, прикрываясь щитом борца за демократические свободы. Однажды (еще при старом строе) его даже пригласили возглавить правительство, но он так испугался этого предложения, что больше месяца не вылезал из сортира из-за обильного поноса.

– Вдобавок, – продолжал хорохориться Временный, – мы ведем агрессивную рекламную компанию в регионах и рассчитываем удвоить наш электорат.
– Да, у вас яркие плакаты, – согласился я, рассматривая стены. – Вот, например, этот, – я указал на приглянувшуюся мне картинку: умиротворенно лежащий под могучим хвойным деревом грациозный олень, окруженный россыпью мандаринов. – Очень убедительно!
– О-о-о, молодой человек, у вас великолепный вкус. Это один из прародителей нашей партии – Кипарис.
– Как же дерево могло быть прародителем вашей партии? – недоуменно спросил я.
– Разве вы не знаете древнегреческую мифологию? – удивился он. – Юноша по имени Кипарис, любимец Аполлона, был пылко влюблен в прекрасного оленя, но однажды во время любовной игры он по неосторожности смертельно ранил его. Кипарис горько оплакивал смерть оленя, и его кручина была столь безмерной, что он обратился к Богам с просьбой дать ему возможность вечно тосковать по своему потерянному другу. Боги вняли его мольбе и превратили Кипариса в дерево печали. Кудри юноши стали темно-зеленой хвоей, стройное тело одела кора.

Слезинка упала с глаз любителя животного и растительного мира, растроганного собственным рассказом.

– Да, красивая легенда, – признался я, – тем более что в ней гармонично объединилась любовь и к флоре, и к фауне. Ведь вы, я вижу, не отдаете приоритет только животным.
– Да, вы совершенно правильно поняли политику нашей партии.
– А вот эта композиция с юношей и цветами просто великолепна, – я показал на наиболее сохранившийся плакат. – Эти цветы тоже как-то связаны с мифологией?
– Разумеется, ведь это же гиацинты, – с гордостью сообщил Временный. – Гиацинт, сын спартанского царя Амикла и правнук Зевса, был еще одним любимцем Аполлона. Бог-стреловержец страстно любил Гиацинта и часто являлся на берега Эврота к своему другу. Однажды они состязались в метании диска. После очередного броска Аполлона, диск упал на землю, отскочил от удара и со страшной силой попал в голову Гиацинта. Испуганный Аполлон подбежал к упавшему юноше, но уже ничем не смог ему помочь. Ясные глаза Гиацинта потускнели, темные кудри окрасились алой кровью. Из крови Гиацинта, окропившей землю, выросли цветы – алые ароматные гиацинты, лепестки которых как бы обагрены кровью прекрасного юноши.

Я подошел к плакату с обнаженной красавицей (женщиной).

