Часть 2 Бальзак и Маленькая Китаянка Швея

Часть II

 У Четырехглазого был секретный чемодан, который он старательно прятал.

Он был нашим другом. (Помните? Мы шли к нему, когда случайно встретили портного на горной тропинке). Деревня, в которой «перевоспитывался» Четырехглазый, находилась ниже по склону горы Феникс, чем наша. Луо и я частенько заходили к нему в гости по вечерам, когда нам удавалось получить на руки немного мяса, бутылку местного самогона или свежих овощей из огородов крестьян. Мы делились нашей добычей, как в банде. После всего этого нас еще более удивляло то, что он ни разу за все время не обмолвился о своем загадочном чемодане.
Его семья жила в том же городе, что и наши родители; отец был писателем, а мать – поэтессой. Не так давно лишившись милости властей, они нагрузили своего сына таким же тяжелым грузом неравенства, с которым столкнулись Луо и я: ужасными тремя из тысячи.

Итак, мы все были в одной лодке, но Четырехглазый, которому в то время было восемнадцать, жил почти в постоянном страхе.

В его присутствии все приобретало некоторую окраску страха. В его доме мы чувствовали себя тремя преступниками, тайно собирающимися вокруг масляной лампы. Взять, к примеру, еду: стук в дверь в то время, когда нас окутывали вкуснейшие ароматы некоторых, приготовленных нами, мясных блюд (запахи еды, от которых мы все втроем, дико изголодавшиеся, впадали в неистовое предвкушение) - этого было достаточно, чтобы запугать его. Он спрыгивал на ноги, быстро прятал сковородку в угол, словно она была контрабандой, и вытаскивал вместо нее блюдо с маринованными овощами, кашеобразное и омерзительное: поедание мяса пугало его, словно это было преступлением, типичным для буржуазного класса, к которому принадлежала его семья.

День спустя после моего выступления перед четырьмя колдуньями Луо стало лучше. Ему стало настолько хорошо, что он мог самостоятельно пойти домой, как сказал он, и Маленькая Швея не настаивала на том, чтобы он остался. Я представляю, насколько она устала.
После завтрака мы отправились в путь по одинокой горной тропинке. Сырой утренний воздух приятно освежал наши раскрасневшиеся лица. Луо курил в пути. В начале тропинка немного опускалась, но потом вновь начала подниматься. Когда она становилась извилистой, я брал своего друга за руку. Земля была мягкой и влажной; ветки деревьев скручивались над головой. Проходя мимо деревни, где жил Четырехглазый, мы застали его за работой на рисовом поле. Он возделывал почву плугом с водяным буйволом.

Трудно было разглядеть борозду, которую он возделывал, потому что плодородная почва вся была покрыта водой. Голый по пояс, наш друг почти не продвигался вперед, так как с каждым шагом утопал по колено в густой грязи, в то время как черный бык тянул плуг. Косые лучи раннего утреннего солнца отражались в его очках.

Бык был среднего размера, но мог похвастаться исключительно длинным хвостом, которым он живо размахивал в разные стороны, словно стараясь как можно больше обмазать грязью своего нежного и неопытного хозяина. Несмотря на все попытки увернуться от жестоких ударов, стоило Четырехглазому отвлечься на секунду, и этого было достаточно, чтобы получить удар хвостом по лицу, от которого его очки полетели в воздух. Он выругался и выронил поводья из своей правой руки, а плуг – из левой. Хлопая руками по глазам, он выпустил поток ругани, словно ослепнув.

В ярости он не услышал наших веселых криков приветствий. Из-за своей близорукости он не смог отличить нас от насмехающихся крестьян с соседних рисовых полей.
Он нагнулся и погрузил свои руки в воду, нащупывая свои очки в грязи. Пустое выражение в его глазах навыкате привело нас в замешательство.

Четырехглазый, без сомнения, раззадорил садистские инстинкты своего быка. Это создание остановилось, затем начало прыгать из стороны в сторону, топча грязь с отмщением, словно намереваясь разбить потерявшиеся очки или пошатнувшийся плуг своими копытами.

Я снял ботинки, подобрал брюки и шагнул в грязь, оставив Луо сидеть в стороне.

Четырехглазый был не особенно рад моему желанию помочь ему в поисках очков, побаиваясь, что я могу помешать, но, в конце концов, именно я по небрежности наступил на них, в то время как нащупывал их в грязи. К счастью, они все еще были целыми.

Его зрение вновь восстановилось, Четырехглазый поразился, когда увидел, в каком состоянии находился Луо.

- Ты выглядишь больным, как собака! - сказал он.

Поскольку Четырехглазому нельзя было бросать свою работу, то он предложил нам пойти к нему и отдохнуть там до его возвращения.

Он жил в центре деревни. У него было не очень много вещей, и он так старался показать свое полное доверие революционерам-крестьянам, что никогда не закрывал дверь. Строение, бывшее зернохранилище, стояло на подпорках, как и наше, но к нему была приставлена лестница, поддерживаемая крепкими бамбуковыми палками, где разрастались зерновые культуры, овощи и пряности, чтобы подсохнуть на свету. Луо и я присели на лестнице, наслаждаясь солнечными лучами. Спустя время солнце соскользнуло за вершину горы, и в воздухе стало прохладнее. Как только пот на теле Луо подсох, он почувствовал ледяной холод. Я нашел пуловер Четырехглазого и укрыл им спину, обвязав его шею рукавами, как шарф.

Даже когда солнце вновь появилось, он продолжал жаловаться на холод. Я вошел внутрь, чтобы взять с кровати одеяло, и по пути мне пришло в голову, что где-нибудь там, возможно, есть еще какой-нибудь пуловер. Я посмотрел под кроватью, где увидел широкий деревянный ящик. Он был доверху заполнен кучей старой обуви и разбитыми тапочками, покрытыми грязью и пылью.

Поставив ящик под пыльный поток лучей, я открыл его и обнаружил, что в нем было больше вещей. Я перебирал их в надежде найти небольшой пуловер, который бы подошел на исхудавшее тело Луо, как вдруг мои пальцы внезапно наткнулись на что-то мягкое, податливое и гладкое, прикосновение к которому заставило меня сразу же подумать о женской замшевой туфельке.

Но это была не туфля, а чемодан. Луч света отразился от блестящей крышки. Это был элегантный чемоданчик, немного потрепанный, но сделанный из прекрасной кожи, что указывало на его принадлежность цивилизации.

Он казался необычно тяжелым, несмотря на свой размер, но трудно было сказать о его содержимом. Чемодан был закрыт на замки в трех местах.

Я нетерпеливо ждал вечера, когда Четырехглазый освободится от своей борьбы с быком, чтобы расспросить его, что за сокровище он прячет в своем тайнике.

К моему удивлению он не ответил на вопрос. Все то время, когда мы готовили еду, он был необычно молчалив и при разговоре старался не упоминать о чемодане.

Во время ужина я вновь коснулся предмета разговора. Но он вновь ничего не сказал.

Луо нарушил тишину:

- Я полагаю, что это книги, - сказал он. – То, что ты держишь чемодан на замке и скрываешь его, уже достаточно для того, чтобы выдать твой секрет: у тебя там припрятаны запрещенные книги.

Панический страх мелькнул в близоруких глазах нашего друга, затем исчез за его очками, когда его лицо превратилось в улыбающуюся маску.

-Ты, должно быть, бредишь, - сказал он.

Он вытянул руку, чтобы потрогать лоб Луо:

- Боже мой, ну и жар! Вот почему у тебя такие сумасшедшие идеи, вот почему ты бредишь. Послушайте, мы все друзья, мы здорово проводим время вместе, и это хорошо, но если вы продолжите эту ерунду о запрещенных книгах, черт побери, то…

Вскоре после этого Четырехглазый купил медный висячий замок у одного из наших соседей и стал всегда закрывать дверь своего дома на цепочку.

Через две недели «Черепки вазы», собранные Маленькой Швеей доказали свою эффективность, и малярия Луо утихла. Когда он снял бинт с запястья, то обнаружил водяной пузырь размером с птичье яйцо, светящийся и прозрачный. Он постепенно уменьшался, пока от него не остался маленький черный шрам, и в то же самое время прекратились припадки жара.

 Мы приготовили еду в доме Четырехглазого в честь выздоровления Луо. В ту ночь мы все спали, тесно улегшись в его кровати. Когда я проверил пространство под нами, то обнаружил, что ящик был все там же, но кожаный чемодан исчез.



* * *

Усилившиеся бдительность и недоверие Четырехглазого, несмотря на нашу дружбу, казалось, подтверждали догадки Луо, и мы все больше убеждались в том, что чемодан, и в самом деле, был наполнен запрещенными книгами. Мы часто разговаривали об этом друг с другом, Луо и я, бурно размышляя, какие книги могут там быть. (В то время книги были запрещены, за исключением написанных Мао или его соратниками, а также исключительно научные работы). Мы составили длинный список возможных названий: вся серия китайских классиков от «Троецарствия» до «Сна в Красной Тереме» и «Цзинь, Пин, Мэй», известной как эротическая книга. Также в нашем списке была поэзия Тан, Сон, Мин и Чин династии, и работы традиционных мастеров таких, как Цзу Да, Ши Тао, Тон Цичена… Мы даже подумывали включить туда Библию, так же, как и «Пророчества Пяти Мудрецов», которые, по преданию, долгие века находились под запретом и где пять великих пророков династии Хан, во время встречи на священной горе, поведали о том, что произойдет в последующие двести тысяч лет.

Часто, погасив масляную лампу в нашем домике на подпорках, мы лежали на кроватях и курили в темноте. Названия книг срывались с наших губ, словно мистические и экзотические имена вызываемых неведомых миров. Как в тибетских благовониях, когда тебе только нужно сказать имя «Цзан Сан», чтобы ощутить легкое, тонкое благоухание и увидеть амулетные палочки с пропотевшими бусами, пахнущими сыростью, при свете лампы напоминавшими капли жидкого золота.

- Что ты слышал о западной литературе? – спросил Луо меня однажды.

- Не так много. Знаешь, моих родителей интересовала только работа. Кроме медицины они мало что знали.

- То же самое и у меня. Но у одной из моих теток было несколько иностранных книг, переведенных на китайский. Это было перед Культурной Революцией. Я помню, как мне читали Дон Кихота. О старом странствующем рыцаре, и это была потрясающая история.

- Что случилось с этими книгами?

- Исчезли в дыму. Их конфисковала и публично сожгла Красная Стража, прямо перед ее домом.
Следующие несколько минут мы молча курили в темноте. От всех этих разговоров о литературе я падал духом. Нам так не повезло. К тому времени, когда мы уже научились хорошо читать, не осталось ничего, что можно было бы прочесть. Отделы книжных магазинов под вывеской «Западная литература» были заполнены работами лидера албанских коммунистов Энвера Хокса: том за томом с позолоченными переплетами, и с портретами старика в ярком галстуке, с безукоризненно расчесанными седыми волосами, и стальными, прячущимися глазами – с карим левым и с чуть меньшим вторым более бледного цвета, переходящего в розовый у внешнего уголка.

