Как я участвовал в художественной самодеятельности

Однажды приехал в нашу деревню знаменитый российский режиссер. Фигура мирового масштаба, как он сам про себя говорит.
"Я сам родился и работаю в Москве, — говорит режиссер нашему мэру, — но давно мечтаю создать нечто истинно народное, с душком глубинки России".
"Про Емельяна Пугачёва будете кино снимать?" — спрашивает мэр.
"Нет, — отвечает режиссер, — я хочу поставить пьесу Уильяма Шекспира "Гамлет"".
"Но, Никита Сергеевич, — говорит мэр, — "Гамлет" — это же про английских царей, а у нас простой деревенский люд".
"В этом, — говорит режиссер, — и есть суть театра — трансформация через сценическое действие. Именно в деревенском театре можно увидеть классическое произведение мировой литературы в новом свете. Пьесу "Гамлет" сравнивают с зеркалом, поставленном на большой дороге. Поколение проходит мимо этого зеркала, и каждый видит в нём своё. В моей постановке я хочу отразить дух и мироощущение современного русского человека".
"Но у нас нет театра, нет актеров", — говорит мэр.
"И замечательно! — восклицает режиссер. — Актёров мы наберём из хлебопашцев, из доярок. Окунёмся, так сказать, в суть русского народа. Первого Короля Лира в театре Шекспира играл сын плотника".
"Хорошо, — соглашается мэр. — Вы, Никита Сергеевич, — великий творец, российское национальное достояние, вам и карты в руки. Набирайте людей, ставьте спектакль, наш клуб в вашем распоряжении".

Режиссер несколько дней походил по деревне, присмотрелся к народу и пригласил несколько человек, в том числе и меня, в клуб.
""Гамлет", — говорит режиссер народу, — великая трагедия Шекспира. Ни одна другая пьеса не сыграла в истории русской культуры столь важной роли, как "Гамлет". Нам с вами предстоит воплотить в жизнь современную версию трагедии, адаптированную под российские реалии. Вам, Фёдор, — обращается ко мне, — я предлагаю главную роль. У вас очень колоритная фигура. Именно так я и представляю современного деревенского Гамлета".

Я немного подумал и согласился. Конечно, роль Ильи Муромца мне больше подходила, но в пьесе Шекспира этой роли не было.
"Фёдор, — спрашивает режиссер, — вы знаете, кто такой Гамлет?"
"Ну, — отвечаю, — думаю, что человек".
"И не просто человек, — говорит режиссер, — а принц датский. Вы знаете, кто такой принц?"
"Догадываюсь, — отвечаю, — но вслух сказать не могу".
"Принц — это наследник короля".
"Какого, — спрашиваю, — короля? Тузы из Газпрома остались, а королей нет. Ещё в семнадцатом году большевики свергли".
"Во многих странах, — говорит режиссер, — до сих пор короли правят".
В общем, поговорили мы с ним о политике, об искусстве, о жизни, выпили, разумеется, за разговором, и он окончательно утвердился в мысли, что Гамлет — это я.

Я предложил на роль Офелии, возлюбленной Гамлета, Дусю-продавщицу.
"Дуся, — говорю, — это не просто Офелия. Это две Офелии в одном теле".
Но Дуся не смогла. Репетиции проходили несколько часов, а деревню без магазина не оставишь. Пришлось пригласить на роль Офелии бабку Агриппину.
"А вас не смущает, — говорю я режиссеру, — что Офелия будет на костылях ходить?"
"Тем большее сочувствие она вызовет у зрителя, — отвечает режиссер. — Несчастная девушка-инвалид влюблена в принца. Великолепный ход. Золушка отдыхает".
"Девушкой, — говорю, — она была 50 лет назад".
"Ничего страшного, — отвечает режиссер. — Английская актриса Сара Сиддонс играла Гамлета в возрасте 50-ти лет. А Иннокентий Смоктуновский в 40 лет. И никого это не смутило. Наоборот, они привнесли свой жизненный опыт в интерпретацию роли. Вы видели фильм "Гамлет" с Иннокентием Смоктуновским в главной роли?"
"Видел, — отвечаю. — Хороший фильм. И Гамлет справедливый такой получился. Машины только у жуликов угонял".

Репетировали мы долго. Наверное, целую неделю. Я старался приходить на репетиции почти трезвым. Выпивал, само собой, немного для куража, но дальше литра не заходил.

