Марьина Дорога повесть-притча

МАРЬИНА ДОРОГА
(повесть-притча)

– 1 –

Михаил шел по лесу с тяжелым рюкзаком за спиной. В левой руке он нес удобную овальную корзинку, сверху прикрытую ветками золотого клена и толстолапой ели. Рука не уставала, удобно держась из-под плетёной ручки за передний край корзины, которая и была-то нетяжёлой: в ней лежали грибы вперемешку, но зато самые красивые – он хотел порадовать ими Марьюшку. А в рюкзаке, в трёх холщовых мешках, лежали уже очищенные, надрезанные через шляпки почти до конца ножек грибы по сортам: в одном мешке – для маринования, в другом – для сушки и жаренья, в третьем – для соленья. Это его так давно Марья научила:
– Ты, Мишуня, когда грибы собираешь, не неси всё подряд домой, а сначала набери корзину, потом сядь отдохнуть на пенёк или сухой взгорочек, да разложив в три кучки, почисти их все. Червивые сразу отбрось, а оставь только хорошие. От брошенных на земле грибных очисток, глядишь, что-нибудь и прорастёт спорами, да грибница со временем появится – лесу польза. Зато и дома, сколько б ни принёс, уже только помыть останется да в обработку пустить – насколько легче!
Михаил так и делал...
Правой рукой при ходьбе он опирался на легкую и очень удобную палку, которую сам сделал, долго выискивая, очистил и пополировал. Палка цельная, прочная, и рукоятка как раз по руке. Ею и в траве ворошить удобно, чтобы не каждый раз наклоняться, и при ходьбе надежно опираться можно.
Вот и сегодня совсем недавно он ходил по лесу, усталости не ощущая, а потом вдруг сразу устал, и нога раненая не только усталость ощутила, но и заныла и заболела так, что каждый шаг мучительным стал. Тут он начал на  свою палку всё сильнее опираться, чтобы вес усталого тела на руку перенести, но скоро и рука устала и тоже заболела.
Пришлось сесть срочно на ствол старой ели, уже сильно в землю погрузившейся, да мягким мохом поросшей; ногу он вытянул и на левую руку опёрся – вроде полегчало чуток.
Стал он лес оглядывать, что вокруг его обступил, и внезапно поразился, как это совсем его не узнает: такой он  угрюмый, мрачный, и тишина в нем тяжёлая, густая. Не по себе Михаилу стало. А тут ещё что-то в нём самом изменилось, и понял он, что до этого леса совсем в другом состоянии шёл, но что и тогда уже многое странным было - как бы в полусне. То есть он всё видел вокруг себя явственно, но сам был ещё в одной действительности: будто рядом с ним всё время Марьюшка была, и он с ней разговаривал по мере того, как шли в нём воспоминания. И вот ещё что теперь он осознал: Марьюшка при этом тоже разной была – то молодой, то даже девочкой-подростком, а то теперешней, хоть и моложавой, но всего на пять годочков его моложе. А сам-то он уже почти сорокатрехлетний.
И стал он этот день в подробностях припоминать да пытаться осмыслить, в чем странность-то эта была.

– 2 –

Спал Михаил на печной лежанке. С вечера ещё, как Марьюшка его уговорила в лес по грибы пойти на весь день – основную заготовку на зиму сделать, потому что и погода-то, мол, как раз подходящая и она себя вот уже несколько дней как хорошо чувствует. Да и на Пелагею можно положиться: она по дому всё без него сделает. Михаил Марьюшку послушался – её советам доверяться привык.
Проснулся затемно, как будто кто его разбудил. Ноги свесил, легко и тихо спрыгнул на половичок и в слабом свете лампадки, горевшей у иконы Казанской в дальнем углу комнаты, нащупал одежду, оказавшуюся сложенной аккуратной стопкой на табуретке у стола. Одежда была чистая и как раз для дальней ходьбы самая подходящая: рубаха полотняная, гимнастерка и солдатские его штаны, хоть и сильно выгоревшие, но заштопанные, а ещё штормовка, да к сапогам, которые он сам мягкой резиной подбил, две новенькие байковые портянки, и даже пилотка (только без звезды) приготовлена. Оделся он и так себя легко и ладно почувствовал. Быстро помылся и попил из термоса настой шиповника с куском хлеба. Много в дорогу не годится есть – тяжело идти будет. А на столе он обнаружил узелок с едой на дорогу, но не стал его развязывать: "что положила сестричка, то и буду есть – даже интереснее". Сложил всё в мешок, в термос родниковой воды налил – вот и собрался. Ах да! Спички и ножик взял – вроде всё.
Заглянул на Марьюшкину половину – она спала под лёгким ситцевым пологом, наполовину отдёрнутым. Кроватка у Марьюшки девичья, узкая, беленькая , железные завитки спинок выкрашены. На стене коврик старинный – мелким крестиком весь вышит, над ним – фотография отца Нестора – духовника Марьюшки. Уж три года как отошёл – Царствие ему Небесное.
Спит Марьюшка на спинке в платочке беленьком, руки вдоль спокойно лежат. Подошёл Михаил тихонько сначала к иконам, двенадцать поклонов положил, молитвы короткие прочитал и, уже уходя, наклонился перекрестить Марьюшку, а она глаза открыла и сама его перекрестила, да молча с ласковой улыбкой со стены у изголовья с гвоздика образочек сняла – иконочку Божией Матери Казанской на шёлковой розовой ленточке – и неожиданно Михаилу на шею надела, и троекратно его поцеловала.
– Иди с Богом, Михаилушка. Ангела-Хранителя тебе в дорогу. – И ручкой мягко его отстранила.
Пошёл Михаил, на крыльце слёзы смахнул – от любви и умиления, наверное; вздохнул, перекрестился, дорогу перед собой крестным знамением осенил и пошёл. Ещё не рассвело. Шёл он сначала по деревне к её краю, где поля колхозные начинаются. Издали храму поклонился и вышел к дороге, по которой они с Марьюшкой столько раз ходили к ближнему лесу! Это когда он после тяжелейшей контузии к ней по вызову приехал и был как ребёнок малый – памяти не было, почти не говорил. Батюшка Нестор благословил Марьюшке за ним как за братиком ходить, да заниматься с ним, чтобы он в себя скорее пришёл. И вот они тут по вдоль полей ходили и она его молитвам учила, а он повторял всё лучше и лучше, и при этом плакал и улыбался, и как дитя солнцу, небу, зелёной траве, берёзам в лесу радовался и все Марьюшке цветы собирал и дарил. А ещё Марьюшка ему все предметы называла, и он повторял и тоже очень радовался – нравилось ему каждое слово. А когда после осени зима пришла, то он снегу та/к радовался, потому что его вспомнил. Снег-то такой пушистый глубокий там, откуда они, две сироты, родом – из Ставрополья,  все очень любили: он поля укутывал, поэтому в памяти как событие большое снег хранил.
Как раз, когда зима-то пришла, батюшка их болеть стал и иногда, вынужденный лежать недели по две, с Михаилом тоже много занимался. Уже с ним можно было и о сотворении мира говорить и о грехопадении наших прародителей и о тайне Боговоплощения. Михаил ещё не очень внятно говорил, но понимал уже всё; у него постоянно тихо лились слёзы. Когда же батюшка служил, Михаила всегда причащал, как и Марьюшку – только она готовилась и вообще молитвенница была большая. Ночью проснётся Михаил и видит её силуэт перед иконами, да как она поклоны без счёта кладёт. Когда же совсем ослабел батюшка, однажды поговорил с Михаилом, что когда он уйдёт, то Марьюшку, его келейницу, он на его, Михаила, попечение оставляет – охранять её девство. Михаил кивал головой, улыбался и в знак согласия крестик свой поцеловал – батюшка понял и благословил его обет свято хранить.
Это Михаил вспоминал, когда ещё через поля к леску берёзовому шёл. И Марьюшка ему что-то ласково говорила о том, чтобы не унывать, а то это грех. И ещё что-то, чего он сейчас вспомнить не мог.