-Почему ты спросил про западную литературу? – спросил я Луо.

-Просто интересно. Возможно, именно они лежат в кожаном чемодане Четырехглазого.

-Может, ты и прав. Так как его отец – писатель, а мать - поэтесса, то у них, наверняка, было много книг дома, точно так же, как и у тебя и у меня дома было много книг о западной медицине. Но как им, черт возьми, удалось скрыть книги от Красных Стражей?

- Возможно, для его родителей был смысл в том, чтобы припрятать их вовремя.

- Они чертовски рисковали, доверив свои книги Четырехглазому.

- Так же, как наши родители всегда мечтали, чтобы мы стали врачами, так и они, родители Четырехглазого, возможно, хотят, чтобы их сын стал писателем. Должно быть, они подумали, что для него будет полезно прочитать эти книги, даже тайком.



* * *

Однажды холодным утром ранней весной снег падал густо и быстро почти два часа, и очень скоро земля покрылась десятью сантиметрами пушистого снега. Староста деревни дал нам отгул. Луо и я сразу же решили сходить к Четырехглазому. Мы знали о его неудачном падении, которое должно было рано или поздно случиться – линзы его очков разбились.

Я был уверен, однако, что он бы не позволил этому несчастью помешать его работе, даже в том случае, если бы миопия стала его физическим недостатком, чтобы они не подумали, будто он лентяй. Он жил в постоянном страхе перед мнением крестьян, поскольку именно им предстояло принять решение о том, был ли он достаточно «перевоспитан» и, таким образом, в любом случае, его будущее было в их руках. При таких обстоятельствах любой недочет, политический или физический, мог стать роковым.

В отличие от нас, жителям соседней деревни пришлось продолжить работу, несмотря на снег: нужно было перенести большое количество риса в лотках пешком до областного хранилища, которое находилось в двадцати километрах от берега реки, бравшей свое начало в Тибете. Наступило время ежегодной уплаты налога деревни, и староста поделил общее количество риса на число крестьян, каждому надо было перенести около шестидесяти килограммов.

Мы пришли, обнаружив Четырехглазого, наполняющего свой лоток, уже готового отправиться к рисовому хранилищу. Мы бросили в него снежки, но он оглянулся, не увидев нас. Без очков его выпученные глаза напоминали глупый онемелый взгляд пекинеса. Он казался потерянным и разбитым, даже перед тем, как взвалить лоток с рисом на спину.

- Ты с ума сошел, - сказал ему Луо. – Без своих очков ты не сможешь взобраться по горной тропинке.

- Я написал маме. Она отправит мне новую пару как можно быстрее, но я не могу сидеть и ждать, пока они дойдут. Я должен работать, вот для чего я здесь. По крайней мере, это то, что говорит староста деревни.

Он говорил быстро, словно не хотел тратить на нас время.

- Подожди, - сказал Луо. – У меня есть идея: мы поможем донести твой лоток за тебя до рисового склада, а когда вернемся, ты одолжишь нам некоторые из книг, которые прячешь в своем чемодане. Как сделка?

- Пошли к черту, - проворчал Четырехглазый. – Я не знаю, о чем вы говорите. Я не прячу никаких книг.

Бормоча что-то в припадке гнева, он поднял свою тяжелую ношу на спину и отправился в путь.

- Только одна книга, - сказал Луо за его спиной. – Идет?

Ничего не ответив, Четырехглазый поспешил.

Погодные условия были против него. Очень скоро он попал в суровое почти мазохистское испытание: из-за снега тропинка стала более скользкой, чем обычно, и в некоторых местах он утопал в снегу по колено. Он изо всех сил вглядывался в землю перед собой, но не мог рассмотреть попадающиеся по пути камни, о которые запинался. Он шел, не видя, нетвердой и шаткой походкой, как пьяный. Однажды, там, где тропинка исчезала, он вытянул ногу, ища опору, но, не выдержав веса лотка на спине, поддался под его тяжестью и упал на колени. Он с трудом попытался поменять свою позицию, не снимая ноши со своей спины, расчищая снег руками так, чтобы проложить для себя тропинку, метр за метром, пока вновь не встал на ноги.

Мы увидели издалека, как он сделал еще один зигзаг по тропинке только для того, чтобы вновь через несколько минут потерять равновесие. На этот раз лоток стукнулся о камень, когда он падал, и все содержимое вывалилось.

Мы опустились по тропинке, чтобы помочь ему собрать рассыпавшийся рис. Все молчали. Я боялся взглянуть на него. Он сел позади, снял свои набитые снегом ботинки, отряхнул их, и начал растирать свои вздутые ноги, чтобы разогреть их.

Он покачивал головой из стороны в сторону, словно она стала слишком тяжелой, чтобы удержаться на шее.

- Голова болит? – спросил я его.

- Нет, в ушах звенит. Все будет в порядке.

К тому времени, когда мы высыпали весь рис обратно в лоток, рукава моего пальто покрылись снежной коркой.

- Нам донести? – спросил я Луо.

- Да, поможешь мне с лотком? – сказал он. – Я замерз, и немного груза на спине согреет меня.

Луо и я менялись каждые пятьдесят метров, неся шестьдесят килограммов риса. И когда подошли к хранилищу, мы были в полном изнеможении.

По возвращении Четырехглазый дал нам книгу – тонкий, рваный томик. Автора звали Бальзак.



* * *

 «Ба-ер-за-ке». Переведенное на китайский, имя французского автора состояло из четырех идеограмм. О, магия перевода! Тяжесть двух слогов, так же, как и воинственное, немного старомодное обрамление имени, исчезли, с четырьмя иероглифами – очень элегантными, каждый состоял из нескольких штрихов, а связанные все вместе, они создавали необычную красоту, благоухающую экзотичным ароматом, таким же чувственным, как и запах, окутывающий вино, веками хранившееся в подвале. (Спустя много лет я узнал, что сам переводчик был прекрасным писателем. Когда ему запретили публиковать свои собственные произведения, он провел всю оставшуюся часть своей жизни за переводами французских романов).

Задумывался ли Четырехглазый о том, какую книгу он собирается дать нам? Или это был случайный выбор? Возможно, он вытащил ее просто потому, что из всех сокровищ в драгоценном чемодане это была самая тонкая и самая потрепанная книжка. Были ли у него скрытые намерения, незамеченные нами? Так или иначе, его выбор оказал глубокое влияние на нашу жизнь.

Тонкий маленький томик назывался «Урсула Мируэ».

Луо начал читать книгу в ту же ночь, когда Четырехглазый одолжил нам ее, и дошел до конца на закате, когда он зажег масляную лампу и передал книгу мне. Я лежал в кровати, пока не наступила ночь, без еды, полностью погрузившись во французскую историю о любви и чудесах.
Представьте себе, если сможете, девятнадцатилетнего мальчика, все еще подростка, ничего за свою жизнь не знающего, кроме революционной болтовни о патриотизме, коммунизме, идеологии и о пропаганде, с головой погрузившегося в историю о возникающем желании, страсти, порывах, о любви, о вещах, которые до сих пор были скрыты от него.

Несмотря на мою полную неосведомленность о той далекой земле, называемой Францией (я слышал о Наполеоне, о котором пару раз упоминал отец, и все), история Урсулы звучала так реалистично, словно она была о моих соседях. Аморальное дело, связанное с наследством и деньгами, случившееся с ней, сделало историю более убедительной, и это еще больше усилило силу слова. К концу дня я почувствовал себя в ее домике в Немуре у дымящегося камина в ее гостиной, окруженного докторами и священниками… Даже часть о магнетизме и сомнамбулизме потрясла меня своей реалистичностью и захватила меня.

Я не поднимался с кровати, пока не перевернул последнюю страницу. Луо все не возвращался. Когда он вышел на рассвете, у меня не было сомнений в том, куда он отправился: он ушел к Маленькой Швее, чтобы рассказать ей удивительную историю Бальзака. Я постоял на пороге нашего домика на подпорках некоторое время, пережевывая кусок кукурузного хлеба и разглядывая угрюмый силуэт пика горы, что виднелся впереди меня. Деревня Маленькой Швеи находилась слишком далеко, чтобы разглядеть огни ее дома, но мысленно я мог представить себе Луо, рассказывающего ей историю. Внезапно я почувствовал острый приступ ревности, мучительно тоскливое чувство, которого никогда не испытывал до этого.

Было прохладно, и я продрог в своем коротком бараньем полушубке. Крестьяне поужинали, уснули или занялись своими делами в сумерках. Но перед нашим домиком на подпорках все было тихо. Обычно я использую удобный час наступающей тишины в горах игрой на скрипке, но сейчас она казалось слишком мрачным занятием. Я вошел внутрь и вытащил свой инструмент, но когда я заиграл, послышались визжащие и неприятные звуки, словно я разучился играть. Затем мне в голову пришла идея: я перепишу мои любимые отрывки из «Урсулы Мируэ», слово в слово.

Впервые в жизни я почувствовал желание скопировать предложения из книги. Я обшарил всю комнату в поисках бумаги, но нашел только несколько листочков для писем моим родителям.
Я решил написать прямо изнутри моего овечьего полушубка. Короткий полушубок, подарок крестьян в день моего приезда, был сшит из шкурок с шерстью разной длины с тканью снаружи и с кожей изнутри. Трудно было найти подходящие отрывки из книги, так как ограниченное пространство моего пальто заканчивалось в тех местах, где кожа оказывалась слишком тонкой для письма. Я скопировал тот отрывок, где Урсула видит сны. Я бы хотел так же, как и она, во время сна увидеть, что делает моя мама в нашей квартире далеко за пятьсот километров, увидеть, как мои родители готовят ужин, рассмотреть их жесты, блюда на столе, цвет посуды, вдохнуть аромат еды, услышать их разговор… Больше всего, как и Урсула, в мечтах, я бы хотел посетить те места, которых никогда не видел раньше…

Писать на коже старого горного козла было нелегко: поверхность была грубой и складчатой, а для того, чтобы вместить как можно больше текста в подходящем месте, мне пришлось использовать все свое внимание и потребовалось огромное сосредоточение. К тому времени, когда я расписал всю внутренность своей куртки, включая рукава, мои пальцы так болели, что мне казалось, будто я сломал все кости. В конце концов, я задремал.

Звуки шагов Луо разбудили меня; было три ночи. Свет горящей лампы не давал мне заснуть. Я увидел, как тень проскользнула в комнату.

- Ты спишь?

- Не совсем.

- Я принес кое-что показать тебе.

Он подлил в лампу масло, и когда фитиль ярко загорел, он взял лампу в левую руку, подошел к моей кровати и присел на край. Его глаза горели, и волосы были взъерошены. Из кармана куртки он достал квадрат аккуратно сложенного куска ткани.

- Я вижу. Маленькая Швея дала тебе свой платок.

