Часть 1 Бальзак и Маленькая Китаянка Швея

Часть I

Староста деревни, мужчина лет пятидесяти, сидел, скрестив ноги, в центре комнаты, вблизи горящего угля в камине, выдолбленном прямо в полу. Он изучал мою скрипку. Среди всех вещей, привезенных в горную деревню двумя «городскими» - как называли жители деревни Луо и меня, - это была единственная вещь, которая выделялась своей чужеродностью, цивилизацией, и потому вызывала подозрение.

Один из крестьян вышел вперед с масляной лампой, чтобы помочь определить этот странный объект. Староста перевернул скрипку и впился глазами в черную внутренность инструмента, словно государственный таможенник в поисках наркотиков. Я заметил три кровавые точки в его левом глазу: одна большая и две маленькие - с одинаковым ярко-красным оттенком.
Подняв скрипку на уровне глаз, он потряс ею, словно был уверен в том, что что-то выпадет из дырочек для звуков. Он изучал ее с таким энтузиазмом, что я испугался, как бы он не порвал струны.

 Почти каждый житель деревни поднялся к горе в дом на подпорках, чтобы засвидетельствовать приезд городских. Мужчины, женщины и дети столпились внутри узкой комнаты, прижимаясь к окнам, отталкивая друг друга у двери. Когда в результате из скрипки ничего не выпало, староста поднес свой нос к дырочкам для звука и глубоко вдохнул. Несколько жестких волосинок, высунувшихся из его левой ноздри, слегка колыхнулись.
Все же никакой разгадки.

Он провел своими огрубевшими пальцами по одной струне, затем по другой… От странных звуков толпа стояла, как замороженная, словно звук внушал им почтение.
 
- Это игрушка, - торжественно произнес староста деревни.

От этого вердикта мы онемели. Луо и я тайно обменялись тревожными взглядами. Дело обстояло плохо.

Один из крестьян забрал «игрушку» из рук старосты, постучал кулаками по ее спинке, затем отдал ее другому человеку. На некоторое время моя скрипка пошла по рукам, а на нас - двух слабых, худых, утомленных и смешных городских ребят – никто не обращал внимания. Мы шли по горам весь день, и наши одежда, лица и волосы были в грязи. Мы выглядели, как маленькие жалкие солдаты-реакционеры из фильма-пропаганды после того, как их захватила орда работников коммунистического колхоза.

- Глупая игрушка, - хриплым голосом прокомментировала женщина.

- Нет, - поправил ее староста деревни, - буржуйская игрушка.

Меня охватил холод, несмотря на костер, пылающий в центре комнаты.

- Городская игрушка,- продолжил староста, - ну давайте, сожгите ее!

От его команды толпа оживилась. Все сразу заговорили, крича и пытаясь схватить игрушку для того, чтобы именно ему досталась возможность бросить ее в угли.

- Товарищ, это музыкальный инструмент, - произнес Луо как можно более невозмутимым тоном, - и мой друг – хороший музыкант. Это правда.

Староста деревни попросил скрипку и посмотрел поверх нее еще раз. Затем он вручил ее мне.

- Простите меня, товарищ, - сказал я в растерянности, - но я не очень хорошо играю.

Я увидел, как Луо тайно подмигнул мне. В недоумении я взял скрипку и начал ее
настраивать.

- То, что вы сейчас услышите, товарищ, является сонатой Моцарта, - объявил Луо, сохраняя спокойствие.

Я был потрясен. Неужели он сошел с ума? Музыка Моцарта, как и всех западных композиторов, находилась под запретом уже несколько лет. Мои ноги в промокших туфлях оледенели. Я дрожал, охваченный холодом.

- Какая соната? – осторожно спросил староста.

- Не знаю, – промямлил я. – Западная.

- Это песня?

- Что-то вроде того, - ответил я уклончиво.

В этот момент пламя бдительного коммуниста вновь вспыхнуло во взгляде старосты, и в его голосе прозвучала враждебность.

- Как называется твоя песня?

- Это похоже на песню, но на самом деле это соната.

- Я спрашиваю тебя, как она называется?!– раздраженно спросил он, уставившись на меня.
Я вновь взволновался из-за трех кровавых точек в его левом глазу.

- Моцарт… - пробормотал я.

- Моцарт что?

- Моцарт думает о председателе Мао, - вмешался Луо.

Дерзкая выходка! Но она подействовала – словно услышав что-то чудодейственное, зловещий взгляд старосты смягчился. Морщинки вокруг его глаз расплылись в широкой довольной улыбке.

- Моцарт думает о Мао все время, - сказал он.

- Верно, все время, - согласился Луо.

 Как только я взял смычок, раздался взрыв аплодисментов, но мне все еще было не по себе. Однако когда я провел опухшими пальцами по струнам, звуки музыки Моцарта нахлынули на меня, словно мои верные друзья. Лица крестьян, такие зловещие сначала, смягчились под воздействием ясной музыки Моцарта, как осушенная земля под ливнем, и затем, под танцующим светом масляной лампы они слились в одно расплывшееся пятно.

Я сыграл еще немного. Луо зажег сигарету и тихо закурил, как взрослый мужчина.
Так мы впервые вкусили «перевоспитание». Луо было восемнадцать, мне - семнадцать.



* * *

Несколько слов о «перевоспитании»: к концу 1968 года Великий Кормчий Китайской Революции Председатель Мао начал кампанию, которая должна была в корне изменить страну. Университеты закрылись, и все «молодые интеллектуалы», подающие надежды мальчики и девочки, выпускники средних школ, были отправлены в деревни для того, чтобы «быть перевоспитанными бедными крестьянами» (спустя несколько лет эта беспрецедентная идея вдохновила другого лидера революции в Азии, на этот раз в Камбодже, предпринять более амбициозный и радикальный план: он выслал все население столицы, как молодых, так и стариков, в «деревню»).

Истинная причина такого решения Мао Цзэдуна оставалась неясной. Была ли это уловка для того, чтобы избавиться от Красных Стражей, хунвейбинов, которые ускользали от его власти? Или это стало причудой великого революционного мечтателя, желавшего создать новое поколение? Никто никогда не смог найти настоящей причины. В то время Луо и я часто секретничали по этому поводу, словно парочка конспираторов. Мы решили, что причиной всего стала ненависть Мао к интеллигентам.

Мы не были первыми, кого использовали, словно подопытных кроликов, в этом великом человеческом эксперименте, и не были последними. В начале 1971 г. мы приехали в эту деревню, в забытый Богом уголок в горах, и именно я играл тогда на скрипке старосте деревни. По сравнению с другими наши дела были не так уж и плохи. Миллионы молодых людей уезжали туда до нас, и миллионы последовали за нами. По иронии судьбы ни Луо, ни я не имели среднего образования. Нам не удалось получить высшее образование. К тому времени, когда нас выслали в горы в качестве молодых интеллектуалов, мы закончили только три класса младшей средней школы.