– 3 –

И много ещё о чём он шёл и думал, но вот сейчас понял, что, оказывается, с некоторых пор совершенно перестал ощущать время. То есть, даже приблизительно – какая сейчас часть дня, а не то чтобы час. Это испугало его до растерянности.
Михаил потёр виски, тряхнул головой, желая сбросить это непонятное состояние и, спохватившись, начал молиться. Достал из-за пазухи образок Божией Матери и поразился, как похож этот маленький писаный образок на их храмовую икону. Пропел ей тропарь "Заступнице усердная" и попросил Пресвятую Богородицу прояснить его ум да время как-то определить и чтобы домой успеть.
Первое затруднение со временем легко объяснялось: он оставил свои часы наручные на узенькой полочке над рукомойником. Обнаружил он это довольно скоро – когда поля колхозные прошёл и к леску берёзовому подошёл – услышал тогда гудок шестичасового поезда, который в это время мимо их станции проходил. Значит, минут сорок уже шёл. После этого он знал, что ещё столько же идти сквозь лес до широкой просеки, где высоковольтная линия проходит. За нею же дорога вводила его уже в Большой дальний лес, в который он сильно углублялся и не собирался, а знал грибные места все вдоль ближней от края полосы.
После того, как он пересёк высоковольтную линию и в Большой лес вошёл, тут-то и изменилось что-то с его сознанием. Марьюшку рядом он больше не ощущал и двигался по лесу механически, упорно собирая грибы и всё с ними, как обычно, проделывая, но никакой системы в его передвижениях не было, и он совершенно не помнил своей дороги. Тут и время как бы перестало отмеряться какими-то событиями или наблюдениями и, сколько его прошло, он не знал. Открыл рюкзак, увидел полными каждый из трёх холщовых мешков, аккуратно (чтобы не помять) размещённые в рюкзаке, и ужаснулся – столько грибов он мог собрать только за весь световой день, потому что было грибов не слишком много ("не косой косить").
Глянул Михаил на небо, а оно точно такое с утра и было – мглисто-мутное; дымка плотная высоко была, но в тучи не собиралась, и дождик не шёл ни разу, а только солнце плотно затмевалось.
– Да, восхода я утром так и не увидел, – вспомнил Михаил. Но тогда он ещё знал, где восток, но после многочасовой ходьбы по лесу совершенно ориентир потерял: теней не было, в небе над деревьями просвета более яркого тоже не усматривалось.
– Ну, по мху на стволах елей я стороны света-то определю, но всё равно, куда ушла моя дорога, не ведаю, – с огорчением подумал Михаил.
Перекрестившись и тяжело поднявшись с рюкзаком, который тянул его назад, Михаил сразу ощутил ту же ноющую боль в ноге и усталость, нисколько не отпустившую его после короткого отдыха. Опять пошёл, уповая только на помощь молитвы Иисусовой, которую читал упорно. Два раза за спиной послышался ему хруст веток – как бы от шагов.
Оглянувшись, он никого не увидел. Страха ещё не было, но он знал, что, как совсем стемнеет, страх появится непременно.
Прошёл ещё несколько десятков метров в направлении, которое выбрал не по каким-то приметам, а по внутреннему расположению. И вдруг неожиданно сквозь чащобу ельника он отчётливо увидел впереди просвет и вышел на прогалину. Здесь были ещё сумерки, а не как в лесу, – где уже  наступала тьма. Осмотрел эту прогалину – почти светло! – только в дальнем конце справа поляна погружалась в темноту, и там было уже ничего не разглядеть. Но, увы, ничего похожего на дорогу здесь не было. Напротив, этот обманный просвет ещё больше огорчил его и разочаровал до отчаяния, и Михаил неожиданно громко, во весь голос закричал:
– Марьюшка-свет! Почто ты меня оставила и где же твоя дорога, которая меня всегда вела и к дому выводила!! Господи! Не оставь меня, заблудшего, но выведи из помрачения моего и на дорогу к дому верни!
Слёзы обильно потекли из глаз, и почувствовал он себя, как это раньше с ним бывало после контузии, – дитём малым, беспомощным, которому так необходима сейчас чья-то надёжная рука. Слёзы застлали глаза, он закрыл их и протянул руку с палкой, как слепой, и неожиданно рука его упёрлась во что-то мягкое, живое.

– 4 –

Михаил открыл глаза и увидел рядом с собой довольно высокого монаха, очень худого, в чёрных сильно поношенных и выгоревших монашеских одеждах – подряснике с кожаным поясом – и на голове со скуфейкой, прикрывающей длинные нечёсаные, светлые волосы. Лицо с редкой курчавой бородкой было добрым и участливым.
– Что, заблудились? Лес-то наш хорошо знать надо, чтобы в нём не заплутать. Вы ведь, чай, дорогу в село Киреевку ищете? А она от вас далеко отошла. Вы, видно, всё кругами ходили, постепенно вглубь уходя. Сейчас дотемна уже и я вас не смог бы до дороги довести – скоро ночь. Но вы не пугайтесь, переночуете у нас с отцом Никодимом – обогреетесь, чайку попьёте, беседу душеполезную и молитву с благословением от старца примете, а там утром я вас провожу. Идёмте!
Михаил был удивлён этой встрече, и хотя желал только одного – скорее домой вернуться – совета монаха послушался, потому что он разумен был.
Вскоре увидел Михаил низенький домик с крылечком, однако сильно уже в землю просевший и высокими кустами папоротников как бы спрятанный. А ещё чуть дальше вглубь, за домиком, на открытом пространстве за двумя елями показалась маленькая церковка, но вовсе не приземистая, а устремлённая вверх и с маковкой, покрытой лемехами – чешуями с серебристым шёлковым блеском.
Монах первым подошёл к избушке, перед закрытой дверью прочёл громко молитву, и из-за двери раздался неожиданно звонкий, будто молодой голос: "Аминь".
Монах приоткрыл дверь и впустил Михаила внутрь и сам, пригнув голову, вошёл следом. Было с непривычки темно, хотя на столе горела свеча. Пахнуло сухими травами, ладаном и запахом свежеструганого дерева. Из темноты вышел к нему старец в ореоле белых, как лунь, лёгких волос и с такой же белоснежной длинной бородой. Одежда на нём была ветхая: поверх подрясника стёганая безрукавка. Михаил склонил голову и руки сложил под благословение.
– Ты, брат, Алипий, помоги ему раздеться, да расположи отдохнуть, пока трапезу приготовишь.
Монах помог Михаилу  снять рюкзак, принял от него корзину и палку и поставил всё это справа от входа. А сам, чуть сутулясь (потолок для него низковат был), стал готовить у весело горящей печки, видимо, чай в котелке.
Михаил вспомнил про свой узелок, достал его со дна своей корзины и поставил на стол:
– Примите угощенье, мне Марьюшка в дорогу собрала, да я есть забыл.
– Спаси, Господи – тем и помянем, – сказал отец Никодим.
– Ты, Михаил, вот недавно горевал, – продолжал старец – что дорогу не смог найти, и что Марьюшка больше не помогает тебе в пути. Но это всё по воле Божией совершалось. Марьюшка-то тебя специально так настоятельно по грибы отправляла, потому что уже несколько дней знала, что ей самой предстоит в дорогу отправляться. Готовилась к ней уже давно, но в самый главный момент не хотела, чтобы ей кто-нибудь помешал – знала, что не оставит её Господь. О тебе, братике своём возлюбленном, она до последней возможности заботилась, а когда настала главная минута её жизни, и Ангел Небесный за её душой пришёл, она нам с Алипием тебя передала. Вот ты тут и очутился. А сейчас выйдем-ка с тобой на крылечко, и увидишь ты то, что никто другой не видит: только мне, грешному, Господь даёт увидеть, да тебе показать.
И старец встал и повёл Михаила к дверям. Вышли они на крыльцо. Отец Никодим сразу на колени опустился и земной поклон положил, Михаил повторил за ним земной поклон.
Старец протянул руку вперёд и вверх и указал на небо над верхушками деревьев как раз в направлении дальнего конца открытого пространства.
– Ну, видишь что-нибудь? – спросил он.
– Вижу, батюшка отец Никодим, – вроде как луч прожектора вертикально прорезает небо, только свет мягче и ширины он одинаковой.
– Это не прожектор, а столб света. По нему сейчас Марьюшка прямиком ко Господу восходит, и тьма ангелов путь её охраняет. А бесы не смеют к ней даже приблизиться. Как они вокруг этого светлого столба клубятся да беснуются, да в бессилии корчатся – только мне видно. Скоро уж и конец её восхождению. Попроси у неё прощения да прочитай молитву об упокоении её души в Царствии Небесном.
Рухнул Михаил на землю, уразумев наконец, все прежние слова старца и всё, что с ним сегодня было – понял, что покинула Марьюшка навеки эту жизнь временную, враз голоса лишился, кричать не мог, а только шептал:
– Марьюшка, Марьюшка, единый свет мне на земле данный! Как же я без тебя спасаться буду – я и шага ступить без твоей помощи так и не научился! Не оставь меня, грешного брата твоего, упроси, там, у Господа, во святых его пребывая, не погибнуть мне по грехам моим! Ой, горюшко мне, горюшко!
– Нет, Мишуня, не горюшко, а радость несказанная тебе засвидетельствована въяве. За много лет моей жизни и смиренных трудов в отшельничестве впервые сподобился я, грешный, быть свидетелем такой светлой кончины. Ликует моё сердце, что Царствие Небесное исполняется и к лику святых, числом нам неведомых, и наша Марьюшка причислена! Слава тебе, Боже, слава Тебе!
– А как же я теперь и не увижу её больше? – по-детски спросил Михаил.
– Ну, отчего же. Утром с братом Алипием, когда выйдете, то за два часа легко и быстро дойдёте до дома. Там Марьюшку уже обряжают, и лежит она прекрасная с просиянным ликом. Цветы ей готовят вокруг положить, а благоуханье-то в вымытой избе не от цветов разливается. Ты придёшь, поклонишься да приложишься теперь уже к её честным мощам, да сразу читать Псалтирь принимайся. По обряду-то всё служительницы церковные сами сделают, а ты только знай – молись! А в канун третьего дня и я приду, отпеть да земле предать тело её облагодатствованное; рядом с могилкой её духовника отца Нестора похороним. А твоя-то жизнь духовная в полную силу начнётся после сорока дней чтения Псалтири. Ты и не ведаешь ещё, что тебя ожидает по воле Божией. А пока войдём-ка в дом – надо тебе подкрепиться да отдохнуть.