Он не ответил. Он медленно развернул кусок ткани. Я увидел, что это ткань от блузки, которая, несомненно, принадлежала Маленькой Швее – на ней была заплатка, прошитая ее рукой. Внутри лежало несколько сухих листьев. Все они были одинаково изящной формы, словно крылья бабочки, в полусвете переходящей от глубоко оранжевого цвета к коричневому, испещренные бледными золотыми полосками, но все они были запачканы кровью.

- Это все листья дерева гинкго,- произнес Луо, затаив дыхание. – Прекрасного сильного дерева, растущего в таинственной долине к востоку от деревни Маленькой Швеи. Мы любили друг друга там, напротив ствола. Стоя. Она была девственницей, и ее кровь капала на листья, разбросанные сверху.

Я не мог вымолвить ни слова. Я старался представить сцену: дерево, благородность его ствола, великолепие его веток, ковер из листьев в форме бабочек, и затем спросил его:

- Стоя?

- Да, как лошади. Может, из-за этого она засмеялась в конце, смех ее такой пронзительный, такой дикий отзывался эхом так далеко и широко, что даже птицы взлетели, испугавшись.



* * *

Как только мы проснулись, мы сдержали свое обещание и вернули «Урсулу Мируэ» ее законному хозяину – Четырехглазому, хотя сейчас уже Двуглазому, без очков.
 
Мы надеялись, что он займет нам еще книг из своего потайного чемодана в обмен за работу, которую мы бы делали за него, так как он не мог работать из-за своего плохого зрения.
Но он и слышать об этом не хотел. Мы часто приходили к нему, принося еду, веселили его, играли на скрипке… В конце концов, прибытие новых очков, отправленных ему матерью, избавило его от близорукости и положило конец нашим надеждам.

Мы очень сожалели о том, что вернули ему книгу.

- Нам бы никогда не надо было возвращать ее, - повторял Луо. – Я смог бы прочесть ее, страница за страницей Маленькой Швее. Это сделало бы ее более утонченной, более культурной. Я уверен в этом.

Именно отрывок, переписанный внутри моего пальто, воплотил его идею. У нас с Луо была привычка меняться одеждой, и однажды – во время отдыха – он занял у меня овечий полушубок, когда он пошел на встречу с Маленькой Швеей у подножия их гинкго дерева в долине Любви.

- После я прочел ей весь отрывок из Бальзака слово в слово, - объяснил он, - она взяла твой полушубок и перечла весь отрывок из Бальзака в тишине. Единственными звуками были листья, шумящие над головой и еле слышное журчание далекого водопада. Был прекрасный день, небо было божественно синим, теплым и ясным. Когда она закончила читать, она сидела там такая тихая, с приоткрытым ртом. Твой полушубок лежал на ее выпрямленных руках, словно священный предмет на ладонях праведников.

- Этот Бальзак - волшебник, - продолжил Луо. – Он коснулся головы этой горной девочки своей невидимой рукой, и она изменилась, погрузившись в мечты. Пришлось долго ждать, чтобы она вернулась вновь на землю. После всего она надела этот потрепанный полушубок (который, должен сказать, очень шел ей). Она сказала, что слова Бальзака на ее коже позволили ей почувствовать себя лучше, и также более интеллигентной.

Энтузиазм реакции Маленькой Швеи заставил нас еще больше пожалеть о возврате книги. Нам пришлось прождать до начала лета для того, чтобы нам представилась новая возможность.
Это случилось в воскресенье. Четырехглазый развел костер в своем дворе для того, чтобы подогреть котелок с водой, поднятый над двумя камнями. Луо и я удивились тому, что он вдруг занялся домашними делами.

Поначалу он не разговаривал с нами вообще. Он казался очень уставшим и подавленным. Когда вода закипела, он снял свою куртку и с отвращением опустил ее в котелок, удерживая при помощи палки.

Окутанный густым паром он продолжал крутить свою несчастную куртку, в то время как маленькие черные пузыри, крошки табака и отвратительный запах поднимались на поверхность.

- Это для того, чтобы убить вшей? – спросил я его.

- Да, я подхватил их на Тысячеметровом Обрыве.

Мы слышали об этом обрыве, но никогда не были там сами. Он находился далеко от деревни, дорога туда занимала, по крайней мере, около половины дня.

- Что ты там делал?

Четырехглазый не ответил. Он методично скоблил свою рубашку, фуфайку, брюки и носки, и погружал их в кипящую воду. Его тонкое костлявое тело было покрыто точками ярко красных болячек, кожа была содрана и кровоточила, вся в царапинах.

- Они огромные, эти вши на этом ужасном обрыве. Они даже смогли снести свои яйца в складках моей одежды,- сказал нам Четырехглазый.

Он пошел в дом, чтобы принести свои трусы, пряча их от нас перед тем, как бросить в кипящую воду. Боже всемогущий! В складках одежды были ряды и ряды черных яиц, блестящих, словно крошечный стеклянный бисер. Уже беглый взгляд на них заставил меня покрыться гусиной кожей от головы до кончиков пальцев на ногах.

Луо и я сидели рядом, склонившись над костром, в то время как Четырехглазый стоял над котелком, помешивая одежду своей длинной деревянной палкой. Постепенно он раскрыл нам секрет своего похода на Тысячеметровый Обрыв.

Двумя неделями ранее он получил письмо от мамы, поэтессы, прославившейся в нашей провинции своими одами туману, дождю и невинной памяти первой любви. Она написала ему, что её старый друг стал главным редактором журнала, посвященного революционной литературе, и что он пообещал, несмотря на опасность, найти место в журнале для публикации ее сына. Чтобы избежать каких-либо намеков на фаворитизм, он предложил ему опубликовать в журнале несколько слов о популярных балладах, которые, в действительности, являются подлинными фольклорными песнями, полными романтического реализма, которые бы Четырехглазый собрал у крестьян в деревне.

Получив письмо с новостями, Четырехглазый взлетел в небеса. Он почувствовал себя заново рожденным. Впервые в жизни он заплакал от счастья. Он отказался идти на работу в поля. Вместе этого он в сердечном и душевном порыве отправился в одиночестве на поиски горных фольклорных песен. Он был уверен в том, что соберет обширную коллекцию, которая даст возможность бывшему поклоннику его матери сдержать свое слово. Но прошла неделя, а он не нашел и строчки песни для публикации в официальном журнале.

Вытирая слезы разочарования, он написал матери о своем затруднении. Только собираясь заклеить конверт и передать его почтальону, он услышал от почтальона о старике, живущем на Тысячеметровом Обрыве. Этот старик, бедный мельник, знал все песни области, хотя и нелитературные, но у него была репутация лучшего певца. Четырехглазый на месте порвал письмо матери и сразу же отправился в новое приключение.

- Старик – пьяница, и он очень беден, - сказал он нам, - я никогда не видел кого-либо такого же бедного в своей жизни. Знаете, с чем у него бульон? С булыжниками! Клянусь жизнью своей матери, это правда. Он ест их в подсоленной воде, кладет их в рот, перебирает во рту и выплевывает обратно. Он говорит, что это блюдо называется «нефритовые яблоки с соусом мельника». Он предложил мне немного, но я отказался. Я и не подумал оскорбить его чувства, но после этого он очень рассердился. Я отчаянно пробовал уговорить его спеть для меня, даже предлагал ему деньги, но он совсем замолчал. Я прожил у него на старой мельнице два дня в надежде вытянуть из него песни, и провел целую ночь в его кровати, под одеялом, которое не стиралось десятилетиями…

Было несложно представить себе сцену: зараженная паразитами кровать, на которой лежит Четырехглазый, борющийся со сном, чтобы быть наготове на случай, если старик вдруг запоет душевные, оригинальные фольклорные песни во сне. В то же время вши стаей выползают из своих потаенных мест, чтобы напасть на него в темноте, высасывая кровь, перекатываясь по скользким линзам очков, которые он не снимал на ночь. При малейшем подрагивании тела старика, при еле слышном ворчании наш друг Четырехглазый, затаив дыхание, готов был в любой момент вытащить фонарь и писать на бумагах, как шпион. Но после кратковременного сигнала тревоги все возвращалось на свои места, и старик продолжал ритмично храпеть в такт вечно движущемуся водяному колесу.

- У меня есть идея, - сказал беззаботным тоном Луо. – Если нам удастся заставить старика мельника пропеть нам свои песни, ты одолжишь нам несколько книг Бальзака?

Четырехглазый не сразу ответил. Он уставился своими запотевшими очками на черную воду, булькающую в баке, словно под гипнозом мертвых вшей, кувыркающихся среди пузырьков и табачных хлопьев.

В конце концов, он поднял голову и спросил Луо:

- Как ты собираешься это сделать?



* * *

Если бы вы увидели меня по дороге к Тысячеметровому Обрыву тем летним днем 1973-го года, то вы бы руку дали на заклад за то, что я только что вышагнул с официальной фотографии собрания Коммунистической Партии, или со свадебного портрета революционеров. На мне была синяя морская куртка с темно-серым воротником, сшитая для меня Маленькой Швеей. Это была точная копия куртки Председателя Мао, начиная от воротничка и формы карманов до отделки рукавов: три маленькие медные пуговицы блестели каждый раз, как только я шевелил руками. Чтобы убрать непослушные вихри, которые торчали на моей голове, хозяйка нашего гардероба прикрыла мне голову старой зеленой кепкой своего отца, похожей на армейскую офицерскую. К сожалению, это был единственный размер, и она была маловата для меня.

Что касается Луо, то для придания себе статуса секретаря он надел поблекшую армейскую униформу, которую мы заняли за день у молодого крестьянина, недавно вернувшегося из армии. На его груди светился пламенный красный значок с головой Мао в золотом ободке, его волосы для солидности были заглажены назад.

Так как мы ни разу не бывали в этой дикой и заброшенной части гор, то мы чуть не заблудились по пути в густом лесу из бамбуков. Гигантская зелень с дождевыми каплями возвышалась вокруг, пучки её верхушек срастались над нашей головой и возле нас. Там чувствовался острый запах невидимых зверей, и всякий раз можно было услышать мягкие толчки свежерастущих и сворачивающихся ростков. Наиболее энергичные виды бамбука могли, как казалось, вырасти больше, чем на тридцать сантиметров в день.

Водяная мельница старика певца перекрывала поток, падающий с высокого обрыва. Она была похожа на древние мощи с огромными колесами из белого камня с черными прожилками, крутящимися правильно размеренными и благочинными темпами.

Внутри, на земляном полу, дрожали деревянные доски. Глядя вниз через щели между старыми покоробленными досками пола, можно было увидеть бегущий между огромными камнями поток воды. Скрип от трения камней друг о друга отдавался в наших ушах. Старик, голый по пояс, стоял в середине комнаты, выбрасывая зерно в отверстие мельницы. Он прервал свою работу, когда мы вошли, и взглянул на нас с подозрением, ничего не говоря. Я приветствовал его, не на сычуаньском диалекте нашей провинции, но на мандаринском, как будто бы я был героем из кинофильма.

- На каком языке он говорит? – спросил Луо старик, озадачившись.

- На официальном языке, - ответил Луо. – На пекинском языке. Вы разве не говорите на мандаринском?

- Где это – Пекин?