Трудно было понять, за что нас обоих прозвали интеллигентами, в то время как знания, полученные нами в средней школе, не представляли ничего особенного. С двенадцати до четырнадцати лет нам пришлось подождать, когда завершится Культурная Революция, чтобы школы открылись вновь. И когда нас, в конце концов, внесли в список учеников, мы были глубоко разочарованы: математику вырезали из учебного плана, как и физику с химией. С этого момента наши уроки ограничились «Основами промышленности и сельского хозяйства». Украшением обложек наших учебников стала картинка с изображением рабочего с мускулистыми руками, как у Сильвестра Сталлоне, в кепке, размахивающего огромным молотом. Рядом с ним была крестьянка, или вернее, коммунистка в виде крестьянки в красном платке (среди нас, школьников, ходила вульгарная шутка, будто она подвязала гигиеническую прокладку вокруг своей головы). На несколько лет лишь эти учебники, а также «Маленькая Красная Книга» Мао стали нашими единственными источниками знания. Все остальные книги находились под запретом.

Сначала нам запретили посещать среднюю школу, после - нам навязали роль молодых интеллигентов, так как наших родителей назвали «врагами народа».

Мои родители были врачами. Отец – специалист по легким и мать – консультант по паразитарным заболеваниям. Оба они работали в больнице Чэнгду, в городе с четырьмя миллионами населения. Далеко от Пекина, но вблизи Тибета.

По сравнению с моими родителями, отец Луо, известный дантист, чье имя было на слуху почти у всего Китая, являлся настоящей знаменитостью. Однажды, за день до Культурной Революции, он упомянул при своих студентах, что вставлял зубы Мао Цзэдуну так же, как и Мадам Мао и Чан Кайши, бывшему президенту Республики до ее захвата коммунистами. Там были также и люди, изо дня в день годами созерцавшие портрет Мао, которые так или иначе отметили, что зубы Мао были грязноватыми, если не сказать желтыми, но никто не говорил об этом вслух. И сейчас здесь известный дантист публично заявляет о том, что Великий Кормчий Революции вставил себе новые зубы, или что-то подобное. Это было далеким от правды, непростительным, сумасшедшим преступлением, хуже, чем раскрытие секрета национальной безопасности. Его преступление стоило ему больше смерти, потому что он осмелился упомянуть имена Мао и его супруги наряду с именем самого последнего мерзавца на свете: Чан Кайши.

Многие годы семья Луо жила в квартире, рядом с нашей, на верхнем третьем этаже кирпичного здания. Он был пятым сыном своего отца, и единственным сыном своей матери.
Я не преувеличиваю, называя Луо своим лучшим другом, который у меня когда-либо был. Мы выросли вместе, вместе приобретали наш разнообразный опыт, в целом – достаточно тяжелый. Мы редко ссорились.

Я никогда не забуду тот единственный случай, когда мы подрались, или, точнее, когда он поколотил меня. Это случилось летом 1968-го года. Ему было около пятнадцати, мне только что исполнилось четырнадцать. В обеденное время проходило большое политическое собрание на спортивной площадке возле больницы, где работали мои родители. Оба мы знали, что целью собрания станет отец Луо, и что там его ожидает очередное публичное унижение. Когда время приблизилось к пяти часам, и никто не вернулся, Луо попросил меня пойти с ним в больницу.
 
- Мы запомним каждого, кто обвинял моего отца, или ударил его, - сказал он. – Чтобы потом отомстить, когда станем взрослыми.

Спортивная площадка была похожа на дрожащее море из черных голов. Стоял очень жаркий день. Ревели репродукторы. Отец Луо склонился на четвереньках перед великим памятником. Огромная плита цемента на проволоке висела на его шее, так глубоко врезаясь в его кожу, что ее не было заметно. На плите было написано имя и его преступление: РЕАКЦИОНЕР.
Даже оттуда, где я стоял, на расстоянии тридцати метров, я смог различить темное пятно пота, капающего на землю.

Мужской голос кричал из репродуктора:

- Признавайся, что ты спал с медсестрой!

Голова отца Луо висела так низко, что его лицо казалось влитым в плиту цемента. Микрофон подтолкнули под его рот, и послышалось слабое, дрожащее «да».

- Расскажи нам, как это произошло! – голос инквизитора прорычал из репродуктора. – Кто начал это?

- Я.

- И что затем?

На несколько секунд все утихли. Затем вся толпа одновременно завизжала:

- И что затем?

Этот визг, поднятый двумя тысячами голосов, напоминал гул грома, прогремевшего у нас над головами.

- Я начал это… - признался отец Луо.

- Продолжай! Подробнее!

- Но как только я коснулся ее, я упал… в туман и в тучи.

Мы ушли, когда толпа фанатиков завершила свою массовую инквизицию. По дороге домой я неожиданно почувствовал, что слезы текут у меня по щекам, и понял, что мне очень нравится этот дантист.

В этот момент, не сказав ни слова, Луо ударил меня кулаком. Удар был такой, что я почти потерял равновесие.



* * *
 
В 1971 г. мало что отличало нас – одного – сына специалиста по легким, другого – сына известного классового врага, который имел привилегию коснуться зубов Мао – от другой неcчетной тысячи «молодых интеллектуалов», сосланных на гору Феникс Неба. Название поэтически объясняло ее устрашающую высоту. Невзрачные воробьи и обычные птицы никогда не смогли бы долететь до ее вершины, так как она являлась особенным местом для крылатых существ, родственных небу: могущественное, мифическое и глубокое одиночество.

Дороги в гору не было, только узкая тропинка круто извивалась сквозь огромные стены скалистых гор. Чтобы увидеть свет машины, услышать звук горна, почувствовать запах ресторанной еды, так или иначе, в поисках цивилизации вам пришлось бы идти пешком около двух дней через суровые горные местности. Спустя сто километров вы бы достигли берегов реки Я и маленького города Юнчжэн. Единственным европейцем, чья нога ступала на эту землю, был французский миссионер Отец Мишель, попавший туда в поисках найти новую дорогу в Тибет в 1940-х годах.

«Район Юнчжэн небезынтересен, - прокомментировал иезуит в своих заметках. Одна из гор, известная в местности как Феникс Неба, заслуживает особенного внимания. Она знаменита медью, издавна добываемой здесь для чеканки монет. Рассказывают, что гора была подарена императором династии Хан своему фавориту, одному из главных евнухов в его дворце. Созерцая головокружительные склоны вокруг меня, я смог различить только тропинки, поднимающиеся от затененных расщелин и обрывов к небу, где они, казалось, таяли в туманном воздухе. Я заметил кучку кулей у подножия тропинки, похожих на тяжеловесов, нагруженных огромными ящиками меди, которые привязали к их спинам. Мне сказали, что производство меди снижается уже в течение многих лет, главным образом, из-за отсутствия транспорта. В настоящее время благодаря географическим условиям горы местное население начало выращивать опиум. Мне посоветовали не подниматься туда, так как хозяева выращиваемого опиума вооружены. После сбора урожая они нападают на каждого, кто оказывается рядом. Итак, я довольствовался наблюдением издали этого одинокого и дикого места, так густо заросшего гигантскими деревьями, запутанного ползучими растениями и пышной растительностью, что всегда можно было ожидать какого-нибудь бандита, готового выскочить в любой момент из тени».