– 5 –

Вошли они в избушку, брат Алипий уже стол накрыл, вторую свечу поставил – светлее гораздо стало, и разглядел Михаил в красном углу и икон множество, и книг церковных. Во всём остальном скудость предельную, но опрятность. А ещё увидел он гроб, видимо, давно приготовленный – долбленый, и свежесделанный крест – от него-то свежим деревом и пахло.
Каждому Алипий поставил по глиняной кружке горячего кипятка и кувшин с настоем душистых трав. А потом поставил Марьюшкино угощенье: миску пшеничной кутьи, да стопочку блинов и банку киселя, да ещё плошку с чёрными сухариками. Батюшка пропел короткую литию по новопреставленной да благословил еду; помянули все Марьюшку. Михаил опять был, как во сне: молился, пел, ел, слёз не утирая – тихое благоговение, которое в сердце вместе с молитвой обнаружил он, не смел нарушить грубыми выражениями своих чувств – боялся спугнуть. Только незаметно иконочку Матери Божией из-за пазухи достал и поцеловал несколько раз – ведь это Марьюшка ему на вечную память подарила.
Душистый горячий чай согрел Михаила и унял внутреннюю дрожь; батюшка протянул ему плошку с сухариками, и они чуть колюче таяли во рту и были сладкими – почувствовал он от них усладу.
Закончив трапезу молитвой, батюшка благословил Михаилу сразу спать ложиться, отвёл его на ложе, приготовленное на лавке и покрытое козьей шкурой. И перед тем, как накрыть его стареньким тулупчиком,  на минуту прижал его голову к своей груди, сам голову высоко поднял в молитве так, что борода его белоснежная накрыла Михаила. И он остро ощутил знакомость тепла, запаха ладана и покоя, который сразу ему передался. Лёг и успел подумать: "Наверное, это и есть "ложная память" – кажется, что всё это уже было. Но я ведь точно никогда здесь не был и старца впервые встретил".
С этой мыслью он тотчас заснул.
Проснулся часа через два – совершенно выспавшимся, с ясной головой и лёгкостью во всём теле – вся усталость и боль в ноге прошла совсем! "Вот диво", – подумал Михаил.
Отец Никодим и Алипий молились у икон, тихо по очереди читая, и пели единогласно.
– Ну, проснулся, Мишуня? – ласково спросил старец. – Вставай, вместе полуночницу прочтём. А утреню потом пред Литургией в церкви нашей совершим.
Вышел Михаил воздуха свежего вдохнуть, глянул на небо, а оно всё очистилось, и звёздами, как драгоценными алмазами, переливается. И такая в природе тихая умиротворённость, что сердцем Михаил потянулся к Единому Источнику вечного покоя и вошёл он в дом, готовый к молитве. Помолились все трое единодушно.

– 6 –

– Ну, вот теперь могу я посидеть с тобой и потолковать, – сказал отец Никодим, когда они вернулись в избушку. Присел рядом с Михаилом на лавку, повернул к нему своё лицо, и тут – как некая пелена спала с глаз Михаила:
– Батюшка, отче честный, да ведь это Вы тогда ко мне в госпитале приходили и причастили меня! – воскликнул поражённый очевидностью Михаил.
– Ну-ну, – ты про то никому не сказывай. То дело таинственное и мне самому не вполне ведомое – по воле Божией, по настоятельным молитвам Марьюшки. Очень она тогда о тебе убивалась, что ты на краю гибели оказался, либо, что парализованным на всю жизнь останешься. А Причастие-то святых Христовых Тайн – есть источник истинного исцеления. Со святыми дарами направил меня к тебя Господь по неизречённой Своей милости. Я же токмо смиренный исполнитель  воли Его оказался.
– Батюшка, а как же это Марьюшка-то прознала про грядущую беду мою? Ведь письмо от неё как долго до Курил шло, где я служил, и попало оно в мою часть, когда нас уже оттуда перебросили на китайскую границу. И только потому, что один последний взвод на старом месте ликвидацию производил того, что положено; это письмо они взяли и мне привезли – могли бы и не взять! И в этом письме Марьюшка писала, что когда бой начнётся, чтобы я молитву ни на минуту не оставлял. А я так тогда удивился! Кругом такая тишина, красота, величие – Амур течёт, тайга, все мирным обустройством в нашей части заняты. На той стороне ни признака каких-то приготовлений. Правда, в те годы по радио и в газетах всё ещё о дружбе писали, а когда какие-то сведения о трениях и напряжённости, то они опасность сильно преуменьшали. Анекдоты такие были, что, мол, у китайцев на всех один трактор и один танк. А тут вдруг на следующий день такое началось! Мы и собраться не успели! Сущий ад сделался! "Катюши" (наши же!) с той стороны огнём миномётным нас поливают, в грохоте и вое снарядов всякое соображение теряется, особенно у кого опыта нет, как у меня. Тут я растерялся совсем и молитву-то оставил. Да ещё кругом ругань такая стоит, так и я озверел – так бы и поубивал всех! В это время меня как что-то ударило в ногу, я отлетел на метр (а это два больших осколка были), и тугая волна ударила меня и землёй засыпала. Очнулся я только через несколько дней в госпитале немой, парализованный. Осколки уже вынули, но раны очень глубокие – перевязки под наркозом. А я ничего не помню, ничего не понимаю, как бревно лежу! И консилиум про мой позвоночник решает – брать пункцию или подождать, когда кровоизлияние вокруг позвонков рассосётся от касательного ранения; может быть, пережаты какие-то важные нервные пути. Но всё же решили – делать пункцию, хотя очень трудно попасть будет. А я потом узнал, что многие после неудачной пункции паралитиками оставались. Наметили на завтра с утра. А я лежу себе несмысленно, даже вроде как пою что-то; кому-то показалось, что молитвы, но в это не поверили. Вот рано-рано утром, когда в палате, где нас трое было, все спали, я как бы очнулся, но ещё в полусне был. Вижу, дверь открывается и входит священник седой-седой, поверх монашеского облачения в епитрахили и золотых поручах. Подошёл ко мне тихо, перекрестил и негромко, но не шёпотом, заговорил со мной, что, мол, мне надо Причастие как болящему принять – Святых Христовых Тайн вкусить. Я так обрадовался! Но так как я немой был, то только заулыбался и заплакал. Ну, таинство-то как Вы совершали, чего ж мне Вам рассказывать. Только когда Вы мне после целования креста Евангелие поцеловать дали, да на голову мне его положили, то вдруг такая мощная волна – вроде тока – через всего меня прошла, и я ноги свои ощущать стал. "Вот и свершилось, Михаил, с тобой чудо исцеления от Господа. Помни это на всю жизнь и благодари Бога!" А сам-то батюшка, Вы то есть, невидимы стали! Утром врачи пришли меня в операционную везти на пункцию, а я пальцами ног пошевелил, да и обеими ступнями. Они так и ахнули! Вскоре я уж на костыли встал, да ходить учился, а потом и вовсе с палочкой. А вот контузия меня не оставляла: голова сильно болела, говорить почти не мог, все слова позабыл, не говоря уж о чтении. Однако по послушанию всё делал, когда велят, правильно...