Однажды режиссер мне говорит: "Я хочу адаптировать пьесу к реалиям сегодняшнего дня и решил с вами посоветоваться. Вот вы, Фёдор, всё время пьяным ходите. Может, переделать ключевой вопрос пьесы "Быть или не быть?" на "Пить или не пить?" Более естественно получится в деревенских условиях?"
"Пить или не пить, — отвечаю, — вопроса нет. Это не актуально и ответ очевиден. А вот "Быть или не быть?" — вопрос поставлен точно. Иногда утром с похмелья проснёшься, и именно такой вопрос возникает. Видно, Шекспир этот сильно бухал, раз в теме. И к тому же, — возмущаюсь я. — Почему это я всё время пьяным хожу? Вот если меня с утра застать, то можно и трезвым увидеть. Я же не виноват, что вы репетиции на вечер назначаете. А у меня, знаете ли, режим дня такой".
"А что вы думаете о финальной дуэли Гамлета и Лаэрта?" — спрашивает режиссер.
"Хорошая задумка у Шекспира, — говорю, — спора нет. Только откуда у нас в деревне шпаги?"
"Гамлет с Лаэртом, — говорит режиссер, — дрались на рапирах".
"У нас и рапир нет, — отвечаю. — Давайте устроим дуэль на граблях или на вилах. Наши мужики в таких случаях хватаются за вилы".
"На вилах? — задумывается режиссер. — Интересная идея. Как это по-русски: вилы в бок!"

Как-то на репетицию припёрся участковый Анискин.
"Я, — говорит, — тоже хочу участвовать. Я — человек культурный, все постановки Романа Виктюка по телевизору смотрю".
"Кого это ты, — спрашиваю, — собрался играть? В этой пьесе ментов нет".
"Уважаемый Афанасий Петрович, — говорит режиссер, — когда будем ставить "Улицы разбитых фонарей", я обязательно приглашу вас на главную роль, а сейчас все роли распределены".
В общем, остался Анискин у разбитого корыта, или у разбитого фонаря.

Настал день премьеры. Народу в коровнике собралось уйма. Фанаты Никиты Сергеевича приехали со всей России. Пришлось принести дополнительные скамейки из мэрии и табуретки из дома бухгалтера.
Я надел парадную фуфайку и новые кирзовые сапоги. Фуфайку даже в некоторых местах застирал с мылом, чтобы более парадной казалась, а сапоги надраил до блеска, гуталина не пожалел.

В начале пьесы я повстречался с тенью отца Гамлета, которого играл Вакула-кузнец. Он у нас самый внушительный в деревне. Для ещё большей внушительности на него одели ментовскую шинель и шлем на голову. Правда, шлемом было продырявленное ведро, но смотрелось воинственно. По замыслу Шекспира тень отца Гамлета была призраком, а Вакуле быть призраком не привыкать, никакое ведро на башку не нужно. Как-то, наверное, лет 10 назад, Гриша-конюх ночью пас лошадей возле кузни. Вдруг глядит: привидение. Огромное-приогромное, чёрное-причёрное. Понятное дело, испугался. В деревню прибежал, народ разбудил. Кричал, как беременная при родах. Потом выяснилось, что это Вакула вышел из кузни на воздух помочиться. Мало того, что ночь была, так ещё лицо сажей замазано. В общем, чёрный с головы до ног. Смеялись, конечно, все, но от Гриши попахивало знатно. Причем, не перегаром.

Значит, и говорит мне призрак Вакула: "Отомсти за подлое убийство".
"Убийство?" — спрашиваю я.
"Да, — подтверждает Вакула, — убийство из убийств. Как ни бесчеловечны все убийства".
"Так-так, — говорю, — рассказывай, чтоб киллеру я мог, воткнуть с разбегу свои вилы в бок".
"Тебе я верю, — говорит Вакула. — Значит, слушай Гамлет. Объявлено, что отравился водкой, когда с Гертрудой я бухал. Брехня!"
"Брехня?"
"Брехня. Ты должен знать, мой мальчик благородный, твой дядя Клавдий три раза выстрелил в меня".
"Мой дядя Клавдий?! — кричу я. — О, презренный трус. Ему я жёстко отомщу. Клянусь!"