На Фениксе Неба находилось около двадцати деревень, разбросанных вдоль единственной извилистой тропинки, спрятанной в глубине мрачных долин. Обычно в каждой деревне жило около пяти или шести молодых людей из города. Но наша деревня, лежащая на самой вершине и самая бедная из всех них, могла принять только двух человек: Луо и меня. Нам выделили место в доме на подпорках, где староста деревни изучал мою скрипку. Эта конструкция являлась собственностью деревни, и не предполагалась для проживания людей. Внизу, в пространстве между деревянными подпорками, поддерживающими пол, находился свинарник, занятый огромной, толстой свиноматкой, такой же общественной собственностью. Построенное из грубых деревянных досок с неокрашенными стенами и неоглаженными брусьями; оно больше походило на амбар для хранения маиса, риса и вещей, нуждавшийся в ремонте. Оно также являлось наилучшим местом встречи для внебрачных любовников.

 В течение всего времени нашего «перевоспитания» в доме на подпорках не было мебели. Там не было даже стола или стула, стояли только две временные кровати, отодвинутые от стены в уголок без окон.

Тем не менее, наш дом вскоре стал центром внимания деревни благодаря другому фениксу, меньшей его версии, почти миниатюре, и занимающей меньше места, хозяином которого был мой друг Луо.



* * *

На самом деле это был не феникс, а горделивый петух с перьями, как у павлина, мерцающими зеленым с отливами глубокого синего. Под запыленной стеклянной крышкой будильника Луо можно было увидеть его, клюющего невидимый пол острым черным клювом, в то время как вторая стрелка медленно ползла по циферблату. Затем он поднимал голову, широко открывал свой клюв и тряс перьями, заметно удовлетворенный, клевал невидимые крупинки риса.
Это были очень маленькие часы и, без сомнения, только благодаря своему размеру они убереглись от взгляда старосты деревни, когда мы приехали. Они умещались на ладони, и издавали приятный звон, когда будильник начинал ходить.

До нашего приезда ни у кого в деревне не было будильника; часов или ручных часов никто не имел. Люди высчитывали время по восходу и закату солнца.

Нас удивило то, какое впечатление произвел будильник на крестьян. Он стал предметом поклонения. Все приходили спросить время, как будто наш дом на подпорках был храмом. Каждое утро я наблюдал один и тот же ритуал: староста вышагивает вперед и назад, выкуривая свою бамбуковую трубку, такую же длинную, как и старомодная винтовка, зорко глядя на часы. При звонке в девять часов он пронзительно свистел для сбора крестьян на работу в поле.

- Время пришло! Вы слышали? - он кричал, словно вымершим, домам вокруг. – Время поднимать ваши задницы, вы, ленивые деревенщины, вы, отродья волов! Чего вы ждете?

Ни Луо, ни я не испытывали какого-либо энтузиазма, берясь за работу, которую нас заставляли делать на этой горе с ее извилистыми тропинками, поднимающимися так высоко, что они исчезали в облаках, с тропинками, недостаточно широкими для самодельных тележек, так что человеческое тело было единственным средством для транспортировки.

Что нас больше всего ужасало, так это перевозка навоза в лотках на спинах. Эти деревянные лотки были усеченной формы и их сделали специально для переноса всех видов сточных вод, человеческих или животных. Каждый день нам приходилось наполнять специальные лотки смесью экскрементов и воды, поднимать их на наши плечи и карабкаться вверх по горе к полям, многие из которых находились на головокружительной высоте. При каждом шаге мы слышали хлюпанье нечистот в ведре прямо возле наших ушей. Жидкая глинистая смесь вытекала через края и текла струями по нашим телам, пока мы полностью не промокали. Дорогой читатель, я воздержусь от деталей каждого нашего неудачного шага; достаточно будет сказать, что малейшее неверное движение было в целом неминуемо.

Однажды утром, когда мы проснулись, мысль об ожидающих нас лотках казалась такой отвратительной, что мы не могли заставить себя подняться. Мы все еще лежали в кроватях, когда услышали приближающиеся шаги старосты деревни. Было почти девять часов, и вид петуха, готового начать клевать, навел Луо на мысль: он мизинцем перевел стрелки часов на час назад. Мы снова легли в постель, чтобы насладиться сном и немного поваляться, было еще приятнее при мысли, что староста вышагивает вперед и назад снаружи, дымя своей длинной бамбуковой трубкой. Дерзость трюка во многом помогала нам сдерживать наше негодование против тех, кто раньше выращивал опиум, а сейчас превратился в «бедных крестьян» благодаря коммунистическому режиму, и ответственных за наше "перевоспитание".
После этого исторического утра передвижка стрелок будильника вошла у нас в привычку. Все зависело от того, как мы себя чувствовали физически и ментально. Иногда вместо того, чтобы повернуть часы назад мы их передвигали вперед на час или два, чтобы пораньше закончить наш рабочий день.

В конце концов, мы изменяли позицию стрелок столько раз, что уже и понятия не имели, сколько времени было на самом деле.



* * *

На горе Феникс часто лил дождь. Из трех дней два дня шел дождь. Штормы или ливни случались редко; вместо этого лил монотонный, коварный мелкий дождь, который, казалось, зарядил навечно, так что вершины и холмы вокруг нашего дома постоянно покрывались густой и мрачной туманной пеленой. Такой неземной вид нагонял на нас депрессию. Что уж тут говорить о вечной влажности внутри помещения и еще более угнетающей сырости на стенах, жить там было хуже, чем в подвале.

Луо иногда не мог заснуть. Он вставал, зажигал масляную лампу и ползал под кроватью в поисках какого-нибудь случайно завалявшегося сигаретного окурка, который он мог там позабыть. Вновь появившись из сумрака, он садился, скрестив ноги, на своей кровати и складывал сырые окурки на клочок бумаги (чаще всего, на драгоценное письмо от его родителей) и высушивал их над масляной лампой. Затем он собирал на бумаге табак с аккуратностью часовщика, не рассыпав ни крупинки. Скрутив сигарету, он гасил лампу, садился и курил в темноте, слушая тишину ночи, нарушаемую только приглушенным хрюканьем снизу, где в грязи с занятым видом рылась свинья.

Порой дождь лил беспрерывно день за днем, и раздражение от отсутствия табака росло. Однажды Луо разбудил меня в середине ночи.