– 7 –

– ...Тут-то и пришло письмо от Марьюшки из Киреевки. Пишет она главному врачу госпиталя, чтобы он отпустил меня на поправку здоровья на её попечение в деревню. Описала, что здесь для меня уход будет самый хороший, и врач есть. Просит, чтобы согласие своё дал он телеграммой, тогда за мной приедут. Так всё и было. Комиссия меня как инвалида списала из амии, рады были, что со мной не надо дальше возиться – куда-то устраивать, долечивать и прочее.
Приехал я в село Киреевку с сопровождающим – старостой тамошней церкви – Василием. Тот меня прямо в дом батюшки Нестора привёл, а там при нём келейница – Марьюшка. Тогда-то мы с ней встретились после десяти без малого лет разлуки. Такой красивой я не ожидал её увидеть: из забитой сиротинушки выросла такая чудная девушка с длинной русой косой, глаза огромные на худеньком лице, и такая доброта не только по лицу разливается, но и во всех её движениях и в том, как она что-нибудь делает – все с любовью.
Поговорил со мной батюшка Нестор, объяснил, что Марьюшка обет девства приняла, один у неё жених – на Небесах и чтобы её братик возлюбленный любовь свою в жертву Богу принёс: стал бы тоже чистоту во спасение хранить. А я-то так обрадовался, потому что и раньше понимал, что супружество не смог бы понести. Благословил меня отец Нестор, и стал я в доме жить, на печке, но долго еще Марьюшка да сам батюшка меня до ума доводили в буквальном смысле.

– 8 –

Про то, что Марьюшка пережила до нашей встречи, она мне кратко в письмах кое-что рассказывала, а тут – подробнее. После того, как меня в армию взяли, а потом я на сверхсрочную остался, так как был сирота бездомный – ехать мне было некуда. Марьюшка уже из деревни нашей уехала, и на какое-то время я её потерял. Знаю, это ещё при мне было, что в доме у мачехи с четырьмя её детьми жилось ей очень горько: упрёки, побои, еда впроголодь. А как догадалась она, что Марьюшка в Бога верит, так и совсем залютовала, да ещё и всю деревню настраивать против неё стала – тогда годы-то какие были! Дети к ней тянулись, так им запрещали с ней общаться, чтобы она их не "совратила". Господи, прости! А как в одну-то зиму пятнадцати лет Марьюшка, простудившись, стала всё сильнее кашлять, её вообще в сарай изгнали к козе с овцами, чтобы она детей не заразила. Полуодетая, голодная, забьётся между овцами – те согреют; тогда она и научилась молитве непрестанной – она её от гибели и спасала. Я уже в то время в армии служил.
Летом стало ясно, что к шестнадцати годам по слабому её здоровью в колхозе она работать не сможет, значит – обуза в доме. Тогда Марьюшка сама однажды собрала узелок да попросила одного доброго человека (кочегара паровоза) её до Ставрополя довезти. Он ей помог.
В Ставрополе она сразу же церковь нашла и там весь день молилась Матери Божией, чтобы она сохранила её под кровом Своим.
В Церкви, как в родном доме, ей хорошо было – помнила, как мама её в детстве водила (это уж после она умерла, отец со временем женился, да потом и он умер). Пробыла Марьюшка в церкви весь день – днём, пока её закрывали, в садике сидела. Там подкрепилась хлебом да помидорами с огурцами, которые ей с кануна дали, потом уж последней из храма вечером ушла. Побродила немного, но сил не было, да и жар начинался. Вошла она в один уютный дворик, вокруг двора галереи, увитые виноградом. Тихо. Села на скамеечку под платаном, узелок под голову подложила и задремала.
Вдруг почувствовала, как кто-то тихонько тронул её за плечо. Испугалась, подумала, что это милиционер. Открыла глаза: склонился над ней пожилой человек с длинной бородой, в очках, шляпе и чёрном пальто, застёгнутом наглухо. Марьюшка села и закашлялась, как это уже с ней бывало – не остановиться, и кровь алая на платочке показалась. Тогда этот человек и говорит ей с сочувствием:
– Милая вы моя, да у вас туберкулёз. Хотел я вас только переночевать пригласить – от облавы спасти, да вижу: волею Божией надлежит вам меня слушаться и остаться со мною. Отвезу я вас, куда сам направляюсь. В прошлом я – фтизиатр, то есть как раз специалист по лечению чахотки. Сейчас я возвращаюсь из ссылки в свой приход. Отвезу вас на Смоленщину в село Киреевку. Вылечу, Бог даст, будете при мне келейницей – вижу в вас искренне верующего человека.
Так всё и было. Добрые люди, чада духовные отца Нестора, переправили их на Смоленщину. Тамошний епископ ждал его (сам тоже успел в заключении побывать) и определил на служение в храм Пресвятой Богородицы Казанской. Храм этот уцелел и после революции (короткое время закрыт был) и в войну не пострадал. Народ там верующий был – крепкий приход, хотя и немногочисленный после стольких лет лютых гонений. В трудные годы всё самое ценное из храма по домам хранили. В местах ссылок батюшки тоже было много духовных чад. Они в лечении Марьюшки помогали, чем могли: и барсучье сало, и исландский мох, и даже кумыс из Башкирии пересылали. Дома поили ее козьим молоком, откормили после страшного истощения: мед, ягоды, овощи, травы разные. Ну, да прежде всего – частое причастие, соборование – всё вместе и помогло. Оправилась Марьюшка: стала слабость потихоньку уходить, похорошела, пополнела немного и стала, как пчёлка, трудиться. Келейницкое послушание несла ревностно и с радостью, много читала по совету батюшки Святых Отцов. Его библиотеку, пока он отсутствовал, надёжно спрятали и хранили в целости. Строг был батюшка, учил трезвой вере – различать, где ложь просачивается в Церковь, а в духовном руководстве ссылался не на авторитет свой личный, а на богодухновенную мудрость Святых Отцов учил опираться. Полюбила Марьюшка службу – очень скоро чтицей стала в храме и уставщицей. Бабулек, которые поначалу истошно, по-деревенски голосили, постепенно научила стройному благоговейному пению, чтобы голос ровно изливался, без напряжения. Такой хор в результате получился – заслушаешься! Кроме тех служб, когда батюшка служил, благословил по возможности суточного круга службы вычитывать – когда в храме, когда дома. Иногда к ней в храм заглядывала то одна, то другая бабулька и присоединялась. Потом говорили: "Как хорошо, как сладко молиться-то!", а после шли по своим делам.
Тем временем враг не переставал лютовать: не стало мачехи, так через неверующих завистниц действовал: в селе слухи пошли, что Марья – колдунья. Детей опять от неё прятать стали, да всякое, что со скотиной случается, непременно на неё свалят, мол, "только прошла мимо, взглянула, так у меня корова доиться перестала" и прочее. Как с этим бороться?! – Терпеть да и только! Батюшка на проповеди колдуний обличал, знал, что есть такие богохульницы, только они в храм за вразумлением не ходят.
А ещё дохода в храме, считай, никакого не было: старые духовные чада всё по храму делать старались, даже мелкий ремонт – покрасить рамы, подлатать крышу, подновить доски или крыльцо укрепить, но денег у них не было. А новые люди, после войны поселившиеся, (многие работали не только в колхозе, но и в учреждениях в соседнем селе: в сельсовете, мастерских, пекарне), так они ещё совершенно нецерковные были. Только по большим праздникам, как заведено было, весь храм наполнят, нарядные, на кладбище сходят (многие издалека приезжали), денег накидают в кружки, а потом опять чуть ни год их жди – не заманишь.
Приезжал уполномоченный в начале шестидесятых годов – грозился закрыть храм "за ненадобностью". Батюшка тогда уже сильно болеть стал – сердце сдавало, ноги опухали, одышка, стоять долго не мог. Понимал, что скоро покинет этот свет. Готовился. Приезжал благочинный – тоже его собрат по ссылке, утешал, обещал помогать. Но время надвигалось тяжелое – хрущёвские гонения – они вроде не столь явно, но не менее сокрушительно проходили :  чуть что – за штат, храм закрыть и тут же чем-нибудь занять.
Батюшка очень волновался. Как-то раз объявили, что в другом селе на престольный праздник епископ приедет и чтоб всё священство прибыло пред его очи. Стал отец Нестор собираться, а сил-то нет. Марьюшка его отговаривает, а он сердится, что не привык ослушником быть, когда послушание канонически оправдано. А Марьюшка – своё:
– Да и ехать-то незачем. Владыка не приедет, а через месяц другой будет, того лучше и не ждать.
Удивился отец Нестор. Но так как на дворе стояла непогода, он действительно не смог поехать. После же узнал, что так и было: архиерей не прибыл, а через месяц с Украины приехал епископ, который тем самым из какой-то опасной истории выпутался. Так он долго носа не показывал, его до кончины батюшка так и не видел.
Были и другие случаи, которые обращали на себя внимание и уже примечались людьми – по молитвам Марьюшки помощь людям приходила. Когда же батюшка предостерёг её, что так можно и в прелесть впасть, Марьюшка со смирением всё на волю Божию положившись делала: если только без сомнения её участие необходимо было, то шла и помогала, но, конечно, благодарности не принимала, даже словесной.
Незадолго до кончины, совсем больной, лежачий, отец Нестор ей и говорит: "Ухожу, Марьюшка, скоро и хочу, чтобы ты духовником меня не считала, я водительство осуществлял по совету, а дара духовного чадородия не имею. Ты должна это принять и меня ещё раз послушать: будет у тебя другой духовник, который о тебе давно молится – ему это по силам будет".
Марьюшка склонила голову и тихо-тихо говорит:
– И я за него давно молюсь. – И ничего больше о нём не спросила.