– К тому же, как я погляжу, вы не отвергаете и слабый пол.
– В этом нет ничего необычного, так как мы отвергаем все, что поддерживается правящей коалицией, и принимаем все, что ей изгоняется. Мы – вечные оппозиционеры; какая бы власть не пришла, мы повернемся к ней задом.
– Вообще-то при нынешней власти это небезопасно, – лукаво улыбаясь, пошутил я.
– Но дело в данном случае даже не в этом, – не понял моего юмора Временный. – Мы готовы вести содержательный диалог со всеми силами… правда, пока это не совсем получается. Понимаете, правящая элита не воспринимает наше зеленое движение всерьез и не считает нас за политических тяжеловесов. Хотя я могу вас твердо заверить в том, что крепче и прочней нашей партии нет! Ведь у нее глубочайшие корни, ибо любовь к животным культивируется во всем мире еще издревле. Вспомните хотя бы наши пословицы и поговорки: «У всякой пташки свои замашки», «Молодость пташкой – старость черепашкой», «Любит кошка молоко – да рыло коротко», «Та бы корова молчала, что под медведем бывала», «Льстец под словами – змей под цветами», «Орел мух не ловит», «Яйца курицу не учат», «Кто в чин вошел лисой, тот в чине будет волком» – это вам что-то напомнило, не правда ли, – ну и конечно же: «Собака – друг человека». А как мы называем любимого человека: трупик ты мой свеженький или педик мой толстозаденький? Нет, мы называем его: киска моя ласковая, голубка сизокрылая, ласточка ненаглядная, сокол ясный, зайчик, тигренок, белочка и так можно перечислять до бесконечности. Впрочем и оскорбляя, мы тоже приравниваем человека к животному: козел, баран, петух, свинья, индюк, телка, ну и так далее. И делаем мы это все – не задумываясь, инстинктивно. Понимаете? А наш государственный герб, вспомните, какой у нас герб?
– Да вроде бы птица какая-то, – ответил я, не очень-то интересовавшийся геральдикой.
– Птица какая-то! – передразнил меня Временный. – Двуглавый голубь! И это не только у нас, но и у большинства стран мира на гербах изображены животные или растения, потому что подсознательная любовь к ним навечно сохранена в генах людей. Вспомните императрицу Екатерину Великую и ее сексуальные утехи с жеребцами, был даже сконструирован специальный станок для достижения обоюдного оргазма. А древние мифы? Вы вспомните древние мифы, ведь все они имеют под собой реальную историческую основу. Я уже рассказывал вам про Кипариса и Гиацинта, но ведь были и более веские доказательства любви между человеком и животным: кентавры, сфинксы, сирены, сатиры, гарпии, херувимы, греческий Минотавр, египетские Ра и Анубис, индуистский Ганеша, ну и наши славянские русалки, наконец. Все они дети смешанной любви, история которой не имеет начала и, уверен, не будет иметь конца! – закончил свою племенную… извините, пламенную речь Тимофей Временный, думаю, прочитав которую, многие запишутся в партию зоолюбов или, по крайней мере, будут считать себя сочувствующими ей.
– Если вам верить, то у вас должна быть самая многочисленная партия, должно быть яблоку негде упасть в вашем, извините, хлеву, но я почему-то кроме вас никого не вижу. Где же все ваши соколы ясные и львы двурогие? – плеснул я немного водички, охлаждая его пыл.
– Я не один, нас трое, – понурив голову, ответил Временный, – остальные все перелетели к меринам.
– А интеллигенция? Почему она не идет за вами?
– Да какая сейчас интеллигенция! – разочарованно махнул рукой Временный. – Это раньше была интеллигенция, когда она жила в холодных условиях, поэтому и сохранялась долго. А сейчас ее вынули из холодильника и положили на солнце, поэтому она протухла, и от нее сильно воняет.
– Кстати, я тут в коридоре видел двух интеллигентного вида мужчин, которые куда-то тащили ишака; правда, у них это очень плохо получалось. Это не ваши натуралисты?
– Наши-наши, я их уже три часа жду, – торопливо проговорил он. – Понимаете, нас многие упрекают в демагогии, вот мы на совете партии и приняли резолюцию, в которой указали на необходимость продемонстрировать всему обществу практическую часть нашей идеологии. Ну, чтобы, так сказать, показать людям, что мы умеем не только говорить, но умеем и… кое-что делать… Вот поэтому и решили для начала арендовать осла, чтобы использовать его для тренировочных… так сказать, целей, – запинаясь и краснея, пояснил Временный.
– Так вы что, с животными… еще… никогда? – подбирая слова, спросил я.
– Да, вы меня совершенно правильно поняли. И я этого ничуть не стыжусь, – задрав нос, гордо произнес он. – Мы в своей партийной программе декларируем любовь ко всему живому и не заостряем внимание на том, какая это любовь – духовная или плотская. Поверьте, мы никого не обманываем – платоническая любовь гораздо возвышенней банальной физической близости.
– Так вы, может, и с женщинами… никогда? Только духовно?
– Ну что вы, как на духу говорю, с женщинами точно было… – Временный замялся. – Один раз было… точно помню… если я, конечно, что-то не путаю.
– А с мужчинами не пробовали?
– Чур меня! Тьфу-тьфу-тьфу, – Временный трижды сплюнул через правое плечо.
– Вообще-то у нас принято сплевывать через левое плечо, – сказал я, желая его поправить.
– Пусть левые через левое плюют, а я всегда – через правое! – безапелляционным тоном заявил он.
– А вы с ними не контактируете? Ведь они тоже оппозиция.
– Мы готовы вступить в диалог, как я уже говорил, со всеми, даже с самим чертом, но не с этими красноголовыми развратителями! – Временный, задетый за больной источенный зуб, вновь загорелся. – Эти первобытные дикари коллективно мастурбируют на своих митингах, они свободно разгуливают в голом виде по всему городу. А эти идиотские красные галстуки на шеях и отвратительные красные болты между ног! – Временный поморщился. – Отвратительные, если не сказать больше! Они же пугают маленьких детей и совращают подростков, самые податливые из которых уже начинают засматриваться на их болтающуюся красную идеологию.
– Правящая партия тоже предлагает снизить возрастной барьер вступления в половую жизнь до десяти лет.
– Все они – растлители малолетних, и красные, и голубые. Понимаете? – сказал вовсю полыхающий зеленым огнем Временный, после чего начал лихорадочно искать какую-то бумагу на своем столе. – Вот, – найдя искомый документ, он протянул его мне, – сами посмотрите, кто действительно заботится о детях. Это полный перечень всех животных, существующих на планете. Я над ним пятьсот дней трудился, ночами не спал.
– Я что-то не очень улавливаю, как это все связано с заботой о детях, – сказал я, принимая из его рук семь скрепленных степлером листочков с черными обгоревшими уголками.
– А вот вы сами взгляните и убедитесь. – Временный ткнул пальцем в начало документа. – Запрещается вступать в сексуальную связь с особью лошади, заведомо не достигшей двухлетнего возраста, пони – трехлетнего, верблюда – четырехлетнего, ну и так далее по списку.
– А-а-а, – догадался я, – так вы заботитесь о непорочности детенышей животных, оберегая их, так сказать, моральную и телесную чистоту.
– Ну мы же партия любителей животных и, естественно, в первую очередь заботимся именно об их детях, – пояснил Временный.

Я с изрядной долей любопытства стал разглядывать вышеназванный список. Прочитав лишь несколько строк, я уже не мог сдерживать саркастическую улыбку.