- Я не могу найти ни одного окурка.

- Ну и что?

- У меня депрессия, – сказал он. – Почему бы тебе не сыграть мне что-нибудь на скрипке?

Я сделал, как он сказал. Вытащив смычок, полусонный, я вдруг подумал о наших родителях, его и моих: если бы только они могли увидеть колыхание пламени масляной лампы в нашем доме на подпорках, если бы только они могли услышать мелодию моей скрипки вперемешку с хрюканьем свиньи… Но никто не мог ничего услышать. Даже крестьяне. Наши ближайшие соседи жили, по меньшей мере, на расстоянии сто метров.

На улице шел дождь. Не обычная легкая морось, как всегда, а сильный ливень, барабанящий по черепицам. Без сомнения, он только обострил уныние Луо: было чувство, словно нас обрекли провести всю нашу жизнь в этом «перевоспитании». Отпрыски обычных родителей, как рабочих, так и революционных интеллектуалов могли не волноваться и быть уверенными в том, что они смогут вернуться в свои семьи всего лишь после двух лет «перевоспитания». Это была официальная линия Партии. Но у сыновей и дочерей названных врагами народа, шансов вернуться домой было ничтожно мало: три из тысячи. По статистике нам с Луо не на что было надеяться. Нас оставили с мрачной перспективой состариться и облысеть в доме на подпорках, и также умереть в нем, после чего наши тела будут завернуты в белый саван, как полагалось в этой области. Было множество причин для уныния и бессонницы.

Той ночью я сыграл немного из Моцарта, немного из Брамса и под конец сыграл сонату Бетховена, но даже они не смогли поднять настроение моего друга.

- Попробуй что-нибудь еще, - попросил он.

- Есть какие-нибудь предложения?

- Что-нибудь повеселее.

Я хорошенько подумал, пересмотрев весь свой скудный репертуар, но ничего не нашел.
Луо начал напевать что-то в революционном духе.

- Как тебе это нравится? – спросил он.

- Отлично.

Я сразу же подобрал аккомпанемент. Это была тибетская песня, в которой китайцы изменили слова, чтобы можно было восхвалять в ней Председателя Мао. Но переделка не испортила ее: песня звучала все так же торжественно. С возрастающим оживлением Луо взболтнул ногами и начал прыгать вверх и вниз от кровати к монотонному стуку дождя, капающему сквозь разбитые черепицы.

«Три из тысячи» - блеснуло у меня в голове. У меня было три шанса из тысячи, а у нашего меланхоличного курильщика рядом, изображающего сейчас танцора, их было меньше. Однажды, возможно, я стану настоящим скрипачом, скромным местным или областным преподавателем-пропагандистом – и в местности Юнчжэн, например, передо мной могут раскрыться двери для работы над концертами Красных для скрипки. Я подумал, что Луо не умел даже играть на скрипке, и он не был хорошим баскетболистом или футболистом. В действительности, у него не было ни одного навыка, который мог бы ему помочь стать одним из трех в тысяче. Он даже мечтать об этом не мог.

Единственное, в чем он был мастером, так это в рассказывании историй. Приятный талант, это уж точно, но незначительный, и малоперспективный. Современный человек ушел далеко от времен «Тысячи и одной ночи», и все современные общества, будь то капиталистические, или социалистические, к сожалению, отошли далеко от древних рассказчиков.

Единственным человеком в мире, кто высоко ценил этот дар, щедро вознаграждая за него, был наш староста деревни, последний из благородных приверженцев ораторского красноречия.
Гора Феникс была так оторвана от цивилизации, что у большинства ее обитателей совсем не существовало возможности посмотреть фильм, не говоря уж о том, чтобы сходить в кино. Изредка Луо и я представляли старосте истории из фильмов, которые мы видели, и ему всегда хотелось услышать еще. Однажды, разузнав, когда будет очередной показ фильма в Юнчжэн, он решил отправить Луо и меня посмотреть его. Мы взяли выходной на два дня для поездки в город и два – на возвращение. Предполагалось, что мы посмотрим представление в день нашего приезда. После дома в деревне мы должны были рассказать фильм от начала до конца старосте деревни и всем, кто захочет, именно столько времени, сколько длился фильм.
Мы приняли предложение, и, на всякий случай, просмотрели два фильма подряд. Площадка для игры в баскетбол городской средней школы была переделана во временный кинозал на открытом воздухе. Местные девушки были великолепны, но мы заставили себя сосредоточиться на экране, уделяя больше внимания диалогу, костюмам актеров и жестам, обстановке каждой сцены, даже музыке.

Вернувшись в деревню, мы начали разыгрывать «устный видео-сеанс» - такого еще никогда не было. Все одинокие жители деревни заполонили участок возле нашего дома. Староста сидел в середине первого ряда, держа в одной руке длинную бамбуковую трость и нашего «феникса земли» в другой, чтобы отсчитывать продолжительность представления.

У меня был страх перед публикой, поэтому мою роль упростили до механического перечисления обстановки каждой сцены. Но здесь гений Луо-рассказчика проявил себя на высоте. Он не распространялся об описаниях, но разыгрывал роли каждого характера по порядку, соответствующе приспосабливая тон голоса и жестов. Он полностью контролировал повествование, выдерживая недосказанность, задавая вопросы слушателям, делал так, чтобы они отвечали, и исправлял их ответы. К тому времени, как мы, вернее, он, дошел до конца истории, в отведенное нам время, наша аудитория была в восторге.

- В следующем месяце, - объявил староста деревни с высокомерной улыбкой, - я отправлю вас на другой фильм. Вам будут платить за них так же, как если бы вы работали на полях.

Сначала мы подумали, что это будет просто приятное изменение; но мы и представить себе не могли в тот момент, насколько это изменит всю нашу жизнь, а точнее, жизнь Луо.



* * *

У принцессы горы Феникс были бледно-розовые холщовые туфли, крепкие и мягкие. Сквозь них можно было увидеть, как сгибаются пальчики на ее ногах, когда она работала на педали швейной машинки. В ее дешевых, самодельных туфлях не было ничего необычного, но в тех краях, где все ходили босиком, они привлекали взгляд, казались утонченными и изящными. Прекрасную форму ее ног и коленей подчеркивали белые нейлоновые носки.

Длинная коса, шириной около трех-четырех сантиметров, тянулась от затылка до поясницы, где кончик подвязывался совершенно новой красной лентой.

Когда она нагибалась над своей швейной машинкой, на блестящей металлической основе отражался воротник ее белой блузки, овальное лицо и огонек в ее глазах, без сомнения, самых прекрасных глаз во всей округе Юнчжэн, если не всей области.