Вопрос застигнул нас врасплох, но когда мы поняли, что он спросил искренне, мы еле-еле удержались от смеха. На минуту я даже позавидовал его полной неосведомленности о внешнем мире.

- Бэйпин, это Вам о чем-то говорит? – спросил Луо.

- Бэйпин? – спросил старик. – Конечно, это огромный город на севере!

- Название изменилось двадцать лет назад, старец, – объяснил Луо. – И этот господин говорит на официальном языке Бэйпина, как Вы его называете.

Старик взглянул на меня с огромным уважением. Он уставился на мою куртку в стиле Мао, затем остановил свой взгляд на трех пуговицах на рукавах. Он потянулся к ним, чтобы коснуться их кончиками пальцев.

- Такие прекрасные маленькие штучки, зачем они? – спросил он.

Луо перевел мне вопрос. Я ответил на плохом мандаринском, которого я не знал. Мой переводчик сказал, что они были отличительным знаком настоящего революционера.

- Этот господин, - Луо продолжил своим учтивым вкрадчивым голосом, - приехал из Пекина, чтобы собрать фольклорные песни этой области, и каждый гражданин, кто знает их, обязан представить их ему.

- Наши горные песни? – спросил старик, подозрительно глядя на меня. – Это неподходящие песни, знаете, это просто песенки, старинные песенки.

- Этот господин ищет именно их: оригинальные, грубоватые, первозданные старинные песенки.
Старый мельник обдумал эту очень четкую просьбу. Затем он ухмыльнулся мне со странным коварным блеском в глазах.

- Вы, действительно, думаете, что…?

- Да, – ответил я твердо.

- Неужели господин действительно хочет, чтобы я пропел эту грубую чепуху для него? Потому что, вы знаете, наши песенки, ведь каждый знает, они…

Его прервал приход группы крестьян, несущих тяжелую ношу на своих спинах.

Я в тот момент очень забеспокоился, как и мой так называемый переводчик. Я шепнул ему в ухо: «Может, сбежим?» Но старик, повернувшись к нам, спросил Луо:

- Что он говорит?

После чего я почувствовал, как загорелись мои щеки, и чтобы скрыть свое волнение я быстро отошел помочь крестьянам разгрузить свою ношу.

Их было шестеро. Казалось, никто из них никогда не был в нашей деревне, и как только я понял, что они нас не знают, я почувствовал себя намного лучше. Они положили свой тяжелый груз маиса для помола на землю.

- Входите, давайте я вас познакомлю с этим юным господином из Бейпина, – сказал старый мельник крестьянам. – Видите три маленькие пуговицы на его рукавах?

Преображенный и осветленный, старый отшельник взял меня за рукав, поднял руку в воздух и покрутил ею туда сюда перед крестьянами, чтобы они восхитились глупыми желтыми пуговицами.

- Вы знаете, что это? – закричал он, разбрызгивая слюну изо рта. – Это знак революционеров.

Я был поражен силе, которая была заключена в этой костлявой мозолистой руке старика. Моя рука чуть не сломалась от его хватки. Коллега Луо стоял за нами, переводя слова мельника на мандаринский язык с серьезным видом официального переводчика. Я осознал, что киваю и пожимаю руки каждому, словно политический лидер в документальном кинофильме, в то же время я запинался на вежливом и, действительно, очень плохом мандаринском.

Никогда в своей жизни я не вел себя таким образом. Я пожалел об этом посещении, поспешно предпринятом для выполнения цели в интересах Четырехглазого, жестокого хозяина кожаного чемодана.

Я кивал так энергично, что моя зеленая кепка, или, скорее, кепка портного, упала на землю.

Крестьяне, в конце концов, ушли, оставив после себя гору маиса для помолки.
Я чувствовал себя полностью опустошенным, и голова болела от туго стягивающей шапки, которая все больше и больше напоминала металлическую скобу на моем черепе.
Старик мельник повел нас наверх на следующий этаж по шаткой деревянной лестнице, на которой не было двух или трех ступенек. Там он поспешил к пальмовой корзине и вытащил оттуда тыквенную бутылку с водой и три маленьких стакана для вина.

- Здесь не так грязно, - сказал он, ухмыляясь, - давайте выпьем.

Пол в этом огромном, темно освещенном месте был покрыт галькой, которые, как мы предполагали, были «нефритовыми яблоками», о которых нам говорил Четырехглазый. Как и внизу, там не было мебели, кроме огромной кровати. На стене висела темная пятнистая кожа леопарда или пантеры и музыкальный инструмент, что-то типа бамбуковой виолы с тремя струнами.

Старик мельник пригласил нас сесть на его кровать. Это была та самая кровать, с которой были связаны болезненные воспоминания Четырехглазого.

Я взглянул на своего переводчика, который был, несомненно, так же сообразителен, как и я.
 
- Не будет ли более удобным посидеть снаружи? – промямлил Луо, его нервы начали сдавать. – Здесь так темно.

- Не беспокойтесь. Я позабочусь об этом.

Старик зажег масляную лампу и поставил ее посередине кровати. Запасник почти опустел, так что он вышел в поисках горючего. Он вернулся через минуту с тыквенной бутылкой, заполненной маслом. Он отлил немного в лампу, и поставил наполненную до половины бутылку рядом с другой, в которой была вода.

Собравшись у лампы, мы присели на корточках на кровати и выпили. Как раз возле меня лежал узел грязной одежды, скрученной в лишнем одеяле. Когда я отпил от моего напитка, я почувствовал маленьких насекомых, ползущих по одной из моих ног. Я решил отказаться от правил моего официального статуса и благоразумно засунуть руку в штаны, но сразу же почувствовал, что мою вторую ногу тоже атаковали. Мне представлялась картина, как будто на моем теле кучами копошатся армии вшей, дрожащие в предвкушении изменения диеты, изголодавшиеся по вкусу содержимого моих бедных вен. Я представил себе Четырехглазого, перемешивающего вещи в огромном котле, они пузырились, и тонули, и крутились – там была моя куртка в стиле Мао, замоченная между черными пузырями.

Спустя некоторое время старик мельник вышел, оставив нас на заботу вшей. Он вернулся с большим плоским блюдцем, маленькой чашей и тремя парами палочек, все это он выложил на одеяло возле лампы. Затем он снова забрался на кровать.

Ни Луо, ни я не могли и подумать в тот момент, что старик мельник решится предложить нам то же самое, что он предлагал Четырехглазому. Но отвлечь его было уже слишком поздно. На большом блюде горкой лежали маленькие, одинаковые на вид камешки разных размеров серого и зеленого цветов, и в чаше была чистая вода, которая блестела при свете масляной лампы. Соляные кристаллы, лежащие на дне, говорили нам о том, что это, должно быть, был соус мельника. Между тем атакующие меня вши достигли последней границы территории захвата: они забрались под мою шапку, и я смог почувствовать, как поднялись мои волосы, когда они забрались на кожу головы.

- Угощайтесь, - сказал нам старик мельник, - это моя обычная пища: нефритовые яблочки под соляным соусом.

Он вытащил свои палочки, подхватил гальку из блюда и медленно окунул ее в соус, словно показывая нам ритуал. Затем он поднес гальку к своим губам и с удовольствием пососал ее. Долгое время он держал ее во рту. Я увидел, как камни кружились вокруг и между его гнилых зубов, но как только нам показалось, что он их проглотит, он вытащил их снова из глубины своего горла. Старик раскрыл свои губы и выплюнул гальку из угла рта, разбрасывая камни по полу.

После некоторой паузы Луо взял свои палочки и попробовал свое первое нефритовое яблоко с выражением вежливого одобрения и в то же время жалости. Гость из Бейпина в моем лице сделал то же самое. Соус не был чересчур соленым, и галька оставила кисловато-сладкий вкус во рту.

Старик наполнил наши стаканы жидкостью и заставил нас присоединиться к другому его тосту. Три наших рта отправили гальку дугой по воздуху. Некоторые из них столкнулись с другими камнями, уже лежащими на полу, издав резкий веселый звон.

Старик был в отличном настроении. Он чувствовал значительность события. Перед тем, как приступить к своим горным делам он спустился, чтобы приостановить движение точильного камня, так как он очень шумел. Затем он подошел к окну и закрыл его, чтобы улучшить акустику. Оставаясь по пояс голым, он заботливо отрегулировал свой ремень из плетеной соломы, перед тем, как снять свой трехструнный инструмент со стены.

- Итак, вы хотите услышать старинные песни? – предложил он.

-Ты прав. Это для важного официального журнала, - сказал Луо с тоном конфиденциальности.

– Мы рассчитываем на тебя, старик. Все, что нам нужно, так это настоящие, оригинальные песни с оттенком романтического реализма.

- Что значит – романтического?

Луо поразмыслил над вопросом, затем положил руку на свой подбородок, словно обдумывая наиболее сильные слова:

- Эмоции и любовь.

Старик легко пробежал пальцами по струнам своего инструмента, который он держал, как гитару. После нескольких проб он начал, почти неслышно, свою песню.

Наше внимание сразу захватили деформации его живота своим необычным видом, что наше сознание целиком отвлеклось от голоса и мелодии. Так как он был очень худой, у него, в действительности, не было никакого живота, только сморщенная кожа с бесчисленными маленькими складками. Когда он начинал петь, морщинки поднимались волной, перекатываясь маленькими волнами, которые перекрывали его загорелое и светящееся тело. Лента переплетенной соломы, которая использовалась в качестве пояса, начала также ходить волнами. Сейчас и после она исчезала под волнами кожи, но как только казалось, что она исчезла навсегда в приливе-отливе потока, она появлялась вновь величественная и нетронутая. Волшебная поясная лента.

Голос старого мельника, одновременно хриплый и глубокий, становился громче и громче. В то время как он пел, его глаза непрерывно двигались от лица Луо к моему и обратно, выражение его менялось от доброжелательного соучастия до дикого взгляда.

Вот что он пел:

Скажи мне, старая вошь,
Чего она больше всего боится?
От кипятка ее бросает в дрожь,
Кипящий котел пугает вошь.
А молоденькая монашка,
Чего она больше всего боится?
Боится, как бы старый монах
В нее не влюбился.
Больше всего нагоняет страх
На монашку старик монах.
 

Мы еле удерживались от того, чтобы не рассмеяться. Мы, конечно, пытались проконтролировать себя, но смешки внутри нас копились и копились, пока не вырвались наружу. Старик мельник тоже улыбнулся, и продолжал петь, в то время как его кожа на животе ходила волнами. Луо и я покатились по земле в приступе веселья.

Протирая глаза, Луо встал. Он взял тыквенную бутылку и наполнил три стакана, в то время, когда мы дождались, пока певец допоет свои искреннюю, оригинальную, романтичную горную песню.

- Давайте выпьем за Ваш замечательный живот, - предложил Луо.