– Да что же здесь смешного?! – не выдержав моего ироничного отношения к концептуальному документу, воскликнул Временный.
– Ну ладно домашние животные или зебры с лосями – это я себе еще как-то могу представить, – но у вас здесь в списке, простите, – насекомые, вот тараканы например.
– Ну и что же. Неужели вы никогда не пробовали заниматься сексом с тараканчиком?
– Нет. А как это?
– Все очень просто: ложитесь в ванну, наполненную водой, берете понравившегося вам тараканчика и опускаете его на головку эрегированного пениса, выглядывающую из воды как островок. Тараканчик бегает по островку, лаская вас своими шершавыми ножками и усиками, словно человеческим язычком, и доводит вас до оргазма. Таким же образом можно совокупиться и с мухой, только предварительно нужно завязать ей крылышки.
– Допустим, что с тараканом и мухой возможно, – я отдал должное извращенной сообразительности зоофила, – но вот далее в списке – крокодилы, бегемоты, обезьяны, кашалоты и зеленый попугай. Даже слоны с носорогами. У меня, знаете ли, просто не хватает фантазии представить этот… этот, мягко говоря, телесный контакт. Это умозрительные выкладки или вы тоже проводили практические испытания? – сострил я.
– Ну причем здесь практические испытания! – в сердцах бросил он, досадуя на мою политическую близорукость. – Наше дело подготовить документ и предусмотреть все возможные варианты. У нас полная свобода выбора, понимаете, и мы никого не ограничиваем в любовных пристрастиях. Конечно, я с вами согласен, с носорогами несколько затруднительно вступить в сексуальную близость, но это не упраздняет их право на защиту с нашей стороны. В природе все твари равноправные, а это уже ваше дело – с кем вступать в сексуальные отношения, а с кем не вступать, ваша обязанность лишь соблюдать возрастные ограничения.
– Сегодня в парламенте выступал президент, – решив кардинально сменить тему разговора и тем самым спровоцировать тлеющего Временного на жесткие высказывания, сказал я. – Он вынес на всеобщее одобрение еще один концептуальный документ – манифест правящей партии. Там тоже приводятся некоторые статистические выкладки – активная половая жизнь до ста лет, каждый пятый поэт и художник…
– Чушь собачья! Ваш президент глуп как сивый мерин, – прервал меня Временный. Он все еще дулся на меня из-за моего легкомысленного отношения к документу, над которым он работал полтора года.
– Ну почему же, мне показалось, что у него интеллигентные манеры, пытливый ум, – подначивал я Временного.
– Да какой там пытливый ум!.. Руки у него пытливые, а еще чаще ноги! – Он понемногу начинал заводиться.
– Представьте, вот он медленно подходит к своему любовнику, – продолжал я его подстрекать, – мягко поглаживает по спине…
-Ага, мягко поглаживает… горячим утюгом. И паяльник в задницу засовывает… Да что вы привязались со своим президентом! – наконец взорвался Временный. – Да у меня уже прямую кишку насквозь продуло из-за вашего Сквознякова! Думаете, я его боюсь?! Да плевать я на него хотел с самого высокого жирафа! Вы что не знаете, из каких органов он вывалился на нашу голову?! Ведь вся страна до сих пор воняет! А анальные явления, захлестнувшие нашу страну?! Ведь их до его прихода в таком небывалом количестве не было! Я ненавижу красных, но эти голубые стократ хуже! Красные нагишисты на своих публичных акциях демонстрируют всем свое русское необрезанное происхождение, эти хамы напрочь лишены стыда, но они все-таки насильно никого не трогают, а эти педерасты перетрахали всю столичную интеллигенцию, теперь за молодежь взялись. Скоро не останется ни одной задницы, куда б не залезал член педераста! Ох, прости меня, Господи, за такие слова. – Временный воззрел на потолок, перекрестился и продолжил гневную, обличительную тираду: – Ведь над нами весь мир смеется. Понимаете? Ведь мы теперь главная задница Европы. В нашу страну съехались голубые со всей планеты. Вы выйдите, выйдите в коридор, посмотрите, что там творится – это же Содом в квадрате! Но кто, кто, я вас спрашиваю, разгонит этот сатанинский вертеп, кто прекратит страдания ни в чем не повинного русского народа, и есть ли такая сила?! Есть!!! Я вам ответственно заявляю, что только правая оппозиция сможет остановить эту безумную оргию абиррационеров! Вот, – Временный постучал по эмблеме своей партии, – квинтэссенция нашей идеологии, и только эти принципиальные постулаты, заключенные в названии нашей партии: женское начало – равноправие – истина – независимость, положат конец этому беспределу и вернут страну на исконные рельсы. И я вас клятвенно заверяю, что готов сложить голову на плахе ради достижения нашей победы! В рот фронт – голубые не пройдут! – сверкая глазами, закончил пламенно-революционную речь возбудившийся Временный и резко, снизу вверх, выбросил перед собой сжатую в кулак правую руку, застопорив ее на внутреннем локтевом сгибе левой рукой.

Если бы он в эту минуту находился на трибуне парламента, куда не поднимался более года, или, на худой конец, на арене цирка, то присутствующие наверняка наградили бы его изрядной порцией рукоплесканий за столь эмоциональный монолог.

Златоуст слез со стола, куда он машинально взлетел в ораторском экстазе, и поклонился мне и отсутствующей публике. Я, разумеется, оценил его риторское искусство и присоединился к аплодисментам виртуальных зрителей.

Внезапно входная калитка с шумом распахнулась, и в сарай вломился… матрос, самый что ни на есть натуральный матрос – в тельняшке, перевязанной пулеметными лентами, в черной бескозырке и с настоящей винтовкой Мосина.

– Который тут Временный, мать вашу?! Слазь! – заявил он, наставив штык прямо мне в живот.
– А вот – он, – я показал на… на то место, где только что стоял пламенный трибун, который опять забился под стол. – А его сегодня нет, – поправился я, решив не выдавать притесняемого оппозиционера, – приходите завтра.
– Ну нет, мать твою за борт, завтра я не могу, – возмутился матрос и со злостью ударил прикладом об пол. – У меня завтра с утра детский утренник, днем встреча с нахимовцами, а вечером – стриптиз-шоу.

Он с негодованием посмотрел на меня, а я лишь пожал плечами и развел руками.

– Не, так не пойдет, – сердито сказал матрос, вновь ткнул штыком мне в живот и повторил: – Который тут Временный? Слазь!
– Простите, товарищ, вот мои документы. – Я показал воинственному матросу удостоверение личности. – А Временный сейчас временно отсутствует. Может, попозже подойдет, не знаю. Вы через часик загляните.
– Какой, мать твою за борт, через часик, – взглянув на золотые «Буре», пробасил матрос, – у меня уже рабочий день заканчивается.
– А вы, простите, из какой организации? – поинтересовался я у довольно-таки молодого, но по всем признакам тертого калачика.
– Разуй гляделки, пехота. – Он ткнул пальцем в свою бескозырку. – С Балтики!
– С пивоваренного завода, что ли?
– Какого, мать твою за борт, пиво… варенного… – Матрос на секунду задумался. – Ваще-то ты прав – пойду пивка хлебну. Хрен с ним с этим Временным, не караулить же мне его здесь.
– А как вас зовут, товарищ матрос?
– Да ты новенький, чо ли? – удивился матрос моей некомпетентности. – Меня же здесь каждая крыса знает. – Он привычным движением закинул винтовку за плечо. – На, пехота, гляди. – Взявшись двумя руками за ворот и с силой дернув вниз, матрос разорвал тельняшку на груди: над левым соском красовалась татуировка «Толян», с перевернутым якорем вместо «Т».
– Анатолий, значит, – уточнил я.
– Ну да, мать твою за борт, – обнажая драгоценные фиксы, рассмеялся матрос, – Толян Железняков.