Широкая долина разделяла ее деревню и нашу. Ее отец, единственный портной на горе, часто выезжал из своего старого и большого дома, который служил одновременно и мастерской, и жильем. Его шитье всегда пользовалось спросом. Когда бы семье ни потребовалась новая одежда, они первым делом шли в Юнчжэн покупать куски ткани, после чего приходили к портному обсудить стили, цены и удобное для него время, чтобы прийти и сшить одежду. В назначенный день на заре подходила свита из нескольких крепких мужчин, чтобы, в свой черед, унести машинку на своих спинах.

У портного были две швейные машинки. Первая, которую он всегда возил от одной деревни к другой, была старой: марку и название производителя нельзя было прочесть. Вторая была новой, «Сделана в Шанхае», и он оставил ее для своей дочери, Маленькой Швеи. Он никогда не брал дочь в поездки, и это решение, благоразумное, но жестокое, очень огорчало всех молодых холостяков, которые боролись за ее благосклонность.

Портной жил, как король. Куда бы он ни приехал, в округе всегда начиналось огромное оживление, подобное по масштабу деревенскому фестивалю. Дом его клиента, наполненный жужжанием швейной машинки, становился центром жизни деревни, что давало семье возможность показать свое благосостояние. Для него выбирали самую вкусную еду, и иногда ближе к концу года, когда начинались подготовки к празднованию Нового Года, резали свинью. Он всегда проводил неделю или две в деревне, последовательно меняя дома.

Луо и я впервые познакомились с портным, когда мы шли к Четырехглазому, нашему приятелю в прошлом, которого отправили в другую деревню. Лил дождь, и мы осторожно шли по крутой, скользкой тропинке, покрытой молочным туманом. Несмотря на предосторожность, мы несколько раз оказывались по колено в грязи. Неожиданно, завернув за угол, мы увидели идущую к нам процессию одной колонной, сопровождавшую паланкин, в котором восседал человек средних лет. За царской повозкой следовал слуга, несущий на своей спине швейную машину. Мужчина нагнулся к своим носильщикам и, казалось, спросил их что-то про нас.

Он был хрупкого телосложения, худощавый, морщинистый, но полный энергии. Два носильщика держали на плечах его паланкин, крепко привязанный на два прочных бамбуковых черенка: один - впереди и другой - позади. Можно было услышать треск стула и палки в ритм тяжелой медленной поступи носильщиков.

Когда мы уже собирались пройти мимо паланкина, портной наклонился ко мне так близко, что я смог услышать его дыхание:

- Вай-о-лин! - проревел он, стараясь сымитировать английское слово.

Его голос прозвучал, словно удар грома, и я отскочил от него, на что он отреагировал взрывом смеха. Он производил впечатление взбалмошного господина.

- Ты знаешь, что здесь, на этой горе, наш портной путешествует больше всех? – спросил один из носильщиков.

- В свою молодость я ездил даже до Янь, что на двести километров дальше Юнчжэн, - объявил великий путешественник, не дав нам ответить.- Во времена молодости у моего учителя был такой же инструмент, как и у тебя, он висел на стене, чтобы впечатлить клиентов.
Затем он замолчал, и процессия двинулась дальше.

До того, как исчезнуть из вида, он повернулся и прокричал еще раз:

- Вай-о-лин!

Носильщики и десять крестьян, сопровождавших его, медленно повернули к нам свои головы и произвели продолжительный звук, больше похожий на вымученный вопль, чем на английское слово.

- Вай-о-лин!

Они рассмеялись, словно стайка шаловливых мальчишек. Затем они развернулись и пошли дальше. Очень скоро процессия скрылась в тумане.

Несколько недель спустя мы решились зайти во двор дома портного, где огромная черная собака смотрела на нас, но не лаяла. Мы вошли в магазин. Старик был в отъезде, и нас приветствовала его дочь Маленькая Швея. Мы попросили ее удлинить штаны Луо на пять сантиметров: даже скудная еда, бессонница и постоянная тревога за будущее не могли замедлить его роста.

Представившись Маленькой Швее, Луо рассказал ей о нашей встрече с ее отцом в тумане, под дождем, и он не мог удержаться, чтобы не сымитировать и не разыграть смешной английский акцент старика. Она громко рассмеялась. Луо был прирожденным актером.

Когда она засмеялась, я заметил некую дикость в ее глазах, что напомнило мне пугливых девушек в нашей деревне. Ее глаза светились, словно неотшлифованные драгоценные камни, как неотполированный металл, их увеличивали длинные ресницы и тонкий разрез век.

- Вы не должны обижаться на него, - сказала она, – он, как переросший ребенок.

Ее лицо внезапно омрачилось, и, опустив глаза, она провела указательным пальцем по основанию швейной машинки.

- Моя мама умерла слишком молодой. С тех пор, как она умерла, он делает все так, как ему заблагорассудится.

Ее лицо распалилось, у нее были тонкие черты лица, даже благородные. Ее лицо выражало впечатлительную, чувственную красоту, что увеличило в нас неудержимое желание сидеть и смотреть, как она работает на педали своей Сделано в Шанхае.

Обстановка в комнате напоминала лавку: рабочее место и гостиная – все в одном. Половицы были запачканы и покрыты желтовато-черными кусками грязи и плевков, оставленных посетителями. Можно было сказать, что их мыли не каждый день. На веревке посреди комнаты висели плечики с готовой одеждой. В углах лежали кучи из кусков ткани и мятых одежд, которые не осилила бы даже армия муравьев. В этом месте отсутствовали какой-либо порядок или эстетика, оно выделялось атмосферой полной неформальности.

Я удивился, увидев книгу на ее столе, так как жители горы были в большинстве своем неграмотными; моя рука не прикасалась к страницам книги вечность. Я подошел поближе взглянуть на нее, но меня ждало разочарование: это был каталог текстильных цветов.

- Ты умеешь читать? – спросил я.

- Не совсем, - ответила она, не растерявшись. – Но не подумайте, что я глупая, потому что мне нравится разговаривать с людьми, которые умеют читать и писать – с молодыми людьми из города, например. Вы заметили, что моя собака не залаяла, когда вы вошли? Она разбирается в моих вкусах.

Казалось, она не хотела, чтобы мы сразу уходили. Она поднялась со своей табуретки, разожгла железную печь в центре комнаты, поставила кастрюлю на горелку и заполнила ее водой. Луо, следивший за каждым ее движением, спросил:

- Ты собираешься предложить нам чай или кипяченую воду?

- Последнее.

Это было знаком того, что мы ей понравились. На этой горе приглашение выпить воды означало, что твой хозяин разобьет несколько яиц в кипящую воду и добавит сахара, чтобы приготовить суп.

- Ты знаешь, Маленькая Швея, - спросил Луо, - что у нас есть что-то общее?

- У нас двоих?

- Да, хочешь поспорить?

- На что мы поспорим?

- На что хочешь. Я уверен, что у нас есть нечто общее.

Она быстро подумала.