– 9 –

– Схоронили мы вскоре батюшку отца Нестора напротив алтаря – через дорожку, что в обход храма для крестного хода была устроена – впереди всего кладбища. Кладбище-то довольно большое, да мало кто за могилками ухаживает, большая часть совсем в запустение пришла.
Марьюшка сорок дней молилась денно-нощно за упокой души отца Нестора, а отпевал его благочинный отец Николай. Храм велел закрыть и молиться, чтобы не пришёл приказ о ликвидации прихода. И вот, милостью Божией, стоит! Окна от соблазна ворам заколотили досками. Ценности храмовые опять доверенным людям раздали на хранение. Староста строго всё учитывал. Марьюшке богослужебные сосуды и другие святыни в сундучке принесли на хранение.
Стала Марьюшка дома неиерейским чином, как батюшка благословил, все суточные службы вычитывать, да и другие чинопоследования вместе с верующими совершала, как положено в отсутствие священника, а петь ещё лучше стала. Приходили к ней не только из старых прихожан любители служб – попеть вместе с нею, но и новые прибавлялись. Я, грешный, тоже, постепенно от косноязычия отходя,  всё больше к чтению приохотился: стою, бывало, рядом с ней и сначала про себя повторяю, а потом стали вместе читать, а там и по очереди – такая мне радость. И Марьюшка радуется – "Вот мне и смена готовится".
А что молитвенница она стала изрядная, этого уж не скрыть было. В трудную минуту, когда кому-то плохо – её зовут. Но иногда, бывало, придёт в печали – молится, молится, а потом положит поклоны и отойдёт от икон – начнёт делом каким-нибудь заниматься. Спрашиваю, зная уж: "Что, опять с кем-то плохо будет?" – "Не велено, братик, мне о том говорить, только нет на то воли Божией, чтобы мне вмешиваться. Как могла, помолилась да всё в волю благую Божию предала". Назавтра узнаём, у одной вдовы сын, сильно пьющий, утопился. Горе той женщине было – как ни посочувствовать, да только упустила она его с самого детства: баловала безмерно, о Боге никогда с ним не говорила, хотя сама верующая была, потакала всем его прихотям. К Марьюшке пришла – вымоли, мол, его из ада преисподнего. А Марьюшка со скорбью и жалостью ей говорит: "Тебе самой только можно о нём молиться да каяться, что долга родительского не исполнила – о душе его не заботилась: не молилась и его не приобщала к вере и Церкви. Еще когда маленький был – можно было причащать. Теперь всё только в бездну милосердия Божьего о нём должно предать".
Некоторое время тому назад сама Марьюшка снова заболела – только теперь сердцем. Видно, надорвалась в подвигах молитвы, да поста, да попечения о многих страждущих, Стала у неё одышка и по временам общее как бы онемение. Вот некоторое время тому назад – дней за десять до кончины – совсем ей плохо стало, обомлела вся и никак в себя не приходит. Так довольно долго было – уж я как пал на колени, да как громко стал взывать к Матери Божией: "Не попусти, Пречистая, нам так внезапно её лишиться! Сохрани её ещё, возврати её душу!" Не помню, что ещё просил, как умолял – сжалилась Пресвятая Владычица наша! Смотрим – чуть порозовели щёчки, глаза дрогнули, вернулось дыхание. Мы все славу Господу и Матери Божией воздаём, а Марьюшка нам улыбается, но как-то отстранённо, как будто ещё не совсем вернулась. Ни слова не говорила о том, где была её душа и что она при этом узнала. Потом почувствовала себя намного лучше, стала по дому что-то делать. Тот случай, так нас напугавший, забылся сам собой. А она от нас скрыла, что известна ей её кончина и готовилась для всех незаметно!… Батюшка, отец Никодим, как же мне уразуметь это всё: и многочисленные прозрения Марюшки, и то, что всегда она какой-то особенной была, как бы у мира этого гостья; и как её дивная чистота и молитвенность к святости подошли? Да и что же такое вообще святость, как её распознать?

– 10 –

Старец опустил седую свою голову и, помолчав немного, начал говорить:
– Святитель Игнатий Брянчанинов говорил: Человек – тайна для самого себя и запечатлел её для человека грех, запечатлело его для него падение его. Смерть духовная, как об этом заповедовал Господь, тотчас объяла его: помрачился ум человека, изменились законы и свойства человеческой природы и всего мира, скрылся от человека весь невидимый мир и лишился он истинного самопознания.
Но тайна-человек отверзается в той степени, которая доступна, необходима и достаточна для нас – для нашего спасения. Отверзается Самим Вочеловечившимся Богом, Господом нашим, Иисусом Христом.
После того, как Бог, по бесконечной Любви ко своему падшему творению, послал Сына Своего Единородного в мир и совершилось Искупление чрез крестные страдания и смерть, смерть победившую, появилась возможность человеку в новом рождении от Крещения начать жизнь, устремлённую ко спасению во Христе чрез благодатное соединение с Ним в Таинствах, особенно – Причастие Его честных Тела и Крови.
В едином богочеловеческом организме – теле Христовом – то есть Церкви, осуществляется преображение человека в новую тварь, но не без усилия его самого. Ибо Царствие Небесное, которое "внутрь вас есть" – "силою нудится и нуждницы восхищают его", – говорил Сам Господь.
В человеке, по мере того, как восстанавливается в нём повреждённый грехом образ Божий, созидается и подобие Божие: освобождаясь от власти греха и сатаны, чрез грех в нас действующего, и становится он чистым сосудом Духа Святого, – становится он святым. Святости присуща вера истинная, любовь к Богу нелицемерная, постоянное искание воли Божией, как потребность – непрестанное молитвенное взывание и воздаяния Ему славы и благодарения. Во святых человецех в центре их существа, в сердце (вместо себялюбивого, исполненного гордого самообольщения "я") воцаряется, как это было до грехопадения – Сам Бог. "Не я живу, но живёт во мне Христос", – говорил Божественный апостол Павел. И становятся святые ещё при жизни способными вновь видеть невидимый мир и превосходить свою природу, являя при этом свойства и действия иного мира, чудесные. Ибо они только для падшего, нижеестественного состояния нашей природе несвойственны, а для человека преобразившегося по благодати естественным становится восприятие свойств Божественной природы, а стало быть, и иных законов бытия.
Вот в таких человеках действие Духа Святого становится уже постоянным, и пребыванием Его запечатлеваются все части человеческого существа – даже бренного его тела. Отсюда благоухание, нетление святых мощей, исцеление и чудеса даже от самых крошечных частиц мощей, одежд, даже от тени святого.
Святитель Григорий Палама напоминает нам слова святого апостола Павла, который смиренно говорил о себе: "Знаю некоего человека, восхищенного до третьего неба…в теле или не в теле – не знаю – Бог весть" и далее святой Григорий от себя добавляет: "Если бы Ангел рассказывал нам о своём созерцании, то сказал бы он так: "Знаю некоего Ангела, который созерцал Бога, но был ли он в это время ангелом, я не знаю".
Стало быть, и нам не следует рассуждать дальше святителя, да апостола Павла, когда встречаемся с тайной святости, с проявлением в человеке Самого Бога.
Были святые, которые знали, что они святые, а были – которые смерти боялись, Страшного суда и до самого преставления своего смиренно грешниками себя считали.
Вот и ты, Михаил, на путь благодатной жизни по заповедям Божиим, по воле Его святой и Любви к Нему твёрже становись, и – в путь! Иди Марьиной дорогой – она же тебе и помощница.
Только помни, что святитель Александрийский Афанасий Великий писал о важности для спасения не только благочестия, но и чистоты исповедания: "Иже хощет спастися, прежде всех подобает ему держати кафолическую (православную) веру; еяже аще(если) кто целы и непорочны не соблюдает, кроме всякого недоумения (то есть, без всякого сомнения) во веки погибнет". Вот ты и живи да всё время дух учись различать – как благоухание – так и святость, чистота, а как зловоние, смрад духовный – значит, ересь, предательство православия и Бога – тогда уходи! И не бойся никого, кроме Бога одного. Так и живи!
– Батюшка, я ещё совсем слаб в вере, но могу ли я надеяться, что Вы меня, грешного, окормлять станете, как мой духовный отец – моё духовное сиротство призрите?
– Сиротства-то у тебя, положим, нет. Сонм святых и Сама Матерь Божия с Господом – все осуществления твоего спасения желают. К ним всегда с молитвой прибегай: за неотступность многое получишь. Ну а я тебе, чем смогу, помогать буду. Ну, Миша, – всего за один раз не вместить. Теперь настрой своё сердце на службу и на великую страшную тайну Церкви – Божественную Литургию. Пойдём в храм. Он у нас в честь Успения Пресвятой Богородицы.