Не испытывая ни малейшего смущения, он несколько секунд смотрел мне прямо в глаза, а затем сделал предложение, от которого я не смог отказаться:

– Давай собирайся, братан. Со мной подыбаешь. Угощаю.

Не дожидаясь согласия, он сграбастал меня в охапку и вынес из сарая, где в полном одиночестве остался Тимофей Временный, который уже под столом продолжал возмущаться действующим режимом, не забывая при этом оберегать свою бесценную оппозиционную голову ради будущих поколений.

Выйдя из сарая, Толян поставил меня на ноги и по-дружески хлопнул по плечу, чуть не сломав ключицу.

– Не ссы, пехота, прорвемся, – заметив, как я сморщился от боли, подбодрил он меня.
– Зачем же вы футболку-то на себе порвали? – потирая онемевшее плечо, с трудом выдавил я.
– Не булькай – не твоя забота, – с ухмылкой пробасил Толян, посмотрел на свою обнаженную грудь и добавил: – А тельник я все равно каждый день на стриптиз-шоу рву, он на трех швах тока и держится, чоб не было осечки. Понял?
– А что вы делаете на стриптиз-шоу? Охраняете?
– Тебя, братан, точно крейсером переехало, – пристально взглянув на меня и покачав головой, сочувственно произнес Толян. – У меня там самый клевый номер. Понял? Полный зал буржуев собирается, чобы позырить, как я портки сымаю. Приходи и ты – приглашаю, увидишь то, чо никогда в жизни не видел. Придешь?
– Ну… постараюсь, – замялся я, не желая лгать.
– Железно? – Железняков схватил меня за грудки и тряхнул как следует.
– Тысяча шестьсот тридцать восемь килограмм, – ответил я.
– Верю, надий, верю, – сказал доверчивый матрос, возвращая меня на пол. – Ну покандыбали, дерябнем холодненького по кружечке.

Мы пошли с Толяном в направлении к буфету, и тут, как нельзя кстати, нам повстречался еще один моряк, обмундированный по современному уставу. Железняков весь засиял, увидев того, и моментально забыл про меня.

– Черномора! – хлопнув что есть силы по плечу другого моряка, закричал Железняков.
– Балтика! – обрадовано гаркнул тот, еще более сильным ударом приветствуя Толяна.
– Черномора!! – продолжал орать Железняков, хлопая по другому плечу. (Если бы он и меня так хлопнул, то я бы не книгу писал, а в больнице с переломами валялся.)
– Балтика!!
– Черномора!!!..
Воспользовавшись представившейся возможностью, я улизнул от экспрессивного матроса. До меня так и не дошло, зачем он ошивается в парламенте, да еще в таком прикиде.

Не успел я избавиться от матроса, как меня схватил за руку еще один. Нет, не матрос, а… усатый гусар. Хотите верьте, хотите нет, но это был курчавый белокурый гусар при полном параде.
– Постой, голуба. Ты меня разве не помнишь? – не выпуская моей руки, заявил он.
– Это не я. Вы обознались, – как можно более серьезным тоном ответил я, пытаясь пройти дальше.
– Ой, ты так похож на одного озорного мальчишку! – по-женски махнув свободной ручонкой, воскликнул гусар.
– А что это вы меня на «ты» называете, мы вроде бы с вами в одной постели не лежали.
– Ну это можно исправить, сизокрыл мой дорогой.
– Не в этой жизни, – ответил я поселившимся в голове рекламным слоганом, вырывая свою руку и продолжая движение.
– А тебе сколько лет, мальчик? – не унимался маячивший перед глазами денди, пятясь задом.
– А вам какая разница?
– Скрываешь, противный? Наверное, двадцать с небольшим?
– Нет, с большим.
– И-го-го, с большим! – по-лошадиному заржал кавалерист и бесцеремонно положил свои блудливые глаза на небольшую брючную выпуклость ниже моего живота.
– В смысле двадцать девять лет, – легонько шлепнул я его по нахальным глазкам, которые он неохотно, но отдернул.
– А-а-а, – разочарованно протянул усач, но продолжил настойчиво пятиться передо мной. – Послушай, малыш, у тебя такие красивые ноги.
– Такие же, как у всех.
– Ну не скажи, озорник, у тебя красивее.
– Странно, что это вас интересует.
– Ничего странного. Здесь все знают, что я люблю смотреть на мужские ноги, а в особенности на то, что между ними, – обтирая рукой вспотевшие от нетерпения губы, вкрадчиво сказал гусар и вновь опустил глаза на брючную выпуклость.
– Идите лучше на конюшню и смотрите на лошадиные ноги. И ног больше, и между ними побольше. Уверен, вам понравится, – желая прервать разговор, грубо сказал я.
– А ты не хотел бы взять у меня интервью? – белогривый задал мне новый вопрос, возобновляя, как я уже думал, законченный разговор.
– А что вы звезда какая-то? Я лично вас не знаю.
– Нет, не звезда, но у меня будет что сказать в твой крепенький микрофончик, – проворковал озабоченный гусар-орал и подмигнул накладными ресницами.
– Вы, должно быть, представляете «Профсоюз меча и орала»? – догадался я.
– Натюрлих, май френд, – нараспев проговорил гусар и, остановившись передо мною, загородил дорогу.
– А знаете что, вы мне очень напоминаете таракана, – после небольшой паузы, глядя в косматые глаза прилипчивого волокиты, сказал я.
– Что, такой же усатый шалунишка? – вытянув шею и по-гусарски подкрутив завитый вверх ус, гордо произнес кавалерист.
– Нет, прибить хочется! – прихлопнул я наш водевильный диалог и, не обращая внимания на обидевшегося гусара, пошел дальше. Откуда он тут взялся, недоумевал я… хотя в этом дурдоме, наверно, можно встретить кого угодно.