Размахивая своим стаканом, наш певец предложил нам положить свои руки на его живот. Он начал глубоко дышать без пения, просто ради забавы, вызывая многочисленные волны на своем животе. Затем мы стукнули наши стаканы, и каждый из нас глотнул содержимое. На несколько секунд мы втроем присели, прикованные к месту. Затем внезапно моя глотка приподнялась от такого отвратительного вкуса, что я позабыл свою роль и проговорился отчетливым диалектом сычуаньского:

- Из чего сделан Ваш напиток?

Как только я задал этот вопрос, мы все втроем одновременно выплюнули содержимое наших ртов: Луо взял не ту бутылку. Он разлил напиток не с жидкостью, а с маслом для лампы.



* * *

Должно быть, в первый раз с момента нашего приезда на гору Феникс, Четырехглазый, по-настоящему, широко улыбался каждому с глубоким удовлетворением. Было жарко. С его лица капал пот, и его очки скатывались с маленького носа. В то время как он просматривал листы бумаги, запятнанные солью, спиртом и маслом для лампы, на которых нами были выписаны восемнадцать песен старого мельника, мы с Луо лежали, растянувшись на его кровати в наших куртках и ботинках. Мы до смерти устали: большую часть ночи мы прошли пешком через гору, и потом через бамбуковый лес со звуками невидимых диких животных, сопровождавших нас всю дорогу от начала и до конца. Внезапно улыбка на лице Четырехглазого погасла, и он нахмурился.

- Черт побери! Все, что вы принесли, так это набор вульгарных слов! – проворчал он.
В его голосе звучала острота лезвия армейского командира. Я был поражен его вспышкой раздражения, но ничего не сказал. Все, что мы хотели от него, так это пару книг за наши труды.

- Ты сам сказал, что тебе нужны оригинальные горные песни, - с напряжением в голосе напомнил ему Луо.

- О боже! Именно так, и я еще сказал вам, что мне нужна веселая лирика со скрытым романтическим реализмом.

Во время разговора Четырехглазый взял страницы указательным и большим пальцами и повертел ими перед нашими лицами. Треск бумаги сочетался с его ворчливым учительским тоном:

- Что случилось с вами двумя, постоянно гоняющимися за запрещенными вещами?

- Не заводись, - сказал Луо.

- Ты считаешь, что я завожусь? Ты хочешь, чтобы я показал это вождям коммуны? Вашего старого мельника могут арестовать за распространение эротического материала. Его могут даже посадить в тюрьму. Я серьезно.

Внезапно я возненавидел его. Но не показал виду. Лучше было подождать, пока он не сдержит своего обещания и не займет нам еще книг.

- Ну и иди, доложи на старика! – сказал Луо. – Для меня он великий человек – его песни, его голос, его странный волнистый живот, и все те вещи, которые он нам рассказал. Я вернусь к нему, чтобы дать ему немного денег за его доброту.

Сидя на краю кровати, Четырехглазый вытянул свои тощие ноги на столе и обобщил прочтение наших заметок:

- Как вы могли потратить свое драгоценное время на написание этой чепухи? Я не могу поверить. Вы серьезно думаете, что официальный журнал сможет даже принять к рассмотрению публикацию этой чуши? Что они дадут мне работу на основании этого? Вы, должно быть, сошли с ума.

Изменение, которое произошло в нем после получения письма матери, стало очень заметным. Несколько дней назад нельзя было и подумать, что он сможет вести себя с нами таким образом. Я и не подозревал, что слабый проблеск надежды на будущее может так сильно изменить кого-либо. До неуправляемости высокомерный, в его голосе чувствовались огромные желание и ненависть. Он ни разу не упомянул о книгах, которые, предполагалось, он нам займет. Он вскочил, разбросав наши записи по кровати, и ушел на кухню. Мы слышали, как он резал овощи и в то же время ворчал:

- Я предлагаю вам собрать все ваши бумаги и убрать их в свои карманы, или, лучше, сжечь их в печке прямо сейчас. Я не хочу, чтобы этот запретный хлам лежал вокруг, меньше всего, на моей кровати!

Луо подошел к нему в кухне:

-Дай нам пару книг, и мы уйдем.

-Какие книги? – я услышал жалобный вой Четырехглазого, в то время как он продолжал резать капусту и турнепсы.

- Книги, которые ты нам пообещал.

- Вы думаете, я с ума сошел? Все, что вы мне дали, так это бесполезный мусор, который от которого одни проблемы! И вы обманули меня, представив, что они…

Его голос остановился, и он влетел обратно в комнату, все еще держа в руке кухонный нож. Он собрал все бумаги с кровати и побежал к окну, чтобы перечитать их еще раз при свете поднимающегося солнца.

- О, Боже! Я спасен! – закричал он. – Все, что мне нужно, так это переделать кое-что. Я могу вставить подходящие слова здесь и там, и могу вырезать те, что оскорбляют некоторых… Болваны, вот кто вы. По крайней мере, я умею правильно мыслить, этого у меня побольше, чем у вас обоих.

Не беспокоясь ни о чем, он продолжил чтение адаптированной, или, скорее, искаженной им, версии первой песни:

Скажи мне, маленькие буржуазные вошки,
Чего они боятся свято?
Кипящей волны пролетариата.

Я вскочил на ноги и ударил его. В негодовании я только хотел вырвать бумаги из его рук, но ошибся и нечаянно попал кулаком ему в челюсть, после чего он пошатнулся. Он ударился задней частью головы о стену, нож выпал из его руки, и из носа пошла кровь. Я попытался выхватить у него наши заметки, чтобы разорвать на мелкие кусочки и набить ими его рот, но он крепко держал их.

Я не дрался так давно, что меня занесло, и на несколько минут я перестал осознавать, что происходит. Я заметил, что его рот был широко раскрыт, но не слышал, что он кричал.

Я вновь пришел в чувство, оказавшись снаружи. Луо и я сидели на дорожной части у подножия камня. Луо ткнул пальцем по моей куртке в стиле Мао, запачканной кровью Четырехглазого.

- Ты выглядишь, как герой из кинофильмов. - Сказал он мне. – Все, больше никакого Бальзака в нашей жизни.



* * *

Если бы кто-то спросил меня, на что похож город Юнчжэн, то я бы процитировал своего друга Луо: он такой маленький, что когда в местной столовой готовится блюдо из говядины с луком, запах его доносится до каждого жителя.

В реальности, городок состоял всего лишь из одной улицы протяженностью двести метров, на которой находились: почта, здание городского управления, универсальный магазин, библиотека и школа. Там также был ресторан, пристроенный к гостинице с дюжиной комнат. В самом конце города, на половине пути к холму стояла районная больница.

Этим летом староста деревни несколько раз отправлял нас в город на просмотр фильмов. Я был убежден, что реальная причина такого либерального отношения к нам скрывалась в его непреодолимой тяге к нашему будильнику с гордым петухом в павлиньих перьях: недавно взращивающий опиум, ставший коммунистом, он был околдован им. Единственным способом, при котором он мог иметь его в своем полном распоряжении, хотя бы на короткое время, было отправить нас в Юнчжэн. На четыре дня, которые нам требовалось, чтобы добраться туда и посмотреть фильм, а после вернуться в деревню, он становился хозяином и владельцем часов.

Ближе к концу августа, то есть месяц спустя после нашей ссоры с Четырехглазым и последующим разрывом наших дипломатических отношений, мы вновь отправились в Юнчжэн, но на этот раз вместе с Маленькой Швеей.

Баскетбольный корт, ставший открытым кинотеатром, был наполнен зрителями. Они до сих пор показывали старый северокорейский фильм «Девушка с цветами», из-за которого плакали четыре колдуньи. Фильм был плохой, и после повторного просмотра мы вряд ли поменяли бы наше мнение. Но это не испортило нам настроения. Во-первых, мы были рады вновь оказаться в городе, хотя он был размером не шире носового платка. На нас нахлынули воспоминания о прежней городской жизни и, вы не поверите, даже запах говядины с луком казался изысканным. Более того, в Юнчжэне все пользовались электричеством, а не масляными лампами, как мы привыкли в деревне. Я не скажу, чтобы наши поездки в город были такими уж желанными, но, по крайней мере, долгий путь через гору для просмотра фильма означал четыре выходных от перевозки экскрементов людей и животных на спинах, или от тяжелого труда на полях с водяным быком, чей длинный хвост хлестал тебя по лицу.

Другой причиной нашего хорошего настроения стало то, что с нами пошла Маленькая Швея. К тому времени, когда мы вернулись, фильм уже почти начался, и была свободна только комната со стоячими местами за экраном, там все смотрелось наоборот, и все становились левшами. Но Маленькая Швея не хотела упускать редкой возможности. Что до нас, то нам было достаточно видеть ее милое лицо, залитое яркими цветами, отражающимися от экрана. Порой все вокруг темнело, и только ее глаза светились, словно точки фосфора в темноте.
Затем вдруг, когда сцена менялась, ее лицо вновь осветлялось, вспыхивало цветом, и чудно расцветало. Из всех девушек в публике, а там их было, по крайней мере, две тысячи, она была, без сомнения, самой симпатичной. Чувство мужской гордости переполняло нас, так как мы стояли в окружении ревностных взглядов других мужчин в толпе. На середине фильма она повернулась ко мне и шепнула в ухо. Ее слова пронзили мое сердце:

- Все же намного лучше, когда ты рассказываешь историю.

Гостиница, в которую мы после пошли, была очень дешевой – пять пенсов за комнату, это едва ли стоило одной порции говядины с луком. Во дворе мы наткнулись на старого лысого ночного сторожа, нашего знакомого, дремавшего на стуле. Он указал нам на одно из освещенных окон и тихо сказал, что в этой комнате поселилась женщина, которая путешествует в одиночку. Ей около сорока, сказал он, и она приехала из провинциальной столицы. Она выезжает на гору Феникс утром.

- Она приехала за сыном, - добавил он. – Нашла ему хорошую работу в городе.

- Ее сын «перевоспитывается»? – спросил Луо.

- Да, так же, как и вы.

Кто мог стать этим счастливчиком – первым из нечетной сотни городских ребят на нашей горе, освобожденных от «перевоспитания»? Вопрос не давал нам спать, по крайней мере, в течение половины ночи, мы были взбудоражены от зависти. Мы лежали на кроватях, как на углях; заснуть было невозможно. Мы не могли себе представить, кто этот удачливый мальчик, хотя мы снова и снова перечисляли имена каждого, кто мог стать кандидатом, исключая тех, кто относился к категории трех из тысячи, потому что они являлись сыновьями буржуа, как Четырехглазый, или детьми классовых врагов, таких, как Луо и я.

На следующий день мы были на пути к дому, когда мне довелось встретить ту женщину, которая приехала спасти своего сына. Прямо перед тропинкой, которая круто поднималась среди скал, чтобы потеряться в белых облаках, покрывающих вершины, мы заметили широкий уклон, где точками были рассыпаны тибетские и китайские могилы. Маленькая Швея захотела показать нам место, где был погребен ее дедушка со стороны матери. Мне не особенно хотелось идти на кладбище, и я остался внизу, в то время как она и Луо ушли изучать сборище могильных камней, некоторые из которых были наполовину погружены в землю, другие были густо покрыты ползучими растениями.