– 11 –

И пошли они втроём в маленькую церковь, где во время службы Литургии Михаил ощутил себя малой частичкой – членом Церкви Христовой. Плакал и пел, славя Бога, и благодарение Ему принёс – жертву хваления,  и причастился Святых Христовых Тайн.
После службы и панихиды по Марьюшке новопреставленной подкрепились и пошли с Алипием; тот помогал Михаилу нести рюкзак с грибами. Легко шли два часа и у околицы села, троекратно облобызавшись, расстались.

+   +   +

Михаил вошёл в дом; всё было в точности, как описал отец Никодим: Марьюшка в благоуханной свежести лежит с просиянным ликом. Гроб её уже нарядно убран. Михаил, положив три земных поклона, поцеловал свою возлюбленную сестру и встал, и, утерев свои тихие слёзы, стал читать Псалтирь и читал с короткими перерывами весь день и всю ночь; только один раз его сменили.
На следующий день, вечером, приехал отец Никодим. Выглядел он не как лесной старец, а как величественный архимандрит – в полном облачении – с ним благочинный отец Николай. И повелели они храм Казанской Божией Матери открыть. Его быстро убрали, освежили воздух душистыми травами, устлав ими пол, с молитвой окропили святой водой и поставили на ночь гроб с телом Марьюшки. Отслужили Всенощную. Михаил и эту ночь читал Псалтирь. Алипий его сменял, когда тот изнемогал временами.
А утром, отслужив Заупокойную Литургию, совершали отпевание по полному чину – полтора часа она шла, семнадцатую кафизму пропели всю полностью.
Гроб вынесли на руках вчетвером: отец Никодим, отец Николай, Михаил и монах Алипий, обнесли вокруг храма с пением.
Предали земле – в могилку, вырытую рядом с могилой отца Нестора. Дёрном аккуратно выложили холмик, а поверху цветами, как ковром украсили. Крест установили тот, что сделал сам отец Никодим.
Поминки устроили в строгости, какие Марьюшке были бы по душе: разговоры тихие, раздумчивые, благочестивые; несколько раз пропели стихиры и тропари "покойны" да "вечную память".
Вечером отец Никодим ещё раз сходил на могилку, отслужил панихиду, после – попрощался и ушёл с монахом Алипием к себе в лес – оставаться ещё на ночь отказался.
Михаил не хотел уходить с могилки, припал к свежему дёрну, показавшемуся ему тёплым, и шептал Марьюшке слова любви, понимая, что теперь уже эта любовь простирается в вечность, где Марьюшке предстоит определиться.
Сорок дней во многих домах верующие читали по Марьюшке Псалтирь, на девятый, двадцатый и сороковой день – служили заупокойные службы, панихиды. Делали поминальные трапезы. А после сорокового дня пришёл отец Никодим и сказал Михаилу, что видел во сне Марьюшку, в светлой палате; стол в ней был полон яств неведомых, а сама Марьюшка чудным голосом пела славу Богу. Михаил обрадовался, так как ему она также являлась во сне и радостно сказала, как ей хорошо и что она будет за него молиться, но он побоялся довериться сну.

– 12 –

Прошло несколько лет. Михаил жил в доме один, почти всё раздал на помин души, оставил только самые необходимые вещи, книги, иконы. Собрал несколько человек, любящих службы и возобновил, как это было при Марьюшке, совершение служб суточного круга неиерейским чином. К ним потянулись люди, после служб проводили беседы, читали жития и спрашивали о вере. Батюшку так и не присылали.
В поведении Михаила многое стало меняться: он бросил палку, стал ходить быстро и довольно легко, но как бы подпрыгивая при каждом шаге (оберегая ногу от боли). Перестал стричься и брить бороду, одевался в ту самую одежду, что была на нём в день кончины Марьюшки. Гимнастёрка выгорела ещё сильнее, а брюки протёрлись и нуждались в починке. Но он не менял одежды.
Когда пришла третья зима – с Покрова лёг снег и не таял, Михаил тёплую одежду перестал носить, несмотря на все уговоры. Питался хлебом и водой. Молился часто в храме да на могилке, не говоря уже о ночных молитвах – почти не спал: вместо лежанки, ложился на голую лавку, очень редко топил печку в избе. Его только тем урезонил Василий, что нужно время от времени протапливать избу, чтобы иконы не портились – послушался, но сам в это время дома не бывал. Стал мало говорить, изменилась его речь: теперь он говорил быстро, неразборчиво и часто употреблял необычные слова, но не бессмысленные. Читал же на службе по-прежнему внятно и отчётливо. Иногда исчезал из деревни дня на три-четыре, потом опять появлялся и сразу к Марьюшкиной могилке. Помолиться, поговорит с нею да у креста обязательно на бумажке что-нибудь оставит: орешки или сухие яблоки, реже – конфеты. А потом их детям раздаст.
Однажды шёл он по дороге из ближнего леса по краю поля, а впереди женщина знакомая из деревни со старой коровой и маленькой, только что с большим трудом родившейся тёлочкой. Идёт Михаил и издали ещё видит, что тёлочка – не жилец, падает всё постоянно и всё труднее встаёт на ножки. Женщина плачет, Богу молится – корова-то старая, новую не купить, последняя надежда – вырастить тёлочку свою. И вот очередной раз упав, больше не поднялась малышка.
Подошёл Михаил, жалко ему очень стало тёлочку да плачущую женщину, слёзы так и полились, начал тихо, неразборчивой скороговоркой молиться и осенять издыхающую тёлочку крёстным знамением – так некоторое время, а потом достал из-за пазухи фляжку с крещенской водой и троекратно крестообразно полил недвижимую животинку. И вдруг она открыла глаза под длинными ресницами, тряхнула ушами и стала на ножки да так крепко! А через минуту весело махнув хвостиком, подошла к корове и начала энергично сосать её молочко. Женщина, обомлев, стояла, ничего не в состоянии сказать, а когда хотела поблагодарить Михаила, его на дороге не было. Пришла в деревню, рассказала всем, все они только ахали и долго восхищались. А Михаил опять пропал.
И хотя после этого случая его частенько просили помолиться о болящем, он приходил, молился и сразу уходил, не ожидая того, что будет. Несколько раз человек всё-таки умирал, а два раза Михаил не пошёл молиться, но стал сильно ругаться, удивив всех, кто его раньше знал. Один из тех, к кому он не пошел, был ужасным матерщинником и Бога часто хулил, а другая называла себя "целительницей".
В деревне появились новые люди, уже не заставшие в живых Марьюшку и Михаила, каким был он раньше. Они его дурачком считали и брезговали им; дети над ним смеялись и даже издевались, подножки ставили, он нелепо падал. Шапку закидывали в грязь, но он только смеялся через свои постоянные слёзы, обтирал шапку о траву и спокойно шёл дальше.