Я прошел мимо двери с изображением раскрытой книги. Во, зайду-ка в библиотеку, решил я, пообщаюсь с умными людьми и отдохну от этих дебилов. Я вернулся назад и вошел в библиотеку.
В помещении было довольно-таки темновато. Лишь над входной дверью горела дежурная лампочка, на плафоне которой просматривалась светящаяся надпись «Соблюдайте тишину!».
– Проходите, милостивый государь, – сказал некто бархатным баритоном.
Я вгляделся в ту сторону, откуда послышался голос, но никого не увидел.
– Куда же мне проходить? – спросил я.
– Проходите в соседнюю комнату, я вас провожу.

Некто вежливо взял меня под руку и повел рядом с собой. Пока мы шли, я отчетливо слышал какие-то приглушенные стоны и поскрипывающие ритмичные звуки. Некто открыл невидимую мною дверь, и мы вошли в освещенную комнату.
– Мы рады приветствовать вас в стенах нашей унии, – с наносным пафосом, свойственным этому дому, проговорил он и пожал мне руку.
При свете он оказался гораздо неприятней, чем показалось мне сначала по его голосу. Это был мужчина лет пятидесяти пяти-шестидесяти, но который явно старался, чтобы остальные давали ему не больше пятидесяти. Росту он был невысокого, но, судя по тому, как вытягивал свою холеную выю, хотел казаться выше. Волосы навсегда эмигрировали с его столичной головы, оставив лишь дальних родственников в провинциальных дырах – в ушах и в ноздрях. На босом лице еще виднелись не выветрившиеся остатки интеллектуальности, но просматривались они с трудом, и не каждый смог бы их разглядеть. За то время, что я стоял перед ним, он, словно опытный оценщик-букинист, бегло пролистал меня с первой до последней страницы. Судя по его приветствию, это была не библиотека, или, точнее, не только библиотека, так как книжный запах я все же ощутил, но еще и какая-то очередная партийная ячейка.
– Спасибо за теплый прием, но во избежание недоразумений хотелось бы узнать, какую партию вы представляете? – спросил я. – Партию бывших библиотечных работников, пострадавших в борьбе с читателем?
Плешивая голова сделала движение нижней частью, которое она, вероятно, выдавала за улыбку.
– Это вы точно подметили. Мы имеем непосредственное отношение к книгам, и у нас собирается истинно аристократическая публика, любящая книги, как говорится, всем телом и душой. Как замечательно сказал Эразм Роттердамский: «Моя родина там, где моя библиотека». А называется наша уния – партия либеральных библиофилов. – При слове «партия» он сделал такой напыщенный вид, как драная кошка при слове «кошачьи», когда речь заходит о тиграх.
– А вы, вероятно, архиерей этой высокоинтеллектуальной партии, так сказать, книжный Нельсон Мандела.
– Вы, конечно, немного льстите, – не улавливая иронии, ответил библиофил. – Мне до его уровня еще далеко, но я тоже выступаю за подобные преобразования. Мы в своей организации полностью искоренили цветовые предрассудки, и теперь книги в черных переплетах стоят с белыми на одних полках.
– Ваша деятельность, направленная на достижение равноправия всех книг, достойна присуждения Шнобелевской премии! – высокопарно произнес я.

Выслушав мой дифирамб, букинист смущенно улыбнулся, мечтательно посмотрел на потолок и сказал:
– Я, по правде говоря, тоже так думаю, но, к сожалению, не все нас понимают. Как говорил Лион Фейхтвангер: «Кто свободен от предрассудков, должен быть готов к тому, что его не поймут».
Затем он вернул свой взгляд на место, то есть на меня, и, весело подмигнув косым глазом, сообщил:
– В нашей партии не только равноправие среди книг, но и равноправие между людьми и книгами. – Он сделал небольшую паузу, чтобы я смог переварить его фразу, а затем продолжил: – Не скрою, мы долго и трудно шли к этой цели, ведь как справедливо заметил французский драматург Анри Бек: «Равенство трудно достичь потому, что мы стремимся стать равными только с теми, кто выше нас».
– Ну если у вас и книги – члены партии, тогда вы, несомненно, являетесь самой крупной партией.
– Нет, я имел в виду несколько другое. Я говорил о равноправии в самом высоком – в любви. Апостол Иоанн Богослов сказал: «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь». Понимаете? Мы любим книги так же, как и они нас. Мы получаем взаимное удовлетворение не только от духовной близости, но и от физической.

Я в последнее время мало чему удивлялся, но то, что эти дорвавшиеся до желанной половой свободы интеллигенты занимаются сексом, если это так можно назвать, с книгами, меня довольно позабавило.
– Разрешите вас поздравить, – притворно-восторженно сказал я. – Борцы за равноправие полов отойдут в полуночную тень, когда узнают о ваших революционных преобразованиях. Скажите же скорей свое имя. Вы случайно не ответвленный потомок Карла Маркса и Фридриха Энгельса?
Лысая голова книголюба понемногу начала краснеть, в глазах засверкали огоньки, нижняя губа отвисла, при этом на верхней губе еще оставалась улыбка.
– Разрешите представиться – Аркадий Быстрый, урожденный Лебезинский, дворянин в четвертом бедре.
– Ваши предки, лежа в своих гробах, должны гордиться вами! Позвольте же пожать вашу гениальную руку, которая, уверен, будет выставляться в последствии во многих музеях мира.
Пунцовый библиофил с нарастающим восторгом выслушал мою речь и с благодарностью пожал мне руку.
– Спасибо за комплименты, но вы действительно считаете, что мое имя войдет в историю? – с нескрываемым удовлетворением спросил Быстрый.
– Несомненно, – ответил я и подумал, что, и в правду, история еще не знала подобных идиотов. – Cuique suum. Каждому свое, как любил говорить другой великий преобразователь – ваш исторический соратник.
– О-о-о, милостивый государь, вы и латынь знаете?! – расширив до предела глаза, с восхищением проговорил букинист.
– Немного, как каждый уважающий себя человек, – скромно сказал я.