Я остановился под нависшей скалой и, как обычно, разжег костер из сухих листьев и нескольких веток. Я вытащил пару сладких картофелин из моей сумки, в то время как я закапывал их в золу, поднял глаза и увидел женщину на деревянном стуле, привязанном к плечам молодого человека. Больше всего меня удивило то, что, сидя на своем достаточно твердом сиденье, весь ее вид выражал нечеловеческое спокойствие, и она вязала, почти как на балконе своего дома.

Она была хрупкого телосложения, в темно-зеленом вельветовом жакете, в рыжевато-коричневых брюках и туфлях на широкой подошве, сделанных из мягкой зеленоватой кожи. Когда они поравнялись со мной, ее носильщик решил передохнуть и опустил стул на камень с широким верхом. Женщина продолжала вязать, не двигаясь, чтобы сойти со стула. Она даже не взглянула на то, чем я занимаюсь, и не сказала ни слова носильщику. Я спросил ее на местном диалекте, не она ли это ночевала в гостинице в Юнчжэне. Она кивнула головой в подтверждение и возобновила свое вязание. Она была элегантной и, несомненно, богатой женщиной, которую трудно было удивить чем-либо.

Я взял палочку и, проткнув, вытащил картошку из тлеющих углей, постучал ею несколько раз по камню, чтобы очистить от золы. Я решил перейти на другой диалект:

 - Хотите горное жаркое?

- Ты говоришь на наречии Чэнгду! – воскликнула она. У нее был нежный и мелодичный голос.
Я пояснил, что на Чэнгду говорят там, где живут мои родственники, в моем родном городе. При этих словах она спустилась со стула и, все еще держа свое вязание, подошла и присела у костра. Было ясно, что она не привыкла сидеть на корточках при таких неформальных обстоятельствах.

Она с улыбкой приняла мое предложение угоститься сладкой картошкой и подула на нее, но, не откусив, спросила, что привело меня в такое отдаленное место. «Перевоспитывался» ли я?

- Да, на горе Феникс, - ответил я, ковыряя своей палочкой в золе в поисках другой сладкой картошки.

- Действительно? – вскрикнула она. – Мой сын «перевоспитывается» там же! Ты мог встретить его. Кажется, он единственный, кто носит очки.

Кончик моей палки отскочил от сладкой картошки, попав в золу. Моя голова поплыла, словно меня стукнули по лицу.

- Ваш сын Четырехглазый?

- Да, это он.

- Значит, он первый из нас будет освобожден?

- О, вы слышали? Да, действительно, он собирается работать в литературном журнале.
- Ваш сын - потрясающий знаток фольклорных песен!

- Я знаю. Сначала мы боялись, что он зря потеряет время на горе. Но мы ошибались. Он собрал коллекцию великолепных крестьянских песен, которые он адаптировал и переделал. Главный редактор проявил огромный интерес к их словам.

- Благодаря Вам он смог провести такое научное исследование. Вы дали ему достаточно книг для чтения.

- Конечно.

Она замолчала, затем взглянула на меня с подозрением.

- Книги? Конечно, нет, - холодно сказала она. – Большое спасибо за картошку.

Она, без сомнения, встревожилась. Глядя на то, как она осторожно перевернула сладкую картошку между углями, поднялась и приготовилась к поездке, я пожалел, что поднял тему книг.

Внезапно она повернулась и задала вопрос, которого я больше всего боялся:

- Как тебя зовут? Я бы хотела рассказать моему сыну о том, кого я встретила по пути.
- Мое имя? – Повторил я осторожно. – Меня зовут Луо.

Только эта ложь сорвалась у меня с губ, как я сразу пожалел об этом. Я до сих пор помню волнение в приятном мелодичном голосе, когда мать Четырехглазого вскрикнула:

- Так ты, должно быть, сын великого дантиста! Какой сюрприз! Верно ли говорят, что твой отец лечил зубы Председателя Мао?

- Кто сказал Вам об этом?

- Мой сын сказал в одном из своих писем.

- Я не знал.

- Твой отец не говорил тебе? Какая скромность с его стороны! Он известен как великий дантист, очень великий.

- В действительности, он сейчас под арестом. Его назвали врагом народа.

- Я слышала об этом. У отца Четырехглазого такие же проблемы. – Ее голос понизился до шепота. – Но тебе не следует слишком волноваться об этом. Сейчас им все равно, но однажды вновь возникнет потребность в хороших врачах. К тому же Председателю Мао обязательно еще раз потребуются услуги твоего отца.

- В следующий раз, когда я встречу своего отца я, несомненно, скажу ему о Вашем участии.
 
- Тебе также не стоит терять надежды. Что касается меня, то, хотя, кажется, будто я занята вязанием голубого свитера, в действительности, я составляю стихи в своей голове, в то время как мои руки заняты.

- Как удивительно! – сказал я. – Какие стихотворения, позвольте мне спросить?

- Это секрет, дорогой мальчик.

Кончиком одной из своих спиц она проткнула сладкую картошку, которую она очистила и затем разломила, проглатывая ее еще горячую.

- Ты очень нравишься моему сыну, знаешь? Он часто упоминал о тебе в своих письмах.

- Правда?

- Да. Но ему не очень нравится твой друг, кажется, этот молодой человек живет в той же деревне, что и ты.

Какое откровение. Я поздравил себя с тем, что представил себя именем Луо.

- Почему он ему не нравится? – спросил я, стараясь говорить небрежно.

- Я думаю, потому что он немного хитрый. Он подозревает моего сына в том, что у него спрятан чемодан, и каждый раз, когда он приходит, постоянно ищет его.

- Чемодан, набитый книгами?

- Я не знаю, - сказала она вновь с подозрением. – Однажды мой сын так рассердился на этого парня, что стукнул его по челюсти и побил его. Мне сказали, что у него пролилось много крови.

Я забормотал в возмущении и должен был подавить в себе желание сказать ей, что пылкое воображение ее сына больше подходит для составления сказок, чем для подделки фольклорных песен.

- Я и не знала, что мой сын такой сильный, - продолжила она. – В своем следующем письме я предостерегла его, чтобы он держался подальше от проблем и никогда не попадал в такую опасную ситуацию снова.

- Мой друг очень расстроится, если услышит, что Ваш сын покидает нас навсегда.

- Почему? Он хотел свести счеты?

- Нет, не думаю. Но ему придется отказаться от надежды овладеть чемоданом.

- Да, ему будет плохо, я уверена.

Когда ее носильщик начал выказывать свое нетерпение, она попрощалась со мной. Пожелав мне счастья, она уселась на свой стул, взяла свое вязание и уехала.



***

Могила предка Маленькой Швеи находилась чуть поодаль от главной тропинки; она стояла в южном углу уклона среди могил бедняков. Некоторые были чуть больше земляных насыпей, все - разных размеров. Другие находились в чуть лучшем состоянии, их надгробия утопали в высокой увядающей траве. Могила предка была очень скромной, даже незначительной. На нее указывал серый камень с синими прожилками, разъеденный суровой погодой, и на нем были начертаны только имя и две даты, которые заключали в себе ничем не примечательную жизнь. Луо и Маленькая Швея положили у подножия букеты диких цветов, сорванных неподалеку: цветы багряника с глянцевыми листьями в форме сердца, цикламены на изящно искривленных стволах, цветы бальзамина, известных в местности как «феи Феникса» и также несколько редких диких орхидей с безукоризненно чистыми молочно-белыми лепестками вокруг мягко-желтой сердцевины.

- Ты что такой грустный? – окликнула меня Маленькая Швея.

- Я грущу по Бальзаку, - крикнул я в ответ.

Спустившись к склону, чтобы присоединиться к ним, я рассказал о своей случайной встрече с матерью Четырехглазого, вяжущей поэтессой. Казалось, они не разделили моего негодования по поводу скандальной кражи песен мельника, они не были также особенно впечатлены новостью о том, что Четырехглазый уедет с горы, и даже перспективой потерять Бальзака. Но их очень развеселил мой рассказ о том, как я представил себя Луо, сыном дантиста, и их смех заполнил тишину кладбища.

Я вновь наблюдал за лицом Маленькой Швеи, очарованный. Оно было захватывающим, так же, как в ту ночь перед открытым кинотеатром. Но сейчас, когда она смеялась, я был пленен ею так, что хотел жениться на ней там же на месте, несмотря на то, что она была девушкой Луо. В ее звонком смехе я почувствовал затаенный аромат диких орхидей, более сильный, чем запах цветов, лежащих у ее ног.

Луо и я стояли, когда она присела у могилы деда. Она поклонилась несколько раз, успокаивающе проговаривая ему шепотом монолог.

Внезапно она повернула к нам свое лицо:

- Об этих его книгах – что, если мы украдем их?






* * *

Благодаря Маленькой Швее мы почти каждый час могли быть в курсе того, что происходило в деревне Четырехглазого в течение недели до его отъезда, который планировался на четвертое сентября. Все местные сплетни долетали до нас. Она просто прислушивалась к болтовне своих покупателей, среди которых были мужчины и женщины, начальники и дети со всех деревень округи. Ничто не могло пройти незамеченным мимо нее.

Четырехглазый и его мать-поэтесса собирались устроить великое празднество в честь завершения его срока «перевоспитания». Ходили слухи, что поэтесса подкупила старосту деревни, чтобы он дал разрешение на прощальный банкет на открытом воздухе. Для такого события требовалось заколоть быка.

Была некоторая неразбериха по поводу того, какого быка забить и каким способом, потому что это нарушало закон о запрете забивать животных, используемых на полях.
Хотя мы были единственными, с кем дружил Четырехглазый на горе, в список гостей нас не занесли, но нас это не волновало. На самом деле, банкет мог дать нам хорошую возможность реализовать план похищения тайного чемодана.

У Маленькой Швеи был сундучок, часть приданого ее матери, и на дне одного из ящичков Луо нашел несколько больших ржавых гвоздей. Словно пара профессиональных воров мы приступили к оттачиванию формы одного из них. В нас было столько энтузиазма! Я оттачивал гвоздь о камень, пока он не стал чересчур горячим, чтобы можно было его удержать, после чего я вытер его о свои уже замазанные ржавчиной грязные штаны и энергично тер, пока металл не заблестел, как новенький. Когда я вытащил его для проверки, он так ярко блестел, что мне показалось, я вижу в нем отражение неба уходящего лета. Луо взял на себя самое непростое дело: держа гвоздь на камне одной рукой, он поднимал молоток другой рукой, замахиваясь. Наконечник молотка красиво изгибался в воздухе, опускаясь вниз на кусок металла, отскакивал под ударом для следующего взмаха, и следующего, пока, в конце концов, не получилась необходимая ширина.

