Жизнь без прикрас. Гл. 8. Инфекционная анемия

 Я без всякого удовольствия вспоминаю эту свою последнюю учебу. Курсы находились при Военно-Ветеринарной Академии в Кузьминках.
 Кузьминки - бывшее подмосковное имение князей Голициных - было живописным местом с большим парком, прудами и усадебным ансамблем русского классицизма конца XVIII века. Все это было в довольно запущенном состоянии.
Собрали на курсы человек сорок, главным образом эпизоотологов и начальников вторых отделений ветотделов со всех округов. Жили мы в старинной церкви, переделанной под общежитие, где мучились от холода. Я был назначен старостой курсов, что накладывало на меня помимо учебы ряд обязанностей.
В академической столовой кормили плохо, и мы страдали от недоедания. Вскоре нас человек семь курсантов договорились с какой-то хозяйкой, которой отдавали свои пайки, она кормила нас три раза в день, и мы питались несколько лучше чем в столовой.
Жена писала редко, упрекала меня и жаловалась на жизнь. Дни тянулись медленно, учеба порядочно надоела, и я с нетерпением ждал, когда она кончится. Но вот у нас приняли экзамены и отпустили по домам. В середине марта 1947 года я вернулся в Новосибирск.

 Не прочна человеческая память, забылись события того далекого года. Помню, что весною Савенко послал меня в Омск проводить занятия с ветеринарным составом гарнизона по борьбе с гемоспоридиозами. Дней десять я провел в лагере под Омском на берегу Иртыша, читал лекции и проводил практические занятия.
Прошло много времени с тех пор, как я отправил свои вещи из Краснодара в Новосибирск, а их все не было. Наконец пришло извещение, что вещи пришли. Я поспешил на товарную станцию, где в ящиках вместо вещей нашел старые газеты и кирпичи - все было похищено. Кроме нашего багажа пропали довольно ценные вещи врача Зайцевского, одного из поклонников жены, который после демобилизации уехал из Новосибирска. Не хотелось бы, чтобы он подумал, что они присвоены нами. А главное - пропали мои дневники и поэтические упражнения юношеских лет, и это было обиднее всего.
Я предъявил железной дороге судебный иск, оценив пропавшее в 20000 рублей. Дело тянулось довольно долго и уже зимой закончилось в мою пользу; мне выплатили 2000 рублей, так как прошла денежная реформа, и стоимость денег увеличилась в десять раз. Это было единственным разом в жизни, когда я судился.

Наш Западно-Сибирский Округ был большой; от Тюмени на западе до Томска и Кемерова на востоке. Однако конского состава было не так много. Армия сокращалась, войска переходили на механическую тягу.
Изредка я выезжал в командировки и бывал во всех больших сибирских городах. Неоднократно мне приходилось посещать Тюмень, где в Военном Пехотном училище с признаками инфекционной анемии пало несколько лошадей.
Инфекционная анемия была страшной болезнью не столько для лошадей, сколько для ветеринарных врачей. Она была порождением сурового сталинского времени. Ранее ее совсем не знали, и в учебниках о ней писали мелким шрифтом в нескольких строчках. Но в 1933 году, выступая на пленуме ЦК партии, Молотов сказал, что некоторые ветврачи занимаются вредительством и, делая прививки, умышленно заражают лошадей.
Вспомнили об инфекционной анемии и ученые мужи, стали усиленно заниматься этим заболеванием, много писать о нем и сделали его каким-то пугалом. По данным науки эта болезнь имела самые различные признаки, самую разную патологоанатомическую картину при вскрытии, всевозможные пути заражения, вплоть до укуса насекомых. Болезнь считалась неизлечимой, и бороться с ней было чрезвычайно трудно, почти невозможно. Инструкция по борьбе с ней была очень сложной, почти невыполнимой; продолжительность карантина исчислялась годам. И если раньше это заболевание совсем не регистрировалось, то в предвоенные годы оно вдруг получило самое широкое распространение.
 Заподозренных в заболевании лошадей начали отстреливать, а ветсостав по подозрению во вредительстве - арестовывать. Ветеринары разделились на две группы: сторонников инфекционной анемии, которые чуть ли не в каждой затемпературившей лошади видели ее проявление, и противников, которые отрицали ее широкое распространение и пытались отрицать существование этой болезни вообще. Я принадлежал к числу последних и, хоть в моей практике были случаи, когда были основания подозревать это заболевание, я никогда не ставил диагноз на инфекционную анемию, или, как ее тогда называли и со страхом шепотом произносили "инан".
 Мне кажется, что я был прав. Это была надуманная болезнь, порожденная страхом. В какой-то степени она была отражением того времени, когда шпиономания и страх перед вредительством стали настоящей трагедией народа. Теперь эта болезнь забыта и не наблюдается в нашей стране, как забыты теории Лысенко, отрицавшего генетику и травопольную систему, стремление повсюду насаждать кукурузу и прочие нелепости, порожденные отсутствием свободы мышления.
 Когда в Тюменском Пехотном училище появились случаи заболевания лошадей, я отказался от постановки диагноза на "инан", и болезнь осталась не распознанной. Савенко боялся, что ему попадет за эти случаи, и это еще более обострило наши отношения. Позже я узнал, что он ходатайствовал перед начальником управления Лекаревым о снятии меня с должности эпизоотолога и назначении на мое место полковника Ермачкова - начальника Омского окружного ветеринарного склада. Возможно, это и удалось бы; но вскоре ему самому пришлось с позором уйти. Причиной этому было дело Курловича.
 Курлович был начальником окружной ветамбулатории, находившейся в новосибирском военном городке. Это был белорус, ловкий, жуликоватый парень. Когда после окончания войны расформировывались войсковые части, и лошадей передавали в народное хозяйство, больных животных передавали в ветеринарную амбулаторию. Пользуясь бесконтрольностью и отсутствием учета, Курлович лошадей продавал и присваивал деньги. Весной 1947 года он был арестован и приговорен к двадцати пяти годам тюремного заключения. Не знаю, насколько был виноват Савенко; но как факт передавали, что Курлович подарил его жене меховое манто и делал другие подношения. Савенко стали часто вызывать в прокуратуру, и ему тоже грозил арест. Командующий войсками округа Еременко, не желая выносить сор из избы, взял его под защиту, и он быстро демобилизовался и уехал в Ригу.