Затем я повстречался с неким Полонием. Полоний — это шестёрка Клавдия, его играл Коля-перекати поле. Коле и притворяться не надо, он подшестерит перед каждым, кто ему бухло нальёт.
"Ты знаешь меня, Гамлет?" — спрашивает Коля.
"Отлично, — отвечаю. — С тобой бухал я много раз".
"Что пьёшь сейчас?" — спрашивает Коля.
"Коньяк, коньяк, коньяк".
"И как на вкус?"
"Получше чая, но русской водки равных нет".
Я наливаю Коле стакан коньяка, тот выпивает и отваливает.

Тут появляются Розенкранц и Гильденстерн. Вообще-то, режиссер решил объединить Розенкранца и Гильденстерна. Их играл один Петька-пастух. В меню, которое выдали зрителям перед спектаклем, так и было записано: "Розенкранц, он же Гильденстерн, он же Пётр Иванов".
"Ба, милые друзья! — приветствую я Петьку. — Ты, Розенкранц? Ты, Гильденстерн?"
Я обнялся с Розенкранцем, потом ещё раз с Гильденстерном. Розенкранц и Гильденстерн были типа друзья Гамлета. В детстве вместе ходили на рыбалку. Петька-пастух — он же тоже рыбак. Когда коровы в деревне закончились, ему пришлось переключиться на рыб. Так что Петьке эта роль хороша подошла. С удочкой в руках и вышел на сцену.
"Чем прогневил ты Посейдона, — говорю я Петьке, — что он прислал тебя в тюрьму?"
"В тюрьму?" — спрашивает Петька.
"Деревня наша — есть тюрьма".
"Тогда весь мир тюрьма".
"Особенно с похмелья".

Выпили мы с Розенкранцем по стаканчику, затем ещё по стаканчику с Гилденстерном, и тут я произнёс знаменитый монолог "Быть ли не быть".
"Быть или не быть, вот в чём вопрос. Достойно ль души терпеть удары и щелчки обидчицы судьбы иль лучше встретить с стаканом море бед и положить конец волненьям? Напиться и забыться".
Зрителям этот монолог очень понравился. Аплодировали стоя. На этом первый тайм и закончился.

В перерыве режиссер похлопал меня по плечу.
"Лоуренс Оливье и Мэл Гибсон, — говорит режиссер, — позавидовали бы такому пронзительному исполнению".

Во втором тайме я встретился с Офелией. Офелию, как я уже говорил, играла бабка Агриппина. Агриппина надела свое лучшее пальто. Лучшим оно было лет 40 назад, а сейчас смотрелось как попона на козе.
"Принц, — говорит Агриппина, — у меня от вас есть подношенья. Я вам давно хотела их вернуть".
"Старушка, вы ошиблись, — отвечаю. — Я в жизни ничего вам не дарил".
"Дарили, принц. Вот этот веник в баню я возвращаю вам, использовав лишь десять раз. Порядочные девушки не ценят, когда их одаряют и изменят".
"Ах, так вы порядочная девушка? — говорю я бабке Агриппине. — И хороши собой?"
Агриппина поправляет узелок на платке, отбрасывает костыли в стороны и говорит: "Да, я хороша, особенно для выпивших мужчин".
"Окстись, Офелия. Я столько выпить не смогу, чтобы красоткой ты казалась".

Разумеется, без костылей бабка Агриппина пошатнулась и чуть было не упала, но я вовремя подхватил её на руки. Как я мог позволить упасть девушке-инвалиду? Под одобрительные выкрики из зала я вынес её за кулисы.

В это время на сцену вышли Клавдий и Розенкранц-Гольденстерн, а я за кулисами подкрепился стаканчиком водки, потому что далее по сценарию предстояла встреча Гамлета с Гертрудой, которую играла бабка Матрёна. Встречаться с бабкой Матрёной было испытанием не для слабонервных. Даже на сцене.
"Ты помнишь, кто я?" — спрашивает бабка Матрёна.
"Помню, — отвечаю, — зуб даю. Вы королева в браке с братом мужа. И, к моему прискорбью, мать моя".
"Ах, Гамлет, сердце рвётся пополам", — бабка Матрёна хватается за сердце.
"Вот и расстаньтесь с худшей половиной".
"Я — мать твоя. Тебя люблю я всей душой. Мой нежный поцелуй растопит все твои сомненья".