- Если я проиграю, то отдам тебе твои штаны бесплатно.

- Хорошо, - сказал Луо. – Теперь сними свой левый туфель и носок.

После некоторого колебания любопытство Маленькой Швеи одержало верх. Ее нога, более робкая, чем она, но не менее чувственная, постепенно показалась. Маленькая ножка, загоревшая, полупрозрачная, с синими венами и с блестящими ногтями.

Луо подставил свою костлявую, покрытую коркой грязи ногу возле ее, и на самом деле, было сходство: их безымянные пальцы были длиннее всех остальных.



* * *

Путь домой был неблизкий, и нужно было собраться в три часа пополудни, чтобы успеть прийти в деревню до ночи.

По дороге я спросил Луо:

- Ты влюблен в нее, в Маленькую Швею?

Он замедлил шаг, опустил голову, раздумывая.

- Ты влюбился в нее? – настаивал я.

- Она не совсем цивилизованная, по крайней мере, недостаточно для меня!



* * *

Свет уколом прорезал темноту до самого конца длинного подземного перехода. Маленькая яркая точка завертелась, упала, поднялась вновь и продолжила свое опасное движение вперед. Порой, как только на полу оказывалось углубление, точка исчезала на несколько секунд. Тишину нарушали только скрежет тяжелой корзины, которую тащили по земле, и кряхтение человека, напрягающегося из последних сил. Звук отозвался в черном туннеле эхом, которое передавалось на далекое расстояние.

Когда свет внезапно появился вновь, он заколебался в воздухе, словно глаз какого-то животного из ночных кошмаров, чье тело поглощалось темнотой.

Это был Луо с масляной лампой, прикрепленной ко лбу, за работой, названной «небольшая угледобыча». Там, где проход был слишком низким, ему приходилось спускаться на четвереньки и ползти. Он был без одежды, не считая инвентаря с кожаными ремешками, которые врезались глубоко в его кожу. Эта ужасное изобретение позволяло ему тащить мешок, нагруженный доверху глыбами угольного антрацита.

Когда он дошел до меня, я принял у него ношу. Я тоже был без одежды, мое тело покрылось угольной пылью, которая проникла в каждую складку кожи. Я предпочел бы толкать корзину вместо того, чтобы тянуть ее за собой, как это делал я. Ближе к яме находилась большая по размерам наклонная горка, но потолок там был выше; Луо часто помогал мне с моим грузом возле вершины и за туннелем. Мы падали на землю от изнеможения в густой пыли, поднятой после вываливания содержимого корзины в кучу угля.

В старые времена Феникс Неба, как мы уже знаем, был знаменит добычей угля (о чем было сказано и в истории Китая, благодаря тому, что она была подарена щедрым жестом китайского, официально первого гомосексуалиста, императора). Хотя угольные шахты перестали использоваться и разрушились, угледобыча продолжалась на уровне небольшого ручного труда. Все крестьяне горы коллективно занимались добычей угля, который использовался для топки. Поэтому было неудивительно, что Луо и меня, как и всех городских юношей, отослали для работы под землей почти на два месяца, что стало частью нашего «перевоспитания». Даже успех нашего устного спектакля не смог освободить нас от этого.
Честно говоря, мы согласились на это адское испытание, потому что оно было предопределено для нас в любом случае, даже если бы у нас было больше шансов вернуться домой, чем бесконечно малое три из тысячи. Мы не знали, что наша работа на угледобыче оставит свой след на всей нашей жизни – физически и, особенно, ментально. Даже сейчас я содрогаюсь от ужасной фразы «небольшая добыча угля».

За исключением входа, в шахте была секция длиной около двадцати метров с низким потолком, поддерживаемым неустойчивыми балками и подпорками из рубленых стволов дерева, и туннель, на протяжении семисот метров которого было совсем небезопасно. Там всегда существовал риск попасть под обвалившийся камень, и три старых деревенских добытчика угля, работа которых заключалась в рубке угольных слоев, часто рассказывали нам о фатальных несчастных случаях, случившихся с нашими предшественниками.

Каждая корзина, которую нам удавалось провезти по всему пути от конца туннеля, стала игрой в русскую рулетку.

Однажды, когда мы поднимали полную корзину угля по последнему крутому склону, я услышал, как Луо сказал:

- Не знаю, почему, но с того момента, как мы очутились здесь, одна мысль засела у меня в голове - я умру в этой шахте.

При этих словах у меня затруднилось дыхание. Мы продолжали подъем, но неожиданно я покрылся холодным потом. Я заразился той же мыслью, что и Луо: с этого дня я разделял его страх, что мы не уйдем из этого места живыми.

В течение всего времени нашего пребывания в шахте Луо и я спали в общежитии крестьян, в скромной кабине, примыкавшей к гористой стороне под скалистыми породами. Просыпаясь по утрам, я слышал, как дождь лил со скалы на крышу нашей хижины, покрытой щепками коры деревьев, и только мысль о том, что, по крайней мере, я еще жив, успокаивала меня. Но каждое утро, выходя из хижины, я боялся, что могу не вернуться домой этой ночью. Самый незначительный случай, чье-то случайное замечание, например, грубая шутка, или изменение погоды становились плохой приметой, предзнаменованием смерти.
 
В то время, когда я работал в шахте, со мной, порой, случались видения. Земля становилась мягкой, я начинал тяжело дышать, и появлялось чувство близости смерти, после чего перед моими глазами с головокружительной скоростью пробегали картины из детства: я слышал, что перед смертью вся наша жизнь пробегает перед нами в одно мгновение. Резиновая земля растягивалась с каждым моим шагом, затем я слышал оглушительный гул над головой, словно потолок вот-вот обрушится на меня. Обезумев от страха, я вскакивал на четвереньки и полз в темноте к виднеющимся вдали лицам мамы и папы. Видение длилось несколько секунд, затем исчезало так же внезапно, как и появлялось, оставляя меня опустошенным внутри шахты, голым, словно червяк, в борьбе за то, чтобы поднять свой груз к выходу. Я устремлял свой взгляд в землю на ноги: в мигающем свете своей шахтерской лампы я выглядел, как жалкий муравей, который медленно, шаг за шагом продвигался вперед, движимый волей к жизни.
Однажды - это случилось во время третьей недели нашего пребывания на шахте, - я услышал чьи-то всхлипывания в тоннеле, но не увидел никакого света.

Это не было похоже на рыдание от горя, или на стоны раненного мужчины; это больше походило на плач отчаявшегося человека. Звук отражался от стен и отзывался эхом по всему пути до другого конца шахты, пока не исчезал в полумраке. Я был уверен, что это Луо рыдал в темноте.