В это момент раздался деликатный стук в дверь.
– Войдите, – пригласил книжный архиерей.
В комнату вошел какой-то столетний старичок с деревянной тросточкой; если судить по роговым очкам, с безумными глазами в них, и отвисшей челюсти, обрамленной пышными седыми усами, – столичный профессор-филолог или, по крайней мере, доцент. Несмотря на присутствие волос и более старший возраст, он чем-то был похож на Аркадия Быстрого. Наверное, своими реликтовыми манерами. Старичок вежливо мне поклонился и отозвал лысую голову в сторонку. Они о чем-то пошептались, после чего главный библиофил выписал ему какой-то формуляр, выдал целлофановую обложку для книги и, как ни странно, презерватив. Профессор на выходе еще раз поклонился мне и вышел.
– Извините, владыка, а презервативы вы выдаете с предназначенными для этого предохраняющего средства целями или для чего-то более возвышенного? – полюбопытствовал я.
– Это важный момент в жизнедеятельности нашей интеллектуальной касты, – с крайне серьезным выражением лица заявил Быстрый. – Мы уважительно относимся к нашим сексуальным партерам и как высокосознательные существа заботимся не только о своей безопасности, но и о безопасности книг. Потому что, не мне это вам объяснять, в наше опасное время возможны разные неприятные последствия.
– Что же вы подразумеваете под неприятными последствиями? Беременность, что ли? – едва сдерживая смех, спросил я.
– Нет, – не распознав моей иронии, ответил Быстрый, – мы опасаемся, что некоторые члены унии изменяют нашей партии и, как говорится, ходят на сторону. Поэтому они могут занести инфекцию или какую-другую неприличную болезнь в наш образцовый коллектив. А книга – это ведь такое нежное создание, требующее только любящего, трепетного отношения к себе. Вы только представьте, какая у нее гладкая кожа обложки, какое изящное, стройное тело, какие девственно белые странички с черными родимыми пятнышками на них. Ах, как она ласково нашептывает, когда вы аккуратно, с любовью переворачиваете ее и проникаете в нее все глубже и глубже. А запах, что исходит от молоденьких, целомудренных книжечек… Этот божественный запах проникает в вас, пропитывая собою все ваши мысли… – Любитель книг тяжело задышал, его лицо сделалось пунцовым, а лоб взмок от пота. – Этот запах… запах… пах… ах… ах… – здесь он прервал свою речь, потому что, выпучив глаза и пустив пену изо рта, медленно сполз по стенке на пол и затрясся, словно в припадке.
– Я могу вам чем-нибудь помочь? – немного растерявшись, спросил я.
Из его горла вырвался лишь диковинный булькающий звук.

Через пару минут дистанционного сексуального контакта с книжной пассией библиофил начал приходить в себя.
– Я вас очень понимаю, так как сам очень люблю книги, но, откровенно говоря, дальше петтинга я еще не заходил, – сказал я, чтобы как-нибудь заполнить неловкую паузу.
Быстрый постепенно выходил из возбужденного состояния; возможно, он даже испытал оргазм. Он вытер платком свой влажный рот и протер вспотевшую лысину.
– А кто же входит в вашу партию? – спросил я, стараясь поскорее вывести из сексуального транса страстного поклонника бумажной любви.
Немного отдышавшись, он ответил:
– Извините за мое экспансивное поведение, но как сказал Александр Герцен: «Книги – это не лекарство, книги – это боль», а что касается качественного состава нашей партии, то это в основе своей люди искусства: артисты, художники, поэты, конечно же, – одним словом, богема; но присутствуют и научные работники, профессора, учителя.
– И такие уважаемые люди изменяют вам?
– Нет, за поведение старших членов партии мы не беспокоимся – у них, откровенно говоря, кроме любви к книгам больше ничего и не осталось. Как точно подметил Тома Корнель: «Когда не можешь любить то, что хочешь, приходится любить то, что можешь». А вот у молодой поросли энергии еще много, а жизненного опыта мало, поэтому могут и с мужчинами переспать, и с животными, и… тьфу-тьфу-тьфу… – Быстрый трижды сплюнул через левое плечо, – с женщинами. Как говорил великий Микеланджело: «Искусство ревниво: оно требует, чтобы человек всецело отдался только ему». Но если за остальные прегрешения мы все-таки прощаем и ограничиваемся выговором, то за порочную связь с женщинами немедленно исключаем.
– Вы, похоже, близки по своим прогрессивным взглядам к правящей партии, – заметил я.
– Да, мы симпатизируем Голубому Братству, там собралась непобедимая когорта сильных и решительных мужчин. Но, понимаете ли, интеллигенция всегда старалась играть свою, только ей свойственную, роль. Мы нашли свою, подходящую нашему высокому духу, нишу и легли в нее. Великий английский философ Френсис Бэкон, предвосхищая создание общества, где будет процветать культ любви к книгам, замечательно сказал: «Уединение с книгами – это свидание с мудрецами, общение с людьми – это встреча с глупцами». А вы, извините, если судить по вашему одухотворенному лицу, тоже человек умственного склада?
– Да, конечно. Я ветеран умственного труда, раненный в голову при штурме собственного сознания.
– Да, нелегкая у нас с вами доля, приходится много всего перетерпеть, прежде чем подняться над толпой, – печально вздыхая, проговорил книголюб. – Но как говорили древние греки: «Никто не станет мудрым, не будучи терпеливым». Не хотите ли пройти в книжный зал, я познакомлю вас с нашими фондами.
Я кивнул головой, и мы вышли обратно в неосвещенную комнату и через нее прошли в другую, более просторную, полностью заставленную книжными стеллажами.