– 13 –

Наконец, прошёл слух, что в деревню назначили священника, родом из-под Львова, но который учился в Ленинграде, где и женился. Сын его тоже должен приехать вместе с молодой матушкой. Он закончил Ленинградскую семинарию, и его недавно рукоположили во дьяконы.
Ещё накануне Михаил бегал в каком-то возбуждении вокруг храма, пел "Богородице Дево" и плакал.
Наступило общее оживление: верующие из "стареньких" с волнением ждали, что их ждёт. Они знали, какой милостью Божией было время, когда был жив отец Нестор и Марьюшка. Но с другой стороны долго жить без священника тоже было плохо. Приходилось отпевать стариков одного за другим, привозя их на санях, а летом – в телеге за 12 километров, в ближайший действующий храм. А уж ходить на праздник или в воскресенье всё реже силы находили, и внуков своих перестали водить. Чего ж удивляться, что народ стал расцерковленным совершенно. Пьянство, разгильдяйство, воровство проникло в Киреевку, и ничем она больше не отличалась от тысяч таких же деревень без церквей.
За неделю до церковного новолетия приехал на "смотрины" своего прихода дородный, средних лет, протоиерей Григорий со своей матушкой Клавдией, невесткой (обе регентский класс окончили) и сыном – дьяконом Сергием, выпускником семинарии.  Прибыли на своей машине с благочинным Николаем, который сильно постарел и имел удручённый вид. Батюшка велел позвать старосту. Пришёл тоже сильно постаревший Василий. Открыл храм, поставил в нём лавки для проведения собрания в западной части храма так, что стол "президиума" стал боком к алтарю. Многие за это время умерли или уехали, поэтому пришлось доизбрать членов приходского совета. В храм пришли 25 человек – многие были в нём впервые. Пришёл и Михаил, поклонился, перекрестился на алтарь и подошёл под благословение к священству, потом сел сбоку в первом ряду.
Благочинный представил нового настоятеля и кратко о нём рассказал. Поздравил прихожан с возрождением жизни давно пустовавшего, заброшенного храма. Но тут же поправился: не ожидал он увидеть храм в сравнительно неплохом состоянии – крыша не течёт, балки и перекрытия не прогнили, как и полы, даже сыростью не пахнет. Иконы почти все на месте – аналои, светильники, паникадило и прочее.
– Знаю, что, оберегая от возможного осквернения или расхищения, благочестивые миряне часть ценностей хранят дома. Полагаю, что как только батюшка приедет служить, всё вернётся на свои места. Староста проследит за этим. Василий согласно кивнул головой.
– Послушаем теперь отца настоятеля – протоиерея Григория Быховца.
– Благословите, отец благочинный, – сказал с заметным украинским акцентом отец Григорий. Потрогал свою, почти клиновидную, короткую бородку, подчёркивающую гладкость его бритых щёк, и начал беседу с прихожанами. Говорил он умело, хорошо поставленным голосом, внятно и веско.
– В соответствии с действующим уставом Русской Православной Церкви нам с вами нужно доизбрать приходской совет, пополнив число недостающих членов и переизбрать тех, кто плохо работал или  сам  хотел выйти из числа членов совета.
Далее батюшка сказал, что устав разрешает председателем приходского совета избирать настоятеля как наиболее полномочное и компетентное лицо для всяких дел с различными инстанциями. Проголосовали – "за". Затем нужно было выбрать старосту, казначея и трёх членов ревизионной комиссии для передачи храма и его имущества батюшке.
Все заволновались: "Экая сложность – столько писанины, да и где взять разбирающихся в бухгалтерии людей?"
– Так положено и отступать от порядка непозволительно.
Затем отец настоятель сказал, что службы в храме в честь иконы Казанской Божией Матери будут совершаться в субботу, в воскресенье и в праздники. В субботу также будут крестины, общая исповедь, а в воскресенье исповеди перед Литургией не будет.
– Как это?! – изумились верующие.
– А так! Литургия – это главное таинство Церкви, к которому нужно заранее готовиться и активно молиться на службе, а исповедь только отвлекает. Чтение Слова Божия: Апостола и Святого Евангелия будет на русском языке, так как большинство не знает церковнославянского, а непонимание Слова Божьего недопустимо! Я слышал, что у вас тут много лет, как заведены сектантские порядки. Привыкли к беспоповщине и самочинно что-то читаете по богослужебным книгам. Впредь я запрещаю это своею властью, мне данной. И если узнаю, что вы собираетесь тайно по домам, то отлучу от причастия!
Недоумение появилось на лицах многих из новеньких, а те, кто знал, о чём идёт речь, пытались сослаться на давнее благословение и на то, что отец Нестор видел в этом большую пользу духовную. А ещё – что постоянные прихожане освоили же церковнославянский язык, как родной, так зачем молодым-то от него отходить. Где же учиться, как не на службах – в пении и чтениях. Но нестройные и слабые их голоса не были восприняты, и батюшка продолжал:
– Царствие Небесное отцу приснопамятному Нестору, но я этого не приемлю. В церкви главное, как вы знаете, – послушание, поэтому в храме у нас будут читать только чтецы-псаломщики и все службы – только со священником. Дома можете себе читать по Молитвослову каноны, акафисты, Псалтирь – и то с благословения моего. Самочиния я не потерплю!
Михаил, пристально смотревший на настоятеля и временами на благочинного, который сидел, опустив глаза, стал вдруг демонстративно поводить носом и, вынув большой грязноватый носовой платок, начал затыкать нос, как от дурного запаха.
Настоятель брезгливо поморщился и спросил старосту:
– Это ещё что у вас за дурачок?
– Да какой же он дурачок?! Он прекрасно знает службы полного чина, хорошо читает, молитвенник большой и…только он контужен был давно.
– А-а, понятно! Ну, с чтением мы без дурачков обойдёмся. Вот я вижу двух юношей – встаньте-ка, молодые люди!
Встали два брата Иван и Павел, недавно вернувшиеся из армии, крестившиеся тоже недавно. Хорошие ребята, но ещё совершенно не церковные; у них и Евангелия ещё дома не было, родители – неверующие, Они смущённо переглядывались, но не смели возразить.
– Один чтец будет, другой – пономарём, алтарником; могут и меняться – по моему распоряжению.
– Так они же совсем ещё не читают по-церковнославянски?
– Ничего, научим. Читать-то много не придётся. Службы будем сокращать: нам не упражнения на выносливость нужны, а чтобы всем доступно и легко воспринимать было ход службы. Вы, я слышал, почти монастырские порядки завели, а это, знаете ли, всегда подозрительно: под покровом монашеского радения либо прелесть расцветает, либо блуд кроется, да ещё какой!
Михаил побелел и с силой застучал своей палкой, которую непонятно зачем в этот день взял с собой.
– Прекратите и выйдите вон! – сказал отец Григорий.
Михаил вышел.
– И ещё, мои возлюбленные, если вы хотите, чтобы всё исправно у вас совершалось: крестины, венчания, освящения домов, строений, колодцев и пр., заказных треб в храме и на дому, то слушайте. Денег у вас мало, поэтому не будет грехом, если вы позаботитесь о том, чтобы приехавший у вас трудиться батюшка с семьёй – из города, без запасов, необходимых в деревне, чтобы перезимовать – не голодал, но был обеспечен всем необходимым. Для этого вы можете по доброй своей воле организовать сбор продуктов: овощей, солений, маринадов, варенья, мёда, сала, яиц и т.д. Всё это приносите в дом, а староста будет строго записывать, кто и что пожертвовал. Этим людям я буду в первую очередь совершать требы, что весьма справедливо. Неимущие же будут обслужены в своё время, не ропща и не завидуя братьям своим.
Среди людей возникло оживление. Две бабушки – чада отца Нестора – тихо плакали в уголки своих платков и один дедушка – бас хора, сначала громко сопел, а потом тоже всплакнул. Но остальные были уже готовы начать обеспечение батюшки продуктами – и намечали, чем собираются его одарить, чтобы в грязь лицом не ударить.
Батюшка заулыбался и что-то шепнул матушке.
– Хотел вас ещё вот о чём спросить: чья это могила напротив алтаря через дорожку, рядом с отцом Нестором? Явно наиболее посещаемая и изрядно украшенная?
– Это Марьюшки, келейницы отца Нестора.
– Да?! А я думал, игуменья какого-нибудь монастыря! Не слишком ли вы усердствуете, милые? Это смахивает на самосвятство. Помните, что у нас в Русской Православной Церкви святыми считаются только те, кто прошёл канонизацию на Архиерейском соборе. Так что, никаких песнопений, самочинных молебствий впредь там не устраивать. В дни годовых поминаний – можно и у могилы, но только со священником.
Хотели женщины рассказать, как часто им молитвы у могилы Марьюшки помогают, прямо там исцеления случались, но побоялись недоверия, насмешки.
Выбрали новый состав приходского совета. Василия оставили старостой, хотя он очень сопротивлялся.
Через час, обойдя кладбище и осмотрев центр деревни, настоятель и благочинный с домочадцами отца Григория, уехали.
К Михаилу пришёл Василий. Оба молчали. Заглянули две бабушки – баба Дарья и баба Анастасия – чада отца Нестора.
– Братие, что же это такое с нами будет?! Что за службы нас ожидают?! – с порога восклицали они.
– По нашим грехам Господь послал испытание. Похоже, что и обновленец, а по говору, вероятнее всего – западник. Как бы в какой-то момент Римского папу не стал поминать, – сказал Василий.
– Именно так и будет, – твёрдо произнёс Михаил и неожиданно тихо добавил, – Похоже, скоро придут времена, когда придется нам подвиг исповедничества начинать – от зла уклоняться.
Василий в недоумении взглянул на  него, помолчал, тяжело размышляя, потом вздохнул и смущенно сказал:
– Михаил, я  должен все-таки забрать сундук-то со священными сосудами и икону батюшкину Казанскую, что при нём слева на амвоне, на аналое лежала. Батюшка ничего не говорил, как с ней поступать?
– Не говорил, – ответил Михаил.
– Тогда, значит, надо забирать, – сказал Василий, – ты уж пойми!
В это время в дом, постучавшись, вошли шестеро прихожанок и двое парнишек, смущённые тем, что их определили на должности церковные, к которым они ещё не готовы, а Михаила отстранили от чтения.
Михаил ласково им улыбнулся, обнял за плечи, посадил на лавку по обе стороны от себя. Женщинам велел чай заварить.
– По своим личным книгам я бы вас быстро научил службе и чтению – вот "Часослов" сейчас дарю – начинайте читать внимательно, с правильными ударениями и без подвывания, а в один тон, то есть как бы на одной певучей ноте – со смыслом. Я не успею вас наставить, но Пелагея поможет, она, хоть и не так давно, но уже хорошо читает, и над службами работает – последовательность служб разбирает.
Пелагея, средних лет, строгая и немногословная, согласно кивнула: "Постараюсь во славу Божию!"
Парнишки, довольные, ободренные, поблагодарили Михаила и Пелагею по-светски: "Большое вам спасибо!"
– Спаси вас, Господи, надо говорить, – улыбаясь, поправила баба Дарья. Те смущённо повторили.
За скромной трапезой вспоминали прежние годы, Марьюшку и помянули её. Михаил за чаем был задумчив, лицо спокойное, но слёзы, как обычно, текли по его щекам.