За день или два до взлома мне приснилось, будто Луо доверил мне отмычку. Было очень туманно, и я тайком, почти на цыпочках, приблизился к дому Четырехглазого. Луо стоял настороже под деревом. Мы слышали, как крестьяне кричали и распевали революционные песни, пируя неподалеку. Дверь в доме Четырехглазого была двойной. На каждой стороне было по два отверстия, одна на передней двери, вторая на перемычке двери, и посередине дверь закрывалась на цепочку с медным висячим замком. Замок был старый, покрытый каплями влаги, и долго не открывался. Я покрутил отмычку и так и эдак, затем повернул ее с такой силой, что напугался, как бы она не треснула в замочной скважине. В конце концов, я схватил ручку левой двери и попытался изо всех сил выдернуть ее из отверстия нижнего штыря. Ничего не получилось. В последний раз я вновь попробовал отмычку, и внезапно с сухим треском, замок открылся. Я открыл двойные двери, но только я шагнул внутрь, как тут же замер в ужасе: там, сидя на стуле за столом, тихо вязала мать Четырехглазого. Он улыбалась, ничего не говоря. Я почувствовал, как краснею, и как горят мои уши, словно у подростка на первом любовном свидании. Казалось, что она совсем не встревожилась. Я заикнулся о сообщении для ее сына и осведомился, не здесь ли он. Она продолжала улыбаться, но не отвечала. Вязальные спицы двигались в ее тонких пальцах, и я заметил большие родимые пятна на ее ладонях. Я стоял загипнотизированный стуком спиц, летающих в ее длинных костлявых пальцах, они скручивались и поворачивались с головокружительной скоростью – внутрь, вокруг, сквозь, выверт, – соединяя друг с другом ряды петель. Пройдя обратно по своим следам, я выскользнул наружу, тихо закрыл за собой две двери и поставил замок на место. Хотя из дома не прозвучало ни звука, я повернулся и бежал так, словно спасал свою жизнь. В этот момент я проснулся.

Несмотря на все свои заверения в том, что в первый раз удача бывает на стороне воров, Луо был так же взволнован, как и я. Он долгое время размышлял над моим сном и в результате внес несколько небольших дополнений в наш план.

Ближе к полудню третьего сентября, за день до того, как Четырехглазый и его мать должны были уехать, мы услышали неистовый рев быка в агонии, поднимающийся с задней стороны ущелья. Звук отозвался напротив обрыва, и эхом доносился к дому Маленькой Швеи. Спустя несколько минут свора детей прибежала с новостями о том, что староста деревни Четырехглазого разрешил столкнуть быка в обрыв.

Убийство было представлено как несчастный случай; преступник утверждал, что зверь оступился на узком обрыве и упал вниз головой. Он свалился на огромный выпуклый камень, откуда покалеченное тело животного соскользнуло к земле, с глухим звуком, ударилось о другой камень, лежавший ниже на несколько метров.

Бык все еще был жив. Я никогда не забуду, как меня потрясли его протяжные горестные стоны. При обычных обстоятельствах мычание быка звучит неприятно резко, но в этот тихий поздний летний день звук, отразившись в скалистых горах, был внушительным и звучным, словно рев льва в пещере.

Через несколько часов Луо и я подошли к месту действия. Рев быка утих. Мы протолкались через толпу, стоящую на краю пропасти. Очевидно, предводитель толпы приказал избавить животное от страданий. Получив разрешение от старосты деревни, шесть крестьян в сопровождении Четырехглазого спустились на дно обрыва, чтобы законно перерезать горло быка.

К тому времени, когда мы подошли, дело было сделано. Внизу в овраге на месте действия мы узнали Четырехглазого, согнувшегося над неподвижной массой умершего быка: он собирал кровь, льющуюся из глубокой раны в огромную перевернутую шляпу, сотканную из бамбуковых листьев.

Шесть крестьян запели и начали подниматься назад на вершину обрыва, сжимая тушу между собой. Четырехглазый и староста его деревни стояли внизу. Они сидели рядом друг с другом, держа бамбуковую шапку, наполненную кровью быка.

- Что они делают там внизу? – спросил я мужчину возле меня.

- Ждут, когда свернется кровь, - ответил он. – Это лекарство от трусости. Чтобы стать смелым, нужно проглотить ее, пока она все еще теплая и пенистая.

Луо, из своего природного любопытства, предложил спуститься немного, чтобы посмотреть поближе. Четырехглазый поглядывал время от времени на толпу снизу, но нельзя было сказать, заметил ли он нас в толпе. Спустя долгое время, в конце концов, староста деревни вытащил нож с длинным заостренным лезвием, провел пальцами по острию ножа и затем разрезал массу загустевшей крови на две части: половину для Четырехглазого и половину для себя.

Поэтессы нигде не было видно. Что бы она подумала, если бы была с нами и увидела, как ее сын погружает свое лицо в сложенные ладони и хлюпает свернувшуюся кровь, как свинья, копающаяся в грязи. Закончив, он облизал свои пальцы один за другим, чтобы ни одна капля не пропала зря. Когда он начал взбираться вверх, я заметил, что он все еще облизывает губы для ощущения вкуса.

- Как хорошо, что Маленькая Швея не пошла с нами, - сказал Луо.

Наступила ночь. Столбы дыма поднялись над деревней Четырехглазого; при прояснении показался огромный кипящий бак. Бадья была, в действительности, такой огромной, что, должно быть, являлась достоянием всей деревни.

С нашего выгодного места обозрения сцена производила пасторальное, милое впечатление. Мы были слишком далеко, чтобы увидеть куски бычьего мяса, кипящего в огромном сосуде, но от сильного запаха – острого и немного грубого – у нас потекли слюни. Жители деревни собрались вокруг костра, впереди стояли женщины и дети. Некоторые принесли картофель, который они кидали в котел; другие пришли с бревнами и ветками, чтобы скормить их огню. Понемногу в тушеное мясо добавили больше ингредиентов: яйца, зерна маиса, сушеные фрукты. Мать Четырехглазого, без сомнения, являлась центром внимания. Она была по-своему прекрасна. К ее груди был прикреплен цветок, возможно, левкой. Ее блестящее телосложение, особенно впечатляющее благодаря зеленому цвету ее вельветового костюма, необычно отличалось от темных, загоревших лиц простого горного народа. Она показала свое вязание женщинам, а также свою ручную работу, хотя и не доделанную, что вызвало крики признания вокруг.

Аппетитный запах, доносившийся до нас в вечернем воздухе, становился все более и более въедливым. Должно быть, зарезанный бык оказался очень старым, так как приготовление его тягучего тела заняла намного больше времени, чем приготовление многогодовалого орла. Для нас, будущих воров, отсрочка была мучительной, но Четырехглазый, недавно выпивший кровь, был взволнован не менее нас: мы увидели, как он подпрыгивал вверх и вниз с оживлением, поднимая крышку бака, опуская свои палочки в варево, вырывая куски пареного мяса, обнюхивая его, изучая вблизи и опуская обратно, разочарованно пожимая плечами.
Мы встали рядом в тени за скалой. Луо пробормотал мне в ухо, указывая пальцем:

- Смотри! Вот и почетные гости!

Новоприбывшими оказались пять древних морщинистых старух. Они пришли в длинных черных халатах, развевающихся под осенним ветром. Несмотря на расстояние между ними и нами я смог различить их лица, настолько похожие, что их всех можно было назвать сестрами. Казалось, что их черты вырезаны из дерева, и я узнал среди них четырех колдуний, которые ночевали в доме Маленькой Швеи.

Они, очевидно, были приглашены на прощальный банкет по просьбе поэтессы. После быстрых переговоров она вытащила несколько банкнот из своего кошелька и отдала по одному каждой под жадным взглядом деревенских жителей.

На этот раз не только у одной колдуньи были лук и стрелы – все пятеро были вооружены. Кто знает, возможно, для безопасности поездки одного привилегированного требуется намного больше оружия, чем для защиты души человека, пораженного малярией. С другой стороны, возможно, Маленькая Швея не могла позволить себе заплатить так много, как поэтесса, чье имя однажды прославилось на всю провинцию с населением в сотню миллионов.

Пока они все ждали, когда мясо быка достаточно проварится, чтобы стать нежнее, одна из старух взяла левую руку Четырехглазого и прочла его ладонь при свете пылающего огня.
Мы были на расстоянии предела слышимости и не смогли уловить, что говорила колдунья, но мы хорошо видели ее опустившиеся веки, тонкие сжатые губы и беззубые челюсти, в то время как она шептала что-то. Четырехглазый и его мать ошеломленно слушали. Когда она перестала говорить, все посмотрели на нее. Последовало тяжелое молчание, пока деревенские жители не начали одновременно говорить.

- Я полагаю, что она сделала мрачное предсказание, - сказал Луо.

- Например, что его чемодан скоро будет украден.

- Нет, держу слово, там было что-то о демонах, собирающихся на его пути.

И, возможно, он был прав, потому что после мы увидели, как все пять колдуний поднялись, воинственно помахивая своими луками в воздухе и натягивая свои стрелы, в то время как они издавали свои пронзительные крики.

Затем они представили танец изгнания нечистой силы вокруг костра. Сначала они медленной поступью шли по кругу, несомненно, из-за своего преклонного возраста, кружась и кружась вокруг на одном месте с опущенными в землю глазами. Время от времени они поднимали свои головы и оглядывались с беспокойством вокруг перед тем, как опустить их снова и произносили, словно буддийские монахи, невразумительные заклинания, повторяемые толпой.

Внезапно две колдуньи опустили свои руки и начала трясти ими, предположительно, для того, чтобы показать присутствие демонов. Все выглядело, точно в их тела вселились духи, так как из-за судорожных движений они становились похожими на страшных монстров. Другие три колдуньи натянули свои луки, давая понять, будто запускают стрелы в своих сестер, которые своими хлопками имитировали возрастающие звуки стрел, пролетающих сквозь воздух. Они напоминали трех ворон. В то время как они танцевали, их длинные черные халаты поднимались в дыму и затем опускались к земле, поднимая небольшие облака пыли.

Движения двух танцующих демонов становились все тяжелее, словно невидимые стрелы были с ядовитыми наконечниками и спустя некоторое время они замедлили шаг, пока не остановились. Луо и я ушли как раз перед тем, как они, без сомнения, эффектно упали бы на землю.
Банкет уже вот-вот должен был начаться. Быстро перебегая через деревню, мы услышали, как пение достигло своей самой высокой ноты.

Так как в деревне никто из жителей, ни стар, ни млад, не мог упустить свой шанс попробовать кусок вкусного бычьего мяса, тушенного с гвоздикой и с измельченным перцем, то вокруг было пусто, в точности, как и предсказывал мой друг Луо (у которого обнаружился дар стратегического видения, так же как и рассказчика). Внезапно мне вспомнился мой сон.
- Может, мне остаться на карауле?

- Нет, - сказал он. – Мы не в твоем сне.

Луо вытащил ржавый гвоздь, ставший отмычкой и послюнявил его. Ключ бесшумно вошел в замок, повернулся влево, затем вправо, снова налево и немного в сторону… послышался сухой металлический шум, и, в конце концов, висячий замок поддался.

Мы тихо вошли в дом Четырехглазого, и сразу же закрыли двойные двери позади нас. Было так темно, что мы еле-еле могли различить лица друг друга. В воздухе висело чувство скорого отъезда, которое вызывало в нас зависть.