К концу следующей недели Луо заболел. У него оказалась малярия. Однажды в полдень, когда мы сидели под деревом напротив входа в тоннель и ели рис, он пожаловался на холод. В течение нескольких минут его руки тряслись так сильно, что он не мог удержать палочки. Он неуверенно встал на ноги и пошел в общежитие прилечь, но не мог ступить и шагу. Его глаза остекленели. Стоя перед открытой дверью хижины, он крикнул в никуда:

- Дайте мне пройти!

 В ответ раздался громкий смех шахтеров, которые ели рис под деревом.

- С кем ты разговариваешь? – Поинтересовались они. – Там никого нет.

В ту же ночь в хижине он продолжал жаловаться на холод, несмотря на несколько стеганых одеял и на уголь, горевший в огромной печи.

Мужчины зашептались. Они начали обсуждать бросить ли Луо в реку или внезапно окунуть его в ледяную воду. Они подумали, что шок вылечит его. Однако затем они отказались от этой идеи, побоявшись утопить его в темноте.

Один из мужчин вышел и вернулся с двумя ветками:

- Одна – от персикового дерева, другая – от ивы, - сказал он мне. - Только эти деревья могут помочь.

Он оттащил Луо к своим ногам, снял с него куртку и остальную одежду и начал хлестать его двумя ветками по голой спине.

- Сильнее! – кричали остальные, глядя с разных сторон. – Если ты не будешь бить сильнее, то ты не выбьешь из него болезнь.

Ветки свистели в воздухе, когда он поднимал их одну за другой. Удары оставляли синие видимые полосы на спине Луо, но мой друг бесстрастно переносил порку. Хотя он находился в сознании, казалось, что он спит и видит сон, в котором все происходит не с ним, а с кем-то другим. Я не знаю, о чем тогда думал, но был очень встревожен, и его фраза, сказанная несколько недель назад в шахте, вспомнилась мне, отражаясь в жестком свисте веток: «Одна мысль засела в моей голове - я умру в этой шахте».

Мужчина, державший ветки, устал и попросил кого-нибудь другого сменить его. Но никто не вышел. Преодолевая усталость, мужчины подходили к своим койкам и ложились спать. Я обнаружил себя держащим ветки персика и ивы. Луо поднял голову. Его лицо побледнело, и лоб покрылся испариной. Глаза его глядели куда-то вдаль, когда мы встретились взглядом.
- Продолжай, - сказал он слабым голосом.

- Может, тебе передохнуть? – спросил я. – Посмотри, как трясутся твои руки. Они онемели?
- Да, - сказал он, подняв свою руку к глазам, чтобы изучить ее поближе. – Ты прав, я дрожу, и мне холодно, как старику у порога смерти.

Я обнаружил остаток окурка на дне своего кармана, который я зажег и предложил ему. Но окурок выскользнул из его пальцев и упал на пол.

- Тяжелая, черт, - сказал он.

- Ты и впрямь хочешь, чтобы я продолжал тебя хлестать?

- Да, это меня согреет.

Перед тем как исполнить его желание я нашел сигарету и дал ему хорошенько затянуться для начала. Наклонившись, чтобы взять все еще тлеющий окурок, я вдруг заметил что-то белое на полу у ножек кровати: это был конверт.

Я поднял его. Конверт, адресованный Луо, не был распечатан. Я спросил мужчин, откуда он взялся. Один из них ответил со своей койки, что его оставил утром один из покупателей угля.

Вскрыв его, я обнаружил письмо, написанное карандашом. Иероглифы нечетко располагались на странице, некоторые из них были написаны еле-еле, и неуверенный почерк создавал впечатление беззаботного женского или старательного детского письма. Я тихо прочитал его Луо:

Для Луо, рассказчику фильмов.

Не смейтесь над моим почерком. В отличие от Вас я не ходила в среднюю школу. Знаете, ближайшая школа находится в городе Юнчжэн, и поездка туда из гор занимает около двух дней. Мой отец научил меня читать и писать. Можете считать меня одной из тех, у кого есть «начальное образование».

Недавно я узнала, что Вы и Ваш друг хорошо разбираетесь в фильмах. Я поговорила со старостой нашей деревни, и он согласился отправить двух рабочих с фермы на маленькую шахту вместо вас на пару дней. Вы можете сейчас приехать в нашу деревню, чтобы рассказать какой-нибудь фильм.

Я хотела пойти в шахту сама, чтобы сообщить обо всем самой, но мне сказали, что все мужчины там ходят нагишом и что девушкам запрещено ходить в это место.
Думая об угольной шахте, я восхищена Вашей смелостью. Я скрещиваю пальцы, чтобы она не обрушилась на Вас. У Вас будет два дня отдыха: по крайней мере, Вы не подвергнетесь риску в течение всего этого времени.

До скорой встречи. Передавайте привет Вашему другу со скрипкой.

Маленькая Швея.

8.07.1972

P.S. Я только что вспомнила одну забавную вещь, которую хотела рассказать вам: с того дня вашего прихода я встретила еще нескольких людей, чей второй палец на ногах длиннее большого пальца. Я разочарована, но это жизнь.


* * *

Мы выбрали историю «Девушка с цветами».

В то время мы просмотрели три фильма на баскетбольной площадке в Юнчжэн. Несомненно, самой популярной тогда была корейская мелодрама с героиней, которую звали Цветочница. Мы уже рассказывали эту историю в нашей деревне, и, дойдя до конца представления, я подражал сентиментальному хриплому голосу за кадром, который слышал в городе: «Говорят, искреннее сердце может заставить цвести даже камень. Так скажи мне, неужели сердце девушки не было достаточно искренним?». Эффект был грандиозный, как и в экранной версии. Вся аудитория плакала, и даже староста деревни, который, несмотря на всю свою грубость, не мог удержать слезы, льющиеся из его левого глаза, с еще больше раскрасневшимися тремя кровавыми точками.

Хотя Луо все еще страдал от повторяющихся приступов лихорадки, он утверждал, что достаточно хорошо себя чувствует, чтобы пойти в деревню Маленькой Швеи. Он отправился туда с уверенным видом победителя. Однако в дороге его поразил новый приступ малярии.
Несмотря на то, что солнце светило ярко, он говорил, что чувствует холод, постепенно нарастающий внутри него. Мне удалось разжечь костер из хвороста и сухих листьев, я усадил его возле огня, но вместо тепла он чувствовал еще больший холод, чем когда-либо.

- Давай поспешим, - сказал он, борясь со своими ногами. У него стучали зубы.

По дороге мы слышали шум горного дождя, крики обезьян и других диких животных. Луо было то мучительно холодно, то невыносимо жарко. Порой он так близко подходил к краю обрыва, что камни и куски земли срывались из-под его ног. Их звук, достигнув дна оврага, глухо отзывался в глубине. В таких случаях я просил его немного отдохнуть, пока лихорадка не утихнет.

Подойдя к дому Маленькой Швеи, мы были рады услышать, что ее отец находился в одной из своих поездок. Как и в первый раз, черная собака подошла, обнюхав наши ноги, но не залаяла.