Я просил режиссера удалить эту сцену из спектакля. Целоваться с королевой — это одно, а целоваться с бабкой Матрёной — совсем другое. Но режиссер настоял. Сказал, что это одна из ключевых сцен спектакля. Пришлось согласиться. Чего только не потерпишь ради искусства.

Бабка Матрёна подошла ко мне и поцеловала. По сценарию она должна была поцеловать меня в щёчку, по-матерински. Но, воспользовавшись служебным положением, она присосалась к моим губам как пиявка, не оторвать. На силу отбился. Бабка Матрёна ещё та лобзуха. Лет пять назад в Недодойки приезжали балаганные шуты. Типа народ порадовать и от горестных мыслей отвлечь. Устроили они конкурс поцелуев. Так бабка Матрёна в нём победила. За одну минуту умудрилась поцеловать 20 мужиков. И всех в засос!

Ну так вот, отрываю я бабку Матрёну от себя и кричу: "Тут крысы?" Хватаю вилы и бегу за простынь, чтобы проткнуть Полония, то есть Колю-перекати поле, который нас подслушивал. А Коля не стоит, а лежит за простынёй. Набухался до того, что вырубился раньше времени. Ну что, думаю, неприлично принцу лежачего убивать. К тому же, фанерка, в которую я должен был воткнуть вилы, на животе была, а Коля лежал жопой кверху. Пнул ногой разок и говорю: "Подохла крыса, жаль, что не король".

А Полоний этот, надо сказать, был отцом Офелии. У Офелии, когда она узнала, что я убил её отца, поехала крыша, и она покончила жизнь самоубийством. Сбросилась с обрыва. Конечно, типа с обрыва. Спрыгнула с табуретки и распласталась, будто разбилась.

Далее была сцена с Горацио и с могильщиком. Горацио играл Гоша-почтальон, а могильщика — могильщик. Правда, могильщиком он был только в те дни, когда нужно кого-то закопать, а в остальные дни он дьячком в церкви работает. Кузя, он же дьячок, он же могильщик, на два фронта трудится, шустрый такой. Быстренько могилу выроет, прибежит в церковь, поможет попу покойника отпеть и обратно на кладбище закапывать мертвеца. Кузя за дополнительную плату ещё и споет что-нибудь печальное.

Вот я и спрашиваю Кузю: "Много ли пролежит человек в земле, пока не сгниёт?"
"Да как сказать, — отвечает Кузя. — Если он не протухнет заживо, сейчас пошёл такой покойник, что едва дотягивает до похорон, то лет пять продержится. Алкоголик — этот все десять с верностью".
"Отчего же, — спрашиваю, — этот дольше других?"
"Потому что проспиртован, — отвечает Кузя. — По-научному говоря, заживо мумифицирован".
"А чей это череп?" — спрашиваю я Кузю и показываю на череп.
"Чумовой мужик был, — говорит Кузя. — Главный скоморох страны. Такие речи задвигал, вся страна ржала".
Я взял череп в руки. Честно сказать, это был череп коровы, а не человека. Не будем же мы ради постановки выкапывать настоящий череп человека.
"Бедный Жирик! — говорю. — Я знал его, Горацио. Это был человек бесконечного обаяния, неистощимый на перлы. Он так смешил меня, до боли в животе. Как ты думаешь, Чингисхан представляет в земле такое же зрелище?"
Гоша взял коровий череп и посмотрел в пустые глазницы.
"Да, сто пудов", — говорит Гоша.
"И так же вонял?"
"Да, сто пудов".

Гоше повезло. В этом спектакле ему нужно было выучить только три слова, три важные слова.

"До какого убожества можно опуститься, Горацио! — говорю я. — Жить, чтобы потом пойти на затычку бочки?"
"Да, сто пудов".
"Пред кем весь мир лежал в пыли, торчит затычкою в щели".
"Да, сто пудов".
"Но тише, — шепчу я, — станем дальше. Вон король".

Мы с Гошей зашли за простыню, а на сцену вышли король Клавдий и Лаэрт. Клавдия играл Толик-тракторист, а Лаэрта — Гриша-конюх. Толик действительно выглядел по-королевски: новый, почти не замасленный комбинезон, начищенные до блеска офицерские хромовые сапоги и ментовская фуражка на голове, вместо короны. А Гриша как ходил в обносках по деревне, так и вышел на сцену. Типа обнищавший аристократический род.