– 14 –

Прошли три недели. Наконец, большой грузовик привёз два контейнера с вещами семьи настоятеля. Две легковые машины привезли его самого с родными, пушистым котом и огромной чёрной собакой, а также деликатные вещи, которые могли разбиться в грузовике.
Дом им выделили в центре деревни из числа построенных не так давно для сельсовета, поэтому у него был более городской вид и удобства. Довольно большой сад и огород спешно выгородили, прихватив участок брошенного дома.
Несколько дней, пока семья обустраивалась, деревенские помогали, как могли: притащили стремянки, покрасили забор, наличники и крыльцо с дверью. Председатель дал людям материалы – быстро пристроили сбоку застеклённую террасу. Пол покрыли линолеумом, поклеили новые обои.
Молодой дьякон Сергий оказался очень ухватистым молодым человеком – быстро завязал знакомства с колхозными мастерами – ходил, озабоченный устройством ванны и тем, чтобы провели электричество для плиты.
Когда дом внутри обустроили, пошли подношения: вышитые крестом полотенца, подушечки, кружевные накидки, дорожки, домотканые половики. Многое годами лежало в сундуках – либо как приданое, либо в память о родителях .
Потом деревенские понесли съестные припасы: овощи, грибы, всевозможные заготовки, мёд, сало, яйца, козью шерсть в мотках, два пуховых платка.
Все старались друг перед другом, тащили часто в ущерб себе – кто ведро солёных огурцов, кто лук в косицах, кто фасоль. Принял отец Григорий и со страхом поднесённые наливки и даже бутыль хорошо отогнанной самогонки. Батюшка заметно добрел и некоторых особо активных подносителей уже звал по именам.
Михаил всё больше чудил: бегал по деревне, помогал подносить всякие мелочи, натуженно пыхтя и изображая, как потом обливается от ноши – какого-нибудь маленького горшочка с геранью. Но в дом не входил.
На крыльце стоял отец Григорий в домашней цивильной одежде, очень вальяжный, благосклонным склонением головы, а иногда благословением пропускал в дом очередных сельчан. Вдруг он увидел Михаила, который на виду у всех юродствовал, как бы утрируя всю суету вокруг батюшки, и строго сказал Василию, стоявшему рядом с тетрадкой – списком жертвователей и отметками о том, что именно и сколько дарили:
– Уберите этого дурака! Чтобы я его больше не видел!
А Михаил вдруг заплясал по кругу и прокричал неожиданно для всех:
– Не тот дурак, кто в дурачках спасался, а тот, кто в дурачках остался.
В это время к дому шли две женщины; они с трудом катили огромную бочку с квашеной капустой, а за спиной несли ещё по сетке с домашней колбасой в кругах, шматками сала и свиной головой – недавно зарезанного порося.
Михаил опять закричал:
"Не тем Богу угождают,
Как тут чрево ублажают."
Разгневанный, отец Григорий ушёл в дом, хлопнув дверью, но дарители, несколько смущённые, всё же втащили всё на крыльцо и, сойдя с него сердито глянули вслед уходящему Михаилу.

– 15 –

Михаил вошёл в свой дом, встал на колени перед иконами, положил земной поклон и застыл, склонённый – молился. Икона Казанской Божией Матери, красиво украшенная голубым тонким гипюром с серебряными нитями и бахромой понизу и по краям, где она расшторивалась, была открыта и горящая лампада освещала её лик.
Михаил встал, благоговейно приложился к иконе и сказал, не оборачиваясь, Василию, молча стоявшему у порога и не решавшемуся сказать, зачем пришёл:
– Бери, Василий, если есть на то воля Божия, – и отошёл в сторону.
Василий подошёл к иконе, положил два земных поклона, приложился, не касаясь её руками, а затем взял за боковые края, хотел приподнять, сделал несколько попыток всё с большим усилием, потом попробовал наклонить её вперёд, думая, что она закреплена, но икона не двигалась с места. Осмотрел её сзади: там ничего не было.
– Давай, может быть, вдвоём осилим? – спросил он Михаила.
– Не думаю, – ответил тот, перекрестившись, но всё же попробовал помочь Василию.
Икона не хотела, чтобы её уносили, правильнее сказать, Матерь Божия не желала, чтобы трогали Её икону.
– Надо сходить за настоятелем – засвидетельствовать чудо, а то тебе не поверят и в воровстве обвинят.
– Да, – согласился Михаил и отошёл, дрожа всем телом и молясь.
Пришёл настоятель и несколько любопытных:
– Ну, что тут ещё у вас за фокусы ваш дурачок устраивает?! Будете мне тут чудеса демонстрировать! Отойдите!
Все расступились. Отец Григорий подошёл к иконе и взялся за неё, примерно соразмерив с ней свою силу. Икона не сдвинулась с места. Ещё несколько попыток – тщетно! Отец Григорий побледнел и, видимо, впервые испытав такое, растерялся. Но чтобы не уронить своё достоинство, спросил:
– Чья это икона?
– Батюшки Нестора, покойного.
– Ну, так пусть тут и остаётся. Он ведь дом свой вам оставил? – обратился он к Михаилу.
– Да – сначала Марьюшке, а она – мне.
Отец Григорий, увлекая всех, направился к выходу, у порога обернулся и положил земной поклон.
Михаил молился ещё час дома, потом встал с колен, взял палку и рюкзак книг и некоторых икон в мешке, заранее собранном. Достал холщовый мешок, сшитый точно по размеру иконы; с ним подошёл к ней и заговорил:
– Матушка моя, Пресвятая Царица Небесная, благоволи вместе со мной, грешным, иконе Твоей в путь отправиться по Марьиной дороге. Благослови!
С этими словами он спокойно взял икону и, бережно обернув её в вышитое полотенце, положил в мешок, точно подошедший ей по размеру. Накинул на шею хомутик, а на спине застегнул два ремешка, специально сделанные с дырочками, чтобы плотнее закрепить на поясе нижний край. Икона удобно расположилась у него на груди. Затем он надел свою штормовку, на спину – рюкзак, взял палку и, перекрестившись, сделал несколько поклонов . После того вышел и пошёл на восток по знакомой дороге…

Через несколько недель Василий вместе с отцом Николаем подъехали на машине к Большому лесу, пешком дошли до избушки, но нашли её пустой, а храм заколоченным. Видно, все ушли.

+   +   +

Где-то теперь Михаил блаженный, Христа ради юродивый, да старец Никодим, да монах Алипий? Бродят ли, обходя мимо большие города по дорогам Матушки Руси или нашли некий потаённый монастырь, в котором ощутили то самое – чистое благоухание  Истинной Церкви Христовой? Един Бог весть!

А повести на том конец и Богу слава!