– Вот, пожалуйста, – Быстрый обвел рукой по сторонам, – можете выбирать любую книгу. Но прежде разрешите вам напомнить изречение Вольтера: «С книгами надо поступать как с людьми: выбрать для себя нескольких друзей, и об остальных уже не заботиться».
– Я же не член вашей партии.
– Мы не придерживаемся консервативных взглядов, наша партия, как я уже сказал, – либеральная, поэтому любой желающий может свободно пользоваться нашим открытым фондом. Еще более двух тысячелетий назад Протагор сказал: «Нет ни искусства без упражнения, ни упражнения без искусства». Разумеется, для заслуженных партийцев существует и закрытый фонд, составленный из собрания редких и антикварных фолиантов, но и в открытом фонде, уверяю вас, вы найдете массу прекрасных изданий. Александр Сергеевич Пушкин, наш великий русский поэт, отвечая на вопросы, почему он так любит книги, говорил: «Действие человека мгновенно и одно, действие книги множественно и повсеместно». С чего вы, сударь, хотели бы начать? – вопросительный знак повис на его нижней губе.
– А у вас нет книг Шуры Умарилиной или Амударьи Тунцовой? – спросил я первое, что взбрело мне в голову.
– Ну что вы, милостивый государь! – Быстрый всплеснул руками. – Разве мы похожи на извращенцев каких-нибудь? Вспомните, что говорил на этот счет Генри Филдинг: «Дурные книги могут так же испортить, как и дурные товарищи». Поэтому у нас только высокохудожественная литература. – Он потянулся к самой верхней полке и достал толстенный том. – Вот, пожалуйста, с Гомером не хотите познакомиться?
– Да он же старый уже, к тому же слепой, – стараясь казаться серьезным, заметил я. – Хотелось бы, знаете, кого-нибудь помоложе.
– Как вам будет угодно, сударь, – вежливо произнес букинист и, поставив Гомера на место, потянулся к другой полке. – Вот, пожалуйста, Стивенсон, Лондон, Гашек, Кафка, Аверченко, Акутагава, Лоуренс, Фицджеральд, Сент-Экзюпери, Оруэлл, Виан, Камю, Керуак, Мисима. – Быстрый снимал с полки книги одну за другой и складывал их мне на руки. – Выбирайте.
– Я очень уважаю и люблю этих писателей, но, наверно, соприкоснуться с кем-нибудь из молодых поэтов было бы романтичнее, – сказал я и всучил тома Быстрому.
– «Не требуй от прозы то, что может дать только поэзия», – любил говаривать в молодые годы Хулио Кортасар. Я прекрасно понимаю ваши предпочтения, уважаемый. «В сапфире сумерек пойду я вдоль межи, ступая по траве подошвою босою. Лицо исколют мне колосья спелой ржи, и придорожный куст обдаст меня росою», – сладким голосом пропел библиофил и многозначительно улыбнулся. – Узнали? Да, я с превеликим удовольствием познакомил бы вас с Артюром, но он расписан буквально по часам на месяц вперед, так как очень многие желают совокупиться с великолепной юношеской поэзией. Как сказал еще один замечательный французский поэт Поль Валери: «Поэзия – есть растянутое колебание между звуком и смыслом». Превосходно, не правда ли. А вот, – Быстрый показал мне довольно потрепанный том, – Ильф и Петров. Эту книжку предпочитают любители группового секса. Не желаете?
Я отрицательно покачал головой.
– Понимаю, сударь, понимаю. «Скажи мне, с какой книгой ты близок, и я скажу, кто ты», – говаривал французский философ Клод Гельвеций. Если вы любите очень юных, могу вам предложить… – он немного убавил звук и картинно подмигнул все тем же косым глазом, – «Детскую энциклопедию».
– А это, простите, уважаемый распорядитель, не сочтут за развратные действия в отношении несовершеннолетних? – серьезным тоном спросил я.
– «Истинная любовь не знает меры и границ», – сказал на заре нашей эры древнеримский поэт Секст Проперций, а почти два тысячелетия спустя знаменитый психоаналитик Зигмунд Фрейд, подтверждая правоту этих слов, говорил своим пациентам: «Любовь – это самый проверенный способ преодолеть чувство стыда», – со значительным видом сообщил начитанный букинист. – В нашем обществе превалирует эллинская мораль, лишенная средневековых предрассудков, но если вы все же стесняетесь или опасаетесь мнимых поборников нравственности, то я могу надеть на ребенка суперобложку, скажем от Шопенгауэра, который тоже, заметьте, отличался огромной любовью к книгам и как-то сказал: «Книги – это маяки в океане времени».
– Спасибо за заботу, я подумаю.
– Не стесняйтесь, уважаемый. Вспомните, что по этому поводу заметил Ремарк: «Кому нужна мораль в любви? Мораль – выдумка слабых, жалобный стон неудачников и импотентов».
– Я полностью разделяю это мнение. Мне тоже, как и Ремарку, плевать на мораль, но я не знаю с чего начать.
– «Есть книги, которые надо только отведать, есть такие, которые лучше всего проглотить, и лишь немногие стоит разжевать и переварить», – сказал все тот же Фрэнсис Бэкон. Понимаете скрытый смысл в этой фразе?
Я сделал умное выражение лица и кивнул головой.
– А Оскар Уайльд, со свойственной ему прямотой, сказал намного проще: «Нет книг моральных и аморальных. Они бывают хорошими и плохими. Вот и все». – Книжник посмотрел на мою задумчивую физиономию и, видимо решив, что я созрел, продолжил: – Я отведу вас в отдельный кабинет, где вам никто не помешает и где вы прекрасно проведете время в приятной компании приглянувшейся вам книги. – Он сделал приглашающий жест и уже пошел было на выход, прихватив с собой стопку книг.
– Уж больно вы швыдкий, господин Быстрый, – остановил я его. – Я не тороплюсь, к тому же мне не хотелось бы ошибиться в выборе партнера.
– Это вы деликатно завернули, – немного обиженным тоном откликнулся на мое замечание книжный архиерей. – Ну что же, пожалуйста. Может, вам еще что-нибудь показать?