Клавдий и Лаэрт стали о чём-то базарить, я не прислушивался, так как в этот момент решил немного добавить. У меня же в фуфайке пузырёк был, далеко ходить не надо. Горлышко, конечно, из кармана торчало, но, думаю, зрители на такую мелочь внимание не обращали.

Гриша говорил заготовленные фразы, а сам в это время смотрел не на собеседника, то есть на Толика, а в зал. Смотрел и улыбался. Когда пошёл за кулисы, он даже рукой кому-то помахал.
На репетициях же такого не было, поэтому я и спрашиваю Гришу: "Кому это ты улыбаешься и рукой машешь?"
"Такая, — отвечает, — клёвая тёлка в заднем ряду сидит. Всё время мне подмигивает и большой палец показывает: мол, жжёшь, Гриша!"
Я думаю, откуда у нас в деревне клёвая тёлка, у нас одни страшные коровы. А сам на всякий случай прошёл к кулисам и с надеждой глянул в зал, может, на самом деле какая-то городская ляля на подлинное искусство приехала посмотреть. Глянул и вздохнул от разочарования.
"Придурок, — говорю, — ты, Гриша! Это же плакат Маши Распутиной на стене висит".
"Да не может быть!" — не верит Гриша.

Но на этом он не успокоился. В следующей сцене говорит текст Лаэрта, а сам глаза прищурил, чтобы было лучше видно, и пялится на стену.
И тут как заорёт: "Ах, ты стерва! Весь вечер глазки строила, а сейчас на стену отползла!"

Я, признаюсь, даже немного опешил. Смотрю на режиссера, который стоял за кулисами, а он от неожиданности рот раскрыл и лихорадочно перелистывает страницы, ищет эту фразу в тексте. Я, конечно, текст целиком не читал, но, думаю, не может быть такого женоненавистнического пассажа в гениальной пьесе Шекспира. Не так аристократы выражаются. Так, думаю, надо выруливать ситуацию. Принял насупленный вид и говорю:
"Боярыню не дам я оскорблять, какая не была бы она ****ь. К её нагим ногам я брошу розу... И почему ты перешёл на прозу?"

Но Гриша меня не слушал. Он схватил вилы, приготовленные для дальнейшей дуэли, и замахнулся, чтобы бросить в зал. Думаю, ладно в Машу Распутину попадёт — чёрт с ней, не жалко — она бумажная. А если обычный человек пострадает? Я схватил Гришу за руку и отобрал вилы.

"Сука, ты на кого руку поднял?!" — кричит Гриша.
"Милорд, — продолжаю я в шекспировском духе, — вы низким словом меня назвали. За это на дуэль вас вызываю. Вот моя перчатка".

И только тут понял, что перчатки у меня нет, переиграл немного. Но я не растерялся, смотрю на бабку Матрёну и вижу, что на руках королевы варежки. В зале-то, то есть в коровнике, холодно. Почти как в Дании. Я подошёл к бабке Матрёне, сорвал с её руки варежку и бросил в лицо Лаэрта, то есть в Гришину харю. Гриша такого сценического маневра не понял и разъярённый бросился на меня. Но тут режиссер во время подсуетился и опустил занавес.

Что происходило за занавесом зритель не видел, но наверняка слышал. Матюки раздавались смачные. Невидимая битва продолжалась минут пять. Когда занавес вновь поднялся, поверженный Лаэрт лежал на полу с окровавленной головой. По замыслу планировалось, что Лаэрт, пронзённый вилами Гамлета, будет лежать с окровавленной грудью, но Клавдий ударил Лаэрта бутылкой по голове.

Режиссер вышел на сцену и объявил:
"Дамы и господа, вы только что прослушали сцену дуэли между Гамлетом и Лаэртом. В зале находятся несовершеннолетние и, возможно, беременные, и сцена насилия может повлиять на их психику, поэтому по цензурным соображением дуэль проходила в скрытом режиме".
"Замечательная находка!" — раздается женский крик из зала.
Режиссер шепчет мне: "Фёдор, вся надежда на тебя. Работай экспромтом", — и выходит за кулисы.

Играть экспромтом не каждый профессиональный артист может, но я не растерялся. Думаю, Лаэрт убит, теперь настала очередь короля.

Я подмигиваю Толику и громко декламирую: "Твой протеже подох. Настала очередь твоя", — поднимаю с пола вилы и протягиваю Толику: "Давай схлестнёмся в честной схватке".