Лицо Луо горело глубоким пурпуром: он бредил. Маленькая Швея ужаснулась, увидев его нервную бесчувственность из-за лихорадки. Она сразу же отказалась от идеи представления фильма и уложила Луо у себя в комнате, на кровати под белой сеткой против комаров. Она закрутила свой хвостик в высокую прическу на верхушке головы. Затем сняла свои розовые туфли и вышла босиком.

- Пойдем со мной, – позвала она меня. – Я знаю очень хорошее лекарство для него.

Это было обычное растение, растущее на берегу маленького ручья недалеко от деревни. Высотой около тридцати сантиметров с густыми листьями и с яркими розовыми цветами, лепестки которого напоминали крупные цветки персика, отражающиеся в прозрачной воде неглубокого ручья. Его заостренные, покрытые шипами листья обладали лечебными свойствами и по форме напоминали лапки уток, которые Маленькая Швея собирала в большом количестве.
 
- Как называется это растение? – спросил я ее.

- Оно называется «Черепки вазы».

Она растолкла листья в белой каменной ступе, пока они не превратились в густую зеленую массу, которую она размазала на левом запястье Луо. В приступе лихорадки он все же не лишился присущей ему разумности, и послушно принимал припарки. Она обмотала их длинной лентой белой материи.

С наступлением ночи дыхание Луо стало ровнее, и он уснул.

- Ты веришь в эти вещи? – спросила меня шепотом Маленькая Швея.

- В какие вещи?

- В то, что нельзя объяснить обычным способом.

- Иногда верю, иногда нет.

- Ты так говоришь, будто боишься, что я донесу на тебя.

- Совсем нет.

- Действительно?

- Я думаю, что в них не надо верить полностью, но отрицать их также нельзя.

Казалось, что она согласилась с моим ответом. Глядя на Луо, спящего в кровати, она спросила:

- Кто отец Луо? Буддист?

- Я не знаю. Но он знаменитый дантист.

- Кто такой дантист?

- Ты не знаешь, кто такой дантист? Дантисты – это те, кто заботятся о наших зубах.

- Правда? Ты говоришь, они могут убить червей, которые залезают в наши зубы и причиняют им боль?

- Правильно, - ответил я, постаравшись не рассмеяться. – Я расскажу тебе один секрет, но ты должна пообещать, что никому об этом не скажешь.

- Обещаю…

- Его отец, - сказал я, понизив свой голос,- избавил от всех червей зубы Мао.
После минутного почтительного молчания она спросила:

- Если я позову колдуний и не буду спать всю ночь у кровати его больного сына, он, я думаю, не будет против?

К середине ночи четыре старухи пришли из трех разных деревень. На них были закрытые сине-белые халаты, цветы в волосах и нефритовые браслеты на запястьях. Колдуньи обступили Луо, метавшегося во сне. Затем они расселись по четырем углам комнаты и начали пристально смотреть на него сквозь сетку от комаров. Трудно было сказать, какая из них была самой уродливой и могла бы отпугнуть злых духов.

Одна из колдуний, самая ссохшаяся из всех, взяла лук и стрелу в руки.

- Я могу вас заверить, - сказала она мне, - что злой дух маленькой угольной шахты, тот, что мучил твоего друга, не осмелится прийти сегодня вечером. У меня есть лук из Тибета и стрела с серебряным наконечником. Когда я пускаю свою стрелу, она свистит в воздухе, словно летящая флейта, и никогда не проходит мимо груди демонов, как бы сильны они не были.

Колдуньи были очень старенькими, и становилось поздно, поэтому спустя некоторое время они начали зевать. Несмотря на крепкий чай, которым наша хозяйка хорошенько их попотчевала, они задремали, одна за другой. Обладательница лука также отступила перед сном: она положила свое оружие на кровать и ее слабые, раскрашенные веки опустились и закрылись.

- Разбуди их, - сказала мне Маленькая Швея, - расскажи им фильм.

- Какой?

- Неважно. Только не дай им заснуть…

Итак, я начал самое странное представление в своей жизни. В этой пустынной деревеньке, заброшенной в расселине гор, где мой друг лежал в бреду, я сидел при мигающем свете масляной лампы и рассказывал северокорейский фильм для симпатичной девушки и четырех дряхлых колдуний.

Я все сделал так хорошо, как смог. Спустя несколько минут моя аудитория была покорена историей о бедной девушке-цветочнице. Они даже задавали вопросы, и чем дольше я говорил, тем реже они мигали своими глазами и оставались бодрствующими.

Хотя мне было далеко до того волшебства, которым владел Луо. Я не был прирожденным рассказчиком. Мы были разными. За полчаса истории Цветочница, совершившая опасные поступки, чтобы заработать денег, попадает в госпиталь и обнаруживает, что слишком опоздала: ее мать, которая отчаянно звала свою дочь при смерти, умерла. Обычный фильм пропаганды, как и все остальные. Точнее говоря, сцена у кровати была кульминацией всей истории. Аудитория всегда рыдала в этом месте, независимо от того, смотрела ли она фильм или слушала историю. Возможно, колдуньи были сделаны из другого теста. Они внимательно слушали с некоторой степенью увлеченности – я смог даже почувствовать легкий проблеск эмоции – но ни слезинки не пролилось из их глаз.

Разочарованный результатом своего представления, я остановился на описании девушки, неосознанно опустившей руку с выскальзывающими банкнотами… Но колдуний это не впечатлило.
Внезапно из белой сетки от комаров раздался голос, звучащий, словно со дна колодца.
- В пословице говорится, что искреннее сердце может заставить цвести даже камень. Так скажи мне, неужели сердце девушки не было достаточно искренним?

Я был больше поражен тем фактом, что Луо произнес финальное слово до того, как история завершилась, чем его внезапным пробуждением. К моему удивлению, когда я оглянулся: четыре колдуньи плакали! Их слезы щедро струились и лились вниз по кривым бороздам щек.
Насколько велик был талант Луо! Он смог зарядить аудиторию благодаря удачно рассчитанной фразе, даже под приступом малярии.

Продолжив историю, я почувствовал, что нечто произошло с Маленькой Швеей, и осознал, что ее волосы были распущены и лежали пышными локонами, прекрасным пышным ворохом на ее плечах. Я подумал, что, возможно, Луо дотянулся из сетки от комаров и распустил ее длинную косу своими лихорадочными пальцами. От внезапного сквозняка лампа зашипела, свет потух, и в этот момент мне показалось, что Маленькая Швея опустила один конец сетки и склонилась над Луо в темноте, чтобы незаметно поцеловать его.

Одна из колдуний вновь зажгла лампу, и я продолжил свою грустную историю о корейской девушке. Колдуньи расточительно лили слезы, которые смешались с мокротой, текущей из ноздрей, и их сопение продолжалось до глубокой ночи.