В поисках подходящей книги я окинул взором книжные стеллажи и наткнулся глазами на портрет бывшего президента Никодима Христофорова, висевший между полками. Христофоров держал в руках какую-то книгу и с такой заботой смотрел на нее, с какой не смотрел на целую страну.
– Veni, vidi, vici. Пришел, увидел, победил, – я процитировал слова древнего коллеги бывшего президента и показал рукой на портрет.
Быстрый широко улыбнулся, отдавая справедливую дань моей эрудированности.
– Скажите, господин либерал, а Никодим Аполлонович тоже является членом вашей партии? – спросил я.
– Нет, он возглавляет движение «Бархатный сезон», но в свое время, еще в бытность действующим президентом, он был близок к нашей организации и даже несколько раз брал у нас книги, которые, кстати, до сих пор не вернул.
– А какие книги он брал?
– Если мне не изменяет память, сначала он взял «Технологию приготовления спирта в домашних условиях» и «Рецепты водок, настоек, бальзамов», затем спустя четыре года, перед вторыми президентскими выборами, – «Десять способов выхода из запоя» и уже перед самым окончанием президентства – «О вреде пьянства и алкоголизма».
– Очень полезные книжки, особенно последняя. Я бы на вашем месте потребовал их обратно.
– Это было бы весьма жестоко с нашей стороны. Зачем лишать старого человека, быть может, последних удовольствий в жизни, ведь недаром Пьер Буаст сказал: «Мы с сожалением расстаемся с хорошей книгой, как будто расстаемся с любовником».
– А действующий президент не любит книги?
– К сожалению, Кирилл Ардалионович вышел не из нашей среды. – Быстрый почему-то перешел на шепот и пригнулся, как будто находился в окопе в момент массированного артобстрела. – Поэтому он не только не любит книги, но и вообще их не читает. Виктор Гюго как-то сказал: «Иные владеют библиотекой, как евнухи владеют гаремом», но, поймите меня правильно, я не имею в виду кого-то персонально… И вообще, если откровенно, по понятным причинам мне не хотелось бы говорить на эту тему.
– Ну и шут с ним, – сказал я поблекшему книголюбу и не преминул еще раз блеснуть своими познаниями в латыни: – Homo homini lupus est. Человек человеку волк.
Библиофил без прежнего восторга отреагировал на мою фразу, видимо усмотрев в ней некий подтекст.

– Извините за несколько неуместный в данных обстоятельствах вопрос, – сказал я, найдя новую тему для продолжения разговора, – но я не могу не затронуть эту животрепещущую тему. Библия имеет место в вашем партийном фонде?
Предводитель книголюбов сделался вдвойне серьезней, словно стоял в церкви во время исполнения государственного гимна, и было трудно представить, как такой солидный персонаж несколько минут назад мог корчиться в оргазмическом экстазе.
– Вы задали серьезный вопрос, ибо это важный момент в нашей идеологии. Как сказано в Библии: «Лучше блюдо зелени, и при нем любовь, нежели откормленный зажаренный бык, и при нем ненависть». Мы как высшая каста русского общества просто обязаны ради будущего нашей страны придерживаться христианской веры, несмотря на ее вегетарианскую сущность. Библия в нашем фонде занимает самое почетное место, и мы как правоверные христиане, соблюдая заповеди Иисуса Христа, используем ее только с целью продолжения рода. – Своей проповеднической речью он напомнил мне упомянутого Иисуса Христа из дешевых голливудских киноподелок, только слегка погрузневшего и основательно полысевшего. Книжный архиерей оказался весьма впечатлительным экземпляром: за короткое время, что я его видел, его бросало то в жар, то в холод.

Прочувствовав драматичность момента, склонив в почтении голову и обнажив в знак уважения ступни ног (мысленно, разумеется), я провел минуту молчания. Затем, когда наполнивший комнату пафос, сдобренный запахом ладана, начал рассеиваться, я сказал:
– Знаете что, господин хранитель христианских ценностей, вы, пожалуй, запишите меня в очередь на Рембо, так как другие сексуальные партнеры меня что-то не очень привлекают, а продолжение рода в мои планы пока не входит.
– Я вас понимаю, милостивый государь, и хочу заверить, что вы не будете разочарованы, вступив с нами в контакт. Древнеримский оратор Цицерон высказал очень известное изречение, как нельзя лучше подходящее для нашего объединения: «Дом, в котором нет книг, подобен телу, лишенному души». Может быть, мы показались вам немного странными, но я позволю себе привести сентенцию великого мыслителя Фридриха Ницше, который сказал в свое время: «В любви всегда есть немного безумства, но и в безумстве всегда имеется немного здравого смысла». Разрешите проводить вас.

Мы вышли в темную комнату и направились к выходу. Пока мы шли, я вновь услышал чье-то учащенное дыхание, сладострастные стоны и характерные ритмичные звуки: невидимый книжный донжуан занимался своей бумажной любовью. Быстрый перед самым выходом остановил меня, взял за руку и напоследок процитировал очередное высказывание:
– Запомните, сударь, слова Оскара Уайльда: «Любовь должна прощать все грехи, только не грех против любви».
Библиофил пожал мне руку, поклонился и открыл дверь.
– Dum spiro, spero. Пока дышу, надеюсь, – сказал я на прощание книголюбу.
– О, Бог мой, Овидий! – всплеснув руками, восхитился он.

Оставив спокойную академическую атмосферу, я вновь оказался в жужжащем и шебуршащем улье. Не успел я сделать и пару шагов, как мимо меня на огромной скорости пролетел тот самый иноземец, что искал Сквознякова. Не знаю, сам ли он разделся или нарвался на какую-то группу иностраннофилов, но его стильного дорого костюма, впрочем как и кожаных лакированных ботинок, уже не было, а присутствовали лишь насквозь промокшая рубашка, с обалдевшим полуразвязанным галстуком на ней, да цветастые семейные трусы на подтяжках.
– Полис! Полис! – кричал он из последних сил уже изрядно осипшим голосом.
Я хотел его остановить, чтобы подсказать ему, где можно найти страхового агента, у которого он, по всей очевидности, намеривался получить полис на страхование остатков имущества, здоровья и жизни, но не тут-то было – он пролетел мимо меня как сверхзвуковой "Конкорд», сверкая босыми пятками, словно аварийными огнями. За чужеземцем бежала большая группа людей, но, судя по их испуганным лицам и неуклюжим судорожным движениям, я понял, что они не преследовали его, а сами от кого-то удирали.
– Атас! Облава! Казаки! – вырывались разноголосые дикие выкрики из этой метущейся толпы.

продолжение следует.