Началась вторая дуэль. Мы немного помахали вилами, и тут Клавдий говорит:
"Стой, Гамлет. Выпьем за твоё здоровье. Вот твой бокал", — и протягивает мне стакан с водкой.
"Не время пить", — скрепя сердце говорю я.

Тяжело было отказываться от водки, но я знал, что она была отравленная, а отравится должна была Гертруда. Матрёна вырывает у Толика стакан и говорит:
"Мой Гамлет, я, королева, пью за твой успех".
"Не пей водяру, Гертруда, — предупреждает Клавдий. — Она палёна".

А Гертруда как будто и не слышит. Присосалась к стакану и весь выпила. Выпила и налила ещё один. Наверное, забыла, что должна была упасть после первого стакана.
"Мой Гамлет, я, королева, пью за твой успех", — опять говорит бабка Матрёна.

Мы с Толиком начали опять махать вилами. Нужно было растянуть кульминационный момент и во время растяжки подумать, как бы мне и Клавдия убить и самому убиться. И тут ко мне пришла гениальная идея. Бросаю вилы на пол, поворачиваюсь к залу и громко декламирую:
"Дуэль на вилах — праведная вещь, но современные мужи ведут себя иначе. Горацио, велите принести нам ящик водки. Кто сможет больше выпить, тот и будет королём".
"Да, сто пудов", — отвечает Горацио.

Я же знал, что режиссер заготовил ящик водки для празднования после спектакля. Мол, так положено в столичной тусовке. Хотел сделать нам сюрприз, но Дуся меня предупредила.

Гоша вынес из-за кулис ящик водки.
"Готов ли ты, убийца-душегуб, — говорю я Клавдию, — сразиться в честной битве?"
"Готов", — отвечает Толик и радостно потирает руки.
Тут опять встревает бабка Матрёна.
"Мой Гамлет, я, королева, пью за твой успех", — и осушает очередной стакан.

Мы с Толиком начали откупоривать бутылки и пить прямо из горла. Зрители с интересом ждали, кто упадёт первым. Первой упала бабка Матрёна. Она не принимала участие в дуэльном распитии, но выпитого за успех Гамлета оказалось достаточно.

"Средь нас измена! — я ещё помню заготовленные реплики. — Затворите двери! Найти концы!"
"Они в твоих руках, — кричит режиссер из-за кулис. — Всему король, король всему виновник!"
"Так трепещи же, кусок говна, — импровизирую я, откупоривая очередную бутылку. — За мамку я отомщу тебе сполна!"

Половина ящика была выпита, но дуэлянты оставались на ногах. Возможно, уже на не совсем твёрдых, но в вертикальном положении пребывали. Из зрительного зала начали доноситься выкрики: "Гамлет, держись!", "Гамлет, чемпион!", "Гамлет, Казань с тобой!" Все переживали за меня.

Наконец, Клавдий пошатнулся и упал. Зрители радостно взревели, а Горацио подошёл ко мне и поднял мою руку, как боксерский рефери.

"Горацио, я умираю, — с трудом бормочу я. — Уже меня в живых из Англии известья не застанут. Всё кончилось. Дальнейшее — молчанье", — и я тоже упал.

Раздались овации, переходящие в восторг.

"Гениально! Восхитительно! Великолепно!" — кричали зрители из зала.

На сцену вышел режиссер.
"Пусть Гамлета к помосту отнесут, как воина, четыре капитана, — говорит он, обращаясь к зрительному залу. — Будь он в живых, он стал бы королём".
Четыре фаната Никиты Сергеевича, которые специально приехали на премьеру из Москвы, подбежали ко мне и подняли на руки. Медленно и печально они понесли меня за кулисы.

Что было после спектакля я, разумеется, не помню. Оклемался только к следующему вечеру. Голова болела так, будто в неё одновременно долбились пять дятлов. Вот так настоящие артисты жертвуют собой ради искусства.

Через год Никита Сергеевич прислал в деревню письмо и с радостью сообщил, что наша постановка заслужила главный приз в номинации "лучшая иностранная пьеса, адаптированная к российской действительности". Оказывается, приглашенный режиссером оператор снимал постановку на камеру. Понятное дело, мы все обрадовались победе. Огорчило только то, что Никита Сергеевич почему-то не позвал нас в Москву, чтобы показать спектакль столичной публике вживую. Наверное, решил, что больше подобного шедевра ему не повторить.