Я подглядел в щель между дверями: никого не было видно. Для уверенности, на случай, если какой-нибудь прохожий заметил бы отсутствие замка, мы оттолкнули двери так далеко друг от друга, чтобы Луо смог, как было запланировано, протянуть руку через них, чтобы повесить на место цепочку и закрыть замок.

Когда Луо включил свой фонарь, мы мгновенно забыли о наших тщательно продуманных планах и уставились в благоговейном страхе, туда, где на вершине кучи груза, стоял чемодан из мягкой кожи, блестящий в темноте, будто требуя раскрыть свое содержимое.

- Вот он! – закричал я.

Продумывая нашу стратегию несколькими днями ранее, мы пришли к заключению, что успех нашей незаконной вылазки в дом зависит от одного: нам нужно было знать, где Четырехглазый хранит свой секретный чемодан. Как бы мы его нашли? Луо обдумал каждое возможное решение, и, в конце концов, слава Богу, он принял план. Все необходимо было предпринять в течение прощального банкета. Там была уникальная возможность: поэтесса, конечно, не была глупой, но она достигла того возраста, при котором важнее всего становится хорошая организованность. Не могло быть ничего хуже утром в момент отъезда, чем малейшее промедление при поиске чемодана, где бы он ни был спрятан: все должно было быть готово заранее и находиться в безупречном порядке.

Мы приблизились к чемодану. Он был обвязан толстой веревкой из плетеной соломы, завязанной узлом. Мы убрали веревку и в тишине открыли крышку. Стопки книг изнутри засветились при свете нашего фонаря: компания великих западных писателей приветствовала нас с распростертыми объятьями. На вершине был наш старый приятель Бальзак, с пятью-шестью романами, затем шел Виктор Гюго, Стендаль, Дюма, Флобер, Бодлер, Ромен Роллан, Руссо, Толстой, Гоголь, Достоевский и также некоторые английские авторы: Диккенс, Киплинг, Эмилия Бронте…

Нам стало не по себе. У меня закружилась голова, словно я слишком много выпил. Я вытаскивал романы из чемодана, открывал их, изучал портреты авторов и передавал их Луо. Перелистывание их кончиками пальцев создавало во мне ощущение, будто своими бледными руками я прикасался к человеческим жизням.

- Мне все это напоминает сцену из кинофильма, - сказал Луо. – Знаешь, когда обнаруживается, что украденный чемодан оказывается наполненным деньгами…

- Ты плачешь от счастья? – спросил я.

- Нет. Все, что я чувствую, так это ненависть.

- Я тоже. Ненависть к каждому, кто спрятал эти книги от нас.

Я напугался сказанного мной самим, словно где-то в комнате мог скрываться кто-то подслушивающий. Такое заявление, брошенное случайно, могло стоить нескольких лет тюрьмы.

- Пойдем! – сказал Луо, закрывая чемодан.

- Подожди!

- В чем дело?

- Я не уверен… Давай снова подумаем: Четырехглазый сразу же заподозрит нас, когда обнаружит пропажу чемодана. Если он раскроет нас, мы погибли. Наши родители не такие, как все, помни.

- Я уже говорил тебе, его мать никогда не допустит этого, или все узнают, что ее сын утаивал запретные книги. И это разрушит все его шансы уехать из Небесного Феникса.

Спустя некоторое время молчания я снова открыл чемодан:

- Что если мы возьмем только несколько? Он не заметит.

- Но я хочу прочитать их все, - сказал решительно Луо.

Он снова закрыл чемодан и, держа руку на крышке, как христианин, произносящий клятву, произнес:

- Благодаря этим книгам я изменю Маленькую Швею. Она никогда не будет больше простой горной девушкой.

Мы украдкой двинулись к смежной комнате. Я шел первый с фонарем, и Луо следовал за мной, неся чемодан. Видимо, он был очень тяжелым, так как когда мы шли, я слышал, как он стучал о ноги Луо, и как он стукнулся о кровать Четырехглазого, и о самодельную кровать его матери, сделанную из деревянных дощечек, которая хотя и была маленькой, но занимала пространство.

Мы напугались, обнаружив, что окно, через которое мы планировали выбежать, было забито гвоздем. Взволновавшись при виде чемодана, мы совсем позабыли проверить его, когда вошли.

 Мы попытались толкнуть его, но услышали только слабый скрип, даже вздох. Оно и не пошевельнулось.

Ситуация не казалась нам такой уж катастрофичной. Мы тихо вернулись в главную комнату, намереваясь выйти таким же способом, как и вошли: расширить щель в двойной двери так, чтобы можно было просунуть через нее руку и повернуть отмычку в медном замке.
Внезапно Луо прошептал:

- Шш!

Напуганный, я сразу же отключил фонарь. Чуть слышное движение ног снаружи приковало нас к месту. Нам стоило драгоценной минуты, чтобы осознать, что шаги, действительно, двигались в нашем направлении.

В эту минуту мы услышали приглушенные мужской и женский голоса, но не могли различить, принадлежали ли они Четырехглазому и его матери. Подготовившись к худшему, мы подкрались к кухне. Проходя через кучу багажа, я включил фонарь на секунду, пока Луо переставлял чемодан.

Все было в точности так, как мы и боялись: Четырехглазый и его мать были около нас и могли поймать нас с поличным. Они разговаривали у двери.

- Я точно знаю, что мне плохо от крови быка, - сказал сын. – У меня все время отрыжки с ужасным запахом.

- Как раз для этого я привезла лекарства от несварения желудка, - быстро ответила мать.
В панике мы не могли найти места, куда можно было спрятаться на кухне. Было темно, как в бочке дегтя. Я столкнулся с Луо, в то время как он поднимал крышку контейнера для хранения риса. Он не знал, что делать.

- Слишком маленькая, - прошептал он.

Загремела цепочка, и у нас оставалось время только пробежать в боковую комнату и заползти под кровать, когда двери открылись.

Они вошли в комнату и зажгли масляную лампу.

Дела обстояли не очень хорошо. Вместо того чтобы спрятаться под кроватью Четырехглазого, которая была бы удобнее, так как я был выше и массивнее, чем Луо, я застрял под кроватью его матери в самом узком месте, которая, судя по безошибочному запаху, стояла рядом с ведром помоев. Мухи обвили мою голову. Стараясь не наделать слишком много шума, я попытался вытянуться, но стукнулся о тошнотворное ведро, чуть не пролив содержимое; я услышал, как оно брызнуло, что усилило невыносимое зловоние. Я автоматически резко повернул голову, случайно наделав шума, слишком громкого, так что он мог выдать нас:

- Мама, ты слышала что-нибудь? – спросил Четырехглазый.

- Нет.

Наступила полная тишина, которая, казалось, длилась вечность. Я видел их обоих, замерших в театральной позе, в то время как они напрягли свой слух, чтобы уловить малейший шум.
- Все, что я слышу, так это бурчание твоего живота, - произнесла поэтесса.

- Это кровь быка. Я чувствую себя ужасно. Уж не знаю, смогу ли я вернуться на торжество.

- И слышать об этом не хочу! Мы должны вернуться, - настояла мать авторитарным голосом. – Вот, я нашла таблетки. Тебе лучше принять две, это поможет тебе от боли в животе.

Я услышал, как Четырехглазый послушно прошел на кухню, без сомнения, за водой. Свет масляной лампы последовал за ним. Хотя я не мог увидеть Луо в темноте, но я знал, что он так же, как и я, рад тому, что мы не спрятались на кухне.

Проглотив таблетки, Четырехглазый вернулся в главную комнату. Мать попросила его проверить, обвязал ли он веревкой чемодан с книгами.

- Конечно. Я сделал это раньше.

- Но посмотри! Разве ты не видишь, что веревка лежит на полу?

Как глупо было с нашей стороны открыть чемодан! Мурашки пробежали по моей спине, в то время как я сгибался под кроватью. Я ругал себя за то, что так рисковал. В темноте я тщетно пытался поймать взгляд своего сообщника.

Четырехглазый говорил спокойно, но его голос выдавал волнение:

- Я выкопал чемодан за домом, как только стемнело. Когда я заходил внутрь я вытер с него всю глину и грязь и внимательно проверил, не попал ли мусор на книги. Перед тем, как выйти из дома на сборище, я обвязал его этой соломенной веревкой.

- Так что же случилось? Мог ли кто-то войти в дом, когда нас не было?

Держа в руке лампу Четырехглазый, перешел на другую сторону комнаты. Под другой кроватью я смог увидеть, как блеснули глаза Луо от приближающегося света. Слава Богу, что Четырехглазый остановился на пороге. Повернувшись назад, он объявил матери:

- Невозможно. Окно все еще накрепко забито гвоздем, и дверь была закрыта на замок, когда мы вошли.

- Все же я думаю, тебе надо лучше присмотреть за чемоданом, чтобы быть уверенным, что все книги на месте. Эти твои два друга беспокоят меня. Сколько раз я говорила тебе в своих письмах, что тебе не стоит дружить с ними, они слишком хитрые для тебя, но ты не послушался.

Я услышал, как открывалась крышка, и Четырехглазый отвечал на жалобы матери:

- Я дружил с ними, потому что подумал, вдруг у тебя и у папы возникнут проблемы с зубами, и однажды нам может потребоваться помощь отца Луо.

- Правда?

- Да, мама.

- Ты просто прелесть, сынок. – Голос матери смягчился, растроганный. – Даже в таких сложных обстоятельствах ты думаешь о благополучии своих родителей.

- Мама, я проверил: все книги на месте.

- Хорошо, должно быть, это была ложная тревога. Пойдем.

- Подожди, подай мне хвост быка, я хочу положить его в чемодан.

Спустя несколько минут, пока он завязывал узел на веревке, я услышал крик Четырехглазого:
 
- Черт!

- Следи за языком, сынок.

- У меня течет, - застонал Четырехглазый.

- Возьми ведро в спальне!

К нашему безмерному облегчению мы услышали, как Четырехглазый выбежал из дома.

- Куда ты? – закричала мама.

- На маисовое поле.

- Ты взял бумагу?

- Нет, - ответил сын издалека.

- Я принесу тебе! – прокричала мать.

Какая удача, что этот так называемый поэт решил облегчить свое нутро на открытом воздухе! Я могу представить ужасную, до дрожи в животе, сцену, которая могла бы причинить нам большие неприятности, если бы он решил вытащить ведро из-под кровати и выплеснуть кровь быка ужасной струей, или даже потоком, под самыми нашими носами.

Как только мать вышла из дома, я услышал голос Луо:

- Быстро! Идем отсюда!

Луо вытащил чемодан из кучи багажа, направляясь к двери. Только после нашего часового сумасшедшего бега по горной тропинке, в конце концов, мы решили остановиться. Луо открыл чемодан. На самом верху аккуратно сложенных книжек лежал хвост быка: черный, с пучком шерсти и запятнанный темной кровью.

Он был исключительно длинным, и без сомнения, принадлежал тому самому несчастному быку, который однажды разбил очки Четырехглазого.